Великий Краббен (сборник)

Вся правда О последнем капустнике

Не говорите мне про открытия.

Какие, к черту, открытия в наши дни?

Открыть можно дверь, но никак не древнего зверя.

Все в тот полевой сезон шло криво. Рабочего разрешили (из экономии) брать только на островах, а там – путина, там мужиков нет. Ну, кроме богодула с техническим именем – Серпа Иваныча Сказкина. А еще навязали двух практиканток с биофака ДВГУ. Пусть, дескать, увидят настоящую полевую жизнь. Достоевщина какая-то. Маришка все время плакала, что-то там с ней творилось, возраст такой, а Ксюша с первого дня отказалась ходить в маршруты и одна часами пропадала на берегу. Говорила, что работает с практическим материалом. А Сказкин запил. Рюкзак с камнями таскал, не спорю, но несло от него так, что приходилось отставать или наоборот обгонять, только бы не идти рядом. Зато Паша Палый, обслуживающий сейсмостанцию на острове Симушир, увидев практиканток, немного съехал с ума, постоянно принюхивался, моргал голубыми глазами и не отходил от печки. После макарон и тушенки мы глазам своим не верили. Наверное, уговорил старшину с погранзаставы, у тех бывают деликатесы. Рано утром успевал сделать пробежку по берегу и снова к печке. Перед обедом менял ленту на сейсмографе и опять к печке. К вечеру менял ленту – и снова к печке, к печке, только бы перехватить взгляд Ксюши или Маришки.

Плохо, бедно, но маршруты я отработал. Побывал в кальдере Заварицкого, поднялся на пик Прево. Японцы за красоту называют Прево Симусиру-Фудзи. Согласен. Облазил лавовые поля Уратмана, показал практиканткам блестящую полосу пролива Дианы с мощными течениями и водоворотами. И само собой бухту – залитую солнцем, округлую, запертую на входе рифами.

Бакланы, увидев девиц в бикини, орали дурными голосами.

Так и шло лето. Маришка плакала. Ксюша рылась в водорослях на берегу, отлавливала сачком какую-то отвратительную насекомую живность. Серп иногда ночевал на птичьем базаре. Как забирался на скользкие от помета скалы, не знаю, но несло от него бакланом. А Палый готовил второе и первое, сходя с ума от девчонок, ни разу, впрочем, не отказавшихся ни от хорошо прожаренных бифштексов, ни от домашних колбасок. Ксюша все-таки следила за собой, а вот Маришка быстро округлилась, дышала тяжело, смотрела на мир овечкиными глазами.

Лето плавилось над Курильскими островами – безумное сухое лето 1973 года.

Ни одного дождливого дня от Камчатки до Японии. Каменный остров нежно покачивался в центре отсвечивающей, мерцающей, колеблющейся океанской Вселенной. Накат вылизывал галечные берега, под обрубистыми скальными мысами медлительно колыхались подводные сумеречные леса. Это околдовывало не меньше, чем белые колечки тумана, висящие над мрачной громадой горы Уратман. Однажды, правда, на берег выкинуло тушу кита, и она быстро зацвела, отравив все вокруг, зато Ксюша теперь, занявшись крупным млекопитающим, возвращалась в домик Палого довольная. Стирала купальник, подмазывалась, волосы коротко стрижены, губки пылают. Маришка просила: «Не подходи» И от запаха дохлого кита рыдала еще отчаяннее. Ксюша огрызалась: «Ты бы меньше ела!» И под чилимов, отваренных в морской воде, иногда даже потребляла маленький стаканчик спирта, конечно, разведенного на соке шиповника. Брюнетка, знающая, чего ждать от жизни, Пашу Палого она как бы не замечала, намеков на прелесть семейной жизни не принимала вообще, со мной разговаривала свысока, а Серпа Иваныча держала за небольшое неопрятное животное.

Серпу, впрочем, было наплевать. Он тоже немного съехал с ума.

Такие, как Маришка, ему нравились. Невысокий чистенький лоб, тугие щечки, блондинка, значит, можно говорить с девушкой без напряга. Милые складочки на шее, так он считал. Вздыхает мягко. Вот, Маришка, говорил Сказкин, пусть не вышла ты фигуркой, зато щечки мяхкие!

