В поисках Джейка

В поисках Джейка

Не знаю, как я тебя потерял. Помню только, как долго искал тебя, лихорадочно, отчаянно… Почти с ума сходил от тревоги. А потом я тебя нашел, и все опять стало хорошо. Только я потерял тебя снова. Как это вышло, ума не приложу.

Я сижу здесь, на плоской крыше, которую ты наверняка помнишь, и смотрю вниз, на опасный город. Ты, конечно, помнишь, что вид с моей крыши открывается скучный. Вблизи нет ни парков, которые прерывали бы монотонность застройки, ни башен, стоящих хоть какого-нибудь упоминания. Одна сплошная, непрерывная поперечная штриховка кирпичей и известки, хаотическая монотонность проулков, которая тянется от моего дома до самого горизонта. Я был сильно разочарован, когда только въехал сюда; я не видел потенциала, заключенного в ландшафте. Не видел до самой Ночи Костров.

Только что я ощутил порыв холодного воздуха и услышал хлопки мокрого белья на ветру. Конечно, я ничего не видел, но знаю, что мимо пролетел кто-то из ранних пташек. За силуэтами газгольдеров уже сгущается темнота.

…В ту ночь, пятого ноября, я поднялся на крышу и смотрел, как всюду вокруг меня с грохотом рвались дешевые фейерверки. Они рассыпались искрами как раз на уровне моих глаз, и я прослеживал их путь назад, к крошечным садикам и балконам, откуда они взлетали. Конечно, сосчитать их я не мог; их было слишком много. Поэтому я просто сидел, окруженный этим ревущим красно-золотым великолепием, и потрясенно глазел. Подумать только, что этот серый, точно линялый город, на который я с пренебрежением смотрел столько дней подряд, выплеснул столько мощи, столько чистой, прекрасной энергии.

Я был покорен. Это проявление силы осталось в моей памяти навсегда, и я никогда уже не верил в безмятежность улиц, которые видел из своего окна. Они были опасны. Такими они остаются и сейчас.

Хотя теперь это, конечно, совсем другая опасность. Все ведь изменилось. Я шел ко дну, я нашел тебя и снова потерял, и вот теперь сижу один на этой крыше, где мне некому помочь.

Ветер доносит до меня шипение и едва слышное бормотание. Их гнездо где-то близко, и когда подкрадывается темнота, они начинают шевелиться, они просыпаются.

Твои визиты ко мне всегда были так редки. Я тогда как раз переехал в новую квартиру, и море дешевых компьютерных магазинов, мелких букмекерских контор и бакалейных лавчонок кипело подо мной на Килбурн-Хай-роуд. Район был недорогой и полный жизни. Я был доволен, как свинья в луже. Счастлив, как идиот. Я обедал в ближайшей индийской забегаловке, ходил на работу и, смущаясь, то и дело наведывался в тот неряшливый книжный магазинчик, где вели независимую торговлю, несмотря на его убогий выбор. Мы часто говорили с тобой по телефону, и даже встречались у меня пару раз. Все всегда проходило отлично.

Да, у тебя я не был ни разу, это правда. Но ведь твоя квартира была аж в Барнете. Что поделать, я ведь всего лишь человек.

Из чего вообще состояла твоя жизнь? Как я мог быть так близок к тебе, любить тебя так сильно и так мало знать о твоей жизни? Северо-западный Лондон поглощал тебя вместе с твоими пластиковыми пакетами, а я лишь смутно представлял себе, где ты бываешь, с кем встречаешься, что собираешься делать. До сих пор не знаю, откуда у тебя брались деньги на музыку и книги. И не понимаю, что стало с тобой и с той женщиной, с которой у вас был межеумочный роман.

Мне всегда нравилось то, что твоя и моя сексуальная жизнь никак не влияла на наши отношения. Мы могли целый день резаться в игровые автоматы или спорить до хрипоты, обсуждая фильм какого-нибудь Игрека или Икса, а может быть, комикс, или альбом, или книгу, и лишь под конец, уже расставаясь, кто-нибудь из нас вскользь бросал пару слов о мучениях с очередной зазнобой или, наоборот, о блаженстве достигшей апогея любви.

Наши встречи были нечасты. Иногда мы даже по телефону не говорили неделями, но достаточно было одного звонка, и все снова становилось как прежде.

Теперь это уже невозможно. Я больше не прикасаюсь к телефону. В трубке давно не слышно гудков, только прерывистое шипение статического электричества, как будто мой аппарат сканирует пространство в поисках сигнала. Или, наоборот, блокирует их.

