Тропа Исполинов

Глава 1. Песок и снег

1

Когда это было, да где это было — не всё ли равно? Сказать "давно" будет неправда, и сказать "недавно" будет неверно… Сказать "сейчас"? Вот это, быть может — в самую точку.

Так или иначе, наш рассказ пора начинать, и начнём мы его с той ночи, в которую, как говорят жители прибрежных стран, великий Бальмгрим, северо-восточный ветер настраивал струны чингаросса. И мешал ему злобный брат Хайяк. И сошлись братья-ветры над Такканским заливом, и лопнула молния-струна, и нежданная гроза возмутила весеннее море, и горное эхо отозвалось вдалеке.

И потащил Бальмгрим ледяные поля на юг, и там, у стен Коугчара, всю ночь дробил их о прибрежные скалы. И море то уходило из залива прочь, то снова в него возвращалось. Тугие тяжёлые валы подходили с рассветом к берегу и нарастали, вбирая бегущие под уклон ручейки. Буруны, буруны, куда ни поглядишь, мелькали в море и, заслоняя их, вал на мгновение доставал, казалось, до самых туч и — падал, широко раскатываясь по песку.

К рассвету в заливе исчезли последние льды. На западе, над буграми предгорий, обозначились освещенные солнцем каменные столпы. Блеснули брызги на снастях рыбацких ботов. Над крышами посёлка легли по ветру голубоватые дымки…

В полутёмной горнице, у печи хлопочет хозяйка. Гул прибоя почти не долетает сюда, где вдоль крашеной мелом стены размещаются в ряд ухваты, лопаты, морские сапоги, зачехлённые гарпуны для охоты на морского зверя…

Высвеченная огоньками, упирая в бока худые руки, женщина прислушивается к дыханию детей за перегородкой.

Пробравшись туда, в закуток, где едва-едва размещаются два топчана, она тихонечко целует в лоб младшего из двоих ребятишек. Сына.

Затем… она долго и пристально разглядывает старшего. Этого паренька — подростка лет четырнадцати, вчера, поздним вечером непогода заставила постучать в дверь их дома… Кто он? Откуда? И далеко ли держит путь?

Он спит, отстранив руками непривычно жаркое одеяло. Спит неспокойно, хмурясь, и складочка возле тонких губ то сжимается, то вновь разглаживается.

Годков ему, должно быть, больше, чем кажется поначалу. Глаза — она вчера пригляделась — уже не детские. Упрямые, серые — как у жителей побережья. А волосы — светлые, мягкие. Кто-то из его родителей наверняка из Анзуресса или Бэрланда.

Руки его невелики, но пальцы крепки, и ладони — в бугорках мозолей. Вчера, как ребята уснули, муж шепнул одобрительно: скоро и у нашего младшего будут такие же…

Господи, сколько ребят бродят сейчас по заработкам из города в город! Маленькие сорвиголовы без семьи, без отца, который, быть может, ушёл с полком куда-нибудь в горы Чат-Тара или болота Элт-Энно. Поговорить бы с парнишкой, как проснётся, порасспросить, быть может — поплакать…

Женщина, вздохнув, строго поправляет одеяло старшему, касается губами лобика младшего и уходит, возвращается к своим извечным горшкам и ухватам.

Узкий луч скользнул в просвет между ставнями.

Тинч подхватил его в протянутую ладонь, и солнечный зайчик на ладони налился светом, напряжённо запульсировал в пальцах.

Необычным оказалось это пробуждение… Внезапным теплом охватило плечи. Приоткрыв глаза, он успел заметить мелькнувшее за перегородку тёмное платье хозяйки. Выпростал руку из-под одеяла, подтянул поближе сапоги, прощупал изнутри — сухо.

Когда-то… это было уже потом, через много лет после Великой Битвы, перемешавшей народы, здесь, на берегу Таккана, вкопали столбы своих хижин грубоватые, неразговорчивые люди. И бывало, что ни слова так и не услышит от них самый дотошный гость. Молча прикроют за вошедшим не знавшую ни замков, ни засовов дверь, не проронив ни звука — поставят на стол ещё тарелку. Утром — так же молча, зарядив табаком трубки, спокойными глазами проводят ускользающий к горизонту корабль, и острый след его на песке занесёт, замоет крепнущая под ветром волна.

Называли они себя "тагры", что значит "камни", и в самом деле — каких речей можно ждать от камня? Правда… только попробуй дать тагру разговориться! На тебя обрушится настоящий камнепад, потому что любит сей народ ставить подряд по три, четыре, пять, а то и по шесть согласных. Очень нравятся им рычащее раскатистое "ррр" и звенящее "ссс", двойное "нн" и хрипатое "гх". И свою страну они называли в старину не иначе как "Тагэрра-Гроннги-Косс", что значило "Каменный Улей".

И два знамени было у них, отдельно для мира и отдельно для войны…

Кормило тагров море, носила скупая солоноватая земля. Росли, правда, на земле этой только лён да паслён, чеснок да вьюнок, копья-тополя подряд — что сажают только в ряд. И поднимались на песках пушистые побеги "каменных роз", да рассыпались по склонам золотые звёздочки очитка. Туговато было с хлебом — не удавались на полынной земле ни ячмень, ни пшеница. Но прошли они на юг, прошли на север, и запад, и там научились пасти и сеять, а по части мёда, пряных трав и напитков никогда не знали равных.

И всё бы хорошо, но за сорок лет до нынешних событий, после того, как близ Дангара — столицы тагров, появились первые нефтяные колодцы, по странам побережья волной пошли палящие, не утихающие войны. Не один корабельный остов до сих пор вымывает прибой из песка, поросшего "каменными розами". Останки не одного неприятельского нашествия втоптаны в красную глину равнины.

Нет и не было воинов крепче и свирепее в бою, чем тагрские. Знаменитые сабли свои ковали они на севере страны, в Бодариске. Шили обмундирование и выделывали сбрую на юге, в Маллен-Гроске. Лучшие каменщики и строители крепостей и дорог жили в Коугчаре, лучшие ружейники в Дангаре, лучшие пушкари в Бугдене, лучшие корабельные мастера в Урсе.

Отложены были до лучших времен их мирные, цвета безоблачного неба знамена с золотистым солнцем посередине. Чёрные флаги с ярко-красным солнцем развевались над головами солдат, которые с боевым кличем "даннхар!" врывались то перевалами, через Тропу Исполинов в соседний Чат-Тар, то дальше, лесами да болотами — в отдаленную страну Элт-Энно, то — посуху или по морю — в Бэрланд, или на боевых парусниках — в богатый морским зверем и рыбой Анзуресс.

Хоронило песком рыбацкие поселки, и одиноко сохли на ветру тополя, что когда-то, в день рожденья сына посажены были отцом — дабы сынок, подросши, не мучился поисками дерева для столбов своей хижины. Немногие оставались для того, чтобы, как раньше, строить дома и дороги, пасти стада в предгорьях, встречать путину в Анзурессе или торговать — с теми соседями, с которыми не воевали.

И то. Сложилось, что держали странный мир только с заморским государством Келланги, и долго держали, и не просто так. Завязалось это давно, и случись что — пошли бы с молотка дангарские нефтепромыслы и урсские верфи, оружейные, мастерские и сукновальни, кожи, сталь и строительный камень. Ведь лишились бы законной доли в прибылях очень многие уважаемые и влиятельные люди.

Со временем келлангийцы стали считать страну тагров чем-то вроде своей вотчины, а точнее — чем-то вроде надёжной дубины в борьбе с непокорными странами.

А для уверенности — пятьдесят тысяч келлангийских солдат постоянно квартировали внутри страны тагров, которая пусть не жировала, но ведь до сих пор и не голодала, и войско обеспечивалось всем необходимым. Мирные жители занимались обычными делами, солдаты совершали геройские подвиги за границей, песок и снег носило по равнине. И до каких пор это могло продолжаться — не знал и не ведал никто.

Тагр-косс, "Каменное Гнездо", называлось ныне их государство, а жители, смешавшись с переселенцами из иных земель, стали именовать себя тагркоссцами.

В накинутой на плечи кожаной, отцовской, со следами стальных защитных пластин куртке стоял Тинч, настороженным взором поглядывая в просвет ставен — в беспокойное море. К утру от бури не осталось и следа, а попутный ветер только поможет быстрей дойти до Коугчара. Что ждёт его дома?

— Снег… сказал он едва слышно, одними губами.

2

Слепящий шквал кружит над побережьем.

Влажные хлопья обжигают лицо, вплетаются в конскую гриву, пропадают на мокром песке и седой глине солончака, куда по каменным желобам стекает бурая пенистая вода.

