Глава XV

На этом дневник мисс Мэри кончался.

Милостивые государи, Джону Гарвею, мистеру Джону Гарвею из Нью-Йорка на протяжении долгих лет его обширной и многообразной деятельности приходилось не раз узнавать самые неожиданные и потрясающие новости. Но, смею вас уверить, если бы жизнь вздумала вытряхнуть их из своего мешка не постепенно, а все сразу, то и в этом случае не получилось бы того впечатления, которое было порождено исповедью мисс Мэри.

Хотя то, о чем я рассказываю на этих страницах, отошло уже в область минувшего, хотя гроза, нависшая в то время надо мною и всем островом, уже пронеслась, я и теперь еще переживаю отдельные моменты событий так же остро и реально, как в ту, навсегда памятную для меня ночь.

Каждая моя мысль, каждое движение, каждый жест воспроизводятся моим мозгом с такой же точностью, с какою кинематографическая лента возрождает перед глазами зрителей сцены различных событий. Но сейчас мысли мои текут спокойно и плавно. Тогда же они неслись с калейдоскопической быстротой. Необыкновенная быстрота и связность мышления в критические моменты жизни — одно из отличительных моих свойств.

Чтобы пересказать все, что было мною в то время передумано и сделано, потребуется более получаса. Чтобы записать все это, надо втрое больше времени. В ту же ночь, когда я очутился лицом к лицу с надвинувшейся на меня опасностью, на обдумывание плана действий понадобилось всего несколько минуть.

Помню, я сложил тетрадь и положил ее на колени. Помню, как, сам не зная зачем, я упорно пытался выпрямить пальцами выпуклый рубец, по-видимому, образовавшийся на клеенчатой обложке в то время, когда тетрадь складывали пополам.

В эту-то минуту я и подумал, что мозг мой охвачен горячечным бредом. Потом мне стало чудиться, что я сплю. Мысль эта показалась мне удивительно приятной. Стоит проснуться — и конец всему. Передо мной не будет ни письменного стола, ни горящей на нем лампы под низко опущенным зеленым абажуром, ни кресла, в котором я сижу, ни этой ужасной, лежащей у меня на коленях, тетрадки.

Стоит проснуться и я увижу себя в собственной постели. И все окажется по-старому.

— Вы спите, Джон Гарвей, — сказал я себе. — Слышите, вы спите. И в ваш отуманенный сном мозг лезет всякая чепуха. Я приказываю вам: проснитесь!

Я делаю движение и как можно шире открываю глаза. Но вижу все то же: стол и горящую на нем лампу. Я не лежу в постели, а сижу в кресле. И на коленях у меня все та же проклятая тетрадка. От сделанного мною движения она начинает скользить вниз и падает на ковер. Шелестят раскрывшиеся страницы.

Встаю, выпиваю стакан воды и несколько раз быстро прохожу из угла в угол комнаты. Слышу заглушенный ковром стук каблуков и ясно ощущаю каждое свое движение.

Значит, я не брежу и не сплю. Значит, все — страшная явь. Все, все. И дневник, и гнусный замысел Джорджа, и угрожающая мне и всему острову опасность.

Первым моим чувством — было чувство гнева и негодования против человека, являвшегося источником стольких страдании для горячо любимой мною женщины. Именно за это я возненавидел его мгновенно самой острой ненавистью. О том, что Джордж самым грубым образом нарушил законы гостеприимства, что он, дважды обязанный мне жизнью, намеревался самым подлым образом заплатить мне злом за добро, я уже не думал.

Однако, хотя и постепенно, но очень скоро я перенес свое негодование против самой Мэри. В конце концов, чем она была лучше своего любовника? Во-первых — вольно или невольно, это другой вопрос — она разделяла с ним его жизнь, а следовательно, и все содеянные им гнусности. Во-вторых — так или иначе, она содействовала злым умыслам моего врага. В-третьих — она надругалась над моим слепым доверием к ней, как к женщине. Она — развращенное, а может быть, и развратное по самой своей натуре существо. Что до того, что она стала такой помимо своей собственной воли? Не все ли равно, отчего прекрасное и здоровое на вид яблоко имеет гнилую, горькую и полную червей сердцевину?

Оттого ли, что болезнь привита ему искусственно, или оттого, что оно в самом своем зародыше носило уже ее зачатки? Тому, кто вздумает откусить от него, это совершенно безразлично.