Когда я снял трубку в последний раз, чей-то шепот проник в мою голову по проводам и почтительным тоном задал мне вопрос на языке, которого я не понимал, состоявшем сплошь из шипящих и взрывных согласных. Я осторожно положил трубку и больше ее не поднимал.

Так вот, огни фейерверков показали мне городской ландшафт, открывавшийся с моей крыши, в его истинном виде, и научили относиться к нему с тем почтением, которого он заслуживал. Теперь его больше нет. Он изменился. Нет, топография осталась прежней, и дома все те же, стоят на своих местах, но их как будто выхолостили, заменив содержание чем-то новым. Темные магистрали не утратили своей былой красоты, но все стало иначе.

Расположение моего окна, высота моей мансарды скрывали от меня мостовые и асфальт: я хорошо видел крыши и стены, их каменную кладку и провалы между домами, но я никогда не видел земли и не наблюдал ни одного человеческого существа на улицах. И все же эта безлюдная панорама, открывающаяся моим глазам, бурлила потенциальной энергией. По улицам могли двигаться толпы пешеходов, где-то могла происходить вечеринка, а где-то — назревать бунт, хотя я ничего этого не видел. Ночь пятого ноября научила меня ощущать наполненность пустоты, заряженность безлюдья.

Теперь этот заряд переменил полярность. Безлюдье сохранилось. Только теперь я не вижу никого, потому что никого нет. Тротуары больше не кишат людьми, на улицах перестали устраивать вечеринки, их никогда уже не будет.

Конечно, иногда эти улицы вновь становятся центром напряженного внимания, если на них вдруг показывается одинокий прохожий, нервный и решительный, как я, когда шагаю вниз по Килбурн-Хай-роуд, выйдя из дома. И обычно этому прохожему везет — он без приключений добирается до пустынного супермаркета, находит там еду и возвращается домой, как и я.

Но иногда прохожим случается падать в щели в тротуаре, которые вдруг разверзаются у них на пути, и тогда они исчезают там с отчаянным воплем, и улицы пустеют вновь. Или прохожего привлекает аромат вкуснятины, доносящийся из нарядного домика, жертва охотно переступает порог и тоже исчезает навсегда. Или с ветвей дерева, под которым он проходит, спускаются сверкающие волокна и обматывают человека целиком.

Все это я придумываю. Конечно, я не знаю, как именно исчезают люди в эти странные дни, однако сотни тысяч, миллионы душ испарились из Лондона. На всех его главных улицах, как на магистрали перед моим домом, куда я гляжу сейчас, можно видеть лишь редких встревоженных прохожих — пьяницу, к примеру, или полицейского, который с потерянным видом слушает белиберду, доносящуюся из его рации, а вон еще кто-то сидит голышом в дверном проходе — и все старательно избегают смотреть друг на друга.

Так выглядят главные артерии города, а на остальных и вовсе пустыня.

А как там, где сейчас ты, Джейк? Ты еще у себя, в Барнете? Много ли у вас осталось народу? Или все кинулись в пригород?

Вряд ли у вас там хуже, чем в Килбурне.

Нигде не может быть хуже, чем в Килбурне.

Я вдруг обнаружил, что живу в Безжизненных землях.

Потому что здесь все началось, здесь центр. В котором еще живет горстка придурков вроде меня, да и тех день ото дня становится все меньше. К примеру, мужичок в вельвете уже несколько дней не показывается, да и сердитого паренька, который раньше обитал в булочной, больше не видно.

Зря мы тут торчим. Ведь нас же, в конце концов, предупредили.

Убивай. Жги[1].

Почему я еще здесь? Я ведь могу относительно безопасно пробраться на юг, к центру города. Я делал так раньше; я знаю, как надо поступать. Выйти в полдень, взять с собой словарь, как талисман. Клянусь, это он меня защищает. Он стал моим гримуаром. Пешком до Мраморной Арки около часа, дорога все время по главным улицам. Так что шансы у меня приличные.

Я ведь так уже делал — спускался по Мейда-Вейл, переходил через канал, в котором теперь чего только не плавает. Потом мимо башни на Эджвер-роуд с ее экзоскелетом из красных балок, которые вонзаются в небо на высоте двадцати футов над плоской крышей. Я слышал, как кто-то ступает мягкими лапами и фыркает там, в этой высотной тюрьме, видел промельк блестящих мышц и гладкого меха, когда он стал трясти клетку.

