У пределов мрака

Глава первая Вечер 8 октября

Вечером 8 октября, когда я в четыре часа вышел из школы, все странное и невероятное, все, от чего страх заставляет стучать ваши зубы, бросилось мне в лицо, словно разъяренная кошка.

Было четыре часа — это время можно назвать нейтральным. Оно приятно пахнет свежим кофе и тартинками с маслом, оно никогда никому не причинило ни малейшей неприятности. Уборщицы оставляют залитые водой тротуары, блестящие от отражающегося в воде солнца, а старушки, израсходовавшие все запасы сплетен, покидают свои наблюдательные посты, чтобы вернуться на кухни, заполненные ароматным туманом хорошего чая.

Я оставил позади себя школу, утомленный своими пятнадцатью годами известного лодыря; мои мозги продолжали усердно обрабатывать информацию, относящуюся к неприятной задаче про почтовых курьеров.

— Не понимаю, зачем мне нужна алгебра, — обратился я к приятелю. — Я остался один на этом свете, у меня хорошая рента. Я ежедневно посещаю питейное заведение и честно расплачиваюсь за выпитое в баре Тремана возле пристани.

— Голуби шорника клюют что-то на небольшой городской площади, — ответил мне мой спутник. — Я сейчас стану швырять в них камни. Мне хочется подбить голубого.

Я заметил, что мой приятель хромает, и только теперь понял, что иду вместе с Дэвидом Боском.

— Постой, — удивился я. — Это же ты, Боск! А я думал, что разговариваю с Жеромом Майером.

— Ты что, не заметил, что он спрятался в сточной канаве? — сказал Боск.

Я заискивающе улыбнулся; мне почему-то хотелось подольститься к Боску.

Почему я хотел доставить удовольствие этому мерзкому типу, которого всегда сажали на заднюю парту, так как он вонял, словно козел, и у которого воспаленные сальные железы на коже вздувались гнойничками, словно бородавки у жабы?

Желтые солнечные лучи заливали совершенно безлюдные улицы; стояла сильная жара, характерная для бабьего лета. Голуби к этому времени улетели с площади и принялись ворковать на дальней крыше.

— Посмотри, — сказал Боск, — у булочника остался только один хлебец.

Действительно, корзины булочника, сплетенные из светлых ивовых прутьев, опустели, и даже в стоявших на полках банках и коробках виднелись только какие-то комки грязи.

Я увидел единственную буханку хлеба, лежавшую на мраморной полке, серую, выглядевшую так, словно ее слепили из глины. Она показалась мне жалким одиноким островком в безбрежном океане.

— Боск, — сказал я, — все это мне совсем не нравится.

— Еще бы, ты никогда не сможешь решить задачу про курьеров! — с презрением отозвался Боск.

Я уныло потупился. Я не сомневался, что со мной не может случиться ничего более страшного, чем неспособность решить эту проклятую задачу.

— Если мы разломаем этот хлеб, то увидим, что внутри он заполнен живыми существами. Булочник и его семья очень боятся этой гадости. Сейчас все они спрятались в помещении пекарни, вооружившись ножами.

— Наша кухарка собиралась отнести булочнику сосиски, чтобы он их приготовил. Завтра я принесу это блюдо в школу и дам тебе попробовать. Это очень вкусно, Дэвид.

— Не стоит утруждать себя, — ответил мой спутник. — Этой ночью булочная должна сгореть, и все, кто находится внутри пекарни, тоже сгорят. Сгорят и живые существа в хлебе.

Я не нашелся, что ответить ему. В то же время мне было жаль, что пропадет хлеб с сосисками.

— Ты все равно не стал бы его есть, — заявил мой товарищ. И я нашел его высказывание справедливым. Не могу объяснить, но почему-то в этот момент мне стало мучительно трудно видеть подробности происходящего вокруг нас, и даже мои отрывочные мысли начали причинять мне боль.

— Дэвид, — сказал я, — у меня болят глаза. И твои слова отзываются в моей голове странным металлическим скрежетом. Хорошо еще, что ветер не доносит до нас запахи конюшни, а то я взвыл бы от этой вони. И если мне на голову опустится муха, я уверен, что у нее окажутся железные лапки, и она легко процарапает мне черепную коробку.

Он что-то ответил мне, но вместо понятных слов я услышал странную фразу среди сплошного шума.

— У тебя поменялась сфера восприятия, и твои чувства взбунтовались.

— Послушай, Дэвид, — продолжал я, — почему так получается, что я вижу старика Эркенслаха, лежащего у подножья лестницы в его библиотеке? У него разбита голова. Что с ним случилось? И почему я вообще вижу все это?

Боск с презрением оглянулся на меня.

— Разумеется, с твоим стариком ничего не случилось. Ты просто видишь то, что происходит в другом времени.

— Я плохо понимаю тебя, — еле слышно пробормотал я.

— Как ты можешь понимать меня! Для тебя даже задача с почтовыми курьерами кажется невероятно сложной, — ответил он мне с непонятной злобой.

— Мне кажется, что мы очень давно ушли из школы. Гертруда, наша кухарка, и горничная Берта будут очень беспокоиться.

— Ничего подобного, жалкий цыпленок. Лучше посмотри, разве тени вокруг нас сместились?

Действительно, тени на небольшой площади оставались на прежних местах — как тень большого забавного насоса, так и тень двуколки булочника, взывавшей к небу своими задранными кверху оглоблями.

— Вот, — бросил я, — наконец хоть кто-то появился…

Площадь, о которой я говорил, называлась Малая Песчаная. Она была треугольной формы, и от каждого ее угла отходили улицы, словно трубы для оттока воды, приделанные к треугольному бассейну. Я заметил в глубине длинной улицы Голубого Кедра чью-то неясную фигуру.

— Это старуха Буллю, — заметил Боск. — Противная тетка!

— Ты что! — воскликнул я. — Мадам Буллю — это же почтенная пожилая дама из большого магазина Блана, расположенного на привокзальной эспланаде! Это одна из самых достойных дам не только нашего города, но и всего мира!

— Понимаю, понимаю, — ответил он с еще более презрительной снисходительностью, — ты все еще плохо воспринимаешь то, на что смотришь. Но все придет к тебе, малыш, придет в свое время.

Я печально понурил голову. Никогда еще я не чувствовал себя таким жалким, таким невежественным.

— Ты меня презираешь, Боск, — пробормотал я, — но ведь я стараюсь делать все, что могу, чтобы научиться…

— Ладно, — бросил он, — это решение тебе зачтется… Ну, смотри теперь.

Пожилая дама приблизилась к нам. Она оказалась толстой, обвешанной блестящими камушками, золотыми побрякушками и другими драгоценностями. В ее обнаженной руке со сверкавшими на пальцах перстнями болтался небольшой пакет.

— Боск! — воскликнул я. — Она похожа на злую фею! Почему она осыпает своими грязными поцелуями молодых продавцов в салоне, где стоит кожаный шезлонг? И что у нее в этом пакете? Боже, да это же пижама, вышитая серебром и червонным золотом!

Мадам Буллю прошла мимо с таким видом, словно никого из нас не заметила. Неожиданно она остановилась, уронила свой пакет на землю и принялась испускать оглушившие нас пронзительные вопли.

Я испуганно шарахнулся в сторону, но Дэвид успокоил меня.

— Не беспокойся, это не имеет значения, так как происходит в другом времени. Там в настоящий момент ее просто убивают, вот и все.

— Вот и все, — прозвучал погребальным эхом мой голос.

Теперь я заметил, что тени на площади сместились, и солнце своим краем прикоснулось к крыше высокого дома слева от нас. Сейчас оно походило на незначительный обломок чего-то светящегося, заброшенный в небо сумасшедшим художником.

Мы потащились нога за ногу по длиннющей улице Голубого Кедра.

Время от времени я оборачивался, чтобы посмотреть на Малую Песчаную площадь. Она казалась мне похожей на потроха с бойни, висящие на крюке. Я поделился своей мыслью с Боском, который снисходительно одобрил мое мнение.

— А сейчас давай зайдем в этот кабачок, выпьем по стаканчику лимонада, — неожиданно предложил он.

Я увидел небольшой забавный домик, похожий на ночной колпак; он сверкал свежей побелкой и выглядел только что построенным. Его украшали вычурные окна, стекла которых иризировали, словно перламутровые пластинки.

— Какой красивый домик! И как только я до сих пор не замечал его! — восхитился я. — Мне помнится, что особняк барона Писекера всегда стоял вплотную к зданию, принадлежащему господину Минюсу, но теперь я вижу, что между ними вклинился этот симпатичный домик… Постой, мне кажется, что дом барона стал короче на несколько окон!

Дэвид Боск оборвал мою восторженную болтовню, пожав плечами и сердито фыркнув.

Он толкнул дверь, показавшуюся мне громадным художественным изделием из бронзы. Я успел прочитать надпись большими красивыми буквами на стекле, словно покрытом инеем: «Бар Альфа». Мы очутились в уютном зале, настоящем райском уголке с множеством блестящих металлических украшений на залитых ярким светом стенах, переливавшихся так, словно мы находились внутри громадного драгоценного камня.

Стены были облицованы стеклянными панелями с невнятными узорами; за ними оживленно перемигивались вспышки света.

Низкие диванчики были отделаны тканями, похожими на парчу ослепительно-яркого, словно пылающего красного цвета. Маленький божок с удивительно злобным взглядом отражался в зеркале; его чудовищный пупок представлял собой плошку для благовоний, вырезанную из зеленоватого камня с тонкими прожилками. В плошке еще тускло светился красный уголек какого-то снадобья, испускавшего ароматный дымок.

— Ты только взгляни, Боск, до чего же этот идол похож на тебя! — воскликнул я.

— Ерунда, это всего лишь реклама шампанского! — буркнул мой спутник.

К нам никто не подошел.

Я заметил, что снаружи за полированными стеклами окон потемнело; зодиакальные огоньки за стенными витражами принялись метаться, словно напуганные насекомые.

В комнате наверху послышался шум текущей из рукомойника воды.

Перед нами появилась непонятно откуда взявшаяся женщина. Суета огоньков в витраже за ее спиной внезапно прекратилась, и во мне вспыхнуло разочарование, так как эта женщина выглядела слишком вульгарной для этого удивительно гармоничного уголка, и поэтому все вокруг нас стало походить на обыкновенные театральные декорации, а радужная игра света показалась мне обычным фокусом, который легко может показать любой ученик парикмахера или мясника с помощью разлагающей свет призмы.

— Смотри-ка, — бросил Боск, — я вижу, что тебе здесь кое-что начинает не нравиться. Какой прогресс! Но ты только посмотри, до чего же эффектно выглядит грудь у Ромеоны!

Мне только что исполнилось пятнадцать лет, и у меня не было кузины, способной принимать участие в моих одиноких играх. За все годы мне довелось лишь несколько раз созерцать блеклые формы нашей горничной Берты.

— Она у меня иногда болит так сильно, что… — прошептала Ромеона.

