У истоков Броукри (СИ)

ГЛАВА 10

В моей комнате холодно. Я сижу на подоконнике и смотрю куда-то сквозь стену, не зная, что пытаюсь там увидеть. Нижний Эдем не пылает красками. Вечерами и ночью там так темно, что не видно даже улиц. Но я все равно смотрю. Заматываюсь сильнее в одеяло и провожу часы, фантазируя о неизвестном.

В детстве мир за стеной казался сказочной страной. Я никогда туда не стремилась, и никто туда не стремился из моих знакомых. Они говорили о каких-то злых существах, что заселяли Нижний Эдем, а я представляла себе в голове кровожадных чудовищ, которые не хотят выпускать из острых когтей жителей городка. Но в один день все изменилось. Когда я поняла, что застряла здесь, когда я поняла, что никому до меня нет никакого дела, меня потянуло сквозь стену. Как будто бы невидимая сила схватила меня за руку и потащила за собой, и я бы сбежала, если бы была смелой.

Но смелости у меня всегда было мало. Наверняка, она исчезла в тот же день, когда у меня вырезали родное сердце. Кому я должна сказать спасибо за новую жизнь? Кто вдруг оказался моим хранителем? Волшебное исцеление стоило кому-то жизни. Человек умер, а я забрала его часть себе. Забрала его сердце.

Невольно касаюсь ладонью шрама, который чувствуется кончиками пальцев сквозь майку, и поджимаю губы. Шрам длинный и кривой, но я никогда не смотрела на него, как на наказание. Наоборот. Это напоминание о том, что со мной случилось; о том, что я, как ни странно, пережила. Вот только никто больше не хочет об этом помнить: ни родители, ни брат. Это страшная тайна, а я — угроза. Угроза для их идеальной, бумажной жизни, в которой нет изъянов. Кроме меня. Возможно, в этом причина ненависти. Хотя, нет, стоп, не ненависти. Меня не ненавидят. Меня не замечают. Это ведь совсем другое. Лучше бы у меня не было сил бороться с яростью, чем смотреть в глаза матери и не видеть там ничего. Только пустоту. Красивая и холодная — убийственная смесь. Сьюзен де Веро — наследница огромного состояния, такая же непреступная, как и глыба льда, дрейфующая в океане.

Неожиданно дверь в мою комнату открывается, и я оборачиваюсь. Ошеломленно и растерянно я гляжу на гостя и поверить не могу в то, что вижу. Уже много месяцев никто не переступал порог моей спальни. И вот я смотрю на собственного брата и не знаю, что у него на уме. Мэлот изучает пытливым взглядом мои книжные полки, стены, расписанные различными фразами из книг и стихов. А затем он глядит на меня, сомкнув руки.

— Не помню, когда в последний раз был здесь.

— Я тоже. — Спускаюсь с подоконника, убираю одеяло в сторону. Не думаю, что брат пришел просто так, и недоуменно вскидываю брови. — Что ты хотел?

— Я говорил с Конрадом. Он поведал мне о ваших приключениях.

— Кто бы сомневался.

— Ты пыталась взломать кабинет деканши.

— Накажешь меня? Тебе принести сигарету, или ты придумаешь что-нибудь другое?

— Я знаю, о чем ты думаешь, Дор, — с нажимом говорит Мэлот, подходя ближе, — но у тебя и мыслей не должно возникать о расследовании. Не вмешивайся.

— Стюарт мертв.

— И ты хочешь, чтобы пострадал кто-то еще?

— В смысле? — недоуменно гляжу на брата. — Ты намекаешь на то, что родители всем рты закроют, если они вдруг решат рассказать правду?

— Мы не должны идти поперек их слова. У нас будут проблемы.

— А причем тут ты?

— Все, что касается тебя — касается и меня.

— Вот это новость, — усмехаюсь я. — И с каких же пор, Мэлот? Мы живем вместе всю жизнь, но я впервые слышу об этом.

— Зачем тебе это? — не понимает брат. — Что ты пытаешься узнать?

— Любой бы на моем месте обзавелся вопросами. Кто мой донор? Почему я ничего о нем не знаю? Это подозрительно, тебе так не кажется?

— Что в этом подозрительного? Отец просто хорошо замел следы. Вот и все.