Наверное, те, которые хлопают крыльями, бросают ему еду сверху.

Но стоит только пройти мимо него — и я в безопасности, можно сказать, дома — на Оксфорд-стрит, где сейчас живет почти весь Лондон. В последний раз я был там месяц назад, и ничего, они молодцы. Несколько магазинов еще работают, вместо денег ходят какие-то бумажки с надписями, нацарапанными прямо от руки, на них покупают то, что удается спасти из других районов, или сделать самим, или обнаружить поутру чудесным образом доставленным неизвестно откуда.

Хотя, конечно, им не избежать судьбы остального города. Об этом говорят знаки, они повсюду.

Теперь, когда людей стало значительно меньше, город производит собственный мусор. В щелях зданий, в узких пространствах под днищами припаркованных машин материя самоорганизуется в промасленные упаковки от жареной картошки, сломанные игрушки, пустые сигаретные пачки, а те, рано или поздно, обрывают пуповину, связывающую их с землей, и катятся по улицам. Даже на Оксфорд-стрит по утрам находят свежие мусорные всходы, причем каждый гадкий новорожденный фрагмент отмечен крошечным вздутым пупком.

А еще на Оксфорд-стрит каждый день, без сбоев, появляются у дверей газетных киосков новые пухлые пачки: «Ламбет Ньюз» и «Телеграф». Только они из всего множества лондонских периодических изданий ухитрились пережить безмолвный катаклизм. Только их ежедневно пишут, верстают, печатают и доставляют потребителю невидимые существа — или существо, — в общем, какие-то силы.

Я уже выбирался сегодня на улицу, Джейк, чтобы взять свою копию «Телеграф» из киоска через дорогу. Прочел заголовок: «Автохтонные массы воют и пускают слюну». А под ним: «Жемчуг, фекалии, разбитые машины».

Но несмотря на эти тревожные знаки на Оксфорд-стрит все равно чувствуешь себя бодрее, чем в иных местах. Здесь люди по-прежнему встают и идут на работу, носят ту же одежду, что и девять месяцев тому назад, пьют по утрам кофе и решительно отказываются видеть абсурдность того, что они делают. Так почему бы и мне не перебраться к ним?

Только одно держит меня здесь, Джейк, — приглашение из Гомонта.

Я не могу бросить Килбурн. Здесь есть тайны, которые я еще не раскрыл. Килбурн — центр нового города, а Гомонт-Стейт — сердце Килбурна.

Считается, что Гомонт-Стейт был построен по модели Эмпайр-Стейт-билдинг, что в Нью-Йорке, только наоборот — это небоскреб в миниатюре. Но несмотря на сравнительно небольшие размеры благородством линий и внушительностью пропорций он не уступит своему заокеанскому собрату, что помогает ему с легкостью игнорировать прокопчено-кирпичный камуфляж своего окружения. В моем детстве в нем еще был кинотеатр, и я до сих пор помню симметричные взмывы двойного лестничного пролета, ведущего в фойе, роскошь люстры, ковровой дорожки и мраморных рельефов.

Мультиплексы с их хвалеными видеоэкранами и простоватым декором ему и в подметки не годятся. Гомонт родом из той эпохи, когда кино было еще чудом. Это не просто кинотеатр, это собор.

Однако его закрыли, и он обветшал. А потом открылся вновь, под электронные пассажи игровых автоматов в вестибюле. Снаружи две громадные неоновые вывески буквами, бегущими сверху вниз, оповестили район о новой цели существования Гомонта: BINGO.

Едва я понял, что произошло что-то странное, как сразу подумал о тебе. Кажется, я даже не проснулся, когда поезд вошел в Лондон. Помню только, как я сделал из вагона шаг в вечернюю прохладу и как мне стало страшно.

Я не экстрасенс, и у меня никогда не было шестого чувства, но оно было и ни к чему. Чтобы увидеть неправильность происходящего, достаточно было и одного — зрения.

Платформа была предсказуемо заполнена людьми, однако толпа двигалась совсем не так, как те толпы, которые мне доводилось видеть прежде. В ее движениях отсутствовали приливы и отливы, не было привычных течений, ведущих к кассам, доскам объявлений и магазинам. Она не распадалась на фракталы, а была на удивление однородна. Взмах крыла бабочки в одном углу вокзала не отозвался бы ни тайфуном, ни бурей, ни даже сколько-нибудь заметным сквозняком где-либо еще. Глубинная упорядоченность хаоса была нарушена.

