Вечные паруса

ИГРА ДЛЯ СМЕРТНЫХ

Дэвид Горинг никогда не был фаталистом. Скорее наоборот. К своей судьбе он относился нежно и внимательно, как мать к любимому ребенку. С той далекой поры, когда он впервые обнаружил, что некоторые разногласия между родителями совсем не вредят ему, а, как ни странно, позволяют наилучшим образом устраивать свои мальчишечьи личные дела, Дэвид Горинг поверил в свои силы. Потом пришло знание, и юный выпускник Бирмингемского университета сумел построить великолепную математическую модель человеческой жизни, которую, впрочем, не спешил предавать огласке. В этой модели не было расслабляющих моральных категорий, что позволяло изящно и гибко вписывать в нее любые жизненные коллизии.

С этого времени Дэвид конструировал свое будущее увлеченно и профессионально.

Он родился в Центральной Англии, на одной из чопорных улиц «Голубого Бирмингема». «Черный Бирмингем» — могучий промышленный сверхгигант — остался внизу, таинственный, грозный, полный непонятных радостей и непонятных трагедий. Матери Дэвида, миссис Дженни Горинг, удалось добиться своего. Это случилось в результате настойчивых многолетних усилий, ибо отец Дэвида, мистер Натаниэль Горинг, одареннейший математик, был профессиональным неудачником. Так, по крайней мере, утверждала миссис Горинг. Имея все шансы на успех, он до конца дней своих тянул лямку в лабораториях фирмы «Виккерс», вправляя мозги электронным олухам. Жизнь в «Голубом Бирмингеме», требующая весьма солидных финансовых инъекций, окончательно подорвала его силы, и Натаниэль Горинг отбыл в лучший мир, оставив сыну полную свободу добиваться всего самому.

А молодой Горинг хотел многого. Его не устраивала отцовская долина — он жаждал вершин. Вершин славы, вершин богатства, вершин власти. Власти, которой подчиняются даже правительства и которую может дать ему только наука.

А потому он с упорством фанатика овладевал не только тонкостями физико-математических дисциплин по специальности, но и самыми невероятными факультативными курсами, в которые неведомо как затесались даже религиозные культы древней Индии.

Он не спешил. У него еще было время. Вселенная вращалась для него, и каждый поворот планет приближал намеченный финал. В Большой Игре под названием «судьба» он умел подавлять свои эмоции и честолюбивые мечты точным анализом ситуации и своих возможностей в данной ситуации. Дэвид играл наверняка.

Неудивительно поэтому, что сразу после окончания университета он получил должность главного математика третьей секретной лаборатории фирмы «Виккерс» — место, которого не смог за всю жизнь получить его отец.

Дэвид был в меру красив, в меру вежлив, в меру горд.

Его считали истинным джентльменом, потому что блестящий талант математика — единственное наследство, оставленное ему отцом, — никак не отражался на его узком холеном лице с меланхолической синевой под глазами. Он работал в лаборатории вполсилы, расходуя свой талант бережно, по каплям, как химик — ценный реактив.

Как-то, разбирая бумаги отца, состоящие в основном из погашенных и непогашенных долговых обязательств, Дэвид наткнулся на объемистый пакет с сентиментальной надписью «Сыну от отца». Решив, что это серия нравоучительных заветов, молодой Горинг собирался уже выбросить его в регенератор, но, развернув, обнаружил знакомую скоропись формул.

Содержимое пакета оказалось весьма занимательным.

Десятки великолепных идей, наброски каких-то довольно бредовых гипотез, обрывки экстравагантнейших теорий — все, чем старший Горинг пытался усмирить свой ищущий бури ум. Дэвид просматривал бумаги отца с завистью — его поражала фантазия, смелость, оригинальность отцовских поисков. Его собственный мозг был слишком холоден. Он мог брать и обрабатывать, но не давать.

На бумагах Натаниэля Горинга не было подписи, и Дэвид без раздумий включил их в свой актив так же, как несколько лет спустя приобщил к нему неоконченную рукопись профессора Митчела, своего бывшего университетского преподавателя.

Теперь у него был капитал, которого могло хватить на долгие годы.

И у отца, и у Митчела Горинг не без удивления обнаружил многочисленные ссылки на Джозефа Кларка.

В Англии к исследованиям Кларка относились свысока. Авторитет Эйнштейна в то время был еще незыблем, и формулы Кларка казались параноическим бредом, больше того, надругательством над наукой. Его маленький институт в Нью-Джерси влачил жалкое существование, американские «отцы науки» отказывали ему в субсидиях, а английские «вундеркинды», которые, как и Горинг, мечтали о заокеанских суперлабораториях, при разговоре о Кларке презрительно поджимали губы.

Но Горинг был умнее. У него были разносторонние знания, интуиция, а, кроме того, он любил быструю езду и хорошо знал прием, который гонщики называют «сесть на колесо».

Как часто на университетских гонках он, выходя на трассу, не бросался вперед, очертя голову, а спокойно ехал, дожидаясь рейсового «Электора». Когда стремительная хромированная масса международного экспресса проносилась мимо, Дэвид делал рывок и пристраивал свой маленький красный «Хэппи» в опасном соседстве с задними буферами могучей машины. «Электор» пожирал пространство со скоростью триста миль в час, яростно распарывая воздух клыками стабилизатора, а Дэвида несло за ним, как перышко в аэродинамической трубе.

Это была весьма рискованная игра. Она требовала предельного напряжения и молниеносной реакции: чуть отстал — ураганные воздушные вихри отбросят и перевернут маленькую спортивную машину, чуть замешкался при торможении экспресса — врежешься в него сзади. Весь трюк состоял в том, чтобы, почти интуитивно уловив начало торможения, резко вывернуть у самых колес громады и пулей вылететь вперед, в открытый простор автотрассы.

Таким образом Дэвиду не раз удавалось прийти к финишу чуть ли не вдвое быстрее своих соперников.

Горинг доверял отцу и Митчелу, по крайней мере, как математикам. Заинтересовавшись немногочисленными опубликованными работами Кларка, Дэвид и сам почувствовал могучую силу его интеллекта.

Решение пришло не сразу. Оно потребовало досконального «дознания». И когда оно все-таки пришло, Дэвид знал о Кларке и его институте решительно все.

Игра продолжалась. Но в роли «Электора» на этот раз должен был выступить Джозеф Кларк.

Кто-либо другой на месте Горинга послал бы Кларку льстивое письмо с предложением услуг.

Дэвид тщательно отобрал несколько отцовских набросков, доделал их, кое-что переработал, кое-где изменил, отшлифовал — словом, довел до «кондиции» (а это делать он умел) — и напечатал в двух специальных журналах, за которыми прочно укрепилась недобрая слава «розовых». Разумеется, под своей подписью.

В третьей лаборатории разразился скандал. Сам директор фирмы вызвал Дэвида для объяснений. От его лысины шел пар. Еще бы! Выдумывать фантастические теории — это еще куда ни шло: каждый имеет право на «хобби». Но печататься в «розовых» журналах, рядом с советскими физиками! Кому? Главному математику секретной — секретной! — лаборатории! Представителю самой респектабельной фирмы Англии!

Дэвид бесстрастно молчал.

Шеф потребовал немедленного опровержения.

Какого?

Какого угодно! Хотя бы того, что это студенческие работы и журналы добыли их обманным путем.

Дэвид обещал подумать. Директор облегченно вытер лысину.

Прошла неделя, другая, но Кларк никак не реагировал на статьи.

Дело принимало скверный оборот. Так можно крепко промахнуться. Тем более, что шеф отстранил Горинга от работы до тех пор, пока тот не напечатает опровержение.

Дэвид нервничал. Он совсем не собирался остаться «на нуле», с подмоченной репутацией и подозрительной славой «пионера» среди «левых» юнцов, которых он презирал так же, как и «правых». Ему нужна была глобальная слава.

Неужели «Электор» промчится мимо?

Горинг пошел на последний риск — он напечатал вместо опровержения третью статью.

И только тогда сухопарая горничная принесла ему на подносе серый пакет со штампом «США, Нью-Джерси, Институт релятивистской физики».

Кларк не обещал золотых гор, молниеносной карьеры и беспредельных перспектив. Он был лаконичен и откровенен:

Кто-либо другой на месте Горинга ближайшим самолетом вылетел бы в Нью-Джерси.

Дэвид Горинг телеграфировал: «Подумаю».

Джозеф Кларк пил кофе на террасе своей виллы. Вилла была старая, без модной стилизации «под дикий Запад», где в деревянной, нарочито грубой утвари скрывалась утонченная автоматика. Видимо, даже полы здесь мыли вручную, потому что из комнат вкусно пахло мокрым деревом, а не пастой.

— Эйнштейн — не бог, а обыкновенный гениальный человек, — Кларк пил кофе, как воду, крупными глотками, не замечая вкуса. — Это никак не хотят понять ваши коллеги. Они сделали его Иисусом Христом современной науки, а теорию относительности — библией. И если кто сунет нос не туда, куда надо — вой, отлучение от науки. Ведь вам тоже досталось, Горинг, сознайтесь?

Дэвид сидел напротив в соломенном кресле и вежливо кивал, но слушал вполуха. Он внимательно разглядывал своего нового шефа.

Один возмущенный физик, выйдя из себя, публично обозвал Кларка «погромщиком». Прозвище подходило как нельзя лучше. Джозеф Кларк был похож одновременно на Уолта Уитмена и пирата на отдыхе. Сходству с Уитменом придавали высокий рост, крепкая крестьянская кость и тщательно ухоженная пышная борода. Да еще, пожалуй, глаза. Вернее, даже не сами глаза, а какая-то бешеная, непримиримая сумасшедшинка, которая появлялась в его больших добрых глазах, когда он заговаривал о физике.