Ее дыхание показалось мне пощечиной, струей мочи, ударившей в лицо.

— Ах, какая грудь! — ухмыльнулся Дэвид.

Грудь женщины туго натягивала блузку из китайского шелка.

— Малыш, — обратилась женщина ко мне, — протяни ко мне руки, чтобы поддержать ее; вот уже много лет, как мои уставшие конечности ни на что не способны.

Я почувствовал страшную тяжесть живого пульсирующего груза, беспокойного, словно попавшее в ловушку животное. Мне показалось, что у меня от этой тяжести сейчас сломаются руки.

— Да, теперь мне гораздо легче! — выдохнула она. — Только не отнимай руки, малыш!

Ее вульгарное лицо осветилось радостью, и она показалась мне почти красивой.

Внезапно Боск резким рывком сорвал с нее блузку, лопнувшую, словно надутый шарик. Ужасная масса, пористая и пупырчатая, покрытая густой сетью набухших вен, вывалилась мне на руку.

Ромеона опустила голову, словно услышала оскорбление.

— Это саркома, — едва слышно прошептала она.

Ее губы приоткрылись в кривом подобии улыбки, и я увидел зубы, похожие на омерзительных бледных личинок.

Она подняла на меня глаза. Огромные, красные, с расширившимися зрачками под торчащими во все стороны ресницами. Мне показалось, что внутри зрачков слабо поблескивали злобные красные огоньки.

— Ну, ты, — крикнул я. — Эй, ты что?..

Огоньки за витражами отчаянно заметались, словно я напугал их.

— Послушай, — буркнул Боск, грубо выталкивая меня на улицу. — С помощью микроскопа, гораздо более чувствительного, чем те, что имеются у нас сегодня, ты смог бы разглядеть, что именно так выглядят глаза пауков.

— Я хочу домой, — жалобно произнес я. — Боск, скажи мне, пожалуйста, что со мной происходит?

Вместо ответа он изобразил вибрирующую тирольскую трель.

— Слава Богу! — закричал я. — Вот, наконец, мой друг Жером Майер!

Мой приятель мирно устроился на верхней ступеньке крыльца дома Гризерда, торговца зерном.

Я кинулся к нему, протянув вперед руки.

— До чего же ты глуп, — хмыкнул Боск, останавливая меня. — Он же укусит тебя! Разве ты не видишь, что это не Жером, а крыса из сточной канавы?

И я действительно увидел, почувствовав невыносимую боль, что крыса, то есть Жером, жадно пожирал горстями желтое зерно. И еще я с ужасом увидел, как толстая жирная веревка, похожая на злобную розовую змею, хлестала его по ногам.

Я с трудом остановил поднимавшееся по горлу рыдание.

— Я же предупреждал тебя, — проворчал Боск. — Твой приятель, как только вышел из школы, так и кинулся в сточную канаву. Похоже, ты никогда не научишься видеть мир таким, каким он является на самом деле?

Потом он добавил:

— Впрочем, ты мне порядком надоел. Возвращайся к своей Гертруде, создательнице чудовищ.

Я чувствовал себя жалким подлым существом, продолжая покорно плестись рядом с Боском, но я не смог вынести, как он оскорбляет Гертруду, мою верную Гертруду, которая с раннего младенчества находилась рядом со мной и оберегала меня на каждом шагу.

— Грязный вонючий козел! — выкрикнул я. — Дохлая жаба, завтра в школе я постараюсь, чтобы ты получил по заслугам!

И я кинулся на него с кулаками. Но он встретил меня сильным ударом в нос, и теплая красная жидкость, хлынувшая из него, сразу же залила подбородок.

Вдали на темной улице промелькнул странный силуэт, передвигавшийся рывками, словно сделанная из палочек марионетка.

Я сначала подумал, что мы по-прежнему находимся все на той же длинной улице Голубого Кедра, но тут же с екнувшим от радости сердцем увидел, что очутился на своей улице прямо перед дверью нашего дома.

Дверь распахнулась, и в дверном проеме показались встревоженные лица Гертруды и Берты.

— Слава Богу, ты пришел, мсье Жак, — воскликнула Гертруда, — но ты же весь в крови, наш бедный мальчик! У тебя разбито лицо!

Гертруда обняла меня своими худыми, но сильными, как лианы, руками.

— Боже, этот ребенок пылает от жара! У него щеки горячие, словно сковородка, снятая с огня!

Сквозь опустившийся на меня туман я увидел Берту в накинутой на плечи шали.

— Скорее беги за доктором Санториксом, — крикнула Гертруда. — Скорее, скорее!

Она подняла меня на руки, словно младенца, отнесла в дом и принялась раздевать ласковыми материнскими движениями.

— У тебя лихорадка, мой малыш, сильная лихорадка!

— Я не смог решить задачу с курьерами, Гертруда, это очень трудная задача, и поэтому Боск принялся издеваться надо мной.

— Я всегда знала, — сердито воскликнула она, — что этими дурацкими задачами они только забивают детям головы!

Мне показалось, что комната сильно раскачивается, словно корабль на волнах.

— Гертруда, — спросил я, — ты видишь эту картину?

— Конечно, мой дорогой, это святая Пульхерия, она относится к числу избранных свыше, это все знают!

— Скажи, почему тогда она сбросила блузку и выставила напоказ свою ужасную грудь? А, Гертруда? — я заговорил резким тоном. — Я хочу знать, в чем тут дело!.. Покажи-ка мне свою грудь!

Гертруда захлебнулась от ужаса. Она воздела руки к небу.

— Боже, этот ребенок серьезно болен! Скорее бы пришел доктор…

Святая Пульхерия начала медленно поворачивать голову в мою сторону.

— Гертруда, — шепотом взмолился я. — Неужели у всех женщин такая ужасная грудь? И саркома?

— Боже, сжалься надо мной! — выдохнула она. — Ребенок сошел с ума! Горячка убивает его! Господи, не забирай у меня бедное дитя!

Бесшумный прилив опять покачнул комнату. Святая Пульхерия уже почти повернулась ко мне лицом.

— Гертруда, сними скорее эту картину! Она сейчас посмотрит на меня своими паучьими глазами…

Веки Пульхерии начали медленно подниматься. Я увидел, как в уголках ее глаз вспыхнули отблески пожара, но в тот момент, когда жидкий огонь был готов выжечь мои глаза, Гертруда схватила картину и повернула ее лицом к стене.

На лестнице послышался мужской голос.

— Слава Богу! — воскликнула Гертруда. — Вот и доктор Санторикс!

И она опрометью кинулась встречать его.

Я остался в комнате один, ощущая себя жертвой зловещей тишины.

Внезапно в моей голове прозвучали негромкие сухие удары, и я увидел, как картина со святой Пульхерией затряслась, и на ней стали появляться вздутия, образованные легкими толчками с внутренней стороны.

Я закричал, но мне показалось, что мой голос раздавался не в комнате, а где-то снаружи.

Во всех комнатах нашего просторного дома зазвучали серебряные колокольчики; раздались испуганные женские голоса, к которым присоединился голос доктора. Град камней обрушился на фасад здания, оконные стекла разлетелись вдребезги, фарфоровые фигурки посыпались с полок, по зеркалам зазмеились трещины. Камни грохочущей лавиной посыпались по ступенькам лестницы.

Я, наконец, смог закричать, и мой крик эхом отдался во всех комнатах. Шторы в комнате и простыни на кровати вздулись, словно наполненные порывом ветра паруса, и огненный вихрь с яростным рычанием накинулся на них.

Глава вторая Необычное пробуждение

Я пришел в себя в доме на берегу моря.

Меня разбудил отдаленный ритмично повторяющийся рокот, похожий на дыхание великана.

Я огляделся. Незнакомая комната со снежно-белыми стенами и небольшими окнами, в которых вместо стекол были вставлены, как мне показалось, перламутровые пластинки.

В соседней комнате послышались шаги. Прищурившись, я увидел вошедшую в комнату незнакомую женщину, краснощекую, пышущую деревенским здоровьем. Она недолго оставалась возле меня; взяв со стола блюдце, поставила на него грязную чашку и вышла. Ее широкий зад на мгновение полностью загородил дверной проем. Я представил ее фигурой на носу парусного судна; мне захотелось вырезать на ней какое-нибудь очаровательное имя, способное затушевать ее чрезмерную полноту.

Под окном снаружи вспыхнул спор; слова спорящих произносились вибрирующими пронзительными голосами. Я оторвал голову от подушки и увидел небо — синее небо с клочьями облачной пены, словно оставшейся после стирки, и нервно мечущимися белыми закорючками.

— Чайки! — радостно воскликнул я. И тут же добавил: — Море!

Море простерлось до горизонта пространством цвета синеватой стали; его украшали легкие султаны дыма из пароходных труб.

— Гертруда! Ты только посмотри! — крикнул я. — Иди скорее сюда, Гертруда!

В соседней с моей спальней комнате, откуда только что смутно доносились оживленные голоса, мгновенно воцарилась тишина. Послышалось хлопанье дверей и голос, на этот раз показавшийся мне знакомым, крикнул:

— Боже, неужели это возможно!

В мою комнату ворвался ураган платьев; беспокойные руки принялись тормошить меня, множество поцелуев оставило влажные следы на моих щеках.

— Мсье Жак! Мой маленький Жак, мой дорогой!

Появилась Гертруда, рыдающая, вибрирующая, словно счастливая струна.

— Я знала, что добрый Господь вернет мне моего Жака!

Я оставался в постели. Я молчал и дрожал, охваченный оцепенением.

Гертруда обладала пышной черной гривой волос, которые она энергично расчесывала на своей голове олимпийской богини, и которая блестела от щедрого обрызгивания лаком. Поэтому мне показалось, что на мою грудь опустился серебряный шлем.

— Гертруда, что с нами случилось?

Она, конечно, поняла меня, потому что на ее лице мелькнуло неудовольствие.

— Ничего, мой малыш. Послушай, нам крупно повезло, доктор Санторикс находится поблизости, и он скоро сможет зайти к нам… А у нас… У нас ничего не случилось…

— Очень хорошо, — сказал я. — Я подожду доктора. Но, скажи, где мы сейчас находимся?

Она успокоилась, и принялась бойко тараторить.

Мы находились на севере Голландии, на берегу моря. В затерянном среди дюн коттедже. Вечерами можно было видеть редко — два раза в минуту — мигающий луч прожектора, провожающего суда, уходящие в дальние страны в поисках приключений.

Толстую женщину звали Кеетье, как всех голландок; она весила двести двадцать фунтов, но решала все хозяйственные проблемы энергично и с любовью.

В одном лье от виллы находился небольшой приморский городок, похожий на игрушку, сделанную из разноцветных камешков. Мы часто посещали его во время прогулок, и каждое посещение использовали, чтобы отведать супа с мидиями и хлебцев с копченым угрем. Это было удивительно вкусно!

Вчера рыбак принес на кухню несколько прекрасных камбал. Из них можно было приготовить настоящий праздничный обед. Кеетье отправилась в город на повозке продавца морепродуктов за голландскими ликерами, самыми восхитительными и самыми крепкими напитками на свете.

