Великий Краббен (сборник)

Реквием по червю

Записки, публикуемые ниже, принадлежат физику-экспериментатору И. А. Угланову – расчетчику и исполнителю так называемой Малой Программы по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим.

И. А. Угланов – доктор физико-математических наук, действительный член Академии наук СССР, почетный член Болгарской Академии наук, иностранный член Академии наук Финляндии, член Американского математического общества, член-корреспондент Британской Академии, иностранный член Национальной Академии наук Деи Линчеи (Италия), почетный член Эдинбургского королевского общества, пожизненный член Нью-Йоркской Академии наук, член Брауншвейгского научного общества.

С Малой Программой, разрабатываемой академиком И. А. Углановым, тесно связаны творческие биографии писателей Ильи Коврова (новосибирского) и Ильи Коврова (новгородского). Собственно, настоящие записки посвящены юбилею этих писателей и прочитаны как отдельный доклад 12 сентября 2021 года в Женевском Дворце наций перед участниками Первого Всемирного форума любителей Книги. Сокращения в тексте связаны с деталями чисто техническими.

Уважаемые коллеги!

Уважаемые дамы и господа!

Вас интересует, почему молчат наши всемирно признанные писатели – Илья Ковров (новосибирский) и его однофамилец Илья Ковров (новгородский)? Не повторяется ли на наших глазах тягостная история Джерома Дэвида Сэлинджера, не на один десяток лет спрятавшегося от людей в Корнише, крошечном городке штата Нью-Хэмпшир? И не связано ли молчание писателей с их участием в известном научном эксперименте?

Готов ответить.

Я буду говорить больше об Илье Коврове (новосибирском).

Это не потому, что работы моего друга кажутся мне более значительными, чем работы его новгородского коллеги. Просто мы родились в одном селе, вместе выросли, учились в одном вузе и многие годы живем в соседних квартирах большого дома в новосибирском Академгородке.

Страсть к преувеличениям – черта для писателя не самая скверная.

Но меня, человека спокойного, ровного, выходки Ильи Коврова (новосибирского) удивляли еще в детстве. То он видел летающую тарелку над рекой. То собака соседа, всегда сидевшая на цепи, проваливалась вдруг под землю. Ну и все такое прочее, не хочу перечислять.

После школы наши пути на некоторое время разошлись и встретились мы, уже достигнув каких-то результатов. Правда, книги Ильи Коврова читал весь мир, а я так и оставался физиком без имени, хотя добился впечатляющих результатов в работе над созданием так называемой Машины Времени, широко известной сейчас по аббревиатуре МВ.

Возможно, вам покажется странным, но я, в отличие от многих своих сверстников, никогда не мечтал о перемещениях в пространстве. Некая созерцательность, присущая мне с детства, и травма, полученная во время одного из научных экспериментов, надежно привязали меня к кабинету. Но в детстве, конечно, я принимал участие в вылазках на бескрайние болота, тянувшиеся за нашим селом. Илья, наш приятель Эдик Пугаев и я, закатав штаны, забирались в самые хмурые места, и мне невдомек было, что известный специалист по обоснованию математики Курт Гёдель уже создал остроумную модель мира, в которой отдельные локальные времена никак не увязываются в единое мировое время. Позже, начав работу, приведшую к созданию MB, я опирался как раз на воззрения Гёделя. В частности, на то его утверждение, что мировая линия любой фундаментальной частицы всегда открыта таким образом, что никакая эпоха ни в какие времена – никогда, никогда, никогда – не может повторно проявиться в опыте предполагаемого наблюдателя, привязанного к конкретной частице. Но могут существовать (и наверняка существуют) другие временеподобные, но замкнутые кривые. То есть в мире, смоделированном Куртом Гёделем, все-таки существует некая возможность путешествий во времени.

Впрочем, здесь не место объяснять технические и философские принципы устройства MB. Моя цель – ознакомить собравшихся с причинами, заставившими двух знаменитых писателей замолчать так надолго.

Село, в котором мы выросли, лежало далеко от населенных мест.

Прямо во дворы вбегал темный мшистый лес, а сразу за поскотиной начинались болота, на которых мы охотились на крошечных, юрких, безумно вкусных куличков. Позже, когда мы с Ильей перебрались в столицу Сибири, куличков этих подчистую вымели при тотальном осушении болот. Там, где шумели на ветру ржавые болотные травы, раскинулись теперь скудные поля и огороды. А последнюю парочку длинноносых куличков, говорят, подал на свадебный стол наш бывший приятель Эдик Пугаев. «Знай наших! – будто бы сказал он счастливой своей невесте. – Таких птичек больше нет на Земле. Такой закуси не найдешь даже на столе у арабских шейхов».

А ведь мы выросли на тех куличках.

Сразу после войны жизнь была скудной, подножный корм никому не казался лишним. За куличками охотились многие, но у Эдика Пугаева было огромное преимущество перед всеми.

Он имел ружье.

Старое, обшарпанное.

Оно часто давало осечки.

Зато каждый удачный выстрел приносил Эдику (в отличие от наших жалких волосяных петель) столько птиц, что Эдик мог даже приторговывать добычей, ибо уже тогда вполне самостоятельно дошел до известной истины, высказанной Платоном: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь.

Для нас с Ильей, людей без ружья, хорошая жизнь ассоциировалась с книгами. У местного грамотея кузнеца дяди Харитона я выкопал «Историю элементарной математики», написанную Кеджори, и книжку, автор которой остался мне неизвестен, поскольку обложка и титул были давно утрачены. Впрочем, название я помню. «Как постепенно дошли люди до настоящей математики». Не знаю, где добыл дядя Харитон эти бесполезные для него книги, но если говорить о некоей причинности, то именно они в немалой степени вывели меня в будущем на проблему MB.

А Илья в те годы обожал Брема.

И оба мы отдавали должное ружью Эдика.

Шестнадцатый калибр – не шутка. В ствол входили три наших тощих перста, вот какой ствол. Один выстрел – и птиц хватало на целый обед! Тем более что стрелять Эдик умел.

Вот, скажем, появилась у Ильи новая кепка.

Конечно, это сразу раздражало щербатого Эдика.

Он не терпел никаких чужих вещей, тем более новых.

Презрительно кривя губы, он советовал Илье вывозить кепку в грязи. Новая вещь, пояснил он, сковывает человека. Если, скажем, он или я провалимся в трясину, новая кепка Ильи может нас погубить. Ведь прежде чем броситься нам на помощь, Илья запаникует, начнет срывать с головы новую кепку, вешать ее на сучок дерева, а значит, потеряет драгоценные секунды. «Слышь, Илюха, – презрительно добавил Эдик, играя латунной гильзой. – Давай на спор. Ты бросаешь свою кепку в воздух, а я стреляю. Если попаду, ничего с твоей кепкой не сделается – дробь у меня мелкая. А если промажу, вся сегодняшняя добыча твоя».

