В поисках Джейка

Разное небо

2 октября

Мне семьдесят один и грустно.

Ничего странного, наверное. Хотя в прошлом году так не было. По идее, истечение библейского срока бытия должно было ощущаться куда болезненнее, но шумная гулянка, которую устроили для меня в этот день в прошлом году Чарли и Ко, сняла остроту проблемы. Так что о возрасте в той суматохе думать было некогда. Зато в этом году, проснувшись, я с самого утра почувствовал себя старым и высохшим, как трут.

Физически я, конечно, слаб, однако не слабее, чем был вчера. Усталость до сих пор гоню прочь, как занудливого коммивояжера. И она ко мне особо не пристает, знает, что я не воспринимаю ее всерьез. А одышка, которая нападает на меня всякий раз, стоит мне подняться пешком на один лестничный марш, представляется мне таким абсурдом, что я поневоле думаю: может, это чья-то шутка? Короче говоря, мне мешает жить не мое физическое состояние, а тот простой факт, что мне уже перевалило за семьдесят. Цифра пугает меня. Я ей не верю.

В этом году ни гостей, ни урагана подарков. Значит, прошлогодняя вечеринка истощила не только кошельки, но и терпение. Правда, я получил пару симпатичных книжек от Чарли (ну, и еще кое-какую мелочовку, не стоящую упоминания). У людей моего возраста денег обычно нет, а молодым, наверное, жалко тратить свои на вещи, которые скоро снова окажутся без хозяина.

Прочь болезненные мысли. Я еще не кончился. Я знаю, что, если бы я был совсем стар, или придавал большое значение дням рождения, или чувствовал себя одиноким, у меня были бы гости. Но поскольку я не ощущаю себя ни старым, ни одиноким, то до сих пор мне вполне хватало поздравительных открыток и телефонных звонков, и впредь тоже хватит.

Мы обстоятельно пообедали с Сэмом в кафе, где он, узнав, что у меня день рождения, добавил от себя кое-какое угощение. Потом я вернулся домой, проследить за установкой моего подарка самому себе.

Да, это мой каприз, организовать который мне стоило немалых усилий, но вот я сижу, гляжу на него и не могу сказать, что я о чем-то жалею.

Я купил себе окно.

Две недели тому назад я увидел его на Портобелло-Маркет. Оно стояло в антикварном магазинчике в самом начале улицы, почти у Ноттинг-Хилла. Не знаю, чем оно мне так приглянулось, — высоким искусством это никак не назовешь. И все же есть в нем что-то чертовски притягательное.

Оно около полутора футов в высоту и два в ширину. Посредине леденец из темно-красного стекла. От него во все стороны отходят треугольники секций — их восемь, и они делают окно похожим на разрезанный пирог. Те, кто изготовил его когда-то, наверняка считали эти треугольники чистым стеклом, но на мой избалованный взгляд человека конца двадцатого столетия они кажутся сине-зелеными, и к тому же грязными и мутными. Стеклянные фрагменты разделяет и удерживает вместе тонкий переплет из черного крашеного свинца.

Да, вещица грубоватая. В каждой стеклянной панельке есть дефект литья, похожий на сучок, и мир за ними выглядит расплывчатым и искаженным. На ощупь «сучки» шероховатые, как струпья. Цвета тоже не чистые, а краска на переплете вот-вот пойдет лохмотьями. И все же есть в нем что-то такое, мимо чего я не смог пройти.

Зайдя в магазин повторно и снова увидев окно, я понял, что испытываю облегчение от того, что его еще не купили. И подумал: «Это же смешно, что мне, ждать карманных денег, как школьнику, что ли?», и купил его сам. С неделю оно стояло у меня в квартире упакованное. И вот сегодня я вызвал из большого хозяйственного магазина человека, чтобы тот вынул центральную панель из верхней половины окна в моем кабинете и заменил ее на мое новое — старое — стекло.

Сейчас я сижу за своим столом, пишу и вижу его над собой. Оно оказалось чуть меньше остальных панелей, так что плотнику пришлось изготовить дополнительное деревянное уплотнение, чтобы стекло прочно встало в раму. Но он сделал все аккуратно, так что оно не бросается в глаза. И предупредил меня, чтобы я не трогал стекло несколько дней, пока не схватится замазка.

Оно, конечно, сильно выделяется на фоне пяти чистых стекол — двух боковых и трех нижних, которые даже можно немного приоткрыть. Они примерно вдвое моложе его и, как результат, прозрачнее и глаже. Но мне мой старинный уродец нравится.