А в пирата Кларк играл — играл искренно и заразительно весело, как мальчишка. Как все добрые сильные люди, он любил пошуметь. Независимо от того, ругал или хвалил он своих коллег, витал в парадоксах дискретного пространства или просил у дочери очередную чашку кофе, в его хриплом басе кипело громовое море. И модный спортивный костюм только подчеркивал добродушную грубость его манер.

Дэвид остался доволен. «Этот буйвол еще наломает дров, — думал он. — Такого наворочает, что только держись...»

— Прав Эйнштейн? Прав. Прав Ньютон? Прав. Прав Дирак? Прав. Но все это — частные случаи чего-то общего, чего мы еще не знаем, будь проклята эта земля...

— Единая физическая теория? Вот уже несколько веков о ней мечтают все ученые. Вы хотите сказать, что нашли ключи к ней?

— Нет, — неожиданно тихо ответил Кларк. — Наверное, это не под силу одному человеку. Мне удалось кое-что найти, но пока это тоже — частность...

Горинг насторожился. Перемена тона была столь разительна, что большой пятнистый дог в углу террасы поднял голову и удивленно посмотрел на хозяина, потом — недоброжелательно — на Горинга.

— Это касается гравитации?

— Нет. Гравитация пусть подождет, будь проклята эта земля. Меня раздражает время.

— Время?

— Да, время. Всевышнее, всевластное, всепроникающее, безостановочное, неумолимое, неизменное, непрерывное, единонаправленное, неделимое, невидимое, абсолютное в своей относительности, разрушающее и созидающее, грозное и доброе, равнодушное, карающее...

Кларк говорил все громче и громче, и дог успокоенно положил голову на лапы.

— Мы переделали землю, мы остановили реки, мы растопили вечные льды, мы оросили пустыни, мы приручили океан, мы пробили дорогу в космос, мы заселили Луну, Венеру, Марс... Да что там — мы проникли в собственные душу и тело, сбили замки с тайников мысли, вдохновения, творчества, окунулись в глубины микромира и воспарили к чудовищно далеким галактикам... А время? Время идет, божественное и непостижимое. И мы покорно лезем ему в пасть, как наши первобытные пращуры. Римляне придумали бога времени Сатурна — а мы?.. Помните, у Гойи — «Сатурн, пожирающий своих детей»?

— Гойя?.. Кто это?

Кларк даже поперхнулся:

— Не шутите так зло, Горинг. Неужели вы не знаете Гойю? Вы не любите живопись?

Дэвид, слегка смутившись, быстро нашелся:

— У меня не было времени, шеф. Я изучал математику.

И Кларк мгновенно забыл о Гойе.

— Вот видите — у вас не было времени. За тысячи лет мы пальцем не пошевельнули, чтобы хотя бы потревожить мистическое божество. А сегодня эта мистика, это «неизвестно что» закрыло нам дорогу к дальним звездам, поставило предел нашим знаниям, нашим желаниям, нашей воле. Время загнало нас в скорлупу Солнечной системы, повалило на прокрустово ложе длительности человеческой жизни, связало по рукам и ногам стереотипной формулой «несбыточное»...

— Вы поэт, Кларк, — криво усмехнулся Дэвид.

— Поэт? К сожалению, нет, Горинг. И зря — поэты, по крайней мере, вечно воюют с этим дряхлым богом, вечно бунтуют против него. Но я — физик. Я хочу знать, что это такое, как оно выглядит, это время. Я хочу мять его, рвать, растягивать и сжимать, выпаривать в ретортах. Я хочу согнуть его в дугу для начала...

Кларк так темпераментно показал, как он мнет и гнет в дугу время своими волосатыми кулачищами, что Горингу стало не по себе. Как всякий нормальный человек, он интуитивно побаивался пьяных и сумасшедших.

На террасу вышла высокая смуглая девушка в шортах и цветастом переднике.

— Еще кофе?

Кларк посмотрел на нее сердито, как машинист, вынужденный на полном ходу остановить состав перед неожиданным светофором.

— Нет, не надо. Впрочем, как мистер Горинг.

— Если можно — еще чашечку. Волшебный напиток, мисс...

— Меня зовут Мэгги.

— Дэвид, — Горинг поклонился, подумав, что такой девушке должно быть невероятно скучно в глуши. Мэгги рассматривала его открыто, без тени церемонного стеснения, с легким вызовом. В синих глазах поблескивала все та же кларковская сумасшедшинка, видимо, фамильная.

— Моя дочь, — проворчал Кларк, провожая ее взглядом, совсем не соответствующим тону. — Сладу нет. Угнетает старика...

— Какой же вы старик, шеф? Глядя на вас, невольно думаешь, что бессмертие — вполне достижимая и банально простая штука.

— Ну-ну. Просто время пока побаивается меня.

— Вот видите. А вы хотите согнуть его в дугу.

— Я не шучу, Горинг. Смотрите-ка сюда...

Кларк вынул авторучку и поискал глазами бумагу. Дэвид торопливо сунул ему свой блокнот. Почерк у Кларка был неровный, буквы и цифры словно гнулись под ветром. Нечленораздельные комментарии физика помогали мало, но Горинг следил за его авторучкой, как кошка за мышью. Вначале Горинг как будто понимал ход рассуждений Кларка, прихотливые кривые его графиков, но потом начались такие дебри, привычные физические понятия соединялись в такие немыслимые сочетания, что Дэвид перестал поддакивать и ошарашенно замолчал.

Мэгги принесла кофе, но мужчины не обратили на него никакого внимания. Кларк взмок, борода его растрепалась. Дэвид сидел, сжав виски ладонями. У него слегка кружилась голова, словно он смотрел вниз с огромной высоты.

А Кларк ломился сквозь математические заросли уверенно, напрямик, оставляя позади обломки поверженных истин.

Наконец он поднял голову.

— Непонятно?

— Все это слишком... — Горинг неопределенно покрутил пальцами у лба. — Ново, что ли? Вот в этой формуле скорость — бесконечная величина...

— Да.

— Но ведь Эйнштейн доказал, что есть предел скоростей — скорость света. Иначе нарушается закон причинности...

— Господи, вы так ничего и не поняли, Горинг. Закон причинности остается, но в другом качестве. Из диктатора он превращается в слугу. При помощи Петли Времени вы, например, сможете управлять своим будущим с безошибочностью шахматного автомата.

— Каким образом?

— Очень просто. Горинг сегодняшний вызывает к аппарату — назовем его хронофоном — Горинга завтрашнего и беседует с ним. Петля Времени может жить полчаса, и этого вполне хватит вам. Горинг завтрашний сообщает, что у него сегодня, то есть завтра, болит голова, потому что вы вчера, то есть сегодня, не выпили предложенную вам чашку кофе. Надеюсь, вы не хотите, чтобы завтра у Горинга болела голова?

— Постойте, Кларк, но ведь все это, простите, бред, мистика какая-то. Или вы разыгрываете меня?

— Ничуть. Пейте кофе, я вам кое-что нарисую сейчас...

Дэвид выпил кофе залпом, недоверчиво поглядывая на развеселившегося физика. Тот чертил что-то упоенно, по-мальчишечьи прищелкивая языком. Линии получались кривые, но уверенные.

— Вот вам, Горинг, принципиальная схема такого аппарата. Мечта фантастов первой половины двадцатого века — «машина времени». Правда, путешествовать в ней нельзя это, действительно, нарушило бы так любимый вами закон причинности, но для переговоров с будущим она вполне пригодна. Пожалуйста!

Горинг тупо уставился в блокнот.

— И вы действительно верите, что это будет работать?

— Пока — почти уверен, если быть точным.

— И как далеко в будущее может заглянуть этот... хронофон?

— Видимо, это зависит от размеров Петли, а следовательно, — от мощности аппарата.

Кларк наслаждался растерянностью Горинга. Он объяснял эту растерянность новизной идеи, но у Дэвида было другое. Дэвид боялся неверного хода. Его вера в Кларка пошатнулась. Он ожидал увидеть и услышать в Нью-Джерси вещи необыкновенные, но «машина времени»... Это уж слишком.

Это просто неприлично, как вечный двигатель. Всякий уважающий себя ученый... Да что ученый, любой мальчишка расхохочется в глаза, услышав о таких вещах. Может быть, Кларк — маньяк, больной человек, бьющийся над бредовым воплощением бредовой идеи? Тогда — бежать, бежать очертя голову, пока еще не все потеряно, молить, юлить, обливать помоями и Кларка, и его единомышленников, пока ученая Англия не простит отщепенца. Унизительно, но необходимо. И это, кстати, тоже вариант — Дэвиду уже мерещились броские шапки газет: «Красный Кларк — параноик. Сенсационные разоблачения», «День в логове лжи», «Горинг обвиняет...»

Нет, пожалуй, еще не все потеряно. Поражение может стать победой.

Горинг повернулся к Кларку. Тот следил за ним добро и серьезно.

— Можете не говорить, Горинг. Я знаю, что вы скажете: маньяк. Ну, даже если не скажете, то подумаете. Нет, дорогой, с этим у меня все в порядке, будь проклята эта земля. Я пошутил. Конечно, хронофон — игрушка, не более, хотя ничего принципиально невозможного в ней нет. Но ради хронофона не стоило ломать столько дров, если он кому и понадобится, то, видимо, только авторам научно-фантастических романов.

Кларк сунул авторучку в карман, пригладил бороду.