Предложение выглядело заманчиво.

По знаку Эдика Илья запустил кепку как можно выше.

Планируя и крутясь, она пошла к земле и тогда Эдик выстрелил.

К ногам Ильи упал козырек, украшенный по ободку опаленными лохмотьями.

«Кучно бьет», – сказал я, стараясь не смотреть на Илью.

А Эдик сплюнул: «Не дрейфь. Замажешь дыру чернилами».

Спрятав в карман то, что осталось от новой кепки, Илья молча зашагал к болоту. Он изо всех сил хотел показать, что спор был честный и никакой обиды он в сердце не затаил. Но кажется мне почему-то, что именно в тот день Илья впервые осознал, какую страшную опасность несет обшарпанное ружье Эдика всему живому. «Я отказываюсь от охоты, – в тот же день заявил он. – Раз и навсегда». – «Да почему?» – удивился я. – «Да потому, что скоро мы съедим всех наших куличков и на свете не останется ни одного». – «Тоже мне! – презрительно фыркнул Эдик. – Этих куличков у нас как мошкары». – «Бизонов в Северной Америке было еще больше, – отрезал будущий писатель. – И мамонты паслись в Сибири на каждом лугу. Где они теперь?» – «Это я, что ли, их перестрелял?» – «Ты, конечно».

Илья не только отказался от охоты.

Он завел специальный альбомчик, куда терпеливо вносил все данные об исчезающих и уже исчезнувших видах птиц и животных, когда-то обративших на себя внимание эдиков. Так он сам говорил. Эдик – это его определение. Человек с ружьем – эдик. Бизоны, птица изунду, гривистая крыса, газель Гранта, коу-прей из Камбоджи, ленивцы Патагонии, – сам того не понимая, Илья создавал некий аналог будущей Красной книги. Я пожимал плечами: «Ну, татцельвурм или квагга, это еще понятно. Но зачем ты внес в список наших болотных куличков?»

Илья отвечал одно: «эдик…»

«Человечество склонно недооценивать эдиков, – писал позже Илья Ковров (новосибирский) в предисловии к своей знаменитой книге «Реквием по червю». – Они всегда рядом. Мы невольно поддерживаем эдиков. Они совсем такие, как мы. Они входят в будущее вместе с нами, поэтому все усилия создать мораль, единую для всех, бесплодны. Будущее невозможно, пока эдики с нами. Вместе с ними мы привносим в будущее нашу жадность, нашу корысть, наше равнодушие».

«Но спасать человека следует даже в эдике, – возражал моему другу новгородец в своей не менее знаменитой книге «Человек с ружьем». – Мораль ущербна, если мы спасаем тигра, но не протягиваем руку эдику. Сравнения здесь неуместны. Обезьяна, конечно, всегда звучит перспективно, но человек – гордо».

В «Реквиеме по червю», переведенном на семьдесят шесть языков, мой старый друг описал прекрасные будущие времена, когда окончательно будет установлено, что мы, люди разумные, и вообще органическая жизнь – явление уникальное в звездных масштабах. Ни в ближних галактиках, ни на окраинах Вселенной нет и намека на органику. Ясное осознание того, что биомасса Земли является собственно биомассой Вселенной, писал мой друг, приведет к осознанию того факта, что исчезновение даже отдельной особи, исчезновение даже самого, казалось бы, незаметного живого вида, к примеру, ленточного червя, уменьшает не просто биомассу Земли, оно катастрофически уменьшает биомассу всей Вселенной. На страницах книги моего друга люди прекрасных грядущих времен, осознав уникальность живого, объявляли всеобщий траур, если вдруг по каким-то причинам вымирало то или иное существо. Звучали печальные мелодии, приспускались национальные флаги.

Это сближает.

Именно мне, расчетчику и исполнителю Малой Программы по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим, пришло в голову привлечь к эксперименту писателей. Я боялся своей скучной склонности раскладывать все по полочкам. Попав даже на известную мне улицу, я непременно начал бы доискиваться до ее истории. Я внимательно рассматривал бы прохожих – изменился ли их вид, лица, походка? Деревья – какая на них листва, как они выглядят, как рассажены? Блеск луж – если они сохранятся на счастливых улицах Будущего. Мне нужен был помощник, умеющий быстро и точно выхватывать из окружающего главное.

Я обрадовался, узнав, что Большой Компьютер остановил свой выбор на Илье Коврове (новосибирском). Острое птичье лицо моего друга хорошо будет смотреться на счастливых улицах Будущего, решил я. И спросил Расчетчика: «Почему Ковров упомянут в выборе дважды?» – «Выдержаны все заданные параметры, – улыбнулся Расчетчик. – Просто Большой Компьютер указал на однофамильцев».

Действительно, оба Ковровы родились в один год.

В одном и том же году издали свои самые первые книги.

Случалось, почта одного приходила на адрес другого, и наоборот.

И все же никто из Ковровых не отказался от родовой фамилии, не взял псевдонима, утверждая одно: «Мы достаточно непохожи!» В общем-то, да. Осанистый новгородец всегда оставался ровным и дружелюбным, а мой друг всегда находился в движении. Бородатый новгородец предпочитал проводить свободные вечера в писательском клубе, а тщательно бритый новосибирец обожал мотаться по краям экзотическим, отдаленным. Илья Ковров (новосибирский) бичевал порок, а Илья Ковров (новгородский) воспевал добродетель.

Сообщив новгородцу о выборе Большого Компьютера, я в тот же день заглянул к Илье (новосибирскому). Посетить Будущее? А что такого? Мой друг даже не очень удивился. Почему не посетить? Это что, теперь не сложней, чем съездить в Египет? Я так много писал о Будущем, сказал Илья, что пора туда заглянуть. И заподозрил: «У меня, наверное, есть дублер? Кто-то из физиков?»

– Зачем мне физик?

– Тогда писатель? – догадался Илья. – Спорим, угадаю, кто это?

И, конечно, угадал с первого раза. Опять этот новгородец! Почему не Эдик, в конце концов?

– Но ты сам писал, что пока Эдик рядом с нами, Будущее в опасности. Зачем нам тащить Эдика в Будущее? Не встречаешь же ты его на эспланадах Ираклиона или Родоса.

– Родоса? – испугался Илья. – Ты что, следишь за нами?

– О чем это ты? Я назвал первый пришедший в голову пункт.

– Но именно по эспланадам Родоса совсем недавно разгуливал наш Эдик.

– Как он туда попал?

– Воспользовался возможностью посмотреть мир. Так он говорит. Но если быть точным, то просто лишний раз облапошить весь этот мир.