Когда я встаю, стекло оказывается примерно на уровне моего лица. Виду на западный Лондон, который открывается отсюда, с высоты шестого этажа, вполне можно позавидовать: пол-акра травы в оправе невысоких домов. Когда я снова сажусь за стол, вставка-леденец взмывает над их крышами, словно тяжелая звезда.

Вечерний свет сочится прямо сквозь этот центральный, красный кусок. Наверное, он и сам солнце, встающее или заходящее. Правда, для солнца у него немного странный цвет, темно-бордовый такой. Тень на стене за моей спиной, нарисованная прошедшим через него лучом, тоже необыкновенная. Напоминает раздувшегося паука в центре собственной паутины.

Удержусь от искушения и не стану писать безнадежное «С днем рожденья меня». Не знаю, что на меня такое нашло. Пойду лучше лягу, почитаю книгу, которую прислал Чарли. Хороший сегодня выдался день. Пора кончать с этим слезливым заброшенным старикашкой, который так и норовит из меня вылезти.

4 октября

Закончил одну книгу, перешел к другой. Позвонил сегодня Чарли, сказать ему, что книги мне понравились (что касается второй, то это не совсем правда — она и вполовину не так хороша, как первая). Мне кажется, он был рад, но и слегка смущен, услышав мой голос. В конце концов, мы ведь всего три дня назад говорили.

Этим утром я сходил на прогулку — гулял, пока не заныли все кости (тоже мне, подвиг Геракла). На обратном пути поболтал с Сэмом, потом пришел и сел в это старое кресло. Должен признать, я даже немного испугался, ощутив, какое это облегчение — присесть.

Это все из-за разговора с Чарли — да, надо признать, не лучший вышел разговор. Нет, ничего такого, разумеется. Я не сержусь, и он тоже не рассердился. Просто дал мне понять (о, неумышленно, конечно, — льщу себе надеждой, что для этого он слишком хорошо воспитан), что не знает, что со мной такое творится в эти дни.

В наших с ним отношениях мы прошли ровно половину пути. Мы никогда не были особенно близкими друзьями; у нас не заведено обмениваться интимными признаниями (это с самого начала был его выбор, который я уважал, даже когда он был мальчишкой). Теперь я ему уже не нужен, потому что он взрослый, а он мне еще не нужен, потому что я недостаточно старый.

Может быть, он ждет, когда я совсем состарюсь. И тогда наша взаимная привязанность целиком станет его собственной; тогда роли определятся, и он будет вытирать мне слюни, и резать мне пищу, и подвигать меня в моем кресле поближе к окну, чтобы я мог насладиться видом.

После того разговора я долго сидел, как глухонемой.

Постепенно я обнаружил — можно сказать, очнулся и понял, — что гляжу прямо в окно над моим письменным столом.

Какая прекрасная вещь. До чего приятно вот так сидеть и смотреть на нее, не отводя взгляда.

Об окне я думал и на прогулке. Мысли были праздные, вполне банальные: кто его сделал? Когда? Зачем? Что из него было видно раньше? И так далее, и тому подобное. Когда я вхожу в кабинет, наполненный его светом, эти вопросы никуда не исчезают, но, напротив, возвращаются ко мне с новой силой. Когда я гляжу в это странное стекло, его вид наводит меня на размышления о других старых окнах, потерянных навсегда.

Оно оживает теперь, в сумерках. Когда солнечный свет как будто густеет и начинает метать копья своих лучей прямо в него.

Хотя… как-то это неправильно, говорить о нем «оживает». Ему это не подходит. Сдается мне, «жизнь» никогда не была его сильной стороной. Слишком оно застывшее для этого.

Теперь я хорошо это знаю. В последние дни я немало времени провел, разглядывая центральный красный камешек в окружении ритмично расположенных треугольников. У каждого свой цвет, своя отметина. Если считать по часовой стрелке сверху, то мой любимый треугольник шестой, между западом и юго-западом. Он чуть-чуть голубее остальных, а рубиновая капля на его вершине придает этой голубизне особенное сияние.

Перечел только что написанное, и самому сделалось смешно и неловко. Что это я, в мистицизм, никак, ударился? Да, это окно сразило меня наповал — не помню, чтобы обладание чем-то материальным так волновало меня раньше. И, тем не менее, слова, написанные мною только что, меня тревожат: в них есть одержимость.

