У истоков Броукри (СИ)

ГЛАВА 18

Я стою перед зеркалом. Смотрю на свое отражение и медленно заплетаю волосы. У меня спокойное выражение лица, глаза, слегка красноватые в уголках, губы плотно сжаты. Я поправляю черные штаны дрожащими пальцами, а затем крепко зажмуриваюсь, нехотя окунувшись в собственные воспоминания. В ушах звучит выстрел, мой крик, смех Марко, и я резко распахиваю глаза, стиснув зубы. Встряхиваю головой и схожу с места.

Мы едем с родителями в одной машине. Вместе заходим в здание городского суда, и я не обращаю внимания на вспышки фотоаппаратов, из-за которых щиплет в глазах, тихо и размеренно дыша, будто ничего не случилось. Будто мой брат еще жив.

Я никогда не позиционировала себя, как одного ребенка в семье. У нас были совсем не простые отношения, но нас было четверо. Я знала, что каждый раз, когда я переступаю порог своей спальни, я натыкаюсь на спальню брата. Иногда мы спускаемся по лестнице к ужину вместе. Иногда мы не видим друг друга сутками. Иногда я слышу, как хлопает его дверь ночью и засыпаю, убедившись, что с ним все в порядке.

Дверь больше не будет хлопать. И с моим братом никогда не будет все в порядке. Он умер. Я никак не могу в это поверить. Сегодня я вышла из комнаты и остановилась прямо на пороге, тупо всматриваясь в дверь его спальни. Невольно я ждала, что Мэлот выйдет из комнаты. Но он не вышел. Потом я вспомнила, что он больше никогда из нее не выйдет, и мне вновь стало больно.

Сейчас я ничего не чувствую. Точнее, пытаюсь. Я иду медленно, по бокам родители, и мы кажемся семьей, утратившей что-то важное, пусть давно уже и не были семьей. Папа не разговаривает с утра. Мама сегодня подождала меня, и мы вместе вышли из дома. Да, я знаю, что это глупости, мелочи, но это заставляет меня верить, что горе у нас общее, и что Мэлот де Веро — ненужный, забытый ребенок, все-таки был родным человеком.

Смерть наследника повлекла громкий скандал. В здании городского суда скопились люди, репортеры и журналисты. Они снуют перед нами, будто бы молекулы, вертятся, как магниты, вокруг энергетического источника. Они чего-то требуют, но я не понимаю. Мне не до них. Я просто делаю то, что велят. Родители уходят в зал суда, а меня ведут к скамье свидетелей. Я послушно следуют к западному входу.

Внезапно кто-то оказывается рядом. Я чувствую, как меня оттаскивают в сторону, но не отбиваюсь, не сопротивляюсь. Просто вскидываю подбородок.

— Адора?

Я вижу перед собой Рушь Дамекес. Не ожидала встречи с ней, но не удивляюсь. Мои глаза медленно изучают покрасневшее лицо девушки. Разбитая и трясущаяся она смотрит на меня голубыми глазами и шепчет:

— Не отнимай его у меня.

— Что?

— Мой брат, — срывающимся голосом говорит Рушь, — у меня больше никого нет. — Ее пальцы внезапно впиваются в мои плечи. Слезы скатываются по ее красивому лицу, а тело содрогается от плача. Разбитая. Одинокая. Жалкая. — Прошу тебя, — взывает он, зажмурив глаза. — Пожалуйста, не отнимай у меня Марко. Ты ведь можешь, пожалуйста, ты можешь сказать что-то, сделать что-то…

— Не понимаю.

— Они убьют его. Казнят, — Дамекес резко вытирает с лица слезы, — по закону, они его убьют, Адора, умоляю, не отнимай у меня брата, прошу тебя, пожалуйста!

Я гляжу на девушку. В груди у меня взрываются горячие шары, и я чувствую, как волна безумия подскакивает к горлу. Глаза застилает слепая ненависть. Делаю шаг вперед и сквозь стиснутые зубы чеканю:

— Проси.

— Я не…

— Проси. — Глаза покалывает, а я расширяю их все больше и больше, ошеломленно и дико испепеляя Дамекес взглядом. Я наступаю на нее. — Умоляй меня.

— Адора, пожалуйста, — Рушь мотыляет головой, — я не хотела, я не знала! Прошу, ты можешь спасти его. Ты ведь понимаешь! — Взывает она, отчаянно вскинув подбородок. Ее тело трясется, ее пальцы бегают по моим плечам, ища опору, а губы дрожат, в такт тихим и рваным предложениям, и в этот момент непоколебимая Рушь Дамекес ломается. Я вижу, как в ней что-то гаснет, и не отвожу глаз. — Прошу тебя. Не отнимай у меня брата.

Резко отхожу назад. Руки девушки падают. Порез на моей щеке щиплет. Как эхо он напоминает о том, что она со мной сделала, и я растягиваю губы в сумасшедшей улыбке.

— Нет. — Шепчу я. Слезы катятся по подбородку. — Нет.

Рушь оседает. Она ударяется спиной о стену и закрывает ладонями лицо. Я слежу за ее страданиями и издаю шипение, совсем не похожее на мой голос.

— Твой брат заплатит за то, что сделал.