По старой, мощёной в четыре колеи дороге, что вдоль берега ведет из Коугчара на Бугден, держит путь одинокий всадник в синей шинели и форменной мохнатой шапке с белым плюмажем. Под копытами его статной, широкогрудой вороной потрескивают льдинки. Ноги, обутые в тяжёлые сапоги, размеренно покачиваются в стременах.

Шквал прошёл. Пахнуло дымом… Всадник поднял голову. Рукою в кожаной перчатке, снимая дремоту, провёл по лицу.

Глиняные тёплые домики… там, по пути, меж морем и дорогой… Возле каждого — аккуратная копёночка тростника, на топливо — на берегу с дровами небогато. Мешают они его с какой-то дрянью и так топят. На окнах — ставни, замкнутые изнутри хитроумною щеколдой.

Попробуй, прорвись в нашу крепость.

— Хххак!

Всадник мрачно перекатил в зубах мундштук пустой вересковой трубки. Времена… Что с них брать, с голоштанных?

Кроме, возможно, табаку.

Подумав о табаке, он в который раз поглядел на заросли прошлогодней полыни у обочины. Когда-то в походах случалось курить и не такое.

Некогда, когда-то… Давно, недавно ли? И каждый из твоих сорока восьми лет — наезженная дорога, где известен каждый ухаб и каждый куст чертополоха на обочине. Уходит вглубь памяти прошлый год, а он, вдруг, оказывается, был не прошлый, а позапрошлый, а тот, что был позапрошлым, вообще пропадает непонятно куда, и годы разбегаются, как перепуганные кони, и среди них, растерявшийся — ты, непроворный табунщик…

Он вновь пошевелил во рту отвратительно пресный мундштук. Нет уж! Вначале кури полынь, затем сам у дороги ложись. И потом, после того, что случилось, если Бог и поможет спуститься на землю, то никакому чёрту не помочь вскарабкаться обратно в седло.

Проклятая спина… И — вчерашняя орава пьяных подонков, называвших себя "стадом Господним", что неоткуда взялись в Коугчаре…

"Слезай сюда, чаттарец! Ну, слезай, слезай, па-га-вар-рим!"

Двоим пробил башку, это точно. Жаль, не догнал того, с дубиной… Любит эта мразь заходить со спины.

Может быть, тогда и выронил кисет?

— Аррр, инта каммарас! — прорычал он, стискивая зубы. — Ну и что теперь делать? Что теперь делать?..

Да, жаль, не догнал остальных. Среди них мог быть кто-нибудь из тех, кто…

Перестань, перестань, сказал он себе. В третий раз возвращаться к обугленным стропилам, которые чуть припорошил снежок…

Айхо, доченька, да где ты… Что со всеми вами… И где был я в это время…

Глухие, холодные стены вознеслись над ним, покрасневшие талые ручьи разливались по мостовым Коугчара. Снег на чёрном угле. Твёрдое, промёрзлое дерево скамейки, на которой летом засиживались, бывало, затемно. Колючие капли дождя на ветру.

И ещё… старик, в хижине которого пришлось переждать эту ночь. Старик, что поведал о том, что двумя днями раньше творилось в чаттарских кварталах города… Измождённое лицо, корявые пальцы, чёрные зубы, которыми он как голодный волк вцепился в кусок сушёного мяса… Стоит ли человеку доживать до этих лет? Тем более, что, говорят, иным в преклонные годы просто омерзительно хочется жить…

Сойти с ума и… вперёд, на собственный "бодариск"? Или загнать в зубы ствол карабина? Дескать, дождался-таки своего часа, сынок? Или… действительно вернуться? Теперь насовсем?

Жаль, не догнал остальных…

Начинаем сначала, сказал он себе мысленно. Этот день — начало. Тебе сорок восемь, и зовут тебя Гриос, и ты добротно слеплен Мастером из лучшей земной глины. Ты движешься в направлении на Бугден. Там, в твоей солдатской книжке есть что-то за подписью маршала Варадоса.

Выдумал кто-то эти книжки. Был ты капитан Гриос — стал ты рядовой Гриос… пусть даже и рядовой гвардии.

Запись просрочена — пустяки. Белый плюмаж на шапке и синяя шинель чаттарских гвардейцев… что может быть лучшим пропуском… Куда теперь?

Или… больше некуда?

Он только сейчас обратил внимание на отчетливый перестук копыт, быстро приближавшийся из-за спины. Как будто кто-то звонко и торопливо постукивал ногтями по натянутой коже барабана.

Гриос машинально потянул с руки перчатку.

— Вот и табачок, — сказал он.

Повернул вороную и на всякий случай нащупал там, внизу, справа, ствол карабина, который как это заведено у чаттарцев, помещается за спиной прикладом вверх.

— Спаситель ты мой…

И прикрываясь рукавом от проглянувшего солнца, приметил, что измученный скачкой конь устало выбрасывает ноги, а неумело схваченный повод проскальзывает у седока в пальцах.

Чёрт-те что стряслось у малого, успел подумать он, выезжая на середину дороги. Да и кто он может быть такой? Дурное время, когда на каждого встречного глядишь, держа наготове оружие…

Хотя, инта каммарас, какая мне, к чёрту, разница, кто он такой и как называла его в детстве мама?..

— Эээ, сынок, да у тебя и стремена толком не подобраны… А ну, постой. Давай-ка разберём, в чём тут дело…

— Стой! — привычно гаркнул он.

Выстрел ударил ему в глаза!

И — будто заледенелой веткой хлестнуло по лицу…

Чаттарец ещё не успел сообразить что к чему, а руки сами, срывая ремнем золочёные пуговицы, вывернули из-за спины ствол карабина.

Он ответил выстрелом на выстрел привычно, из-под руки, почти не целясь. Противник, продолжая нестись во весь опор, пригнулся, как бы пытаясь укрыться за конскую шею. Не попал, подумал Гриос.

И в это же мгновение тот, глупец и торопыга, потерял поводья, всем телом подался вперед, на гриву. Конёк, не удержав равновесия, провалился передними ногами и с размаху перекатился через голову вместе с седоком.

Ах, ты, ах ты, ах ты!..

Гриос, помедлив, тронул шпорами вороную, но та не пошла — замерла как вкопанная.

— Дура, дрянь, ослица! — озлился чаттарец. — Тебе "хаш-хаш" крикнуть?

По щеке его вновь мазнуло что-то ледяное-холодное, белёсое.

Дернул, оторвал, отшвырнул прочь подрубленный пулей плюмаж. Постанывая от боли в спине и шее, принялся сползать наземь. Краем глаза уловил: нечаянный противник, залегши за конем, выставил вперёд руку.

— Ага. Целишься, сынок? — переводя дыхание, спросил чаттарец. — Ну, целься, целься… Может быть, ты и прав.

Лошадь, не давая себя огладить, пятилась задом. Гриос отбросил поводья и непроворно, по-волчьи поворачивая с головой тяжёлые плечи, зашагал в сторону противника. Солнце било в глаза. Обидно было умирать, так и не выкурив табачку…

— Эй, ты, послушай! — крикнул он.

Злополучный скакун следил за подходившим гвардейцем. Кипящей в ноздрях и глотке красной пеной захлебывался конь, бессильно сгребая ногами смёрзшийся навоз и ржавую глину дороги.

Его хозяин завалился в талую грязь возле конской спины, далеко вперёд выбросив руку с расставленными белыми пальцами…

— Инта каммарас!

Чаттарец передёрнул затвор и прицелился. Тускнеющий конский глаз отразил белое, в низких облаках небо и чёрную фигуру человека, вскинувшего к плечу карабин…

3

— Слыхал? — спросил малыш, отрываясь от книги. — Нет, ты слыхал? Кто-то опять стреляет в тюленей. Это келлангийские солдаты. У, дураки, патронов им не жалко.

