Кейт Коджа Пороки развития

В 1991 году первый роман Кейт Коджи «Шифр» удостоился места в серии «Бездна» и был награжден премией Брэма Стокера «За первый роман». В 2008 году в список «Книжная Полка» журнала «Нью-Йоркер» вошел ее роман «Сломя голову». Между этими вехами ее творчества были дюжины романов, в том числе «Кожа», «Голубое зеркало», «Разговор» и «Поцелуй пчелу», а также сборник рассказов «Крайности»; вскоре выходят романы «Под маком» и «Замарашка».

Творчество Кейт Коджи удостоено награды Американского общества по предотвращению жестокого обращения с животными, Ассоциации Авторов Хоррора, премиями Густав Майерса[8] и «Выбор родителей». Недавно был заключен договор на экранизацию романа «Шифр».

Романы и рассказы Кейт Коджи особенны экспериментами с языком и хитроумным, но плотным повествованием.

«Пороки развития» – короткий рассказ о троих родственниках, впервые опубликованный в 1991 году, – пример ее ранних работ.


– Бомонт.

Мечтательный голос Алекса, Жара, занавески в гостиной задернуты, они цвета фуксии, потрепанные, с нарисованными птицами и мокрыми деревьями.

– Делькамбр. Тибодо.

Медленно высыхают капли на полу ванной цвета ржавой воды.

– Абвиль.

Грохот двери машины.

– Чинчуба.

Грохот входной двери, и сквозь него торжествующее:

– Батон-Руж!

Хриплый вскрик, злой, срывающийся, почти детский:

– Да когда ж ты, на хрен, заткнешься!

Женский голос с кухни (Рэндл) – тягучий, будто остывающая кровь:

– Митч пришел.

– Да уж, черт подери, Митч пришел.

Шлепок непрочитанной газеты о потрескавшийся пластик кухонного стола; весь набор из «Гудвилла»[9] за тридцать долларов – с разномастными стульями.

Рэндл сидела на плетеном стуле, болтая ногой с четкостью метронома. Не забывала о том, чтобы через драный верх ее майки Митчу открывался вид попривлекательнее, и медленно обмахивала себя пальцами.

– Плохой денек, Большой Брат?

Он слишком устал, чтоб хотя бы сесть, и, скрючившись, привалился к буфету.

– А их, хороших, и не бывает, Фрэнси.

– Забывчивый. Меня теперь Рэндл зовут.

– Какая разница, как тебя зовут, если ты все равно сука.

Тихий, будто шорох пыли, голос из гостиной.

– Де Кинси. Лонгвиль.

С нежностью.

– «Би уэлкам».

Вздох Митча.

– Дебил все о своем?

– Весь день.

Снова вздох. Он наклонился, порылся в низеньком холодильнике, отпустил дверцу, и та со стуком закрылась.

– Там жрать нечего, Фрэн… Рэндл.

Немного злит.

– И что?

– А что ты ела?

Смех; нет – низкое бульканье.

– Не думаю, что ты хотел бы это знать, правда.

Она намеренно обнажила грудь наполовину, поддерживая ее ладонью, будто уличная мошенница. «Глянь-ка».

– Большой Брат, – добавила она.

Снова вздох, третий уже, решительно сжатые губы.

– Мне этого не надо.

Боком, вдоль стены, стараясь не коснуться ее слегка раздвинутых ног, будто случайно, но все всё понимают. Давняя семейная шутка, от которой уже никому не смешно, как от «своих слов» и прозвищ.

Грохот двери, еще один, и в тишине – звук уезжающей машины.

– Он ушел?

Рэндл с ожесточением стерла капли пота. Спина одеревенела. Она уперлась в стол, чтобы отодвинуть плетенку.

– Ты сам слышал мотор, Алекс. И сам знаешь, что он ушел.

Молчание. Потом, жалобно:

– Посиди со мной.

Здорово. Прозвища бывают разные и шутки тоже. Есть миллион способов сказать «Я люблю тебя». Идет с той же негнущейся спиной под охряную арку в гостиную, навстречу запаху и радостному голосу Алекса.

– Давай поговорим, – сказал он.

Много позже – Митч на крыльце у прозрачной входной двери, сигарета в руке Рэндл, чертящая линии в темноте, будто бенгальский огонь в руке ребенка.

– Ты не торопился, – сказала она.

– Не так уж и поздно, – возразил он, защищаясь.

– Я знаю, который час.