Я смахиваю с глаз пелену и выпрямляю спину. Я похожа на свою мать. Я холодная и бесстрастная. Я больше не смотрю на Рушь Дамекес, встряхиваю головой и ухожу, будто бы не слышу, как за моей спиной она плачет, заглушая ладонями всхлипы. Мне все равно.

Зал суда небольшой. Он поделен на две части: с одной стороны сидят представители Верхнего Эдема, с другой — Нижнего. Оглядываю первый ряд, на котором расположились мои родители, шериф Бофорт и Конрад. Также рядом сидит Лиза с отцом. Я взволнованно вскидываю брови: неужели ее уже выписали из больницы? Подруга бледная, но сидит она прямо, гордо скрещивая на груди руки, пусть ее глаза красные и потухшие, будто бы она проплакала не один час.

Я перевожу взгляд на противоположную сторону и задумчиво прикусываю губу. На первом рядом расположена семья Эриха. Впервые я вижу Феликса Ривера вживую, а не на экране телевизора. Это темноволосый мужчина, немного нескладный в плечах. Нос у него горбатый, подбородок — заросший и широкий, как и у Эриха. Жилистые, худоватые руки с особой нежностью сжимают ладони жены, и в целом по его лицу сложно сказать, что он — предводитель Нижнего Эдема, тот самый палач, который казнил десятки, сотни человек. Я с интересом изучаю его, а затем перевожу взгляд на его сына. Эрих тоже смотрит на меня. В глазах у него столько всего творится, что мне становится жутко больно. Вновь мы с ним по разные стороны баррикад. Вновь нас разделили проблемы, печали. Я потеряла брата, а на его плече покоится голова Рушь Дамекес — сестры убийцы, и ничего нас в этот момент не связывает. Абсолютно ничего. Лишь иллюзия, которая также прозрачна, как и силуэт Мэлота, стоящий перед моими глазами.

Судья — Верховный Канцлер Эдема — стоит за трибуной и объявляет дело открытым. Люди встают, садятся, говорят о чем-то, я не понимаю. Просто смотрю на свои руки и жду выхода. Меня вызовут, и мне придется рассказать правду. Придется вспомнить все то, что случилось, и я заплачу. Перед всеми. Они увидят, какая я изнеможенная, напишут об этом в газетах, и уже завтра на меня будут смотреть иначе. Не как на предателя, а как на ту, что потеряла брата. Я не должна заплакать. Пожалуй, это единственная мысль, которая есть в моей голове.

Марко допрашивают долго. Я стараюсь не смотреть на него, но, то и дело, поднимаю взгляд, сверкнув молниями. Марко не сдает Эриха, не говорит, что он тоже был в тот день в нашем поместье. От того дышать мне становится легче, но ненависть никуда не уходит. Дамекес не признается, что пришел с целью убить моего отца. Кажется, он упоминает что-то о самообороне, и я не сдерживаюсь от смеха. Прыскаю, прикрыв пальцами рот, и криво улыбаюсь, наклонив голову. Самооборона? Чокнутый псих.

Моего отца не допрашивают. Вызывают Конрада. Бофорт кладет ладонь на библию и повторяет клятву за секретарем. Выглядит это нелепо, учитывая, что потом парень лихо и уверенно начинает лгать. Он не рассказывает ничего о том, как мы узнали, что Дамекес окажется в доме. Не рассказывает, чем мы занимались, и где мы были. Чтобы не затронуть ту часть истории, в которой говорится о женщине, пострадавшей от рук Эдварда де Веро, мы придумали легенду. Мол, мы все это время находились в доме. Хорошая легенда, ведь словам Марко Дамекеса никто не поверил. Он пытался рассказать что-то о Хельге, но суд отклонил его показания. Ни у кого даже в мыслях не возникло, что замечательная и очень дружная семья де Веро может быть связана с подобными событиями. С пожаром, который произошел тринадцать лет назад! Чушь, несуразица! Люди не поверили, Марко увели, а Конрад продолжал нагло лгать. Отличное правосудие.

— Адора де Веро, — громыхает судья и смотрит на меня блеклыми глазами. Наверно, я отключилась. Не помню, как секретарь назвала мое имя.

Я неуклюже поднимаюсь со скамьи. Со мной рядом никого не посадили. Не знаю, с какой целью. Возможно, чтобы мое мнение осталось моим мнением, и никто не смог хоть как-то на меня повлиять.

Я плетусь к трибуне на ватных ногах, пытаясь не обращать внимания на зрителей, у которых такие огромные глаза, что им не хватает только упаковок с попкорном. Хорошее кино. Зрелищное. В голове хрустят, будто чьи-то когти, вспышки камер. Я усаживаюсь на стул и вскидываю подбородок.

Читаю клятву. Выпрямляю плечи. Я смотрю перед собой, не в глаза бегающего туда-сюда обвинителя, и ровно дышу. Все будет в порядке. Я не заплачу.

— Расскажите, что произошло вчера вечером, мисс де Веро.

— Я была дома. Меня позвал Мэлот. Мы вели отца к комнате, и в коридоре появился Марко Дамекес.

— Почему вы вели отца к комнате?

— Ему было нехорошо.