Маришка обижалась и уходила на отлив. Там снова плакала.

Мрачные черные воронки крутились перед осыхающими рифами, суетились на камнях крабы, длинные языки наката валяли по берегу подмокшие луковицы, смытые с борта зазевавшегося сейнера. Маришка печально всматривалась в горизонт. Она не любила живую природу. Она обожала «Девятый вал» Айвазовского, но никогда бы не села в шлюпку без необходимости, никогда бы не пересекла Охотское море по своей собственной воле.

Печально всматривалась она в блистающие воды пролива.

Неведомо было ей, что за колеблющимся проливом лежат другие острова.

Она страстно мечтала увидеть судно, могущее подбросить нас до Камчатки или до Сахалина, в крайнем случае, до Южно-Курильска или Находки, а уж оттуда мы найдем дорогу. Что-то, видимо, предчувствовала. Вздрагивала, когда под ее ножками звякали пустые бутылки из-под виски «Сантори» и «Оушен», шуршали пластиковые упаковочки, украшенные хитрыми иероглифами.

Японские презервативы.

Виски «Ошен» и «Сантори».

Никакого выбора. Маришка пугливо оглядывалась.

Ее пугали даже голотурии, путающиеся в водорослях. Космато и мокро. Взгляните в атлас человека, а потом в «Жизнь животных», сразу поймете, почему Маришка краснела. Вся в нежных складочках, ее трогать хочется, волосы гладить, а тут толстая порочная голотурия. Ксюша иногда водила Маришку купаться в океанской воде. Паша Палый страдал, когда не мог видеть этого. Но держал себя в руках, вел себя правильно. Не плакал, не шел спать на рельсы. Не заглядывал в дюзу готовящегося к взлету истребителя. Не играл с разозленным медведем, посаженным в металлическую клетку.

Все путём.

На птичий базар Серп попал в первый же вечер.

Выпили не так уж много, но разливал Палый – то есть часто.

«Ты говори, говори», – всех просил Паша. Он соскучился по людям, месяцами никого не видел. А Серпа знал и любил. С похмелья сам учил его заново разговаривать и правильно держать стакан. Но в тот вечер Сказкин надрался быстрее, чем мы ждали. Вышел из домика сменить воду в аквариуме и вернулся только под утро. Совсем неумытый, глаза выпучены. По выражению глаз и по некоторым другим движениям Палый перевел нам небогатые мысли Серпа Иваныча. Вот де уснул Серп на птичьем базаре. А край непуганый, бакланы так обделали бывшего боцмана, что даже перестали замечать. Зато, проснувшись, Сказкин сразу увидел бурун и несущееся на скалу веретенообразное тело.

Так решил, что военные моряки упустили торпеду.

В проливе Диана между островами Кетой и Симушир торпедные катера часто отрабатывают свои атаки. Вот Серп и решил, что несется к скале упущенная моряками торпеда – чуть притопленная, с бурунчиком. Сейчас трахнет, и всем привет! Пропадет Серп Иваныч в массиве гуано, пока через много сотен лет, а то и тысячелетий, умные потомки Маришки и Ксюши не отыщут в земных слоях его тяжелый кривой скелет. Он, может, и закричал бы, да забыл, что именно надо кричать, когда утром на тебя несется в упор торпеда. А потом дошло до него: торпеда ныряла бы под накатывающуюся волну, а эта не ныряла, шла прямо по волнам, а потом вообще остановилась и подняла голову.

– Ты разглядел голову?

– Ага, – переводил Палый.

– И какая голова? Как у человека?

– Ага. – Палый отлично понимал бывшего боцмана.

– А еще что ты видел?

– Ну, это…

– Что это? Плечи круглые, нежные? – Палый в душе был романтик.

– Ага.

– То есть русалку видел?

– Ага.

– Заманывала?

– Ага.

В общем, ничего нового.

В жизни Серпа Иваныча русалки случались.