— Петля Времени — пока лишь проблеск, первый шаг к приручению бога Сатурна. Возникает столько вопросов, столько проблем, столько невероятных выводов... Словом, темный лес без конца и без края. Все это надо пощупать, проверить, попробовать на зуб... Терра инкогнита — земля неизведанная... Даже мне иногда страшновато становится, честное слово. Но игра стоит свеч, Горинг. Ради этого стоит сломать себе шею.

Дэвид совсем не собирался ломать себе шею, но последние слова Кларка несколько успокоили его. «Погромщик», оказывается, не так уж прост. Кажется, он все-таки крепко стоит на ногах. Надо основательно во всем разобраться. В конце концов, запасной выход — разоблачение Кларка — всегда к его, Дэвида, услугам. Но если Кларк прав хотя бы наполовину, Дэвид сумеет сделать на нем свою Большую Игру.

Да, игра стоит свеч. «Пострелятивистская теория Кларка-Горинга...» Нет, не так — «Горинга-Кларка». Так звучит значительно лучше. А какой будет великолепный всемирный скандал! Какой щенячий вой поднимут убеленные сединой академики всего мира! И он, Горинг, будет поучать их с трибун симпозиумов и конгрессов...

Голос Кларка вернул его к действительности.

— Словом, располагайтесь. Но учтите — штатных экспериментаторов у нас нет. Ребята выкручиваются сами. Вы работали в электронных лабораториях — это очень хорошо. Значит, опыт у вас есть. Вам придется, кроме всего прочего, самому монтировать схемы, резать железо, варить, строгать, паять и так далее. Понимаю, что каменный век, но — увы...

Напряжение прошло. И как часто бывает, Дэвиду стало вдруг беспричинно весело.

— O'кей, шеф! Игра продолжается!

— Какая игра? — не понял Кларк.

— Большая, шеф. Большая!

И через десять минут, когда видавший виды красный горинговский «Хэппи», лихо накренясь, вылетел на поворот, Кларк сказал дочери:

— Странный парень, этот Горинг.

— Красивый, — сказала Мэгги.

Дог зевнул.

Дэвид работал исступленно. Тот ценный реактив, которым наделила его природа и который он привык расходовать по каплям, теперь пошел в дело полной мерой.

Это было почище гонок в Бирмингеме. Кларк, жизнерадостный и добродушный на отдыхе, буквально свирепел, когда дело не клеилось. Он носился по отделам, как раненый бык, и горе было тому, кто попадался ему на глаза. Трубным голосом он требовал «идей», обзывал сотрудников бездарями и цифроедами, расшвыривал папки с расчетами и, перевернув все вверх дном, уезжал на сутки, а то и больше, в Нью-Йорк, в музей Гугенхейма. Живопись его успокаивала, и он возвращался, тихий и виноватый, снова обходил отделы и извинялся, жалуясь на «старческий маразм». А на следующий день счетные машины снова выли от напряжения, и срочные задания от шефа сыпались как из рога изобилия.

Такие дни в институте назывались «циклонами» и случались не так уж редко. При первых признаках «циклона» срабатывала «служба оповещения», проще говоря, первые жертвы спешили предупредить своих коллег, и сотрудники разбегались кто куда. Пустые кабинеты приводили Кларка в еще большую ярость, и он вымещал ее на папках с расчетами.

«Циклоны» были на руку Дэвиду. Как тень, шел он по следам бушующего шефа и собирал бумаги. Дома он сортировал их: нужные аккуратными стопками ставил на полки, ненужные — выбрасывал. Вскоре дома у него образовалась целая библиотека, о существовании которой не знал никто. Во время отъездов Кларка Горинг подолгу копался в ней, изучал, сравнивал с общими набросками, которые Кларк записал в его блокноте в день их первой встречи.

Еще с детства у него была страсть к жизнеописаниям великих полководцев древности, к их стратегическим замыслам. Он отдал ей дань и сейчас, в его домашнем сейфе появился внушительный журнал с загадочной надписью: «План «Электор». Журнал развития». На первой странице красовалась сложная схема — геометрическая модель кларковской теории, где пустые кружочки означали пока еще неизвестные элементы конструкции, кружочки, наполовину заштрихованные красным — доказанные, но не проверенные экспериментально, красные — доказанные и проверенные. Здесь же в журнале были схемы попроще, они напоминали графики шахматных партий — это были еженедельные анализы жизни самого Горинга, его достижений, промахов и действий, ликвидирующих промахи.

Словом, Горинг всегда был начеку. Кларк разбрасывался, метался, отступал и снова бросался в бой, как одержимый, а Горинг цепко «сидел на колесе», следил, считал, собирал обломки и ночами, запершись, заштриховывал красным очередной кружок.

Горингу надо было стать «незаменимым» для Кларка, и он настойчиво мозолил ему глаза даже во время «циклонов», стоически перенося взрывы кларковского темперамента. Кларк «приручался» с трудом, но дело шло на лад. Ведь никто лучше Горинга не знал всех извилин проделанной работы, а к прошлому приходилось возвращаться много раз.

Однажды Горинг проделал эксперимент. Он целую неделю не показывался в лаборатории, сказавшись больным. По институту пронесся «циклон», потом другой, но Кларку чего-то не хватало. Наконец он понял и явился к Дэвиду собственной персоной. Дэвид, внутренне торжествуя, ненатурально чихал и кашлял, а Кларк страдальчески скрипел стулом.

Совершенно неожиданно пришлись кстати записки покойного профессора Митчела. О них Горинг вспомнил, когда весь институт бился над проблемой поляризации времени в сверхплотных средах. Дрожащими пальцами Горинг перелистал исчерканные листы и прикусил губу — там было решение.

Он набросал это решение на листке блокнота на глазах у шефа, небрежно присев на край его стола. Кларк долго вертел листок в руках, потом встал и заявил торжественно:

— Я пригласил вас как математика, Горинг. Но я вижу, что до сих пор недооценивал вас. Вы — настоящий ученый, и будет несправедливо, если будущая теория будет носить только одно имя...

— Ну что вы, шеф. Я делаю, что могу. Меня вполне устраивает роль вашего помощника, — скромно потупил глаза Дэвид.

— Нет, не возражайте. Теория Кларка-Горинга! Ведь неплохо звучит, правда?

«Горинга-Кларка», — поправил мысленно Дэвид и церемонно поклонился, пряча заискрившиеся глаза.

Вначале Горинг пытался завязать дружбу с кем-либо из двадцати сотрудников Кларка, но из этого ничего не получилось. Большинство из них были люди по-кларковски одержимые, с головой ушедшие в свои проблемы и по-детски беспомощные во всем остальном. Они относились к Горингу ровно, без предубеждения, но и без особых эмоций. Они любили работу и умели уважать тех, кто работает. Кое-кто завидовал столь быстрому «вознесению» Горинга, но и они предпочитали помалкивать, видя явное расположение шефа к новому математику. Лучше всех были у Горинга отношения с оператором Старковским, да и то потому, что Кэрол занимал у него деньги.

Горинг жил в постоянном напряжении, один против всех, и только Мэгги, с которой они часто встречались, как-то скрашивала одиночество. Он не имел на этот счет никаких конкретных планов, хотя знал, что нравится девушке. Просто ему было приятно с ней. В ее присутствии он мог ослабить тиски, в которых держал себя, слегка приоткрыться, дурачась.

Так прошел год. Красные кружочки на схеме Горинга неудержимо ползли вверх, завоевывая белое пространство листа, все ближе и ближе подбираясь к большому «кружку X», в который должна скоро вписаться изящная, как у Эйнштейна, конечная формула Петли Времени.

Вечерами, смертельно усталый, он падал на тахту, не снимая ботинок, и курил, стряхивая пепел на ковер. Закрыв глаза, он перебирал все происшедшее за день и привычно анализировал каждую мелочь.

Пройдет несколько лет полемики и споров, и новая теория завоюет мир. Это неизбежно. И тогда будет все то, о чем сегодня можно только мечтать — и мировая слава, и власть, и деньги, и возможность жить открыто, без этих бесконечных оглядок, комбинаций, расчетов. Игра перейдет в блестящий, великолепный, стремительный эндшпиль. Еще несколько ходов — и жар-птица в руках...

Горинг повернулся на бок, и тахта под ним заскрипела.

На лоб легла тяжелая складка.

С Кларком что-то происходит в последнее время. Он стал неразговорчив и скрытен. Редко заглядывает в кабинет, никого не торопит. И «циклона» что-то давно не было. Зато появилась новая страсть — рыбная ловля. Он сидит с удочкой с утра до ночи, а в институте приходится распоряжаться Дэвиду. И это сейчас, когда до конца работы — рукой подать.

Вчера, когда в разговоре Дэвид ненароком обронил «наша теория», Кларк как-то странно посмотрел на него и стал рассказывать о рыбалке.

Может быть, Кларк передумал? На него это непохоже.

Тогда в чем дело?

Дэвид загасил докуренную почти до фильтра сигарету и сразу же закурил новую.

Да, кажется, хватит сентиментальничать. На Кларка напала нерешительность? Что ж, тем хуже для него. Значит, настал момент вывернуть из-за корпуса «Электора» и вырваться вперед. Любой ценой. Даже если «Электор» после этого окажется в придорожном кювете.

Горинг-Кларк! Только так...

Ему сейчас тридцать пять. Вот уже двадцать лет, как он сознательно и неуклонно делает свою судьбу. Он еще ни разу не ошибся, ни разу не допустил срыва. Он играл наверняка, и игра подчинялась ему. До сих пор он презирал в душе тех, кому не повезло: они просто не знали правил. У них не хватало воли, чтобы сделать задуманное реальностью.

Неужели он спасует теперь?

