Вершина Красной Звезды

Глава 8

Насладиться экскурсией по Елисейскому дворцу мне не пришлось, да и не очень-то хотелось, если честно. Мало я дворцов что ли повидал на своем веку? Наш кортеж направили в объезд к правому крылу, завели в здание через неприметный служебный ход, а потом мы долго шли по нескончаемым коридорам до приемной президента. Почему через служебный вход? Да потому что все уличное движение парализовано уже не только в 16 округе Парижа, но и в 8-м, где расположен дворец и комплекс правительственных зданий. Как только по радио передали о смерти Эмиля Пино, профсоюз парижских таксистов тут же объявил бессрочную забастовку. А потом все столичные такси устремились к полицейскому управлению, заполонив улицы двух центральных округов. Допрыгались власти! Доигрались.

В одной из комнат с тяжелыми гардинами, нас досмотрела охрана, а затем прилизанный секретарь провел в безлюдную приемную д’Эстена. Единственный, кого мы застали там, был советский посол Червоненко, мирно распивающий чай за столиком у окна. Увидев меня, Степан Васильевич коротко кивнул и тут же недовольно поморщился на мой неформальный внешний вид. Снял свои очки в массивной оправе и демонстративно начал их протирать.

— Господа, вам придется подождать! — секретарь открыл папку, которую держал в руках, и словно сверяясь с неким текстом, произнес — Сейчас на приеме у президента министр финансов, вас примут сразу после окончания этой встречи.

— Извините, но ждать мы никого не будем! — осадил я прилизанного — Встреча состоится прямо сейчас, или не состоится вообще! Я просто выйду из дворца, и продолжу свою прерванную пресс — конференцию прямо на его ступенях! И в этот раз выбирать выражения я уже не стану!

— Что вы себе позволяете?! — попытался возмутиться секретарь — Вы хоть понимаете, где находитесь?!

— Селезнев! — посол прервал, наконец, свое чаепитие и подошел к нам. Склонился к моему уху, возмущенно зашипел — Сейчас же прекрати скандалить! Это дворец президента Франции! Тут твои выходки неуместны.

— Еще как уместны! — повысил я голос — Мы не как просители сюда пришли, а чтобы получить внятные объяснения по поводу бездействия французских властей. Мы пришли требовать Честного! Справедливого! Расследования! Убийства советской гражданки!

Секретарь побледнел, оглядываясь на дверь президентского кабинета. Видимо, ему раньше не приходилось иметь дела с таким нахальным посетителем. Ничего, пусть привыкает! Я не собираюсь сидеть тут под дверью, как скромный представитель страны третьего мира.

Тяжелая дверь кабинета открылась, и оттуда вышел высокий, худощавый мужчина с породистым аристократичным лицом, которое не портили даже глубокие залысины. Я сразу его узнал, поскольку совсем недавно видел на Саммите в Токио — Жискар д’Эстен собственной персоной. Третий президент Пятой республики.

— Что здесь происходит? — его голосом можно было воду в лед превратить. Секретарь нервно вздрогнул, но меня таким тоном не проймешь. Я так тоже умею…

— Вот и мне хотелось бы получить ответ на этот вопрос — скопировал я ледяной тон президента и небрежным жестом отодвинул в сторону перепуганного секретаря. Сделал шаг вперед и сам представился — Виктор Станиславович Селезнев, помощник по культуре генерального секретаря ЦК КПСС товарища Романова.

— Все его помощники так себя скандально ведут? — заломил бровь д’Эстен.

— Это я себя еще прилично веду! И пока даже не начинал скандалить.

— Я не позволю вам в Париже устроить второй Кельн! — президент повысил голос — Любые беспорядки будут пресечены полицией, а зачинщики…

— Кельн?! — зло ухмыльнулся я — Здесь уместнее сравнение с Лондоном, когда ирландские террористы устроили теракт в Савойе, и нам с американским сенатором Магнусом пришлось им противостоять. Ваши папарацци попирают законы Франции и ведут себя так же нагло, при полном попустительстве властей. Напомнить вам, чем это закончилось для террористов?

Судя по квадратным глазам абсолютно всех присутствующих, я сейчас перешел все дипломатические границы. Вот и посмотрим, проглотит ли француз такое?

— Прошу вас, господин Селезнев, пройти в мой кабинет — коротко произнес д’Эстен, разглядывая меня словно диковинное животное — Продолжим наш разговор приватно.

— А вас, господин Кондрашов — президент безошибочно остановил взгляд на отце Веры — прошу принять мои глубочайшие соболезнования в связи с гибелью вашей дочери. Обещаю, что полиция приложит все силы для проведения объективного расследования этой аварии.

Ну… может он и не так уж безнадежен — этот Жискар д’Эстен. Послушаем, что он мне сейчас предложит.

Спустя час белый словно мел, Червоненко возмущенно выговаривал мне в посольской машине все свои претензии. Сергей Сергеевич ему вяло поддакивал. Но это скорее для вида. Уж я-то знаю, как жестко полковник может отчитывать за дело — не похуже Веверса.

— …нельзя, просто нельзя так разговаривать с президентом Франции! Ты нам рушишь всю дипломатическую работу, французы такого хамства никогда не простят!

— Хамство — это игнорировать убийство советских граждан и потакать своей прессе. Не надо путать французскую элиту и народ Франции — я устало откинулся на сидении и уставился в окно. Мы пробирались в посольство какими-то окольными путями, пытаясь не попасть в пробки из-за бастующих таксистов. Этот Валери Жискар д’Эстен выпил у меня изрядно крови, говорить с ним — то еще удовольствие. Какой-то бездушный сухарь, а не человек.

— Но нам с этой элитой еще дальше работать!

— Недолго. На следующих выборах Жискар д’Эстен пролетит как фанера над Парижем.

— Прости, что? — оба мужчины уставились на меня в обалдении.

