Вася-василиск

Глава 17, в которой все расходятся в разные стороны: Ряженка в дурку, а Матвеевна на тот свет

Ряженка потом много раз восстанавливал в памяти происшедшее, но разумного объяснения ему найти так и не смог. Он помнил, как Лосось поднял топор, попугать хотел бабку. Видел, как чертов бабкин петух выбил филенку и выскочил в кухню. Колени тогда еще испуганно дернулись. Сами собой. Ноги кожей помнили, как больно впивается в ляжки петушиный клюв, и вонзаются в икры шпоры. Дальше — все как в карусели. Бабка закричала, топор пошел вниз, и вдруг Лосось рухнул навзничь, застыв в замахе, всем весом ухнулся в пол. Доски дрогнули, словно на них свалилась скала, а не человеческое тело. Опрокинулась табуретка. Старуха метнулась к петуху, обхватила его за крылья и заверещала:

— Вася, стой!

И бешеный петух вдруг затих, хищно вклещившись когтями в пол и не сводя настороженного взгляда с Ряженкиного лица. И от этого направленного в упор взгляда стало так вдруг муторно, так сосуще страшно и тошно, что руки сами собой поднялись вверх. А старуха нервно погладила петуха по встрепанным перьям и судорожно выдохнула какую-то лапшу:

— Все, Васенька, успокойся. Нам две статуи не заказывали.

Но, поскольку от Ряженки объяснения и не требовали, а требовали откровенной и беспристрастной правды, то он, не придумав ничего более разумного, так и рассказывал. Одно и то же уже три дня подряд. И всякий раз итог беседы был одинаковым.

— То есть ты, Пряхин, продолжаешь утверждать, что своими глазами видел, как гражданин Морозов Н. А. необъяснимым с научной точки зрения образом взял да и превратился в камень.

— Как это — необъяснимым, начальник? — взвился Ряженка — Я ж тебе сто раз говорил — его петух в камень превратил.

— Петух?

— Петух.

— В камень?

— В камень. Ты что, начальник, мне не веришь? Думаешь, я фуфло гоню, да? Да я, мамой клянусь, никогда еще так не исповедовался — петух Лосося в статую превратил. А старуха про это заранее знала, потому нас к себе и заманила! Падла буду, если горбатого леплю!

Майор Пронкин тяжело вздохнул. Давно ему не попадалось такого дурацкого дела. Вроде, все понятно: сбежавший из колонии строго режима гражданин Пряхин Андрей Павлович шестьдесят восьмого года рождения скрывался в древне Нижнее Кривино в доме гражданки Коростылевой Анны Матвеевны тридцать четвертого года рождения и по истечению двух суток был сдан ею органам милиции. Но уж слишком идиотична была эта ясность, а потому не укладывалась ни в какие рамки богатого следственного опыта. Было здесь как минимум две странности. Во-первых, отчего Пряхин два дня просидел в погребе, а на третий решил сдаться и явился в местное отделение милиции, хоть и подняв руки вверх, но сам, под сопровождением безоружной пожилой женщиной. И, во-вторых, куда делись остальные участники побега — Морозов и Бажанов. По показаниям Пряхина выходила полная ересь: дескать, Бажанова М. В. гражданка Коростылева сдала в милицию накануне, а Морозова Н. А. превратила в камень. Самое странное, что статуя действительно имела место быть, но в деле не фигурировала, не пристегнуть ее к делу. По утверждению жителей Нижнего Кривина, Коростылева Анна Матвеевна являлась скульптором-самородком, и ее работы в данный момент готовились к областной выставке народных достижений. А два дня назад она подарила своему колхозу статую лесоруба, выполненную из белого мрамора и поразительно напоминавшую пропавшего без следа Морозова — еще один необъяснимый пункт, третий, но далеко не последний. Словом, несмотря на подозрительные совпадения деталей, протоколировать эту хрень даже повидавшему виды майору милиции с опытом работы в органах более пятнадцати лет было как-то неловко: не только коллеги — секретарши засмеют.