— Но мне прислали сердце, Мэлот. Настоящее сердце! И этот псих на свободе. Как я могу сидеть здесь и ничего не делать?

— Еще скажи, что у тебя есть план.

— Так и есть.

— Правда?

— Да.

— И меня ты не посвятишь?

— Чтобы ты все испортил? Чтобы нажаловался папочке? — я подхожу к брату и резко вскидываю подбородок. Внутри все так и бурлит, но не от ненависти, а от горячей обиды и одиночества. — Как бы я хотела, чтобы ты был со мной рядом. Но ты всегда против меня. Всегда, Мэлот. Что бы я ни делала, куда бы ни пошла — ты всегда делал мне больно.

Парень отворачивается.

— У меня не было выбора.

— Что это еще за выбор: помогать сестре или пытаться сжить ее со свету?

— У меня не было выбора, — рыча, повторяет он, на этот раз смотря мне прямо в глаза. Мэлот недовольно скалится. — Я не хотел быть на твоем месте.

— Как это понимать?

— Не хотел, чтобы наши родители…, чтобы они… — он запинается и нервно проводит руками по волосам, — какая к черту разница. Ничего уже не исправить.

— Отлично оправдание.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться.

— А стоило бы, Мэлот. Есть тысячи вещей, которые я хотела бы тебе сказать. Но я не знаю, с чего начать и как закончить. А, может, лучше и вовсе помалкивать, потому что нет чести в том, чтобы выглядеть жалкой в твоих глазах. Ты все равно не поймешь.

— Да, я не пойму. И ты меня не поймешь.

— Неужели так сложно услышать друг друга?

— Это самое сложное.

Мэлот глядит на меня своими сине-зелеными глазами, и я вновь замечаю, как много веснушек на его носу. Мы молчим, но хочется сказать так много, а слов нет. И их никогда нет, когда они нужны. Брат еще пару минут стоит около меня, а затем он уходит, словно и вовсе не пересекал порог моей спальни. Странные мы. Странные люди. В порыве несемся друг к другу, а потом также быстро убегаем, надеясь притвориться, будто ничего не было. Но оно было. И память так просто не сотрется. Мэлот стоял здесь, напротив меня, и в его глазах я увидела какое-то сожаление, вину. Неужели мой брат умеет чувствовать? Устало и тихо я вновь сажусь на подоконник, подогнув под себя ноги. Я и не заметила, что вновь стало холодно. Люди умудряются согревать друг друга неосознанно. Жаль, что у них не хватает ума заметить это.

На следующее утро, сразу после завтрака, я запираюсь в своей комнате и жду, когда дома никого не будет. Отец уезжает в главный офис, мать — на собрание профкомитета. Я никогда не понимала, чем она занимается, но не лезла в это. Мэлот уходит в университет, и только тогда я открываю дверь. Поднимаюсь на третий этаж — этаж родителей, туда нас с братом обычно не пускали — и останавливаюсь только перед дверью в кабинет отца. Не знаю, что чувствую, но в груди так горячо, что мне трудно дышать. Несколько раз я тихо и робко касаюсь пальцами дверной ручки, но затем меня что-то останавливает. Страх это или что-то иное — я не знаю. Но внутри переворачиваются все органы, а голова свистит от сигналов тревоги, которые взаимодействуют с отделом мозга, отвечающим за интуицию и защитную реакцию. Ох, как же сложно. Я слышу, как где-то убирается Мария, натянуто и неуверенно улыбаюсь, а потом все-таки обхватываю пальцами дверную ручку. У меня нет пути назад, я должна узнать правду.

Открываю дверь. В глубине души удивляюсь, что кабинет открыт. Наверно, папа не подозревал, что опасность поджидает его внутри дома. Переступаю через порог и громко выдыхаю, замерев от трепета. Здесь Эдвард де Веро проводит практически все время, что обычные отцы проводят со своими детьми. Здесь он сидит — за большим креслом, обитым синим бархатом, здесь он делает записи — на желтоватых листах, вверху которых золотая, блестящая эмблема-печать де Веро: две пересекающиеся буквы — ЭВ. Эта лампа освещает его карие глаза, медовые волосы, морщинки у губ, грубый подбородок, длинные пальцы. И здесь Эдвард де Веро курит сигары — около окна, закрытого плотными шторами. Запах до сих пор стоит терпкий. В воздухе витают слабые витиеватые узоры от дыма. Я смотрю на столик, представляю, как отец тушит сигару о стеклянное дно пепельницы, бесстрастно и ловко, а затем уходит, накинув на широкие плечи черный пиджак.