Осталось немного: решение двух-трех уравнений и вывод конечной, общей формулы Петли. Прочую мелочь Дэвид может доделать сам. Но для этих уравнений и формулы нужна голова Кларка. Здесь не помогут ни отец, ни Митчел. И все-таки надо ОПЕРЕДИТЬ Кларка!

Головоломка. Неужели для нее нет решения?

Горинг закурил третью сигарету.

Раздался мелодичный звон видеофона. Дэвид нажал кнопку раньше, чем сообразил, что особой охоты беседовать с кем-либо у него нет.

На экране появилась Мэгги.

— Хэлло, Дэвид, — в глазах Мэгги плясали чертики. — Вы, кажется, обещали мне сегодня вечером прелестный необитаемый остров? Или вы забываете свои обещания так же легко, как запоминаете ужасные папины уравнения?

Горингу пришлось подчиниться. С Мэгги не стоило ссориться. «По крайней мере, развеюсь», — подумал Дэвид.

Они сидели у самого края обрыва, на маленьком островке посреди реки. Было прохладно. Дэвид накинул на плечи Мэгги свою куртку. Внизу, в золотых звездах, покачивалось темное тело лодки.

— «И были несовершенны люди ариев, но мощная Иртхиви приняла их на свою ладонь, и добрый Дьяус раскинул над ними голубое сари, и закрыл от взоров их мрачный лик Атмана, вид которого был опасен для смертных, и огненный Сурья раскрыл над ними золотой глаз свой...»

— Как хорошо! Что это, Дэвид?

— Ригведа, или Веда гимнов. Древнеиндусские религиозные гимны. Этим стихам что-то около трех тысяч лет.

— А что было вот здесь три тысячи лет назад?

— Не знаю, Мэгги.

— А что будет через три тысячи лет после нас?

— Не знаю.

— Значит, вы не волшебник. А я люблю волшебников.

— У вас есть знакомые?

— Да. Мой папа. Правда, когда у него хорошее настроение...

— Послушайте, Мэгги, что случилось с вашим отцом?

— Об этом я сама вас хотела спросить. Он стал какой-то унылый, неразговорчивый. Запирается от меня. Ходит на рыбалку, а рыбы не приносит. Я говорю: «Чем ты там занимаешься?» А он мне: «Золотую рыбку, говорит, сторожу, да никак не поймаю». А у самого глаза грустные-грустные. Ведь он опять в Нью-Йорк сегодня укатил, к своим импрессионистам.

Дэвид нахмурился.

— А вы точно знаете, что к импрессионистам? Он ничего не брал с собой?

— Что вы имеете в виду?

— Ну какие-нибудь записи, расчеты, схемы.

— Нет, конечно! Я сама его провожала. Зачем ему все это в музее?

— Да-да, конечно. Я просто так, Мэгги... Что-то холодно здесь стало.

— Возьмите вашу куртку. Я согрелась.

— Не надо, что вы. Пойдемте лучше вниз, к воде.

Они сбежали вниз, смеясь и подталкивая друг друга. Мэгги ухватилась за куст и склонилась к самой воде.

— Идите сюда, Дэвид. Посмотрите!

Из глубины реки на них смотрели два нереальных, бледных лица с темными провалами вместо глаз. Дэвид слегка обнял девушку за плечи. Мэгги не отодвинулась, хотя Дэвид чувствовал, как напряглось ее тело. Она по-прежнему смотрела на воду.

— Никак не могу вас понять, Дэви, — Мэгги спрятала лицо в отворотах куртки, голос ее зазвучал глухо. — Кто вы такой? Вы совсем не похожи на других. Вы слишком замкнуты. Отец говорит, что у вас умная голова, а мне кажется, что вы очень несчастны...

— Несчастен? — Горинг искренне удивился. — Почему же несчастен?

— Не знаю. Одинокий вы какой-то... Застывший...

Лицо Мэгги вынырнуло из куртки, и глаза ее матово блеснули у самых глаз Горинга.

— Я, например, совершенно не могу представить, каким вы будете лет через пять или десять...

Горинг притянул Мэгги к себе, пытаясь поцеловать ее. Мэгги не сильно, но твердо уперлась руками ему в грудь, пряча лицо.

— Не надо, Горинг. Я серьезно. Не грубите, пожалуйста. Это вам не идет. Смотрите лучше на воду — это успокаивает.

Горинг нехотя отпустил девушку. Они оба снова склонились над водой лицо к лицу.

— Говорят, если загадать желание и долго-долго смотреть на ночную воду, то можно угадать будущее...

Горинг рывком выпрямился. Мэгги от неожиданности вскрикнула и едва не оступилась в реку.

— Хронофон... — чуть слышно прошептал Дэвид, дико тараща глаза в темноту. — ХРО-НО-ФОН! — заорал он во весь голос, и гулкое эхо над рекой дважды повторило непонятное слово, как будто запоминая его.

— Бешеный, — убежденно сказала Мэгги, оправившись от испуга. — Все вы здесь бешеные. Прямо сумасшедший дом какой-то.

— Домой, Мэгги, домой. Скорее домой, — приговаривал Дэвид, почти насильно заталкивая ее в лодку. Куртка соскользнула с плеч и упала в воду. Мэгги попыталась поднять ее, но Дэвид уже включил мотор.

Лодка летела по реке, как ошалевшая черная птица. Ветер растрепал безукоризненный пробор Дэвида, водяная пыль двумя шлейфами дрожала по обе стороны лодки, но Дэвид все нажимал и нажимал на выведенный до отказа регулятор скорости.

Мэгги ничего не понимала и только крепче держалась за поручень, пытаясь прикрыть лицо ладонью от мокрого резкого ветра. Она даже обрадовалась, когда Горинг не стал провожать ее до виллы. Ее бил озноб то ли от холода, то ли от испуга.

Дома Дэвид подошел к зеркалу. Рубашка промокла и прилипла к телу, ботинки хлюпали, с брюк на пол стекала вода. Дэвид вытер лицо ладонью и подмигнул своему отражению:

— Кажется, кто-то хотел поставить нам с тобою мат, старина? Клянусь всеми собаками Нью-Джерси, о нас плохо думают...

И он уже спокойно переоделся, причесался, высушил волосы феном и сел за рабочий стол.

План был неожидан, фантастичен и прост.

В эту ночь окно в кабинете Дэвида Горинга не гасло до самого восхода солнца.

Мощное шестиэтажное чрево «Сатурна» алчно гудело.

Главный электронный мозг института глотал перфокарты, как динозавр хрустящие хлебцы. Оператор Кэрол Старковский, в белом халате и в белой шапочке, блаженно улыбался. Для него «Сатурн» был вполне живым существом, только очень большим и очень беспомощным. И не было для Кэрола большего счастья, чем баловать и холить своего любимца. Старковский еще раз прислушался к гудению машины, и лицо его стало озабоченным.

— «Сатурн» устал, док, ему надо отдохнуть...

Горинг кивнул:

— Ладно, пусть отдыхает. А ты, Кэрол, посмотри-ка, пожалуйста, эту штуку...

Кэрол облегченно защелкал большими и маленькими выключателями, повернул главный рубильник, зачем-то вытер руки о халат и, еще раз цепко оглядев пульт, подошел к столу Дэвида.

— Схема?

Глаза оператора вспыхнули недобрым азартом. Он быстро нагнулся над столом, словно переломился — длинное худое тело образовало почти идеальный прямой угол.

— Ничего не понимаю, — недоуменно поднял он голову, не меняя позы. Что это за тарабарщина?

— Сам не знаю, — ответил Дэвид, не отрываясь от папки с расчетами. — Один мой старый знакомый по электронной лаборатории — фирма «Виккерс», слышал, наверное, — так вот он носился с какой-то оригинальной идеей. Лаборатория секретная, сам понимаешь — от них много не узнаешь. Но у него туговато с электроникой. Эта штуковина никак не хочет работать. Я вспомнил о тебе и обещал ему помочь. Ты ведь собаку съел на этом, не правда ли?

— Но должен же я знать, что это за электрогалиматья? Может, ваш знакомый того? — Кэрол выразительно покрутил пальцем у виска.

— Может быть... — по лицу Горинга пробежала тень. — Но ему нужно, чтобы работала именно эта схема. Он очень просил, понимаешь?

Кэрол недовольно хмыкнул, и на пятнадцать минут все окружающее перестало его интересовать. Он что-то бормотал, чертыхался, сначала довольно зло, натыкаясь на непонятные места, но постепенно упоминания о чёрте звучали все более и более дружелюбно, пока не перешли в удивленно-одобрительное мурлыканье.

Дэвид с головой ушел в свою работу и, казалось, забыл о Кэроле.

— А ваш знакомый не дурак, — сказал, наконец, оператор. — Не знаю, зачем это нагромождение всяких чудес, но у него есть прелюбопытные находки... Да... Вот этот преобразователь просто чудо... Забавно... Знаете, док, я возьму это домой, ладно? На ходу тут не разберешься...

— Домой? М-да... Домой... Ты уверен, что это так сложно?

— Конечно, док, сюда столько напихано!

— Ну... Ладно, бери домой. Только, чур, никому ни слова — сам понимаешь, государственная тайна, с этим не шутят, — Дэвид оторвался от папки, потянулся, закинув руки за шею, чуть насмешливо посмотрел в глаза оператору. — Я ведь сам ничего в этом не понимаю, Кэрол.

— Будьте спокойны, док, я...

Кэрол не договорил. За дверью раздался рев. Через секунду створки тяжелых, покрытых металлопластиком дверей с треском разлетелись в стороны, и на пороге, подобно демону бури, возник Кларк. Дело явно пахло старым добрым «циклоном», причем весьма основательным.

Оператора как ветром сдуло. Горинг невозмутимо поднял глаза на шефа.