Так или иначе — Мэри оказалась не такой, какою я считал ее. И так или иначе, она обманывала меня.

Она оказалась плодом, прекрасным снаружи, но с сердцевиной горькой и насквозь прогнившей. Человек, откусивший от такого плода, бросает его. Значит… Значит, и я должен поступить так же. Я должен отбросить Мэри от себя. Далеко и навсегда.

На одно мгновение меня смутила мысль, что Мэри, по-видимому, любит меня горячо и вполне искренние и бескорыстно. Но я сейчас же отбросил и эту мысль. Я никогда не держался мнения, что любовь искупает все и все собою покрывает. Этот ни на чем не основанный взгляд свойствен, к сожалению, очень многим людям и особенно женщинам. Последние за любовь, хотя бы даже и призрачную, готовы простить избраннику своего сердца всякие творимые им мерзости и гнусности.

Джон Гарвей, милостивые государи, никогда не думал так. Для него черное осталось черным всегда и при всяких обстоятельствах.

Я твердо решил окончательно порвать с Мэри. Во-первых, потому, что она оказалась недостойной моей великой и первой в жизни искренней любви, а во-вторых… Во-вторых — жениться на любовнице такого человека, как Джордж… Нет, — это слишком.

Надо сжечь свои корабли. Это — естественное решение вопроса. Следовательно — оно единственно верное и непогрешимое. Каким образом провести его в жизнь и насколько подобная вивисекция моего чувства окажется болезненной — это уже детали.

Итак, еще одно разочарование. Тридцать девятое. Самое горькое и самое тяжелое. Но зато и последнее. Я твердо решил это.

Покончив с первым вопросом, я перешел ко второму, гораздо меньше говорившему моему сердцу, но несравненно более грозному. Этот вопрос касался замыслов Джорджа. Что он задумал? Я перебирал в уме все возможности, строил самые невероятные гипотезы, но ничего не мог придумать. Внезапно я вспомнил о том, что в дневнике мисс Мэри упоминалось о какой-то записке, вложенной в конверт вместе с тетрадью. Где же эта записка? Я не видал ее.

Я сунул руку в валявшийся на столе конверт, в котором был принесен дневник, но там никакой записки не оказалось. Заглянул под стол, под кресло — тоже ничего. Но когда я стал рассматривать конверт на свет — записка отыскалась сразу же. Очевидно, она прилипла к намазанной клеем части его при запечатывании. Я оторвал записку.

Строки были набросаны очень неровно и торопливо.


«Мой милый, мой дорогой, — читал я. — Я знаю, что Вы никогда не простите мне моего обмана и моего невольного предательства. Но у меня нет выбора: остается или раскрыть мою позорную тайну, или молчать и погубить не только Вас, но и всех обитателей острова. Я предпочитаю сделать первое. Знаю, что сама себе подписываю приговор, но Ваша жизнь и благополучие для меня дороже моей чести и моего счастья.

Жорж затевает что-то страшное. Что именно, я не знаю. План должен быть приведен в исполнение сегодня ночью. Час мне тоже неизвестен. По некоторым данным могу предполагать, что Жорж начнет действовать между двумя и пятью часами. Немедленно после получения дневника, прочтите его. Может быть, он даст Вам ту нить, отыскать которую я не в силах. Да поможет Вам Бог и пусть хранит Он Вас. Если бы вы знали, как я страдаю. Если можете, поймите и простите. Несмотря на все, я люблю Вас и только одного Вас. Я знаю, что свое покаяние и предупреждение я делаю слишком поздно. Но — лучше поздно, чем никогда.

Ваша Мэри».


С этого мне нужно было начать. Я взглянул на часы. Было без двадцати шесть. Не веря своим глазам, я отдернул плотную штору — на дворе было совсем светло.

Лучше поздно, чем никогда…

От всей души, от всего сердца я проклял автора этого идиотского изречения.

Ни разу в жизни судьба не пошутила надо мной более зло, чем в ту ночь. Я получил дневник в десять часов вечера. Если бы я сразу нашел записку, то, конечно, немедля уселся бы за тетрадь и окончил бы к часу или немногим позже ее чтение. У меня было бы достаточно времени, чтобы предупредить замысел Джорджа.

Вместо этого я играл в бридж, пил вино и вел благодушные разговоры с друзьями.

Черт возьми… Черт возьми….

В одну ночь потерять любимую женщину, веру в людей, покой безмятежного существования, а может быть, и жизнь.

