Вася-василиск

Глава 16, в которой Анну Матвеевну резали по кусочкам

— Господи, на тебя уповаю. В руце твои передаю раба твоего Михаила. Молю тебя, господи, не остави его своим благословением, — бормотала Матвеевна, отмеряя ногами обратный путь до дома.

Самодеятельная молитва началась почти пописанному, но дальше ее слова захватывали Анну Матвеевну и она в волнении то и дело сбивалась на простую речь.

— Я знаю, господи, что ты очень занят. Злодейства в мире развелось столько, что земля стонет. Люди друг дружку поедом едят. Но этого им мало, они еще и постоянно просят чего-то у тебя, господи. Молятся по воскресеньям, на праздники, перед едой, на сон грядущий и просто, когда приспичит. Не дают тебе покою ни днем, ни ночью. Я очень хорошо понимаю твою ситуацию, господи, потому что мои односельчане точно так же досаждают мне. Разве что тебя просят, то с меня требуют и стекла бьют. Тьфу, чтоб они все пропали, прости господи. То дохлую свинью воскресить, то чтобы жена соседа не любила, то от пьянства вылечить — все ко мне. Дураки. Как есть, идиёты. Ты-то хоть можешь не отвечать, али молнией кинуть, чтоб сгорели к черт… — Матвеевна спохватилась, что в своей молитве дошла до крамолы — до чертова поминовения, и, испуганно закрыв рот рукой, смущенно кашлянула. — Ну, есть у тебя методы, чего и говорить. И, опять же, не достать им тебя — высоко сидишь. А я — вот она, всегда под рукой. Торчу на белом свете, как поганка-мухомор. Всяк, кому не лень, бери и жри меня, старую ведьму, с говном. Ну, ты не подумай, я не жалуюсь. Мне выдан крест, и я его несу. Но если бы меня так теребили, как тебя, да еще и разными языками, честное слово, я бы залила себе уши воском.

Она призадумалась, зацепившись взглядом за крону раскидистой сосенки. Попыталась представить себе, как может звучать многоголосый гул молитв и покаяний. Должно быть, звенит у бога в ушах, как комариная истома в душный летний вечер. Сосенка согласно кивнула ветвями: именно так, мол, Анна, и есть — комариным писком мольба человеческая вверх возносится. Матвеевна приуныла на мгновение — стало быть, и ее голос звучит ничуть не громче, и где ей, неграмотной старухе, одиноко шагающей по дороге, пробиться к богу в уши. А с иной стороны, если поглядеть, комаром больше, комаром меньше — не велика беда, еще попрошу.

— Ты уж прости меня, господи, что и я с просьбами лезу-надоедаю. Я ведь не за себя молюсь, а за дитя безвинное. Чист он пред тобой и нет на нем злодейства. Ты просто помоги ему дойти до дому, ладно? Его там мать ждет. А тут я тебе помогу, чем смогу. Об этих… О людях, до которых руки у тебя не доходят, позабочусь.

Матвеевна смекнула, что молитва ее вдруг перешла в торг, и поспешила исправить оплошность.

— Ты не думай, господи, я с тобой не торгуюсь. Я бы твое поручение и так выполнила. Но, коли дело так обернулось, ты уж подсоби… А я, клянусь тебе, больше ни о чем просить не стану.