Еще в детстве видел таких в селе Бубенчиково. Туда цирк в село приезжал, и одна русалка по пьяни чуть не утонула в кадке с водой. А сейчас в Бубенчиково живет у Серпа жена. Правда, с местным милиционером. Вспомнив про жену, Серп якобы страшно закричал со скалы на русалку: «Ага!» А она отставила толстую губу и заржала, как лошадь. Все испортила, сука. Бок крутой, как у Маришки. И немного погодя еще помет ее вынесло на галечный берег. Тьфу на Сказкина с его рассказами!

Пик Прево…

Хребет Олений…

Кальдера Заварицкого…

Руины Иканмикота… Уратман…

Кстати, с горы Уратман мы сами видели в океане боевые корабли. Даже слышали залп главного калибра. Не зря над нейтральными водами всю неделю ходил любопытствующий американский разведчик. Маришка в такт залпам пыхтела на осыпях, зато Ксюша по-прежнему на берегу рылась в ворохах выброшенной приливом морской капусты. Песчаные блохи дымились над Ксюшей облаком. Серп спускался на берег, показывал Ксюше японские презервативы, вот, мол, нашел. Ксюша недовольно отдувала нежную губу, зачем, дескать, такое маленьким неопрятным животным? Ну и так далее. Разница в возрасте между Серпом и Палым с одной стороны и практикантками с другой была откровенно геологическая, но беседам это не мешало. Маришка так действовала на Сказкина, что увиденной под птичьим базаром русалке он сразу придал ее черты. Пытаясь сравнить, пил. Не успеет Паша заново обучить его хотя бы некоторым словам, как он снова скособочится и лезет на скалу.

– Ты это зря, Серп, это у тебя воображение, – по-товарищески предупреждал Палый, работая с шипящей, стреляющей паром посудой. – Какая тут у нас русалка? В бухте-то? Зачем ей жопу мочить?

– Так на ней жир рыбий!

Маришка плакала, Палый кивал: «Ну, если так…» И ставил на стол чашку с чудесным топленым жиром, вовсе не рыбьим, заправленным мятым чесноком. Так у него было принято. Жир сразу и не поймешь какой, но вкусно, вкусно. Загадочно ухмылялся, глаза голубые. Вот не макароны с тушенкой едите, а жир с чесноком и куски нежного обжаренного мяса! А еще маленькие колбаски.

Маришка балдела.

Короче, Ксюша ловила чилимов, рылась на отливе, изучала береговые отвалы, копалась во всякой морской дряни, вела полевой дневник. Маришка тоже вела полевой дневник, но почему-то его прятала. Только вечером, делая очередную запись, поджимала миленькие губки. Серп Иваныч сразу ревниво начинал коситься:

– Вот, скажем, подсушенные на малом огне кузнечики. Пробовала…

– …дура, – подсказывала Ксюша.

– А я пробовал, – распускал небогатый хвост Сказкин. – Или, скажем, белые бабочки в сметане…

– Капустницы? – робко догадывалась Маришка, но Ксюша подсказывала:

– …ночные.

Маришка закашливалась.

– А вот если про будущее говорить…

Серп Иваныч начинал похотливо облизываться.

На Ксюшу он не смотрел. Знал, что Ксюша из богатой интеллигентной семьи. Там ему ничего не обломится, разве что по зубам. Знал, что отец Ксюши крупный ученый, плавал вдоль Курильских островов, отлавливал морских млекопитающих, написал толстую книгу «Моря Северного Ледовитого океана». Поэтому Сказкин смотрел в основном на Маришку. Знал, что отец у нее простой учитель истории, а мать – русского языка и литературы. Поэтому разговаривать с ней легко.

– Вот если говорить про будущее… – туманно намекал Серп и даже лоб морщил для приличия. – Мы там, в будущем, всех коров съедим, никакие кролики не угонятся кормить нас. Никакой свинины или телятины. Всех рыб заодно. И птиц. Скалы опустеют.

Морщил лоб, спрашивал:

– Что останется?

– …насекомые, – подсказывала умная Ксюша.

– А сколько нынче насекомых, если считать на всей Земле?

– …процентов восемьдесят от всего живого.

– Ну вот, я и говорю. Не умрем с голода.

– Как это? – пугалась Маришка.