Дело в том, что я сегодня читал, гулял, болтал, как всегда, но все мои мысли в это время были только об окне.

В голову мне лезут разные фантазии. Солнце уже село. В темнеющем небе бесцельно толкутся облака. Возможно, вставка в моем окне — не солнце, а прерывающий небесную грамматику астериск, под которым я сам сижу, как сноска.

Все это совсем нездорово. Мрачн(оват)ое настроение, которое охватило меня в день моего рождения, должно быть, пустило более глубокие корни, чем я думал. Наверное, мне одиноко. Позвоню-ка я кому-нибудь. Глядишь, выйду куда-нибудь вечерком.

Позже

Какое разочарование.

Моим мечтам вырваться из состояния этой мрачной задумчивости не суждено было сбыться. Я не знаю никого, кто был бы жив, рядом и не прочь пойти закусить, выпить и прогуляться. Пролистав свою адресную книжку, я выжал из нее все до капли — список получился небольшой, да что там, просто жалкий. Но и из него никто не захотел составить мне компанию.

Сейчас ночь, вокруг очень тихо, и я чувствую себя по-настоящему брошенным.

5 октября

Я не собирался писать сегодня, так как днем ничего примечательного не происходило (не описывать же, в самом деле, всю эту обычную нудятину — поход в магазин, телевизор, опостылевшее чтение). Но вечером случилась одна страннейшая вещь.

Уже поздно, в гостиной темно и холодно. После того события прошло полчаса, но я все еще дрожу.

Я вошел в кабинет часов около десяти, за книжкой. Лампу зажигать не стал: то, что мне было нужно, лежало прямо у меня на столе, и света, который падал через приоткрытую дверь из гостиной, вполне хватало.

Нагнувшись над столом, я вдруг почувствовал шеей какую-то щекотку — не то чтобы дыхание, скорее, так бывает, когда на вас кто-то пристально смотрит. Я тут же выпрямился, мне стало тревожно.

Снаружи давно стемнело. Тьма была не прозрачной, как в звездные ночи, а, наоборот, мглистой, матовой. Ночь выдалась пасмурная. Под моим окном горел безжизненным химическим светом одинокий фонарь, и все. Луна отсутствовала.

Но красное стекло посреди моего окна сияло.

Алый ледяной луч падал из него на меня и на стол передо мной. Клянусь, что это его прикосновение я почувствовал, от него встали дыбом волоски у меня на шее.

Я стоял и смотрел. Наверное, даже рот разинул от удивления. Каждый дефект, каждая царапинка выделялись на центральном фрагменте стекла четко, как на гравюре. Мне вдруг показалось, что их там великое множество и они складываются в разные формы: я видел то зародыша, свернувшегося в утробе, то красный смерч, а то подернутый кровью глаз.

Прошло секунды три или четыре, и вдруг все кончилось. Почему, я не понял. Свет за моим окном не погас, по крайней мере, я ничего такого не заметил. Наверное, леденец выключился, когда я моргнул. Знаю только, что в один миг он горел, а в следующий перестал. Не оставив никакого следа на сетчатке моего глаза.

Наверное, это самолет или другая какая-нибудь штука послала луч, и он каким-то непонятным образом угодил мне прямо в окно. Теперь я мыслю уже яснее, чем несколько минут назад, и это объяснение представляется мне единственно возможным. Хотя, если все дело только в этом, то незачем было это писать.

И все же, пока мой кабинет освещался тем светом, у меня было такое чувство, будто в воздухе разлито что-то очень странное. И очень, очень плохое. Длилось это всего три секунды, но за эти секунды у меня похолодело в груди.

8 октября (Глубокой ночью)

За тем окном что-то есть.

Мне страшно.

Не любопытно, не беспокойно, даже не тревожно, а по-настоящему страшно.

Надо поскорее записать.

Когда вечером я вернулся домой (целый день я думал о том, что же это было прошлой ночью, старательно притворяясь перед самим собой, будто ничего не происходит), то буквально с порога почувствовал сильное нежелание входить в свой кабинет. Когда я, наконец, пересилил себя и вошел, там все было как обычно.

Бросив небрежный взгляд в окно, для чего мне, однако, пришлось приподнять голову, я не увидел в нем ничего, кроме неба. Из-за дефектов стекла оно казалось пятнистым и растрескавшимся, но в остальном вполне нормальным.