— По какой причине?

— Это так важно? — Злюсь я, все-таки переведя взгляд на прокурора. Им оказывается невысокий мужчина в возрасте. С морщинистыми руками и лысиной на макушке. — Вы не спрашиваете главного. Что произошло потом.

— Отвечайте на мои вопросы, мисс де Веро.

— Я отвечаю.

— По какой причине вашему отцу было плохо?

— Он выпил. — Я передергиваю плечами. — Мы с братом решили провести его.

— Вы первая заметили Маркуса Дамекеса?

— Да. Я попыталась… — трудно. Запинаюсь и крепко стискиваю зубы. Мои пальцы не слушаются и мнут карманы брюк. — Я попыталась предупредить его.

— И что было потом?

— Потом Марко выстрелил, а мой брат оттолкнул отца в сторону.

— То есть вы утверждаете, что подсудимый просто выстрелил? Ничего не сказал? Не объяснил своих мотивов?

— Нет.

— И вы настаиваете, что никакого физического насилия с обеих сторон не было.

— Не было.

— Откуда на вашем лице свежий шрам, мисс де Веро.

— Это к делу никак не относится.

— Откуда у вас шрам. Вы подрались? Ваш брат за вас вступился, и тогда, возможно…

— Мой брат умер! — Со свистом вспыляю я, подавшись вперед. Горло саднит, тело так и трясет, но я держусь, держусь, держусь. — Он…, он погиб.

Я застываю. О, боже, Мэлота больше нет. Отворачиваюсь, прикусываю губы и тихо всхлипываю, раскрыв рот. Как же больно. Но я не должна показывать им этого, я должна быть сильной. Сильной!

— Он погиб или его убили, мисс де Веро?

Я перевожу взгляд полный презрения и ненависти на обвинителя. Я хотела бы убить его этим взглядом. Но я не могу. И потому я просто рычу, будто животное, будто человек, утративший способность нормально разговаривать.

— Его убил Марко Дамекес.

— Это серьезное обвинение, которое повлечет за собой смертную казнь, мисс де Веро. Вы это понимаете? — Десятки взглядов испепеляют меня. Ждут. Смотрят. Наслаждаются. Я не реагирую. — Вы — единственный свидетель. От ваших слов зависит жизнь человека, и я хочу, чтобы вы отдавали себе отчет; понимали, что последует дальше.

— Я понимаю.

— И вы не отказываетесь от своих слов.

— Не отказываюсь. — Втягиваю воздух в легкие и выпрямляю плечи. — Мой брат умер. Я это видела. Он умер у меня на руках. И вы обязаны наказать виновного, слышите? — Не помню, как приподнимаюсь и со слепой ненавистью рычу, — вы обязаны!

Повисает тишина. Я громко дышу, борясь со слезами. Еще немного, ты справишься, ты сможешь, ты выдержишь.

— Да будет так, — громыхает судья и резко поднимается с места. Одновременно с ним поднимаются все, кто находится в зале.

Я больше ничего не слышу. Меня ведут к скамье. Присаживаюсь и сцепляю в замок пальцы. Еще немного и ты уйдешь. Еще немного и ты уйдешь.

Я теряюсь в собственной боли, а когда прихожу в себя, рядом стоит Конрад.

Люди расходятся. Дело закрыто. Марко уводят судебные приставы, а Рушь плачет во весь голос, свернувшись на скамье в трясущейся клубок.

— Ты как? — Спрашивает Бофорт. Я не отвечаю. — Принцесса, скажи что-нибудь. Мне хочется помочь, но я не знаю, как.

— Не трогай меня.

— Ты поступила правильно.

Я перевожу взгляд на парня и морщусь. Правильно? Правильно, что Мэлот мертв? Правильно, что умрет Марко? Правильно, что мы живем в постоянной лжи? Черт подери, все это не правильно! Все это гнилое, уничтожающее, и мы варимся в этом, и страдаем, и ничего не делаем. Я поднимаюсь на ноги и покачиваю головой.

— Я хочу побыть одна.

— Давай я проведу тебя до дома или…

— Я хочу побыть одна! — Настаиваю я и гляжу на Конрада. — Оставьте меня в покое.

— Прекрати, принцесса.

— Ты ведь всегда хотел занять его место.

— Что?

— Теперь ты главный, Бофорт. — Приближаюсь к парню и искривляю губы в ухмылке. Касаюсь пальцами ворота его черной рубашки. — Ты счастлив?

— Не поступай так, — просит Конрад, — не говори этого. Ты ведь знаешь, что это ложь.

Я не знаю. Потому и не отвечаю. Пожимаю плечами и схожу с места. Я должна уйти отсюда, как можно скорее. Я должна убежать. Но куда? Неожиданно я вижу Эриха. Он ее обнимает. Ее! Рушь Дамекес едва не лишила меня жизни, она едва не убила Конрада! А он ее успокаивает. Успокаивает за то, что ее брат убил моего брата?

Будто прочитав мои мысли, Ривера поднимает взгляд. Отстраняется от Рушь, робко и растерянно покачивает головой, тянется ко мне, а я прикусываю губы. Предатели. Никто не чувствует то, что чувствую я. Никто не понимает, что произошло. Никто.