— Эх, не знаете вы истории… В 1908-м году французский авиатор Огюсте Фаньере, совершая показательный полет над Парижем, врезался в Эйфелеву башню и погиб. В России в газетах об этом много писали. Но наши люди неправильно поняли фамилию летчика, благодаря чему и возникло известное выражение: «пролететь как фанера над Парижем».

Посол с безопасником рассмеялись, атмосфера в салоне машины слегка разрядилась. На самом деле версия с Фаньере была так себе. Скорее всего эта фраза пошла в народ после фильма «Воздухоплаватель», в которой знаменитый русский тяжелоатлет Иван Заикин решил стать авиатором. Бросил карьеру, заложил все свое имущество и отправился в Париж, где угнал на аэродроме фанерный аэроплан, чтобы пролететь на нем над Парижем.

— И кто же по-твоему победит на выборах в 81-м? — заинтересовался Сергей Сергеевич.

— Социалист Миттеран, наверное. Если конечно создаст коалицию с компартией Франции. В любом случае, д’Эстену больше ничего не светит. В стране назревает экономический кризис, нужны смелые решения, а этот ретроград на них явно не способен. Не нашел ничего лучше, как с блоком НАТО заигрывать. Зато Миттеран за последний год набрал немало очков, критикуя правительство правых. Отношениям наших двух стран смена французского президента явно пойдет на пользу.

— Это от товарища Веверса поступила такая информация? — понизил голос Червоненко.

— Считайте, что да.

Наша машина все же встала в пробке, вокруг загудели раздраженные французы.

— Так о чем вы договорились с д’Эстеном? — посол успокоился, закурил и приоткрыл окно, чтобы выпустить в него сигаретный дым.

— Я не призываю французскую молодежь выйти на баррикады, подозреваемых папарацци полиция сегодня же арестует, разбирательство в суде будет публичным и открытым.

— И он вот так просто на все это согласился? — удивился Сергей Сергеевич.

— Нет, не просто — покачал головой я — Сначала задвигал мне всякую фигню про французскую демократию и разделение властей. Мол, он не может вмешиваться в судебный процесс.

— А ты что?

— Вежливо напомнил ему, что вся хваленая французская демократия не помешала им вогнать полмиллиона алжирцев в землю. Поубивали кучу народу, устроив в Алжире геноцид, и в ус не дуют. А еще берутся учить нас демократии!

— Как недипломатично! — ахнул Червоненко.

— Зато действенно! Крыть-то ему было нечем. Сергей Сергеевич — я повернулся к безопаснику — Я выбил у д’Эстена разрешение, чтобы наш представитель присутствовал сегодня на первых допросах арестованных папарацци. Возможно, в их ходе всплывет что-то интересное.

Я с намеком посмотрел на гэбэшника — мол, вы понимаете о чем я?

— Например, не было ли перед аварией яркой вспышки фар встречной машины, которая ослепила водителя такси? Такое же могло быть? И от кого папарацци все-таки узнали о проживании Веры в этом отеле?

Сергей Сергеевич понимающе кивнул.

— Я сам поприсутствую на этих допросах, а потом проинформирую о результатах мэтра Эрсана…

Поездка в аэропорт у нас тоже получилась…незабываемой. Я ведь обещал устроить властям Варфоломеевскую ночь? Слово свое я сдержал. И кто виноват, что д’Эстен не догадался взять с меня обещание ехать вечером в аэропорт через пригород? Вот я и устроил напоследок ему «сюрпрайз».

Сначала по приезду из Елисейского дворца, я вышел поговорить с фанатами «Red Stars» у ворот посольства. А что? Имею полное право пообщаться с людьми. Ни на какие баррикады я никого не призывал, просто вскользь заметил, что катафалк с телом Веры вечером будет проезжать через площадь Бастилии, и они смогут отдать ей там последнюю дань уважения. Меня услышали.

И когда наш траурный кортеж проследовал из госпиталя в аэропорт по озвученному маршруту, на площади Бастилии нас уже ждала огромная толпа молодежи. Отличное место, скажу я вам, эта площадь для массового траурного митинга. Машину с гробом Веры фанаты просто закидали цветами, благо двигаться там пришлось очень медленно, чтобы никого случайно не задеть. Зато прощание получилось впечатляющим — Вера точно была бы потрясена таким отношением парижан к ее скромной персоне. Александр Павлович был растроган до слез.

А вот выходить из машины я не стал, дабы французские власти и пресса не обвинили меня потом в подстрекательстве. Руку к груди благодарно приложил — в лобовое стекло медленно едущей машины это было хорошо видно, и камеры телевизионщиков этот жест разумеется зафиксировали. Парижские автомобилисты провожали нас долгими автомобильными гудками. На этом все. Прощай, Париж. Я свое дело сделал, теперь очередь за Трампами и мэтром Эрсаном. А я со спокойной совестью могу лететь домой. И вряд ли кто в этой ситуации мог бы сделать больше, чем я.

В полную силу апатия и усталость навалились на меня уже в самолете. Звуки отдалились, я чувствовал себя, как застывшая муха в янтаре — время текло медленно, тягуче, а самолет словно еле летел. Хорошо, что и возвращались мы спецрейсом, поэтому на борту никого кроме нас не было, и стюардессы перед глазами не мельтешили.

В Шереметьево, в зале прилета меня встречали Мамонт и Альдона. Мы крепко обнялись, Мамонт хлопнув меня по плечу, сочувственно поинтересовался.

— Ну, ты как? Что-то вялый какой-то, бледный…

— Да с чего мне румяным быть? Всю кровь из меня лягушатники эти выпили.

— Ты тоже ведь в долгу не остался… — усмехнулась Алька — отец мне рассказал, как ты их мордой об стол повозил. Кое-что нам здесь даже по телевизору показали.

— Ты про вчерашние погромы редакций? Так это еще тоже не конец. Там сегодня национальная забастовка таксистов началась.

— Забастовку тоже уже показали. И как Веру парижане провожали… — вздохнул Леха, забирая спортивную сумку из моих рук — К нам в студию за два дня несколько мешков телеграмм доставили. Со всего мира.

— Ладно, об этом потом поговорим. Сам-то выздоровел? — равнодушно поинтересовался я.