Тинч вспомнил, что малыша, хозяйского сыночка, зовут Таппи, и что вчера этот занудливый Таппи долго не давал ему уснуть, донимая разговорами. Каким счастливым должен быть человек, который утром может просыпаться оттого, что мать поправляет ему сползшее во сне одеяло…

Он вспомнил вчерашний вечер. В такие вечера и ночи, как говорят, даже сам Ночной Воин не смеет покидать своего убежища в скалах… Берег, казалось, стонал и ворочался под ногами, слепящий вихрь срывал с головы капюшон, а в ушах грохотало так, что Тинч не слышал собственного стука в дверь этого дома. И вдруг — сокрушительная битва гигантов на земле и там, высоко в небе, оборвалась — тишиной, теплом, светом…

Руки… вспомнил он. Жилистые, тонкие руки, исколотые кривой иглой, изрезанные жёсткими нитками, которыми сшивают здесь паруса. Они, эти необычайно мягкие руки проводили его до лежанки, помогли расстегнуть куртку, надвинули на плечи непривычную жаркую тяжесть…

Сейчас в большой комнате, за перегородкой шелестели быстрые шаги. Глиняные миски стучали о деревянный стол. И запахи царили в доме… Не те, что стали для Тинча привычными в эту зиму, городские — керосина и сырой штукатурки, нет, иные — горячей глины, топлёного жира, а ещё — пчелиного воска и полыни, копчёной рыбы, сладкого домашнего хлеба, чеснока…

Быть может, спешить не надо? И не мешало бы вначале позавтракать. Хотя с этим придется обождать: здесь, по обычаю, первыми едят взрослые.

Тинчу было немного обидно, ведь он, в свои неполные пятнадцать, давнымдавно не считал себя ребёнком. Ему припомнились слова одного из героев книги Ратша Киппина, о том, что тот в свои пятнадцать уже убил одного человека и зачал другого. Что ж, с некоторой натяжкой, Тинч мог отнести это и к себе…

При словах малыша ему вдруг отчётливо вспомнился отвратительный вкус тюленьего жира, которым его щедро потчевали в детстве. Ему всегда было жаль тюленей с их усатыми зелёными мордами. Убитый в воде тюлень тонет…

Странно. Кому понадобилось стрелять на берегу в такую рань?

— Папа их на постой не велит пускать, — продолжал Таппи. — Они маму заставили ихнюю лошадь чистить.

— Келлангийские? — отозвался Тинч. — А свои лучше? Герои… Союзнички…

— А ты вчера перед сном говорил, у тебя отец в армии.

— И что?

— И что он вот-вот должен вернуться из Элт-Энно. И что у вас в Коугчаре дом — побольше нашего.

— Хороша, однако, водочка у твоего папы… — усмехнулся Тинч.

Он полёживал на спине, держа возле губ глиняную свистульку-окарину и старался обращать на малыша поменьше внимания.

— Тинчес!.. Тинч!.. Тинчи!.. Смотри!

На ксилографии, включенной в книгу, два больших блестящих войска сошлись в кровавом игрище под стенами крепости. Трубачи раздували щеки, барабанщики били наотмашь, солдаты, воздевая друг друга на пики, выкрикивали слова молитв и геройские песни. На зубцы бастионов, острия знамён и осадные катапульты с манускрипта, помещённого художником вверху страницы, протягивалось на тонкой цепочке золотое кольцо. В нём проглядывали округлые, с завитушками буковки.

— Чат-Тар, осада Галаксиса, — скосив глаза, пояснил Тинч. — Сражение короля Постума с нирлантами.

— А это? — указал Таппи.

— Здесь написано: "Линтул Зорох Жлосс". Так звали автора книги и рисунков.

— А здесь? — спросил малыш, отгибая заворот иллюстрации. Тинч неохотно пригнулся, пытаясь разобрать слова, записанные на свитке.

— По-чаттарски "тидефт"… понашему "тадешт" — "помни!". А! То есть:

Таппи глядел на него с недоумением и страхом.

— Чушь какая-то… — смутился Тинч. — Этот Линтул Зорох был вообще какой-то странный… как все чаттарцы.

— А, знаю, чаттарцы шепелявые! — оживился Таппи. — Они вместо "мешок" говорят "мефок". Вместо "крыша" — "крыфа"…

— Перестань болтать, — оборвал его Тинч.

— Честное слово! Вместо "лошадь" — "лофадь". Вместо "послушай"…

— Сказано — не болтай! — вспыхнул Тинч.

Книга выпала из рук испуганного малыша.

Тихо было вокруг. Негромко постукивали деревянные ложки в большой комнате. Мерный шум наката доносился с берега.

— Эй, гусёнок, — позвал Тинч. — Ну, будет, не сердись. Послушай лучше.

И подобрав книгу, перелистнул страницы.

— …И был Бальмгрим. — прочёл он.

— И был он смелым, сильным, весёлым, да таким удачливым — всё, за что ни брался, у него получалось. Сажал ли дерево — да какое вырастало дерево! Строил ли дом — да какой вставал дом! Ходил ли в море — да сколько трески попадало в сети! И, правда, не так богат был Бальмгрим — всего-то голова да пара крепких рук. И жил он со всеми в мире, ни от кого не таясь и никому не завидуя.

Злой брат его, Хайяк и ворчал, и сердился, что Бальмгрим, воротясь из похода, лучшую часть добычи отдает другим, и каждый раз старался отнять у людей то, что раздарил им старший брат.

"Зачем ты это делаешь?" — спросил его однажды Бальмгрим. — Разве и без того мало тебе дано на свете, чтобы есть, пить, иметь крышу над головой и жить, как всем подобает?"

"Ничего-то ты не понимаешь, глупец, — отвечал брату Хайяк. — Ты гуляешь по земле, безрассудно швыряя налево и направо нажитое тобою добро. Скажи, только честно, а ради чего ты это делаешь? Думаешь ли ты о том, что случится, если люди получат слишком много? Если они забудут, что такое нужда и голод? Они станут ленивыми и трусливыми, и затянутся жиром их мозги, и станут бессильными руки, и превратятся они в подобие свиней, которые жрут, что попало и всё им мало. И понаставят они вокруг жилищ ограды, а двери замкнут на сто замков и засовов. И будут они из последних сил хапать и рвать друг у друга, и требовать с тебя больше и больше, а любить меньше и меньше, потому что, запомни, Бальмгрим, никто из людей не любит, когда ему делают добро!"

"Потому, — смеялся Хайяк, — я и прячу от людей то, чем ты их так безрассудно одариваешь. Меня они величают исчадием зла, хотя большего добра, чем я, для них не в силах сотворить даже ты. Они строят храмы, вымаливают у того, кого считают Богом, новые и новые подачки, не подозревая, что крохи эти обернутся для них новым злом. Тебя же они и вовсе не замечают, считая, что ты просто делаешь то, что должен делать.

Скажи теперь, от кого из нас больше пользы?"

Задумался Бальмгрим.

"Наверное, ты прав, — ответил он, — и беда моя в том, что безрассудно творя добро, я забыл помочь людям понять, что Бог истинный помещается в них самих, и что каждый из них сам себе и храм, и крест, и свеча, и чаша… Хорошо, теперь я попробую хотя бы научить людей тому, что умею сам. Пусть они сами, добывая в поте лица необходимое для жизни, узнают настоящую цену и хлебу, и молоку, и новой одежде, и крыше над головой".

И стал он учить людей: как самим строить большие и малые корабли, как ходить морем до берегов Анзуресса и далее, а тех, кто оставался на берегу — как обжигать кирпич и тесать камень, как возводить города, как прокладывать дороги и сажать деревья, ткать одежду и водить стада на высокие горные пастбища.

Увидал такое Хайяк, обрадовался:

"Теперь я вдвое больше дани соберу с этих людишек!"

Тинч помолчал, будто прислушиваясь к чему-то, что происходило далеко за стенами дома. Полоска света померкла между ставнями, льдистые хлопья снова шуршали и бились в закрытое окно. Потрескивал тростник в печи. Таппи слушал завороженно, даже перестав похрустывать зубочком чеснока, что стащил из косицы за печью. Интересно, что в этих краях чеснок совсем не злой, а сладкий. Хотя и паху-учий…

— Но не тут-то было! — продолжил Тинч весело. — Добро, что когда-то доставалось даром, люди добывали теперь своими руками, а заработанный кусок всегда слаще дарового.

"С чего это, — сказали они, — мы станем отдавать тебе, Хайяк, то, что заработано? Ведь оно к нам так просто с небес не свалилось и не свалится. Хотя, если ты больной или немощный, мы, так и быть, уделим тебе сколь-нибудь из наших запасов…"

Злобно вскрикнул Хайяк, отшвырнул поднесённые дары и умчался прочь. Решил он напакостить людям, а для того — поссорить их между собой. И брату насолить заодно.

Вернулся-таки он к людям и, прикинувшись посланником, объявил:

"Недоволен вами Бальмгрим. Никто из вас даже спасибо ему не сказал за науку".

И велел он понастроить по земле храмов, где бы имя Бальмгрима произносилось как имя Бога. Нет Бога кроме него, и кто говорит иное — неблагодарные твари и враги, место которым в зловонной яме. Они бормочут под нос молитвы, но кто знает — какие? Они молятся дома, не принося положенного в храмы. Кому они молятся и чему поклоняются?