Кларк задыхался. Его трясло. От ярости он не мог вымолвить ни слова, а только мотал головой и мычал.

— М... М... Мальчишка! — выговорил он, наконец, — Что это значит? Что это за бред? Вам что, голову напекло? Что это такое?

Волосатый кулак со скомканными бумагами оказался перед самым носом Горинга.

— Что это такое, я вас спрашиваю? Вы разучились считать?

Дэвид смотрел на скомканные бумажки и медленно бледнел. Наступал самый решительный момент.

— Будь проклята эта земля, вы что, оглохли? Или это забастовка? Я вас спрашиваю...

— Хватит!!!

Кларк опешил. Он стоял и во все глаза смотрел на белого, как бумага, Горинга. Когда Горинг заговорил, его голос был хриплым от ненависти:

— Да, это забастовка, Кларк. Больше — это пощечина, примите ее. Я не могу больше потакать вашим прихотям. Не для того я бросил Англию, хорошую работу и приехал в эту дыру. Вы обещали мне интересную работу, а теперь, когда она подходит к концу, когда требуется последнее усилие, чтобы родилась теория, равной которой не было со времен Эйнштейна и Дирака — наша теория, вы сами говорили это не раз, — так вот, теперь вы посиживаете с удочкой на бережку и философствуете с рыбками.

Дэвид с хорошо разыгранным возмущением отошел к окну, так, чтоб солнце било Кларку в глаза, а его собственное лицо оставалось в тени. Кларк, жмурясь, хотел что-то сказать, но Дэвид жестом остановил его.

— Зачем вам эти никчемные расчеты, что вы мне подсунули вчера? Для отвода глаз? Для оправдания собственной беспомощности?

— Горинг, вы несете чушь несусветную...

Кажется, проняло. Отлично. Дэвид сложил руки на груди.

— Нет, Кларк, сознайтесь честно — вам не под силу этот последний бросок. Вы состарились, вы устали, вы просто не хотите в этом признаться даже самому себе.

Удар попал в цель. Кларк сник.

— Да нет же, Горинг, тысячу раз нет...

— Тогда в чем дело?

— Не знаю сам пока, но у меня такое чувство...

— Кларк, сейчас нужны не чувства, а работа. Неистовая работа. Нельзя поручиться, что этими проблемами заняты только мы. Что, если кто-то успеет раньше нас? Я беспокоюсь не о себе, а о вас. Ведь вы сами останетесь у разбитого корыта со своим средневековым институтом, который продадут за долги...

При упоминании о долгах Кларк опустил голову, резче обозначились морщины на его лице.

— Может, ты и прав, Горинг. Не знаю. Мне и самому не хочется тянуть. Но не могу же я спускать на воду корабль, пока не уверюсь, что он не даст течь...

— Вы разуверились в теории?

— Нет, будь проклята эта земля. Но мне надо подумать. Может, это действительно старческий маразм, но мне что-то не нравится. Не знаю, в чем... Дай мне срок, Дэвид. Я разберусь во всем сам. Клянусь, я расскажу тебе первому обо всем и до конца. Не думай обо мне плохо...

Дэвид отвернулся, чтобы скрыть победную улыбку. Сцена явно удалась. Голос Кларка гудел виновато, где-то на необычно мягких, бархатных басах. Итак, первый этап «большого обгона» прошел безукоризненно. Осталось самое важное — узнать ВСЕ, что придумает Кларк, РАНЬШЕ самого Кларка. Интересно, сколько провозится Кэрол со схемой?

Дэвид отошел от окна.

— Я просто устал, шеф. Сам не знаю, что говорю. Извините меня. Я погорячился.

Кларк как-то неуверенно, по-медвежьи положил руку на плечо Горинга.

— Ничего, сынок. Я понимаю. У меня тоже такое бывает. Я сам виноват. Накричал на тебя... Ты не сердись. Все мы здорово устали за последнее время.

Интересно, сколько провозится Кэрол со схемой?

— Шеф, как вы посмотрите на то, что я недельку посижу дома? У меня совсем отупела голова. Надо проветриться. Да и нервы сдают...

Кларк без всякого энтузиазма потеребил бороду и ответил:

— Ладно, Дэвид. Мы, к сожалению, не роботы. Отдыхай. Но... В общем, если тебе что-либо придет в голову, захочется посчитать — «Сатурн» к твоим услугам. Вот тебе и ключ. Занимайся хоть ночью.

Губы Горинга чуть дрогнули. Он, судя по всему, родился под счастливой звездой. Удача сопутствует сильным! Кларк не ведает, что творит...

— Шеф, у меня что-то барахлит видеофон. Нельзя ли взять на базе новый? Или хотя бы экран...

— Ну что ты спрашиваешь, Дэвид? Конечно! Скажи Вилли, что я разрешил тебе брать с базы все, что заблагорассудится.

— Спасибо, шеф.

Горинг проводил Кларка до двери, придерживая за локоть, как больного, осторожно закрыл за ним тяжелые звуконепроницаемые створки и расхохотался.

Кэрол пришел через три дня. Он долго возился в передней, нарочито медленно снимая плащ и причесываясь. Но когда он вошел в комнату, даже его длинный нос сиял от плохо скрытого торжества.

— Ну и задали вы мне задачку, док. Клянусь «Сатурном», даже Кембриджский электроцентр выдал бы вам полный нуль. Заставить работать эту схему могла только нечистая сила, да и то если бы она была в хорошем настроении.

Кэрол расстелил на столе тщательно перечерченную схему и ткнул длинным пальцем с обломанным ногтем в правый угол.

— Вся загвоздка вот в этом блоке, док. Ваш знакомый слишком многого хочет от современных полупроводников. Они не могут работать в таком бешеном режиме. Первые же биения такой пульсации превращают их в простые железки. А железки, как известно, ничего не могут дать, кроме короткого замыкания.

Горинг стоял над схемой, упершись руками в стол, и нервно покусывал губы. Такой вариант никак не входил в его планы.

За эти три дня он заметно осунулся, и меланхоличная синева под глазами превратилась в фиолетовые круги.

— Выход есть, кажется. Здесь надо поставить не один, а целую цепь блоков. Я вот набросал здесь, посмотрите. Такая каскадная штуковина сможет проработать минут пять...

— Пять? А потом?

— А потом — КЗ, короткое замыкание, если не выключить...

— Не пойдет. Мне нужно хотя бы полчаса...

Дэвид осекся, поняв, что проговорился. Но Кэрол ничего не заметил. Его наивная душа витала в ином измерении, где не было добра и зла, а только хитросплетения сопротивлений, транзисторов, конденсаторов и трансформаторов. Горингу понадобилось всего лишь мгновенье, чтобы прочитать это в близоруко открытых глазах оператора, и он успокоился.

— Но может быть, надо просто увеличить количество блоков?

— Боюсь, что нет, док. Если их будет больше, то они просто-напросто будут гасить вашу пульсацию, и выходные параметры будут раза в три ниже.

— Нет, это не пойдет. Параметры на пределе.

— Не знаю, док, не знаю... Конечно, если... Впрочем, их не достать...

Старковский мялся, и это не ускользнуло от Дэвида.

— Кэрол, ты же голова. Что ты можешь предложить?

— Есть полупроводники, которые выдержат полчаса. Но они импортные, советские. Их не достать...

— Но, Кэрол!

Старковский страдал. Он переводил взгляд со схемы на свой потрепанный портфель и обратно. Нос его становился все печальнее и печальнее.

— Видите ли, док, у меня есть несколько штук. Вилли привез их для меня чуть ли не контрабандой. Но...

Серый переплет чековой книжки в руках Дэвида сверкнул, как нож.

— Сколько?

Старковский с тоской поднял глаза на Горинга.

— Я не в том смысле, док. Я купил их для «Сатурна»...

— «Сатурн» чувствует себя отлично и может подождать. Итак, сколько?

— Я купил их у Вилли за пятьсот долларов...

Чек оторвался с треском электрического разряда.

— Здесь тысяча долларов.

Оператор покраснел до корней волос и взял чек. Потом вытащил из портфеля небольшой пакет и подал Горингу. Рука его заметно дрожала.

— Только не подумайте плохого, док. У меня болеет жена, а на лечение нужны деньги. Иначе бы я ни за что...

— Ладно, ладно, Кэрол. Спасибо тебе за помощь. Ты сам не представляешь, какую услугу ты мне оказал.

— Надеюсь, ваш знакомый будет доволен. Передайте ему привет от меня. Он, видимо, башковитый парень.

— Обязательно передам.

Дэвид задумчиво разглядывал содержимое пакета. Там лежала куча белых трубочек, похожих на мелкую лапшу. Он взял одну из них и поднес близко к глазам, разглядывая красную надпись: «USSR. Krasnojarsk».

— Красноярск... Ты уверен, что они выдержат полчаса?

— Абсолютно точно, док. Отличная работа. Совершенно новое решение. Я сам проверял — работают, как ангелы.

— Ну, спасибо, старина. Я в долгу перед тобой.

Когда Старковский ушел, Горинг подошел к стене и нажал что-то в левом нижнем углу большого синтековра. Ковер бесшумно ушел в стену, открыв проход в смежную комнату.

В углу под двумя сильными рефлекторами стоял большой стол, на котором громоздилось паукообразное устройство с тускло поблескивающим экраном видеофона вместо глаз. От него тянулся кабель потоньше — там, у окна, закрытого частым жалюзи, на высокой черной треноге покоилось нечто, весьма похожее на механического спрута: металлический пузырь с радужными разводами недавней сварки, у входного отверстия которого дрожали при малейшем движении воздуха длинные щупальца пружинных антенн.