— Здоров как бык!

Из таможенной зоны вышел отец Веры. Его встречали два мидовца в черных костюмах. Альдона и Леха подошли к Кондрашову старшему, произнесли искренние слова соболезнования.

— Александр Павлович, когда мне вам позвонить?

— Завтра утром, Витюш, звони.

Я кивнул, проводил долгим взглядом его ссутулившуюся фигуру. Что-то ни фига не легче нам здесь на родной земле…

Мы втроем загрузились в Мерс, охрана села в свою черную Волгу, и все отправились домой. По дороге я рассеянно слушал рассказ Альдоны о делах студии, о том как все наши тут же прервали отпуска, услышав о гибели Веры, и дружно вернулись в Москву. В окно разглядывал ночную столицу, словно не видел ее месяц или два. Весь город был увешан плакатами и растяжками, посвященными седьмой летней Спартакиаде народов СССР. Страна усиленно готовилась к Олимпиаде 80, и любое спортивное мероприятие служило хорошей проверкой этой готовности.

Дома меня, конечно же, ждали. Еще не успели до конца открыться ворота, как я уже услышал заливистый, восторженный лай. Вот откуда этот прохвост узнал, что я вернулся?!

— Хатико…!

— Ну вот! Хоть снова улыбаешься… — Альдона чмокнула меня в щеку и первой выбралась из машины. А я даже и не успел это сделать — песель набросился на меня так, словно сто лет не видел, и слету попытался всего облизать.

На крыльцо вышли мама и дед.

— В этот раз без подарков — я развел руками, пытаясь увернуться от шершавого языка щенка. Но куда там…

— Бог с тобой, Витюша, какие подарки… — махнула рукой мама и обняла меня, нежно погладив по волосам — ты и так нас избаловал.

— Как все прошло? — это уже дед, пожимая мне руку.

— Прошло и ладно — не стал вдаваться в подробности я — потом расскажу, сейчас сил нет.

— Успеется — кивнул дед — пойдем в дом, мы там уже накрыли на стол…

Я думал, тепло близких людей поможет мне немного оттаять, но похороны Веры окончательно добили меня. Сначала была утомительная гражданская панихида — трехчасовое прощание с Верой в ДК МВД, когда весь наш сплоченный коллектив по очереди стоял в почетном карауле у ее гроба. В душном зале нечем было дышать из-за горы цветов, даже несмотря на открытые настежь окна. А народ все шел и шел, чтобы проститься с нашей звездочкой. Думаю, даже если бы прощание в тот день продлили до вечера, все желающие не успели бы все равно пройти, так их было много. Поэтому в какой-то момент милиция двери в ДК просто перекрыла.

Потом все тоже самое повторилось и на Ваганьковском кладбище. Уже во время панихиды стало понятно, что на кладбище история с толпой народа повторится, и там тоже будет давка. Но действительность превзошла наши опасения. Все окрестные улицы рядом с выходом из метро «Улица 1905 года» были забиты народом. Над толпой текла настоящая река из цветов — все это здорово напомнило мне будущие похороны Высоцкого. До которых оставался всего-то год. Казалось бы: где народный кумир Владимир Высоцкий, а где солистка Вера Кондрашева из «Красных звезд»? Но, к сожалению, большую роль во всей этой шумихе сыграло то, что наше телевидение довольно подробно освещало происходящее в Париже. И вся советская страна с негодованием следила за этим. О дате и о месте погребения Веры, в новостях, увы, тоже сообщили. И ее похороны превратились в настоящий кошмар.

Саму церемонию похорон пришлось прилично задержать — мы ждали в машине, пока милиция восстановит порядок и оттеснит народ с проезжей части, дав подъехать к воротам кладбища катафалку с гробом и автобусам с нашими сотрудниками. Некоторым поклонникам даже стало на жаре плохо, пришлось вызывать машины скорой помощи.

Начальник охраны передал мне трубку Алтая. Звонил Щелоков:

— Витя, ну, что у вас там происходит?

— Ничего хорошего. Боюсь, здесь случится вторая Ходынка — мрачно просветил я министра — Нужны еще наряды милиции, пусть заворачивают людей назад прямо у метро.

— Сейчас распоряжусь. Крепитесь там… От нас Чурбанов будет.

— Это все ужасно — посеревший Клаймич обмахивался журналом, найденным в салоне машины, но ему это помогало плохо. Как бы нашему директору тоже скорую не пришлось вызывать.

Наконец, милиции удалось восстановить порядок, и наша похоронная процессия под траурную музыку двинулась по аллеям кладбища к месту захоронения. Ребята, меняясь, несли на плечах Верин гроб, мы с родителями Веры и со звездочками скорбно шествовали следом. Я продолжал сжимать в руках большой букет белых роз. Острые шипы нещадно впивались в пальцы, но я не чувствовал боли.

Мы остановились возле вырытой могилы, выстланной лапником, Верин гроб поставили на специальную подставку. Первым попрощаться с Верой подошел отец. За ним к гробу под руки подвели рыдающую Татьяну Геннадьевну. Ей уже вкололи успокоительное, но она продолжала голосить и вообще была как бы не в себе. Сердце разрывалось от жалости к этой несчастной семье. Плач в толпе усилился, мне в плечо уткнулась рыдающая Лада. Я не выдержал и тоже вытер побежавшие по щекам слезы.

Сквозь мутную пелену увидел, что распорядитель подзывает меня. На негнущихся ногах я подошел, положил букет в гроб, поцеловал в лоб чистое, ангельское лицо Веры. Ее очень аккуратно загримировали и в соответствии с традициями одели в белоснежное свадебное платье. Казалось, что эта красавица не умерла, а просто уснула. Травм от аварии видно не было, и о смерти говорил только слабый запах формалина, который видимо долго еще будет меня преследовать.

Начали прощаться и все остальные. Милицейское оцепление за нашими спинами уже еле сдерживало толпу желающих бросить последний взгляд на мертвую звездочку. На помощь им бросилась охрана и все наши парни, успевшие попрощаться с Верой.