Я отвожу взгляд и рвусь к выходу. Бегу, как сумасшедшая. Бессовестно и неумолимо ненавижу всех, кого вижу; проклинаю каждого, кто на меня смотрит. Все они лживые, все они коршуны, столпившиеся надо мной, будто над мертвой тушей. Они разорвут всех нас на части, оставят от Мэлота — несчастного мальчишку, глупо закончившего свою жизнь. У них не возникнет мысли о том, что он спас отца, который ненавидел его беспощадно. Они слова не скажут о его решительном взгляде, едва Марко выстрелил; едва пуля вспыхнула искрами. Они похоронят избалованного наследника, но не человека, у которого оказалось огромное сердце. Они все изувечат и сделают ложь правдой. И все поверят.

Оказываюсь на утесе. Распахиваю глаза и смотрю на Броукри, глубокое и спокойное. Оно уходит за горизонт, сливается с серым небом, и я невольно тянусь к этому горизонту, сделав шаг вперед. Обманщики, лицемеры. Ложь порождает ложь, и мы живем в этом, мы привыкли, и нам все равно. И теперь моего брата нет. Мой брат — испорченный, но родной и смелый — умер, потому что любил отца. Незаслуженно. Но любил. А отец, постоянно не обращающий на него внимания, постоянно пинающий его, унижающий, вдруг постарел на несколько лет. Почему же он лгал? Почему никогда не говорил Мэлоту, что гордится им? Абсурд их отношений привел к тому, что он закрыл отца от пули. Все, чтобы угодить, все, чтобы отец понял, как сильно он его любил! И вот — понял. Но уже поздно.

Я падаю на колени и складываюсь пополам. Я обещала не плакать в суде, теперь мне можно рыдать, рвать траву и даже кричать. Но у меня не получается. Я могу лишь тихо и протяжно стонать, как от раны глубокой, но не смертельной. Ты не умираешь, но тебе так больно, что лучше бы ты умер.

Я поднимаю глаза и гляжу на горизонт. Мэлот больше не вернется. Брата у меня нет, и не будет. Придется смириться с этой мыслью. Но не сейчас. Сейчас я подгибаю по себя ноги и кладу голову на колени. Я хочу побыть одна. Хочу побыть с братом. Уверена, это у него такие холодные руки, и они сейчас обнимают меня за плечи.

Мерзну, но упрямо сижу на обрыве. Ничего. Призраки все такие — холодные.

Мне кажется, я стала совсем другим человеком. Я больше не та испуганная девушка, которая не могла бороться. Я чудовище с чудовищными мыслями. Разбитая, безнадежная. Ледяная и расчетливая. На похоронах Мэлота я первая встаю со стула и первая ухожу. Не смотрю ни на кого, хотя знаю, что на меня смотрят. Трава под ногами желтеет буквально на глазах, я чувствую, как она хрустит под подошвой туфель, и я закрываю глаза, думая о том, как с приходом зимы гибнут растения, улетают птицы, замерзает земля — умирает все, что нас окружает, и мысли об этом меня успокаивают.

Я знаю, что делаю.

Дожидаюсь вечера. Все это время сижу на подоконнике и смотрю за горизонт, такой серый и невидимый. С каждым днем он кажется все прозрачнее и прозрачнее. Однажды я открою глаза, а линия горизонта исчезнет, и тогда все мы станем свободными. Я искренне хочу стать свободной, и мне наплевать, что свобода обычно означает смерть.

Я знаю, что делаю.

Надеваю черный свитер, нахожу плотные перчатки. Волосы приходится скрутить в хвост, чтобы они не мешали. Обуваю толстые ботинки. В них удобно. Подхожу к зеркалу и прикасаюсь пальцами к порезу на щеке. Он длинный, тянется от уха до подбородка. Мне не кажется он уродливым, я вся в порезах, я к ним привыкла. Но вот люди…, они никогда не считают красивым то, что сильно выделяется. Теперь я — фрик. Но вместо того, чтобы в ужасе отстраниться, я придвигаюсь к своему отражению ближе и улыбаюсь. Безумие мне нравится, я с ним практически срослась, а главное — в безумии больше толка, чем в глухих и нелепых страданиях. Я безумна. И мне хорошо.

Я знаю, что делаю.

Выхожу из комнаты, не смотря на дверь в спальню брата. Решительно спускаюсь по лестнице, достаю из комода на выходе два больших пакета и проверяю содержимое.

— Что ты делаешь? — Неожиданно спрашивает меня незнакомый голос. Хотя, нет. Не незнакомый, просто непривычный. Поднимаю голову и вижу маму. — Куда ты собралась?

— Есть дело.

— Какое дело?

— Тебе интересно? — Зло усмехаюсь я и наклоняю подбородок. — Серьезно? Мама, ты немного опоздала. Теперь мне неинтересно.

Сьюзен де Веро не кажется больной. Если бы я не знала, что у нее умер сын, я бы уж точно не подумала, что у нее какие-то проблемы в семье. Она будто мертвая. Ее ничего не трогает. Абсолютно ничего. Траур закончился сразу же, как похоронили Мэлота. Теперь у него меньше шансов беспокоить ее, ведь он в шести фунтах под землей. От туда сложно и неудобно разговаривать.