Он сел; не рядом с ней, но достаточно близко, чтобы говорить тихо, но она бы услышала.

– Есть еще сигареты?

Она откуда-то извлекла пачку и безразлично бросила ему на колени.

– Бери. Все равно твои.

Он прикурил от спички из коробка «Джуди Дропин»[10] в золотистой фольге. Со стыдом подавил в себе желание по привычке поднести спичку к кончикам ее пальцев и ждать, сколько потребуется, чтобы появился ожог. Чего удивляться, что она его ненавидит.

– Ты меня ненавидишь?

– Не настолько, как его.

Митч скорее почувствовал, чем увидел, ее движение – легкий поворот головы.

– Знаешь ли ты, что он сделал?

– Города.

– Помимо городов.

Он не видел ее пальцев, но дернулся и ощутил, как пачка сигарет начала падать с колен.

– Пошел к мусорке у бакалейной лавки. Играть. Я его почти час уговаривала домой вернуться.

Мрачный вздох.

– Ему все хуже.

– Ты так всегда говоришь.

– И это всегда правда, Митч, хочешь ты об этом думать или нет. Случится что-то реально плохое, если мы его не отправим…

– Отправим куда?

Кисло. Нет, с горечью.

– К врачу? Психотерапевту? Как насчет билета в один конец до Дерьмобурга, чтобы он…

– Ну ладно, ладно. Но, когда придут копы, дверь ты будешь открывать.

Быстрое шлепанье босых ног, и она уже внутри дома. Непроизвольное напряжение в плечах. Не хлопать дверью. Не разбудить Алекса.

Митч спал – задремал на, кухне, подложив под голову «Желтые страницы».

Движение – тихое и отработанное, ведомое желанием. Скрытность – до самого конца…

Митч дернулся, проснувшись, и услышал тихое хихиканье и рычание Алекса, смех, увидел слюни. По всему полу. По всему полу и его рукам. «О боже, Алекс, твои руки…»

Он показал руки, вывернув их так, как может только ребенок, – выгнув локти, ладонями вверх. Мигающий свет кухонной желтой лампы, полчаса до рассвета. Митч едва не сложился пополам от тошноты, но выпрямился. Слюни были и на его лице. «Этот подбородок..» – Митч отвернулся, чтобы не видеть, что оттуда торчит.

– Давай, иди за своей сестрой, – сказал он.

И стал ждать, закрыв глаза и возложив руки на «Желтые страницы», будто медиум. Пока Алекс разбудит сестру. Пока Рэндл все протрет тряпкой. Снова.

Пойменные озера. Равнины. Рэндл спала на заднем сиденье, свернувшись калачиком, и ей почему-то было жарко, кожа блестела от пота, несмотря на прохладный воздух. Все окна большого кремового «Бьюика» были открыты. Митч вел машину, у него на глазах были узенькие черные очки, как на копе в кино. Алекс играл на соседнем сиденье. На этот раз со старой оберточной бумагой. Он ее складывал и разворачивал, и она будто исчезала в его ладонях. Бумага, всегда бумага. Газетная краска под ногтями. Блестящая оберточная бумага с какого-то праздника была заткнута под шнурки его кроссовок. Или привязана. Это могла и Рэндл сделать, в ее духе. Мрачные дурацкие шуточки. Против воли он обернулся, глянув на заднее сиденье, и встретился со взглядом ее открытых глаз. Пустым и черным, будто асфальт. На мгновение всколыхнулся страх, как зарождающийся великан. «О нет, нет, лишь бы не она тоже», – подумал он.

Сидящий рядом Алекс издал довольный звук.

Глаза Рэндл стали нормальными, и она улыбнулась, обнажив зубы на манер дешевой красотки, а потом повернулась на другой бок, довольная.

– Шлюха гребаная.

С облегчением. И с чувством.

– Есть хочу, – сказал Алекс.

Митч увидел, что тот принялся жевать бумагу.

– Сейчас найдем где-нибудь магазин, – сказал он, на мгновение подумав, как ему хочется резко крутануть руль. Навстречу быстрой и мерзкой смерти. Пусть потом другие убираются, за гроши.

Впереди показался «Макдоналдс», крикливо-яркий, с черной крышей. Митч перестроился в правый ряд чуть резче, чем следовало.

– Рэндл. Надень блузку, – холодно сказал он.

Начал пристраиваться в конец очереди машин. Время ланча, народу много. И вдруг Митч увидел, что Алекс уже снаружи.