Дальше помню все как тумане… Как заколачивали гроб, как опускали его на длинных ремнях в могилу, как застучали о крышку первые горсти сухой земли. Над холмиком свежей земли установили большую фотографию улыбающейся Веры и пышные венки. Потом пространство вокруг могилы заполонили живыми цветами. Мы молча поклонились, отдавая Вере последний долг памяти, и медленно двинулись в обратный путь к воротам кладбища.

Ум мой до сих пор отказывался верить, что ее больше нет. Все происходящее вокруг казалось не имеет к Вере никакого отношения. Подавленные и измученные жарой, мы с коллегами, молча, рассаживались в машины и автобусы, чтобы поехать теперь на поминки, проведение которых заказали в банкетном зале ресторана Прага…

Его я тоже отныне буду избегать — слишком тяжелы эти воспоминания…

Невзирая на все трагические события, на следующее утро наш коллектив собирается в студии в полном составе. Клаймич попытался убедить меня, что нужен хотя бы день, чтобы всем прийти в себя после похорон, но тут я был непреклонен. Работа — вот лучшее лекарство от тоски и хандры, а значит — нам всем пора заняться делом.

Накануне в Праге ко мне подошел и Завадский.

— Вить, мы тут решили вечером в студии собраться. Ну, помянуть Веру без этого официоза.

Коля кивнул на большой банкетный зал, где тихонько играла траурная музыка, люди — знакомые и не очень — выпивали за столами поставленными буквой Т, подходили друг к другу, тихо общались… Из артистической среды здесь практически никого не было. Лето — время массовых гастролей и отпусков — артистов просто не было в Москве, а нарушать гастрольный график и переносить концерты, никому не позволено. Соболезнования прислали многие и многие, а те, с кем у нас дружеские отношения, еще и лично позвонили Григорию Давыдовичу. Но приехать практически никто не смог. Я отнесся к этому с полным пониманием — артисты люди подневольные, особенно в СССР. Так что на похоронах и поминках была только Люда Сенчина, на которую общие строгие правила в силу известных причин не распространяются, да еще Катя Семенова. Она сейчас лишь изредка участвовала в сборных концертах, и на гастроли ее пока не приглашали.

— Коль, если там будут только свои, я не против.

Но поминки в студии получились еще более тягостными, чем в ресторане. Здесь нам уже не нужно было притворяться и произносить красивых слов, все мы прекрасно знали, что из себя на самом деле представляла покойная Вера. Да, мы страшно жалели коллегу, но вместе с тем и прекрасно понимали, что если бы не ее взбрыки и капризы, участившиеся в последнее время, мы бы здесь сейчас не сидели за поминальным столом.

— Что же теперь будет… — тяжело вздохнула Лада — гастроли в США, наверное, перенесут?

— Нет. Гастрольный график не изменится — я уже не мог пить спиртное, налил себе минералки — Маховик запущен, билеты уже вовсю продаются.

— Как-то это… не по-человечески.

— Можете считать меня бессердечным гадом, но завтра утром всех жду здесь в студии — и, помолчав добавил — Show must go on.

…Наше первое утро после отпусков, конечно, по традиции началось с общего собрания в репетиционной. Обвожу своих хмурых сотрудников пристальным взглядом, попутно отмечая непонимание на некоторых лицах моего жесткого поступка, и начинаю с того, чем закончил вчерашний вечер.

— Show must go on, коллеги. Эту фразу вы должны зарубить себе на носу. Потому что она станет нашим главным правилом и девизом на ближайшие два месяца. Нет у нас возможности отложить или отменить гастроли. Нет! Мировой шоу бизнес, к которому мы теперь с вами принадлежим, существует по очень жестким правилам. И не нам их отменять. Слабости там не прощают, покажем ее хоть раз, и наши позиции сразу же пошатнутся. Поэтому нам остается сейчас только сцепить зубы, и готовиться к предстоящему шоу.

Обвожу всех суровым взглядом. Проняло вроде. Но не всех. Вижу, что некоторые продолжают считать меня жестоким самодуром. Ладно, еще пару пояснений, а дальше кто не понял — тот сам дурак.

— Вы знаете, что США — главная сцена мира, покорить ее мечтают абсолютно все. И хотя наши песни возглавляют американские чарты, говорить о безоговорочном успехе там можно будет только после триумфальных гастролей. Да, именно триумфальных! — наставляю я палец на скривившегося барабанщика — И американцы это вам не вежливые восторженные японцы. В Америке у нас не будет второго шанса поразить публику. Или мы это сделаем сейчас, или о ней нужно будет забыть навсегда. Поэтому облажаться у нас нет права — провал в США нам не простят. И конкуренты с огромным удовольствием вышвырнут нас с эстрадного мирового Олимпа.

— Вить, вот чего ты нас пугаешь, а? — Роберт зло ударил в напольный том-том барабан — Программа же полностью обкатана в Японии!

— А кто тебе сказал, что для Америки достаточно программы такого уровня? Ты вообще себе представляешь общий уровень штатовских шоу?! Думаешь, просто так европейские артисты, раз за разом терпят там фиаско? Может, тебе перечислить громкие имена тех европейских звезд, которых Америка так и не приняла? Взять того же Дассена — ведь провальные концерты!

Я насмешливо смотрю на нашего самонадеянного барабанщика. Забыл уже паршивец, как мы буквально в последний момент доводили до ума новые песни на сцене Будокана. Все забыл! Зазвездился негодяй, море ему уже по колено. Ну, ничего, я тебя сейчас быстро в чувство приведу.

— Для начала хочу сказать, что на ближайшие полгода, а может и год, в группе будут только две солистки — Лада и Альдона. Искать сейчас срочную замену Вере было бы некрасиво и …неправильно. Публика этого не поймет и не примет. Поэтому из нынешнего репертуара группы уходят две песни: «You´re My Love», которую исполняла Вера и «Миллион алых роз» Лады — там ее просто никто не оценит.