По моим представлением, так должно выглядеть чистилище. Гигантская комната, полная неприкаянных душ, которые бесцельно бредут по одному и тому же кругу, погруженные каждая в свое личное отчаяние.

Мой взгляд упал на охранника, он был одинок, как все.

Что случилось? — спросил я его. Он смутился, потряс головой. На меня он не смотрел. Что-то случилось, был его ответ. Что-то… просадка энергии… ничего толком не работает… какой-то… упадок сил…

Толку от него я так и не добился. Но это не его вина. Просто приключившийся с нами апокалипсис был очень неопределенным.

Где-то в промежутке между тем, как я закрыл глаза в поезде, и тем, как открыл их снова уже в Лондоне, полностью отказал какой-то важный организационный принцип.

С тех пор конец света представляется мне буквально. Я воображаю непомерной высоты здание, этакую станцию по выработке энергии духа, внутри которой что-то вдруг заедает, и весь мир в одночасье лишается питающей его силы и связности. Я так и вижу, как трутся, цепляясь друг за друга зубцами, шестерни и колеса неведомой машины, как они перегреваются в процессе, перегрев достигает критической стадии… механизм начинает барахлить, стопорится, и вдруг его сердцевина безмолвно разлетается на куски, заливая ядовитым топливом город и его окрестности.

В Бхопале завод «Юнион Карбид» выблевал на город тонны убийственной, смертельной желчи. Чернобыльские осадки привели к еще более коварному, клеточному терроризму.

И вот теперь загадочной энтропией взорвался Килбурн.

Я знаю, Джейк, знаю, ты сейчас улыбнулся, верно? От ужасного до смешного один шаг, как говорится. У нас тут трупы не громоздятся на трупы. Обитатели Лондона исчезают в основном бескровно. Но город мало-помалу сворачивается, Джейк, и эпицентр этого внутреннего выгорания здесь, в Килбурне.

Я оставил охранника на платформе.

Надо найти Джейка, была моя первая мысль. Возможно, прочитав это, ты недоверчиво улыбнулся, но я клянусь тебе, это правда. Ведь ты был в городе, когда это случилось, ты все видел. Сам подумай, Джейк. Я был в пути, в поезде, а значит, ни там ни сям. К тому же я не знал города, я никогда не бывал в нем прежде. А ты наблюдал, как он родился.

Никого, кроме тебя, у меня здесь больше не было. Ты мог бы стать моим проводником по его улицам, или мы могли бы затеряться в нем вместе.

Небо было совсем мертвым. Казалось, кто-то вырезал его из матовой черной бумаги и наклеил сверху, над силуэтами башен. Все голуби исчезли. Тогда мы этого еще не знали, но крылатые невидимки уже ворвались в нашу жизнь, полноразмерные и хищные, и в первые же несколько часов очистили небо от легкой добычи.

Фонари на улицах еще горели, они и сейчас горят, однако тьма сразу утратила всякую глубину. Нервно послонявшись по улицам, я нашел телефонную будку. Похоже, ей не нужны были мои деньги, но сделать звонок она мне позволила.

Ответила твоя мать.

Алло, сказала она. Голос прозвучал вяло и равнодушно.

Я слишком долго молчал. Нащупывал правила нового этикета для новых времен. Ничего не нашел, и, заикаясь, выговорил свой вопрос, раздумывая между тем, будет ли это считаться дурным тоном, если я спрошу о произошедшей перемене.

— Скажите, пожалуйста, Джейк дома? — Вопрос прозвучал банально и в то же время абсурдно.

Нет, сказала она. Его здесь нет. Утром он ушел за покупками и еще не вернулся.

Тут трубку у нее бесцеремонно вырвал твой брат. Он пошел в какой-то книжный магазин, сказал он, и я сразу понял, где тебя искать.

Этот магазинчик справа от выхода со станции Виллисден-Грин, там, где земляная насыпь, по которой проходит шоссе, начинает забирать круто вверх, мы нашли с тобой вдвоем. Он оказался дешевым и капризным. Нас соблазнило войти старое, но очень опрятное издание «Путешествия к Арктуру» на витрине, а внутри развлекло соседство Кьеркегора с Полом Дэниелсом.

