Урамбо

Я живу в кинотеатре…

Я живу в кинотеатре

С пышным именем «Фурор»,

Сплю, накрывшись старой картой

С дыркой у Кавказских гор.

О Кавказ! — В былые годы

Благодатный этот край

Был синонимом свободы,

Как земной счастливый рай.

Здесь поэзия России,

Как былинный исполин,

Крепла, набирая силы,

Вырастала до вершин.

Здесь и Лермонтов, и Пушкин

Воспевали дивный край:

И ущелья, и опушки,

И полет орлиных стай.

Здесь мятежный Грибоедов

Был особенно любим,

И персидские победы

Расцветали вместе с ним.

Посреди сибирской ночи

Я стихов слагаю нить…

За корявый стиль и почерк

Меня можно обвинить.

Я от горя не раскисну:

Стих мой из-под топора,

Ведь от музы, от российской,

Мне досталась лишь дыра.

Кто смерть видал…

Кто смерть видал — умеет жить.

Кто жить умел — не трусит смерти.

Как бурь всемирных не любить, —

Кто смерть видал — умеет жить!

Ушли солдаты победить,

Не плачьте, девушки, и верьте:

Кто смерть видал — умеет жить,

Кто жить умел — не трусит смерти.

Веревка

Бутылки, объедки — в углу винтовки,

Дедушка Маркс и красный стяг.

У военкома кусок веревки.

— Вот «на счастье» храню шутя.

От разведки отбился тропой овражьей,

Где травы в рост головы.

Черт побери это место вражье —

Бугры, перелески, рвы.

Продрался за ночь среди коряжищ

К жилью, едва рассвело.

Часовой без погон. Я сдуру:

«Товарищ, Какое это село?»

— А, «товарищ!» — Наизготовку!..

Штыки. Офицер, как жердь.

Ткнул кулаком: «Бросай винтовку…»

Ну, что же, думаю, — смерть.

На улицах строились взводы и роты,

Уходили от наших сил…

Доброволец залез на крутые ворота

И вот эту веревку спустил.

Бил барабан, торопил, ругался.

Путал команду, спеша…

Как сказать? — я не то, что боялся,

А так — изводилась душа,

Одного я узнал вольнопера Петьку…

Лошади дыбом взвились.

Жесткие пальцы сдавили петлю

И все провалилось в высь…

А вышло так. Алаяр, башкирин,

Повис на мне. Придушить хотел,

Но конопля косоглазой гири

Не сдержала…

И вот — уцелел!

Бутылки, объедки. Красное знамя.

Военком говорит, шутя.

Но краснее и жарче память,

Чем громами гремящий стяг.

Как в зеркале, в глиняном блюде —

Радость и боль бурь —

Сибирь на коне и верблюде

Кто за нами проедет в пургу?

Через океан

Синяя блуза рванула пропеллер.

Взрыв.

Мотор завыл.

Наш Виккерс-Вими качнулся и прыгнул

На гулкую грудь синевы.

Солнце за нами.

Поднялся с прерий

Мягкий вечерний туман.

Мель Нью-Фаундленда…

Атлантик! Атлантик!

С востока — навстречу — тьма.

Нет больше времени…

Здравствуй хаос!

Ветер — туман и ночь!

Проснешься и вдруг — мохнатый праотец

Сзади возьмет за плечо.

И руки невольно крылья кренят,

Ища невозможной земли.

Миг

И за грань четырех измерений

Бешено бросят рули.

И — как молния:

В опрокинутом небе,

Не помня —

Где бездна и высь —

Я увидел вспененный гребень

И крикнул, сквозь сон, — держись!

И Виккерс-Вими,

Замочив колеса,

Воспрянул — крылатый Антей —

И снова воздушными влажными плесами

Помчался к любимой

Мечте.

Звездные ознобы

Я только что прочел о книге Нернста.

Еще одна попытка светлого ума

Сказать: я — миг, но если после тьма?

Вселенная, доказано, бессмертна.

И долго я внимательно следил

За превращеньм атомов и сил.

Года. Века. Миллионы. Бсконечность.

Пространства тысяч световых годов.

Как странно различать: Вселенная конечна

И безгранична. Да, как формы наших снов,

Как мысли изумительной паренье.