Приходится встряхнуть головой, чтобы привести себя в чувство. Я протираю лицо и подбегаю к столу, который оказывается таким высоким, что достает мне до талии. Ох, мне и в голову не приходило, что Эдвард де Веро — настоящий великан. Как давно я не стояла с ним рядом? А как давно мы с ним не говорили?

В очередной раз зажмуриваюсь. Чтобы разобраться, нужно холодно мыслить. А мне никак не удается избавиться от эмоций. Я то и дело начинаю жалеть себя, сетовать — какая же я глупая и слабая! Пора повзрослеть. Пора привыкнуть к тому, что не все в этом мире в нас верят, и не все хотят стать нашими друзьями. Да, моим родителям нет до меня дела, но есть причина, и я должна взять себя в руки, чтобы, наконец, найти ее.

Усаживаюсь в кресло и придвигаю к себе папины документы, последние записи. Он редко выходит из кабинета, а значит — здесь вся его жизнь, все его тайны. Почти уверена, что справок об операции мне не найти, однако я надеюсь отыскать хоть что-нибудь. Отец хранит деньги и важные документы в сейфе, ключ от которого есть только у него. Туда я и не буду пытаться проникнуть. Выходит, поле моего боя — стол, мусорное ведро и книги. Я и подумать не могла, что вести расследование так сложно.

Спустя несколько минут моя голова пыхтит от боли. У отца столько записей, что я и не знаю, какие из них важные, какие касаются меня, а какие — просто чепуха, написанная им во время скучного телефонного разговора. Например, в блокноте я увидела запись об усилении безопасности на территории поместья. Мое воображение уже нафантазировало маньяка, прячущегося за воротами крепости де Веро с кровавыми по локоть руками. Меня тут же бросило в жар, а потом я опустила взгляд ниже и поняла, что речь идет не о нашем доме, а о новом строительном объекте, куда отец направил людей из охранного бюро. Что ж, никто и не думал, что будет легко. Покончив с документами на столе, проверяю ящики. Пустые листы, припрятанная бутылка скотча. Хм, это уже больше похоже на того Эдварда де Веро, которого я знаю. Сломанные карандаши, нож с выдвижным лезвием, сплетенные скрепки, разбросанные и, наверняка, негодные текстовыделители…, мой отец не смог бы поладить с Дэброй Обервилль, уж точно. Груда мусора — одним словом ничего дельного и нужного. Поднимаюсь с кресла и усаживаюсь рядом с мусорным ведром.

— Ох, — морщусь я, потирая лоб. Нашла, чем заняться. Поджимаю губы и заглядываю вовнутрь. Порванные бумажки, какие-то пакеты…, я достаю лакированный документ, его трудно не заметить, и внимательно читаю заголовок: свидетельство о заключении брака. У меня брови подскакивают вверх. Эдвард де Веро и Сьюзен Штольц. Как странно. Почему папа выкинул свидетельство в урну? Может, ошибся?

Откладываю документ в сторону и продолжаю искать, параллельно думая о том, что у мамы незнакомая девичья фамилия. Я никогда раньше не слышала о ней. Мне казалось, ее называли Клиффорд. Или я что-то путаю?

— Господи, — выдыхаю я, заправляя за уши волосы. День только начался, а меня уже тянет в сон. Я бы не отказалась от прохладного душа и нескольких часов спокойствия.

Поднимаюсь и отряхиваю юбку. На мне теплый джемпер, и я немного вспотела. Вот уж отличное расследование. Я ничего не узнала, кроме того, что девичья фамилия матери Штольц. Это, конечно, странно, но не дает ответа на вопросы. Я покачиваюсь в сторону и гляжу на пустые бокалы под виски. Они отполированы так, что блестят даже в темноте. Я беру один из них, потом ставлю обратно, затем как-то грустно выдыхаю и облокачиваюсь спиной о книжный шкаф. Что я пыталась здесь найти? Чего ожидала? Все трудней верить в себя, когда ничего не выходит, и всякая надежда тает на глазах. Неужели мне придется отойти в сторону и просто дождаться своей участи?