Все то и дело повторяли, что нужно было отпраздновать событие.

— Скажи, Гертруда, что за событие вы хотите отпраздновать? — поинтересовался я.

На ее лице снова появилось недовольное выражение, словно она пожалела, что слишком много сказала мне.

— Как же, твое выздоровление малыш! Ведь теперь ты здоров!

— Получается, что я был серьезно болен, да, Гертруда?

— Да, малыш, ты был серьезно болен… Но я слышу, что появился наш доктор!

Я подумал, что доктор подробнее расскажет мне все, что я хочу узнать о своей болезни.

Доктор не отводил взгляд от сигары, бесполезно дымившейся на пепельнице из обожженной глины. Густой голландский кофе оставил коричневые потеки на небольших кофейных чашечках. Шерри-бренди и Кюрасао превратили маленькие рюмки в сияющие драгоценные камни.

Я узнал все.

Сейчас мне было девятнадцать лет.

На протяжении четырех лет меня, жалкое создание без памяти, без воли, без души, переводили из одной больницы в другую, из одного санатория в другой. Не имея об этом ни малейшего представления, я поднимался по снежным склонам Давоса, бродил босиком по холодной росе в лечебницах Южной Германии, дышал смолистым хвойным запахом Кампины и смотрел без веры, без любопытства, без понимания на огненные кресты Лурда.

Я обхватил обеими руками раскалывающуюся голову.

— Не стоит так много думать об этом, — посоветовал мне доктор.

— Я очень отчетливо помню, — глухо произнес я, — как я возвращался из школы. В моей голове застряла отвратительная задача о почтовых курьерах, обгонявших друг друга…

— Все это так, — поспешно перебил меня доктор. — Именно тогда и случился этот приступ менингита, ставший такой серьезной угрозой для твоего разума и твоей жизни.

Похоже, что он рассчитывал закончить этой фразой неприятный для него разговор.

Но я продолжал.

— Со мной был Боск, этот мерзкий Боск, говоривший мне непонятные вещи… А потом я помню, как все наши окна были выбиты камнями…

— Это был менингит, — повторил доктор с притворно спокойной улыбкой. — Такие галлюцинации обычны при менингите. Если тебя еще интересует эта болезнь, я принесу тебе что-нибудь почитать про нее.

Потом наступил спокойный вечер. Мы прошли вслед за морем, которое отлив заставил отступить к самому горизонту. Гертруда собрала множество небольших крабов, пытавшихся спрятаться в соленых лужах.

— Я не хочу видеть эти существа, — сказал я. — Это родственники пауков.

Она со странной поспешностью выбросила свою добычу.

— У крабов нет ничего общего с пауками, — пожал плечами доктор с бледной улыбкой.

— Это пауки… — пробормотал я.

— Жак, дорогой, не думай об этом, — взмолилась Гертруда.

— Конечно, — поддержал ее доктор. — Позволь как следует отдохнуть своей голове.

Мы вернулись домой, когда наступили медные сумерки. Кобюс, брат Кеетье, появился вслед за нами с ведром, заполненным шуршащими креветками.

— Я наловил их в ознаменование вашего выздоровления, мсье Жак, — гордо заявил он. — Нет ничего вкуснее свежих креветок.

Он пригласил меня отправиться как-нибудь на рыбную ловлю на его лодке, носившей название «Прекрасная Матильда».

— У вас занятная профессия, — сказал я.

— Занятная, конечно, — ухмыльнулся он. — Но посмотрите на мои руки! — И он показал мне две широкие ладони, потрескавшиеся, изъеденные солью, с мозолями от грубой ласки пеньковых тросов и манильских канатов[60].

— С вашими нежными ручками дело не пошло бы так, как требуется, — сказал он с грубым смехом. — Ваши ручки подошли бы скорее юной красавице, мсье Жак. Жаль только, что они малость изуродованы ожогами…

Гертруда, рассеянно прислушивавшаяся к нашей беседе, внезапно вскочила и резко оттолкнула рыбака, от неожиданности вытаращившего на нее глаза.

Потом она попыталась переключить мое внимание на другую тему.

— Посмотри, Жак, какое интересное судно — наверное, это пароход.

Я взглянул на пустынное море и улыбнулся наивной хитрости любящей женщины. Потом я посмотрел на свои руки.

Их покрывали многочисленные розовые шрамы.

— Странно, но мне почему-то вспомнились горящие занавески, — спокойно сообщил я.

Доктор Санторикс глухо пробурчал:

— Это все галлюцинации, тебе давно пора забыть эти глупые мысли.

И он принялся рассказывать, как я нечаянно облил кипятком свои руки. Я почти не слушал его, так как не верил в эту историю. Получалось, что загадочному происшествию, случившемуся со мной тем вечером, невозможно дать научное объяснение? Мне казалось, что эта тайна продолжала вращаться вокруг меня, как жуткий спутник мрака. Чтобы поверить в нее, достаточно было увидеть встревоженные лица окружавших меня любящих людей… Тяжелые ставни из дубовых досок на окнах были закрыты, доктор сидел с мрачным решительным видом. Гертруда, никогда не бывшая святошей, молилась с мистическим рвением, то и дело вскидывая к святым ликам, мрачно блестевшим в свете свечей, руки скорее угрожающим, чем умоляющим жестом.

— Доктор, — спросил я его однажды вечером, — где я находился все эти пять лет?

Он с любопытством посмотрел на меня.

— Странный вопрос, Жак. Разумеется, ты был с нами все это время. Рядом с Гертрудой, и часто со мной, потому что я навещал тебя везде, где бы вы ни находились, приезжая немедленно по первому же зову Гертруды.

Я с признательностью пожал его верную руку.

— Вы не совсем поняли мой вопрос, доктор. Я хочу знать, где в это время находилось мое сознание, может быть, моя душа?

Он ответил вопросом на мой вопрос:

— Когда вы спите, когда видите сны, где в это время находится ваша душа, мой дорогой Жак?

— Пожалуй, вы правы, — серьезно ответил я, немного подумав.

Но доктор продолжал:

— Нет, конечно, я не прав, я ни в коем случае не стремлюсь доказать что-либо. Но я убежден, что в случившемся нет ничего особенного, тем более, ничего сверхъестественного… Во всяком случае, не больше, чем в многомесячной зимней спячке сурков или медведей.

Ему явно понравилась эта мысль, потому что он повторил ее:

— Да, не больше, чем в летаргическом сне сурков или медведей. И барсуков, — добавил он, подумав.

Потом он похлопал меня по колену.

— А теперь я больше не хочу рассуждать о сложных вопросах. Хватит философствовать. Давайте позовем Гертруду, чтобы она приготовила нам грог с ягодами можжевельника и принесла наши трубки. Да, давайте побеседуем о длинных трубках из Гуды, окрашенных с добавкой яичного белка… Знаете, мне кажется, что это придает табаку привкус лесных орехов.

Я схватил его за руку.

— Доктор, — начал я, — мне кажется, что ребенок, родившийся слепым, чувствует, что заключен в большую пустую сферу. Он живет в ней, дышит в ней, его кормят в ней… Он вырастает и узнает все, что имеет отношение к нему и к его сфере. Следовательно, его нельзя счесть невежей или дикарем. И вот, однажды находится нужное ему лекарство, и он выздоравливает, обретая зрение. Он внезапно оказывается в мире, полном предметов и красок. Потом он через какой-то час опять теряет зрение, и его снова бросают в сферу и навсегда запирают в вечной темноте. Доктор, будет ли он вспоминать мир света, в котором очутился на короткий миг, и сможет ли он рассказать стенам своей тюрьмы о своем удивительном приключении?

Доктор, выглядевший встревоженным, опустил взгляд.

— Нет, он ничего не сможет рассказать, — задумчиво продолжил я. — Дело в том, что в его мозгу нет критериев для сравнения. В его памяти, существующей даже в совершенно ненормальных условиях, отсутствует такой эталон для сопоставления всего, что он видит и помнит, как сравнение. Он захочет крикнуть окружающему его мраку, что только что видел нечто, не похожее на постоянно окружающий его мрак, но окажется неспособным произнести хотя бы слово. Новые образы будут беспомощно блуждать в пустыне его мозга, безуспешно пытаясь найти словесное выражение увиденному.

— Тебе, наверное, стоит… — попытался перебить меня доктор.

— Прошу вас, позвольте мне продолжить, доктор. Разве вы не чувствуете, что я нахожусь в пропасти, куда вы безуспешно пытаетесь спустить лестницу или бросить веревку, чтобы помочь мне выбраться на поверхность? Но, несмотря на страстное желание сообщить о произошедшем, рассказать свою жизнь, прожитую за один час, моя тайна останется со мной, и только отзвуки непроизнесенных слов будут глухо отзываться в моем сердце. Но если предположить, что за этот час я испытал или удивительный восторг, или ужасную боль, то сохранятся ли у меня воспоминания об этом? Уверяю вас, они сохранятся.

Но, поскольку эти ощущения боли или наслаждения были абстрактными и переживались только в душе, я всего лишь смогу крикнуть, что пережил нечто печальное или радостное.

— Мой малыш, — сказал доктор, — я не хочу обижать тебя, но ты рассуждаешь не как юноша, которому скоро исполнится двадцать лет, а как пятнадцатилетний мальчуган, прочитавший тайком от своего доктора несколько умных книжек.

И к чему нас приведут твои рассуждения, мой мальчик? Эти метафизические шарады утомляют мозг и только портят нам такой приятный сегодняшний вечер.

— Доктор, я всего лишь пытаюсь сказать вам, что все эти годы я жил в ином мире, совершенно не похожем на тот мир, в котором мы живем сейчас, и о котором я ничего не могу рассказать, потому что я чувствую себя пленником темной сферы… Ничего, ничего… Единственное, что осталось у меня — это абстрактная память, которую я с иронией называю памятью души.

— И только?.. — спросил доктор, вытирая проступивший у него на лбу обильный пот. — Только это?..

— Еще страх, невыразимый ужас, нечто невероятное, отвратительное.

Доктор Санторикс расстался с нами гораздо позже, чем рассчитывал.

Он не только постоянно дежурил возле меня; он стоял на страже возле моего разума. Он старался предугадывать мои мысли, утомляя меня широчайшим набором развлечений: рыбная ловля, теннис, бесконечные карточные партии, домино, триктрак, шашки… Но он отклонял шахматы, хотя и достаточно популярные в Голландии.

— Эта игра слишком утомительная для вашего мозга! — категорично заявлял он.

Однажды я застал его в баре; он был поглощен какой-то только что приобретенной книгой, на полях которой делал пометки.

Ночью я стащил у него эту книгу, чтобы посмотреть, что он написал в ней карандашом.

Книга оказалась популярным очерком, посвященным теории Эйнштейна. В подчеркнутом абзаце говорилось, что игрок в шахматы является привилегированным мыслителем, получившим, наряду с несколькими выдающимися математиками, возможность задуматься о четвертом измерении.

