В дни торжества сатаны

Глава IX

Чувствую себя очень утомленным. Сегодня — день моего рождения и, по давно установившейся традиции, он праздновался очень торжественно. По моему глубокому убеждению, на подобных торжествах гораздо приятнее быть гостем, чем хозяином. Особенно, когда этот хозяин не простой смертный, а глава самостоятельного государства. Сегодня, как и всегда в этот день, я превратился в говорильную машину. За это утро я успел наговорить гораздо больше, чем за три месяца нормальной жизни. Что поделать — у правителей не мало прав, но за то не мало и обязанностей. Dura lex — set lex[6].

За десять минут до завтрака я выслушал последнюю приветственную речь последней поздравительной депутации, сказал в ответ все, что положено в таких случаях, и вздохнул свободнее. Половина официальной части празднества была закончена.

Я не буду описывать торжественный завтрак, на котором присутствовали все мои министры, первые чины моего государства, мои друзья и, конечно, мисс Мэри и ее брат.

Буду краток: мы много ели, много пили. А главное, опять говорили, говорили, — говорили без конца. Сначала каждый по очереди возглашал в мою честь тост. И каждому по очереди я отвечал. Потом начали говорить все вместе, в том числе и я, о чем попало. Потом… Потом опять говорили. И по очереди и все вместе.

Что же еще? Да, конечно, Гопкинс превзошел в своем искусстве самого себя.

А одетый в безукоризненный фрак Джефферсон прислуживал за столом с таким видом, которому безусловно позавидовал бы первый камергер его апостолического, блаженной памяти, величества.

Я чувствую себя очень утомленным. Голова у меня тяжелая. Клонит ко сну. Но тем не менее я все же запишу самым подробным образом все события сегодняшнего дня. Это — знаменательный для меня день. И смею вас уверить, вовсе не потому, что мне исполнилось сорок девять лет.

После завтрака разошлись почти все присутствовавшие на нем. Остались только Стивенсы, Колльридж, мисс Мэри и Джордж. Пользуясь тем, что небо было облачно, а температура дня умеренная, мы решили совершить прогулку вокруг острова.

Случилось так, что во время подъема на горный кряж, по сравнительно узкой дорожке, мы разделились попарно. Впереди, ведя под руку запыхавшуюся миссис Стивенс, шел Джордж. Шагах в двадцати за ними — Колльридж и сам Стивенс. Затем мисс Мэри, а рядом с ней — я. Девушка шла вначале быстро, но потом, по-видимому, утомленная крутым подъемом, начала все больше и больше замедлять шаги. На середине пути мы отстали от впереди идущих шагов на сто.

Мисс Мэри, сначала отказавшаяся от моей помощи, неожиданно продела свою маленькую ручку под мой левый локоть и оперлась на него.

— Я устала, мистер Джон, — сказала она тоном избалованного ребенка. — Я совсем устала.

Я взглянул в ее прелестное, слегка порозовевшее от ходьбы лицо. Это лицо было так близко от меня, что я чувствовал на своей щеке горячее, неровное дыхание девушки. Ее плечо касалось моего плеча, а моя рука ощущала теплоту ее тела.

У меня слегка закружилась голова, — вероятно, причиной этому было выпитое за завтраком вино. Милостивые государи, — если вам предстоит далекая прогулка и особенно с крутыми подъемами, я категорически не рекомендую вам пить перед отправлением в дорогу вино. Я уже хотел высказать на эту тему несколько здравых суждений, как вдруг почувствовал, что моя спутница еще крепче прижалась ко мне. Подумав, что она чувствует себя плохо, я в свою очередь прижал к себе ее руку. В то же время мисс Мэри наклонила слегка свое лицо и заглянула в мои глаза.

— Скажите, мистер Джон, — услышал я, — отчего вы избегаете меня все это последнее время?

В первый момент я обрадовался. Но сейчас же огорчился. Что я ей скажу? Разве я могу изложить те причины, которые заставляют меня избегать ее? Черт возьми, дернуло же меня идти на эту прогулку!

Я чувствовал, что если еще секунду наши взоры останутся скрещенными, я скажу какую-нибудь невероятную глупость. Поэтому я перевел взгляд на спину идущего впереди Колльриджа и ответил:

— Уверяю вас, мисс Мэри, я и не думаю вас избегать.