Внезапно я чувствую, как одна из книг за моей спиной проваливается в пустоту. Тут же я оборачиваюсь и с ужасом замираю, прикрыв ладонями рот. Сердце подлетает куда-то к горлу и едва не раскалывается от страха, ведь я только пытаюсь быть сильной, а внутри не могу избавиться от дрожи, возникающей каждый раз, когда я представляю себе отца в гневе. Растерянно опускаю руки и шепчу:

— Не может быть.

Кажется, я нашла тайник. Задела плечом книгу, а она оказалась ручником. Поверить не могу! Передо мной небольшое углубление, размером с пятилитровую канистру. Внутри нет ничего, кроме деревянной шкатулки. Решительно достаю ее. Неужели я нашла то, что искала? Неужели там мои документы, справки? Хоть что-нибудь!

Я открываю коробочку и вижу стопку старых, потертых фотографий. Каждая из них особенная, иначе бы отец не прятал их в тайнике. Листаю снимки, увлеченно прикусывая губы. На одной фотографии — моя мама, Сьюзен де Веро, еще совсем молодая, возможно, моего возраста. Она такая красивая, что у меня перехватывает дыхание. На ее лице улыбка яркая и счастливая, на плечи спадают непослушные золотистые локоны.

— Мам, — почему-то шепчу, прикоснувшись пальцами к снимку, как будто он смог бы в ту минуту меня согреть. Как странно. Я никогда не видела ее такой.

Встряхиваю головой и смотрю дальше. Родители стоят у ворот нашего особняка. Не знаю, что и думать, когда вижу их сплетенные руки. Вот это да.

Следующее фото и вовсе лишает меня воздуха. Мама сидит у камина, держа меня на руках, убаюкивая, хотя я уже совсем не маленькая. Возможно, мне три или четыре. Рядом во все тридцать два зуба улыбается Мэлот. А позади — Рождественские венки. В груди все вспыхивает от неясной мне обиды. Это же я, да, я на снимке! Мама меня обнимает! Меня! Но я ничего не помню, и оттого начинаю злиться. В эту секунду до меня вдруг доходит, что когда-то моя семья была нормальной. Что это за параллельный мир? Что за иллюзия?

Резко убираю снимок в сторону и глубоко втягиваю воздух.

Моргнув пару раз, продолжаю перелистывать фотографии. Мне попадаются какие-то моменты из жизни: Мэлот на кухне, мама в сарафане на фоне низких, пышных деревьев. Я уж думаю, что ничего меня больше не удивит, но неожиданно натыкаюсь на снимок сразу нескольких человек. Его сделали давно, когда мне было лишь пять или шесть. На веранде, около пышного куста роз стоят шестеро человек: мои родители, отец Конрада — Демитрий Бофорт, шериф Верхнего Эдема, неизвестная мне женщина с русыми прямыми волосами и кривой родинкой над губой, Дэбра Обервилль и ее брат — Кристофер. Мои глаза ползут на лоб от удивления. Я сжимаю в пальцах снимок и не верю, что вижу всех этих людей здесь, будто бы друзей, будто бы хороших знакомых. Они улыбаются, соприкасаются локтями, у них счастливые, открытые лица богачей, которые поселились в раю и обеспечат красивую жизнь своим детям. Вершители судеб, верхушка Эдема. Они не просто так оказались тут, и не так уж просто их связь оборвалась. Лишь отец Конрада сейчас частый гость в нашем доме. Куда же пропали остальные? Почему Дэбра никогда раньше не говорила о том, что знала мою мать? Что они были подругами? Еще она никогда раньше не упоминала о том, что ее братец отсиживается в больнице для умалишенных! Как же он там оказался, если был лучшим другом моего отца, самого Эдварда де Веро? Если, конечно, мой папа сам и не запер его там. Ох. Виски пульсируют от странного трепета.

Я опускаю снимок и прикрываю глаза.

Что это значит? И куда теперь я должна вломиться, чтобы найти ответы?