Были те, кто слушали его. Были и те, кто усомнился, а тому ли учил их сам Бальмгрим. И закипела вражда, и запылали огни, и полились реки крови… И появились такие, кто стал проклинать и Бальмгрима, и самого Бога, и стали почитать более всех Хайяка — врага человеческого.

Только узнал про это Бальмгрим.

"Погодите-ка, вы, люди, — говорит он. — Посмотрите. Разве те, с кем вы собрались биться, не такие же труженики, как и вы? Разве не добывают они в поте лица свой хлеб? Разве не страдают, как и вы, от засухи, непогоды, болезней? Разве не любят, как и вы, своих матерей и отцов, сестёр и братьев, разве не готовы жизнь отдать за своих детей, разве не любят они землю, что нас носит, кормит, даёт жизнь и принимает в себя по смерти? Так чем они отличны от вас? Неужели им, как и вам, не хотелось бы жить в мире со всеми, и особенно с вами, своими соседями, на чью помощь они всегда полагались и кому всегда сами были готовы помочь?.."

Голос Тинча прервался. Несколько минут он молчал, переводя дыхание и покусывая губы.

— А потом что было? — решился напомнить Таппи. Взобравшись с ногами на лежанку Тинча, он прижался к нему как котёнок и жадно, почти не дыша, слушал рассказ.

— Потом… — вздохнул Тинч и обратился к книге. — Так оно и выходило.

Только разбудит где-нибудь войну Хайяк, так сразу же спешит на помощь людям Бальмгрим. Опомнятся люди, перестанут истреблять и жечь друг друга, а Хайяк уже в другом месте стравливает их между собой. И вновь спешит Бальмгрим уладить людские споры. Да только ведь это ему не в тяжкий труд, а в светлую радость. Всё ему нипочем! До того загонял злого брата, что тот и ног не таскает. А Бальмгрим такую жизнь на земле устроил, что никто и никогда не видывал. Корабли по морю ходят, стада в горах пасутся, и пчёлы летят за взятком, а люди знай снимают урожай за урожаем, дружат, радуются и с ними радуется Бальмгрим-удачливый.

— И тогда, — вполголоса продолжил Тинч, почти не заглядывая в книгу, — злой Хайяк волшебством и хитростью подстроил так, что когда Бальмгрим был один, далеко в море, в сеть к нему попался большой кальмар. Когда Бальмгрим нагнулся, кальмар полез вверх по его руке. Щупальцами притянул к мачте и укусил за шею. Вот сюда…

Хайяк хохотал, глядя, как мучается ненавистный брат. И тогда великий Ниорд, Хозяин Моря прикосновением жезла превратил Бальмгрима в могучий и свежий северо-восточный ветер, а ветры не чувствуют боли.

А Хайяк с тех пор стал коварным и душным юго-восточным ветром. Это его злая сила срывает с домов крыши и топит на рифах корабли. Зато, когда приходит Бальмгрим, над нашим берегом рассеиваются тучи, в заливе появляется рыба, а морякам открывается дорога в далекий благодатный Анзуресс…

— Наши тоже собираются на Анзуресс, — вспомнил Таппи. — Папа вчера сказал, что ему позарез нужны руки, и что он с тобой поговорит. Ты как, пойдёшь или останешься?

Тинч отрицательно качнул головой и открыл было рот, но не успел ответить.

Три тяжких удара — таких, что застонали в петлях засовы — обрушила снаружи на дверь чья-то тяжёлая рука. Таппи, вскочив с лежанки, затопотал босыми пятками за перегородку. Но там на него прикрикнули и он, сконфуженный, вернулся обратно.

4

Гриос опустил у крыльца свою ношу, поднялся по ступенькам и ударил кулаком в дверь.

— Открывай, инта каммарас! — закричал он. — Открывай, чёрт солёный!

У ног его привалился щекой к ступеньке светловолосый парень в куртке городского рабочего. Трехцветная лента, отпоровшись от воротника, прилипла к глубокой царапине на виске. Внешне его можно было принять за сторонника одной из тех мятежных партий, что более года будоражили весь такканский берег от Бодариска до Маллен-Гроска. Пуля пропахала кожу на виске, глаза закрыты, но сердце бьётся. Живуч, мерзавец, думал Гриос, перенося контуженого к дому у дороги. Благодари богов, что мозги не вышибло…

Следом за Гриосом к крыльцу настороженной походкой приближалась вороная.

— Ага! Явилась, желтозубая! — приветствовал ее гвардеец. — Когда хозяин сам всю работу сделал, перед ним и задом повертеть можно? А то, что у хозяина спину ломит и башка не ворочается — не твоя печаль? А, Варрачуке?

Этим именем чаттарские пастухи называют чёрную сколопендру — страшную ядовитую сороконожку, что обитает в скалах.

Помяв ладонью затылок, он тяжело опустился на крыльцо и привычно полез в карман — за трубкой.

— Ох ты, Бог ты!.. Великий Мастер! Ну же и послал ты мне, друг сердечный, мороку. Мало, что подстрелил попутчика… Правда, он и сам пуляет неплохо, но всё грех на душу… И нечего на меня ласково смотреть! — снова обратился он к Варрачуке.

— Чёрт, да так и примерзнуть недолго! — продолжал он. — Думают они открывать, или им дверь высадить?.. Ну-ка, сынок, — нагнулся он к парню, — позволь взглянуть, не зря ли дяде Гриосу пришлось осадить твою милость среди дороги…

Последние слова он произнес машинально, рассматривая изрядно помятый на углах треугольник, на котором не значилось ни адресов, ни фамилий.

Проглядев конверт на свет, чаттарец без долгих раздумий вскрыл письмо и длинным узловатым пальцем повёл вдоль имени адресата.

Ему не понадобилось глубоко вникать в квадраты тагр-косских букв. Несколько самых первых знаков сами сложились в хорошо известное имя и — внезапно и грозно посмотрели на него с листа бумаги…

Он попробовал прочесть ещё раз. Вышло то же самое.

— Судьба… — произнес он в волнении и, едва не упустив трубки, поднялся на ноги. — Одно к одному…

Взгремели, застучали за спиной засовы.

— Эй, хозяин! — усаживаясь в седле, крикнул он. — Присмотри хорошенько за этим парнем. Как очнется, первым делом передай, что его пакет дойдет без задержки, понял? Лично в руки полковнику Даурадесу!

В это время со стороны Коугчара, быстро приближаясь по идущей под уклон дороге, показались семь или восемь всадников в ярко-зелёных мундирах и касках с гребнями.

Ни тагры, ни чаттарцы во время верховой езды не подскакивают так высоко в сёдлах…

— Та-ак, — сквозь зубы сказал Гриос.

— Эй! — позвал он. — Посмотри-ка туда. Ты ничего не видел и не знаешь, понял?..

— Эа! — ударил он шпорами Варрачуке.

Вороная взлетела на дыбы и, рванувшись, понесла своего хозяина прочь, по дороге на Бугден.

5

Раскалённый шар восходил в это время над морем. Волны долгими пластами тянулись к берегу. Там, в розоватой шипящей пене суетились и вновь пропадали в прибое тысячи и тысячи мельчайших живых существ.

Прибой делает жизнь и смерть равноценными. Отсюда, из морской пыли, взошли на землю боги — чтобы создать этот мир, феи — чтобы вдохнуть в него душу, и люди, в чьих сердцах ритмы прибоя звучат и поныне. Сюда, на берег океана принес Хайяк покаянье в смерти Бальмгрима…

Так говорят предания.

— Ти-инчи-и!

Тинч остановился. Покусывая губы, смотрел, как, кубарем скатившись с дюны, взрывая башмаками песок, спешит к нему Таппи.

Несколько минут назад Тинч, пользуясь суматохой, попросил малыша отомкнуть входную дверь, незаметно выскользнул наружу и немедленно зашагал в сторону моря. На подоконнике у лежанки он заранее оставил плату за ночлег — несколько серебряных монеток с отверстием посередине — "жерновков", как называют их в Тагр-коссе.

Именно эти деньги зажаты были теперь в кулачке догонявшего его малыша.

— Тинчи! Папа сказал, что если ты будешь бросаться деньгами, отец тебе дома, верно, здорово всыплет. А ещё он велел сказать, что у нас, деньков так через десять, можно будет хорошо заработать, и чтоб ты, если не остаёшься сам, послал бы кого с дороги… А мама передала припас на дорогу. Здесь рыба, хлеб, картошка… Хлеба маловато, правда, мука почти кончилась. Да-а, — махнул рукой Таппи, — до Коугчара недалёко, а в городе — не то, что у нас, всего хватает.