— Это правильно — поддерживает меня Коля.

Ну, хоть кто-то здесь в адеквате.

— Исходя из вышесказанного, руководством группы и ее американским продюсером принято решение ввести в репертуар Красных Звезд три новых песни. Это не считая наш новый хит «Last Christmas», который мы записали перед отпуском — он выйдет в свет только в декабре.

Народ в зале оживляется, на унылых лицах наконец-то начинают проступать эмоции. Прямо как у скаковых лошадей, почувствовавших близость забега!

— А мы успеем? — сомневается Роберт.

— Ну, ты же считаешь себя настоящим профессионалом? Значит, успеем. И скорее всего, будет еще одна песня, посвященная памяти Веры — над ней я пока еще работаю. А сейчас предлагаю послушать уже утвержденные новые песни.

Презентация новых хитов проходит на ура. Народ постепенно оживает, лица веселеют, голоса становятся все громче и глаза у людей загораются. Некоторые даже начинают подтрунивать надо мной.

— Нет, вы посмотрите, как наш-то насобачился на синтезаторе мелодии подбирать! Безо всякой нотной грамоты. И чего мы, как дураки в музыкальных школах и училищах столько лет промучились!

— Ага! Еще год-два, и ему музыканты вообще станут не нужны, одного Кирилла оставит. И синтезатор.

Вот черти ехидные, уже и до моих караоке-версий докопались! Ну, ладно хоть ожили немного, заулыбались и шутить начали.

— А мне что-то «I Want It That Way» пока не глянулась — задумчиво произносит Завадский — слишком манерно что ли…

— Так в этом и вся фишка — усмехаюсь я — «The Final Countdown» любой дурак заценит, ее вон даже Хатико со мной дуэтом исполняет. А под этот сладкий леденец все американские девчонки рыдать будут. Любовь — морковь — романтик. 100 % коммерческий хит. Все награды по концу соберет, вот посмотрите.

— Точно-точно! — вступается за «I Want…» повеселевшая Лада — слова там очень душевные. Хотя мне больше всех «Summer Moved On» понравилась.

— И мне — поддерживает ее Альдона.

— Может, я стар уже для такого? — чешет в затылке Николай — Только забойный хит, он и в Америке хит. Ставлю все же на «Final…»

— Просто глаз у тебя замылился, старче — качает головой Глеб — «Final…» хорош, но Витино соло в «Summer…» тоже порвет зал. За «I Want…» пока ничего не скажу, надо приглядеться.

Да уж… все они явно недооценивают «изысканный» вкус америкосов. А эта песня ведь покруче, чем наши «Valerie» и «Pretty Young Girl» будет. Ладно, потом сами убедятся.

— Принимаю ставки на новые хиты! — подзуживает всех Григорий Давыдович.

— А что на кону?

— Проигравшие идут в Лас-Вегасе на шоу трансвеститов, причем в женских нарядах — подкалываю я.

В ответ мне дружный взрыв смеха. Коллектив начинает оживать на глазах. А у меня пустота на душе.

— Ага… а потом в полном составе сразу на самолет, и на Родину. Причем, навсегда — вытирает глаза Клаймич — нет уж, давай чего-нибудь попроще придумай.

— Ладно. Тогда тех, кто правильно угадает претендента на первое место в чартах октябрьского Билборда, возьму с собой на церемонию вручения премии Грэмми.

— Ты так говоришь, словно она у тебя уже в кармане — недоверчиво усмехается Роберт.

— Можешь, даже не сомневаться в этом. Причем, не в одной категории. Уж за «Открытие года» и MTV нас наградят, как минимум. Другой вопрос, что у бедного жюри глаза разбегутся, когда им придется выбирать из всех наших песен.

Похохмили еще немного, хорошо так разрядили обстановку. Клаймич раздает парням листы партитуры, звездочкам тексты песен — все погружаются в работу. А я тихо исчезаю. Нового педагога по вокалу Роза Афанасьевна представит нам только через несколько дней, так что мне здесь пока делать нечего.

— Григорий Давыдович, поеду-ка я домой. Вы здесь и без меня справитесь, а я пока над новой песней поработаю.

— Как называться будет уже решил?

— Решил… «The Show Must Go On».

В пучину черной депрессии я погружался постепенно, шаг за шагом. Сначала не поехал в студию на следующий день. Закрылся в своей комнате и просидел там до вечера, тупо глядя в телевизор. В новостях все мусолили про забастовку таксистов в Париже и похороны Эмиля Перно, парализовавшие движение во французской столице. На Москву тем временем тоже обрушился циклон, принеся с собой дождливую погоду. Даже Хатико не рвался больше гулять, делая свои делишки в саду по-быстрому и бегом возвращаясь в дом. Домашние мое странное затворничество восприняли как должное, окружив меня заботой и вниманием: «устал бедный мальчик». Но через пару дней мама улетела в отпуск на Рижское взморье в компании Галины Леонидовны и Светланы Васильевны. Чему я был только искренне рад. А потом и дед уехал на неделю на свою любимую дачу. Звал и меня с собой, но рыбалка под дождем и в компании комаров как-то не вдохновляла, мне хотелось лишь тишины и полного покоя. Веверс, как всегда, пропадал на работе, в доме хлопотала только Екатерина Васильевна.

Она долго уговаривала меня спуститься на блины. Не пошел. Получилось, конечно, не очень вежливо, но просто сил никаких не было. Хатико тоже пытался стащить меня с дивана, чтобы побесится с ним за компанию и побегать по дому. Бесполезно. Глаза мои сами закрывались, и я спал, спал, спал…

Потом я перестал брать трубку телефона. Первое время он еще трезвонил, не переставая, но ровно до тех пор, пока я в раздражении не выдернул его из розетки. Попросил Екатерину Васильевну больше меня не подзывать по работе. Мама — единственная, с кем я готов был сейчас разговаривать. С кровати уже целыми днями не вставал.