Пришел редактор. Вы стихотворенье

Должны… На новый год… «Советская Сибирь»…

И сразу сузилась и напряглася ширь.

Нам каждый год тяжка необходимость.

Мы в шутку просим «чуда» в новый год.

Разбитый — побеждающий — непобедимый

Рабочий вырвет власть у всех своих господ.

Но будут жить века столпотворенья.

Мечтая о далеких берегах

(Вы поняли мое стихотворенье?)

Мы говорим на разных языках.

И я хочу, чтоб в этот год единый

Товарищ слесарь из депо и я

Склонились над одной картиной

Бессмертия и смерти бытия.

Чтоб всем чрез год отчаянной учебы

Доступны стали звездные ознобы.

1923

Брест (Эскиз к поэме)

1918 год

Чрезвычайный съезд,

Тихо.

Чичерин.

Брест.

Тревоги никто не подавит,

Молчанья чугунный удав.

Лапой мохнатой зажаты

Шершавые глотки солдат.

В дипломатической ложе —

Монокль,

Бинокль.

— Пойдемте… воздух тяжелый…

Вши…

— Вымыться лень скотине…

А Ленин

Вышел

Веселый, как именинник.

Трудно сказать, — человечий это голос

Или гудит стосильный дизель.

Ясно, в стальном и голом

Черепе взрыв на взрыве.

Сдвинулись и помчались

Вот оно четвертое измерение!

Капитан

Коренастый

Отчалил

В океан

Ненастный

Времени

И ясно —

Мы видим сами!

Над Рейхстагом,

В Берлине,

Красное Знамя!..

А в сущности — говорил, как в школе.

«Тильзитский мир»… «борьба классов»…

Но громадной и грозной волей

Разгорались сердца у нас. Глаза в глаза.

— Кто «за»?

Гимнастерки.

Три четверти.

Направо — треть…

Здесь — рука,

Там рука…

Кончено.

Неутолимы и точны

Наши подписи,

Ленинская точка.

Февраль

Накануне удалась вечерка,

Да хозяйка нашипела в телефон.

Вел меня в участок по задворкам

Рыжий здоровенный фараон.

Утром выпустили — вижу

Не проспался, не прошел испуг.

Вот, вагоны более не движутся,

А глазеют, лежа на боку.

Подошел вплотную — нет не снится.

Два гвардейца тихо, начеку:

— Разъяснять кого-нибудь, на митинг,

Нужно нам в шестнадцатом полку…

Легкий воздух стал как будто шире,

Шире груди и сердца солдат.

Только, сбросив с плеч привычных гири,

Чувствуешь, как плечи заболят.

Над Невой, над гранитом, над снегом

Небо в горячке дрожит.

Но легко верстовым разбегом

Шагать, притиснув ножи.

— Помнишь эти февральские ночи?

Выстрелы и фонари.

А за парком, в квартале рабочем,

Огнекрылые степи зари.

Извержения первых пожарищ

Грозной и гулкой земли.

— Где, скажите, горит, товарищ?

— Это мы… участок… сожгли!

— Я не помню, жил я или не жил.

Так, обвалом, закружилось все.

Мы свою хрипели Марсельезу,

Выплетая ленты из девичьих кос.

У костров бумажных грея ноги,

У костров судейских потрохов,

Подводили славные итоги

Забранных патронов и штыков.

И, как ленты, той же кровью алой

Сердце злое билось о ружье.

Ведь тогда еще не полиняло

Красных флагов новое тряпье.

А в харчевне, рядом, вижу — тоже:

Николай-угодник и портрет царя.

— Эй, товарищ, это что за рожа?

Почесался: «Да, понятно, — зря».

Не спеша соскреб в стакане пенки,

Встал на самодельный стул.

Повернул царя мундиром к стенке

И словцо такое завернул.

Так погиб последний из династий

И угодник божий загрустил,

Открывая двери нашей касте

Никогда не виданных громил.

Я никогда еще не слышал

Такого грома в облаках,

Когда взбирались мы по крышам,

Ища врагов на чердаках.

Пять корпусов палили в солнце,

Чтоб кровь сильнее разожгло.

И флаг совали мы в оконце,

На штык рубаху приколов.