Это было слишком много. Даже для меня, привыкшего ко всяким неожиданностям.

И вдруг тревога моя улеглась.

Мне пришла в голову одна мысль. Вернее — одно сопоставление.

Согласно указанию в записке Мэри, Джордж должен был привести свой план в исполнение приблизительно между двумя и пятью часами ночи. А сейчас было шесть. Я жив, кругом тишина и спокойствие. То же самое было и в продолжение всей ночи. Следовательно… Следовательно, было совершенно ясно, что Джорджу и в эту ночь, как и в предыдущую, не удалось осуществить свой план. Вчера ему помешал туман, сегодня что-нибудь другое. Что? Почем я знаю. Мне известно только одно: в следующую ночь ему помешаю уже я.

А Мэри? Судя по ее дневнику, она не очень будет огорчена таким исходом. Что же касается до ее тайны, то об этом никто и никогда не узнает. Она может жить на острове, сколько ей заблагорассудится. Конечно, о возобновлении наших отношений не может быть и речи, но это не мешает мне быть любезным хозяином.

Я сунул дневник вместе с запиской в конверта и решил спрятать его, пока что, в средний ящик письменного стола, где у меня хранились все вообще важные документы.

К моему удивлению, ящик не открывался. Я вынул ключ, осмотрел его и, убедившись по характерным и сложным нарезам, что это именно нужный мне ключ, снова вставил его в замок. Результат был тот же.

Было ясно, что замок испорчен. Но кем?

Внезапно мне все стало понятным. И пристрастие Джорджа к чтению, и его отказ от вчерашней прогулки на «Плезиозавре», и его заявление Мэри о том, что он узнал все, чем интересовался.

Каким образом он мог узнать это? И от кого? Конечно, не от меня. Тем менее, могли сообщить Джорджу, интересующие его сведения трое моих ближайших друзей. А кроме нас четверых в дело не был посвящен никто из остальных обитателей острова.

Оставалось допустить одно, а именно, что Джордж предательски использовал данное ему мною разрешение посещать мой кабинет и выкрал хранившиеся в письменном столе секретные планы и карты.

Я ни секунды не сомневался, что такому преступному проходимцу, как Джордж, в совершенстве известны все сноровки взломщиков и громил. Весьма возможно, что у него были даже отмычки. А если и нет, то он, во всяком случае, имел достаточно времени, чтобы снять слепки со всех замков стола и посредством простого напильника заблаговременно приготовить нужные ему ключи. Если это делают с успехом взломщики из подонков, то, конечно, для такого человека, как Джордж, подобная работа была совершенным пустяком.

Даже сейчас, когда опасность уже миновала, я не могу простить себе того, что в свое время отказался от предложения Гюи Смита, уговаривавшего меня вделать в стену кабинета массивный несгораемый шкаф.

— Совершенно излишне портить стену, старина, — сказал я тогда Гюи. — Я вполне доверяю подбору людей, который сделан Стивенсом, и нахожу, что с меня совершенно достаточно и письменного стола. Этот шкаф будет гораздо полезнее поставить в комнате кассира.

Гюи покачал головой, но согласился.

На мое несчастье.

Внимательно осмотрев замочную скважину, я обнаружил на ней крохотные кусочки воска. Кроме того, возле скважины среднего ящика оказались две едва заметные царапины. Очевидно, Джордж, возясь с замком, нервничал и движения его руки были недостаточно твердыми.

Больше не могло быть никаких сомнений: Джордж хозяйничал в моем столе.

Мне надо было во что бы то ни стало убедиться, не похищены ли карты с нанесенным на них островом, планы минных заграждений и план моего коттеджа с изображенным на нем тайником для хранения всего золотого запаса.

Так как замок среднего ящика по-прежнему не поддавался, то я взломал его. Приподняв толстую кипу бумаг, лежавших в левом углу, я вздохнул с облегчением: планы были на месте и лежали в том же порядке, как и всегда.

Может быть, Джордж просто искал денег? Но я сейчас же выбранил себя за подобное предположение идиотом. Джордж преступник слишком крупного масштаба, чтобы польститься на пять, десять или даже двадцать тысяч долларов.

Это слишком мелкая игра для него.

Следовательно…

Что может быть ясней? Джордж оставил планы в столе. Но это безразлично, он все равно украл их. Он снял с них копии — вчера в его распоряжении был целый день.