– Я хочу доесть там, – сказал он и побежал через стоянку, забыв на сиденье оберточную бумагу.

– О боже, – проговорил Митч, высунувшись из окна и глядя ему вслед. – Рэндл, давай за ним.

Рэндл недовольно фыркнула, и ее сандалии звонко зашлепали по асфальту. Митч задумался, сворачивая на стоянку. «Он один. Бросить их здесь… «Поклянись мне, что никогда их не бросишь. Ты должен поклясться, Митчи»… Она правда когда-то это говорила? Выжала из него обещание, будто кусок сухого дерьма? Надеюсь, что ад существует, – подумал он, заглушив мотор. – Надеюсь, что он огромный, жаркий и вечный и что она там».

Алекс и Рэндл уже были почти у кассы, держась за руки. Рэндл отвела взгляд, когда его увидела, и Митч заметил, как она медленно сжала пальцы Алекса своими, дважды. Каково это ей – быть посредником? Алекс глазел на меню, будто читать умел.

– Я займу кабинку, – сказал Митч.

Пришлось сесть за столик. Свободных кабинок не оказалось. Алекс раскрошил шоколадные печенья, одно за другим, и слизывал с пальцев крошки. Митч пил кофе.

– Мне тошно от этого, – сказал он Рэндл.

Она искоса глянула на Алекса.

– Него? – спросила она. Не прожевав, с изрядной каплей соуса под нижней губой.

– От запаха, – ответил он, кивнув на ее сэндвич. – Рыба.

Губы растянулись в ухмылке, рот жевал рыбу, измазанный соусом. «Сейчас точно стошнит. Сука чертова». Рэндл пнула его под столом босой ногой и, смеясь, принялась за кока-колу.

– Тебе всегда надо еще хуже сделать?

– Хуже быть уже не может. Ешь печенья, – сказала она Алексу.

Митч отпил кофе. Горький, перекипяченый. Рэндл глянула поверх его головы, продолжая жевать. На клиентов? Или просто на стену пялится?

Алекс подавился крошками печенья и тихо кашлянул. Приоткрыл рот и кашлянул сильнее.

– Алекс?

Рэндл положила свой сэндвич.

– Ты в порядке?

– Хлопни ему по спине, – приказала она Митчу.

И он сделал это, дважды, когда Алекс не перестал кашлять громко и лающе. Люди за соседними столиками начали оборачиваться, все больше и больше, по мере того как Алексу становилось хуже. Он кашлял все громче. Рэндл вдруг вскочила, подбежала к нему, пытаясь поставить на ноги, и Митч увидел первые капельки крови.

– О, черт!

Поздно. Алекс кашлял кровью, разбрызгивая ее вокруг вместе с полупереваренными комками. Рэндл лихорадочно пыталась поставить его на ноги, а Митч с тупым автоматизмом принялся стирать грязь салфетками. Столики вокруг них мгновенно опустели. Громко плакали испуганные дети, вокруг стояли работники «Макдоналдса», но не слишком близко.

– Помоги мне, задница такая! – заорала Рэндл.

Онемевший и парализованный, Митч увидел, как изо рта Алекса вылетел крохотный пальчик, красный, но вполне узнаваемый, и с влажным шлепком упал на стул.

В отчаянии, не задумываясь, что может сделать ему больно, Рэндл потащила его к двери, открывая ее спиной, а изо рта Алекса на плечо Митчу хлестала горячая рвота.

– Ключи давай! Дай мне ключи! – завопила Рэндл. Резко сунула руку в карман Митча; он закинул побелевшего Алекса на заднее сиденье. Машина рванула, Митч ударился виском о рычаг фиксатора кресла и упал на сиденье, а сверху на него шлепнулся затихший Алекс. Митч долго лежал, прежде чем решился спросить.

– Куда едем?

Спрашивать пришлось дважды, чтобы перекричать грохот магнитолы.

Рэндл не обернулась.

– Надеюсь, в том доме ничего нужного тебе не осталось.

Ночь, снова желтые дуги эмблемы. На этот раз они ели в машине, а потом по очереди ходили в туалеты – маленькие, будто шкаф. Дешевое зеленое мыло из диспенсера. Алекс не ел ничего. Он все еще спал.

Ленивый взгляд Рэндл, которая уже не могла сидеть за рулем (слишком устала).