В один из дней я как-то проснулся и обнаружил, что на стуле рядом сидит Альдона. Наряд на ней был довольно вызывающим, особенно глубокое декольте у ее шелковой блузки и короткие белые шорты, открывающие загорелые длинные ноги. Ноги, конечно, шикарные, но внутри у меня даже ничего не шевельнулось. Снаружи тоже.

— Селезнев, ну хватит уже кукситься! Смотри, какая хорошая погода за окном — дождь закончился.

— Ага… — я повернулся на другой бок и уткнулся носом в подушку.

— Поехали на Мосфильм — рука Снежной Королевы нежно вернула меня назад — Дуров с Рыбиным обещали показать доснятые материалы для Пиратов.

— И что? Смотреть, как ты там с Еременко обнимаешься?

— Глупый…! Поехали тогда погуляем на Ленинских горах?

— Чего я там не видел? Впереди пять лет учебы в МГУ, успею еще насмотреться. Не интересно.

Я уставился на стену и вдруг подумал, что будет очень правильным где-нибудь здесь повесить портрет Веры. Но даже эта странная мысль у меня долго не задержалась в голове. Тотальное равнодушие ко всему неумолимо засасывало. Какая вообще разница, что будет висеть здесь на стене…?

— Ну и сиди тут, как бирюк! — вспылила подруга — Жалей себя дальше.

Я снова закрыл глаза, не желая с ней спорить.

Но на обед мне все-таки пришлось спуститься — совместного штурма Хатико, Альдоны и приехавшего ей на подмогу Мамонта, я уже не выдержал. Поковырялся в тарелке для вида, хотя аппетита вообще не было, и даже Хатико, клянчивший подачки со стола, сегодня не удивлял меня своим хитроумием.

После обеда я поднялся обратно к себе, а друзья временно отступили на перегруппировку. Теперь Мамонт с Альдоной начали с демонстративным весельем играть в бадминтон под моими окнами, пока я равнодушно изучал на потолке мелкие шероховатости. Хатико с громким лаем носился по саду за воланчиком, а когда ему удавалось его схватить, за ним уже начинали с воплями носиться Альдона с Лехой. Все получали максимальное удовольствие от игры, особенно щенок. И в другой раз я бы с удовольствием понаблюдал за этим цирком, а может, и сам бы принял в нем живое участие. Но не сегодня. Мысли текли вяло, я прикрыл окно и снова впал в какую-то полудрему.

Очнулся от голосов под дверью, когда за окном уже начало темнеть.

— Ну, что наш спящий красавец, все страдает?

Боже, какие люди пожаловали… Сам генерал Веверс приехал по мою душу. Не расслышал, что ему тихо ответила Алька, но ответ ее отца не заставил себя ждать.

— Да нечего его жалеть, Аля! Он здоров, как бык, а все его страдания надуманные, высосанные из пальца. Надо было вам с Коростылевым стащить его с кровати и пинками отправить на пробежку, чтобы дурью не маялся!

Нет, ну надо же, какая сволочь бесчувственная, а?!! Пинками меня с кровати! В кои-то веки Витя чуть расслабился, и тут же КГБ подвалило со своими гестаповскими методами! Я возмущенно распахнул глаза и снова прикрыл их, увидев, как генерал без стука ворвался в мою комнату, предварительно отправив дочь разогревать ужин.

— И долго ты еще здесь валяться собрался?

Я нахально молчу и продолжаю делать вид, что сплю. Но с Имантом этот номер не проходит.

— Если ты сейчас же не откроешь глаза, я принесу ведро воды из ванной и устрою тебе холодную побудку!

Этот гад точно может. У прибалтийского фашиста рука не дрогнет! Недовольно открываю глаза.

— Чего надо?

— Я сейчас тебе дам «чего надо»! Выпорю и не посмотрю на почтенный возраст. Почему мне Люда в слезах звонит, а?

— Не знаю, я вчера вечером с ней разговаривал.

— Значит, так разговаривал, что жена назад в Москву собралась!

Я растерянно сажусь на кровати. Да нет, мы же вполне нормально с мамой вчера поговорили, я старался, как мог, изображая из себя бодрячка. Но видимо, мамино сердце не обманешь. Или же… Имант меня просто на понт берет. Знает, гад, все мои слабые места. Веверс берет стул и усаживается рядом.

— Виктор, хочу тебе сказать, что ты слабак и дезертир.

— Это с чего дезертир-то? — «слабака» я пропускаю мимо ушей, понятно, что развод чистой воды. А вот «дезертир» — это уже обидно…

— Потому что спрятался в своей скорлупе в самый ответственный момент. Я тут ночами не сплю, в одиночку спасаю страну и людей, а ты, негодяй, сдался, жалеть себя вздумал!

— Да не жалею я себя! Просто за@бался так, что сил никаких нет — ни на песни, ни на пляски.

Я кинул Веверсу блокнот, где безуспешно пытался переделать слова «Шоу маст гоу она». Ага, попробуй спеть про «Новая боль в сердце — новый неудачный роман». У Фредди было 4 октавы в запасе, а у меня что?

— Тишины хочу, понимаешь? И покоя.

— А думаешь, я не хочу?! — Веверс кинул обратно мне блокнот — Думаешь, я не за@бался?! Я бы сейчас тоже с удовольствием с Людой по песчаным дюнам побродил. А мне приходится в Москве срочными делами заниматься. Сегодня вот на расширенном совещании в Министерстве авиации полдня провел. Ты помнишь, что у нас одиннадцатого числа жуткая авиакатастрофа намечалась под Днепродзержинском? Забыл уже? А я вот представь себе помню. А 29-го еще и ТУ — 124 под Кирсаново рухнет. И все это сейчас на мне одном.

Точно… у нас же скоро столкновение двух ТУ-134 будет по вине диспетчеров. 178 погибших, включая всю команду Пахтакор. И потом под Кирсаново 69 жертв, но там кажется какая-то техническая неисправность. Стыдно-то как, я совсем с Вериными похоронами об этом забыл.

— Ну, хорошо, Имант… а я-то чем тебе сейчас помочь могу? Хочешь, позвоню в аэропорт, скажу, что один из самолетов заминирован.