На колокольнях и соборах,

Где пулеметам цель в толпу,

Отменный ладан легкий порох

Указывал упрямый путь.

И, как всегда, победой быстрой

Отметив каменный карниз,

Какие громовые искры

Мы с высоты бросали вниз.

Потом, свершивши муэдзинов

Призывы глоткой из свинца,

В прохладный бархат лимузинов

Спускались, остудить сердца.

И, множа мелкую тревогу,

Рожок взбесившийся орал:

— Эй, пешеходы, дай дорогу!

— Эй, сторонитесь, генерал!

Сумрак газовых огней неверный,

Да веселые напевы пуль.

Прислонясь к гранитному барьеру,

Отдыхая, закурил патруль.

Вдруг, из мглы, рожденный дымной далью,

К нам подходит призрак той поры

С головой покрытый бабьей шалью И осипшим басом говорит:

— Арестуйте, гражданин, товарищ.

— Ты, что, выпил? — Я городовой.

От солдат куда ни удираешь, —

Мне б в деревню лучше на покой…

И пошел за ним я, нянька за дитятей.

У огня вгляделся, — что за сон? —

Это он, недавний мой приятель,

Рыжий, здоровенный фараон.

Блокнот поэта

Курс рубля. Ультиматум. Банк.

Косточки счет — свет.

Цены — мука, мануфактура, бумага.

— Делайте из копейки две!

Потом редакция. Стихи, как устрицы.

Проглотишь — ни сыт, ни голоден.

Надписи — «В архив». «Доложить». «Мусор».

Шесть часов механического завода.

Дома, как у всех поэтов,

Туже черепа лапа.

В кухне диспут о пережаренных котлетах,

За стенкой — о модных шляпках.

Поесть из миски и — голову в подушку.

Выключить мозг до вечера.

Лучше так — не раздавит душу

Буден медленный глетчер.

Но вот, наконец, ночь. Пора проснуться.

В комнате дым. На крючок дверь…

Чтоб в клетке мозга опять пригнулось

Сердце — веселый зверь.

Ах, забросить бы стихи подальше,

Рукописи в печку затолкнуть

И уйти в сияющие дали,

Голую подставить солнцу грудь!

Лучше, чем невидимые грузы,

Бочки соли на спине таскать,

Грызть селедку с горстью кукурузы,

Да следить над морем облака.

Иль уйти в дремучий грохот улиц,

В кинолет столиц, где гул и пыль, —

Чем шагать, сгибаясь и сутулясь,

В чистом поле с ветлами чернил.

И все же безвольно и жадно,

Как волк на добычу в глуши,

Выхожу с ненасытной жаждой

На распутья дорог души.

О, просторы — седые когорты,

Заповедная тяжкая ширь,

Как по надписям темным и стертым

Верный путь изберет богатырь!

Атаман, я любя ненавижу

Непокорную вольницу слов…

Что ж, не лаской — нагайками выжгу

Драгоценную сталь стихов.

На стихотворной бирже паника, —

Поэты выброшены в массы:

На рынке косолапый Ванька

В стихи завертывает масло.

Пускай стихами бабы лаются —

Как Маркс, декреты рынка правы!

Едва родившись, разлагаются

Поденок легкие оравы.

Попутчики и напостовцы

Со складов Лазарями вылезли…

Но Госиздат бранят торговцы,

Что тухнет от стихов провизия.

И это — мы!..

Сибирь и глотка Крыма.

Сто тысяч верст исхоженных путей.

Весь мир,

Как взрыв порохового дыма,

Смятенный ветром наших дней.

Мы — гром веков, мы — чрево революций!

У нас под черепами накипь урагана!..

Но трудно нам, рожденным вновь, проснуться

От едкого тумана.

Мы, разбежавшись слишком быстро

На помочах у няньки старой,

Боимся, что быстрее — искры

От гроз развеянных пожаров…

Но жадно ждем, все жарче и железней,

Ведь не напрасно сердце в клочья,

Что в нас —

Восток другой поэзии,

Как солнце в дни полярной ночи.

Сон в канцелярии

Я умер. В рай пришел. Учетчик дошлый

Сказал: «Пардон, Вы здесь с учета сняты».

Я вспоминал, — где видел эту харю в прошлом? —

И крыл профессора учета матом.

