Ваш номер — тринадцатый

Глава четырнадцатая Не мочитесь в амфору, господа!

Царское Село сгорало в осеннем пожаре. Тихие дворники элегично шуршали метлами, сметая с дорожек желтые, бордовые, фиолетовые листья. Тут и там светились рыжие холмики палой листвы — холодные костры сентября.

Впрочем, справедливо ли этих молчаливых рыцарей метлы называть прозаическим именем — дворники? Нет, нет и нет! Это — служители! Служители багряных аллей, осени и Пушкина. Не города Пушкина, административной единицы Петербурга, а того кучерявого лицеиста, что носился дьяволенком по этим самым дорожкам или, забившись в беседку над прудом, выплескивал из себя первые поэтические строки…

Такие вот мысли навевала на Зорина эта их с Анабеллой вылазка в золотую осень бывшего Царского Села.

Добредя до конца очередной аллеи, они свернули на боковую дорожку. И тут все оборвалось. Очарование дивного вечера сдуло, как ветром. Потому что в этом удаленном уголке вершилось действо совсем иного рода.

Посреди дорожки на небольшом каменном возвышении застыла античная ваза, вытесанная из красного карельского гранита. А рядом с ней на постамент взгромоздился красномордый детина. Под одобрительные реплики приятелей он картинно расстегнул ширинку и принялся справлять нужду в узкое горлышко благородной греческой амфоры.

Появление нежданных свидетелей только раззадорило «писающего мальчика». Он огладил Анабеллу сальным взглядом и продолжил свое священнодействие, ухмыляясь ей в лицо.

Анабелла остановилась в двух шагах от резвящейся кампании и громко, отчетливо произнесла:

— А я думала, в этот парк не пускают свиней!

В аллее сделалось тихо. Детина грузно соскочил с пьедестала и, на ходу застегивая брюки, направился к ней:

— А ну, сучка, повтори! Что ты там вякнула?

Его джинсовая куртка лопалась под напором накачанной в спортзалах плоти. Ленивым жестом он протянул к Анабелле растопыренную розовую пятерню. Но тут выскочил вперед Зорин и что есть силы врезал в лоснящуюся ряху.

Джинсовый едва покачнулся и перевел сумрачный взор на раздухарившегося плюгавца. Остальные «шкафы» молча обступали их со всех сторон.

Суетясь и нервничая, Зорин снова подпрыгнул к главному герою, но через пару секунд обнаружил себя сидящим на собственном заду посреди дорожки. Голова гудела, как Царь-колокол.

Между тем недобро молчащий круг все тесней смыкался вокруг Анабеллы.

Кровь отлила от ее лица, и на неестественно белом лице черным пламенем полыхали глаза. В какой-то момент они вспыхнули совсем пронзительно, сфокусировались на джинсовом детине — и тот внезапно остановился в начатом было движении. Его физиономия, только что напоминавшая красный свиной окорок, вдруг посерела, скукожилась, перекосилась на сторону. Детина закатил глаза и, охнув, осел наземь.

Анабелла сместила прицел огнедышащих глаз на следующего качка — и тот подкошенно рухнул. За ним то же самое проделал третий, потом — четвертый, пятый… Они падали без вскрика, один за другим.

Шестой, последний участник столь забавно начинавшейся комедии подхватился и сиганул вдоль дорожки — подальше от поверженных приятелей и от этой бешеной бабы. Но на очередном прыжке ноги его подогнулись бессильно, и он свалился тяжелым кулем, расплескав крохотную голубую лужицу.

Позабыв про раскалывающуюся голову, Зорин вскочил на ноги:

— Что? Что такое? Ты их убила?

— Нет, — процедила Анабелла, обозревая валяющиеся вокруг нее туши. — Не убила.

И резко встряхнулась:

— Пошли отсюда! Иначе я и впрямь прикончу этих вонючих игуан!

Они уходили молча, и вечереющая аллея провожала их тишиной.

Ощупывая языком то место, где совсем недавно красовались два вполне здоровых зуба, Зорин сидел на садовой скамейке и прижимал к себе трясущуюся крупной дрожью Анабеллу:

— Ну что ты, девочка? Ну, успокойся! Все уже позади…

— Нет, диабло побери! — резко отстранилась она. — Все было бы позади, если б я действительно вытряхнула из этих дерьмовых скотов их паршивые душонки!