— А что это решит? — махнул рукой генерал — Спасешь один самолет, диспетчеры тут же другой угробят. Если бы ты знал, каких нервов мне стоило заставить министра созвать совещание! Пришлось целую оперативную группу создать для подготовки доклада о безобразной подготовке авиадиспетчеров. Такие факты вскрылись, что еще удивительно, как у нас каждый день самолеты не падают.

— В Днепродзержинске шмон навели?

— Навели… Двух человек там по итогам проверки вообще уволили, троих отправили на переподготовку. В министерстве, наконец, забегали, после того, как мы их носом ткнули. В тюрьму никому не хочется.

— По Высоцкому что-то решили? — я меняю тему — Ему же год остался! Да еще и смерть его придется прямо на Олимпиаду.

— Решили — мрачно произнес генерал — У нас пока не умеют лечить как следует наркоманов. Личный врач, Федотов, колет Высоцкому хлорал гидрат, а это не лечение, а ерунда. Федотова убираем, Владимира кладем в нормальный стационар, в Кремлевку. Сначала капаем налоксон, потом можно использовать налтрехон. Их уже заказали по моей просьбе на Западе. Плюс психотерапия. И да, Высоцкого будем оставлять на полгода на принудительном лечении, никаких его дружков, пьяных компаний… Минздраву уже дана команда, будут подавать иск в суд после его госпитализации. Будет бузить и пытаться сбежать из стационара, можем и через суд на принудительное лечение оформить, но тогда прощай заграница.

Я смотрю Веверс плотно так погрузился в тему. Интересно, а метадон на Западе уже есть?

— Меня сейчас больше даже не он волнует, а Миронов. Почитал в айфоне, у Андрея аневризма в головном мозге. Сейчас пока еще не поздно ее надо прооперировать.

Я с жалостью смотрю на замученного генерала. Не позавидуешь Иманту. И это снова возвращает нас к наболевшему вопросу:

— Так может, пора расширить круг посвященных? Ну, хоть немного. Хотя бы Романова, Косыгина и Устинова посвятить в нашу тайну.

— Работаю над этим — вздыхает Имант — это ведь надо продумать, как им все преподнести. Каждый же сразу затребует с меня массу информации. Ладно, предположим, я им ее как-то распечатаю, хотя не представляю, где мне взять на это время. А как потом этот секретнейший массив хранить? Это ведь уровень допуска даже не сов. секретно, понимаешь? Случайно попадется к кому-то на глаза такая бумажка и страшно представить, что начнется в мире.

— Поползут слухи о советской машине времени, и это как минимум! — усмехаюсь я, потом становлюсь серьезным — но вовлекать товарищей во все это нужно.

— Нужно — соглашается Веверс и встает — А теперь прекрати трепать мне нервы, приведи себя в порядок и спускайся ужинать.

— Яволь, мой генерал, уже иду…!

А утром на мою голову свалился еще один мучитель, и тоже понятно, что с подачи Иманта. Громкий стук в дверь прервал мой недолгий сон.

— Сэлезнев, подъем! Пять минут тебе на сборы, время пошло.

Я ошалевший выглядываю в коридор. А там… у лестницы стоит Ретлуев. Собственной персоной. В милицейской форме, и даже с фуражкой.

— Ильяс? — я подтянул резинку трусов — Какими судьбами?!

— Позвонили оттуда! — тренер ткнул пальцем в потолок — Сказали совсэм мой ученик сдался, забыл про спорт. Был орлом, а стал…вороной. Давай, поживэй. Будем обратно из тебя делать человека.

Блин, Ратлуев, а нельзя было попозже приехать, а не в семь утра…? Но с этим товарищем тоже спорить бесполезно. Я натягиваю спортивный костюм, на бегу успеваю умыться. Торопливо спускаюсь вниз. Хатико, естественно, несется впереди меня.

— А это что за грозный звэрь такой?

— Подарок из Японии. Очень нахальное и хитрое создание по имени Хатико.

Мы, наконец, пожимаем друг другу руки, Ретлуев окидывает меня критическим взглядом.

— Давно на вэсы вставал?

— Уже и не помню когда, если честно.

— Плохо. Тэряешь форму.

— Вы же меня знаете — пожимаю я плечами — как потерял форму, так и наберу ее. Неделя-две интенсивных тренировок, и я снова на коне.

— Вот и провэрим. Вперед!

Пробежка, скакалки, физо, бой с тенью с утяжелениями на руках — к завтраку я уже никакой, но Ретлуев и не собирается отставать от меня.

— Едем в Динамо. Там сейчас наша сборная трэнируется.

— Ильяс! — тут я уже взвыл — Меня же отчислили. Ну, зачем мне туда ехать?

— Ничэго, тебе полезно будет. Посмотришь на Спартакиаду, на уровень подготовки наших ребят. Сегодня финальные бои.

Деваться некуда, под строгим взглядом Ильяса я плетусь собираться. Пока я копаюсь, пока ищу в кладовке перчатки и капу, приезжает Леха.

Мамонт обнимается с Ретлуевым, сажает себе на плечи Хатико. Песик громко лает, радуясь новому развлечению, а мне вот совсем не весело. Жопой чую, что хочет меня Ильяс под какой-то позор подвести, чтобы встряхнуть, как следует. Поди еще и с Веверсом эту «спецоперацию» согласовал.

У спорткомплекса Динамо столпотворение, и мы втроем, чтобы не возбуждать народ, заходим с черного входа. И тут же натыкаемся на тренера сборной.

— О, Селезнев! — искренне удивляется Киселев, пожимая руки — А как раскабанел-то… Сколько же в тебе сейчас?

— И ничего я не раскабанел! Утром было семьдесят восемь — мрачно отвечаю я и оглядываюсь. В коридоре снуют люди, многие узнают меня, останавливаются и начинают глазеть на нас издалека. Ага… главный клоун Союза приехал.