Матвеевна почувствовала, что погорячилась — кое о чем еще надо бы бога попросить. Но слово-воробей уже выпорхнуло и комариным звоном улетело вверх — лови-свищи. Стало быть, придется обещание держать и самой как-то выкручиваться. Мысли убежали вперед, к дому, в котором досыпали последние ночные минуты зэки. И потекли по проторенному желобу: к председателю со статуей, к лопате и бескрылому ангелу, к психопату-Ряженке и страшному в своей слепой злобе оглоеду. Они быстро проскочили ставший привычным им путь, как и прежде, в конце его уткнулись в тупик, и замерли там в полной беспомощности. А ноги сами собой несли и несли Матвеевну все ближе к дому, как везет спящего возницу старая лошадь, выучившая за свою жизнь нужный путь до последнего придорожного камня. Мимо тянулся не цепляющий ни глаза, ни сердца избитый пейзаж из потускневших изб, корявых яблонь и неприступных заборов, пейзаж, составляющий оба Кривина и десятки окрестных деревень. В каждом домишке спали враги-сельчане, за каждым забором настороженно звенели цепями их прихвостни-собаки, и рыскали по кустам серые кошачьи тени, охраняя от крыс хозяйское добро. Весь мир, казалось, был в это утро особенно враждебен к деревенской ведьме, и даже дорога с коварством Иуды послушно стелилась под ноги только для того, чтобы в конце концов привести к дому — кряжистой бревенчатой крепости, отданной несколько дней назад на разграбление врагу безо всякого сопротивления. Впрочем, как сдавался всегда, когда на него находились охочие. Подставлял окна под камни истеричной почтальонши. Доверчиво отворачивал заборную доску соседским пацанам, которые не столько яблоки рвали — бог с ними, с яблоками, для нее одной их слишком много нарождалось — сколько бездумно вытаптывали выполотые грядки. А в те времена, когда Анна Матвеевна была совсем девчонкой, дом распахнул калитку и на три года приютил четверых немецких солдат, вынесенных в Кривино грохочущим и лающим половодьем войны. Они ввалились в сени, наполнив дом запахом пыли, пота и железа — запахом войны, как определила его для себя Анна, прошли, роняя на бабушкины вязаные дорожки жирную грязь, бросили на родительскую кровать сырые шинели и упали сверху, стягивая с ног сапоги. Панцирная сетка прогнулась почти до пола, придавив спрятавшуюся там Аню и выжав из ее глаз быстрые детские слезы. Один из солдат свесился с кровати, отогнул длинный край покрывала и уставился на нее настороженными и прозрачными, как подтаявший снег, глазами. От этого ледяного взгляда слезы замерзли прямо на щеках, и Аня, не в силах даже шевельнуться, смотрела в ответ, безразлично и молча, словно могильный памятник. Что там Миша плел? Какую такую чушь про взгляд василиска? Все эти легенды о рыцарях и драконах — несусветная чушь. Настоящие василиски на двух ногах ходят и по дурацкой случайности, притягиваются именно на ее головушку, словно железный хлам на магнит. На этот раз жизнь снова крутанулась вокруг собственной оси, и на родительской кровати сейчас, храпя перегаром, спит угрюмый, как одинокий медведь, василиск Коля-Николай, а в подполе извивается змеиным телом еще один, с нелепым именем Ряженка. И зачем в таком случае, она все еще идет домой? На кой ляд тащится в змеиное логово, бывшее еще недавно собственным домом? Потому лишь, что ноги всё отмеряют дорожные метры, отрезая ломтями-шагами оставшийся путь. Да еще потому, что больше ей идти некуда.

Так она и добрела до дому, как выражается сосед — алкоголик и механик — на автопилоте. Автоматически отперла дверь, сунула ключ в карман, вошла в сени и задвинула за собой засов. И, не замечая странной тишины, царившей в доме, грозной, как оскаленный немой рык овчарки перед броском, вошла на кухню.

— Вот она, — Анна Матвеевна, наткнувшись на вытянутый палец Ряженки, как на кол, инстинктивно сделала шаг назад. — Вот она, сука старая! Явилась — не запылилась.

Тишина, словно вырвавшись из плена, треснула сухим стуком опрокинувшегося стула, злым клекотом, топотом ног. Матвеевна успела только беспомощно ойкнуть, и на ее плечи обрушился Лосось. Сбил с ног, скрутил за спиной руки, придавил коленом в спину так же, как шестьдесят лет назад прижала ее к полу панцирная сетка кровати, прогнувшаяся под тяжестью четырех немецких солдат.

— Ну, пришла, стало быть, поговорим — прошипел он, низко склонившись к уху. — Куда Ботаника дела? Ментам сдала?