Если бы я мог выбирать, где мне быть, когда начал сворачиваться Лондон, я предпочел бы именно это место, где город впервые замечает небо, на самой вершине холма в окружении приземистых домов, которые не мешают звукам улетать к облакам. Килбурн, нулевой уровень, сразу над узкими рвами нецентральных улиц. Возможно, в то утро тебя посетило предчувствие, Джейк, и ты сразу отправился туда, в лучший наблюдательный пункт, и был уже готов, когда настала катастрофа.

Здесь, на крыше, темно. Тьма опустилась некоторое время назад. Но, чтобы писать, света еще хватает — то ли от покривившихся фонарей, то ли от луны. Воздух чем дальше, тем плотнее заполняется свистом крыльев этих голодных тварей, но я не боюсь.

Я слышу, как они дерутся, ласкаются, копошатся в своих гнездах в башне Гомонта, возносящейся над соседними домами и магазинами. Некоторое время назад раздалось шипение и треск, и с тех пор негромкое ровное гудение подстилает все звуки ночи.

Я ждал этого звука. Так бормочет неон.

Гомонт-стейт шлет мне свое огненное послание через короткий промежуток пустынного тротуара.

Ко мне взывают поверх согласного хора летунов и неуемного шепота новорожденного мусора на ветру.

Я слышал все это и раньше, я читал этот призыв раньше. Над этим письмом я провожу последнее оставшееся мне время. Закончив его, я пойду выяснять, чего от меня хотят.

В Уилсден я поехал на метро.

Это теперь о нем нельзя думать без содрогания, и вообще лучше о нем не думать. Но откуда мне было знать? К тому же тогда там было безопаснее, чем сейчас, ведь все только началось.

С тех пор я не раз пробирался в разные подземные станции, чтобы самому проверить слухи, которые оставшиеся в живых шепотом передавали друг другу. Мимо меня со страшной скоростью проносились битком набитые поезда, в окнах которых я успевал заметить похожих на собак существ, которые дружно выли, задрав к потолку вытянутые морды; я видел другие поезда, они горели холодным белым светом, медленно тянулись длиннющие составы, совсем пустые, лишь в одном окне женщина, совершенно мертвая с виду, взглянула прямо мне в глаза по пути бог знает куда.

Так вот, тогда там еще не было ничего такого, никакого драматизма. Помню только, что мне показалось непривычно холодно и тихо. И еще я не уверен, что в поезде был машинист. Но двери открывались и закрывались, когда положено. В Уилсдене я вышел, и стоило мне ступить на перрон, как я сразу почувствовал, что мир вокруг стал другим. Словно явление божественного или сверхъестественного существа медленно набухало под кожей ночи, просачиваясь во все поры города, перекатываясь надо мной громоздкими волнами.

Я стал подниматься по ступеням этого подземного мира.

Когда Орфей оглянулся, он сделал это не по безрассудству, Джейк. В мифах его оболгали. Он повернул голову не потому, что боялся, что она исчезла. Причиной был грозный свет, который хлынул на него сверху. А что, если там, наверху, все изменилось? Ведь это так по-человечески — повернуть голову, ища поддержки в глазах спутника, стремясь разделить с ним мгновенно нахлынувший страх перед переменами, которые могли произойти в ваше отсутствие.

Мне не на кого было оглянуться, и все, что я знал, стало другим. Так что, когда я толкнул дверь, ведущую со станции наружу, то совершил едва ли не самый смелый поступок в своей жизни.

Я стоял на высоком железнодорожном мосту. Толкался ветер. От моста начиналась и прямо из-под моих ног уходила вдаль элегантно изогнутая ложбина, по дну которой были проложены пути. С двух сторон их обжимали крутые откосы, по которым нагло карабкались вверх приземистые кусты и трава, не давая земле осыпаться.

Звуков почти не было. Наверху виднелись лишь несколько звезд. Мне вдруг показалось, будто все небо летит надо мной в стремительных порывах ветра.

В магазине было темно, но дверь стояла настежь. Я с облегчением шагнул внутрь, в неподвижный воздух.

Мать вашу, закрыто уже, сказал чей-то голос. Судя по тону, человек, которому он принадлежал, был в отчаянии.

Между стопками сильно пахнущих книг я протиснулся к кассе. В неполной темноте были различимы очертания и силуэты. Лысый старик, опустив руки, сидел за столом на месте продавца.

Я ничего не собираюсь покупать, сказал я ему. Просто я кое-кого ищу. И описал ему тебя.