Ужасно рассердился герр профессор.

Хлопнул электрической хлопушкой.

— Вы, молодой человек, не в СССР.

Не берите на пушку!

И пошел я, как выдвиженец,

Искать назначения в чертовом штабе.

— Войдите в мое положение!

— Скитаюсь в мировом масштабе!

А чиновник ответил, с поправками и околичностями:

«Мы не занимаемся отдельными личностями».

По поводу лета (Письмо)

Я — вообще — сторонник буден,

Мы к будущему так идем.

Но в Азии — шаманский бубен

Звучит у входа в исполком.

Но час полета —

У предрика

Седой и меднолицый кам

В подземный мир идет Эрлика

Ступенями как этот ямб!

Здесь к были быль страннее сказок.

Вот сельсовет недавно тут,

Чтобы спасти коров от сглаза,

Село заставил лезть в хомут.

(Ветеринар изрек резонно

В раскрытые мужичьи рты:

— Бурды объевшись самогонной,

Подохли оные скоты)…

Я се к тому — что надо видеть,

Что дальше — дом, литгруппы — чушь:

Ведь скоро сном об Атлантиде

Приснится молодая глушь.

Я за тайгу, за солнце прерий

Столицы — это зимний спорт.

А лето — лето — южный порт,

Винтовка, и седло, и звери.

Взгляни вершину Иртыша

И озеро у той вершины,

В шуршащей ткани камыша

Побудь с ватагой лебединой.

Там легче воздух, шире грудь

И туже кровь в лучах аорты…

Мне жалко тех, чей косный путь —

На зараженные курорты!

Но лучше север.

Море.

Даль.

Хорошее бездумье вахты.

Зеленые обломки льда

Идут как парусные яхты.

И пусть окрепнет острый вал,

В упорстве (мне с тобой знакомом),

Как повод у коня, штурвал

И так же конь шагает бомом.

Упорство — черною чертой.

Упорство — цифрами картушки.

И все ж — в пустыню — ветер — вой —

Летят матросские частушки.

Раз матросня была пьяна.

Коль разбушуется — полундра!

Но завтра берег.

Тишина.

Но завтра берег.

Ночь и тундра.

На берегу — тяжелый след.

На берегу бегут олени

В смраду поднялся на колени

Спокойный, серый самоед.

И мы приносим вместе Нуму,

Как небо мглистому с лица

Лоскут и горсточку изюму,

Чтоб урожай послал песца.

Под ледяным огнем норд-оста

Костер из кучи плавника.

Рефракцией приподнят остров.

Над морем ветер, облака.

И я живу одним дыханьем,

Я пью оледеневший снег.

И знаю крепко:

Человек

Цветет под северным сияньем.

Роза ветров

Записывайте точно,

Звенящие ветра,

На плесах от Могочино

До Нового порта.

Получим звездный график

Для каждой широты…

— Любитель географии,

Вы любите цветы?

Не редки, как ни странно,

Ученые поэты

И розой диаграмму

Они назвали эту.

Не блекнет от мороза,

Пышней от каждой бури,

Единственная роза

Арктической лазури.

И, вместо солнца, веер,

Головку лепестков,

Она кладет на север

В страну плавучих льдов.

Вооружимся волей,

Кто ищет верный путь.

Точней десятой доли

Считайте в стеклах ртуть.

Подобно льдинам в море

И тучам для хлебов,

Ищите ветра в поле

У тех же берегов.

Путь открыт

Далеко за полярным кругом

(И не верится, что октябрьским днем!)

Мы идем по зеленым застругам

Северным морским путем.

Лед растаял и в море чисто.

И ветер предельно чист.

Я его не сменю на душистый

Черноморский розовый бриз.

Ветер и солнце,

И стандарты леса

На солнце — теплей янтаря…

Наш курс на запад.

Остров «Агнесса»

На траверсе к югу.

— All right!

…Пройдя рекою и веками…

…Пройдя рекою и веками,

Мы выйдем на оленьи мхи…

«Карга-Урек», «Ефремов Камень» —

Вот музыка имен моих.

Там, в промежуток вечных бурь,

Ведут веселую игру

Вокруг задумчивой стамухи

Большие быстрые белухи.