Эта фраза ничего мне не сказала, это были просто слова, но она что-то задела во мне; какие-то тайные струны завибрировали в моей душе, словно до нее донеслось приглушенное эхо таинственного колокола, затерявшегося в безграничном пространстве.

Глава третья Бар «У лукавого китайца»

Самоконтроль…

Не знаю, кто придумал это слово-гибрид.

Возможно, это был маньяк, испытавший частичную амнезию, пытающийся всеми доступными ему способами вспомнить свои вчерашние мысли и поступки.

По сути, именно этим я и занимался тайком от Гертруды и доктора Санторикса…

Но я упреждаю события; для меня самоконтроль отнюдь не был игрой[61]…

………………………

Я заметно окреп к этому моменту. Укреплению моего здоровья в значительной степени способствовала частая рыбалка на борту «Прекрасной Матильды». Кобюс искренне хвалил меня за умение прекрасно управляться с лодкой.

— С месье Жаком за рулем можно ничего не опасаться, — говорил он. — Не страшны даже неожиданные шквалы, приносящие с запада отвратительные запахи Англии.

Гертруда была счастлива и даже начала гордиться моими успехами.

По поводу этой замечательной женщины я могу рассказать забавный случай, позволивший нам на несколько часов забыть вечную атмосферу неизвестного и таинственного, которой нам постоянно приходилось дышать.

Я уже упоминал, что мой приятель, рыбак Кобюс, был владельцем замечательного палубного баркаса «Прекрасная Матильда» и имел долю в рыболовецкой компании своего шурина «Новая звезда». Его небольшой дом, выглядевший коттеджем, располагался в низине между двумя дюнами; возле него, в небольшом пруду с пресной водой, всегда галдело множество водоплавающих пернатых.

Когда он познакомился с Гертрудой, он подумал, что его жилье одинокого мужчины излишне печально. Он решил, что только энергичная женщина способна по-настоящему оживить его существование; поэтому он предложил Гертруде руку и сердце. Гертруда едва не заболела от возмущения.

Напрасно мы с доктором пытались убедить ее, что замужество — дело естественное, достойное, и что Кобюса можно считать весьма приличным мужчиной, так что его предложение — большая честь для нее. Она со скандалом выгнала некстати появившегося жениха, угрожая ему страшными карами. Бедняга чудом уцелел, так как инстинкт самосохранения мудро посоветовал ему не дожидаться использования потенциальной невестой сковородок и другого тяжелого кухонного оборудования.

— Доктор, — как-то призналась Гертруда Санториксу, — ему крупно повезло, что он так неосмотрительно выдал свое тайное желание и благодаря этому уцелел; при одной только мысли, что мужчина может стать моим господином, я превращаюсь в разъяренную тигрицу.

Доктор постарался отделаться несколькими искусно завуалированными шутливыми замечаниями.

— Клянусь, я предпочла бы вместо замужества потерять обе ноги, — серьезно заявила Гертруда.

Несмотря на столь катастрофическую неудачу, Кобюс продолжал приглашать меня выходить в море на его лодке. Упорный, как все мужчины его профессии, он не потерял надежду. Иногда после удачной ловли, Кобюс пришвартовывал свою лодку у причала соседнего городка, продавал рыбу на местном рынке и на вырученные деньги устраивал небольшой праздничный вечер в таверне «У лукавого китайца».

Я с удовольствием сопровождал его, так как в этом баре пиво всегда было холодным, а полки за стойкой украшало множество разноцветных бутылок. Мы больше болтали, чем пили, пуская к потолку дымные кольца, и вместе с табачным дымом сами собой рождались веселившие нас чудесные фантазии.

Марта, хозяйка таверны, расставлявшая на нашем столе празднично расцвеченные бутылки, была эффектной брюнеткой с матовой кожей лица; она когда-то приехала сюда из какой-то азиатской страны с матросом, через какое-то время бросившим ее.

Она часами оставалась за стойкой, и ее взгляд терялся между тяжелыми бархатными занавесями; я уверен, что перед ее мысленным взором раздувались паруса судов, идущих то на юг, то на север, и в них воплощалось великое приключение.

Я был не единственным аборигеном, посещавшим «Лукавого китайца»; время от времени здесь появлялся тщедушный тип с гноящимися глазами, заметно хромавший; он всегда выпивал свой стаканчик старого схидамского вина[62].

Он обычно приветствовал всех присутствующих широким взмахом своей канадской шляпы; ему отвечали крайне небрежно, с оттенком презрения.

— От него несет мускусом, словно от зверя из яванских лесов, — как-то сообщил мне один из завсегдатаев, в прежние годы посещавший знойные края Востока. — Мне больше нравится запах рыбы, смолы и жевательного табака.

Однажды я увидел прикрепленный к зеркалу кусочек грязного картона, на котором прочитал:

Увидев, что я присматриваюсь к этому объявлению, Кобюс фыркнул:

— Вонючее животное!

Марта оторвалась от созерцания призрачных островов, обожженных солнцем, раздувающихся парусов и развевающихся флагов, и ее нежный взгляд остановился на мне.

— Мы возвращаемся к лодкам, мсье Жак, — обратился ко мне Кобюс. — Если хотите, подождите нас здесь, мы захватим вас, когда будем возвращаться.

Толпа рыбаков вывалилась на улицу, грохоча сапогами.

Я остался наедине с Мартой.

Произошедшее затем было очень простым, очень понятным, я бы сказал, психологически достоверным.

Ни слова не сказав, она вышла из-за стойки, подошла к моему столику, наклонилась и коснулась моих губ своими губами.

— Идем туда, — сказала она, кивнув на тяжелую занавеску, за которой скрывались жилые комнаты.

Энергично схватив меня за руку и едва не сломав при этом запястье, она потащила меня за собой.

Мы оказались в темной комнате; небольшая спиртовка отбрасывала фантомные отблески на странный предмет, оказавшийся старинным кофейником из красной меди, рядом с которым светились зеленые кошачьи глаза.

Следующая комната оказалась еще более темной; ее освещал только жалкий зеленовато-серый свет, сочившийся через небольшое окошко.

У меня возникло ощущение «дежа вю». Диван застонал под двумя опустившимися на него телами. Я вздрогнул от прикосновения материи, холодной и шершавой, словно кожа змеи.

Я смутно различал лежавшее на спине белое тело Марты. Моя рука отыскала ее грудь, большую, твердую и холодную.

— Твоя рука на моем сердце, — простонала она на экзотическом мелодичном языке, который, как ни странно, я понял. — О, как чувство этого облегчает мое существование!

Неожиданно возникшее неприятное ощущение становилось все более и более навязчивым.

Я отодвинулся от продолжающего вибрировать тела Марты. В сгустившихся сумерках язычок спиртовки заметно увеличился. Кофейник принялся негромко бормотать свою ритуальную песенку.

В зале для посетителей кто-то негромко откашлялся. Я вышел из-за стойки и оказался нос к носу с господином Герритом Хоутпенном, занимавшимся, как я запомнил, коммерческой информацией и морской страховкой.

Он ничуть не удивился моему появлению из глубины частной половины «Лукавого китайца» и его приветствие выглядело столь же непринужденным, как и обычно.

— Я надеялся увидеть вас здесь, — начал он. — Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным?

Я удивился.

— Но я не имею ни малейшего отношения к коммерции и не являюсь арматором!

— Да, конечно, эти два направления указаны в моей визитке, но я оказываю помощь по гораздо более широкому спектру видов деятельности.

— Пусть так, но я все равно не понимаю, чем же вы можете быть мне полезным?

— Вы не доверяете мне?

Марта бесшумно возникла за стойкой; выдававшие утомление темные круги под глазами делали ее глаза огромными. Господин Хоутпенн сам принес на наш столик два стаканчика можжевеловой водки.

— Вы не доверяете мне? — повторил он.

Чего он хотел от меня?

Очевидно, на мое общение с Мартой ушло довольно много времени, так как тихая улица за окнами бара заметно потемнела. Господин Хоутпенн в очередной раз наполнил наши стаканы. Потом он достал из своего портфеля бюллетень, в котором был заполнен какой-то вопросник. Я залпом опрокинул свой стаканчик.

— Как я вижу, вы крепко выпиваете, мсье Жак, — сказал он, и добавил, наклонившись ко мне: — Здесь довольно темно, но все же приглядитесь к Марте, она мне напоминает…

— Ну, ты! — воскликнул я, и неожиданно вспомнил, что однажды в определенной ситуации уже издал такой же возглас.

В сумраке возникли два языка огня, тянущиеся к потолку.

— Боск, мерзкий Боск, — заорал я, — я рассчитаюсь с тобой!

Я почти не различал его лицо в темноте, но услышал, как он ухмыльнулся:

— Бедный малыш, ты так и не научился правильно видеть? В этом нет ничего страшного, если прошло минут пятнадцать, но если пролетело несколько лет?

Я услышал, как заскрипел пол у него под ногами.

Внезапно из-за стойки послышалось жуткое бормотание, потом раздался шум падения тела, завершившийся отвратительной икотой.

— Сегодня для нас это не имеет значения; все происходит в другом времени, — произнес омерзительный голос.

Я наобум нанес сильнейший удар в пустоту, но мой кулак встретил какое-то препятствие; послышался крик боли.

— Да, господин Жак, у вас тут состоялась отличная попойка, — сказал, улыбаясь, Кобюс.

Я ошеломленно огляделся.

Я сидел в ярко освещенном зале «Лукавого китайца».

— Бедный господин Геррит, вы очень удачно заехали ему по физиономии, — сказал Кобюс. — Но он говорит, что не обижается на вас, несмотря на то, что у него из носа до сих пор течет кровь. Он считает, что вы набросились на него по пьянке.

— Я был пьян? — удивился я и провел дрожащей рукой по лицу. — Что здесь произошло?

Марта поведала мне своим мелодичным, но усталым голосом, что я на протяжении беседы с господином Хоутпенном не переставал опрокидывать стакан за стаканом можжевеловой водки, а потом как будто заснул. Потом я вскочил, заорал что-то невнятное и одним ударом отправил господина Хоутпенна в нокаут.

— Замечательно, — сказал Кобюс, добродушно рассмеявшись, — вы все больше и больше превращаетесь в одного из нас. Хороший удар по физиономии вонючему шакалу — это мне нравится, действительно, очень нравится… Марта, налей нам английского виски, только самого старого, какое найдется в твоем подвале…

Перед тем как я поднялся на борт «Прекрасной Матильды», чтобы забросить наши сети вдоль желтых от солнца песчаных отмелей, почтальон принес мне и незаметно передал два конверта с надписью: «вручить только лично».

Первое письмо было из Роттердама, от крупного детективного агентства, к которому я обратился с вопросами относительно господина Геррита Хоутпенна. Агентство сообщало мне, что это был серьезный, обстоятельный чиновник, в последние годы переживший семейные неурядицы и неприятные превратности судьбы. За этим текстом следовали перегруженные цифрами сведения о его гражданском состоянии, оказавшемся в полном порядке. Заканчивалось письмо несколькими гербовыми марками.