— Куда ты идешь? — С нажимом спрашивает она и подходит ближе. — Вернись к себе.

— Нет.

— Адора, вернись в свою комнату.

— Нет, мама, не вернусь. — Равнодушно пожимаю плечами. — Я должна закончить то, что началось давным-давно, но у вас не хватило ни сил, ни мужества поставить точку.

— Что ты задумала? Мэлота не вернуть. Он умер. У тебя больше нет брата!

Безэмоционально смотрю на мать, пусть и ощущаю в груди пожар, раскалывающий на части тело. Что она сказала? Как она посмела? Я хочу ударить ее. Я чувствую, как руки сжимаются в кулаки, как желание растет, пульсирует. Но выдыхаю. Мне не зачем тратить на нее свое время.

Я знаю, что делаю.

Я выхожу из дома, не взглянув на нее, и следую к стене. Пакеты тяжелые, но я грубо сжимаю их в пальцах, да так, что ладони саднит. Иду к западным воротам, плачу охране и шепчу низким голосом:

— В ваших интересах забыть обо мне.

Мужчина отворачивается, нахмурив брови, а я прохожу через ворота и оказываюсь в Нижнем Эдеме. Утром казнили Марко Дамекеса. Поджарили на электрическом стуле. При мыслях об этом я растягиваю губы в улыбке. Чокнутый псих. Я рада, что он умер. Думаю, ему было больно. Еще больно было его сестрице. По телевизору показывали кадры, где у нее красные и опухшие от слез глаза, она сидит в зале и ревет. Слабачка. Я не плакала, а у нее сломались даже чувства. А казалось, будто Рушь Дамекес — кремень. Я ошибалась, как и на свой счет. Раньше я бы никогда не решилась на подобное, а сейчас уверенно следую к городскому госпиталю, как ни в чем не бывало. Будто гуляю. Дышу свежим воздухом. Не уверена, но скорее всего мое состояние называется нервным срывом. Странно, учитывая, что я ничего не чувствую: ни волнений, ни угрызений совести, ни-че-го.

Я накидываю на плечи белый халат и натягиваю на лицо повязку, затем подбегаю к одной из медсестер и прошу ее эвакуировать здание.

— Говорят, поджог! — Играю я, сверкнув глазами. — Нужно скорее увести людей. Твой первый этаж, а мой — второй!

Она мне верит. Тупая идиотка.

Я узнала, что по выходным тут работают новенькие. Они не знают друг друга, они в мечтах о мизерной зарплате. И им абсолютно наплевать на больных. Медсестер трое. Как такое возможно? Я едва не смеюсь, потому что все оказывается слишком просто.

Пока они занимаются первым этажом, я увожу тех, кто находится на втором. Дело в том, что здание само занимает этажей так восемь, но рабочих из них лишь два. Поэтому я не волнуюсь, что пострадает кто-то из невиновных. Проверяю несколько раз, опустели ли палаты, достаю из приготовленных пакетов две огромные канистры и заливаю коридоры. За мной тянется струя бензина. Я бездушно заливаю жидкостью помещения, не думаю ни о чем, просто делаю. Я оказываюсь удивительно ужасным человеком. С черным сердцем. Правда, потом я вспоминаю, что сердце не мое. Может, такой и была Катарина Штольц, и мы с ней смогли бы подружиться.

Я знаю, что не могу тянуть, потому захожу в палату номер двадцать три и начинаю, молча, поливать бензином пол, шторы, мебель, не моргнув глазом.

— Что происходит? — Не понимает Хельга. Она лежала на кровати, когда я пришла. У нее дикий вид. Она неуклюже приподнимается. — Кто здесь? Что вы делаете?

Не отвечаю. Я занята. Выливаю содержимое канистры и откидываю ее в сторону. Та со стуком налетает на стену, и по комнате разносится неприятный треск, будто сломалась чья-то жизнь. Так и есть.

— Что вы делаете? — Вопит Хельга. Думаю, она уже почувствовала запах, потому что на изуродованном лице у нее возникает леденящий душу ужас. Женщина падает с кровати и, пошатываясь, поднимается на ноги. — Саманта? Саманта, что вы делаете? Прекратите! Я не понимаю, я не…

— Меня зовут Адора, — равнодушно поправляю я.

— Адора? Вы не можете, вы же не такая, вы же…

— Один человек мне сказал: обида сменяется злостью, а злость — мыслями о страшной смерти.

— О чем ты говоришь?

— Вы обидели меня, миссис Штольц.

Я подхожу к женщине и грубо срываю с ее шеи медальон с именем Катарины. Она в ужасе вытягивает руки.

— Не надо…, не надо! — Она надеется сбежать. Я поворачиваюсь к ней спиной, а она в ту же секунду спотыкается о собственную трость, лежащую около кровати. Она падает, но я не смотрю на нее. Я стала другим человеком. — Помоги мне, прошу тебя, я делала это из-за дочери, я делала это ради Катарины!

Я останавливаюсь у двери. Морщу лоб и думаю: любовь не убивает? Эрих ошибался. Любовь косит похлеще болезней. Любовь — самая страшная сила, вмиг становящая лютой ненавистью. Любовь и есть безумие.