– Насекомые, они, конечно, невелики, – радовался Серп тому, что разговаривает с людьми равного интеллекта. – Зато насекомых много. В отличие от зубров или слонов, да? – Серп с наслаждением обнюхивал крупные куски хорошо прожаренного мяса, грудой выложенного Палым в большую эмалированную чашку. – И размножаются они быстрее…

– …чем китайцы, – подсказывала умная Ксюша.

– А если взять самую обыкновенную муху, то она за год…

– …может покрыть всю поверхность земного шара.

– А если их промышленно выращивать…

– …тогда всем на земле хватит протеина.

– А точно хватит? – вдруг обеспокоивался Серп.

Чувствовалось, что не хочет обмануться в ожиданиях.

– …а вы сами считайте, – прикидывала умная Ксюша, производя в полевом дневнике какие-то нехитрые выкладки. – В курятине протеина двадцать три процента, в рыбе и в свинине еще меньше. Кажется, что-то около семнадцати. А вот в личинках домашних мух – целых шестьдесят три!

– Ну, Ксюша! – зеленела Маришка.

– А чего ты хочешь? Это все так. Природа! – умно вступал в беседу Палый.

Он прекрасно понимал, о каком будущем мечтает Маришка, и со страстью подкладывал в ее чашку самые нежные, самые шипящие на сковороде колбаски.

– …а в пауках, например.

Маришка зеленела еще сильнее.

– …в пауках все шестьдесят процентов протеина. А в саранче – семьдесят пять. Хотя, если честно, термиты еще питательнее.

– Чего это с ней? – дивился Серп, глядя на выбегающую из-за стола Маришку.

– Вырвало ее, – определяла жестокая Ксюша и вытягивала по скамье красивые ножки.

– А ты, Ксюша, сечешь в продуктах, – радовался Серп. – Любишь жить, да? О детях мечтаешь?

И прикидывал:

– Термитов точно держать легче, чем свиней.

– …а шелковичный червь, Серп Иваныч, за месяц увеличивает собственный вес почти в десять тысяч раз.

– Вот я и говорю: ты умная. Пробовал я шелковичника. В Шанхае их куколки обжаривают в яичном белке, приправляют перцем и уксусом. А саранчу пекут, как картошку. Ночью под фонарем ловят на белую простыню, ноги-руки отрывают, ну, в смысле ноги-головы… Ты чего это, Маришка? – волновался он. – Чего это тебя опять вырвало?..

– …дура, – подсказывала Ксюша.

– А ведь ты даже еще заливное не пробовала, – дивился на сложный Маришкин характер Серп. – Заливное из мучных червей. Ты представь только! И рубленых жуков-плавунцов ты не пробовала. А вот если еще потушить в горшочке гусениц… Нет, Паша, ты посмотри, как травит девчонку! Ты чем ее кормишь?

– Ой!

Ксюша уставилась на косточку, попавшую ей в котлетке.

Котлетка маленькая и косточка маленькая. Но тяжелая. Это было видно. Ксюша даже взвесила ее на ладони.

– Ой, Павел Васильевич, а где вы мясо берете?

– Если телятину отбить… – начал Палый.

– Какая же это телятина?

– Ну не личинки же.

– А что? Человеческая косточка? – простодушно заинтересовался Серп.

Маришка позеленела:

– Как человеческая?

– Ну, мало ли… – уклончиво пожал Серп покатыми плечами, обтянутыми застиранной тельняшкой. – Жизнь такая, что всего жди… Помнишь, Паша такое же мясо тушил с морской капустой? Как в Африке.

– Почему как в Африке? – слабо спрашивала Маришка.

– А там искусство кулинарии переходит от отца к сыну.

– Ты это чего это? – обалдел Палый. – Там сын отца поедает, что ли? Ты это мне брось, Серп! Я сам из семьи технических интеллигентов.

– Лектор тоже считался интеллигентом, – неназойливо напомнил я.

– Какой еще лектор? – не понял Палый. – С погранзаставы?

– Да нет. Я про другого. Про Ганнибала.

– Который через Альпы шел?