— Нет, вы меня избегаете.

— Да нет же, нет. Откуда вы это взяли?

Гм… Отлично сшит костюм у этого Колльриджа: на его спине нет ни единой, самой крохотной, складки.

— Откуда я взяла? — медленно заговорила снова мисс Мэри. — Боги, только слепой мог бы не заметить, что это так. Вы больше не гуляете со мной, как раньше; вы не сидите у нас, как прежде, по целым часам; вы вечно куда-то спешите; вы вечно заняты; вы… Ну, словом, ясно, что брат и я вам надоели своим присутствием до крайнего предела. Посмейте отрицать, что вы не избегаете нас, а в особенности меня. Только посмейте…

— Мисс Мэри, — умоляюще заговорил я, — но как вы можете даже думать это? Как вам не стыдно? Я — избегаю вас? И вашего брата?! Уверяю вас, если бы не ваше присутствие, я хохотал бы над таким предположением, как безумный.

— Нет, нет, мистер Джон, вы так дешево не отделаетесь от меня и моих вопросов. Слышите? Извольте смотреть мне прямо в глаза. Вот так. А теперь повторите то, что вы сказали. Нет, нет — не смотрите на кончики моих туфель — они из самой обыкновенной белой замши. Отвечайте: что заставляет вас сторониться меня?

— Мисс Мэри… Если бы вы знали, какая масса у меня последнее время неотложных дел и забот…

Я выпалил эту фразу с мужеством отчаяния, смотря как можно убедительнее в самке зрачки глаз, один взгляд которых туманил мой мозг. Голос мой при этом, как ясно чувствовал я сам, звучал более чем убедительно. Мне показалось, что мисс Мэри начинает колебаться. Да, так мне казалось, пока я не услышал звука ее голоса.

— Вы прекрасный артист, мистер Джон. И вполне владеете интонацией. Если бы вас не выдали ваши глаза — я совершенно искренне поверила бы вам.

Мне никогда не нравились мои глаза. Но в эту минуту я положительно их возненавидел. Напрягши всю свою волю, я попытался придать им самое наивное выражение и сказал:

— Но, мисс Мэри, поверьте…

— Никаких «но» и никаких «поверьте». Вы противный, скверный человек, мистер Джон. За что вы меня обижаете и за что вы меня мучаете?

О, как хорошо играют женщины в нужных случаях свою роль! Я готов был поклясться, что огромные, с поволокой глаза мисс Мэри подернулись влагой. А голос ее вибрировал. И очень, очень подозрительно. Смею вас уверить.

Сердце у меня замерло. Вероятно, от сострадания. Во мне всегда был избыток сентиментальности. В былое время хорошая драматическая сцена в театре могла без особенного труда выжать из моих слезных мешков некоторое количество жидкости. Не скажу, чтобы много, но все же…

— Я… Я вас мучаю? Помилосердствуйте, мисс Мэри?!

Она ничего не ответила. Ничего. Только в упор смотрела на меня. А по ее щекам, одна за другою, медленно скатились две слезинки. Потом еще две, и еще…

— Противный вы, противный человек. Противный и не чуткий… Неужели же вы ничего не видите, ничего не замечаете и ничего не понимаете?

Гм… Что я должен был видеть, понять и заметить? О, боги! Как трудно ладить с женщинами. И в особенности с молодыми и красивыми.

Быстрая, как молния, мысль вдруг прорезала мой мозг. А что, если это не игра? Что, если действительно… Я почувствовал, как в голову мне хлынула кровь. О, если бы это было так! С какой силой я сжал бы в объятиях это прекрасное тело. Какие ласки обрушились бы на это милое, бесконечно дорогое лицо. Какие слова любви и страсти потекли бы из моих уст…

Но грозный призрак charm’a в одежде из сверкающих миллиардов встал перед моими глазами. Проклятые миллиарды!