Сам погляди, парень, сказал он. Пусто тут, нету никого. Чего тебе от меня надо? Не видел я ни твоего друга и никого другого.

Я почувствовал, как к горлу подкатывает истерика. Мне захотелось промчаться по всему магазину, разбрасывая по дороге книги, выскочить из него и бежать дальше, выкрикивая твое имя до тех пор, пока я не найду, где ты прячешься. Пока я подбирал нормальные, человеческие слова, старик, похоже, сжалился надо мной и вздохнул.

Один тип, похожий на того, которого ты описал, слонялся тут весь день, то входил, то выходил. В последний раз был пару часов назад. Если придет еще, его ждет облом, я закрываюсь.

Как рассказать о невероятном? Ведь все, во что отказывается верить наш разум, кажется непредставимо странным.

Я узнал, и очень быстро, что все правила городской жизни рухнули, что здравого смысла больше нет, а Лондон сломлен и истекает кровью. Все это я принял как должное, мои чувства настолько онемели, что я даже почти не удивился. Зато, когда я вышел из того магазина и увидел тебя, то меня едва не стошнило от радости и облегчения.

Ты стоял под козырьком газетного киоска напротив, полускрытый его тенью, но не узнать тебя было невозможно.

Если подумать, то в том, что ты ждал меня там, не было ничего удивительного — в самом деле, где еще ты мог меня ждать? И все же, когда я увидел тебя тогда, это показалось мне чудом.

А ты, содрогнулся ли ты от облегчения, увидев меня?

Поверил ли ты своим глазам?

Нелегко вспоминать об этом сейчас, кода я сижу на крыше в окружении хлопающих крыльями, голодных невидимых тварей, без тебя.

Мы встретились во тьме, которая каплями стекала из фасадов зданий. Я крепко обнял тебя.

Друг… — сказал я.

Привет, ответил ты.

Так мы стояли, как дураки, и молчали.

Ты понял, что случилось? — спросил я.

Ты потряс головой, пожал плечами и вскинул руки, точно указывая на все, что нас окружало.

Я не хочу идти домой, сказал ты. Дома больше нет, я это чувствую. Я как раз был в магазине, рассматривал одну чудную книжку, и вдруг у меня возникло такое чувство, как будто что-то огромное… не знаю… куда-то делось.

Я спал в поезде, а когда проснулся, то все уже было как сейчас.

Что же теперь будет?

Я думал, ты мне это скажешь. Разве вам не сообщили… не выдали какую-нибудь книжку, пособие, что-то в этом роде? Я думал, меня наказывают за то, что я спал, поэтому я ничего не понимаю.

Нет, друг. Знаешь, многие люди… они просто исчезли, клянусь. Я был в магазине, поднял голову как раз перед этим, смотрю — в зале еще четверо. А потом, когда я поднял голову уже после, в магазине остались только я и тот тип, хозяин.

Улыбайся, сказал я. Шире.

Ага.

Мы еще помолчали.

Вот, значит, как кончается мир, сказал ты.

Не взрывом, подхватил я, а…

Мы оба задумались.

…а протяжным вздохом? — предложил ты.

…Я сказал тебе, что иду домой, в Килбурн, это совсем рядом. Пойдем со мной, предложил я. Поживешь у меня.

Ты колебался.

Дурак, дурак, трижды дурак, это я во всем виноват. Ведь это был наш старый спор все о том же: что ты ко мне не приходишь, не остаешься у меня подольше, — только переведенный на язык нового мира. До падения ты повздыхал бы насчет того, что тебе обязательно надо быть где-то в другом месте, что у тебя встреча, и, ничего толком не объяснив, отбыл. Но в это, новое время старые предлоги уже не имели силы. Да и энергия, которую ты раньше тратил на уловки, теперь утекала куда-то в город, а он, словно новорожденное существо, сосал из тебя тревогу, впитывал твои зачаточные желания и приводил в исполнение.

Ну, хотя бы дойди со мной до Килбурна, сказал я. А там решим, что делать.

Ладно, старик, конечно. Я только хотел…

Я так и не узнал, в чем именно состояло твое желание.

Тебя что-то отвлекало, ты то и дело бросал взгляды через мое плечо, и тогда я тоже обернулся, посмотреть, что тебя так заинтересовало. Ощущение несосредоточенности висело в воздухе, хотя ночь была тиха, как прежде, когда я снова перевел на тебя взгляд и потянул тебя за рукав, чтобы ты шел со мной, а ты сказал мне, да, да, старик, конечно, сейчас, только гляну кое на что, и пошел через дорогу, вперив взгляд во что-то невидимое мне, и я уже начал сердиться на тебя, когда вдруг сам выпустил твой рукав, отвлеченный звуком — он долетал из-за железнодорожного моста, с востока. Это был стук копыт.