Зорин удивленно взглянул на нее — клокочущую, словно грозовая туча:

— Тебе так нужны их жизни?

— Таким свиньям не место на земле! Сегодня я им подарила их поганую жизнь, а завтра они будут точно так же пакостить направо и налево, превращать всю землю в сортир. Загадят все вокруг — по самый Галапагос! Одно слово — свиньи!

— Если бы не твое ведьмовство, эти свиньи сейчас обернулись бы волками! — хмыкнул Зорин.

— Волк — смелый и благородный зверь! — возразила Анабелла. — А эти поганцы если в кого и обернутся, так разве что в шакалов.

И тут ей вспомнился медведь. Тот самый, из ее детства.

…Пробуждаясь каждое утро, юная Анабелла вновь убеждалась, что никакая она не охранительница и не предводительница, а самая обыкновенная девчонка. И ее изводило острое чувство вины — будто бы она обманывала людей своего племени.

Так было до одного теплого вечера, когда жара уже отступила, и женщины с детьми собрались на берегу речки. Малышня носилась взад-вперед, пряталась и догоняла друг друга. И тут из кустов вылетел огромный, кем-то разъяренный медведь.

Зверь пролетел мимо неуклюжего, большеголового карапуза. По пути, не глядя, махнул лапой — и разорвал маленькое тельце пополам. А затем ринулся прямо в людскую гущу. Люди обреченно застыли: убегать, прятаться было поздно. Но вдруг навстречу несущемуся медведю шагнула тоненькая, хрупкая фигурка.

Анабелла и сама не знала, какая сила вынесла ее вперед и что ей теперь делать. Но, превозмогая дикий, рвущийся из сердца страх, девочка сделала еще один шаг вперед, к взбелененному чудовищу. И замерла, вперив в него взор отчаяния и словно бы пытаясь горящими своими глазами остановить стремительно летящую махину.

Медведя отделяло от девочки не более двух шагов, уже косая тень его лобастой башки накрыла босые Анабеллины ступни. И тут зверь как будто с маху налетел на незримую стену. Он замер на миг, затем поднялся на задние лапы и взревел совсем уже дико. Но в реве этом звучала не ярость, а какая-то человеческая растерянность и обида. Запрокинув голову ввысь, бурый исполин, казалось, жаловался выцветшему небу на горькую свою судьбу. А потом рухнул на чахлую траву, дернулся всей тушей и испустил дух.

С того дня в Анабелле пробудились диковинные дарования. Взглядом своих антрацитовых глаз она могла на расстоянии сорока шагов поджечь дерево: столетняя секвойя вспыхивала, как спичка. Анабелле ничего не стоило как-то по-особому глянуть на летящего в небе кондора — и тот камнем обрушивался вниз и разбивался оземь.

И другая разительная перемена произошла с ней. Новая Анабелла не сомневалась: мир безжалостен и свиреп, как разъяренный медведь. В этом мире можно выжить, только если ты вооружен мощными клыками или ружьем. И ранить врага нельзя: разить нужно только наповал.

Постепенно девочка превратилась в девушку, и переполнявшая ее ненависть уже не вмещалась внутри. Эта всепоглощающая страсть звала за пределы родных плоскогорий — объять своей Любовью-Ненавистью весь земной шар и навсегда избавить его от страданий одних и от подлости других…

…Леса мексиканских нагорий растаяли. Перед ней были ровные аллеи Пушкинского парка. Анабеллу все еще колотила крупная дрожь.

— Ну, Беллочка! Ну, хватит! — бормотал Зорин растерянно. — Ну, забудь об этих чмошниках!

Она извлекла из сумочки зажигалку и свои неизменные черные сигаретки. Затянулась жадно и спросила:

— Если я забуду этих паршивых игуан, как же я смогу ненавидеть их дальше?

— А разве это обязательно — ненавидеть? Ненависть — не лучшее из человеческих чувств.

— Нет — лучшее! — утвердила она. — Душа без ненависти мертва для любви! Только любить мы можем одного-двух человек, а ненавидеть — сотни и тысячи.