Сытый, счастливый, валялся я на отливе на хорошо прогревшихся на солнце плоских плитах. Мир был мне по душе. Работу я сделал. Будущая диссертация вырисовывалась отчетливо. Что стоит хотя бы материал по кальдере Заварицкого! Помимо сольфатарной деятельности, тут явно были извержения и после шестнадцатого года, когда извержение отметили японские вулканологи. От замкнутого конуса с озерцом в кратере, отмеченного на старых картах, осталась лишь половина конуса, а в кратере вырос новый купол, и рядом еще один. Извержение с выжиманием сразу двух экструзивных куполов, это не везде найдешь! – я радовался работе. Плевать на Пашу Палого, на его телятину, на японские презервативы. Вот спихну Серпа на твердую землю и забуду про его тяжкие сны и видения.

Мне так легко стало, что я откликнулся на голос Ксюши.

Она, конечно, спортивная, слов нет. Подошла в купальнике, тряхнула своей упругой биомассой:

– Нет, вы только взгляните.

Я взглянул. Топик заманчиво был округлен.

– Что вы таращитесь на меня?

– А разве ты не просила взглянуть?

– Вы на грудь таращитесь, а нужно – на пятно.

На Ксюшином топике впрямь темнело небольшое неопределенное пятно. Будто слабенькой кислотой капнули. Впрочем, тронуть пальцем я не решился.

– Да вы понюхайте, вы не бойтесь, понюхайте.

– Грудь понюхать? Зачем? – испугался я.

– Да ну вас. Пятно понюхайте.

Я потянул носом. Ничего особенного.

Ну, немножко потным девичьим телом… Немножко агрессивными духами… Ну, может, мылом, не знаю… И как бы немножко какой-то мерзостью… Как бы дохлятиной… Затертый запах, но чувствовался… Ксюша прямо рассвирепела:

– Чем это отстирать?

– Золой и хозяйственным мылом.

Все-таки грудь у Ксюши была красивая.

– Снимай сейчас, и попробуем.

– Ага, разбежалась!

– Сама же на запах жалуешься.

– А почему вы не спросите, где это я так?

– Ну и где же это ты так? – обвел я взглядом берег. – Опять дохлого кита выбросило?

– Видите вон те дальние лавовые потоки?

– Давно собираюсь туда сходить. Только кита туда выбросить никак не может, – не поверил я. – Там сильное отбивное течение…

– При чем тут течение? Там пещеры на берегу. Видите? Чуть левее. Мягкие породы выветрились, выкрошились, под лавовыми козырьками образовались дыры, некоторые забиты льдом с прошлых лет. Так вот, в одной пещере валяются кости. Даже верхняя челюсть. Загнута, как клюв, только вместо зубов пластинки.

– Искусственная челюсть? – удивился я.

– Да ну вас, – рассердилась Ксюша. – Я говорю о пахиостозисе.

– Это еще что такое?

– Уплотнение тканей, – торжествующе заявила Ксюша. – Поэтому кости такие тяжелые? Я чуть с ума не сошла. Никогда такого не видела.

– Как туда попали кости?

– Ой, уж не знаете?

– Ой, уж не знаю.

– Да Павел Васильевич их там хранит.

– Паша Палый? Зачем ему такое?

– Ледник у него там.

– Неужели телятина протухла? – обеспокоился я.

– Да где вы видели телку с такими конечностями? – Ксюша агрессивно вынула из рюкзачка полевой дневник и быстро-быстро набросала на чистой страничке нечто вроде коленчатой ноги.

– Видите?

– А почему тут целых два сустава?

– Да потому что это не нога, а ласт!

И Ксюша рассказала.

У нее отец известный биолог, всю жизнь занимается сиренами.

А сирены – это такой вид млекопитающих. Морские коровы. Звери огромные, тяжелые. Обитают у берегов Атлантики – от Флориды до Мексиканского залива и до лагуны Манзанарас в Бразилии. Там их называют ламантинами и дюгонями. Российские сирены, кстати, отличались от ламантинов и дюгоней еще большими размерами и тем, что жили только на Командорских островах. Капустниками назвали наших северных сирен моряки командора Витуса Беринга, штормом выброшенные на остров. А описал их под именем манаты натуралист Георг Стеллер.

– Какие еще манаты?

– Ну, морские коровы!

– Стеллер что, казахом был?

– Почему?