– Мне кажется, ты несправедлив к Эдику.

– Как можно быть справедливым к чуме? – взорвался Илья. – Ты знаешь, что сказал Эдик своей жене сразу после свадьбы?

– Откуда мне знать такое?

– А я знаю!

– Ну?

– Он сказал: дорогая, неплохо бы нам заработать.

– Разумная мысль, – пробормотал я, не понимая, к чему он гнет.

– Его жена так не думала, – мрачно хмыкнул Илья. – Эдик имел в виду нечто совершенно конкретное. Если мы немедленно разведемся, объяснил он жене, то получим на руки по сто восемьдесят рублей.

– Разве на разводе можно заработать?

– Жена Эдика тоже не подозревала об этом. Но Эдик объяснил ей, что если, зарегистрировавшись, они тут же потеряют паспорта со штампами, то за получение новых паспортов им придется платить только по десять рублей.

– А разве в новых паспортах не будет штампов?

– Вот-вот! – обрадовался Илья. – И жена Эдика так спросила. А он ответил, что пока что она выглядит и молодой и честной. Получая новый паспорт, не следует афишировать брачный союз. Получив паспорта, объяснил жене Эдик, мы незамедлительно отправимся в Дворец бракосочетаний. А там вместе с новыми заявлениями каждому из нас выдадут по сто рублей компенсации – на приобретение обручальных колец. Обручальные кольца – символ, способствующий укреплению семейных уз. Без них не обходится ни одна свадьба. Вот и получается, что можно в один присест отхватить двести рублей. Вычти по десятке за новые паспорта, игра стоит свеч, правда?

В тот вечер Илья рассказал мне много интересного.

Он перечислил мне документы, позволившие Эдику Пугаеву за короткий срок покорить столицу Сибири: диплом пединститута (похоже, настоящий); справки о преподавании в различных школах (похоже, липовые); сберкнижка с неплохой суммой, собранной на разных шабашных работах. В столице Сибири, где он купил домик в частном секторе, он занялся делом выгодным по тем временам – перепродажей пользующихся спросом книг. Черный рынок сразу оценил мертвую хватку новоявленного культуртрегера. Кстати, тогда-то Эдик узнал впервые, что один из двух знаменитых писателей Ковровых – его бывший кореш. Это послужило хорошей причиной отправиться в круиз по Средиземноморью, поскольку писатели тоже планировали такую поездку. Прикидывая выгоды путешествия со знаменитостями, Эдик оформил нужные документы. Он всем сердцем чуял, что затраты на поездку окупятся. «Заполняя анкету, – возмущался Илья, – на вопрос: «Какими языками владеете?» Эдик ответил кратко, но выразительно: «Не ка кими!» И первые два дня не выходил из каюты, боясь, что я сбегу с корабля, увидев его на борту. В газетах тогда много писали о книгах моих и новгородца, вышедших в Греции и в Турции. Мы не могли отказаться от поездки».

– Но чем тебе помешал Эдик?

Илья округлил глаза:

– Они подружились!

– Кто они?

– Эдик и мой новгородский коллега.

– Да, такая дружба выглядит несколько странно.

– Ничего странного. Ковров (новгородский) – лентяй. Он феноменальный лентяй. Он лентяй от рождения. Он редко сходил на берег и все пресс-конференции предпочитал проводить на судне. Лежал в шезлонге, посасывал трубку, а за новостями туда и сюда летал для него Эдик. Представляю, – раздраженно хмыкнул Илья, – как будет выглядеть герой его новой книги!

– Ты думаешь, он пишет про Эдика?

– Зачем думать? Я знаю.

Я усмехнулся. Я до рези в глазах вдруг увидел бесконечную, невероятную голубизну Эгейского моря – стаи несущихся сквозь брызги летучих рыб, палящий жар сумасшедшего солнца, а на голубом горизонте неторопливо сменяющие друг друга флаги грузовых и пассажирских судов. Я отчетливо разглядел сквозь дымку морских пространств худенькую фигурку моего друга, увидел его гуляющим по тенистой эспланаде, где бородатые художники набрасывали цветными мелками моментальные портреты прохожих. И так же отчетливо увидел новгородца, благодушно погруженного в очередной бедекер – его любимое чтение. Он специально разложил шезлонг рядом с компанией спокойных ребят из Верхоянска или из Оймякона, короче, с полюса холода. Они дорвались наконец до моря и Солнца. Они ловили кайф. Они расписывали бесконечную, начатую еще в Одессе, пульку. Только изредка поднимали они свои волевые бритые головы: «А что это там за город?» – «А это Афины», – лениво отвечал им Ковров (новгородский). – «А ничего город, не мелкий», – одобряли ребята с полюса холода, возвращаясь к игре. «А сейчас это что за город?» – спрашивали они позже. – «Это Стамбул». – «Ничего. Тоже крупный»

Это сближает.

Время на корабле писатели действительно проводили по-разному.

Как уже говорилось, новгородец предпочитал шезлонг. Тучный и загорелый, он листал бедекеры, которыми запасся на весь путь, и подробно пояснял ребятам с полюса холода меняющиеся пейзажи. А моего друга можно было видеть и в машинном отделении, и на капитанском мостике, и в шлюпке, отваливающей к берегу. Линдос… Ираклион… Кносс… Фест… Всегда рядом с Ильей Ковровым (новосибирским) крутился щербатый пузатенький человечек в бейсбольном кепи и с кожаной сумкой через плечо.

Эдик был тенью Ильи. А тень, она нас знает.

Илья не очень любил Эдика, но воспитание не позволяло ему отшить приятеля детства. Более того, скоро он начал привыкать к нему. И когда Эдик просил знаменитого земляка подержать свою кожаную сумку (обычно при выходе на берег или при подъеме на судно), Илья недовольно пыхтел, но в просьбе не отказывал. Стоило замаячить впереди таможенному пункту, как Эдик срочно вспоминал, что забыл в каюте носовой платок или там сигареты, и передавал кожаную сумку писателю. Таможенники и работники паспортного контроля, улыбаясь, протягивали Илье Коврову его знаменитый роман, изданный на новогреческом. Они даже помогали поддерживать тяжелую сумку, поскольку считалось, что она принадлежит Коврову. Со спокойной душой Эдик относил всех таможенников и сотрудников паспортного контроля к беспросветным дуракам. Еще большим дураком он считал самого писателя. Но если они садились отдохнуть в тени пальм на площади Синтагма или занимали столик на террасе открытого кафе на набережной Родоса, он непременно угощал Илью дешевыми отечественными сигаретами.

Илья не курил таких сигарет, но боялся обидеть Эдика.

«Я видел у тебя журнал. Кажется, греческий? Решил заняться языком?»