Решив, что это только нервы, я еще пару часов потоптался по хозяйству, но расслабиться так и не мог. Странный вчерашний свет не шел у меня из головы. Я словно чего-то ждал. Сначала я сам не понимал, чего именно, но, по мере того, как вечер старел, а солнце угасало, я поймал себя на том, что все чаще бросаю взгляды на окна гостиной. Я размышлял, что делать.

Наконец, когда день совсем кончился, я принял решение снова войти в кабинет. Разумеется, только чтобы почитать. Эти слова я четко и ясно произнес про себя, — на случай, если меня кто-нибудь слушает.

Там я сел в кресло и начал листать скучную книгу Чарли, которую, хочешь — не хочешь, надо закончить.

То и дело я поглядывал в окно, но стекло вело себя так, как и подобает всякому нормальному стеклу. Я давно погасил верхний свет и читал при небольшой лампочке, чтобы уменьшить отражение. За окном время от времени посверкивали огни самолетов, которые перелетали из левой части моего окна в правую, проходя по дороге через старое стекло. Совпадая с пузырьками воздуха в нем, искры на миг становились огненными шарами.

Так я читал и наблюдал еще около часа, а потом, кажется, заснул.

Проснулся я неожиданно, оттого, что замерз. С трудом разглядел часы — стрелки на них показывали третий час ночи.

Я сидел в полной темноте, съежившись в кресле, как забытый ребенок. Помню, я еще подумал, что лампочка, наверное, перегорела. Я с трудом встал и услышал, как с моих колен упала книга. Сбитый с толку внезапным пробуждением и весь дрожа от холода, я огляделся.

Думаю, меня разбудил белый шум дождя. Капли часто барабанили по подоконнику. Я увидел, как тусклые огни уличных фонарей дрожат и расплываются в струйках воды, бегущих по стеклам.

Собираясь с мыслями, я пошарил вокруг себя рукой и начал разглядывать комнату при красноватом лунном свете, который шел сквозь центральную панель старинного окна. Поворачиваясь, я краешком глаза увидел саму луну.

Вдруг я замер. Почувствовал, как сдавило горло. И повернулся к окну.

Старое стекло было сухим.

По соседним створкам струились грязные потоки дождя, но на этой не было ни капли.

Прямо в лицо мне светила полная луна, чуть кривоватая от изъянов стекла. Я стоял недвижно.

Минутой позже я подошел ближе к окну. Все пространство вокруг заполнял низкий, монотонный звук дождя. Встав спиной к столу, я поднял голову и стал смотреть на луну. Насколько я мог видеть через покоробленное стекло, она светила в ясном, черном небе. Вокруг нее были звезды.

Небо в других створках окна было скрыто кипением облаков.

Я медленно склонил голову набок, не сводя глаз с луны. Так же медленно она заскользила по старому, крапчатому от звезд стеклу к оконному переплету. Но в правой створке так и не появилась. Когда я выпрямил голову, а затем так же неспешно наклонил ее влево, луна сначала снова возникла посередине, а потом исчезла в створке слева.

Новые стекла и старое стекло показывали разное небо.

Торопливо отодвинув с дороги стол, я встал прямо перед загадочным стеклом. Дрожа, приложил к нему обе ладони, затем приблизил лицо и заглянул внутрь.

Я посмотрел сквозь стекло и лунный свет, и вдруг во мне полыхнул страх, от которого мне стало тошно: я увидел стену. Сквозь зеленоватый треугольник стекла сразу под центральным красным фрагментом, в свете какой-то призрачной луны, я разглядел старые кирпичи, крошащийся цемент, осколки стекла, укрепленные наверху, и все это всего в нескольких футах от меня.

За стеной виднелась низкая, угловатая крыша, наклонно уходящая куда-то во тьму. Я взглянул направо, прижав лицо к стеклу, которое оказалось холоднее, чем остальные. Стена уходила вдаль, и конца ей было не видно.

Не отрываясь от окна, я протянул руку за спину, нашарил стул, подтянул его к себе и ногами встал на сиденье. Опустив глаза, я взглянул вниз, под окно, и тоже увидел кирпичи. А еще ниже, футах примерно в шести от стекла, была земля.

Дезориентированный, я качнулся в сторону. Нет, стекла по обе стороны от меня по-прежнему показывали лондонскую ночь, фрагмент заросшего травой пустыря и темные шиферные крыши пятьюдесятью футами ниже.