В приступе злобы я с такой силой стукнул кулаком по резной ручке кресла, что едва не вскрикнул от боли.

Туман, туман… Теперь мне все понятно.

И вчерашняя отсрочка, и купание Джорджа.

Сунув в карман револьвер, я в четыре прыжка очутился у лестницы, ведшей на веранду партера. Я пробежал ее, hall, длинную анфиладу прочих комнат и очутился перед дверью спальни Джорджа. Я громко постучал. Молчание. Постучал еще раз — уже очень сильно и продолжительно.

Опять никакого ответа.

Я дернул за ручку двери. Заперто.

Когда я разбудил Джефферсона и Гопкинса и мы взломали дверь — в комнате никого не оказалось. Я не был удивлен. Я ждал этого. Но зато впервые за пятнадцать лет я заметил неподдельное удивление на лице Джефферсона. Оно вспыхнуло в глазах почтенного слуги еще в тот момент, когда он увидел, с какою яростью его господин принялся сокрушать дверь в комнату своего столь уважаемого раньше гостя. Джефферсон имел такой необычный вид, что если бы не серьезность момента, я, вероятно, рассмеялся бы. Но тогда мне было не до смеха.

В комнате Джорджа царил тот специфический беспорядок, который всегда сопровождает внезапный и поспешный уход. Я не стал обыскивать комнату. Это было бы бесполезно.

Я бросился к комнате мисс Мэри — может быть, Джордж там. Но когда открыли дверь, и вторая спальня оказалась пустой.

Птичка улетела… Чтобы вернуться со стаей коршунов.

Не знаю почему, но с того момента, как намерения Джорджа сделались для меня ясными, где-то в моем подсознании родилась нелепая надежда на то, что Мэри останется на острове. Все говорило против этого: и содержание дневника, и характер Джорджа и здравая логика. И все же до той минуты, пока не была взломана дверь, я все еще надеялся. Действительность показала, насколько неосновательными были мои надежды.

Только сейчас, когда я убедился, что Мэри исчезла, я понял, как она мне была дорога и как я любил ее. Недавно принятое мною героическое решение о разрыве с этой женщиной растаяло, как туман под луч а ми утреннего солнца. Оно уступило место безнадежному отчаянию. Я забыл о том, что Мэри обманула мое доверие, что она развращенная любовница Джорджа, что она, хотя и невольно, но все же была соучастницей преступления, направленного против меня и всего острова.

Я хотел только одного: вернуть ее, видеть ее снова, слышать ее голос, ощущать ее ласки. Быть ее слугой, рабом, вещью. Мои друзья, мои миллиарды, весь остров, которым я так гордился, сама жизнь — каким ничтожеством показалось мне все это в сравнении со счастьем сидеть у ног Мэри. Только сидеть, и больше ничего. Сидеть, смотреть, слушать и любоваться.

Страшная тоска сжала мне сердце при мысли, что счастье утеряно навсегда. Навсегда…

Это слово прозвучало в моем сознании, как звон погребального колокола. Меня вдруг охватила такая слабость, что я прислонился к косяку двери. Ноги мои как-то странно дрожали и мне стоило большого усилия дойти до кресла и опуститься в него. Но я вспомнил о присутствии молчаливо и почтительно стоявших слуг и взял себя в руки. Я вспомнил о том, что действовать надо было немедленно, решительно и быстро. Если даже дело и не поправимо, то, во всяком случае, все возможные попытки сделать следует и должно.

— Джефферсон, — обратился я к камердинеру, успевшему уже придать своему лицу обычное каменное выражение, — позвоните сейчас же по телефону адмиралу Стивенсу, полковнику Колльриджу, капитану Джонсону и командиру грузовой субмарины. Скажите, что я извиняюсь за беспокойство в столь необычный час и прошу их немедленно и как можно скорее явиться ко мне.

— Слушаю, сэр.

Джефферсон вышел.

— А вы, Гопкинс, — продолжал я, — позвоните по другому телефону в базу и скажите дежурному, что я приказал сейчас же разбудить команды «Плезиозавра» и «Виргинии». Через четверть часа всем быть на судах. «Плезиозавр» изготовить к полету, а грузовую субмарину к выходу в море. Затем ждать на борту дальнейших распоряжений.

— Слушаю, сэр.