— Откуда такая арифметика? — не согласился Зорин. — А если, положим, я люблю все человечество — всех на свете поэтов, учителей, детей и стариков, просто хороших людей?

— Ну, конечно! — зло засмеялась она. — «Возлюби ближнего»! Гнилая мораль ваших дерьмовых христиан!

— А чем тебе не угодили христиане?

Она с яростью скомкала недокуренную сигарету, швырнула под ноги:

— Угодили! По самый Галапагос! Эти вонючие подонки изнасиловали мою родину, уничтожили культуру моего народа. И все это — благословясь перед поганым своим распятием!

— Ну, понятно! — протянул тоскливо Зорин. — Сейчас ты мне припомнишь еще костры инквизиции…

— Тебе — не припомню, мой поработитель! — улыбнулась, оттаивая, Анабелла. — Ты у нас сегодня и так — пострадавший, тебя лелеять надо. Вставай, мученик мой христианский, поедем в город!

Зорин вздохнул, поднимаясь на ноги, а она глянула на него — и зашлась в хохоте.

За перепадами ее настроения невозможно было поспеть! Он затравленно глянул исподлобья:

— Ну? Что опять не слава богу?

— Знаешь, — пояснила переменчивая, как ветер, дама сердца, давясь от смеха, — сейчас, без зубов, ты стал очень героическим. И я тебя люблю еще больше, чем прежде!

И сразу посерьезнела:

— У тебя соплеменник есть?

— Есть, целая куча! — заверил недоуменно Зорин.

Но Анабелла отнеслась к его заявлению скептически:

— Знаю я твою кучу! Все — грязные. Как у поросенка! На, держи мой!

И протянула кружевной платок.

(Русский язык Анабелла освоила с потрясающей скоростью, хотя и не без огрехов. Слово «соплеменник» у нее намертво ассоциировалось с понятием «сопли менять», то бишь — с носовым платком. Она постоянно путала «диссидента» с «дезодорантом», «организм» — с «оргазмом», а вместо «маразм» упорно говорила «эразм». Хотя про Эразма Роттердамского слыхом не слыхивала.)

Зорин покорно взял голубой, пахнущий лавандой «соплеменник» и приложил к размозженной губе.

На выходе из парка им преградила дорогу пожилая цыганка. Возникла перед Зориным, насквозь просветила его знающими, повидавшими на веку глазами:

— Не спеши, красавец! Жизнь свою все равно не перегонишь! Дай-ка я погадаю — про судьбу твою расскажу. Что было, что будет, чем душа успокоится…

Сил сопротивляться уже не было. Чтобы поскорей отцепиться от настырной бабы, Зорин покорно протянул ей ладонь. Цыганка засмеялась:

— Что же сразу руку даешь? Ты сперва денежку дай. Мне на денежку гадать надо!

Тут приключилась досадная заминка. Зорин полез за «денежкой», но в наличии, как назло, оказались только пятисотрублевые банкноты. Отвалить этой чмошнице полтыщи — глупо. Требовать с нее сдачи — еще глупей. Зорин бестолково топтался на месте и чуть не носом залезал в проклятый бумажник, ощущая себя полным идиотом.

Цыганка кивнула Анабелле сочувственно:

— Скупой же у тебя хозяин, красавица!

Тут, на свое счастье, Зорин обнаружил какой-то завалявшийся доллар. С облегчением ухватил зеленую бумажку, сунул цыганке:

— На, держи! И давай поскорее, я спешу!

— Ишь, нетерпеливый! — усмехнулась гадалка. — Ладно, показывай руку!

Уставилась на его ладонь, и улыбка сползла со смуглого лица. Женщина вдруг как-то закаменела. А потом резко отпустила Зоринскую руку. Не отпустила даже, отбросила, словно это была не ладонь человеческая, а шипящий аспид. Из недр цветастого своего одеяния извлекла измятый доллар и сунула ошарашенному Зорину:

— Забирай свои деньги! И ступай, куда шел!

Зорину стало не по себе, вдоль спины пробежали липкие мурашки. Но он взял себя в руки и попытался перевести все в шутку:

— Эй, красавица! А как же судьба? Ты ж обещала — «про судьбу расскажу»!

Но та уже быстро шагала прочь. Не оборачиваясь, через плечо, бросила:

— Нет у тебя судьбы!