Но цветное стекло в центре выходило в проулок почти над самым тротуаром. Разный сор, подгоняемый ветром, беззвучно скользил там по цементу.

Приложив к старому стеклу ухо, я ощущал безмолвие, сочившееся оттуда, как оглушительное в сравнении с громким туканьем дождя. Мое сердце билось так сильно, что его удары сотрясали меня всего. Я впитывал открывшийся передо мной неясный вид с отупляющим предчувствием чего-то страшного, которое нарастало с каждой секундой.

Предчувствие переросло в ужас, когда я, повернув голову, увидел, что за мной следят.

Я видел их всего долю секунды, эти несколько темных фигурок, недвижно стоявших у входа в переулок. Но я сразу понял, что их сумеречные, не знающие света глаза устремлены на меня.

Я закричал, рванулся, моя нога сорвалась со стула, и я упал.

Тяжело рухнув на пол, я барахтался на нем некоторое время, пока не смог встать, и тогда, стеная на ходу, я бросился к двери, нажал на кнопку выключателя, и луна исчезла.

Старое окно показывало то же, что и его соседи. По его стеклу текли струи дождя.

Сейчас уже почти утро, а я не знаю, что предпринять.

Первой моей мыслью было рассказать обо всем Чарли, Сэму или еще кому-нибудь. Но я тут же представил, как тип семидесяти с лишним лет от роду рассказывает подобную историю мне, и сразу понял, что бы я подумал: Альцгеймер у тебя, похоже, старикан. Ты либо спятил, либо просто пьян. А то и врешь.

В самом лучшем случае, я бы решил, что рассказчик смешивает реальные происшествия с событиями давно минувших дней в том раздражающе-метафорическом ключе, которые усваивают многие старики, впадая в маразм, когда «Я часто думаю о моем дорогом усопшем муже» превращается у них в «Мы так славно болтаем с твоим папой».

Нет, рассказать об этом можно лишь тому, кто сам придет ко мне в дом и увидит все своими глазами. Но это может и не повториться, или не повториться при госте, и тогда он уйдет, а мне останется лишь его жалость. Нет, я так не хочу.

10 октября

Это дети.

Они дразнят меня.

Тот, другой город вернулся прошлой ночью. Два дня я не заходил в кабинет, поэтому не знаю, что там происходило, за тем окном. Пусть будет как будет, думал я. Пусть картины за ним сменяются, как приливы и отливы за стенами дома на морском берегу. Мне-то что до них.

Я проснулся ночью, не знаю, в котором часу, но было темно. Долго лежал, пытаясь понять, что же меня разбудило.

И, наконец, услышал. Еле различимое шипение. Шепот.

Голос шел сквозь стену. Из кабинета.

От страха у меня отнялись руки и ноги, я лежал, весь похолодев, с открытыми глазами. Шепот то стихал, то возобновлялся, все такой же вкрадчиво-настырный.

Я сел и натянул на себя одеяло, как плащ. Дрожа от страха, я доковылял из комнаты до двери кабинета и молча встал перед ней. Здесь звук был громче, он назойливо сочился сквозь деревянную панель.

Я понял, что больше уже не усну. Сжав зубы, я протянул руку и толкнул дверь.

Комнату снова омывал тот призрачный лунный свет. Шкафы и книги на их полках казались из-за него старыми и ненастоящими. Все кругом точно окаменело, покоясь в мертвой тишине. Единственным проводником движения был серебристый луч из старого окна, в нем танцевала пыль.

В других стеклах неслись по лондонскому небу облака, но в том городе снова стояла ясная ночь. И, замерев на пороге впавшей в оцепенение комнаты, я снова услышал тот же голосок.

Ой, мистер.

Голос был детский.

Он говорил шепотом, но его слова как будто снова наполнили комнату жизнью. Пробудили эхо в чуждых измерениях.

Я услышал тоненькое хихиканье, потом кто-то шикнул.

Холод был снаружи, холод пробирал меня насквозь.

Ой, мистер.

Снова те же слова. Я сделал шаг в ужасную темную комнату. Стол стоял там, где я его оставил. Между мной и сияющим леденцом окна ничего не было.

Вдруг раздался новый звук: в окно кто-то отрывисто стучал. Я прислушался: серия ударов повторилась, но теперь я успел заметить несколько крошечных силуэтов — они на миг возникли в нижней панели старого окна из ниоткуда, ударились в стекло и снова пропали.

Я понял: кто-то бросал в окно камешки.