Дэвид бросил на стол схемы, принесенные Кэролом, положил рядом пакет с полупроводниками и несколько минут стоял в задумчивости. Потом быстро снял мягкий домашний халат и бросил его на спинку стула. Под халатом оказался комбинезон, в нескольких местах прожженный кислотой.

Пододвинув поближе манипулятор с инструментами, Горинг погрузился в работу. Две огромные черные тени метнулись в противоположные углы комнаты и застыли, как на карауле.

Вечерело. Красные полосы заходящего солнца, прорываясь между редкими деревьями институтского парка, висели параллельно земле. Окна кларковской виллы плавились и пылали, и зыбкие лучи словно связывали их с огромным багровым шаром, гаснущим на горизонте.

Традиционный вечерний кофе остывал. Кларк, видимо, забыл о нем. Откинув голову на высокую спинку соломенного кресла, он, прищурясь, смотрел на солнце. Его борода отливала каким-то странным пурпурно-фиолетовым огнем, обрамляя продубленное временем и ветром лицо. Дог лежал рядом, положив голову на лапы, и тоже смотрел на пылающий край неба, изредка помаргивая густыми белыми ресницами.

Мэгги вошла не слышно и стала убирать со стола.

— Не надо, Мэгги. Пусть стоит.

— Фу, ты меня напугал. Я думала, что ты пригрелся на солнышке и спишь.

— Нет, Мэгги, я не сплю. Я думаю, будь проклята эта земля...

Любимое кларковское «будь проклята эта земля» имело тысячу оттенков. Оно могло означать что угодно, кроме своего прямого смысла. Бурные раскаты «пиратского проклятия» гремели неистребимой радостью жизни в институтских коридорах и лабораториях, в городской толчее, в зеленом смеющемся чуде весеннего леса, навстречу молниям приближающейся грозы. Оно звучало то гневом, то удивлением, то заразительным весельем. Но сейчас в этой фразе проскользнула горечь, и Мэгги сразу уловила ее.

— О чем же думает мой гениальный па?

— Я сделал великое открытие, дочь моя.

— Даже так?

Мэгги присела на подлокотник кресла, прижалась к отцу, запустила, как в детстве, пальцы в его полуседые вихры.

— Да, Мэгги. Я понял, наконец, то, что давно мучило меня. Последний год мы с настойчивостью идиотов стучались в глухую стену, не подозревая, что дверь находится где-то совсем в другой стороне. Так что все это, — Кларк положил руку на толстенную кипу записей, — все это придется отправить в регенератор и начинать сначала...

— Сначала? Но Дэвид говорил, что работа практически закончена!

— Дэвид... Дней пять назад он мне такую истерику закатил, я не знал, что и делать, что говорить. Мне уже тогда было ясно, что дело пахнет крахом, но он так верит в Петлю Времени... Я просто спасовал. Тем более что у меня у самого еще теплилась надежда...

— Так никакой Петли Времени не существует?

— Существует, но черт знает что. Сначала ЭТО действительно ведет себя, как Петля, но потом... Потом начинается какая-то чертовщина... Воронка или труба — одному богу известно...

— Богу Сатурну? — лукаво улыбнулась Мэгги.

— Нет уж, дудки. Этому богу я не дамся. Я полезу в эту трубу и узнаю, куда она ведет, будь проклята эта земля! Просто мы дали маху. Мы плыли по поверхности, пытаясь управлять течением, а надо лезть в глубину. Надо браться с другого бока. Понимаешь, пространственная инверсия минус-времени...

Мэгги закрыла ладонями рот отцу.

— Перестань, я все равно ничего не пойму. Раз ты так говоришь, значит, это правильно. Ты у меня умница. Ты ведь все равно добьешься своего, ведь правда?

— Конечно, детка!

Кларк поднял Мэгги на руках и подбросил под самую крышу веранды. Мэгги охнула и снова очутилась в могучих отцовских объятиях.

— Ну перестань, папа, отпусти, я же не маленькая!

Кларк опустил Мэгги на пол.

Последний луч солнца погас, а с ним погасла до темного золота борода Кларка. Он продолжал смотреть на быстро темнеющий горизонт и чему-то улыбался.

— Знаешь, мне иногда кажется, что я бессмертен.

— Конечно, милый ворчун, как же иначе!

— Нет, Мэгги, я серьезно. Смерть — это когда человек выходит из игры. Когда наступает его предел, его потолок. А у меня — всегда только начало. Я не могу уйти, потому что у меня слишком много дел на этой земле. Что будет без меня? Сплошное безобразие. Я уверен. И главное — Сатурн еще неизвестно сколько без всякого зазрения совести будет отбирать у людей все, что они с превеликим трудом создают, будет бессовестно заглатывать их самих, их мечты, их надежды, налагать непреложное вето на их великие стремления... Нет, такую роскошь, как смерть, я пока не могу себе позволить. Придется быть бессмертным. Ты не возражаешь?

— Нисколечко!

— Ну и отлично. Еще мой уважаемый оппонент Альберт Эйнштейн говорил... м-м-м... дай бог память... да! «Для нашей работы необходимы два условия: неустанная выдержка и готовность выбросить за борт то, на что ты потратил много времени и труда».

— Папа, сегодня ты просто великолепен!

— Только вот для Горинга это будет тяжелый удар. Он, конечно, человек со странностями, но отличный математик. Правда, на него иногда словно затмение находит: становится неожиданно туп, как пробка, и не понимает своей собственной вчерашней идеи... Впрочем, дело не в этом. Он поймет, надо только как-то поосторожнее ему все объяснить. Жаль разочаровывать, а придется. Я обещал рассказать ему первому... Сегодня звонил ему, но он, видимо, не наладил еще свой видеофон... Кстати, ты давно его видела?

Мэгги отошла к перилам, сразу погрустнев.

— Давно. Неделю назад.

— Вы с ним поссорились?

— Нет. Ты лучше не спрашивай, па. Мне самой надо разобраться. Кажется, я тоже скоро сделаю открытие, что все-все надо начинать сначала. Я не понимаю ни его, ни себя...

— Ну ничего, дочка, это пустяки. Надо только хорошо подумать.

— Это не пустяки, конечно. А думала я много. Только ничего толкового не придумала. С ним легко и просто проводить время, он умеет развлекать, но с ним... страшно.

— Глупости, дочка. Он просто замкнутый человек.

— Нет, па. Ты видишь его только на работе, а я... Что-то темное в нем, какая-то тайная недобрая сила. Словно два человека в одном — один снаружи, другой внутри. Кто он внутри?

— Серый волк, дочка, серый волк. Поверь старому бродяге — внутри каждого мужчины сидит серый волк. Выше нос, юнга, и — свистать всех наверх!

Мэгги замолчала, глядя на разгорающийся звездный костер. Кларк залпом выпил холодный кофе, шумно причмокнул и щелкнул дога по носу. Дог встал, отошел метра на два в сторону и демонстративно медленно улегся в прежней позе, с философским презрением отвернувшись от хозяина.

— А что вы скажете относительно небольшой прогулки, мисс? Или такой кавалер, как я, вас не устраивает?

В голосе Кларка снова проснулись могучие раскаты моря. Мэгги сразу повеселела.

— Такой — устраивает!

Она подхватила отца под руку и потащила вниз, к синеющим аллеям.

Дог хотел подняться и идти за хозяином, но потом, видимо вспомнив обидный щелчок, передумал, улегся поудобнее и закрыл глаза.

Горинг закончил работу за полночь. Он сгреб в кучу весь хлам, накопившийся на столе, и смахнул вместе с инструментами в ящик. Потом достал сигареты и с наслаждением закурил.

Итак, всемогущая Петля Времени, вызванная к жизни Кларком, поменяла хозяина. Сегодня она будет работать на Горинга. Время, скрученное в Петлю аппаратом, принцип которого так неосторожно набросал Кларк в горинговском блокноте в день их первой встречи, будет сказочным джином, покорно выполняющим его, Дэвида, волю.

Дэвид ласково погладил неровное, с бугорками от пролитого сплава, ребро хронофона. Нет, это поистине гениально — придумать такой фантастически простой и совершенно невероятный по сути своей план. Горинг сегодняшний с помощью вот этого аппарата вызовет Горинга будущего. Горинг будущий, конечно, уже будет знать Формулу — ведь будущий Кларк ему первому сообщит ее, выполняя обещание Кларка прошлого. Горинг будущий сообщит ее Горингу сегодняшнему, и Горинг сегодняшний будет знать ее РАНЬШЕ Кларка сегодняшнего. Великолепная Петля! Великолепный финал великолепной игры! Гонка подходит к концу — будьте добры посторониться, милейший «Электор». Ваша миссия выполнена. Впереди — Горинг! Трибуны рукоплещут...

А может быть, вообще Кларка — в кювет! Ведь Формула в руках... Поделом ему — пусть не будет таким рохлей. Удача сопутствует сильным!

«Формула Горинга!» Это звучит, как фанфары...

Медлить нечего. Можно начинать испытания этой адской машины. Как поведет себя джин, вылезая из бутылки?

На Горинга нежданно напала какая-то оторопь: ему показалось, что он спит и никак не может проснуться. И что вся эта мрачная комната, и Кларк, и цепочки уравнений, и нелепый железный паук на столе — не более как наваждение, причудливый всплеск кошмара. Но это продолжалось лишь мгновение, и прежняя твердость снова вернулась к нему.