Второе письмо, по объёму заметно превосходившее первое, содержало рассказ о странном, даже магическом происшествии в небольшом провинциальном городке.

Одно из зданий было забросано большими камнями, брошенными неизвестной рукой. Сразу же после этого нападения здание загорелось; пламя, возникшее в двадцати точках одновременно, разбушевалось со страшной силой. В огне погибла служанка, а один юноша, спасенный из огня, лишился рассудка.

Во время тушения пожара вышел из строя единственный, имевшийся у пожарной команды, насос, что привело к подлинной трагедии, так как через несколько часов внезапно загорелась булочная. В пожаре, который долго не удавалось потушить, погибла вся семья булочника.

К письму прилагалась короткая записка господина Лудвига, директора местной школы. В ней директор сообщал, что в школе никогда не было ученика по имени Дэвид Боск.

Таким образом, я узнал о гибели несчастной Берты, моей первой тщедушной любовницы, с которой я общался, трусливо и тайком, в разных темных углах; узнал я и о странном, как будто нереальном, существовании Дэвида Боска, которого я, как мне хорошо помнилось, ежедневно видел на последней парте на протяжении всех лет моей учебы в этой школе.

Глава четвертая Морская свинья

«Прекрасная Матильда» раскачивалась на волнах, словно подвыпившая проститутка на тротуаре.

Сотнями щупальцев донный песок цеплялся за трал, которым рыбаки старались отнять у песка его обитателей.

Ватерлиния нашего суденышка постепенно опускалась по мере того, как наши сети раз за разом вываливали в лодку извлеченный из морских глубин скользкий урожай. Агония бьющихся на палубе камбал сопровождалась звучными шлепками; можно было подумать, что они прекрасно представляют, что присутствуют на последнем в их жизни спектакле, которому исступленно аплодируют. Пикша наполняла воздухом свое целлулоидное брюхо и ее рот колечком выглядел очень забавно; морские языки, упрямые и загадочные, незаметно подбирались к бортам, к которым и прилипали, приняв окраску древесины; потом их приходилось отдирать от бортов, как липкий пластырь.

Северное море казалось молочным, по нему катились небольшие опаловые волны, теснившиеся, словно сражаясь друг с другом за место под солнцем.

Угольщики из Халла и Гуля спешили наперегонки, почти касаясь друг друга бортами вопреки всем морским законам и обычаям, с пыхтеньем выбрасывая клубы дыма.

— Поднимаем трал! — скомандовал Кобюс.

Мышцы рыбаков едва не лопались от напряжения. Тросы, натянутые сильнее, чем струны арфы, вибрировали при малейшем прикосновении со звоном музыкальных кристаллов.

— Чудовищная тяжесть! — выдохнул сквозь зубы один из рыбаков. — Если в сетях столько камбалы, можно считать, что мы заработали не только на хлеб.

Неожиданно Кобюс выругался.

Он заметил в сетях яростно бьющееся упругое скользкое тело.

— Господи, ведь это же морская свинья! Она порвет наши сети!

— Отпустим трал! Может быть, дельфин сам выберется из сетей, не сильно их повредив!

Я вмешался и остановил рыбаков.

— Постарайтесь вытянуть его на палубу, Кобюс! Обещаю можжевеловку каждому, кто сколько сможет выпить! А если сети будут порваны, я заплачу за них!

— Ну, взялись, парни! — скомандовал Кобюс, явно старавшийся угодить мне.

Животное с глухим стуком упало на палубу, заваленную трепещущей серебристо-бурой массой упитанных жирных рыбин. Юнга подтащил добычу к моей скамье. Большое животное с маслянистой кожей лежало неподвижно, вероятно осознав бессмысленность сопротивления. Только его хвост продолжал судорожно дергаться и хлестать нас по ногам.

Животное показалось мне торпедой в оболочке из черной блестящей кожи. Я пнул его ногой, почувствовав упругое плотное тело. Животное жалобно пискнуло, словно полузадушенный воробей, вызвав смех рыбаков.

— Кобюс, — обратился я к старшему, — подай-ка мне твой нож.

В любую свободную минуту Кобюс принимался точить и направлять свой нож, используя натянутый канат, раковину мидии или подошву собственного сапога. В результате его нож всегда был острым, словно пронзительный крик.

— Дай нож, — повторил я.

Я подержал нож над влажной кожей животного, потом резким движением воткнул в него лезвие. Животное дернулось, но сразу же снова замерло. Из зияющего разреза на коже появилась кровь, густая и тяжелая, словно машинное масло.

— Вот тебе! — пробормотал я, словно охваченный злобой, и ударил снова. На этот раз нож рассек плоть до позвоночника.

Животное дернулось, его хвост полоснул по воздуху, словно плеть, и моя одежда покрылась брызгами крови.

— Вот тебе еще, еще! — хрипел я, рассекая трепещущее тело на большие розовые куски.

— Вот видите, мсье Жак, с каждым днем вы становитесь все больше и больше похожи на нас! — сказал Кобюс со своим обычным добродушным смешком.

Мне все же показалось, что его смех прозвучал фальшиво, да и на лицах остальных рыбаков я заметил весьма сдержанные улыбки.

Очевидно, моя жестокость показалась им странной и бессмысленной. Какое удовольствие мог получить городской господин в белом фланелевом костюме, пачкаясь в крови обычной морской свиньи? Тем более что убить ее можно было всего одним ударом.

Но красное схидамское вино из голубоватых глиняных кувшинов оказалось прохладным и приятным на вкус, и все быстро забыли кровавый конец безмозглого дельфина, из-за своей глупости попавшего в сети.

Ко мне пришел слегка озабоченный Кобюс с вопросом: не нашел ли я его нож, к которому он так привык.

— Такой прекрасный клинок, мсье Жак, вы ведь сами смогли убедиться в этом.

— Я не видел его, но вот тебе флорин, чтобы купить другой нож.

Он ушел, несколько успокоившийся, но было ясно, что он предпочел бы заполучить свой старый нож.

Потребовалось пять или шесть стаканчиков горькой настойки, три чашки кофе и хороший бокал старого схидамского, чтобы успокоить Кеетье, принесшую нам кровавую новость, взбудоражившую соседний городок.

Марта, хозяйка «Лукавого китайца», была убита этой ночью.

Убийство было совершено с непонятной жестокостью; по словам одного горожанина, ее зарезали, словно свинью, перерезали горло, вспороли живот и выкололи глаза.

— Что удалось выяснить про убийцу? — спросил я. — Известно, кто он? Есть какие-нибудь улики?

Говорили, что убийцей был, скорее всего, прежний любовник Марты, португальский матрос, которого на днях видели в городе.

— Конечно, виновником такого ужаса мог быть только иностранец, — заявила Кеетье.

Уныние охватило рыбаков.

Таверна «У лукавого китайца» была настоящей спокойной пристанью после тяжелых часов, проведенных в качающейся на волнах лодке под непрерывным дождем, на ветру, пронизывающем до костей.

Этим вечером мы расправились с множеством стаканчиков можжевеловой водки, смешав ее с разными сортами цветных ликеров, так что вечер показался нам почти приятным.

Кто-то пригласил к столу Кобюса, и Гертруда не выказала неудовольствия.

Кобюс рассказал, как свирепо я разделался с дельфином.

— Подумать только, что этой же ночью точно так же поступили с несчастной Мартой, — вздохнул он, и его слова можно было принять за шутку.

Кеетье засмеялась, и Гертруда поддержала ее, хотя тут же сказала, что случившееся ничем не напоминает шутку.

Наступившая ночь была тихой и ясной. На близком море то и дело вспыхивали зеленые огоньки. Я проводил Кобюса до мола. Здесь он принялся объяснять мне значение появлявшихся на юге и на севере огней, как постоянных, так и периодически вспыхивавших.

Я долго наблюдал за мраком, заполненным движущимися огоньками кораблей, показывавших световыми сигналами свое положение. Потом я незаметно уронил в воду нож Кобюса[63].

………………………

Уже некоторое время я пытался следить за оживленной беседой доктора Санторикса и Гертруды.

Я понимал не все, но улавливал, что в их разговоре словно лейтмотив то и дело повторялось слово «уехать».

— То, что так пугало нас, снова возобновилось, — хриплым голосом произнес доктор. — Это опять надвигается. Нужно уехать, уехать как можно скорее…

— Уехать, уехать… — повторила Гертруда, — но есть ли в этом смысл?

— Ах, здесь это снова овладеет им, — простонал доктор. — Но есть ли в мире такое место, где бы этот ужас не смог настичь его? Вот чего я не могу сказать…

— Я доберусь до края Земли, — свирепо заявила Гертруда. — Я буду переезжать ежедневно. Я пойду куда угодно с этим ребенком на руках, и этот кошмар всегда найдет меня рядом с ним.

— Нужно, — мрачно продолжал доктор, — не позволять ему общаться с людьми и, если потребуется, держать его в абсолютном одиночестве. Изолировать его не только от всех, но и от всего. Кто знает, где и в чем оно прячется…

— Скажите доктор, — встревоженно обратилась она к Санториксу, — может быть, вы знаете об этом больше, чем я? Эта… вещь… явление… Что это на самом деле?

Она говорила очень тихо, я почти не слышал ее.

— Скажите, ведь это началось с ним очень давно? Может быть, с момента его появления на свет?

Доктор покачал головой.

— Дело не в этом. Возможно, Жаку известно больше, чем нам, но он не находит слов, чтобы поделиться с нами. Может быть, существует страшный запрет, который связывает ему язык. Он помнит очень многое… И не все содержится только в его памяти… Он с уверенностью может сказать только одно: что это ужасно, отвратительно, мерзко…

— Ах, — простонала Гертруда, — не понимаю, почему такой нечеловеческий груз лег на плечи несчастного слабого ребенка?

— Да, моя дорогая, — задумчиво продолжал доктор, — на протяжении четырех лет Жак был для нас потерян… Вернее, была потеряна его душа. Она была пленником в страшном месте, которое даже представить невозможно. Как и почему она выбралась оттуда? Неужели это место, о котором я могу говорить с опаской, действительно позволяет такое неожиданное спасение, как было с Жаком? Но не рассчитывает ли оно, что беглец обязательно будет возвращен?

— Боже, — воскликнула Гертруда, — если так, то…

— Гертруда, разве нас не учили, что несущие на себе проклятие одновременно влачат за собой и атмосферу ужаса, на который они обречены навечно?

Бедная женщина тихо зарыдала.

Слушая этот разговор, я был совершенно спокоен, словно речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке, мне почти не знакомом.

— Так вот, Гертруда, — продолжал доктор, — его нужно изолировать. В особенности, поскольку именно в такой форме к нему всегда возвращается кошмар, его нужно изолировать от женщин.

Гертруда злобно заворчала, словно раненое животное.

— Если бы это зависело только от меня… — буркнула она.