— Погоди, не тарахти. Как же Коростылева могла вас заманить к себе домой, если вы, как ты же сам утверждаешь, взяли ее в заложницы сразу же после совершения побега и три дня ходили с ней по лесу?

— А черт ее знает, как, начальник! — Пряхин горячо постучал себя кулаком в грудь, и на глазах его от волнения выступили слезы. — Черт ее знает! Ведьма она, это и младенцу понятно! Да что я говорю! Вы ее сами допросите!

Пронкин опять вздохнул и задумчиво потеребил карандаш. Гражданку Коростылеву — божий одуванчик, допрашивали уже дважды. Но она только округляла глаза и твердила, что сама ничего не понимает. Да, Пряхин действительно захватил ее в день побега и три дня таскал по лесу, требуя вывести его в деревню, но старушка, будучи под воздействием сильного стресса, забыла дорогу домой и заблудилась. Это все еще можно было понять, но дальше выходила полная ерунда. По показаниям свидетельницы, Пряхин отсидел в ее доме два дня, а после, вместо того, чтобы пытаться скрыться из области, попросил старушку сдать его властям. Что она и сделала, услужливо проводив зэка до отделения милиции. Никаких других участников побега гражданка Коростылева, по ее клятвенному утверждению, никогда не видела.

Карандаш сухо треснул пополам. Пронкин раздосадовано откинул обломки и отодвинулся от стола.

— Все, Пряхин! Мое терпение кончилось. Завтра пройдешь психиатрическую экспертизу, и будем тебя оформлять — достал, сволочь! Сидоркин, — крикнул он в дверь. — Уведите задержанного.

— Ты что, начальник, думаешь я стукнутый? Да ты сам-то этого петуха видел? Он на четырех ногах, огнем плюется, и вместо перьев у него чешуя. Ты закати туда свои баллоны, если мне не веришь! Пускай они сами убедятся.

В коридоре постепенно затихали возмущенные вопли Пряхина. Прокин снова вздохнул: никаких распоряжений ему отдавать ох как не хотелось, но интуиция подсказывала, что и эти сведения проверить надо.

— Сидоркин, — снова крикнул он, собравшись с духом. — Ты, Саня, это… смотайся в Кривино, глянь, что за петух там у старухи. Ну, неофициально пока, сам понимаешь… Машину возьми, чтоб быстрее было.

Сидоркин обернулся за три часа.

— Да нормальный у бабки петух, Борис Ильич. Белый, перьевой.

— Двуногий?

— А как же! Где вы больше-то видали? Психопат ваш Пряхин! Шизофреник. И чего вы с ним столько времени возитесь — не пойму никак.

— А чего тут понимать? И так все понятно. Вызывай назавтра экспертов, будем удалять этот геморрой.

Чтобы понять, что происходит, Анне Матвеевне не надо было обращаться к специалисту, настолько хорошо были знакомы эти симптомы: отсутствие аппетита, общая физическая слабость и внезапное выпадение перьев. Выводы напрашивались сами: купленный в спешке верхнекривинский петушок рекордными темпами отдавал концы. Вася-подлец крутился возле подыхающей птицы с плохо скрываемой радостью. За ту неделю, что новичок провел в их доме, Василий успел известись от ревности. Он ни на шаг не отходил от Матвеевны, внимательно ловил каждый брошенный ею на куренка взгляд и презрительно шипел, когда хозяйка пыталась запихнуть в немощный клюв моченую булку.

Анна Матвеевна смела осыпавшиеся на пол перья в совок и по привычке отметила: жить бедолаге осталось от силы пару дней. И впервые эта мысль доставила ей не сожаление, а тихую радость. Не беда, что помрет, в конце концов, к этому ей уже не привыкать. Главное, что продержался-таки этот задохлик положенный срок, дождался милицейской проверки. И хоть молоденький милиционер слова «проверка» так и не произнес, а всего лишь справился о здоровье ценного свидетеля, потоптался по комнате и со скрытой брезгливостью погладил полысевшего петуха по спинке, Анна Матвеевна сразу смекнула, зачем на самом деле наведывалась в ее дом милиция, и порадовалась своей предусмотрительности.