И там, где трупом лег «Вайгач»,

Я видел, набивая трубку, —

Большой медведь умчался вскачь

И скрылся в штурманскую рубку.

Я встретил гостя, ставя пасть.

Присев к огню и льдинки тая,

Он рассказал, что шел узнать,

На Диксон, про дела Китая.

А ночью, выйдя за нуждой,

Я заблудился в космах бреда,

И вышел на берег другой,

Спасенный лайкой самоеда.

Юрак прищурился хитро,

Потрогав амулеты Хахе,

И просит финское перо

За шкурку рослой росомахи.

В чуме

Арктика. Льдины. Нерпичья норка.

Звери бегут, завидя форштевень…

— Чума твого какая говорка?

— Мы моряки с ледокола «Ленин».

В этих морях зверобойные шхуны,

Мамонта клык и сало моржей.

— Крепкие ветры Красной коммуны

Веют все дальше и все свежей!

Энга, товарищ, за царскую водку

Уж не пойдут дорогие клыки.

Мы привезли самоедам пособку —

Ружья и порох, и белой муки.

Север не только одним заповеден

Голубоватым отливом песцов,

Жиром белух и белым медведем,

Да барышами варяжских купцов.

Рано — не рано, что будет — то будет:

Каменный уголь, курейский графит,

Скрытые в тундрах тяжелые руды

Выйдут на рынок из рамок строфы.

Мы, моряки с ледокола «Ленин»

В чуме твоем, как у давних друзей…

— Знайте, сильнее мильона оленей

Будет машины вертеть Енисей!

В этих краях, где поморские кочи

Рухлядью мягкой сбирали ясак, —

Новое солнце в полярной ночи

Вам обещает советский моряк.

Рыркарпий — Моржовый мыс

Анкаультенхин, голубой цветочек!

Южный ветер дохнул, он вырос на гальке.

Его лепестки любят чукотские дети

Анкаультенхин, голубой цветочек…

Я иду по берегу Полярного моря.

Великие льды преградили нам путь,

С вершины Рыркарпия бел и недвижен

Пролив Лонга.

Кости раотам-кита отмечают дорогу.

Череп рырка смотрит тремя глазами.

Кричит чайка-аяк.

Молчит проводник Этуг.

Тинантунг. Тиньтин. Тиркитир:

Небо, лед, солнце.

Вот его дом —

Яранга, с оленьим пологом и нерпичьим жиром…

Анкаультенхин, голубой цветочек!

Мы прошли двадцать миль по мелкой гальке,

Я устал и потому говорю с тобой,

Напевая в такт, как чукча.

Ритм, ритм — великая вещь!

Если горе, не теряй этого ритма.

Я иду по берегу Полярного моря.

Льды надвинулись к самым моим ногам,

И даже дно морское замерзло.

Год тяжелый. Лед.

— Иоо, подуй!

Южный ветер, подуй!

Вот когда моряки просят шторма!

Но Тинантунг спит.

Один просит шторма, другой тишины.

Русский — свободного моря, чукча — льда,

На котором спят рырки-моржи…

Рыркарпий надвинулся в море

До самого зимнего льда.

Спит Тинантунг — Тиньтинь.

Ему все равно.

Из Э. По

Большое гала-представленье!

Веселый час последних лет.

Бросают люстры желтый свет

На пестро-мрачное виденье.

Оркестром правит Люцифер

И тихо льются звуки сфер…

Театр огромен, словно дымы

Под сводом облака легли…

О, рано плакать, серафимы!

К вам долетели сны Земли?

Смотрите! Вот взвились завесы, -

Сам бог великий — автор Пьесы!

Шуты украли образ бога

И странно озарен им ад.

Марионетки! Как их много!

Идут вперед, идут назад…

По приказанью некой вещи —

То знаменитый режиссер,

Парящий в бездне дух зловещий,

Из бездн кидающий свой взор,

Как кондор в глубь скалистых трещин,

Как меч огня в пустую твердь —

Невидимая Смерть!

Вам не забыть, о серафимы,

Рукоплескатели, рабы,

Надежд и ужасов толпы,

Где люди, призраком томимы,

За ним бегут всегда, всегда,

Стараясь победить друг друга,

Но заколдованного круга

Им не избегнуть никогда!