— Значит, до полутяжа уже добрался — хмыкает тренер

Ну, да — последний месяц выдался тяжелым. Бегать было некогда, стресс я частенько заедал, особенно по вечерам на жор пробивало. А японская, да и французская кухня… — она ой, какая вкусная! Кубики моего пресса еще не пропали, но уже подзатянулись легким жирком. И скажем совсем честно — если бы не неделя депрессии, когда есть мне совсем не хотелось, то на весах уже и все восемьдесят могли бы быть.

— Зачем приехали? — интересуется Киселев шикая на окружающий народ. Помощники тут же растворяются в пространстве.

— Себя показать, на других посмотрэть — дипломатично отвечает Ретлуев.

— Ильяс, не будет никаких «себя показать»! — жестко отвечает тренер — Селезнев отчислен из сборной. Точка!

— Алэксей Иваныч, зачем обижаешь? Ты же знаешь ситуацию Вити.

— Он певец? Вот пусть и поет! А у нас Олимпиада на носу, мы не можем под его гастроли подстраиваться. Твои песни на ринге, Витя, никто слушать не будет. Особенно кубинцы.

Киселев зло смотрит на меня, я опускаю голову. Рядом тяжело вздыхает Леха. Его труд тоже получается похерен.

— Да, я подвел вас, Алексей Иваныч. Дайте хотя бы с ребятами поздороваться.

— Зал там — кивает направо Киселев.

Мы не солоно хлебавши идем к выходу.

Финальные бои уже закончились, публика расходится с трибун. Меня тут же окружают улыбающиеся сборники — крепко жмет руку Саша Бодня, хлопает по плечу наш тяж Женя Горстков. Не забыли еще!

— Селезнев! Подпиши пластинку!

— И мне, и мне!

— А когда следующий альбом?

Вопросы так и сыпятся, мой же взгляд прикован к рингу. Там снимает перчатки молодой коренастый парень с щеточкой усов на верхней губе.

— Это Ягубкин — шепчет мне на ухо Леха — Наша новая, восходящая звезда.

Я приглядываюсь к боксеру и узнаю будущего многократного чемпиона. Именно Ягубкина промоутеры планировали на бой с молодым Тайсоном, но не сложилось.

— На тяжа похож — я оценил фигуру спортсмена.

— Да, в полутяжах он не надолго — кивает Леха — Раскачается.

— Парни! — я обращаюсь к окружающим меня боксерам — Дайте вспомнить молодость, пустите на ринг, а!

Вокруг раздаются смешки.

— Саша! Иди к нам — Женя Горстков машет Ягубкину. Тот пролезает между канатами, спускается с ринга.

— Вот, знакомься. Селезнев. Тот самый…

— Знаю, знаю — Александр неловко жмет мне руку перебинтованной кистью. От него сильно пахнет потом, боксер яно не бездельничал на канвасе.

— Саш, ты как? Сильно устал? — вперед вылезает Бодня — Постоишь пару раундов с Витей?

— А где Киселев? — Ягубкин оглядывается. В зале остались только спортсмены, публика разошлась, тренеров тоже не видно. Я смотрю на Ретлуева, но тот лишь пожимает плечами, мол это твой выбор.

— Там Павлов приехал — Бодня, как всегда, все про всех знает — Пошел встречать.

— Мне себя проверить надо — я усиливаю напор — Понимаешь? После Кельна я не тренировался долго. Кое-кто считает, что на мне уже можно ставить крест.

— Ладно, постою — Ягубкин пожимает плечами — Только шлем надень, ладно? Зачем тебе нокауты.

— Надену — бурчу я, скидывая толстовку. Быстро раздевшись, я с помощью Лехи перебинтовываю руки, натягиваю перчатки. Ретлуев приносит поролоновый шлем и капу.

— Два раунда! — объявляет правила Ильяс — По три минуты. Я сужу.

Мы касаемся с Сашей друг друга перчатками. Ягубкин абсолютно спокоен, двигается легко — и не сказать, что у него только что был финал. Меня начинает бить дрожь, Леха успокаивающе хлопает по плечу. Беру в рот капу, Бодня бьет в гонг.

Начинаем бой осторожно, с разведки. Одиночные удары, дальняя дистанция. Руки Ягубкин длиннее моих, поэтому мне надо первому идти вперед и сокращать расстояние. Только вот не получается никак. Сашка отлично видит все мои попытки и быстро разрывает дистанцию. Ринг он тоже чувствует на пятерку.

После разведки первым обостряю бой я. Двойка, сближение, боковой в голову. И все уходит в защиту. Мой противник надежно перекрыт, быстро и грамотно уклоняется.

Я еще больше ускоряюсь, сыплю ударами, пытаюсь подсесть для апперкота. И… получаю сам. Двойка влетает мне в голову, перед глазами все плывет. Ухожу в защиту, отступаю в свой угол.

Ягубкин же чуя кровь, начинает давить. Я перекрываюсь, терплю. Позади слышу возглас Мамонта «Витька, клинчуй». Совет хороший, да только войти в клинч и передохнуть у меня не получается.

Внутри быстро разгорается огонек ярости. Неужели Ягубкин меня сейчас забьет и уронит? Позорище… Прощай Олимпиада?! Ну, уж нет!!! Я буду первым! И получу свое золото. Никакой Ягубкин не станет у меня на пути!

Оттолкнувшись от канатов, я подныриваю под джем противника, со всей силы бью в корпус с правой. Потом с левой.

— SHOW! — вырывается у меня.

И тут же пропускаю удар, в глазах снова звездочки. Но я уже не останавливаюсь. Еще удар, серия. Выкладываю всего себя. Лучше сдохну, чем уступлю!

— MUST!

Опять двойка, пошел жесткий размен. Как говорят боксеры — махач.

— GO! — почти кричу я.

В глаза Ягубкина удивление и, кажется, мелькнул страх.

— ON!

Я попадаю точно в подбородок справа, голова соперника дергается назад, боксер встает на колено.

— Брейк!!! — крик Ретлуева воспринимается как спасение. Я и сам еле стою на ногах. Брейк.

Конец 7 тома.