Медленными, мелкими шажками я пересек комнату и подобрал стул, который лежал там, где он упал в прошлый раз. Встав на него, я заглянул как можно дальше вниз.

В темноте проулка началось стремительное, скрытное движение. Страх леденил мне тело, туманил глаза. Я почти ничего не видел в глубокой траншее тьмы, лежавшей прямо передо мной, и все же мне удалось разглядеть очертания каких-то фигур, которые жались к стене прямо подо мной, так, чтобы я их не увидел.

Одна из них снова подала голос.

Ой, мистер, ты старый хрен. И тут же в темноте зловеще захихикали.

Еще один камень полетел в окно, удар получился звонче, чем прежде. Я ощутил его через стекло и отшатнулся. Но не упал. Вместо этого я громко закричал на них от страха.

— Что вам от меня нужно? Оставьте меня в покое! — орал я, но ответом мне был лишь хриплый, сдавленный смех.

Один за другим темные силуэты отделились от стены и шагнули туда, где я мог их видеть. Их окружала такая полная темнота, что они сами оставались в ней лишь тенями. Но я все же разглядел, что это дети.

Не веря своим глазам, я на мгновение пригнулся, чтобы взглянуть в другие стекла, но там ничего не переменилось. Я по-прежнему находился на высоте пятидесяти футов над улицей, где, кроме меня, похоже, не бодрствовал никто. Я смотрел на скромные городские холмики и кочки, травяные гривки которых шевелил время от времени ночной ветерок, и бескрайний лабиринт невысоких, словно присевших на корточки домов, молчаливых и темных в этот час.

Но там, в другой, верхней части окна, жуткая шайка швыряла камни в мое стекло, оскорбляла меня призрачными, шепелявыми голосами и называла стариком, стариком.

И вдруг я неожиданно понял, что происходит. Именно той ночью я впервые осознал, что меня преследуют фантомы, распоясавшиеся духи. Я как будто проснулся, почувствовал холод и снова услышал «рат-тат-тат» камешков по стеклу и жестокие слова банды ребятишек, которых просто не могло там быть. Ужас стиснул мне глотку, когда я шагнул со стула на пол и, ступая как можно тверже, пошел на подгибающихся ногах к выключателю, повернул его, а когда и свет не остановил потока ядовитых оскорблений из призрачного города, трижды сильно хлопнул дверью.

Когда я повернулся, все, слава богу, кончилось.

Не знаю, где теперь эти дети — разбежались ли в страхе или терпеливо ждут меня там, куда этот призрачный город исчезает днем.

11 октября

Я снова пошел в тот магазин, откуда мне привезли окно.

Как я и предполагал, продавщица ничего не знала, ничего не помнила и сказать мне тоже ничего не могла. Окно попало к ней в магазин несколько месяцев назад с большой партией товара, откуда, она забыла.

Мое поведение явно ее встревожило. Она спросила, что случилось. У меня вырвался короткий истерический смешок, рот разъехался в недоверчивой ухмылке. Тот еще, наверное, вышел оскал.

Мной владели путаные, темные эмоции, которым я и сам не нахожу определения. Я чувствовал себя изолированным от людей, мне было страшно. Вместе с тем я был почему-то убежден, что прошлое прошло и что теперь необходимо позаботиться о настоящем.

Какова природа этого места?

Я много думаю о нем, и каждый раз по-разному.

Окно помнит то, что оно видело раньше. Это ясно. Я не знаю, куда оно смотрит или когда, но понимаю, что открывающийся мне вид принадлежит более раннему времени (кстати, после вчерашней эскапады маленьких мерзавцев царапин на стекле прибавилось).

Значит, я оказался внутри оконной памяти? И то, что происходит со мной сейчас, есть не более чем повтор бессмысленных по своей жестокости выходок, направленных против старика, который жил когда-то за этим стеклом с огненной метой посредине, как теперь живу я? Что, если окно смотрит в какой-то нудный, идиотический Ад, где все повторяется, словно заезженная пластинка?

Или на этот раз все будет по-другому? И мелкие оглоеды решили довести какое-то дело до конца?

13 октября

Гаденыши. Оборванцы. Мое воображение рисует жирных парней с сигаретами во рту и девчонок с узкими лицами. Глаза у всех одинаково неживые. Мелкие негодяи.

Маленькие террористы.

Террористы.