Она отнесла переполненный совок в огород, где под яблоней уже была готова свежая ямка, и вытряхнула на ее дно перья. Пускай безвременно преставившийся петушок явится в свой петушиный рай со всем оперением, а не ощипанным уродцем. За околицей завизжала бензопила. Матвеевна вздрогнула, звук вдруг отчетливо напомнил ей влажное утро, сосны по колено в тумане, моховую кочку с блестящими бусинами черники и резкий треск автоматной очереди. Пережитый страх выскочил из прошлого, словно сокрытый в шкатулке черт, и закачался на визжащей стальной пружине, скалясь в лицо. Матвеевна рефлекторно схватилась за одуревшее сердце — тихо, глупое, уймись. Попыталась вздохнуть поглубже, но вздох застрял в горле, дошедшая до исступления пила вдруг взвыла и захлебнулась громким треском выстрела. Сердце ойкнуло, дернулось в сетке сосудов и затихло.

На этот раз не было никакой лестницы в небо — была отворенная в сени дверь с пятном дневного света в конце. Но Анна Матвеевна все равно сразу же поняла, куда попала, потому что там, в конце странно длинных и узких, как заводская сточная труба, сеней загораживал свет родной и памятный с детства силуэт маменьки. Маменька поманила, и Анна Матвеевна радостно ступила в темени трубы ей навстречу. Сделав второй шаг, она вдруг застеснялась своего огромного старого тела — маменька-то вон какая, тоненькая и юная. Точно такая, как была в тот день, когда ее в любимом платье уложили в гроб и осыпали цветами. А с третьим шагом Матвеевна испугалась, что ее нынешнюю, толстую старуху с разбухшими ногами и корявыми от земли руками матушка может и не узнать. Она попыталась крикнуть что-то, знакомое им обеим с детства, но матушка приложила палец к губам — тише, Аннушка, не шуми, на небесах шуметь не следует — и снова махнула рукой, иди, мол. Но Анна Матвеевна застыла на месте, как приклеенная. Какая-то невидимая сила не давала ей сделать шаг — спутала ноги и тянула за плечи вниз. Кажется, матушка тоже это заметила, потому что она ласково улыбнулась, сделала жест — ничего, мол, Аннушка, не спеши, я тебя подожду — присела на корточки и, поглаживая по гнутой спинке невесть откуда взявшуюся полосатую кошку, запела.

— Баю-бай, баю-бай, спи, Анюта, помирай. Помри, детка, поскорей, похоронят веселей, прочь с села повезут да святых запоют, захоронят, загребут и с могилы прочь уйдут. Там, в могилушке темно да есть в могилушке окно. Баю-бай, баю-бай, спи, Анюта, помирай да в окошко вылетай…

Сила, держащая за ноги, потащила Анну Матвеевну прочь.

— Маменька! — закричала она и попыталась зацепиться за стены, но пальцы соскользнули, и она полетела вниз. — Мама!..

Матушка помахала рукой, словно провожая в дальнюю дорогу. Светлое пятно стремительно уносилось прочь, мамин силуэт истончился и растаял в нем, как льдинка в стакане кипятка. Только ее песенка продолжала звучать, но и она становилась все неблагозвучнее. В незамысловатый мотив вмешался тонкий писк и, набирая силу, становился все громче, забивал голову, заполнял все тело, заглушал мамины слова:

— Баю-бай, баю-бай! Чего встала, как трамвай! Похоронят Аню с миром, на поминках блины с пивом. Дай разряд, баю-бай. Еще дай, баю-бай. Разряд! Еще! Еще! Есть пульс…