«Я разве похож на ублюдка? – возражал Эдик. – Я читаю только отечественные журналы. Это «Ровесник». Он для комсомольцев. Я подобрал его на скамье в Одессе. Это ты тратишь валюту на всякую ерунду, – уколол он Илью. – А я патриот. Мне интересно про музыку. Битлы, например, в пиджачках, как люди, а «Абба» размалеваны так, что их бы в наше село не пустили!»

Новгородец относился к Эдику терпимее.

Если новосибирец таскал Эдика по знаменитым кабакам, по мрачным закоулкам Пирея или держал при себе всю ночь в шумных избирательных пунктах партии «Неа демократиа», или тыкал носом в древние мраморные плиты Айя-Софии, на которых смутно проступали якобы доисторические изображения ядерного взрыва, то новгородец узнавал обо всем этом от Эдика.

А для самого Эдика смысл путешествия определился в Стамбуле, в той его волшебной части, которая называлось Капалы Чаршы – Крытый рынок. Здесь с открытым ртом выслушал Эдик басню о том, как на одном иностранном военном корабле, пришедшем в Стамбул, вышел из строя какой-то сверхсекретный механизм. Час простоя обходился иностранному капитану в весьма чувствительную сумму, а доставить сверхсекретный механизм могли только специальным рейсом, в проведении которого Турция иностранным гостям отказывала. Тогда-то отчаявшемуся капитану и посоветовали заглянуть на Капалы Чаршы, заметив, что там, в принципе, можно купить весь его корабль, только, конечно, в разобранном виде.

Капитан угрюмо отшутился, но на рынок заглянул.

К великому его изумлению, первый же торговец свел его с нужными людьми, и через три часа корабль вышел из Стамбула. Все его механизмы, в том числе самые сверхсекретные, работали как часы.

На Крытом рынке Эдик даже растерялся.

Это странно, но там действительно было все.

Джинсы, махровые халаты, медные подносы, кофе, ковры, дубленки, обувь из Австралии, бельгийские кейс-атташе, парижские галстуки, романы капитана Марриета, пресный лед, севрский фарфор, чукотская резьба на клыке моржа, золотые перстни, медали и ордена всех стран, поддельные облигации, рубашки из марлевки, чешская обувь…

Даже водный гараж здесь можно было купить.

И не где-нибудь на отшибе, а под знаменитым дворцом Гёксу.

Пока Илья Ковров (новгородский) изучал бедекеры, а Илья Ковров (новосибирский) встречался с турецкими читателями, Эдик выпытывал у опытных людей, сколько стоит килограмм белого египетского золота и что можно получить в обмен за десяток химических карандашей или пару расписных деревянных ложек. Он жадно впивался в каждого человека. Он не упускал возможности понять, кто перед ним и как его можно кинуть. Если честно, Эдик только один раз в жизни лопухнулся. В детстве. Когда встретил в лесу шпиона. Непонятно, что мог делать шпион в нашем темном, затерянном среди болот селе, но это был настоящий, это был потрясающе иностранный шпион.

Сперва Эдик услышал шаги, и они показались ему незнакомыми.

Эдик отлично знал шаги всех жителей нашего села. Он с закрытыми глазами мог сказать, идет по улице его мама, или хромает кузнец Харитон, или мчится, сшибая репьи, его приятель Илья, или, скажем, хлюпает по грязи председатель сельсовета по фамилии Хромов.

Подняв голову, Эдик действительно увидел чужого человека.

Мужики в нашем селе ходили в телогрейках, ну, кое-кто в бушлатах и в шинелях военных лет, а на появившемся перед Эдиком шпионе поскрипывала удобная кожаная куртка с металлическими застежками. На голове красовался плоский берет, на ногах узкие сапоги и такие же узкие брюки из простого, но, видимо, крепкого материала. Чувствовалось, что это дорогие добротные вещи. Они нигде не жали и не давили. Они в принципе не могли доставлять хозяину никаких неудобств. В них даже блох не было. Шел тысяча девятьсот пятьдесят второй год. Холодная война была в разгаре, она не могла обойти наше село. Имей Эдик возможность, он, конечно, сразу бы бросился в сельсовет или в стройконтору за подмогой, но шпион присел на корточки прямо посреди узкой тропинки и уставился на Эдика так печально, что в какой-то момент тот подумал, что шпион решил сдаться.

«Ты играй. Я не буду тебе мешать».

Не наш, ну точно не наш человек, получил Эдик новое подтверждение.

Любой местный мужик поинтересовался бы, какого черта Эдик здесь делает, а этот сразу – играй, он, видите ли, мешать не станет. Как будто можно спокойно играть под контролем настоящего иностранного шпиона. Эдик как-то по-особенному почувствовал себя. Латаные штаны, латаная рубашка, стоптанные сапоги, руки в царапинах и в цыпушках. Немея от страха, он ждал, каких сведений потребует от него иностранный шпион. Он страшно жалел, что никаких особенных секретов не знает. Ну, отливает кузнец Харитон картечь из казенного свинца, ну, чистят пацаны соседские огороды. Правда, мама недавно шепталась с начальником дорстроя. Приезжал этот начальник в село и ночью о чем-то шептался с мамой. Может, о новой грейдерной дороге до районного центра…

«Думаешь о Будущем?»

На Эдика холодком пахнуло.

Кажется, шпион видел его насквозь!

С истинным ужасом он уставился на металлическую коробочку, которую шпион извлек из кармана. «Покажи при случае Илюхе». Вот это да, догадался Эдик, он и про Илюху знает. Сейчас начнет меня подкупать. Дешево я ему ничего не отдам. Думая так, Эдик коснулся металлической, холодной на ощупь коробочки. На крышке алела круглая кнопка, как на аппарате кинопередвижки. «Сейчас нажму на кнопку и все село, а вместе с ним новая грейдерная дорога взлетит на воздух!»

Но взял и нажал.

И услышал гнусное старческое брюзжание.

Будто в коробочке вдруг проснулся какой-то мерзкий старичок.

Что-то там внутри зашевелилось, забухтело. Понятно, без всяких слов, но Эдик прекрасно знал, какие именно слова произносят в таких случаях, скажем, конюх Ефим или кузнец Харитон. А потом из-под металлической крышки высунулась механическая кривая ручка, похожая на обезьянью, и злобно ткнула в алую кнопку. Тотчас крышка закрылась, и все смолкло.

«Шпион! Шпион!» – не выдержал Эдик и бросился в деревню.