В покое они меня не оставят. Они копируют мой голос и подражают моей шаркающей, стариковской походке. Пишут непристойности на стене напротив и на кирпичах моего дома, моего другого дома, который я не могу увидеть. Они мочатся на мою стену и швыряют камнями в мое окно.

Я больше не выхожу из кабинета. Наоборот, там я учусь, узнаю, что мне необходимо для обороны. Я жду, что призрачный город снова вырастет передо мной, а когда он появляется, я вглядываюсь в него до самых дальних пределов, куда только в состоянии дотянуться мое зрение.

Возле моего окна по стене — по моей другой, призрачной стене — проходит водосточная труба.

Я слышал, как они взобрались по ней немного вверх, обтирая штанами ржавчину и сбивая ботинками штукатурку. Перед этим они долго шептались, подначивая друг друга лезть. Обзывали меня, заряжая друг друга ненавистью и ядом, чтобы хватило храбрости разбить мое окно и напугать меня до смерти.

Не знаю, что такого сделал я или что сделал он — старик, который жил в том, другом доме. Может быть, ничего, просто он был старым, смешным, глупым и жил там, где никто не мог слышать ни его проклятия, ни мольбы.

Не стану называть их порождением зла. Они не зло, сами по себе. Но творить зло они вполне способны.

14 октября

Весь день я сидел в кабинете и ждал, и они пришли наконец — ночью, и тогда я стал кричать им, чтобы они перестали, влез на стул, а мои пижамные брюки по-дурацки хлопали меня по лодыжкам. Прямо на моих глазах один из них вынул из кармана мел и стал писать что-то на стене напротив.

Было темно, я не видел, что он пишет. Но, доведя меня до слез, они сбежали, а призрачный город оставался за моим окном почти до самой зари, и, когда стало уже достаточно светло, я увидел, что они мне написали.

СТАРИК, ТЫ ПОКОЙНИК.

15 октября

Я вышел на улицу и огляделся, и всюду, во всех частях города, куда за день донесли меня ноги, Лондон оказался переполнен молодостью.

Я слышал, как оживленно матерятся парни и девчонки в автобусах и на велосипедах. Видел на дверях маленьких продуктовых магазинов таблички с надписями: «Не больше двоих детей сразу». Тщетная предосторожность. В странном состоянии я бродил по улицам, наблюдая маленьких монстров, которые окружают нас со всех сторон.

Впервые в жизни я видел, как люди, едва взглянув на меня, смущенно отводят глаза. Наверное, я давно не мылся — был занят. Или все дело в моей разбитой походке. Откуда им знать, что я недавно так хожу. Я не был изгоем еще неделю назад, пока в моей жизни не появились ребятишки.

Нынешняя разнузданная, не знающая дисциплины молодежь вызывает у меня страх. Они же не люди. Они все как две капли воды похожи на тех, что приходят мучить меня ночью.

Дикий страх охватывает меня при взгляде на любого из них, но к страху примешивается зависть. Желание. Сначала я думал, что это новое чувство, что оно просочилось в меня с чуждым лунным светом. Но потом, понаблюдав за тем, как глядят на молодежь другие взрослые, я понял, что не одинок. Что чувство это древнее.

Я приготовился.

Я снова побывал в том строительном магазине, но человек, которого я вызывал вставить мне окно, не вспомнил либо не узнал меня. Там я купил все, что понадобится мне ночью.

Весь сегодняшний день — может быть, последний — я не спеша ходил по городу, заложив за спину руки (они как-то сами так легли, видно, это стариковское одинокое рукопожатие просится к старческой хромоте). И только увидев, что время уже близко, день подходит к концу, я заковылял домой.

Я готов. Эти строки я пишу при убывающем свете. Старое окно, то, в котором водятся призраки, пока показывает то же, что и его более молодые коллеги.

Я сижу прямо под окном, на полу у моих ног лежит трость, на коленях — молоток, купленный сегодня в хозяйственном.

Почему они выбрали меня? — размышлял я. По-моему, я не был жесток, по крайней мере, преднамеренной и особенно отвратительной жестокости за мной никогда не водилось. А уж к детям тем более — к ним я вообще не имею никакого отношения.

За время ночных посещений я разглядел на моих беспощадных мучителях нелепые широкие шорты — фасон полувековой давности, а мое ухо уловило такую же старомодную рубленую манеру речи (интонация всех выдает с головой, даже самых разнузданных садистов). И да, конечно, я подумал о том времени, когда я сам был таким же, как они.