Тинч запихнул в объемистый карман куртки что-то угловатое, тёплое, бережно завернутое в холстинку. Выбрал из монет одну:

— Повесишь за шнурок на шею… Чего это ты? Ну, вот! — прибавил он, заметив, что губы у малыша поползли одна наискосок другой, а большие удивленные глаза заморгали чаще обычного.

— Тинчи, а ты насовсем уходишь?

— О-ах! — выдохнул Тинч и задумался. — Может, вернусь ещё… А ты не ошибся? Отец твой так и сказал: "полк Даурадеса"?

— Так и сказал: "полк Даурдеса"…

— Надо говорить не "Даурдес", а "Даурадес", — поправил Тинч. — Это старинная фамилия. Ударение в начале и в конце.

— Ну да! — махнул рукой Таппи. — Он и удивился, что за имя такое, "Даура-Дес" — "Железная Лапа"… Ой, — спохватился малыш, — там келлангийские солдаты приехали! На папу кулаками замахиваются. Мне домой бежать нужно!

— Я приду, — сказал Тинч. — Вот только… с кем надо повидаюсь и приду.

— С отцом?

— И с ним. Ты пока… маму береги как можешь, понял? Ну, будь здоров.

Они крепко обнялись, хлопнули друг друга по плечу и — разошлись каждый в свою сторону.

— Тинчи-и! А кто он, твой отец?

— Мой отец — каменщик! Мы с ним — работяги!

Не дойдя первой же дюны, Тинч в нерешительности замедлил шаги и прислушался.

Со стороны дома у дороги не долетало ни звука. Ни крика. Ни выстрела…

Тогда он расстегнул карман, в котором хранилась книга. Из внутреннего отделения осторожно вытянул чётки, составленные из обточенных кубиков окаменелого дерева. На каждой из орехово-жёлтых граней чернел особый значок.

Сосредоточась, он набрал в грудь свежего воздуха, зажмурил глаза и, перемешав косточки чёток, сплюснул их между ладонями.

Открыв глаза, около минуты рассматривал получившийся узор. Чуть слышный голос сказал изнутри:

"Иди куда идёшь. Дом, в котором ты провел ночь, не потерпит ущерба. Неожиданное обстоятельство остановит врагов. Торопись. Тебя ждут дома".

; Вернусь ли я сюда? — спросил он, и снова перемешал и сплюснул кубики.

По виду новый узор напоминал языки огня. Внутренний голос на сей раз молчал…

Тинч пожал плечами, вздохнул и, вначале медленно, с оглядкой, затем всё быстрее зашагал вдоль полосы прибоя.

Он шёл быстро — ему нравилось так идти. В его лохматых, отросших за зиму волосах плясал попутный ветер, ветер Бальмгрима, ветер судьбы и удачи.

Эта земля была землёю Тинча. Этот ветер, поднимающий грузные, чёрно-красные от рассветного солнца волны, наполнял его лёгкие. Эта жизнь была его жизнью, и от простой догадки, что это действительно так, он с мурашками по коже ощущал, как знакомой сладкой тревогой туго наполняется сердце, что ноги сами несут, несут, несут его навстречу судьбе, и что нет, и не будет тому остановки.

— Счастли-ивым днём

Ве-ернусь я в дом…

И был Тинч. И был он смелым, сильным, весёлым, да таким удачливым…

Глава 2. Айхо

1

Итак, пути наших героев разошлись… Кто знает, встреться они у порога рыбацкого домика — и эта история могла иметь совершенно иное продолжение. Куда они так спешат?

Впрочем… нам-то с вами спешить некуда.

Конечно, со временем мы последуем и за капитаном Гриосом, но сейчас, дабы вам, дорогой читатель, стало понятней, что к чему, следует рассказать, кто такой Тинч и что с ним произошло за полгода до описанных выше событий.

Шагать по дороге с карманом, полными "жерновков", было небезопасно. Мало ли кто мог сейчас повстречаться на дороге…

Потому Тинч шёл вдоль берега залива.

Стая крупных черноголовых чаек при его приближении снялась с песка, покружила над головой и неторопливо проплыла в море.

На миг он представил себя такой же чайкой. И тотчас озорной окрепший ветер ударил его в грудь, подхватил под крылья и вынес высоко-высоко над прибоем. А небо обрушивалось ему навстречу, и дальше, в горизонт раздвинулись крылья, а где-то глубоко там, внизу мелькали пенные всплески перелетающих с волны на волну дельфинов.

Имя "Тинчес" на языке тагров и означает "дельфин".

"Эх ты, Тинчи-дельфинёнок…" — как наяву услышал он и прибавил шагу. Сердитый ветер взмёл песок. Сомнения ещё царапались в груди, но цель, во имя которой он весь остаток зимы так стремился домой, была выше любых сомнений.

Чуть видные вдали, черпали парусами из-за линии горизонта игрушечные корабли. По скользким и рыжим от водорослей скалам сбегала вода. Впереди, за дюнами вот-вот должна была открыться река. Там старый каменный мост с четырьмя колоннами по углам пролёг над кипящей Авокой…

— Постой, — сказал он себе.; Это было здесь.

Да, полгода назад это случилось здесь, где из песка доныне щерится рёбрами остов погибшего на рифах корабля.

Здесь, где он подбирал из полосы прибоя разноцветные камешки.

Здесь, где на камнях лагуны искрятся потеки Жизни, где волны, с чьих гребней срывает пену ветер, то с нежностью матери ласкаются к ногам, то с яростью молотобойца пытаются сокрушить скалы.

Здесь, где в плеске прибоя слышится перепев далеких труб и перезвон песчинок Времени. Здесь, где среди камешков попадаются шарики со звёздочкой — те, что остались от маленьких игольчатых зверьков, что грызли ракушки тыщу миллионов лет тому…

"Жил на свете славный ёжик, из иголочек и ножек, грыз ракушки день-деньской, потому что был морской…"

Здесь, где из-за песчаной косы, кажется, вот-вот выглянет украшенный фигурой острогрудой богини, крутой форштевень древнего судна. Оно птицей летит под темно-красным, как запекшаяся кровь, квадратным парусом с изображением трезубца Хозяина Моря…

Вспомни!

Это случилось в день, когда его разморило на солнце, а он вылепил из песка целую картину, в точности как в одной из отцовских книг. Здесь стоял замок, вооруженный стеной и башнями, ступенчатый Храм Огня посередине, и возле него — священное существо, наполовину женщина, наполовину львица, великая Хормакис. Она неподвижными ракушечными глазами взирала в сторону океана…

Когда ныряешь в глубину спокойного и чистого моря, вверху, над головою является большой блестящий круг, в котором просвечивает хрустальное небо. Под самым твоим боком мельтешат и щиплются рыбёшки, в валунах, обросших зыбкими куртинами морской травы, бочком-бочком пробираются крабы, а с самого дна, если задеть ногой, поднимается и, пыля песком, уходит в глубину круглая и плоская, похожая на истёртый коврик рыба-камбала.

Старики из Анзуресса говорят, что камбала — рыба непростая. Они называют её "ладонь Уданы" и убеждены, что если подкараулить камбалу на дне и не дать всплыть, святая рыба может запросто выполнить любые три желания…

Однако, пока ты думаешь обо всём об этом, ноги сами взбивают воду, чтобы вытолкнуть тебя наверх, к воздуху. И ты — пулей вылетаешь под ослепительное солнце, грохаешься спиной в воду и торопливо подгребаешь, пытаясь отдышаться…

И, представьте себе — внезапно слышишь с берега чей-то звонкий голос:

— Эй! Э-эй! Ты что там делаешь? Выходи скорее!

Ибо там, на безлюднейшем в любое время дня и ночи берегу, где отнюдь не рукой подать до города, там, где из песка торчат заскорузлые корабельные ребра — стоит девчонка…

2

— Эй!

Из-под её локтя поглядывали опасливо две загорелые рожицы: мальчик лет шести и девчушка, того младше.

— Ну, эй же!

Высокая, гибкая как прутик, она зорко всматривалась в Тинча, не забывая в то же время кончиком мизинца поправлять длинные, чёрные, схваченные широкой красной лентой волосы. Одета она была просто и чисто: голубая рубашка и подвёрнутые почти до колен темные брюки, на талии туго стянутые узорчатым пояском. В другой руке незнакомка держала тапочки.

Тинч подплыл ближе, но вылезать не торопился. Пусть ему вначале объяснят, что и к чему. К тому же он привык купаться обнажённым.

— Как тебя зовут? — услышал он наконец, и накатившая волна едва не вынесла его на берег голым задом кверху.