Кузнец Харитон и одноногий дядька Эдика, вооруженные топором и старой берданкой, никого, конечно, не нашли у реки, и сам Эдик так никогда и не узнал, что встретил в тот день меня, будущего академика И. А. Угланова, проводившего первые сложные испытания МВ. А я никогда не рассказывал об этой истории Илье Коврову (новосибирскому), боясь, что это повлияет на его решимость участвовать в эксперименте. Ведь Илья считал, что внутренне мы меняемся очень мало. И все технические достижения человека никак не соответствуют его внутреннему развитию. Искусственные спутники? Высадка человека на Луну? Точные технологии? MB, наконец? Да нет, считал Илья. О прогрессе человечества следует судить по поведению людей в общественном транспорте.

И показывал старую газету.

«…по сообщениям из Уагадугу председатель Национального Совета революции Буркина-Фасо распустил правительство».

«…в итальянском городе Эриче открылся международный семинар ученых-физиков, посвященный проблемам мира и ядерной войны».

«…в Женевском Дворце наций открылась встреча правительственных организаций, изучающих палестинский вопрос».

«…в польском городе Магнушев состоялась манифестация ветеранов боев на западном берегу Вислы».

Ну, какую из проблем мы уже решили?

Рукопись Ильи Коврова (новгородского) я не читал.

Но догадываюсь, что его герой должен был спасти душу.

Ведь как иначе? Герой новгородца не гнушался спекуляций. Но лазурные берега Крита, величественные руины Микен не могли не подействовать на него. Тенистая Долина бабочек обволокла его нежной дымкой веков. Дыхание вечности помогло переродиться. И в родное село Эдик привез не иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а цветные монографии по истории античного искусства. И долгими летними вечерами на полянке перед деревянным клубом под сытое мычание коров с наслаждением рассказывал оторопевшим землякам об Афродите, о могучем Геракле, о первых олимпийцах, о славных битвах далекого прошлого, не забыв и о паскудном Минотавре, немножко похожем на откормленного племенного быка.

Совсем иначе отнесся к Эдику мой новосибирский друг.

«Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…» Такой фразой открывалась рукопись новосибирца. И все в этой истории крутилось вокруг ченча, как тогда на Востоке называли натуральный обмен. Отдав деревянную ложку за африканского слона, вы вовсе не совершали какого-то наглого мошенничества. Нет, вы попросту производили ченч. Вы пользовались ситуацией, которая сложилась так, что вашему партнеру расписная ложка в указанный момент была нужнее слона.

Эдик не торопился. Он считал, что если уж забрался в такую даль, что даже с капитанского мостика не видно родного села, этим, конечно, следует воспользоваться. Не валяться, как новгородец, в шезлонге и не бегать вверх-вниз, как новосибирец.

– Красиво, – замечал Эдик, примащиваясь в раскладном кресле рядом с задумчивым новгородцем. Судно стояло на рейде Пирея. – А вон там смотри, какой домик. – Эдик с новгородцем очень быстро перешел на ты. – Богатый домик. Онасису, наверное, принадлежит. Тут ему все, наверное, принадлежит?

– Да нет. Эта вилла принадлежит дряхлому псу покойного грека Пападопулоса, бывшего торговца недвижимостью, – неторопливо отвечал всезнающий новгородец. – Пападопулос сердился на своих родственников и незадолго до смерти указал в завещании, что все имущество должно перейти к его любимому псу.

– А что, греческие псы живут долго?

– Не думаю. Однако и десяток лет ожидания может привести в отчаяние самого крепкого греческого наследника.

– А в Греции продают собачий яд?

– Умирая, торговец выделил специальную сумму для охраны пса. Догхантеров здесь гоняют. Охранники, наверное, постоянно покуривают на террасе.

Эдик присмотрелся, но ничего такого не увидел.

– Дома лучше, – вспомнил он родное село. – У нас бы никто не посмел такой домик бросить псу под хвост.

– Это так, – подтвердил новгородец.

– Что ты читаешь? Это иностранная газета?

– Можно сказать и так. Мне доставили ее с берега.

– И что пишут в иностранной газете?

– Да всякое.

– Ну, к примеру?

– Вот пишут, что на Кипре в местности Эпископи раскопаны руины очень древнего дома. Когда будем на Кипре, внимательно все рассмотри. Каждую деталь. Пишут, что там найдены останки людей и лошади. Похоже, дом завалило при землетрясении, случившемся глубокой ночью пятнадцать веков назад.

– А как узнали, что землетрясение произошло ночью?

– Рядом со скелетом лошади лежал фонарь.

– Зачем лошади фонарь?

Новгородец качал головой:

– С тобой трудно. Ты задумывался о Будущем? Хотелось бы тебе знать, что там, в Будущем, с тобой случится?

– Почему это со мной?

– Да какая разница?

– Как это какая! – возмущался Эдик. – В Будущем я обязательно облысею. Зачем мне это? У нас в роду все лысеют к старости. Ведь Будущее – это просто старость, да? – Эдик злобно сплюнул за борт, метясь в белую чайку. – Ну его, это Будущее. Лучше уж попасть в прошлое.

– А почему туда?

– Да что они знали там? Жгли костры, да гоняли лосей по лесу. А у нас ружья, телевизоры, лодки-казанки. Ну, книги еще, – покосился он на писателя. – Мы бы любому древнему греку, даже самому умному, дали сто очков вперед, правда? А еще они там… – опасливо хихикнул Эдик. – Моду взяли на мечах драться!

Эдика очень задели и фонарь, найденный при погибшей лошади, и богатая вилла, в которой скучал пес покойного торговца недвижимостью. Вот он, Эдик Пугаев, живет в своем селе пусть не в плохом, но все же в обычном доме и все удобства у него во дворе, а в столице Сибири малометражка на двадцать восемь метров. А тут отдельный домик! На море! Да еще псу принадлежит!

– Я им покажу неа демократию!

В Стамбуле Эдику ужасно понравилась историческая колонна Константина Порфирородного. На ее вершине сиял когда-то бронзовый шар, но на шар Эдик опоздал – еще в тринадцатом веке хищники-крестоносцы перечеканили шар на монеты. Но можно обойтись и без бронзового шара, решил Эдик, колонна хороша сама по себе. Вот только непонятно, сколько карандашей или расписных деревянных ложек потребует за историческую колонну хитрый турок, приставленный для охраны? И как отнесутся земляки Эдика к тому, что на его огороде будет торчать такая знаменитая штука?

Пораскинув мозгами, Эдик, как всякий здравомыслящий человек, остановился на легковом автомобиле. В Афинах, да и в любом другом городе, новенькие легковые автомобили стояли прямо на обочине улицы. Подходи, плати звонкую монету и поезжай. В баки даже бензин залит. Родное село и столица Сибири возгордятся, если их земляк, скромный простой человек, даже не судимый, привезет из-за бугра настоящий легковой автомобиль.

Это сближает.

Отсутствие валюты Эдика не смущало.