Было ровно двадцать минуть седьмого. Припадок слабости и тоскливо-беспомощного настроения миновал так же внезапно, как и наступил. Надо было действовать и действовать энергично. Я решительно поднялся с кресла и сделал уже два шага к двери, как вдруг взор мой случайно остановился на постели Мэри с разбросанными на ней в беспорядке принадлежностями. И тотчас же по ассоциации мыслей я вспомнил, что, по словам миссис Стивенс, Мэри, передавая ей пакет с дневником, вынула его из-под матраца. Почти не отдавая себе отчета в совершаемом, я быстро подошел к кровати и начал сбрасывать на пол все, что бы-до на ней.

Когда очередь дошла до верхнего тонкого тюфяка, под ним оказался небольшой, неправильной формы клочок бумаги. Предчувствие не обмануло меня: это была записка.

Я жадно схватил ее и быстро пробежал глазами.


«2 часа 45 мин. утра.

Только что приходил Жорж. Заставив меня очнуться от дремоты, в которую я впала незадолго перед тем, он сказал, чтобы через десять минут я готова была следовать за ним. Я решительно отказалась. Жорж пожал плечами и равнодушно произнес: „Я предложил это тебе в твоих интересах и в интересах мистера Гарвея. Ты же его любишь? Так вот, будет гораздо лучше для него, если ты согласишься сопровождать меня. Впрочем, как хочешь. Твое дело“. Могла ли я отказаться после этого? Я сказала, что иду и спросила только, куда и зачем. На первый вопрос Жорж ответил: „О, очень недалеко“, а на второй сказал, что я узнаю это через несколько минут. Ужасная тревога томит меня. От этой ночной прогулки я не жду ничего xopoшего. Надежды, которые я возлагала на посланный Вам дневник и на приложенную к нему записку, рухнули. По-видимому, Вы или не получили их или… Нет, я боюсь даже думать об этом. Что будет? Боже, Боже.

Мэри».


Из записки я узнал немного. Но кое что все-таки узнал, а именно — момент бегства. Как удалось Джорджу увезти с собой Мэри — можно было только догадываться. Я не стал тратить на это время.

Для меня почти не подлежало сомнению, что Джордж бежал на одном из двух электромоторных ботов, имевшихся на острове. Стоянкой этих ботов была не главная база, а небольшая искусственная бухта на юго-восточной части побережья.

С моря она отлично была замаскирована деревьями и в ней, благодаря ее узости и большой длине, было тихо даже в самую бурную погоду. Боты никогда и никем не охранялись — во-первых, на острове не было ни одного человека, который собирался бы бежать с него, а во-вторых, минные заграждения сами по себе внушали достаточно уважения. В тихие вечера мы катались иногда на ботах вокруг острова, в пространстве между ним и ближайшим поясом заграждений.

Каким образом Джордж решился плыть через них, — мне было непонятно. Возможно, что, купаясь как-нибудь на рассвете или поздно вечером, он умудрился, незаметно для постовых, снять некоторые мины с якорей и переместить их в другое место. Тогда в первом поясе с мелко сидящими минами мог образоваться промежуток, достаточный для прохождения бота. Мины же второго и третьего поясов сидели достаточно глубоко, чтобы не опасаться их. Если так, становилась понятной и вчерашняя отсрочка. В тумане Джордж боялся не найти прохода.

Я прошел к себе и, позвонив в базу, приказал спешно разузнать относительно ботов. Через десять минут я получил ответ. Как я и думал, одного из них не оказалось. Большого и быстроходного.

Затем я позвонил на наблюдательные посты и справился, не было ли видно сегодня на рассвете какого-либо судна.

С восточного поста я получил очень утешительный ответ. Оказалось, что при восходе солнца в северо-восточном направлении некоторое время виднелась на горизонте небольшая точка. Очень скоро она совершенно исчезла с глаз.

— Заметили ли вы при этом дым? — спросил я начальника поста.

— Нет, сэр, никакого дыма не было. Я полагаю, что это была субмарина.

— Хорошо, — сказал я. — Это все, что мне нужно было узнать.

Я был глубоко убежден в том, что виденная на горизонте точка — не субмарина. Эта точка могла быть только ботом, на котором бежал Джордж.

Взятое им направление показывало, что он решил плыть не прямо к континенту, на восток, а немного севернее. Сделать это он мог с единственной целью: выйти на линию пароходных рейсов и быть подобранным одним из них. На месте Джорджа я поступил бы точно так же. Пересекать океан в направлении континента, подвергая себя опасностям внезапной бури, было бы без сомнения безумием.

Загрузка...