Дэвид пододвинул к себе НЭМ — настольный электронный мозг. Это была старая модель с клавишами и без диктофона — современные модели принимали задания с голоса, «слышали» хозяина. Когда Дэвид поморщился, принимая эту рухлядь с базы, разбитной Вилли бодро острил: «Берите, док, все равно других нету. А этот хоть глух, а НЭМ». Прибор был, в общем-то, надежный, но неуемная фантазия конструкторов придала ему довольно-таки бредовый вид: корпус имитировал человеческий череп, в котором клавиши были на месте зубов, а сигнальные лампочки прятались в глазницах. Работать с таким прибором — особенно ночью — было как-то не очень весело.

Однако развеселый череп сейчас не очень смущал Дэвида, наоборот, в нем была какая-то пикантность, соответствие духу момента. Он откинул заднюю крышку черепа, покопавшись, вытянул два зеленых проводка и присоединил их к хронофону. Потом поднял жалюзи и пододвинул ближе к окну треногу, направив отверстие металлического пузыря прямо в звездное небо. Оглядев систему и убедившись, что все в порядке, он включил рубильник.

По комнате прошло едва уловимое движение — это качнулись и заколебались стрелки многочисленных измерительных приборов. Горинг сел за стол и включил хронофон.

Экран засветился зеленоватым светом, и на нем появилось изображение. Это было точное зеркальное изображение Горинга, и оно повторяло его движения с тщательностью обыкновенного зеркала. Они сидели друг против друга — Горинг у экрана и Горинг на экране — и внимательно разглядывали друг друга.

Дэвид нажал несколько клавиш НЭМа, который подмигнул ему зеленым глазом, докладывая, что задание принято, и повернул чуть-чуть вправо регулятор Петли.

По экрану пробежали многоцветные полосы. Механический спрут у окна ожил: его антенны-щупальца потянулись за окно, к звездам, из отверстия высунулся острый кроваво-красный язык. В комнате повис глухой низкий звук, который становился все выше, словно кто-то перебирал клавиши органа. Кровавый язык желтел, и удлинялся, и тянулся в небо, меняя цвета, пока не превратился в узкий фиолетовый луч, который с легким хлопком скоро исчез совсем. Щупальца антенн вытянулись до предела и почти касались друг друга, словно спрут стремительно плыл в невидимом море.

Стало тихо и темно. Светились только шкалы приборов и экран. Рябь на экране таяла, из-под нее проступало изображение. Это тоже был Горинг, но уже не зеркальный — в отличие от Горинга у экрана, сгорбившегося, как рысь перед прыжком, Горинг на экране что-то кричал, подняв обе руки вверх.

Аппарат работает! Хотя пока всего на несколько секунд вперед, но хронофон показывает БУДУЩЕЕ! Горинг, торжествуя, заорал что-то нечленораздельное и победным жестом вскинул обе руки вверх.

В это время картинка на экране показывала уже другое: Дэвид с лицом серьезным и напряженным поворачивал регулятор Петли.

В душе Горинга все пело и клокотало. Ему хотелось обнимать и целовать своих электронных чудищ, и даже зеленоглазый череп НЭМа казался ему олицетворением галантности и красоты.

Однако дело есть дело — эмоции потом. Дэвид посерьезнел и взялся за регулятор — надо расширить Петлю, поглубже заглянуть в будущее.

Он перевел регулятор сразу на три деления. Изображение снова свело цветовой судорогой, и на экране возник Горинг в плаще с чемоданом в руках.

Дэвид удивленно поднял брови: куда это он собрался? Несколько секунд он в замешательстве рассматривал свое изображение, явно направляющееся к дверям, потом, чертыхнувшись на себя за забывчивость, включил переговорное устройство.

— Ты куда? — спросил он Горинга будущего.

Горинг будущий вздрогнул, как будто кто-то разрядил под самым его ухом кольт. Он оглянулся и, лишь встретившись глазами с Дэвидом у экрана, облегченно передохнул и попробовал улыбнуться:

— Ух! Так с непривычки инфаркт получить можно... Куда иду? Ну, разумеется, — к «Сатурну»...

— К Сатурну? — не понял Дэвид у экрана.

— Конечно, дорогое мое прошлое, — Горинг будущий уже ухмылялся.

Голос из будущего звучал глухо и вместе с тем гулко, как в развалинах древнего храма. Дрожь пробегала по телу от его потусторонней вибрации.

«Зачем...» — хотел спросить Дэвид, но не успел: раздался сухой резкий треск, и экран погас. НЭМ подпрыгнул и задымился. Его зеленый глаз потух и загорелся красный — сигнал аварии. Щупальца антенн разошлись в стороны с воющим стоном, и механический спрут, взвизгнув, проглотил свой вновь появившийся багровый язык.

В комнате запахло гарью.

Дэвид одним прыжком очутился у стены и рванул рубильник. Стрелки приборов качнулись и замерли на нуле.

Горинг прислонился к стене. Что случилось? Неужели Старковский надул его?

Пластиковый череп смотрел в пространство погасшими глазницами. Над ним вился легкий голубоватый дымок.

НЭМ?

Дэвид щелкнул застежками и открыл верхнюю крышку электронного мозга. В нос ударил едкий запах обгоревшей проводки. Драгоценные рубидиевые микрокапсулы сплавились в сплошной ком, по черным гроздьям сгоревших транзисторов еще перебегали колючие злые огоньки.

Вот в чем дело! Просто, электронный мозг не выдержал нагрузки, «свихнулся», бедняга, от напряжения, от сумасшедшей смены противоречивых команд, которые давала ему Петля.

— Бедный Йорик!

Дэвид поднял в руке пластиковый череп, пародируя Гамлета. Несмотря на кажущееся спокойствие, он был взвинчен до крайности. Он не ощущал усталости, хотя работал уже двое суток без передышки. Он не чувствовал собственного тела, только чуть покалывало сердце, давая знать о выкуренных сигаретах и выпитом кофе. Мысли летели легко и стремительно, как призраки в страшном сне.

Что-то делает сейчас Кларк? Видимо, спит на террасе, закутавшись в двойной стеганый плед, запутавшись в своих разносторонних теориях и сентиментальных моральных канонах. Спит и не знает, что его покорный ученик стал всевластным Повелителем Времени и что его, кларкова карта бита.

— Бедный Йорик!

Дэвид не без труда вернулся из сияющего завтра к неотложному сегодня. Череп в его руке еще дымился.

— Типичный инсульт, как говорят медики. Человек и машина — все смертны. А посему — адье, дорогой друг!

И Горинг ловким броском отправил отслуживший службу НЭМ в ящик с хламом.

Однако, что же делать дальше? Как сказал Горинг будущий? «Куда иду? Ну, разумеется, к «Сатурну»... Гм... Попахивает мистикой. Впрочем... О господи!

— «Сатурн», а не Сатурн!

Конечно, «Сатурн»! Как он сразу не догадался! Ведь еще тогда Кларк говорил, что размер Петли будет зависеть от мощности прибора. «Сатурн» — вот это голова!

Горинг стал лихорадочно упаковывать хронофон в чемодан. Это оказалось делом нелегким. «Паук» вошел сразу, но щупальца «спрута» с визгом вырывались из-под крышки, несколько раз ударив Дэвида в лицо. Дэвиду пришлось провозиться минут пятнадцать, прежде чем закрылся замок чемодана.

Дэвид почувствовал, что смертельно хочет есть. Но медлить было нельзя. Он достал из холодильника ветчину, сделал наспех несколько бутербродов и сунул их в карман плаща. Туда же отправился и термопакет с горячим кофе.

Ну, кажется, все. Ах да, ключ. Какая удача, что Кларк сам предложил ему ключ от «Сатурна»!

Дэвид открыл сейф, достал ключ. Впрочем, ключом это замысловатое изделие, напоминающее увесистый лучевой пистолет, можно было назвать только обладая фантазией Старковского. Старковский в свое время отказался от всякой охраны «Сатурна», явно не доверяя бдительности сторожей, а еще больше — элементарности пяти чувств. Его питомец нуждался, по его мнению, в глобальной охране, и он придумал нечто совсем неожиданное — какой-то чудовищный «мыслящий» суперключ на микротранзисторах, который основательно «задумывался» даже перед тем, как открыть дверь озонатора или душевой. Кларк тогда долго ворчал, но потом неистребимая любовь к чудакам победила, и Старковский получил разрешение.

Теперь безлюдье «Сатурна» было только на руку Горингу. Дэвид с усмешкой повертел тяжеленный «волшебный ключик» и сунул его за пояс комбинезона.

Теперь — вперед!

— Ты куда?

Горинг вздрогнул, словно кто-то разрядил под самым его ухом кольт. Он оглянулся, и первое, что он увидел, было ослепительно белое колесо, висящее над столом. Сначала центр колеса был сплошным черным пятном, но вот, бешено вращаясь, колесо превратилось в голубой обод, который постепенно мерк, а из черного пятна в центре стало вырисовываться лицо, словно материализуясь из цветного тумана.

Горинг узнал в полупрозрачной голове себя прошлого. Он облегченно передохнул и попробовал улыбнуться:

— Ух! Так с непривычки инфаркт получить можно... Куда иду? Ну, разумеется, — к «Сатурну»...

Лицо Горинга прошлого вытянулось.

— К Сатурну? — удивленно и испуганно спросил он.

Дэвиду стало смешно. До чего же глупо и нелепо выглядел этот Горинг прошлый! Удивленная и беспредельно тупая полупрозрачная физиономия с нимбом вокруг головы вдобавок. Ни дать, ни взять — святой великомученик. И голос глухой и гулкий одновременно, как в развалинах древнего храма. Прямо потусторонний дух.

— Конечно, дорогое мое прошлое, — ухмыльнулся в ответ Дэвид.