Возможно, причина очень проста, и это моя юность предстала передо мной в виде неуправляемой толпы подростков. Так неужели все дело сведется к банальному нравоучению? И мой мучитель — это я сам?

Я не знаю. Хорошо помню себя с такой же бандой, помню, как мы носились по развалинам, искали в них трофеев, курили всякую дрянь, мучили бездомных собак и кошек, но я совершенно не помню, чтобы мы вот так выделили одного какого-то старика и навещали его каждый вечер, неотвязные, точно гарпии. Может быть, я заблуждаюсь. Может быть, это все-таки я, там, за окном.

Но я просто не могу поверить в то, что Ад настолько неизобретателен.

Нет, наверное, я просто старик, а они играют со мной в игру, развязки которой они ждали целых шестьдесят лет. И теперь упиваются своим беззаконием. Своей гнусностью.

А я сижу и жду. Жду, когда зайдет солнце, и в старинном стекле мигнет и поменяет природу свет, и когда я увижу, как духи с неуемной злобной энергией занимают места перед моим окном, вот тогда мы посмотрим, кто кого.

Почему нельзя просто разбить это окно и покончить со всем сразу? Расколотить эту чертову штуку, и дело с концом.

Такая мысль приходила мне в голову тысячу раз с тех пор, как все это началось. Тысячу раз я представлял, как запускаю в стекло книгой или туфлей, а то и сам бросаюсь на него, посылая в небо веер сверкающих осколков. Которые потом, разумеется, осыпаются на траву далеко внизу.

Или можно снова пригласить мастера и вынуть эту чудную панель. Вставить на ее место обычную, чтобы ничем не отличалась от соседних. А эту стеклянную ловушку вернуть озадаченной хозяйке лавочки со старьем. Или просто снести к мусорным бакам, пусть там ждет очередного ничего не подозревающего энтузиаста. Или даже бросить в канал, — мало ли разного мусора там валяется, так пусть еще и мое окно развлекает рыб своим призрачным светом.

Но дети-то будут ждать.

Они ведь не в самом окне, они за ним. И они еще не отведали крови. Их выбор пал на меня. Не знаю, почему так случилось, но их выбор пал на меня. И теперь они не выпустят меня из своего поля зрения. Их жертвой должен стать я. Все годы, что я живу на свете, они ждали этого момента.

Так что, где бы я ни спрятал окно, они все равно будут ждать. И даже если я разобью его в моем мире, в их мире это ничего не изменит. Просто в их призрачном городе время замрет, и они будут ждать, ждать и ждать, и я боюсь даже представить себе, когда и как они найдут меня снова.

Сейчас они проверяют, как далеко они могут зайти.

Но если я буду караулить и ударю в нужный момент, если перехвачу инициативу, то сражение пойдет на их территории.

Я отомщу им за стариков.

Если я разобью стекло тогда, когда за ним будет их проулок, если я разобью его в их город, тогда все может измениться. Я могу получить доступ в их мир.

И тогда я выберусь через разбитое окно, и спрыгну (там не высоко, если зацепиться сначала за подоконник) в переулок (в мир духов, населяющих мертвый город, но об этом лучше не думать), и погонюсь за ними, размахивая палкой.

Чертовы мелкие хулиганы.

Если Богу будет угодно, то я схвачу одного из них, разложу у себя на коленях и задам ему порку, такую порку, что он у меня надолго запомнит, я так его вздую, чтобы неповадно было, чтобы этому, всей этой бессмыслице, пришел конец. Убегать мне некуда. Я обязан положить этому конец. Они должны получить хороший урок.

(Пишу эти слова, а сам чувствую себя таким дураком. Идиотский план. Чистое безумие. Гляжу на пигментные пятна на своей руке и понимаю, что мне также по силам вылезти в окно и спрыгнуть в переулок за ним, как сдвинуть гору. Что же делать? Что же мне делать?)

Попытаюсь. Сделаю все, что в моих силах.

Потому что о том, что будет в противном случае, нельзя даже помыслить.

Я знаю, что они затевают. Я их раскусил. Когда окно изменится, я снова увижу их грязный переулок и их послание мне, мелом написанное на стене напротив, оно будет нагло таращиться на меня оттуда. И я должен сделать все, чтобы вылезти в это чертово окно и выбраться наружу сегодня ночью, потому что если я этого не сделаю, если я растеряюсь, замешкаюсь, если у меня ничего не получится, если они опередят меня, если я не выйду туда…

Они войдут сюда.