Я вспомнил, что ничто не действует так успокоительно на женщину, как ласка. Поэтому, быстро взглянув вперед и увидев, что наши спутники скрылись за крутым поворотом, я поднес к своим губам руку мисс Мэри. Я целовал ее, гладил ее бархатистую кожу и опять целовал. Я целовал, может быть, слишком много. Но если вы примете во внимание мою чувствительность и избыток таящейся во мне сентиментальности… Но, я вижу, — вы понимаете меня.

Маленькая ручка перевернулась и крепко прижалась ладонью к моим губам. Затем над самым моим ухом прозвучали шепотом произнесенные слова:

— Милый мой… Милый — неужели я совсем, совсем не нравлюсь вам?

В то же время я почувствовал что-то мягкое, нежное и теплое. Смешанный запах пудры, тонких духов и аромата женских волос проник в мои ноздри.

Пальчики руки, все еще крепко прижимавшейся к моим губам, с неожиданной силой надавили мне щеку и заставили повернуться влево мое лицо. Спина Кольриджа в замечательно сшитом костюме исчезла из поля моего зрения. Вместо нее передо мной были огненные, странно мерцавшие глаза. Эти два черных светоча, да еще пунцовый овал полуоткрытых, слегка вздрагивавших губ — вот все, что я заметил.

Милостивые государи — вы, конечно, будете смеяться. И теоретически вы совершенно правы. Но теория всегда расходится с жизнью. Да, да я очень хотел бы знать, как бы вы поступили на моем месте. И какой вообще процент из тысячи мужчин не сделал бы того, что сделано мною. Вы хотите знать, что я сделал?

Я приник к горячим губкам мисс Мэри долгим, чрезвычайно долгим поцелуем. Затем на мгновение оторвался, чтобы взглянуть в черные светочи, и опять приник. Потом еще и еще.

Я вижу, что ваши лица выражают неописуемое злорадство. Ваши губы опять кривятся в улыбку и что-то шепчут. Пожалуйста, громче — я не слышу. Что? Вы говорите, что никогда не сомневались в таком конце? Тем лучше для вас — это делает честь вашей проницательности.

Но я огорчу вас еще больше. Да, я не только поцеловал мисс Мэри четыре раза. Не только. Я еще сказал ей:

— Я люблю вас… Я люблю вас так, как никого и никогда еще не любил.

Только после этого я, со страхом и смущением, посмотрел вверх и вниз вдоль дорожки. Благодарение Небу — ни впереди, ни сзади нас никого не было видно. Наши ангелы-хранители надоумили нас остановиться в самом подходящем для данного случая месте: узкая дорожка шла здесь среди высоких, густо разросшихся кустов.

Ах, зачем, зачем вздумалось мне после завтрака идти на эту роковую прогулку? И почему мне понадобилось отстать от прочих моих спутников?

Подумать только, что скажет Джефферсон!

Продолжаю описание событий сегодняшнего дня. Обедали мы в интимной компании. Кроме участвовавших в описанной уже прогулке шести лиц, за столом никого не было. Все мы порядочно устали во время нашего путешествия. Однако то обстоятельство, что домой мы вернулись в шесть часов, а обед был подан только в восемь, дало нам возможность совершенно отдохнуть и оправиться.

Обедали в отличном настроении. Что же касается лично меня, то я должен констатировать, что ни один обед в жизни не показался мне более прекрасным. И, увы, я думаю, что Гопкинс и его стряпня здесь не при чем. Мне кажется, что если бы вместо тонких, изысканных блюд и отличного вина мне предложили походный рацион солдата и стакан простой воды — я чувствовал бы себя не хуже. Дело в том, видите ли, что против меня сидела мисс Мэри. Ее глаза при каждом удобном случае встречались с моими и… Милостивые государи, вы уже неоднократно выявляли вашу блестящую проницательность и я полагаю, что дальнейший объяснения совершенно излишни.

Словом — веселы были все, хотя и по различными причинам. Был необычайно весел даже Джордж. А это с ним, насколько я заметил, случается нечасто. Да, Джордж положительно сиял. Я на несколько мгновений даже задумался, стараясь угадать причину его веселости. Но потом мысленно махнул рукой. Не все ли мне равно? Если ему весело — тем лучше.

Между прочим — он великий мастер пить. Я это давно заметил. В этом отношении, пожалуй, с ним не сравняться не только мне, но даже Стивенсу.