— Да, это очень трудно, почти невозможно. Чувства юноши пробудились резко, словно по команде. И это пробуждение оказалось крайне опасным.

Гертруда тихо вздохнула.

Они долго молчали.

— Тебе придется очень нелегко, моя дорогая… — промолвил, наконец, доктор.

Внезапно Гертруда выпрямилась.

— Доктор, — сказала она, и я не узнал ее зазвучавший металлом голос, — я однажды сказала, что предпочла бы потерять обе ноги, лишь бы только… Но мой малыш Жак… Нужно постараться любой ценой, чтобы это не вернулось. И я сделаю для этого все, что смогу… Я не хочу, чтобы он снова оказался там, куда…

Я услышал, что они оба плачут.

Я посмотрел на свою комнату, толком ничего не видя перед собой, и на душе моей было смутно и сумрачно.

Я вспомнил вырезанную из какого-то журнала гравюру, приклеенную на обратную сторону дверцы шкафа в нашем старом доме. Она называлась «Мадам Фовар у императора Наполеона III».

Я сказал тогда:

— Гертруда, каждый раз, когда мне нужно заглянуть в шкаф, я вижу эту картинку и поражаюсь, как ты похожа на изображенную на ней даму. Иной раз, во время скучнейших уроков истории, я представлял тебя в облике гневной Юноны, сулящей неисчислимые беды то рассеянному разносчику из булочной, то неумелому водопроводчику.

Но вот Гертруда стала меняться; я увидел в странной, показавшейся мне почему-то эротической, обстановке ее огромные глаза, почувствовал нервную силу ее рук, ощутил ее тело, гибкое, как у пантеры, и неожиданно оно показалось мне великолепным произведением искусства.

Дорога проходила безлюдными лесами Арденн. В зеленой роще нас ожидала вилла.

Доктор Санторикс только что расстался с нами, пообещав, что присоединится к нам через несколько недель.

Прищурившись, я наблюдал за Гертрудой; так смотрит спортсмен на соперника, предчувствуя свою будущую победу. Я знал, что она, не до конца осознавая это, уже ощущала горячее дуновение будущей трагедии. Я заметил, что она, задремав, то и дело резко напрягается, словно ей угрожают чьи-то воображаемые руки.

Потом она замечала, что задремала; очнувшись, она легко касалась моих рук. Но, несмотря на происходившую в ней борьбу, ее глаза оставались чистыми, полными неземной любви к своему будущему палачу.

Глава пятая Гертруда, моя давняя подруга

Нет, это не проявилось с первых же минут. Только через несколько дней у меня пропала надежда, что мой враг не последовал за мной в мое очередное убежище.

Я почувствовал его возвращение однажды вечером, когда сидел на нашей террасе и наблюдал, как в темном небе разгорается светящееся гало над расположенным неподалеку городом.

— Гертруда, — сказал я, — сегодня такой чудесный вечер; мне хочется прогуляться до города. Вернусь завтра утром.

Украдкой наблюдая за Гертрудой, я не мог не заметить, что она смертельно побледнела.

— Уже очень поздно, — неуверенно сказала она.

Мне захотелось пошутить.

— Эта страна — страна ангелов и святых, Гертруда, ты же знаешь это. Здесь никто не способен украсть даже куриное яйцо.

Я надел каскетку и увидел, как Гертруда ломает руки.

Я медленно направился к дверям.

— Всего доброго, Гертруда, до завтра.

— Нет!

Прозвучало это слово резко и энергично. Даже дверь, запертая на два поворота ключа, не выразила бы лучше решимость Гертруды.

Я улыбнулся с простодушным видом.

— Успокойся, Гертруда, ведь я уже давно не ребенок.

И я замолчал, хотя, конечно, это было жестоко, Гертруда дрожала, как тростник под ветром.

— Ты должна понять меня, Гертруда.

— Я понимаю, — очень тихо сказала она.

Она уже стояла передо мной. Вокруг ее рта образовалась горькая складка, но ее глаза оставались прежними — в них светились любовь и верность.

— Я понимаю, — повторила она.

Тогда я просто протянул к ней руку и расстегнул верхнюю пуговицу ее корсажа. Немного приоткрылось ее плечо. Смуглая, загорелая кожа.

Она вскрикнула, словно я причинил ей боль.

— Мсье Жак, я баюкала вас, когда вы были младенцем…

Внутренний протест встряхнул меня, словно рука гиганта.

— Прости меня, Гертруда… Я не хотел…

Незаметно скользнув к двери, она повернула ключ в замке.

Ее глаза не отрывались от моих. Она перестала дрожать. Медленно, но решительно она принялась расстегивать корсаж. Обнажились ее руки, сильные, загорелые, с темными тенями в подмышках…

Я стоял, оцепенев, пока на пол падали ее юбки и появились стройные нервные ноги, слегка задрожавшие в прохладном ночном воздухе. Жестко вцепившись в мою руку, она увлекла меня в спальню.

Вспышками в моей голове возникали воспоминания: страшная боль в сломанном запястье, когда всегда печальная Берта защищала свое тело, свою невинность; день, когда я ощутил в руке отвратительно тяжелую грудь Ромеоны; сумрачный вечер, когда надо мной склонилась Марта…

Пружины матраса застонали под тяжестью тела Гертруды.

Я посмотрел на нее: холодное лицо, стиснутые зубы… Мне показалось, что она молилась.

— Гертруда, — негромко произнес я.

— Иди сюда, Жак, — ответила она. — Так нужно.

Она глухо зарычала, словно в ней пробудилась неприступная добродетель, когда наши тела соприкоснулись, и сразу же резко отодвинулась от меня. Через минуту ее твердое мускулистое тело вплотную приблизилось ко мне, и наши ноги переплелись. Прядь жестких волос скользнула по моему лицу.

Я устремился к ней, одержимый упрямой дикой силой.

Она громко закричала от неожиданной боли.

Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь на меня снизойдет чистая заря искупления, то и тогда я со стыдом и угрызениями совести вспомнил бы эти отвратительные моменты любви и тут же обратил бы к небу свой ужас перед невероятным наслаждением, которое доставило мне страдание такого близкого мне человека, как Гертруда.

Вначале ее физическая боль, такая сильная, такая жестокая, показалась мне сладкой; ее стиснутые зубы волчицы скрипели от невыносимой муки. Иногда ее нервы не выдерживали, и она испускала крик, похожий на проклятье.

— Жак, ты меня убиваешь! Жак, Жак, ты рвешь меня на части!

Потом она униженно, с неожиданными слезами, просила, чтобы я не сердился на нее.

Притворившись, что сплю, я слышал, как она тискает свой живот, шепотом повторяя при этом:

— Ох, как мне больно! Боже, как мне больно!

На рассвете она тихо поднялась, чтобы спрятать в самом недоступном месте белье, запятнанное кровью.

Через некоторое время ее крепкие мышцы девственницы в возрасте начали расслабляться от ласк, и она сказала мне, что почти не испытывает боли. От этого мое наслаждение притупилось, и моя капризная сущность подтолкнула меня к более тонкой и более острой игре.

До сих пор Гертруда молча соглашалась на жалкую роль вьючного животного, несущего груз любовных утех. Будучи женщиной, она автоматически признавала, что ее женственность возлагает на нее определенные обязанности. В то же время, поскольку ее страдания уже не имели для меня смысла, я начал относиться к ней не как к рабыне для ночных забав, а как к любимому существу.

Я подолгу целовал ее бледные губы, я придумывал новые ласки, наполнявшие ужасом ее невинную душу, я украшал розами ее вечернюю наготу, завесив лампу полупрозрачным шелком, я зажигал благовония, горевшие с тихим потрескиванием у подножья похотливых статуэток. Уверен, эти ухищрения могли очаровать любую гордую принцессу Востока.

Что касается Гертруды… Когда я засыпал на ее обнаженной груди, мне чудилось, что я улавливаю отголоски бури, бушевавшей в ее оскверненной душе.

— Жак, — со слезами говорила она мне иногда, — но ведь я люблю тебя совсем не так!

И тогда я лицемерно просил у нее прощения, клялся, что прекращу эту противоестественную связь.

И тогда она отворачивалась и с ужасом смотрела на отражавшиеся в облаках огни близкого города.

Она уговаривала меня никуда не ходить, неловко ласкала меня, намекала на страстные ночи в ближайшем будущем. Однажды я разбудил ее и спросил, помнит ли она, что когда-то была согласна скорее потерять обе ноги, но не принять предложение Кобюса.

— Да, конечно, — прошептала она. — Я была готова скорее…

Она спохватилась и начала извиняться за свою глупость.

— Я ничего тогда не знала… Я люблю тебя, Жак…

— Мсье Жак, очень странно, что доктор Санторикс не приезжает, я давно написала ему…

— Да, Гертруда… Наверное, он очень занят…

Я украдкой присмотрелся к Гертруде. Лицо у нее осунулось, но при этом она заметно пополнела. Иногда, забывшись, она негромко стонала.

— Ты заболела, Гертруда?

— Нет, мсье Жак.

Известие о нашем друге пришло через три недели после начала нашей тревоги.

Наш замечательный доктор Санторикс не приедет. Он вообще больше никогда не приедет. После апоплексического удара он навсегда оказался прикованным к инвалидному креслу. Парализованный, лишенный интеллектуальных способностей, он мирно доживал свою жизнь в санатории среди солнечных холмов.

Доктора Санторикса заменил его ученик, доктор Зелиг Натансон. Улыбчивый еврей, он сразу же завел разговор о своих сказочных гонорарах. Разумеется, он получил от меня то, на что рассчитывал.

Он внимательно осмотрел Гертруду, время от времени восторженно восклицая:

— Это очень редкий, хотя и не невозможный случай — нерожавшая женщина в сорок шесть лет!

Потом он с очаровательной улыбкой заявил, что Гертруда беременна.

Она стала громадной, ее тело достигло нереальных размеров.

Однажды, на восьмом месяце беременности она, проснувшись утром, прижала мою руку к своему животу.

— Я не ощущаю его живым, — сказала она. — Он умер этой ночью.

Она родила через неделю. При этом присутствовали доктор Натансон и старая акушерка из города.

На свет появился огромный ребенок с головой, похожей на глобус, со стиснутыми, словно от ярости, кулачками и закрытыми глазами, весь синий. И мертвый.

Акушерка со сдержанным отвращением взяла гомункулуса на руки и сбрызнула его водой.

— Нарекаю тебя… ну, скажем… Этьеном, — произнесла она.

Потом она проворчала:

— Никогда точно не знаешь, в чем тут дело, ясно только, что он такой же мертвый, как сухое дерево.

Почти сутки Гертруда молча испытывала нечеловеческие страдания. Потом она закричала так громко, что хрустальные подвески на люстре зазвенели, раскачиваясь, и долго не могли остановиться.

— Жак!

Ее дыхание заметно слабело с каждой минутой; раздувшаяся грудь показалась из-под рубашки, и из нее брызнула струйка молока. Потом, наклонив голову к плечу движением маленького ребенка, она умерла.

Берта, сгоревшая заживо во время непонятного пожара.