— Предположим, Тинчес. А что? — ответил он, отплёвываясь от воды и елозя коленками по отмели.

— Приполо… Айге? Как?

Во бестолковая, подумал он.

— Просто: Тинчес! Поняла?

— Послушай, Тьинь-чьес! Выходи скорей из моря!

Она чаттарка, понял Тинч. "Айге… Послуфай, Тьинь-чьес…" Что ж, хорошо хоть оттуда, а не из приюта для убогих, что в углу соборной площади.

— Айхо! — позвал малыш и, указывая в сторону Тинча, что-то быстробыстро затараторил по-чаттарски.

— Он спрашивает, почему ты не выходишь, — объяснили Тинчу. — Тебя может унести злой морской дракон Камакудаку.

— Чего? — возмутился Тинч. — Какая ещё Кака-Макака? Давайте так: вначале я вылезу и надену штаны. Потом вы объясните, почему мне нельзя плавать в моей бухте.

— Это ты слепил всё это… царство? — очень серьезно спросила она через плечо.

— Ну, я… — оттаял он. — А что?

— Красиво. А вода тёплая?

— Тёплая. Горячая. Кипяток, — проворчал он и едва не упал, влетев ногой в карман штанов. На песок, к ногам царицы Хормакис, посыпались камешки — обкатанные морем разноцветные голыши, выхваченные из прибойной волны.

Тут были обломки раковин и разноцветная галька, прозрачные, мутноватые, яркорозовые, желтоватые и ярко-жёлтые желваки, настоящие халцедоны, звездчатые шарики окаменевших морских ежей, и — самые древние, чёрные или крапчатые, сглаженные прибойной волной куски базальта…

Угольки, случайно выхваченные человеком из плавильной печи Времени…

Одевшись, он принялся торопливо, одно за другим подбирать свои сокровища, и ещё более смутился, когда заметил, что незнакомка продолжает искоса за ним наблюдать.

Он смочил горсть камней в воде и ссыпал на широкий галечный блин.

— Вот. Сегодняшняя добыча…

Она, опустившись на колени, протянула руку за полупрозрачным, медового оттенка халцедоном. Какая маленькая у нее рука, подумал Тинч. И сама она — что делает здесь, так далеко от города?

— Здесь их много попадается, — облизнув солёные от морской воды губы, бросил он. — Просто надо знать, где искать.

Она, не откликаясь, продолжала рассматривать камешек на свет. В её тонких пальцах, с чуть отставленным в сторону мизинчиком, уголёк из печи Времени казался большой спелой виноградиной, но Тинч глядел не на камень…

Как там сказал неизвестный поэт?

Ах да, ведь незнакомка была красавицей… Наверное, он никогда не встречал такую. Просто сказка, а не девушка, понял он внезапно. Что такое, ещё негодовал в нем тот, прежний Тинч, а Тинч нынешний не в силах был оторвать взгляда от этих больших, глубоких, необычайно темных глаз, удлинённого, с небольшой горбинкой носа, маленьких тонких губ…

Встретясь с ним глазами, Айхо, не смутясь, привычно поправила тонким пальцем упавшую на лоб прядку, вернула камешек на место и спросила:

— Много? Зачем же ты их собираешь?

Он зачерпнул ладонью из подкатившей волны:

— Смотри. Это что, по-твоему?

— Вода.

— Вода, — повторил Тинч, разжимая пальцы. — Сколько ни бери её из моря — вода водой останется… А этот камень — обкатан морем. На нём волны оставили свои следы, свой портрет. И я могу унести его с собой, могу подарить другу, чтобы он, положив на ладонь этот камешек, тоже почувствовал, каково оно — море…

Так некогда говаривал ему отец.

— Тебя зовут Айхо? — решил уточнить он.

Она улыбнулась, быстро повела глазами — словно проследила взглядом за мелькнувшей по небу птицей и вдруг затараторила:

— Иногда. Когда я только родилась, папка назвал меня Олеоной, потому что это имя обозначает надежду. Но мне так понравилась одна весёлая птичка, что свила гнездо у нас в саду. Знаешь, она так смешно кричит: "айхо! айхо!", и очень любит семечки и маленькие орешки. И я решила, что все теперь будут называть меня Айхо, или просто — Ай. Лапуль, конечно, на дыбки: "да ты с ума… что это за имя такое — "Ай?" А папка подумал и говорит: "ну и пусть, называйся как хочешь, ты у нас и так всё равно как птичка…" А ты… Это что у тебя?

Она повернула руку Тинча так, чтобы отчетливо стало видно запястье, и он, почувствовав прикосновение её мягких пальцев, затрепетал от восторга.

— Дельфин и якорь, — сглотнув, пояснил он. — Рыбацкая наколка. Означает морское правило: "Спеши медленно".

— Тебя… зовут Тьинь-чьес, — уточнила Айхо.

— Можно просто: Тинч. Или — Тинчи.

— Тьиньчи-дельфинёнок! — произнесла она звучно. — Мальчик, вышедший из моря!

Его слегка смутило это "мальчик", и он, отбирая руку, поспешил спросить по-чаттарски:

— Вы недавно в городе?

— Да… Мы из Ихиса, — вновь повела глазами Олеона. — Слышно по разговору, да?

— Немного. У нас говорят: чаттарцы — это шепелявые тагр-коссцы.

Айхо нахмурилась.

— А у нас говорят, что это тагркоссцы — шепелявые чаттарцы. Они даже название нашей столицы Ифис произносят как "Ихис".

— У нас в Коугчаре живет много чаттарцев, но так далеко от города никто не ходит. Вы поосторожнее. Здесь разный народ попадается.

И только теперь рассмотрел у нее на бедре длинный тонкий кинжал в деревянных ножнах. Он и раньше наблюдал, что чаттарские девушки таскают при себе ножи.

Что ж, девчонка есть девчонка. Пускай покрасуется…

— Я провожу вас до города, — вызвался он. — В случае чего… я… договорюсь.

С моря рванул вдруг ветер, веером растрепал по воздуху волосы Олеоны, поднял дыбом вихры на головах малышей… Песчаный вихрь закружил над ступенчатым Храмом Огня, а великая Хормакис, как показалось Тинчу, иронично и грустно скосила свои ракушечные глаза ему вслед…

Они шли к городу. Малышня, громко споря, мешая тагрские и чаттарские слова, затеяла игру в "чья ракушка крепче":

— Оах, какой ты хытрый! Какой ты хытрый! Тачи'!

— Айоо!

— Зря вы достали меня из воды, — сказал Тинч. — И сами зря не купаетесь. Не сегодня-завтра задует Хайяк, и тогда — прощай, море, до будущего лета…

Айхо понимающе вздохнула:

— Я бы искупалась, да малыши крик поднимут. Папочка с мамочкой нарассказывали, что в море живет Камакудаку, который утащит к себе под воду.

— Вы в Коугчар надолго?

— Не знаю. Здесь мне нравится. До этого мы жили на квартирах в Дангаре, фу!.. Потом отец сказал: "мало ли что, времена неспокойные", и купил нам домик здесь, в Коугчаре.

"В Каукчь-аре" — произнесла она, и Тинч почувствовал, как от этой непривычной мягкости что-то тепло сжимается у него внутри.

— Лапуль, конечно, говорит, что он отправил нас куда подальше, и что он нас бросил. Только я не верю. Он ведь добрый, и ему тоже нелегко. Иногда, как приедет, садится где-нибудь в саду и курит, курит. А иногда плачет. Лапуль…

— А кто этот, ваш "лапуль"? — спросил Тинч.

Айхо непонимающе повела глазами, потом взяла в толк и расхохоталась:

— Ты свою маму как называешь?

— Как, как… — смешался Тинч. — Мама…

И, сам не зная почему, принялся рассказывать то, что решался доверить не каждому.

— Она умерла, когда мне не было и года. Отец говорил: слишком много несчастий было в её жизни. От этого человек не живёт долго. Она была родом из Бэрланда. Родители за долги отдали её в работный дом, хозяин продал работорговцу. В Чат-Таре она оказалась в обители святого Икавуша. Отец полюбил её с первого взгляда и вместе с… с одним чаттарским офицером выкрал её из монастыря. Во время помолвки в окно влетел камень… Им пришлось бежать. Она, когда умирала, попросила, чтобы ее не сжигали, как делают у нас — боялась, что будет больно, а похоронили на чаттарском кладбище… А потом, когда мне исполнилось десять, отец женился вторично… Ну, эту я запомнил! Потом, однажды, прихожу из школы… я тогда ещё в школу ходил… — отец один. "Она, — говорит, — заговариваться стала. Почему, дескать, ты опять купил Тинчу новые ботинки, а мне который день новых туфель купить не можешь?.." Прижал меня к себе крепко-крепко и сказал: "Ничего. Будем держаться вместе, парень. Всё равно, никого лучше нашей мамы у нас не было и не будет".