Главное – инициатива. В багаже у Пугаева было припрятано пять десятков карандашей 2М томской фабрики «Сибирь», семь деревянных расписных ложек и три плоских флакона с одеколоном «Зимняя сказка» – всё вещи на Ближнем Востоке повышенного спроса.

И пока судно шло и шло сквозь бесконечную изменчивость вод, пока возникали и таяли вдалеке рыжие скалы, пока взлетали над водой удивительные крылатые рыбы и распластывались на лазури бледные глубоководные медузы, Эдик все больше креп в той мысли, что делать ему в родном селе без иностранного автомобиля нечего.

Старинные пушки глядели на Эдика с крепостных стен. В арбалетных проемах мелькали круглые лица шведок и финок. Западные немцы, с кожей вялой и пресной, как прошлогодний гриб, пили смирновку в шнек-барах, но Эдик пьяниц презирал. А с ними заодно презирал суетливых чаек, рыб, медуз. Все глупое и скучное. У природы нет цели, думал он презрительно. У природы есть только причины. А у меня, у крепкого человека Эдуарда Пугаева, имеется цель. И я дотянусь до нее, хоть вылей передо мной еще одно Средиземное море.

Начал Эдик с Афин.

Хозяйка крошечной лавочки с удовольствием отдала за расписную деревянную ложку десяток одноразового пользования газовых зажигалок «Мальборо». Зажигалки Эдик загнал за семь долларов ребятам с полюса холода, чья нога ни разу за все время долгого плавания не ступала на сушу. А доллары ушли на два удивительных бледно-розовых коралловых ожерелья, которые Эдик в тот же день обменял на десять расписных деревянных ложек и на две литровых бутылки водки, захваченные в дорогу стеснительными туристками из Мордовии.

– Семь долларов! – втолковывал Эдику усатый грек. И показывал на толстых пальцах: – Семь! Ни цента меньше! Это настоящая, это морская губка!

– Два! – упирался Эдик.

И показывал на пальцах:

– Два! Карандаша! Томской фабрики!

После упорного торга губка переходила к Эдику.

Еще пять карандашей Эдик удачно отдал за чугунного, осатаневшего от похоти сатира. Эдик не собирался показывать сатира дружкам, хотя подобный соблазн приходил ему в голову. Он помнил, что на одесской таможне каждый чемодан просвечивают и никуда он этого сатира не спрячет, поэтому, улучив удобный момент, отдал сатира за три деревянные ложки и за плоский флакон «Зимней сказки» неопытной девушке из Ярославля.

Дела шли так удачно, что Эдик сам немножко осатанел.

Проходя мимо торговца цветами, он вдруг без всякого на то повода нацепил ему на грудь значок с изображением пузатого Вини-Пуха. Приятно было смотреть на улыбающегося грека, но, пройдя пять шагов, Эдик одумался, вернулся и изъял из цветочной корзины самую крупную, самую яркую розу.

Грек не возражал. Греку было приятно.

А Эдик за розу получил от девушек еще одну бутылку водки.

На знаменитых писателей Эдик посматривал свысока. Книги пишут? Ну, а чего? Бывает. Это иностранный автомобиль нельзя оставить без внимания. На нем можно поехать в областной центр и выгодно продать на рынке ранние овощи. Так что не стоит хвастаться книгами. Не книги делают мир, а деньги. Новгородец, например, говорил Эдику, что театр Дионисия в Афинах археологи вообще отыскали только после того, как случайно нашли в земле металлическую монету с древним планом города.

Параллельно основным накоплениям (русская водка, белое египетское золото, американские доллары) Эдик приобретал и пустячки. Например, приобрел мужскую шотландскую юбку кильт – для тещи (она – свой мужик) и цветные трусы-багамы для тестя (пусть пугает мужиков в деревенской бане). Стало привычным делом вешать на плечо Ильи Коврова (новосибирского) тяжелую кожаную сумку с товаром. Двинулись туристы по трапу в чужую страну, сулящую новые приобретения, не теряйся, извинись, тебя не убудет, смело вешай сумку на плечо писателя: я, мол, сигареты забыл или там платок-носовик, – и понаблюдай со стороны, убедись в полной безопасности. Илюху ни одна таможня не тронет, он знаменитость! А если обнаружат в сумке, висящей на плече знаменитого писателя, русскую водку, то он-то, Эдик Пугаев, при чем? «Сумка моя, точно, а вот водка писательская. Пьет, козел».

Не мир, а торговая палата.

Дурел Эдик только от исторических мест.

Вот, скажем, Микены. Ну, чего там смотреть? Слева горы, справа горы. Ни речки, ни озера, ни магазина. Трава выгорела, оливы кривые, в дуплах. Уроды, а не деревья. Понятно, почему древние греки беспрерывно лакали вино и воевали. Весь город – каменные ворота, украшенные львами, да выгребная яма. Не хочешь, да соберешь ватажку – вставить Трое.

Короче, скука. Эдик бы в таком месте жить не стал.

Он прекрасно знал, что ему другое предназначено. Мектуб, – как сказал бы Илья (новосибирский). Эдик терпеливо ждал второго захода в Стамбул. Капалы Чаршы ему снился. Снился ему этот шумный рынок. И, конечно, снился красивый иностранный автомобиль!

На этом рукопись новосибирца обрывалась.

– Дальше-то что? Дорвался Эдик до иностранного автомобиля?

– Пока не знаю, – пожимал плечами Илья.

– Но ты же таскал на плече его сумку.

– Таскал, не скрою. Но финал книги пока неясен. Мне многое в моей книге пока неясно. Так всегда. Хочется писать о добре, а пишешь о всяких гадостях. Я практически ничего еще не написал о действительно великих людях, зато вон сколько извел бумаги на эдиков. Я издеваюсь над ними, высмеиваю их поступки, но чем удачнее мой текст, тем увереннее они входят в Будущее. Понимаешь? Не удивлюсь, если эдики будут расхаживать по Будущему, как расхаживали по Родосу и Стамбулу. Можно сказать, это они на мне въезжают в Будущее. Мои книги, как фотонные ракеты, доставляют их в Будущее. Я смеюсь над ними и этим делаю их бессмертными. Ты, кстати, замечал? Лучшие книги лучших писателей часто посвящены мерзавцам. Эдики, они как грибок. Из-за них следует запретить искусство!

В сентябрьский дождливый вечер в рабочих залах НИИПВ (Научно-исследовательский институт Проблем Времени) дежурили многие энергетики, техники, вычислители. Там же находились члены специальной Комиссии и оба писателя. Выбор на участие в первом эксперименте пал на моего друга, но Ковров (новгородский) нисколько не расстроился. Погрузившись в удобное кресло, он доброжелательно ткнул пальцем в пузатую капсулу MB, торчавшую посреди зала:

– Эта штука исчезнет?

Мой друг хмыкнул:

– Наверное.