Убитая Марта.

Гертруда, скончавшаяся после чудовищных родов.

«Всем, кто полюбит тебя в обмен на свою душу и содрогание своей плоти, ты подаришь смерть в самом отвратительном облике».

Не знаю, прочитал ли я эту глупую фразу, произнес ли ее кто-нибудь возле меня, родилась ли она в глубине моего загадочного Я?

Мне кажется, что страшной ночью, в безымянном кошмаре, в невероятной тайне, от которой я не переставал отворачиваться, жуткий голос швырнул вослед мне это проклятье.

Глава шестая «Создающая чудовищ»

Дождь лил, не переставая, барабаня по крыше с ровным шумом швейной машинки.

Доктор ушел. Я не сожалел об уходе этого вежливого и сдержанного человека.

Меня больше огорчил уход акушерки, решительно заявившей, что она не собирается проводить ночь с усопшими, и если кто-то хочет, чтобы над его покойниками был совершен традиционный обряд прощания, то он не должен оставаться вдали от людей, словно одинокий волк.

Но, так как я по-царски отблагодарил ее за незначительную помощь, а потом угостил ее хорошей стопкой жгучего, словно огонь, арманьяка, она немного смягчилась и сказала, что в этом доме она чувствует себя больной, и что в нем есть что-то темное, что-то такое…

— Что именно? — удивился я.

— Ну, что-то непонятное, но очень плохое, — и она неопределенно помахала рукой.

Едва я остался со своими мертвецами, как сразу же почувствовал, как это «что-то» зашевелилось возле меня.

С того приснопамятного вечера, когда я возвращался домой вместе с Боском, мне, несмотря на все трагические происшествия, никогда не доводилось ощущать возле себя присутствие непонятного врага. Пожалуй, только за исключением минутного кошмара в «Лукавом китайце».

Ночное преступление, смерть во время родов, рождение маленького уродливого мертвеца — эти события были способны вывести меня из себя, но они не выходили за рамки естественных для человеческой жизни ситуаций; они могли вызвать отвращение, но не были способны вызвать страх.

Но то, что только что случилось со мной, порождало Страх. Страх омерзительный, от которого вы не могли избавиться, несмотря ни на силу ваших мышц, ни на остроту вашего интеллекта. Наверное, вам легче было бы достать с неба луну…

Смерть Гертруды оставила жуткий беспорядок на нашей вилле. Армии грязных чашек оккупировали все столы и тумбы, с ними смешались отряды пустых стаканов; ожили пятна ржавчины на кухонной утвари. Вдобавок ко всему, над взлохмаченным ветром парком без остановок лил бесконечный дождь. Из окна салона со старинной мебелью в арабском стиле я видел заросшую кустарником равнину, влажную и гниющую, над которой клубился туман.

Жизнь покинула равнину. Черное пятно хищной птицы на фоне облака выглядело прыщом на одутловатой физиономии. Я заметил нескольких голубей, устремившихся в заросли, после чего пейзаж устало смирился с полным отсутствием движения.

Внезапно тишина в доме разбилась, словно хрупкий сосуд. Послышался неясный, печальный шум.

«Это, конечно, Гертруда», — подумал я и поднялся наверх, в темную комнату, где спали мои мертвецы.

Впрочем, они продолжали спать. Младенец выглядел большим свертком пеленок в импровизированной колыбельке, Гертруда, похудевшая, с пожелтевшим лицом, выглядела очень серьезной.

«Тем не менее, это они шумели», — подумал я, после чего у меня пропало какое-либо любопытство.

Я вернулся в салон и плеснул себе немного арманьяка в изящную чашку из розового фарфора.

Вдали на равнине, четко выделяясь на отмытом дождем горизонте, появился странный движущийся предмет. Мне удалось разглядеть большое насекомое, рывками передвигавшееся на четырех тонких лапках.

— Противное существо, — пробормотал я. — Но ему потребуется не меньше двух часов, чтобы добраться до виллы.

Два часа, потраченных на уничтожение великолепного напитка, должны были обеспечить мне мужество, необходимое для схватки с неизвестным чудовищем.

Я услышал, как кто-то тяжелый и неловкий прыжками поднимался по лестнице, но мое любопытство не проснулось.

Чудовищное насекомое постепенно приближалось по равнине, исхлестанной дождем.

Я все еще не различал детали, но уже понял, что это существо было жутко уродливым.

Я в очередной раз отхлебнул из розовой фарфоровой чашки и громко высказал нелепое предположение, что как бы невероятно это существо не выглядело, его следовало считать естественным творением природы.

Я понял, что эта фраза была произнесена мной специально для существа, шевелившегося на кухне рядом с салоном.

Неясное побрякивание ополаскиваемых чашек, плеск льющейся воды, стук расставляемых по полкам кастрюль заполняли кухню. Я услышал, как чиркнула спичка по коробку, потом через несколько минут послышалось пыхтенье закипающего чайника.

«Это Гертруда, — подумал я. — Всего лишь Гертруда».

Шум усилился. Мне показалось, что кто-то передвигает на кухне что-то тяжелое.

— У меня осталось всего восемь бутылок арманьяка. Какая жалость… — пробормотал я.

Чайник перестал пыхтеть под сурдинку и пронзительно засвистел.

Странное создание, уже достигшее лужайки, теперь быстро двигалось к дому. Мне оно показалось очень громоздким.

Я почувствовал, что через кухонное окно еще кто-то кроме меня следит за необычным животным, шлепавшим по грязи. Хозяйственная деятельность на кухне ускорялась по мере приближения существа, как будто ритм их передвижений был связан мистическим образом.

Небольшая складка местности скрыла существо от моих глаз. Обитатель кухни замер на мгновение, но потом его активность резко усилилась, как будто он спешил закончить к определенному сроку какую-то крайне важную работу.

Бредущий к дому силуэт стал виден отчетливее.

Теперь я все понял и успокаивающе помахал рукой в сторону существа на кухне.

Ко мне двигался гроб для Гертруды, который тащили на себе двое мужчин.

Вошли два крепких парня, добродушных и забавных.

Они уложили в желтый гроб закоченевшее тело Гертруды, показавшееся мне странно большим.

Потом, повернувшись ко мне спинами, они торопливо заработали молотками, звучавшими, словно похоронные гонги.

Я видел их фигуры, сгорбившиеся над гробом; ритмичные взмахи их рук напоминали движения манекенов.

Когда я остановился возле люльки с ребенком, я увидел, что он открыл глаза. Глаза светились, как раскаленное докрасна железо.

— Что такое? — воскликнул я.

Меня никто не услышал. Молотки рабочих стучали слишком громко.

— Мы забыли про малыша, — сказал один из них.

Они пристроили ребенка между рук Гертруды.

Я заметил, что его глаза, уже затронутые разложением, казались пустыми пузырьками. Из них вытекала красноватая жидкость.

Я услышал, как один рабочий шепнул товарищу:

— Эй, глянь сюда! Это же создающая чудовищ!

Немного удивившись, я пробормотал:

— Смотри-ка, вот, значит, в чем дело!

Молотки продолжали выстукивать дьявольский танец марионеток.

Из семи бутылок арманьяка опустели уже шесть!

На улице по-прежнему лил дождь. За окном сгустилась темнота. Стекла оставались прозрачными, их хорошо протерли воском.

Какие замечательные парни — веселые, разговорчивые…

Один из них сложил песенку, соответствующую обстановке, и мы принялись горланить ее хором:

— Чтобы не заснуть, — сказал я, — нам нужно пить кофе, пока он горячий…

Отличный кофе, поставленный на прикрученное пламя примуса. Замечательный горячий кофе, приготовленный Гертрудой. Он всегда ждет меня на столе, когда я возвращаюсь из школы в четыре часа.

Я узнаю вкус этого кофе. Такой кофе может приготовить только Гертруда. Я растроган.

Кухня убрана, вся утварь расставлена по полкам.

Мы откупорили седьмую бутылку.

— Я вас принял за большое черное насекомое, — смущенно сообщил я.

Они вежливо успокоили меня, посоветовав не расстраиваться из-за подобной ерунды.

— Встречаются, — сказал один из них, — весьма достойные насекомые…

Дождь снаружи продолжает упорно стучать по крыше. Он стучит, словно пальцы ребенка.

На верхнем этаже раздается страшный грохот, сотрясающий дом. Это гроб. Он мечется по комнате, словно тигр.

Он разносит в щепки мебель, будто превратился в античный таран. Шкафы разваливаются, зеркала со звоном кастаньет разлетаются брызгами стекла.

Мы бурно аплодируем каждому очередному удару.

Гроб скачет, как будто взбесившись; так может прыгать водолаз со свинцовыми подошвами, если у него ноги связаны вместе.

— Не беспокойтесь, этот гроб из хорошего дерева, он выдержит, — говорит один из парней.

— И, потом, мы его надежно заколотили, — добавляет второй.

На столе стоит последняя бутылка.

Глава седьмая Странствия

Я раз десять вносил задаток за место на каком-нибудь трансатлантическом пароходе, направлявшемся то в Индокитай, то в Рио, то еще куда-нибудь.

Испанский или голландский сотрудник пароходной компании ставил красным карандашом большую галочку на лежащем перед ним плане, объясняя мне с улыбкой фокусника, что это моя каюта.

Но я так и не тронулся с места. Я вовремя понял, что мир кажется большим только если смотреть из Европы. Стоит пересечь Атлантику или оказаться в Коломбо, как мир съеживается и начинает душить вас, словно превратившись в пыльный чердак.

Сегодня утром я проснулся из-за уличного шума на площади Республики.

Париж дохнул мне в лицо своим воздухом, насыщенным запахом бензина. Ах, запах каждой столицы мира всегда sui generis[65], что позволяет мне думать, что каждый город является самостоятельным живым организмом, состоящим из множества сложных клеток, таких, как у человека. Или же города состоят из отдельных существ, подобных термитам. Это трусливые спруты, жадно присосавшиеся к коже Земли.

Париж пахнет свежими дрожжами, кофе и цикорием; Лондон — мастикой для полов; Амстердам — старой покрытой плесенью мебелью; Копенгаген — раздавленной земляникой; Берлин — фосфором; Бремен — аптечной ромашкой; Прага — дыханием чахоточного больного.

Я не могу понять, почему, просыпаясь на берегу Балтийского моря в пахнущем гнилыми водорослями воздухе возле старых немецких или шведских барок, я иногда внезапно ощущал упрямый аромат тубероз?

Странствия захватили меня. Я бежал — но куда и от кого? Или от чего? Мог ли я знать ответ?

Ребенком, на бесконечной солнечной улице, я иногда мчался, словно жеребенок, чтобы проверить, всегда ли за мной следует моя тень? Наконец, задыхаясь и выбившись из сил, я останавливался и оглядывался, надеясь увидеть плоский силуэт своей далеко отставшей измотанной тени, валяющейся на солнечной мостовой.

Но разве сейчас я занимаюсь чем-то иным, а не бегством от грязной тени своей души?