– Ну, бир сом, бир манат…

– Да ну вас. Это же по-киргизски.

Большая часть моряков Беринга и сам командор погибли, рассказала Ксюша, сердито оттягивая на груди топик, неотчетливо, но отдающий дохлятинкой. Снег, голые камни, мерзлый песок – усталые моряки, посланные на поиски Америки, умирали один за другим. Обвалилась стена землянки, засыпала Витуса Беринга до пояса. Не откапывайте, попросил он, так теплее. А рядом плескались в ледяной воде нежные морские твари – до десяти метров в длину и под сто двадцать пудов весом. Ложились спинами на валы, ржали, как лошади, складывали на груди плоские ласты. Им все было нипочем, радовались жизни. Подпускали людей вплотную, подставляли бока для почесывания и для острого ножа, смотрели нежными овечкиными глазами, блеск ружей их не пугал. Эти живодеры, горестно заявила Ксюша, имея в виду несчастных моряков, резали капустников.

Жалко, конечно.

Зато на нежном мясе манатов, на их нежном растопленном жире выжила часть команды. Хотя не все этого заслуживали. Ксюша прижала маленькие кулачки к груди. Господин Стеллер, например, не заслуживал. Он ради науки мог выколоть ножом глаза морскому котику, а других дразнил камнями. Слепой котик слышал, что бегут на него, и, конечно, начинал отмахиваться. А эта скотина господин Стеллер сидел на камне и наблюдал, как котики дерутся. Слепой ведь не понимает, за что его бьют. Одна тысяча семьсот сорок второй год, такие нравы.

– Да не переживай ты так. Когда это было!

– Важно, не когда, а важно – исчезли! Были капустники, и нет их! Не осталось на Командорах ни одного!

– Откочевали?

– Если бы. Охотники всех побили. Как прослышали, что есть такой глупый, красивый и вкусный зверь, так кинулись на Командоры. Один бок зверю чешет, другой бьет ножом!

– Ну, вымерли. И что?

– Да вы послушайте! – разозлилась Ксюша. – У меня отец всю жизнь занимается капустниками. Он не верит, что они исчезли. Выжила же в океане латимерия, слыхали о такой доисторической рыбе? Живут ракушки с девона, тараканы пережили сотни геологических эпох! Отец много лет ищет капустников в наших северных морях, у него накопилось множество свидетельств. Он Ивана Воскобойникова разыскал. Это живет такой рыбак на Камчатке. Три года назад плыл летом к плашкоуту, стоявшему на рейде, и в трех метрах от своей лодки увидел за бортом странного зверя. Морда круглая, глупая, глаза нежные, губу оттопырил и нижняя челюсть вытянута…

– Там же на Камчатке, – сердито рассказала Ксюша, – председатель Анапкинского сельсовета рассказал отцу, что как-то вышел вечером с женой на берег посмотреть не сорвало ли с якорей ставной невод, и увидел на берегу мертвую морскую корову. Огромная, пасть распахнута, чайки всполошились. Такое нельзя не заметить. И пахла корова как… – Ксюша брезгливо оттянула свой топик. – Ну, побежали они за людьми, а прилив там мощный. Унесло капустника.

– А два года назад, – совсем расстроилась Ксюша, – отец получил радиограмму от начальника лаборатории плавбазы «Советская Россия». У мыса Наварина наблюдаем совершенно неизвестное животное, отстучал отцу начальник лаборатории. Немедленно пришлите описание стеллеровой коровы. Похоже, они там настоящего капустника увидели.

– Поздравляю.

– Это с чем еще?

– Выходит, не совсем вымер капустник?

– Так никого же там не поймали, – жалобно выдохнула Ксюша и прижала руки к груди. – Сахалинские биологи туда специально ездили. Исследовали весь берег, даже на морское дно спускались в гидрокостюмах…

Паша Палый должен был вернуться с заставы вечером.

Обозленный агрессивными жалобами Ксюши, беспричинными рыданиями Маришки, глупыми и порочными замечаниями Серпа Иваныча, я собрал свой маленький отряд и погнал его на Западную Клешню, глубоко врезающуюся в пролив Дианы. Поднимались мы на гору метрах в трехстах восточнее ледяной пещеры, в которой успела побывать Ксюша. Маришка пыхтела, отирала пот с нежных горящих щечек. Ксюша отставала и злилась. Только Серп Иваныч радовался:

– Я, Маришка, клянусь. Я с птичьего базара эту русалку совсем вблизи видел.