От испуга голос замерз в гортани, а глаза остекленели, бессмысленно глядя на суетливые ноги Ряженки, выщерблинку в досках, потертые ножки стола, косяк двери, за которой бился, шипя и звеня чешуей Вася, в то же время ничего этого не видя.

— Что молчишь? Тебе с нами поговорить в падлу? — завизжал Ряженка, нервно поддевая носком Матвеевну под ребро. — Думаешь, мы тебя не разговорим? Лосось, а давай ее по-нашенски, а?

Матвеевна почувствовала, как дрогнула сжимающая ее запястья рука. Всего на мгновение, для того, чтобы сжать еще сильнее, до мучительных толчков крови в венах.

— Ну что ж, сама напросилась. Неси, Ряженка.

Вася, словно поняв грозившую хозяйке опасность, глухо захрипел и остервенело ударился о дверь. Дверь треснула. Ряженка метнулся в сени. Матвеевна слышала, как испуганно заскрипел под ним дощатый пол, беспомощно клацнул засов, и стукнула входная дверь. И снова в обратном порядке: бац, клац, ой-ей-ей. Перед носом глухо бухнулся в пол топор.

— Ну, сейчас ты у нас запоешь, — гоготнул Ряженка. — Лосось, с чего начнем? Сперва костыли подровняем, а потом клешни? Или тебе, бабка, наоборот предпочтительнее?

— Дай сюда, — Лосось вырвал у Ряженки топор. — Я рубить буду. А ты подержишь.

— Это как скажешь.

Ряженка дернул Матвеевну вверх и попытался поставить на ноги, но ватные от страха ноги подкосились, и старуха тяжело завалилась набок, словно мешок с мукой. Ряженка тихо ругнулся и, ухватив за подмышки, потянул опять. Матвеевна, оказавшись с ним лицом к лицу, подметила, как от натуги вздулась жилка над его виском и дрожит под носом прозрачная сопелька — значит, и ему тоже страшно. По-другому, нервно, но все равно и он тоже боится! Матвеевна собрала во рту все свое презрение и, изловчившись, плюнула Ряженке прямо в глаза.

— Сука! — взвыл мучитель. — Падла старая! Лосось, дай мне топор, я ей башку оттяпаю!

Но Лосось лениво, словно играючи, отпихнул его прочь.

— Без тебя управлюсь. Руку ей держи!

Матвеевна непостижимым образом увидела вдруг одновременно и свою руку, распластанную на табуретке, и противоположную часть комнату, где за дверью бился в яростной агонии Вася. Видела, что он снова ударил. Видела, как прогнулась филенка и выклюнулась в ней быстрая дырочка с острым кончиком клюва.

— Эй, мать, не вынуждала бы ты меня на крайности. Скажи, куда Ботаника дела и разойдемся краями.

Матвеевна молчала, не сводя глаз с этой крохотной дырочки. Вася с силой тюкнул снова, наружу отвалилась щепка. Нет, так ломать долго придется — не успеть ему… Она закрыла глаза, будь что будет. И потому не видела, как Лосось, мимолетно подмигнув Ряженке, занес топор. Она лишь услышала свист, с которым топор рассек воздух и вонзился в табурет.

— Так как? Будем говорить? А то в следующий раз я не промахнусь, аккурат по пальцу жахну. Ну?

— Не зли его, дура! — вцепился в волосы Ряженка. — Я его знаю, он шальной!

— А когда пальцы кончатся, — спокойно продолжал Лосось. — Перейдем на кости. Страшная смерть тебя ждет.

— А я легкой и не просила, — просипела Матвеевна.

— Ну, раз так, то крыть нечем. Прости, мать. Не понимаешь по-хорошему, будет по-плохому.

Он снова занес топор. Дверь под Васиными ударами наконец затрещала, лопнула щепой, и василиск вырвался наружу — всклокоченный, натянутый бешеной злобой.

«Вася, зырь!» — хотела крикнуть Матвеевна, но вместо этого беспомощно закричала:

— Мама!..