Я достаю из кармана зажигалку Мэлота и нажимаю на кнопку. Вспыхиваю пламя.

Смотрю на него, будто завороженная, шепчу:

— А я делаю это ради брата.

И бросаю зажигалку на пол. В ту же секунду за моей спиной взвывает пламя. Теплое и горячее оно ударяет по мне и подталкивает вперед. Я плетусь к выходу, а позади горят и трещат стены. Слышится крик Хельги. Она взвывает о помощи, но никто ей не поможет.

Монстры порождают монстров. Боль влечет за собой другую боль. Пережить потерю возможно, но прежде потерять кого-то должен тот, кто заставил страдать тебя. Око за око.

Окна взрываются, когда я выбегаю в халате из больницы. Медсестра бежит ко мне и кивает, говорит «спасибо», что сообщила! Ты спасла стольких людей. А я киваю. Да, так и есть, я спасла стольких людей, но лишь в том лживом мире, в котором мы живем.

Здание орет, как животное. Пламя пожирает его, и впервые Нижний Эдем озаряется светом. Люди сбегаются к костру, хватаются руками за головы и кричат, а я ухожу, тихо и равнодушно переставляя ноги. Халат и повязку складываю в пакет. Никаких следов. Хотя я уверена, что следов достаточно. Я усмехаюсь, потому что знаю: всем наплевать. Меня не хватятся, меня не будут искать. А если найдут — опустят руки. В Верхнем Эдеме хорошая судебная система, где оправдать виновного куда проще, чем наказать виноватого. Потому я не волнуюсь. Я в Верхнем Эдеме. Я там, где прощают даже самые страшные ошибки.

Я возвращаюсь домой. От меня пахнет горелым. Сбрасываю с плеч куртку и плетусь в свою комнату. Внезапно по пути я встречаю маму. Она стоит у камина, облокотившись об него свободной рукой. В другой у нее бокал с виски. Мы смотрим друг на друга. Такие похожие и такие чужие. Мама молчит, тогда действую я. Достаю из кармана медальон. Он поблескивает от огня, ревущего под ногами. Я кидаю медальон на пол и поднимаю взгляд.

— У тебя больше нет сестры.

Разворачиваюсь и ухожу. Поднимаясь по лестнице, я слышу, как разбивается бокал, и раздается громкий всхлип. Она плачет, и на какое-то мгновение меня сражает шок. Разве так бывает? Разве такое возможно? Я знала, что рано или поздно стены поместья де Веро содрогнуться от плача, но думала ли я, что источником окажется ледяная Сьюзен?

Я встряхиваю головой. Не хочу об этом думать. Я поступила верно. Я отомстила за брата. Я должна была, он умер, потому что…, потому что…

Я запираюсь в комнате. Припираю спиной дверь и застываю. Почему умер мой брат? Возможно, он умер от нашего образа жизни. Ото лжи. И тайн. Возможно, он умер, потому что в его семье одни убийцы. Теперь и я убийца. Убийца.

Нет. Хватит себя накручивать. Все в порядке. Ничего не произошло. Я встряхиваю головой и включаю музыку на ноутбуке. Мои руки не трясутся, когда я выбираю трек. Да, почти не трясутся. Из колонок на меня обрушивается, будто водопад, таинственная, тихая мелодия, и я невольно откидываю назад голову, почувствовав, как по спине пробегает стая мурашек. Я погружаюсь в транс. Внезапно меня больше нет, я где-то высоко, плаваю над кроватью, витаю по воздуху вместе с пылью. Закрываю глаза, двигаюсь в такт музыке и не чувствую буквально ничего. Не слышу мыслей и не слышу стука сердца. Я покачиваюсь в сторону, поправляю волосы, затем упираюсь ладонями в шкаф, застываю на пару секунд и непроизвольно, нехотя, повинуясь животным инстинктам, под громкий взрыв в колонках, сбиваю с полок книги. Это они виноваты в том, что я никогда не жила реальностью! И это они виноваты, что я не жила, а мечтала, обманываясь слепо, безудержно, рьяно. Я верила, как идиотка, как наивный ребенок, что все истории хорошо заканчиваются. Что хорошие люди остаются хорошими людьми. Я была слепой, я ничего не понимала!

Отскакиваю в сторону, пинаю ногой поваленные книги и кричу, что есть мощи. Моя злость превращается в наваждение. Со слезами на глазах, с дрожащей от ярости грудью, я набрасываюсь на собственные стены, как на решетку, удерживающую меня в камере годы и месяцы. Я смотрю на надписи, на фразы: будь сильной, верь, не сдавайся, и задыхаюсь, не в состоянии держать себя в руках. Будь сильной? Что это значит? Дай отпор? Ответь? Убей? Что я имела в виду, когда выводила эти слова! Я хочу уничтожить все это. Хочу не видеть эти предложения, не вспоминать, как выводила их неопытной рукой, еще чистая и живая, не тронутая жизнью, не сжатая в ее гигантский кулак.