И усмехнулся:

– Наверное, и я исчезну.

И вдруг даже спохватился:

– А я даже не спросил, больно ли это?

– Неприятные ощущения, видимо, проявятся, но недолго, – успокоил я Илью (новосибирского). – Очень скоро мы окажемся в Будущем. Кстати, в столь же реальном, как этот зал, капсула МВ, дождь за окном. В этом реальном Будущем вполне можно набить шишку, подраться. Но веди себя ровно. Если тебя спросят о чем-то, сделай вид, что не понял, пожми плечами. Мало ли на свете чудаков? Главное, не выглядеть тупыми, враждебными. Даже если то, что мы увидим, нам не понравится.

………странные, без форм, фонари.

Даже не фонари, а пятна мерцающего тумана.

МВ была надежно упрятана во влажных густых кустах. Исчезло тяжкое ощущение густых пластов (времени), которые мы неистово прорывали. Громкие незнакомые голоса доносились с невидимых аллей, по которым шли и шли бесконечные толпы. Футбольный матч? Митинг?

– Тебе не страшно? – спросил Илья.

Оглядываясь, мы двинулись вперед и вдруг как-то сразу неожиданно оказались на тонущей в радужном сиянии аллее. Среди людей, явно торопившихся к какому-то известному только им центру, мы ничем не выделялись. Ну, может, не очень уверенной походкой и несколько старомодной одеждой. Но здесь и там мелькали, в общем, похожие плащи и шляпы. Здесь и там раздавался смех, доносились обрывки фраз. «Успеем… Не торопись… Ты ведь знаешь, эдик уже на месте…» И все время доносился откуда-то неясный механический шум – то ли шипение пневматики, то ли что-то еще такое.

– Взгляни под ноги!

Пораженный, я остановился.

Темная поверхность дорожек и аллей, разбегающихся среди деревьев, во многих местах была расписана, исчеркана, зарисована цветными мелками.

«Ждем у эдика…»

«Встретимся у эдика…»

«У эдика в двенадцать ноль-ноль…»

Неизвестный Эдик, чье имя писалось со строчной буквы, оказался в найденном нами Будущем личностью популярной. Я видел, как Илья скептически поджал губы, наверное, вспомнил свои собственные размышления о Будущем. К счастью, несколько в стороне от аллеи, по которой мы шли, прокатился гром, вспыхнуло небо и над аллеями, над толпами, над невидимым близким городом вознеслись сияющие фонтаны, невероятные величественные каскады огня, безмерные расплывающиеся облака цветных огней.

Они вспухали.

Они торжественно лопались.

Они расцветали в небе, как гигантские розы.

И одновременно волнами стал накатываться на нас ликующий вопль толпы:

– Галлинаго! Галлинаго!

На недоуменный взгляд Ильи (новосибирского) я только пожал плечами.

Мы в Будущем, хотел сказать я Илье. Правда, не в том Будущем, куда со временем попадает каждый из нас, разменяв здоровье на года, а в том, куда мы попали по собственной воле, ничего пока не потеряв.

На центральной аллее наплыв людей просто ошеломлял.

Улыбки, смех, сверкающие глаза. Девчушки в коротких платьицах, юнцы в каких-то блестящих тряпках, люди пожилые и откровенно старые, некоторые даже в шляпах, – все неистово орали, плясали, подпрыгивали. Их будто било и трясло электрическим током. И время от времени все это человеческое море взрывалось единым кличем:

– Галлинаго!

Редкое единение.

Смеющаяся рыжая женщина размахивала голубым флажком.

Приплясывал невысокий кореец, вскидывая над собой толстую книгу.

Древний старик смеялся и разбрасывал розы. Все вроде понятно, но смысл общего действа ускользал от нас.

– Ты писатель, – шепнул я. – О чем они кричат?

Приплясывающий кореец вынырнул из толпы, он явно хотел, чтобы мы радовались, но повторял одно:

– Галлинаго! Галлинаго!

– Он опять с нами! – поддержал Илья.

– Ты что-нибудь понял? – спросил я, когда кореец несколько отдалился.

– А что тут непонятного? – ответил Илья и начал энергично ввинчиваться в толпу. Я, в общем, не боялся заблудиться, но уходить далеко от MB – это в мои планы тоже не входило. Одновременно дошло до меня и то, что Илья ввинчивается в толпу не просто так. Он явно старался держаться поближе к приплясывающему корейцу. Возможно, хотел глянуть в книгу, которой размахивал кореец. Разве не интересно заглянуть в книгу, изданную в последней четверти загадочного двадцать первого века?

– «Буро-черная голова… – Илья, несомненно, цитировал. – По темени продольная полоса нежного охристого цвета… Спина бурая, с рыжими, скорее ржавыми пятнами… Длинный нос, острый, как отвертка… Ноги длинные, с зеленоватым отливом…» Неужели ты не помнишь? «Гнездится на болотах и во влажных еловых лесах…» Вот они тут о чем! Gallinago gallinago Linneus! Я не зря штудировал Брема. И не зря ел этих галлинаго, хотя последнего, как ни жаль, съел Эдик Пугаев.

– При чем тут это?

– А не водись длинноносая птичка на наших болотах, никто из нас, наверное, не дотянул бы до этого Будущего.

– Да о чем ты? Объясни наконец.

– Да об этих наших крошечных галлинаго. О длинноносых болотных куличках. Помнишь, Эдик утверждал, что вкуснее всего они под чесночным соусом? Чесночным соусом он называл хорошо растертый чеснок. Под этим соусом были съедены последние кулички.

Ликующая толпа вынесла нас на круглую, прогнутую, как воронка, площадь.

И вот там, над площадью, в самом ее центре, над многими тысячами и тысячами торжествующе задранных лиц мы увидели наконец то, к чему рвались все эти толпы – массивный, высеченный из единой гранитной глыбы монумент, над которым переливались, цвели в небе непонятно как высвеченные слова:

Каменный щербатый человечек в бейсбольном каменном кепи.

Каменные нехорошие глаза, прикрытые стеклами каменных солнцезащитных очков с крошечным, но хорошо различимым каменным фирменным знаком. Знакомый каменный зад, обтянутый каменными джинсами. Каменный кейс-атташе в руке. А правую руку щербатый каменный человечек вскинул, то ли приветствуя нас, то ли отмахиваясь.

Это был величественный монумент.

Но для Ильи (новосибирского) это был не просто Эдик Пугаев. Для Ильи это было крушением надежд. Теперь Илья окончательно убедился в том, что мы все-таки занесли вирус эдика в Будущее. Не мы лично, конечно, а наши книги, наша память, наше нежелание вычеркнуть эдика из истории, как Эдик в свое время вычеркнул из истории наших болотных куличков.