– Поведи ты немного, – сказала она. – Езжай дальше по Десятой, пока не приедешь…

– Знаю, – ответил он громче, чем собирался. Он тоже устал. Руку ко рту поднять стало проблемой. Рэндл порылась в своей сумочке под сиденьем.

Митч приподнял брови.

– У тебя сигарет нет? – спросила она.

– Ты же вроде только блок купила.

Тишина.

– Оставила дома. На туалетном бачке.

И безо всякого предупреждения она начала плакать, прижав руку ко рту. Митч обернулся, оглядывая стоянку, по которой пролетали пятна света от фар, будто толстые неуклюжие птицы.

– Терпеть не могу что-то оставлять, – сказала она. Рука приглушила ее голос, он звучал будто из-под воды. Из тихого и спокойного места, где нет никаких голосов.

– Ты знаешь, сколько я уже эту футболку ношу?

Он не успел понять, стоит ли отвечать на вопрос.

– Пять дней. Вот сколько. Пять долбаных дней в одной долбаной футболке.

– Бро Бридж, – сказал с заднего сиденья Алекс, доверчиво и нежно, как ребенок.

Не оборачиваясь, даже не удостоив его взглядом, Рэндл взмахнула рукой и ударила его тыльной стороной кулака – так, что Митч вздрогнул, глядя на это.

– Ты заткнешься сейчас же, – ровным голосом сказала она, не оборачиваясь, будто не могла посмотреть на заднее сиденье. – Это все, что ты должен сделать. Просто заткнуться.

Митч завел мотор. Алекс тихо застонал, еле слышно, сквозь шум машины.

– Что бы ни было, не буди меня. Плевать, – сказала Рэндл. Сняла футболку через голову и выкинула в окно.

– Рэндл, ради бога! Подождала бы хоть, пока мы поедем.

– Пусть пялятся.

Ее груди, покрытые веснушками, странно смотрелись в зеленом свете приборной панели, будто особенная татуировка, которую видно только при ярком дневном свете. Она положила голову ему на бедро и провалилась в сон. Митч вел машину где-то с час, а потом тихо столкнул Рэндл в сторону.

На заднем сиденье без перерыва шумел Алекс. Шуршание бумаги, влажный запах его слез. Митчу показалось, что ночь поглотила их; если не навечно, то так надолго, что уже не было разницы, видит он что-то или нет. Как в старые добрые времена. Как тогда, когда Алекс ковылял, спотыкаясь, по постеленным вместо ковра газетам и комиксам и его тошнило кровью, запах которой был способен затмить запах белесого голубиного дерьма в старом гнезде. Оно было еще голубинее. Черная грязь, россыпи сгустков, будто карты Таро, на голубой плитке кухонного пола. Не странно ли, что он до сих пор помнит эту плитку, ее цветастый романский узор? Помнит, как помнит свою нервную дрожь и смех Рэндл, полный ужаса: «Мамочка».

Обещания. Ее сухие ладони поверх его рук. Тогда они были такими маленькими, его руки. Алекс все пытался безуспешно вытереть за собой, даже если за ним постоянно следили. Разбитые стаканы, один за другим. Костры из хвороста. Жужжание цикад. «Нет, это же здесь и сейчас, так?» Он слышал их через открытые окна «Бьюика». Час за часом пути, пока воздух не стал жарким и влажным, не пропах выхлопом. Рэндл дремала рядом, на переднем сиденье и вдруг заговорила во сне.

– Алекс?

Митч положил ладонь ей на шею, на влажную липкую кожу.

– Тссс, с ним все в порядке. Я пока что веду. Он в порядке.

И он вел машину дальше.

Шуршание бумаги на заднем сиденье. Тихий недовольный бубнеж Алекса, будто рокот старого, никому не нужного двигателя, который не остановить, даже если оставить его без топлива. Который никто не может заглушить окончательно.

Его руки на руле, спокойные, как размеренное дыхание Рэндл, незаметные, как города Алекса, названия которых снова зазвучали в машине. Флориан, Сэмтаун, Эко, Лекомте. Будто дым от скрытого источника огня, всегда горящего, как торфяные пожары. Как пожар, что отнял у них дом. «Помнишь это? С открытым ртом мух ловишь, – как сказала бы его мать. – Синее пламя, как у газовой плиты. Каким цветом горит кровь?»