Да, но что это за тень?

Странствия. Я мог бы представить их в виде простейшего уравнения, составными элементами которого будут банальные сцены из пьес парижских театров: вот улица с домами свиданий в Тулоне, вот девушки, джин и розовые шляпки, залитые голубым светом на Камершиал Роуд[66], вот отвратительный грязный переулок в Бресте, на котором находится старая тюрьма, вот нелепые пустынные улицы Антверпена…

Этот поезд…

Он несется в неизвестность, описывая кривые, он должен пройти через городок, когда-то небольшой, но теперь разросшийся.

Ах, это не имеет значения…

Добравшись до него, я постараюсь уснуть, хотя бы в привокзальной гостинице…

Меня никто не узнал…

Служащий на вокзале вежливо приветствовал меня… Оказалось, нет, не меня, а какую-то проходившую мимо даму.

Большая светящаяся реклама заливала оранжевыми неоновыми лучами, за неимением прохожих, пустую привокзальную площадь с «Универсальными магазинами Блана».

— Мой красавчик, — проворковал голос за моей спиной. — Мой малыш, которого я буду любить.

Запах грязной церковной паперти… Она бросала мне в затылок одно слово за другим. Наверное, в поезде она вылила на себя флакон дешевых духов.

— Никто не узнал меня, — громко сказал я. — Хотя, нет…

Пробежавшая мимо меня крыса, словно скользившая на колесиках, а не на лапках, нырнула в дыру, и оттуда на меня сверкнули розовые глазки. Мне показалось, что я узнал Жерома Майера. Но это была всего лишь крыса, обыкновенная крыса из сточной канавы.

Мы вошли через заднюю дверь, прошли светлым коридором, пропахшим свежей краской, и оказались в очаровательном будуаре.

Я уже знал, что должно произойти, и был спокоен и почти рад.

— Я сейчас, быстро наведу красоту, — сказала она, скрываясь за занавеской из старого розового бархата.

Диван показался мне на редкость странным, похожим на сильно вытянутое широкое и глубокое кресло, с сильным запахом кожи, к которому примешивался тонкий аромат больших подушек из розового шелка, подобранных в тон портьерам и панелям.

— Иду, иду, — донеслось до меня из соседней комнаты.

Я встретил ее в поезде, она вцепилась в меня, словно уличная девка, и сразу же сообщила цену, но…

Но, несмотря на свет бесконечности, затопивший мою душу, я знал, что иду верным путем, предписанным мне судьбой. И я принял предложение с пылкостью юного любовника, чем удивил и очаровал ее.

Я валялся на диване, небрежно перебирая безделушки, валявшиеся на туалетном столике.

Изящная китайская бритва в виде серпа заставила меня восторженно воскликнуть.

— В чем дело, мой маленький нежный друг? — прозвучал ее голос, дружелюбный, но с ноткой подозрительности. — А вот и я!

— Эта вещица показалась мне очень красивой, — сказал я, протянув к ней изогнутое лезвие из светлой стали.

Она склонилась надо мной.

— О, — сказал я, — мадам Буллю!

Мне хотелось, чтобы все закончилось без ее ужасных криков. Но возможно ли обойтись без них?

Судьба жестко определяет рамки происходящего, включая каждую свойственную этому происходящему мелочь.

Понимаете, в мире все предопределено заранее, начиная с орбиты гигантской звезды Бетельгейзе и кончая микроскопическими судорогами электронов.

Почему вы думаете, что у нас все произойдет иначе, мадам Буллю?

На ней была пижама, вышитая нитями из серебра и красного золота.

— Ромеона, — сказал я, — все соседи действительно ушли? И в доме никого не осталось?

— Да, — ответила она. — Я закрыла ставни. Помоги мне нести мою боль.

Я осторожно вышел из маленькой комнатушки, в которой зародилась моя тревога, и спустился по лестнице, устланной ковром, похожим на светящийся снег.

На первом этаже ощущалось тепло недавнего человеческого присутствия.

Я протянул руки к ее груди.

— Она сильно увеличилась со вчерашнего дня. Она поглотила все мои силы.

Я простонал:

— Она тяжелая, она невероятно тяжелая…

— Только твоя рука способна облегчить мою участь.

— Я слышу шаги на улице, Ромеона.

— Они не войдут сюда, потому что твоя рука облегчает мои муки.

Она перевела покрасневшие глаза на дверь.

— Они не появятся, пока твоя рука останется на мне.

Послышалась суматошная беготня множества людей, звон сабель, короткие приказы, крики ужаса.

— Они нашли Эркенслаха, — невнятно, словно издалека, пробормотала она.

— Вот как!

— Да, мертвого…

Ее грудь напряглась, словно туго надутый шар.

— Поддержи ее, — умоляюще прошептала она.

— Я больше не в силах поддерживать ее, Ромеона.

В ее глазах вспыхнуло отчаяние.

— Но так надо, так надо… Иначе они придут, — прошептал ее черный рот.

— Ух, и что же это такое? — ухмыльнулся кто-то позади меня.

— Ромеона, — взмолился я.

— Что за глупости! — свирепо прошипела она. — Ты бы лучше помолчал, Маго!

— Маго будет молчать, — извинился голос.

— Это всего лишь реклама шампанского, — сказала она.

Тень облегчения скользнула по вульгарному лицу.

— Это время, когда можно расслабиться, — пробормотала она. — Время, когда у людей кончается рабочий день. Время, когда можно улыбнуться в ожидании близкого вечернего отдыха и ночного сна, когда можно окончательно забыть дневные страхи, дневную ненависть.

Она проговорила эти слова, словно прочитала молитву, которую твердит деревенская нищенка, забившаяся в темный угол церкви.

— Дай отдохнуть своим рукам, мой друг, я больше не страдаю, и с улицы не доносятся опасные звуки.

Она лежала неподвижно, облаченная в свет умирающего вечера.

За оконными стеклами осторожно заколебались языки пламени. Я не знал тайны, которую скрывают эти окна, и Ромеона иногда пристально смотрела на них своими покрасневшими глазами, но сейчас она дремала, избавившись от страданий.

Свет распространился, закрыв пространство призрачной вуалью.

Мое сердце успокоилось. Я подарил ей свою улыбку, она тихо зашептала что-то, словно высказывая пожелания.

Меня разбудила Ромеона.

— Прислушайся, — сказала она.

— Кажется, это шум дождя, — сказал я. — Или это ветер, прилетевший с гор?

— Это люди, — возразила она.

Улица вскипала черной злобой.

Я почувствовал, как побледнело мое холодное лицо.

— Они зовут тебя, — прошептала она.

— Ромеона, — взмолился я, — прогони их, прогони скорее, и я оставлю твою грудь в своей руке, даже если не смогу выдержать ее тяжесть.

— Ничего, если мы продолжим? — прошептала она.

— Твои глаза! Если ты взглянешь на них, твой взгляд станет непроницаемым барьером! Даже для их подозрений.

— Ах, мои глаза… Ладно, можешь посмотреть на них.

Под потолком вспыхнула жалкая лампочка.

— Ромеона! — закричал я, пытаясь оттолкнуть надвигавшуюся на меня омерзительную физиономию. Страшные черные круги под глазами, из которых сочится гной…

— Сейчас, — грустно сказала она, — во мне живы только голос и сердце.

В царивших в комнате сумерках я различал только бесформенную массу, более темную, чем темнота.

Внезапно дом зашатался, словно на него налетел торнадо; послышался грохот ударов во входную дверь.

— Откройте! — злобные крики перемежались со стуком.

Я спустился в темный вестибюль; теперь между мной и бушевавшим на улице гневом оставалась только содрогающаяся под ударами дверь.

Раздался пробежавший холодом по спине протяжный вопль, как будто на улице стая волков завыла на новую луну.

— Смерть ему!

Оконные стекла вибрировали, разбрасывая цветные лучи, словно волшебные призмы.

Дверь зашаталась под ударами какого-то тяжелого орудия; мерзкие ругательства, изрыгаемые нападавшими, обожгли мне уши.

Удары топоров и молотов и бешеные вопли сливались в сплошной грохот.

С камина упала статуэтка Будды, подняв облако пыли.

— Ты готов? — спросил меня Боск.

Это был мой одноклассник, мой спутник, мой посредник; он давно напоминал мне доктора Зелига Натансона и кого-то из двух работяг, появившихся у меня с гробом…

Он строго смотрел на меня, и в его голосе пропали нотки иронии. Он тихо произнес:

— Идем, Жак!

— Я иду… Но я устал, очень устал.

Со второго этажа донеслись невнятные жалобы; бесформенная масса скатилась по лестнице к моим ногам.

— Я страдаю, о, как я страдаю! — жалобно стонала груда лохмотьев.

Бледное лицо Боска повернулось к хнычущей грязной куче. Я не заметил жалости на его лице.

— Ты надеешься, что тебе не придется расплачиваться с хранительницей этой двери?

— Оставь его мне, — пробормотала несчастная.

— Нет, — неожиданно прозвучал чей-то безжалостный голос. — Сейчас ты воплощаешь любовь, а через секунду будешь воплощать ненависть.

Я увидел повернутое ко мне странное измученное лицо, по которому словно волны пробегали следы чьих-то мыслей и чувств.

— Берта! — прорыдал я. — Марта!.. Гертруда!.. Ах, Гертруда… малыш…

Я с ужасом отвернулся от страшной раны на горле.

— И дама Буллю, — прохрипел я.

Я увидел невероятные сцены ночных трагедий, услышал хрипы агонии на пустынных улочках, почувствовал запах крови в заброшенных особняках… Передо мной вереницей промелькнули жалкие номера отелей с постелями, залитыми кровью… Я увидел тела уличных проституток, искалеченные умелой рукой и брошенные на поживу бродячим псам на грязных пустырях. Услышал голоса уличных разносчиков газет, выкрикивавших на французском, английском, немецком, голландском или шведском языках новости о преступлениях, обнаруженных на заре.

Внезапно от двери с треском отлетела доска, и через дыру я увидел кипевшую за дверью дикую толпу с фонарями и факелами.

— Идем же, — повторил Боск.

Он схватил Маго, статуэтку из зеленоватого камня, и швырнул ее в окно. Стекло разлетелось на мелкие осколки.

Часы отбили двенадцать серебряных ударов. Я увидел, что за разбитыми окнами простирается туманная дорога, словно пробитая в толще неподвижного дыма, сливающаяся вдали в одну линию, исчезающую в неописуемом красном зареве.

— Смотри-ка, — сказал Боск, — даже здесь встречаются блудные сыны.

Он печально улыбнулся.

— Я иду следом за тобой, — сказал я.

У меня на сердце воцарились тишина и покой.

Я еще услышал, как разлетелась в щепки дверь и в прихожую ворвалась толпа. Но у меня под ногами уже лежала дорога из черного бархата, и рев человеческого бешенства долетал до меня издалека, словно последнее дыхание легкого бриза, пробегающего по ветвям высоких яблонь, четко выделяющихся на фоне тихого вечернего неба.