Хватаюсь руками за голову. Осознание медленно доходит до моей головы, будто бы яд, пущенный внутривенно. Я смотрю на потолок, открыв от боли рот, хочу закричать, но молчу, и, наконец, на части меня раздирает не ненависть, а страх, такой же обычный, как и желание человека забиться в угол, когда темнота пробирается внутрь его сердца.

Я мотыляю головой.

— Нет. — Перед глазами все плавает. Я поступила верно. — Нет.

Рассеянно следую в ванну. Стягиваю с себя вещи резкими, грубыми движениями. Я знаю, что делаю, я знаю, что делаю!

Открываю кран, брызгаю холодной водой в лицо и чувствую, как капли скатываются по футболке. Я оторопело облокачиваюсь руками о край мойки и распахиваю глаза. Никто не может меня осудить. Я поступила верно. Отомстила. Все мстят. Мэлот заслуживал.

Гляжу в свое отражение и вслух повторяю:

— Он заслуживал, заслуживал!

Мои глаза наливаются ужасом. Я начинаю громко и неровно дышать. Все смотрю на себя и повторяю: заслуживал, заслуживал, а сама едва не валюсь с ног. Колени дрожат. Не могу прямо стоять. Крепче сжимаю в пальцах край мойки, чувствую, как сводит желудок, как вспыхивает в груди дикая боль, и испускаю стон.

Нет, нет. Я убила? Я убила.

Мотыляю головой. Внезапно комната переворачивается, облачившись в ловушку без воздуха, без выхода, и я покачиваюсь на носках, теряя равновесие. Что я натворила? Что я сделала? Мне плохо. Тошнит. Хватаюсь пальцами за волосы, тяну их и зажмуриваюсь. Не могла…, я не могла так поступить. Я хороший человек, хороший!

— Нет, нет, — задыхаясь, кричу я, — нет, я не убивала, я не хотела, я не…

Убила сестру собственной матери. Со свистом ударяюсь спиной о стену и расширяю глаза: я — чудовище. Я — монстр. Рыдания превращаются в вой. Вой превращается в крик. Я резко подаюсь вперед и со всей силы ударяю по зеркалу, по своему лицу. Звучит грохот, осколки валятся в мойку, а моя рука вспыхивает от ядовитой боли. Я — сумасшедшая. Нет, не сумасшедшая, или все-таки, да?

— Нет, нет! — Прижимаю окровавленные пальцы к футболке. — Я не хотела! Мэлот, ты ведь умер, я должна была…, я не могла оставить ее в живых, не могла…

Руками зажимаю виски. Голова пульсирует и стучит, и мне так больно, что я схожу с ума. Ноги подкашиваюсь, я усаживаюсь на пол и оторопело смотрю куда-то сквозь стены. Я внезапно слышу крики Хельги, прорывающиеся через грохочущую музыку из комнаты, вспоминаю, как трещало пламя. Беспомощная она осталась умирать, а я просто ушла.

Кто же я?

Крепко зажмуриваюсь. Отчаяние сваливается мне на плечи, и я неожиданно думаю: почему меня никто не остановил? Почему рядом не оказалось того, кто схватил бы меня за руку? Что же я натворила, такие вещи непростительны. Я оказалась дочерью своего отца, я оказалась одной из тех, кого ненавидела. Осуждала, а затем сама перешла черту.

Открываю глаза и вижу огромный осколок. Он — решение моих проблем. Всего одно движение, и станет легче, так почему бы не попробовать? Что меня держит? Я никогда не смогу смириться с тем, что сделала. Хельга Штольц будет преследовать меня в кошмарах. Но если я уйду — боль исчезнет. Смерть — это ведь так просто. А жизнь — вечная борьба за то, что важно; за то, что нужно. И вдобавок ты совершаешь столько ошибок, что убиваешь сам себя, разочаровываешь, истощаешь. Я больше не хочу бороться.

Я беру осколок и сжимаю его в пальцах. В нем отражается мое мокрое от слез лицо. Я изучаю свои глаза и от омерзения морщусь. Кто эта девушка? Мы с ней незнакомы. Мы, возможно, пересекались когда-то, но только сейчас она выпрыгнула наружу. Та самая, что отпихнула от себя Рушь Дамекес в классе. Та самая, что выбила трость из руки Хельги. Та самая, что вспыхнула, будто бумага, и уничтожила все, к чему прикасалась.

Я касаюсь осколком кожи на правой руке и наклоняю в бок голову. Резать нужно не поперек, а вдоль. Я читала об этом. Тогда умираешь быстрее, теряешь больше крови.

Я надавливаю, появляется тонкая кровавая полоска, тогда я надавливаю сильнее, и в глазах у меня появляются слезы. Боже, что я творю? Убиваю себя, я себя убиваю. Смеюсь и надавливаю жестче. Я заслужила. Заслужила.

— Что ты делаешь! — Взвывает знакомый голос.

Меня резко поднимают на ноги и встряхивают, будто безвольную куклу.

Осколок выпадает из моих пальцев.

— Что ты творишь! — Эрих похож на свирепого зверя. — Что ты делаешь?

— Отпусти меня!

Я пытаюсь вырваться, но парень слишком крепко сжимает мои плечи. До боли.

— А как же я? — Он задает этот вопрос, запнувшись. Хриплым голосом. — Опомнись, как же я? Ты обо мне подумала?