Неожиданно Горингу пришла в голову забавная мысль: а что если библейские легенды о громе среди ясного неба, о глухом и гулком голосе среди туч, вещающем засуху или мор, явления святых с нимбами вокруг головы — что если все эти сказки — правда? И что все это — сеансы хронофонной связи через века из будущего, в котором, естественно, все будут знать и Формулу Петли, и устройство хронофона? Значит, наша «свобода воли» — блеф, и мы живем в причинно-следственном ключе, уготованном для нас нашими потомками? Неужели...

Кольцо с головой Горинга вдруг с грохотом взорвалось, превратилось в колонну синего света, настолько яркого, что Дэвид зажмурился. Уши заложило тянущим душу свистом, который через секунду стих, достигнув нестерпимой высоты.

Когда Дэвид снова открыл глаза, в комнате царили покой и тишина. Ничего не изменилось: стол и стул стояли на месте, приборы смирно висели на стенах. Дэвид с чемоданом в руках обошел всю комнату и никаких изменений не обнаружил.

— Видимо, наша уважаемая Петля обожает фейерверки и шумовое оформление, — процедил он сквозь зубы. — Что ж, учтем. У джинов тоже должно быть свое «хобби».

Однако настроение у него упало. Он с детства не любил непонятное и таинственное. Может быть, отложить все на завтра?

А если именно завтра Кларк выведет формулу? Тогда...

Горинг представил себе задний бампер «Электора», на огромной, уже недостижимой скорости уходящий от него все дальше и дальше в голубизну автотрассы...

Нет! Сегодня — или никогда.

Горинг шагнул к двери.

Если бы он оглянулся, то наверняка заметил бы прямо над столом в потолке маленькое отверстие, похожее на пулевое.

Кларк проснулся от сильнейшего удара грома.

Он открыл глаза и снова зажмурился. Даже сквозь прикрытые веки бил яростный синий свет. Это не могло быть молнией — свет был постоянен.

Кларк рывком откинул плед и босиком выскочил на дорожку сада.

Было светло, как днем. В неестественном мертвом свете деревья казались высеченными из черного мрамора. А за ними стояла исполинская башня из синего огня, бесконечно высокой вершиной упираясь в Полярную звезду.

От свиста вылетели стекла виллы, но оглохший, полуослепший Кларк продолжал стоять на мокром песке, не чувствуя резкого холода, пока перепуганная Мэгги не втащила его на террасу.

Башня уже в полной тишине медленно меняла цвета: голубой, зеленый, желтый. И все вокруг — перила террасы, песок дорожки, трава, шоссе за оградой, институтский парк, здания лабораторий и домики городка, прорисованные нерезко сквозь лохматые липы, — все, подчиняясь этому неспешному ритму, менялось на глазах, приобретая то влажную прозрачность аквамарина, то мудрую тяжесть малахита, то маслянистый жар золота.

Мэгги и Кларк молчали, стоя на террасе, пораженные, ошеломленные, даже не пытаясь догадываться о причинах этой фантасмагории. И только когда башня стала огненно-красной, в комнате заверещал видеофон.

Всклокоченный, с перекошенным лицом, Кэрол Старковский кричал с экрана, захлебываясь:

— Шеф, это «Сатурн»! «Сатурн» горит! Тревогу, шеф! «Сатурн»!

Через пять секунд взвыли сирены.

Старковский ошибся. «Сатурн» не сгорел. Когда световая башня, темнея, с легким гудением окончательно исчезла, все шесть этажей электронного мозга оказались целыми.

Впрочем, не совсем. Здание выглядело словно памятник древней архитектуры: во многих местах облезла краска, в алюмобетоне появились трещины, из которых в свете прожекторов темными змеями ползли вверх толстые побеги плюща, даже нержавеющий металл главной двери покрылся зелеными потеками окислов.

О том, чтобы проникнуть в здание, не могло быть и речи. Решили ждать утра.

Кларк ходил взад и вперед по залу главной лаборатории, которая стояла рядом с «Сатурном», и старался не замечать умоляющих глаз Старковского. Давать какие-либо комментарии к случившемуся он наотрез отказался.

Утром перемена оказалась еще разительнее. «Сатурн» явно постарел лет на триста. Он смотрел на людей подслеповатыми мутными стеклами, как выживший из ума дед.

Проникнуть внутрь решились только трое: Кэрол, Вилли и, несмотря на бурные уговоры Мэгги, Кларк.

Главная дверь, как, впрочем, и запасная, никак не реагировала на магический ключ Кэрола. Видимо, испортился замок. Пришлось вскрывать ее лучевой пилой.

Внутри было не лучше. Бетонный пол и стены поросли лишайниками и плесенью. Лифт не работал. В нем жили мыши. Медные шины трансформаторов с полусгнившей изоляцией покрывал толстый зеленый налет. Железные пластины проела ржавчина. Плотные пологи паутины сверху донизу драпировали полутемные залы. Винтовая лестница обрушилась в нескольких местах, и Кларк запретил по ней подниматься. Кэрол метался из зала в зал и плакал злыми слезами.

Единственный путь наверх был по трубе принудительной вентиляции, которая спиралью опоясывала все здание. По ней надо было ползти на коленях, но иного пути не было. Кэрол полз первым. Он хотел было вылезти на втором этаже, но Кларк сдавленно прогудел: «В операторскую...»

Ползти было невероятно трудно. Не хватало воздуха. От острого запаха плесени першило в горле. Руки и колени скользили по влажным замшелым стенкам. Каждый метр требовал столько энергии, что уже через пять минут все трое обливались потом. Фонари на шлемах вспугивали десятки летучих мышей, которые начинали неистово метаться в проходе, и без того узком. Кларк вылез на четвертом этаже и пробормотал, задыхаясь: «Больше не могу...» Вилли не без тайной радости остался с ним передохнуть, но тощий Кэрол полез выше.

Последние два этажа оказались самыми трудными. Когда Кэрол достиг, наконец, вентиляционной воронки, у него уже не было сил выбраться наружу. Хрипло дыша, он лежал на краю воронки до тех пор, пока снизу не послышалось тяжкое пыхтение Кларка.

Выключив фонарь, Кэрол неловко спрыгнул вниз. Из-под его ног шарахнулось сразу несколько больших сов, с тревожным оханьем устремившихся в темные углы.

Здесь, как и в остальных залах, было полутемно, свет проникал в основном через большое, неизвестно откуда взявшееся, круглое отверстие в толстой броне сферической крыши. Окна были затянуты паутиной, как плотными шторами. Всюду лежал толстый слой пыли, на котором замысловатыми иероглифами отпечатались птичьи следы.

Пульт, гордость и радость Кэрола, темнел в глубине зала сплошной горой паутины, пыли и засохшего плюща. Старковский направился к нему, понуро волоча ноги.

На полдороге он остановился, с удивлением разглядывая непонятный прибор, вернее, остатки прибора на покосившемся треножнике — удлиненное яйцо, проеденное в нескольких местах белой окисью, с отверстием на заостренном переднем конце, вокруг которого, как шипы, топорщились оплавленные неведомым жаром остатки вольфрамовых пружин. От треноги к пульту, вернее, к его задней крышке, немилосердно сорванной, пятнистой гадюкой полз изгрызенный мышами кабель.

— Так я и знал...

Это сказал подошедший сзади Кларк.

И тут только Кэрол увидел главное. Рядом с пультом, сгорбившись на винтовом стуле, пустыми глазницами уставившись в давно погасший экран, сидел полуистлевший скелет.

— Ничего не понимаю, — простонал Старковский, обретя дар речи. — Абсолютно ничего не понимаю... Я же был здесь вчера вечером... Все было в порядке.

— Простите, шеф, но тут что-то не так, — Вилли почесал в затылке. — Я, конечно, ни в бога, ни в черта не верю, но... Видел я в кино древние замки. Которые по триста, по четыреста лет без людей стоят. Больно похоже, шеф.

Кларк внимательно рассматривал дыру в крыше и ответил не сразу.

— Ты почти прав, Вилли. «Сатурн» действительно пробыл без людей не меньше трехсот лет... Кэрол, сколько горел весь этот фейерверк?

— Н-не знаю... Минут пятнадцать-двадцать...

— Великолепно... Нам всем повезло. Если бы «Сатурн» выдержал еще полчаса, весь городок превратился бы в руины, а мы — в скелеты, будь проклята эта земля. Нас бы тоже затянуло...

— Но что случилось?

— То, о чем я хотел сказать Горингу, но не успел. Петля Времени, замкнувшись, становится неуправляемой, превращается в стремительно растущую воронку, где время несется все быстрее и быстрее. Триста лет — за пятнадцать минут. Пока не превратится в чистое пространство — пространство с нулевым временем.

Кларк снова уставился на потолок, словно в круглой дыре пряталось то, что он искал всю жизнь:

— Господи... Да это же нуль-коридор! Это же сверхсветовая скорость, будь проклята эта земля!

Он было повернулся к вентиляционной воронке, чтобы немедленно спуститься вниз, но задержался у скелета, задумчиво теребя бороду.

— Одного я не могу понять — зачем ему все это понадобилось?

Дневники Горинга нашли намного позднее.

Кларк читал их в бывшей секретной мастерской Горинга, у вскрытого сейфа. Он читал их молча, и с каждой страницей, исписанной жестким каллиграфическим почерком, все больше каменело его лицо. Он прочитал все, что было написано, и перелистал страницы, оставшиеся чистыми.

И тогда Кларк заговорил. Он говорил, и в его голосе рокотало море — море, которое может быть нежным и беспощадным, теплым и холодным, бурным и спокойным, добрым и гневным, но которое всегда огромно и открыто всем кораблям и всем птицам.

— Ты умно, ты хорошо играл, Горинг. Но ты не мог не проиграть.