И вечно тот же гнет арены,

Мелькание тех же скучных вех…

Здесь все — безумие и грех,

И страх — душа проклятой сцены!

Но вот средь сборища шутов,

Исчадье мутных злобных снов,

Встает кроваво-красный зверь.

Шуты безумствуют теперь,

Изнемогая от тоски,

И ненасытные клыки,

Как молния, все вновь и вновь

Впиваются в людскую кровь.

Прочь, прочь огни!

Все прочь! Все прочь!

Непроницаемая ночь

Да скроет, словно саван черный,

Трепещущие формы!

Прошел кошмар.

Но странных грез

Еще царит полет греховный,

И ангелы встают безмолвно

Бледнее лунных белых роз,

Бледнее клочьев нежной пены.

И в пустоте огромной сцены,

Как будто Небо раскололось,

Звучит победный мертвый голос:

«Хвалите Автора вовек!»

«Окончен фарс! Фарс — Человек!»

Догаресса (Подражание Пушкину)

«В голубом эфира поле,

Блещет месяц золотой,

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой».

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Старый дож, ее лаская,

Говорит: «Моя жена,

Отчего же ты грустна?

Отчего же без участья

Смотришь ты в мое лицо,

Или ты не знаешь счастья,

От меня приняв кольцо?..»

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Вдруг сверкнул клинок, блистая.

Труп скрывает глубина.

Догаресса молодая

С гондольером молодым.

Ночь, луна и ширь без края,

Хорошо им быть одним!

— Я неволей догаресса,

Я не знатна, не принцесса, —

Дожу силой отдана.

Но почет не стоит счастья

Молодого сладострастья.

Лучше буду я бедна,

Но любимому верна.

«В голубом эфира поле,

Блещет месяц золотой».

Гондольер плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Стансы

Как опьянение, проходит юность,

Суровый труд мечтание зовет.

О множество миров! Джордано Бруно,

Кто доказал предвиденье твое?

Я думаю, неведомо, однажды

Родилась мысль и не умрет она,

Ничто неповторимо в мире дважды,

А повторенье — бег вперед, волна.

Мы в первый раз из вечности возникли

И только здесь, на молодой земле,

Иначе к нам давным-давно проникли б

Наследники бесчисленных планет.

Нет, это я шагну сейчас в пространство,

Своих детей оставлю на Луне,

Малиновый пожар протуберанцев

Увижу в звездной, в страстной вышине!

Мы, электрон, материя — конечны,

Но в некой бесконечной пустоте

Они бессмертны и отныне вечны:

Мы подчиним материю мечте.

Любовь дала нам жизнь, мечту и смелость.

Предела нет желанию любви.

Любовь сильна, но страстность подави,

Когда взлететь на небо захотелось.

О, ты основа мира, ты тяжка,

Миры удерживающая сила!

Но манят птицы, манят облака,

Плывущие по глуби сизокрылой.

Славней героев летчики у нас,

Мы безотчетно обожаем крылья.

Мы не спускаем с неба гордых глаз,

Когда над маем реет эскадрилья.

Но как ни славно гордое стремленье,

В нем остается страстная печаль:

Как мало — двадцать километров вверх,

Как мало — только десять тысяч вдаль…

Мы победим. Но счастье достиженья

Пусть нам дадут скорее труд и мысль.

Откройте вещество, что рвется ввысь!

Отдайте жизнь загадке тяготенья…

А если звезды слишком далеки,

Пусть нашу мысль почувствуют враги!

Скованный Прометей

— Я только раб тирана олимпийца,

Прикованный к скале Кавказских гор,

И мой палач — пернатый кровопийца,

Опять на мне покоит хищный взор.

Я принужден страдать, не умирая.

Но счастлив я, судьбе наперекор!

Во сне всемирном, без конца и края,

Растет пожар из темных душ людских.

Пожар от искры, взятой мной из рая.

О Зевс, о царь, — при свете грез моих

Твой лик бледней, чем самый бледный камень,

И гаснут громы в небесах нагих.

Ты весь умрешь — я твой похитил пламень —

Я весь, всегда, живу в сердцах людей.

И пусть теперь когтями я изранен,

Я в смертных жив — бессмертный Прометей!