После обеда мы перешли в мавританскую гостиную. Мисс Мэри и я заняли наши любимые места. Остальные расположились где попало. Джефферсон принес кофе, сигары и ликеры.

Мы лениво болтали о разных разностях, как вдруг снова вошел Джефферсон. Подойдя к Колльриджу, он вполголоса сказал ему что-то. Тот сейчас же поднялся и вышел. Это никого не удивило: коменданта по разным надобностям тревожили довольно часто. Разговор продолжался.

Минуты через три Колльридж вернулся. Лицо его сияло, а в поднятой вверх правой руке виднелся довольно большой, сложенный пополам листок.

— Прекрасные новости, господа, — с торжеством воскликнул он. — Прекрасные.

И, обратившись уже ко мне, прибавил:

— Я думаю, дорогой друг, что вы не могли ждать лучшего подарка ко дню своего рождения.

Милый Колльридж! Он не знал, что я получил уже такой подарок, перед которым все соблазны мира не стоят ломаного цента. Но слава Богу, что он не знал.

— Что такое, Колльридж?

Я старался придать своему голосу напряжение высшего интереса. Но он прозвучал, кажется, довольно равнодушно. Что могло порадовать меня после той великой радости, которую я обрел сегодня днем?

— Наша станция перехватила замечательную радио-грамму. Прочтите, мой друг. И хорошо было бы сделать это вслух. Новости чрезвычайно интересные для всех нас.

Он протянул мне листок.

Это была весьма пространная и весьма замечательная по своему содержанию радио-грамма. Передавалась она в копии из Сиднея и предназначалась «всем, всем, всем».

Я не буду приводить полного ее текста. Он был составлен по трафарету и от начала до конца пестрил выражениями знакомого всем и давно приевшегося лексикона.

Суть радио-граммы была в следующем: анархия, царившая в России со времени падения коммунистического режима, кончилась. Бесконечная смена бессильных партийных правительств, ведших к окончательной гибели раздираемую смутами страну, завершилась в ночь с седьмого на восьмое ноября провозглашением власти военного диктатора с вручением ему неограниченных полномочий.

Далее радио-грамма, разъясняя в панических выражениях всю неизмеримую опасность совершившихся событий, призывала всех к единению и к борьбе с черными силами реакции. Особенные надежды возлагались на красную армию и флот Китайской республики.

В заключение осторожно сообщалось о том, что после переворота в России начались восстания почти на всем континенте Европы, включая и Великобританские острова.

Вместо подписи стояло — СОНКВИРП. АЛЕКСАНДРИЯ.

В дешифровке это значило: совет народных комиссаров всемирного интернационального рабоче-крестьянского правительства.

— Что вы скажете на это, господа? — спросил я, окончив чтение.

— Что же сказать? — весь сияя, ответил Стивенс. — Случилось то, чего давно следовало ожидать: мир начинает освобождаться от безумия.

— Что касается меня, — заметил Колльридж, — я всегда полагал, что концом красного владычества может быть только монархия. Маятник, откачнувшийся слишком далеко влево, никогда не остановится посредине. Он перейдет мертвую точку и отклонится так же далеко вправо.

— Да, — задумчиво сказал я — законы механики неумолимы и непреложны: действие равно противодействию. И вы увидите, друзья мои, что поднявшаяся волна реакции зальет постепенно весь мир. Период хаоса и разрушения окончился. Начинается новая эра — эра творчества и созидания.

— Да, — услышал я слегка возбужденный голос мисс Мэри, — Высшее Существо, правящее вселенной, очнулось от Нирваны. И взоры Его прежде всего обратились на мою несчастную Родину.

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Вы знакомы с этим учением браманистов, мисс Мэри?

— Почему же нет? — улыбнулась она. — Вы удивлены?

— Немного. Я не предполагал, что такая хорошенькая головка, как ваша, может интересоваться подобными вещами.

— О, в моей голове подобных сведений больше, чем вы можете предполагать. Правда, они очень отрывочны и бессистемны. Но все же…

— А что это за учение? — осведомилась миссис Стивенс. — К стыду своему должна сознаться, что я очень мало занималась философскими вопросами.