— Когда это было? — спросила Айхо.

— Четыре года назад. За год до войны с Элт-Энно.

— Значит, тебе сейчас четырнадцать?

— Скоро пятнадцать… Ты на мой рост не смотри, у нас в роду все такие, некрупные. Однажды к нашим соседям полезли ввечеру какие-то, с палками. Отец вышел, хотел уладить миром. Один из тех — его палкой по плечу. Он разозлился, вырвал у него эту палку и так их отделал…

Тинч оборвал рассказ, неожиданно вспомнив и тот вечер, и орущую толпу с факелами и дубинками, и отца — окровавленного, растоптанного, тяжело встающего с пыльной мостовой…

— …ведь его когда-то учил сам капитан Гриос, — машинально довершил он.

— Кто? — переспросила Айхо.

— Капитан Гриос, чаттарец.

— Моего отца тоже зовут Гриос, — сказала она.

3

Два раза в году, весной и осенью, на побережье приходит Время Ветров. По временам то Хайяк, то Бальмгрим — стегнёт песком по окнам, раскачает, повалит, разбросает забытые на берегу снасти. Ночной шквал оставляет после себя развороченный берег, где в изменившей очертания полосе прибоя мелькают вперемешку лохмотья рыжих водорослей и белые корневища "каменных роз".

В один из тех осенних, не очень спокойных, но солнечных дней Тинч подошёл к дому, где жила Олеона.

По саду, подбирая опавшие в траву перезрелые груши, бродили стреноженные кони. На скамейке у крыльца курил трубку высокий, очень худой, широкоплечий и длиннорукий человек. Поглядев на Тинча глубоко запавшими, тёмными глазами он, не вынимая изо рта трубки, прогудел в усы:

— Подойди-ка сюда, сынок.

И, не отрывая ощупывающего взгляда, спросил:

— Ты — сын Даурадеса? Хотя, что я спрашиваю… Вылитый Маркон! Только волосы её… и в глазах что-то есть. Садись-ка рядышком, сынок. Айхо скоро выйдет.

Говорил он по-тагрски без акцента, и лишь временами добавлял чаттарские слова.

— Тинчес, Тинчес… Давно я хотел поглядеть на тебя, Тинчес — сын Даурадеса, — продолжал он, ещё раз внимательно осмотрев Тинча с головы до ног. — Знаешь, а башмаки твои скоро в отставку попросятся. Сапоги есть на зиму?

— Найдутся, — ответил Тинч.

— Отец… гм… пишет?

— Пишет.

— Денег присылает?

— Присылает.

— Значит, так и живешь, один?

— А я не один живу. По соседству с сапожником. Если мне понадобятся сапоги, я найду, кого попросить.

— Так, — вздохнул Гриос. — Эх, правый-левый сапоги, оба-два не с той ноги…

Захватив худыми, пожелтевшими от табака пальцами чашечку трубки, он вроде бы наблюдал, как между ними струится синеватый дымок…

— Что, отец много обо мне наговорил?

— О вас? — пожал плечами Тинч. — Иногда рассказывал.

Ему не хотелось упоминать, что, по словам отца, тот капитан Гриос погиб в Чат-Таре во времена восстания Каррабо-Пратта, четырнадцать с половиной лет тому назад. Отец не мог ошибаться. Отец солгал! И то, что должно было скрываться за этим, Тинчу предстояло когда-нибудь узнать.

— Ты очень похож на мать.

— Похож.

— Вначале не очень заметно, потом пошаришь в памяти…

— Да.

— Ты её помнишь?

— Нет.

— Ххак! — сказал чаттарец.

Протянул узловатую, похожую на иссохшую ветвь руку, подтянулся за край скамьи и сел лицом к лицу с Тинчем.

— Вот что… — сказал он. — Я не знаю, что там обо мне нарассказывал Маркон. Но если ты вместо путного мужского разговора будешь осла за хвост тянуть, я рассержусь и… и заброшу тебя вон на ту высокую грушу.

Тинч измерил взглядом дерево.

— Как бы я вас самого туда не зашвырнул.

— Чего? — не сразу понял Гриос. — Ах ты, сын Даурадеса. Инта каммарас! А ну, подай-ка мне свою железную лапу, Тинч — сын Маркона! Поглядим, подарил ли тебе твой отец что-нибудь, помимо своей дерзости!

Тинч вспыхнул от гнева и, не задумываясь, протянул ладонь. Но чаттарец не стал давить его пальцы своими тисками, он перевернул руку Тинча так и сяк, осмотрел татуировку с дельфином вокруг якоря, потом повернул её ладонью вверх и покачал головой:

— Как же это ты, сынок? Мне Айхо говорила, правда… Прямо по линии жизни…

По шершавым, накрепко вкоренившимся мозольным буграм, ладонь Тинча напоминала булыжную мостовую. Широкий сине-лиловый рубец пересекал ее наискосок.

— Да это весной, в порту, когда грузили бочки, — пояснил Тинч. — Оборвался трос, а я его ловить вздумал, без рукавиц… Забыл, что внутри — стальная проволока… Да ерунда это! — рассмеялся он, разминая пальцы. — Только смеху на весь Урс, а так… залили водкой, перевязали. Наутро — опять в работу.

— Хозяин у нас был что надо, — неожиданно разговорился он. — Звали его Тосс. Старый Тосс… Когда взяли первый трал, выбрал здоровенную рыбину, залил ей в глотку вина, погладил, поцеловал — прямо так, сопливую! "А ну-ка, — говорит, — тварь морская, сходи к своим, расскажи, как мы гостей встречаем!" И метнул треску за борт. Это он чтобы рыба веселее шла в сети… Вот она нас попотеть и заставила! Заштилело! мы день-деньской — на вёслах, ладони — сплошь голое мясо, а с вечера до утра теми же лапами свой улов чистишь, солишь, в бочки забиваешь, да побыстрее, ведь и поспать часок надо! Ну, да мы — работяги. Нам и не такое по плечу…

Тут в дверях дома показалась Айхо, и он поднялся ей навстречу.

— Постой минутку! — ухватил его за плечо Гриос. — Ещё один вопрос. Как бы это сказать… Я, конечно, не знаю, что мог сказать обо мне Маркон. Скажи, — только честно! — скажи, отец… если бы мы с ним повстречались, то он… что?

Огромные сапоги Гриоса были исхлестаны полынью и сплошь в белых брызгах от морской соли. В саду, под гигантским деревом рослая вороная нежно терлась изогнутой шеей о гриву серого…

— Я думаю, — ответил Тинч, — что он был бы рад.

— Рад? Ты сказал: рад?

— Я сказал: рад, — повторил Тинч. — Извините… Айхо!

— Хочешь, — предложил Гриос, — заседлай вон того серого, а дочь возьмет Варрачуке. Прогулка им не помешает.

— Спасибо, но… Должно быть, не выйдет. Сегодня мы собрались на Кипящие рифы. Я и лодку нанял. Когда-нибудь в другой раз, можно?

— "Можно", "можно"… — притворно поморщился Гриос и подмигнул:

— Ты у девушки, когда поцеловать захочешь, тоже будешь "можно" спрашивать? А, сынок? Оах-ха-ха-ха-ха!

4

Когда-то, очень давно подножие Тропы Исполинов омывалось волнами. Они свободно плескались меж базальтовых столбов, что назовут впоследствии "Сестра и Семьдесят Семь Братьев". Когда-то, в тот день, когда земля вспучилась, а Исполины, подобно озаренным огнем пальцам потянулись к небу, вода отошла, обнажив горячий новорожденный берег. Потом много дней и ночей в недрах земли что-то урчало и шипело, близ берега открывались горячие ключи, а в грязевых колодцах что-то хлюпало и вздымалось вверх — как будто оттуда кто-то постоянно пытался выпрыгнуть, да не хватало сил. В заливе один за другим возникали со дна и ползли в море дымящиеся каменные бугры, похожие на огромных морских черепах. Выйдя на простор залива, они замирали широким полукольцом, образовав отроги Кипящих Рифов, из-за которых неприступен с моря город каменщиков Коугчар.

За всю историю существования города Рифы не смогли защитить его лишь один раз, и этот случай Тинч запомнил на всю жизнь.