Моя рука оставалась еще протянутой вперед, но я уже не касался тебя, а, повернув голову на стук, неотрывно смотрел на вершину холма. Время тянулось. Темноту сразу над тротуаром прорезало что-то колючее и грозное, оно росло, а над вершиной холма поднималось что-то длинное, тонкое и острое. Это что-то наклонно врезалось в ночь. За ним появилась рука в белой перчатке, сжатая в кулак, она крепко держала это что-то. Что-то оказалось мечом, великолепной церемониальной саблей. Меч вытянул за собой человека, на человеке был странный шлем, длинная серебристая пика украшала его сверху, а за ней струился по воздуху белый плюмаж.

Он мчался безумным галопом, но я не испытал никакой тревоги, когда он ворвался в поле моего зрения, а, наоборот, спокойно рассматривал его, внимательно изучал его одежду, оружие, лицо, у меня было достаточно времени, чтобы все запомнить.

Это был один из тех всадников, которые обычно стоят возле дворца… Домашняя кавалерия — так, что ли, они называются? Плюмажи стекают с пик их шлемов острыми гладкими конусами, сапоги блестят, словно зеркало, кони скучают. Они славятся умением сохранять позу не двигаясь. Любимое развлечение для туристов — играть с ними в гляделки, насмехаться, щекотать их коням морды, а они хоть бы что, ни тени человеческих эмоций не видно на лицах.

Когда голова этого человека вспорола вершину холма, я сразу увидел, что его лицо искажала идиотская воинственная гримаса оскал делал его похожим на готового кинуться пса, а храбрость была, видимо, та же, с какой неслась в атаку на врага Легкая Бригада[2].

Его красный мундир был расстегнут, полы метались вокруг, словно языки пламени. Привстав на стременах, он склонился над гривой коня, держа поводья в левой руке, а вскинутой над головой правой сжимал свой прекрасный меч, который посылал длинные искры прямо мне в глаза. Его конь стремительно приближался, уже было видно, как надуваются жилы под его белой шкурой, выкатываются в безумном конском желании глаза, слюна свисает с удил, раздирающих оскаленный рот, было слышно, как гремят копыта по заброшенному асфальту уилсденского железнодорожного моста.

Солдат не издавал ни звука, хотя его рот был раскрыт так, словно он захлебывался прощальным криком. Он скакал, высоко подняв меч, точно гнал воображаемого врага, направляя своего коня вниз по Доллис-Хилл, мимо японского ресторана и магазина пластинок, мимо салона по продаже мотоциклов и мастерской по починке пылесосов.

Вот он пронесся мимо меня, ошеломительный, тупой и неуместный. Он проехал между мною и тобой, Джейк, так близко, что капли его пота бусинами упали на меня.

Я представляю, как он стоял на карауле, когда в мироздании случился катаклизм, и он, ощутив, что королева, которой он присягал на верность, либо мертва, либо ничего больше не значит, осознав, что его помпа в умирающем городе тоже бессмысленна, а его самого много лет напрасно учили бесполезным вещам, решил хотя бы раз в жизни повести себя так, как положено солдату. Так и вижу, как он, гремя шпорами, мчится галопом по притихшим улицам центрального Лондона, тем стремительнее, чем сильнее поднимается в нем гнев против собственной ненужности; вот он отдает поводья коню и позволяет ему бежать, куда тому вздумается, чувствует, как тот шарахается от странных новых обитателей неба; наконец, конь переходит на ровный галоп, и тогда всадник, чтобы доказать, что он может сражаться, выхватывает свой меч и уносится на своем скакуне в равнины северного Лондона, чтобы либо пропасть там, либо погибнуть в бою.

Я наблюдал его галоп, онемев от потрясения.

А когда я обернулся, Джейк, когда я обернулся, то тебя, конечно, уже не было.

Как я отчаянно искал тебя, как звал и как рыдал потом, ты можешь представить сам. От моей гордости и так уже ничего не осталось. Скажу лишь, что это продолжалось долго, хотя я, едва ощутив твое отсутствие, сразу понял, что больше тебя не найду.