Его голова поникла, будто от стыда, будто придавленная и оглушенная молотом злобы, давней злобы, как те пожары, которые никогда не кончаются. Митч закрыл глаза, он засыпал, но тут же встряхнулся. «Остановись, давай», – подумал он. Небрежно, будто пьяный, съехал на обочину и позволил себе упасть головой на руль, легонько ударившись, будто попал в легчайшую из аварий. Рэндл все так же спала рядом. Алекс… «Вроде бы он все так же города называет? Алекс? Бумага, чтобы поиграть?»

– Алекс?

Он сказал это неуверенно, грезя тем, что вокруг. В этих грезах шорох бумаги, с которой возился Алекс, смешивался с тихим шорохом его собственных желаний, бесконечным ритмом названий городов Луизианы, больших и малых, жарких и прохладных. Он и Рэндл вдруг стали снова детьми в старом доме, где их защищало древнее заклятье; они не ведали, что проклятие царит над ними, не ведали, что безвозвратно потеряли жизнь, оставаясь живыми. «Ты должен мне поклясться, Митчи». И Рэндл, тогда – не Рэндл и не Фрэнси, а Мэри-Клэр, так ее тогда звали, Мэри-Клэр поклялась, как и он. Младшая сестра поклялась, протянув руки.

Машина медленно поджаривалась в ясном утреннем свете неподалеку от деревьев. Алекс, мрачный, будто горгулья, хитроумно освободился, протянув руки в открытое окно, выставил ладони и дернул ручку двери. Кружащиеся коричневые крошки, будто блестящие снежинки в грузе для бумаг, превратились в черный дождь, который он выплеснул на Митча и Рэндл. С такой легкостью, что они его не ощутили. Так неслышно тихо. Алекс ушел.

Резкое пробуждение, крик Рэндл, отвращение, ее руки, покрытые этим, судорожная чесотка, до свежей крови на месте засохшего. Все заляпано кровью, выкрашено ею. Митч рядом с ней, смахивающий все с безразличной неприязнью, без спешки, будто он давно привык быть покрытым следами дел своего брата.

– Я ему не мать!

Вопль. «Она выходит из себя, уже в бешенстве. Понять можно». Не то что его ясность ума, позволяющая сидеть спокойно. Устойчивость? Может, он безумнее ее. Безумнее Алекса, как ни странно. Она все вопила, и от этих воплей ее груди колыхались. У него поднялся.

– Меня достало, что он чудовище. Я не могу…

– Мы должны за ним присматривать.

– Ты и присматривай! Давай! Я устала смотреть!

Сопли на ее губах. Он схватил ее за грудь, чувствуя слабое удовольствие, и с силой стукнул ее о дверь. Рэндл перестала орать и начала плакать, тихо и монотонно, но это не значило, что она сдалась или сломалась. О-хо-хо.

– Надень футболку, – сказал он и вспомнил, что у нее футболки нет. Выбросила. «Глупая сука». Он отдал ей свою футболку и открыл окно до отказа. «Ехать дальше или пешком идти? Сколько идти? Сколько они проспали?» Он вспомнил, как сказал ей, что его очередь следить за Алексом. Выглянул в окно. Ивы. Пойма. Испанский мох. Он всегда терпеть не мог испанский мох. Так жарко. Снова вопль Рэндл. Его он тоже терпеть не мог. Терпеть не мог, когда ее губы, покрытые слизью и кровью, засохшей и свежей, так растягивались. Ее палец указывал на Алекса, который шел к ним.

Помахивая рукой, небрежно что-то несет, что-то, для чего нужны обе руки. Даже издалека Митч увидел, что футболка у Алекса мокрая. Пропитавшаяся. Крик Рэндл перешел в рыдания, и было понятно, что это надолго. Может, навсегда. Нервы, как они дергают ему нервы. Будто москит с зубоврачебным сверлом, вцепившийся в ухо. В мозги. Пальцы зачесались завести машину, а может, это от крови чешется. Он повел машину медленно, на середину дороги, туда, где он, Рэндл и скользкий и липкий до самых волос Алекс встретятся. Всмятку. Мягко нажал ногой на газ. Алекс шел, раскачиваясь, будто кресло-качалка, снова махнув руками и тем, что в них было.

Рэндл заговорила, невнятно, ртом, полным слизи.

– Потише.

Он покачал головой, даже на нее не глянув. Он не хотел на нее смотреть, сейчас – в особенности.

– Вряд ли, – сказал он, опуская ногу, аккуратно, будто в последней фигуре танца. Тени старых ив позади Алекса. «Толстых? Наверняка. Бензина мало, но сейчас явно хватит и инерции, на всех».

Загрузка...