— Это очень интересная доктрина, — сказал я. — Дело в том, видите ли, что по учению браманистов вся вселенная есть не что иное, как воплотившаяся мысль Верховного Существа. Все, что мы видим, а равно и то, чего мы, по несовершенству своему, видеть не можем — есть отражение этой Верховной мысли. Божество мыслит — другими словами, оно творит. Однако, по недоступным нашему пониманию законам, и для Божества наступают периоды, в которые ослабевает напряжение Его мысли. Если можно так выразиться — Бог устает творить. Тогда Он погружается в Нирвану, в небытие, как бы в особый божественный, необходимый Ему для отдыха сон. И вот вселенная, предоставленная самой себе, теряет импульс к жизни. Мысли Божества дремлют, сила их не направлена больше к созиданию нового и поддержанию уже созданного. Биение пульса жизни вселенной, дошедшее в данном периоде до кульминационной точки, становится постепенно все слабее и, наконец, окончательно замирает. Начинается регресс мироздания.

Предоставленный самому себе, а может быть, даже и злому началу, мир начинает приходить в упадок. История нашей планеты насчитывает множество примеров такого упадка. Но каждый раз за таким периодом неизменно следует период подъема. По учению браманистов, момент начала возрождения совпадает с моментом пробуждения от Нирваны Верховного Существа, правящего вселенной.

— Боже, как это интересно! — воскликнула экспансивная миссис Стивенс. — Значит, по вашему мнению, Бог опять начинает вспоминать о нас и нашем ничтожном мире? Значит, все опять пойдет по-прежнему и все мы заживем, как жили раньше?

Все, не исключая и самой миссис Стивенс, рассмеялись.

— Увы, — сказал я — я ничего не могу обещать вам, миссис Стивенс. Это не мое мнение, а мнение последователей учения Брамы. Я сказал только, что, судя по радио-грамме, красный туман, заволакивавший мозги человечества в течение долгих лет, начинает как будто разбиваться. Если мы не без основания считаем красную эпоху человечества эпохой разрушения и упадка, то надо полагать, что совершающийся теперь в Европе перелом знаменует собою наступление эры возрождения. Вот и все, что я хотел сказать.

— Мне кажется, что вы ошибаетесь, мистер Гарвей, — медленно заговорил Джордж. Против обыкновения, он смотрел на меня в упор и в глазах его сверкали какие-то недобрые огоньки. — Да, мне кажется, что вы ошибаетесь. По моему мнению, то, что совершается сейчас в Европе, вовсе не перелом. Это просто рецидив, один из тех, которые бывали уже десятки раз. Припомните, сколько неудачных революций и реставраций было повсеместно на продолжении этих лет.

— Милый Джордж, — раздался вдруг как-то странно звенящий голос мисс Мэри, — в случаях, о которых ты говоришь, попытки не могли не окончиться неудачей.

— Ты думаешь? — саркастически спросил Джордж сестру. — Почему же?

— По очень простой причине, мой милый: старая истина гласит, что никогда не следует срывать недозрелый плод.

— А ты полагаешь, что сейчас этот плод уже дозрел? — Джордж говорил спокойно, но в голосе его слышались нотки сдерживаемого раздражения. Глаза его потемнели и из них вдруг высунулись две тонкие, острые колючки. Мисс Мэри спокойно скрестила свой взор со взором брата и, помолчав с мгновение, твердо сказала:

— Я полагаю, что плод не только дозрел, но даже перезрел. Когда над великим народом в течение долгого ряда лет проделывают безумные, кровавые опыты; когда все без исключения опыты эти кончаются неудачей; когда исключительно благодаря им на одну из величайших и богатейших стран обрушиваются неслыханные бедствия; когда житница Европы обращается в пустыню, а из почти двухсотмиллионного народа остается в живых не более четверти — я считаю, что плод пора срывать. И что, будучи сорван, он принесет надлежащую пользу.

Пока горячо, взволнованно и даже вызывающе говорила мисс Мэри, я внимательно наблюдал за ее братом. Не знаю, заметил ли он это или закипавшее в нем раздражение внезапно улеглось само собой, но только вид его совсем преобразился. Лицо утратило выражение жестокости, колючки, остро торчавшие из зрачков, исчезли в глубине глаз, на губах заиграла веселая усмешка. Он пыхнул сигарой, прихлебнул кофе и с довольным видом потер себе руки.