Наконец я добрался до Килбурна, где, проходя мимо Гомонта, поднял голову и увидел его неоновые вывески, броские и ужасающие в своей банальности. Они и сейчас горят на нем, как тогда и как много месяцев подряд, но сегодня я, наверное, все же откликнусь на их призыв.

Я не знаю, куда ты пошел и как произошло твое исчезновение. Я не знаю, как вышло, что я тебя потерял. Но разве мои поиски места, где можно спрятаться, и сообщение на фасаде Гомонта могут быть совпадением? Хотя это вполне может оказаться обманом. Или игрой. Или ловушкой.

Только знаешь что? Я устал ждать. Устал гадать, что случилось. Поэтому сейчас я расскажу тебе, что я сделаю. Сначала я допишу это письмо — теперь уже совсем скоро — и положу его в конверт, на котором напишу твое имя. Наклею марку (хуже не будет) и выйду на улицу — да, прямо сейчас, среди ночи, — чтобы опустить письмо в почтовый ящик.

Что будет потом, сказать не могу. Я ведь совсем не знаю правил этой жизни. Может статься, в ящике живет теперь чудовище, которое сожрет письмо, едва оно упадет в щель, или, наоборот, ящик выплюнет его в меня, а может быть, оно будет размножено сотни раз и расклеено по всем витринам Лондона. Конечно, я надеюсь на то, что оно найдет тебя, так или иначе. Может быть, оно просто материализуется у тебя в кармане или на пороге того места, где ты теперь живешь. Если ты вообще живешь где-нибудь.

Безнадежная надежда. Я знаю. Конечно, я и сам это знаю.

Но ты был со мной, а я снова тебя потерял. И теперь отмечаю твой уход. И свой.

Потому что потом, Джейк, понимаешь, потом я решил пройти немного вверх по Килбурн-Хай-роуд, к Гомонт-стейт, и прочесть его мольбу, его приказ, и на этот раз я думаю подчиниться.

Гомонт-стейт — это сигнальный огонь, это маяк, это предупреждение, которое мы пропустили. Он бесстрастно вонзается в облака, пока город у его подножия терпит окончательное крушение. Его грязно-кремовые стены несут на себе множество следов; человеческих, животных, погодных, всяких. В его коренастой квадратной башне есть гнездо из тряпок, или костей, или волос, и в нем ссорятся и дерутся, хлопают крыльями невидимые твари. Гомонт-стейт стал новым центром притяжения для изменившегося города. Я даже подозреваю, что все стрелки всех компасов Лондона показывают сейчас не на север, а на него. Я подозреваю, что у великолепной двери, обрамленной широкими лестницами, кто-то ждет. Гомонт-стейт — источник той энтропии, которая удушила Лондон в своих объятиях. Так что внутри, наверное, много интересного.

Пусть он и меня засосет внутрь.

Те два громадных розово-красных знака, которые отметили возрождение Гомонта как храма дешевых игр, переменились. Стали избирательными. Некоторые буквы они теперь игнорируют, причем именно с той ночи. Например, оба напрочь отвергли заглавную В. Знак слева высвечивает теперь только вторую и третью буквы, а справа — четвертую и пятую. Оба мигают теперь в противофазе, по очереди высвечивая каждый свой яркий вызов.

IN…

GO…

IN.

Go IN.

Go IN[3].

Входи.

Хорошо. Ладно. Я войду. Вот приберусь в квартире, отправлю письмо, постою напротив этого сооружения, погляжу, прищурившись, в ставшее вдруг непрозрачным стекло, которое хранит его тайну, и войду.

Знай, Джейк, если ты читаешь мое письмо, что я не верю, будто найду тебя там. Больше уже не верю. Просто знаю, что этого не может быть, и все. Но я не могу пройти мимо. Я должен искать тебя везде.

Я так гадски одинок.

Я взойду по тем роскошным ступеням, если, конечно, успею. Я пройду величественными коридорами, пропетляю тоннелями и попаду в громадный зал, где, как я думаю, ярко горит свет. Если, конечно, доберусь.

Может быть, я даже найду тебя. Что-нибудь я определенно найду, а что-то найдет меня.

Домой я не вернусь, это точно.

Я войду. Город ведь не нуждается во мне, раз он при смерти. Правда, я хотел составить каталог его улиц, но больше для себя, чем для него, а значит, можно обойтись и без этого.

Я войду.

До скорой встречи, Джейк, надеюсь, что до скорой. Я надеюсь.

Со всей любовью,