– Ну и что? – печально огрызалась Маришка.

– Груди у нее торчали, ну как у тебя.

– Откуда тебе знать, как они у меня торчат?

Я не вмешивался в перепалку. Пусть. Это неважно. Светит солнце, ни ветерка, ни облачка в небе. Только мрачная гора Уратман безмолвно играла нежными колечками тумана, а потом с восточной стороны страшно, безмерно открылся океан – не имеющая границ и горизонтов чудовищная масса, веками подмывающая скальные берега. Сдувая с толстых щек рыжую пыльцу Маришка невольно выдохнула: «Ой, как красиво». И вытерла слезы. А я подумал: в такой огромной чаше соленой воды не нашлось места какой-то, пусть и большой, морской корове? Я даже пожалел, что Ксюша не слышит моих благородных мыслей. Ксюше замуж надо, а то вся эта чепуха с кривой массивной челюстью испортит ей жизнь.

Только на плече горы я вдруг понял, какого свалял дурака.

Острова есть острова, особенно Курильские, здесь нельзя верить цвету неба.

Чудовищная, исполинская стена тумана надвигалась с океана. Полураздетые девчонки и одна штормовка на четверых – вот все, что мы имели. Ни воды, ни тепла. И по склону не спустишься, потому что крутизна, бамбук торчит пиками. Сейчас упадет влажный туман, дошло до меня, и тропа в одно мгновение станет невидимой, непроходимой. Поэтому я и крикнул Серпу: «Вниз!» Даже пальцем показал. И Серп спорить не стал, и Маришка, не споря, двинулась вслед за ним. А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров быстро и абсолютно бесшумно. Они были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.

– Торопись! – заорал я, и Серп выплюнул недокуренную сигарету.

– Меня из-за вас судить будут, – добавил я.

– Это почему? – испугалась Маришка.

– Да потому, что вы – две глупых практикантки, а я совсем дурак. Не дай Бог с вами что случится. Ты, Маришка, небось, девственница еще?

– А я виновата? – зарыдала Маришка.

И в этот момент обрушился на нас холодный туман.

«Как в леднике у Палого», – глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.

– Ксюша, ко мне!

– Что я вам, собака? – отозвалась Ксюша.

– Держись рядом, а то свалишься с обрыва. Серп Иваныч, держите ее.

– А за что ее держать?

– За что поймаете, за то и держите.

Послышалась возня, потом влажный звук пощечины.

«И все они умерли, умерли, умерли». Меня от этого плачущего голоса прямо мороз пробрал. «И все они умерли, умерли», шептала Маришка.

К счастью, она ошиблась.

Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж и увидели вход в ледник Палого. От воды метров пятнадцать, как всегда, везде валялись бутылки и японские презервативы. И запашком несло.

Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.

Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.

Очень даже сильно мешал запах тления. Даже Серп Иваныч остановился у воды, а Маришка отбежала к базальтовым ступеням, спадающим прямо в отлив. Теперь я видел, Ксюша нисколько не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова костей валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк кое-где с обрывками разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, наверное, а Паша Палый добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстенной коже, морщинистой, как дубовая кора.

– Да замолчи ты!

Но теперь и Ксюша рыдала.

В смутном прорывающемся через невысокий вход свете рыдала она, как вдова Одиссея, обманутого сиренами. Вы только посмотрите, вы только посмотрите, всхлипывая, бормотала она. Это же ласт маната. Видите, тут копытце.

– Копытце? У русалки? – подал голос Серп Иваныч, и ужаснулся: – Ой, правда копытце! То-то русалка ржала. Я думал, она меня унижает. – И вдруг до него дошло: – Ты погоди, погоди рыдать! Это что же получается? Выходит, Пашка нам не чего-то там, а русалку скормил?

Он услышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться уже не мог:

– Я его убью! Тут не Африка.

– А сам говорил, вкусно.