— Браво, браво! — живо воскликнул он. — Я никак не ожидал такого быстрого результата, Мэри. Обыкновенно мне надо затратить значительно больше времени и усилий для того, чтобы своими поддразниваниями довести тебя до такого состояния, как сейчас.

И, целуя руку сестры, он прибавил, обращаясь уже ко всем нам:

— Ужасная она у меня злючка. Но это ничто в сравнении с тем, что было раньше. Мой метод лечения, может быть, и очень оригинален, но зато весьма действителен.

— Метод лечения раздражительного и вспыльчивого характера? — спросила со смехом миссис Стивенс. — В чем же он состоит?

— О, это весьма простой способ. По моему глубокому убеждению, дурные задатки или просто неприятные стороны характера могут быть очень легко искоренены во всяком человеке. Нужно только как можно чаще заставлять пациента выявлять теневые стороны его «я» в присутствии посторонних людей. Уверяю вас, это прекрасно действует.

— Очень остроумный способ, — сказал Стивенс. И, шутливо глядя на свою жену, продолжал: — Вы не находите, Рени, что, руководствуясь методом мистера Джорджа, можно исправить многие и многие характеры?

— Если в данном случае вы подразумеваете себя, — нимало не смутясь, так же шутливо отпарировала миссис Стивенс — то я думаю, что на вас даже этот замечательный метод не окажет должного влияния.

Все рассмеялись.

— Ужасно противный у меня брат, — обратилась ко мне мисс Мэри. — Видели ли вы когда-нибудь такое отношение к родной сестре?

Для всех присутствовавших тон девушки звучал только юмористическим негодованием, но для меня…

Ах, не знаю почему, но мне показалось, что произнесенная ею фраза далека от шутки. Прежде, чем ответить, я поспешил взглянуть в глаза мисс Мэри, но она уже успела отвести свой взор. И тут же я упрекнул себя. Какие глупости! Откуда во мне эта подозрительность? Во всем видеть какой-то тайный смысл. Просто невыносимо, наконец…

И я твердо решил, что в словах мисс Мэри не было и не могло быть никакого тайного смысла.

Однако, поддерживая наладившийся вновь беззаботный разговор, я никак не мог отделаться от зародившихся во мне подозрений.

Мне припомнилось, как однажды Джордж сказал: «Нет ни хороших людей, ни дурных. Все одинаковы и во всех равно заложены как хорошие, так и дурные задатки. Весь вопрос в том, какие из них пришлись человеку более по вкусу к моменту его сознательной жизни. Я разделяю всех людей на три разряда: руководствующихся в своей жизни дурными инстинктами, руководствующихся хорошими и, наконец, руководствующихся и теми и другими одновременно. Первых зовут негодяями; вторых — людьми порядочными и благородными; про третьих принято говорить, что они так себе — относительно приличные люди».

Я незаметно скользнул взглядом по лицу Джорджа и подумал: а к какой категории принадлежите вы сами, милостивый государь? Кто вы — негодяй, человек порядочный и благородный или «так себе — относительно» приличный.

Увы, я не находил ответа на этот вопрос. Одно только было для меня ясно: кем бы ни был Джордж — не подлежало сомнению, что он великолепно привык владеть собой во всех случаях жизни.

Да, я дорого бы дал, чтобы иметь возможность проникнуть в тайники мыслей этого человека, очень дорого! Сопоставив события сегодняшнего вечера с тем, что говорил Гопкинсу Джефферсон, я решил быть настороже.

Прежде всего, мне надо было поближе сойтись с моим гостем. Люди познаются только через общение. А до сего дня я уделял Джорджу очень мало времени.

Надо будет исправить этот важный промах.

Четыре часа ночи. Я давно уже закрыл свою тетрадь. Пора бы и в постель. Но спать не хочется. Назойливые вопросы, вопросы, как я сам хорошо понимаю, неразрешимые, встают в мозгу.

Странное дело! не знаю почему, но мне кажется, что вокруг меня затягивается какая-то сеть. Отвратительное чувство…