Но зачем асимметрия, несколько портящая массивную фигуру? – присмотрелся я. Зачем легкий, почти не бросающийся в глаза перебор всего того, что нормальным людям дается в меру? Зачем нос, удлиненный больше, чем надо? Зачем рука, поднятая чуть выше, чем следует? Зачем так ярко вспыхивают в прозрачном, сияющем, пузырящемся от свежести вечернем воздухе все новые и новые слова?

Это же ключ! – понял я.

Имя героя не пишут со строчной буквы.

Имя героя, как правило, заслуживает заглавной.

Значит, что-то тут не так. Значит, я чего-то не понимаю. Иначе Илья (новосибирский) не веселился бы так откровенно, искренне и свирепо. И не пылали бы в небе торжествующе слова:

Ликующая толпа замерла.

Теперь она сжалась в единое трепещущее тело.

Теперь я чувствовал свою полную слитность с толпой. Теперь я был одним из многих. И радость, только радость несли всем слова, взорвавшиеся в прозрачном воздухе:

Толпа взревела:

– Галлинаго! Он снова с нами!

Да, Эдик Пугаев прорвался в Будущее, перевел я дыхание, но этого можно не бояться. Да, Эдику Пугаеву воздвигли монумент, но вовсе не из восхищения перед совершенными им делами. «Это памятник литературному герою, – шепнул я уже догадавшемуся Илье. – Возможно даже, это твоя работа». – «Не забывай новгородца, – так же шепотом ответил Илья. – Он тоже пишет об Эдике».

И вдруг крикнул:

– Где он?

– В НИИ, разумеется.

– Да нет, я об этом корейце с книгой.

Как нарочно, из толпы, пританцовывая в такт льющейся с неба музыке, опять вынырнул веселый кореец. Теперь на его сильном локте сидела девочка с пышным бантом в волосах. Они смеялись.

– Галлинаго! – крикнул Илья.

– Он опять с нами! – торжествовал кореец.

– Мы утерли эдику нос!

– Галинаго!

Илья, смеясь, потянул книгу из руки корейца.

«Илья…» Но мой друг меня не услышал. Он буквально вырвал книгу из руки оторопевшего корейца и бросился бежать по аллее, смешно перебирая тонкими ногами. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но мне было не до смеха. Только что я был счастливым среди счастливых, только что я радовался вместе со всеми, и вдруг…

А Илья бежал.

Он не хотел меня слышать.

Он бежал по мелким лужам. Он разбрызгивал веселую воду, приводя в радостное недоумение веселых людей, спешащих навстречу – на праздник возвращенного куличка. И догнал я писателя только шагах в десяти от кустов, за которыми мы спрятали пузатую капсулу MB. Сейчас он сделает эти последние десять шагов, понял я, и неизвестная книга, объект из Будущего, артефакт совершенно невозможный и неприемлемый, окажется в нашем времени!

– Брось книгу!

– Но почему?

– Она принадлежит не тебе.

– А кому? – пыхтел Илья, изворачиваясь.

– Твоим внукам!

– А кому мои внуки обязаны своим сегодняшним днем?

Стены капсулы бледнели, истончаясь (мы боролись уже внутри). Зеленая тошнотворная дымка перехода затягивала прекрасное вечернее небо нашего Будущего. Все глуше и глуше становился рев торжествующей толпы. Я все же вырвал книгу (в кулаке у Ильи остался обрывок суперобложки) и вышвырнул ее из капсулы.

Специальная Комиссия собралась в моем кабинете.

– К сожалению, – покачал головой Председатель, – мы вынуждены констатировать вовсе не радующий факт. В наших руках оказался предмет, не имеющий отношения к конкретно текущему времени. Это обрывок суперобложки. Из достаточно отдаленного Будущего. Прочное искусственное волокно. С одной стороны явственно различима подпись, нанесенная на волокно графитным стержнем – Чо Ен Хо. Возможно, это подпись последнего владельца книги. На другой стороне обрывка суперобложки – портрет. К сожалению, неполный. Видна часть облысевшей или выбритой наголо головы. Скорее всего, это был портрет автора. Сохранились и три строки текста.

Он негромко, даже как бы нехотя процитировал:

– «…и теперь эдик стоит над миром, как вечное не прости, завещанное нам классиком XX века, прозаиком и эссеистом Ильёй Ковровым…»

И моргнул изумленно:

– Одно, кажется, можно утверждать с достаточной вероятностью. Эта книга написана одним из наших друзей.

И замолчал. Осознал проблему.

– А соавторство? – спросил кто-то.

– На обрывке указано одно имя, – ответил я за Председателя. – К тому же наши друзья никогда не работали вместе. Текст книги оказался бы слишком противоречивым, возьмись они за такое. Если бы первую главу написал Илья Ковров (новосибирский), могу утверждать, что Эдик выменял бы за пару матрешек самый большой минарет стамбульской мечети Ени Валиде, известной под именем мечети Султанши-матери. Если бы вторую главу написал Илья Ковров (новгородский), Эдик, несомненно, раскаялся бы в содеянном. Если бы третью главу написал наш сибирский друг, Эдик Пугаев в грозном приступе рецидива получил бы в свои руки знаменитый фестский диск, чтобы тут же обменять его на подержанный иностранный автомобиль. И так далее. Понимаете?

Члены Комиссии дружно кивнули.

– Значит, – закончил я, – книга написана Ильей Ковровым. Одним. Без соавтора. Но каким Ковровым? Этого мы не знаем.

Что ж, этого действительно никто не знает.

Даже Ковровы, хотя они уже работают над такой книгой.

И я официально уполномочен сообщить, что слухи об отходе известных писателей от практической деятельности весьма и весьма преувеличены. Оба они живы, оба здоровы. Оба полны творческих планов и шлют участникам форума наилучшие пожелания. Что же касается их новых произведений, то работа над ними действительно не прерывается. Мы не знаем, когда писатели закончат свою книгу, мы не знаем, когда эта книга будет опубликована, но знаем то, что она в любом случае будет написана и опубликована!

Каждое утро я слышу в кабинете Ильи Коврова (новосибирского) шаги.

Он ходит от стены до стены, наговаривая вслух фразы будущей книги. Иногда заходит ко мне. Пьет горячий кофе. Говорит ревниво: «Я видел вчера новые фотографии. В «Литературном курьере». Наш новгородский друг начинает лысеть. Если дело и дальше так пойдет, побрею голову».

Я киваю.

Я помню.

Будущее на пороге.

Обрывок суперобложки… Лысая голова…

Конечно, время ничего и никого не щадит. Но мы не вправе торопить друг друга. Тем более людей, обреченных на всемирную славу. А люди, обреченные на такую славу в Будущем, вообще теряют право на спешку.

Это сближает!