– По обману говорил, любой суд признает.

– Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.

– Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?

– Да морскую корову.

– А-а-а, морскую, – протянул Серп, будто все сразу разъяснилось. – Да замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы не русалку, а морскую корову съели.

– Потому и плачу.

– Да чего тут жалеть?

– А-а-а… – зарыдала Ксюша и с берега тонким воем ответила ей перепуганная Маришка. – Мой папа теперь застрелится.

– Из-за такой дуры, как ты, стреляться? – не поверил Серп.

– Нет… Он не из-за меня… Он из-за морской коровы застрелится…

– Из-за утопленницы с копытами? – не поверил Серп. – Да ты только скажи, я твоему отцу поймаю утопленницу потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда и таких выносит, на радость рыбам.

– Ага, потолще… – рыдала Ксюша.

– Да какую захочешь, – цинично предложил Серп.

– Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту, вон ту кость… Ага… Да берите ее осторожнее… Нет, подайте мне лучше челюсть…

– Да на хрена тебе коровья челюсть! – обалдел Серп.

– Видите, какая она массивная… – сквозь рыдания объясняла Ксюша. – И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет. Ни одного. Не было зубов у капустника… От природы не было, а вы, Серп Иваныч… – Она вся собралась. – Вы потом подпишете протокол осмотра?

– Это еще зачем?

– Я его представлю на Ученый совет. – Ксюша наконец сглотнула рыдание. – Я по этим останкам… Это же такая находка, Серп Иваныч, вы бы знали! Я по этим останкам докторскую напишу…

– А Пашка? Он что, в тюрьму?

– А зачем убил последнего капустника?

– Как это зачем? Чтобы ты не голодала, дура!

Палого мы раскололи в тот же вечер.

Но ответил он просто. Краснеть не стал.

– Ты, Ксения, не очень разоряйся. У вас город. У вас кино, друзья, развлечения и все такое прочее. А у меня океан, сивучи и японские презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего особенного, правда? И вдруг однажды вижу – в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат. – Он перевел жадные голубые глаза на Маришку. – Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать, к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное, так привыкла. Голову не вынимает из воды, иногда только чихает, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.

– Так зачем тогда съел ее?

– Один, что ли, съел? – все-таки обиделся Палый. – Вы же сами хвалили ее вкус. Эту корову, или уж не знаю, как там еще, наверное, глубинной бомбой военные моряки контузили. Она с ума съехала, косила странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?

– Перемерзли на горе, – многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. – Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой нам не простудиться…

– Не хочу умирать, – шепнула Ксюша.

А бедная Маришка, та вообще затряслась.

– Да вы на меня не катите, не катите вы на меня, – совсем обиделся Паша Палый. – У меня правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет, а меня все слушают. Я виноват, что ли, что на океане военные учения идут? Торпедники в проливе всю живность переглушили, и эту корову контузило, не зря трясла грудями перед Серпом. Я что, жулик? Я же не хотел убивать. Она миленькая, я наоборот радовался. Бок у нее крутой, – покосился он на трясущуюся Маришку, – и глазки, – опять покосился на Маришку. – Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу, чешу тихонько. Все же умом она тронулась, пугнули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, правда? Даже тебя, Ксюша. Я хотел корову приручить, а тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел!» А она, Серп, тоже тебя увидела. Ты ей страшней глубинной бомбы показался. Скрылась в пещере. Вот я и взял топор. Все ведь жрали! – затравленно заорал он.

В общем, что сделаешь?

Налил я всем по стакану спирта.

Все замерзли, трясутся. Маришка шепчет: «Не пью, не пила, пить не буду».

«Вот и умрешь трезвая, хлебни…» – настаивает Серп. А Ксюша подсказывает: «…дура!» А Паша Палый выставил на стол сковородку: «Я ведь ее приручить хотел».

Вот, собственно, и все.

Кто выпил – у того ни чиха, ни кашля.

Ксюша даже на вид будто крепче стала, будто протеину в ней прибавилось.

А вот Маришка как ни плакала, как ни упиралась, все равно выпить не смогла.

Ни капли. Предчувствовала, видать, дура. Со всеми ничего, а она забеременела.