— Ты должен уйти.

— Я никуда не уйду.

— Уйдешь. — Я испепеляю парня ледяным взглядом. — Уйдешь, когда узнаешь правду.

— Я и так все знаю.

— Знаешь?

— Да. И я здесь.

— Ты не понимаешь.

— Хватит! — Злится он. — Хватит говорить мне, что я должен делать. Что я понимаю, а что нет. Я здесь, потому что я ненавижу тебя. Всем своим сердцем. Все, что происходит в моей жизни — завязано на тебе. Хорошее, плохое. Все. И если тебя не станет — не станет и меня. Понимаешь? Я тебя ненавижу, потому что мир перестанет существовать, едва ты скажешь последнее слово. Я тебя ненавижу, потому что смысл канет в Тартарары, едва ты перестанешь дышать! Это сводит меня с ума, ведь я готов простить тебе все ошибки, ведь я стою здесь, ведь я помешан на тебе, а ты…, ты решила уйти?

Живот сводит судорога. Я отворачиваюсь и закрываю глаза, ощутив себя разбитой и потерянной. Так хочется очнуться в другом времени, в другом месте. Но не получается. Я не исчезаю. Я сталкиваюсь с последствиями, и я ничего не могу с этим поделать.

Эрих отпускает меня и отходит назад, схватившись руками за голову. Не могу ровно дышать. Закрываю ладонями лицо и неуклюже мотыляю головой, не понимая, что со мной происходит, и куда я попала. Мне вновь хочется присесть.

— Никогда так не делай. — Едва слышно просит он. — Никогда.

— Но я убила человека, Эрих. — Поднимаю взгляд на парня.

— Ты не хотела.

— Я хотела. Я знала, что делаю; знала, на что иду.

— Ты ни черта не понимала, у тебя погиб брат.

— Не оправдывай меня.

— Нет, я буду тебя оправдывать. Ты — хороший человек.

Я иронично усмехаюсь и чувствую, как по щекам скатываются слезы.

— Ты сошел с ума.

— Ты та самая девушка, что спасла мне жизнь. — Эрих приближается ко мне, и в его синих глазах проносится вселенская грусть, упавшая мне на плечи гигантским камнем. — Та девушка, которая постоянно смущается и отводит взгляд вниз; которая обожает книги. Которая любит свою семью, несмотря на то, что она причинила ей много боли. Которая не опускает руки, идет до конца, пытается выглядеть смелой, хотя многого боится.

— Хватит. Ты делаешь еще больней.

— Но это правда.

— Это было правдой. — Мои губы трясутся. Я поднимаю подбородок и эмоционально взмахиваю руками. — Теперь я другая. Все теперь другое, Эрих. Я больше не та девушка, к которой ты испытывал чувства.

— Ты та девушка, к которой я испытывал чувства вчера, и к которой буду испытывать чувства завтра. И мне неважно, что ты сделала. Я оправдаю тебя, потому что люблю тебя.

Я смотрю вверх, пытаясь не заплакать. Моргаю, прикусываю губы, а затем невольно подаюсь вперед и утыкаюсь носом в его грудь. Мои руки взмывают на его плечи, и Эрих в ту же секунду прижимает меня к себе так близко, что перехватывает дыхание.

— Прости меня, — срывающимся голосом, шепчу я. — Прости, я не хотела.

— Я знаю.

Парень отпускает меня. Берет полотенце, смачивает его в холодной воде и аккуратно протирает мой порез на запястье. При этом в глазах у него темнеют зрачки. Мне стыдно, и мне больно. Я хочу верить Эриху, хочу стать той, кем была когда-то. Но это невозможно.

— Я думала, что поступаю правильно.

— Забудь об этом.

— Как?

Эрих не отвечает, потому что об этом невозможно забыть. Он просто говорит:

— Я все равно с тобой.

Я поглаживаю его скулы, поправляю темные волосы, и мы прикасаемся друг к другу лбами, закрыв глаза, отстранившись от всего вокруг. Меня трясет. Музыка рвет на части и эту комнату, и мое сердце. Я ничего не понимаю. Я ничего не могу понять.

— Я едва не опоздал, — с болью хрипит парень. — Я почти потерял тебя.

— Ты бы справился с этим. Не сразу, но со временем.

— Нет.

— Ты бы смог жить дальше.

— Не смог бы.

— Эрих…

— Я знаю, о чем говорю. — Твердым голосом произносит парень и отстраняется. Мы с ним смотрим друг другу в глаза. — Ты думай, как хочешь. А я бы не смог.

Касаюсь пальцами его подбородка и тяну на себя. Целую его, а он притягивает меня к себе как можно ближе. Прикосновение его губ к моим мгновенно стирает воспоминания о том, что произошло за все это время. Одна его рука на моей талии, другая — в волосах. Я запускаю пальцы под его рубашку, а он целует меня еще крепче, и внутри у меня взывает пожар из желания, которого я никогда прежде не испытывала.

— Ты не должен…, ведь я…

— Молчи. Мне все равно. Я никуда не денусь.

— Обещаешь?

Ривера смотрит прямо в глаза и говорит:

— Обещаю.