Маркон Даурадес тогда был старшиной цеха каменщиков, а самый дешёвый бутовый камень брали тут же, у моря. Весь день они с отцом лазали по скалам, намечая точки для сверления шпуров. Взрывать собирались назавтра, а сегодня лишь сверлили и подбирали осколки, что остались от предыдущих взрывов.

День выдался дождливым и ветреным, но залив, словно утомленный от ночного шторма, покоился серым зеркалом, изредка, нехотя побухивая в скалы невысокой прозрачной волной. Однако не знал усталости порывистый ветер с песком. К концу дня лицо у Тинча горело. Уставший, он завернулся в отцовский плащ и потихоньку клевал носом. Здесь же, под навесом скалы, отдыхали собравшиеся домой рабочие.

— Странное нынче море, — в который раз за сегодня сказал кто-то. — Погодите-ка… Смотрите! Что это?

И Тинч увидел, как из грозового облака, что собралось у горизонта, отвесно вниз опускается серый заостренный клюв.

Такой же продолговатый клюв вылез из моря навстречу, и оба они, соединясь, превратились в один высокий тонкий ствол. Протяжный удар грома долетел до берега.

И вот уже не один, а много стволов, почернев, изгибаясь лебедиными шеями бродили по морю, и в непрерывном рокоте грома всё новые тяжёлые клювы опускались из подступающей к берегу тучи.

Ветер с дождём были забыты. Поднявшись из-под скалы, люди в оцепенении наблюдали, как один из пронизанных молниями вихрей, подобный руке великана, шарящей по взмученным серым волнам, ускоряясь, пошёл прямо на берег.

— Стойте! Назад! — кричал отец, но его никто не слушал.

Они остались вдвоём. Отец не сводил глаз с побелевшего от молний, ревущего и воющего моря…

— Вот так, значит?.. — задыхаясь, приговаривал он. — И ты, жалкий слепец, вздумал меня запугать? Запугать нас?! — кричал он, прижимая к себе Тинча. — А я не боюсь тебя, незрячий выродок, как всегда не боялся, понял? И мы оба тебя не боимся! Правда, Тинчи? Ага! Правда!..

Углы плаща вырвало из их рук. Гулкая расплывчатая тьма сшибла с ног, придавила к подножью скалы. Тинч почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть и потерял сознание.

…Потом были темнота и языки огня на щепках плавника. Волны накатывали на берег. Сам он, укрытый чьейто курткой, лежал у костра. Рядом вполголоса беседовали отец и двое-трое из рабочих.

Утром он рассмотрел страшный след — как будто здесь, прямиком через дюны протащилась огромная змея или гусеница. Ближе к дороге торчали вверх колёсами полузасыпанные песком, растерявшие камень повозки, и угрюмые люди с покрасневшими глазами раскапывали мокрый песок — медленно, безнадёжно…

Смерч прошёл по окраине города, разметав домишки предместий и повергнув наземь маяк, возле которого находилось их жилище.

С того дня корабли обходили Коугчар на ещё более почтительном расстоянии. А Маркон с сыном весною поставили новый дом…

5

Эх, да что за славное случилось в тот день море! Сладковато-свежее в порывах моряны, радужное в иголочках брызг, серебристое как наряд невесты! Тинч приналёг на вёсла, с удовольствием ощущая, как похрустывают на спине мускулы. Айхо вздумала было сунуть руку в воду, поглаживая мелкие волны, но Тинч её предостерёг: здесь, в глубине могло и в самом деле обитать что-нибудь такое, что не чета сказочному существу Камакудаку…

Добрались быстро. Тинч вылез из лодки, закрепил якорь и подал руку Айхо. После зыбкого и долгого пути им обоим казалось, что камни под ногами слегка покачиваются, как бы стремясь вот-вот уйти туда, в оливковую глубину лагуны, туда, где временами скользили медленные тени, и откуда из гладких волн время от времени поднимался гибкий плавник чудовища.

Её маленькая загорелая рука была на ощупь сухой и мягкой, и слегка подрагивала — как только что взятый из гнезда птенец.

Задул Бальмгрим — славный шторм будет к вечеру. Айхо обернула плечи широким платком. Тинч расстелил куртку на плоском, зелёном от засохших водорослей камне — присаживайся.

Сам примостился поодаль. Колотилось сердце. Оттого ли, что долго не брал в руки вёсел? Искоса поглядывал на Айхо.

Волны открытого моря набегали на камни и разбивались её ног. Её обернутая в платок фигурка показалась ему такой беззащитной, что захотелось присесть рядом, обнять за плечи, шептать на ухо непривычные, мягкие слова…

Море, под неоглядным, плывущим куполом небес, всё — текло, шевелилось, переливалось огнями и отблесками. В отчетливой дали, на горизонте появлялись и пропадали паруса — это шли корабли из Урса в Анзуресс и обратно. С другой стороны, над ровно вздымавшейся поверхностью бухты — кряж Тропы Исполинов трепетал в полуденном небе.

— Боже, сколько вокруг всего… — прошептала Олеона. — Сколько свободы, сколько простора… Цвета! Звуки!..

И тут же всё испортила (о женщина! Пусть и просто девчонка!):

— Нас отсюда не смоет?

Тинч отрицательно затряс головой: глупости.

— Может быть, приплывём сюда в другой раз?

— Будущим летом. Завтра я ухожу в Бугден, на заработки. До весны.

— А ты говорил, что дней через пять, — напомнила она.

— Говорил… — признался Тинч.

— Ты уходишь, папа уезжает… — сказала Айхо. — О чём это вы с ним поспорили?

— Так…

Ему так хотелось рассказать о тысяче вещей: и о том, что деньги, на которые ему бы жить да жить в эти пять дней, пришлось потратить на аренду лодки, но он ни капельки об этом не жалеет, и о том, что он, сын Маркона Даурадеса, никогда не сидел на лошади, и тому была причина — мечта стать настоящим моряком, а ведь ни один уважающий себя моряк не станет и пробовать садиться в седло…

Мощный вал катился в это время с моря. Споткнулся о подводный камень и с грохотом разбился у подножия рифа.

— Айхо… — начал он и остановился, сам не веря тому, что так просто и спокойно обращается к этой величавой красавице, и что он запросто может подсесть к ней рядом, и даже попробовать обнять её, и даже… Впрочем, о том, что именно он может попробовать "даже", Тинч старался не думать…

— Айхо, ты знаешь… Нам, морякам, не подобает, но я бы очень хотел как-нибудь прокатиться на лошади.

— У нас в Чат-Таре все умеют ездить верхом. Меня даже папина Варрачуке слушается. Папа говорит: я на ней как дикая кошка. Правда, смешно: кошка с крыльями?.. А что?

— Приду весной — научишь?

— Тебя? Сына самого Даурадеса?

— Меня. Ну, так получилось. Тебе какие больше нравятся, вороные? Знаешь, про них песня есть:

— Я другую песню знаю, — серьёзным голосом сказала Айхо. — Хотя и не про коней, можно? Только я буду сидеть спиной, и ты на меня не смотри, хорошо? Слушай.

Песня была известной Тинчу. Он слыхал её не раз и на чаттарском, и на тагрском, и на языке жителей Анзуресса. Но голос… И особенно припев — как удар прибойной волны:

Звонкий, бесстрашный голос, который, то словно подхваченный ветром взмывал небесным колокольчиком, то — словно летящий в бездну, туго вибрировал внизу… Голос из тех, что заставляют оцепенело врастать в камень, всем телом почувствовать, как трепещут в резонанс невидимые струны, запрятанные где-то там, глубоко и тайно…

Боже!

Как мог он не услышать его раньше? Как он посмел не различать в её устах этой песни, от одного отчаянного взлета которой к небесам сердце готово превратиться в набатный колокол, песни, которая обладает, кажется, невиданной силой укрощать вздыбленные над берегом валы океана…

Айхо, обронив с плеч платок, стояла на выступе скалы, далеко вперед, навстречу парящим брызгам протянув тонкие руки. И это повинуясь ей затихало и снова поднималось море, она так хотела, она — была повелительницей моря и мира.

И вся она была — высокая, сильная песня.

6

Тем вечером они долго стояли у калитки. Когда совсем стемнело и на прощанье, как обычно, были протянуты руки, Тинч не отпустил руки Олеоны.

— Ты что? — услышал он громкий шепот. — Не надо, пусти.

— Айхо, — непослушным, хриплым голосом произнес он. — Послушай, Айхо. Мне надо сказать… Это очень важно.

И замолчал, потупившись, подбирая и вновь теряя запропавшие слова. Она тоже молчала. Только ладонь ее испуганным зверьком напружинилась в пальцах Тинча. Мгновение за мгновеньем пролетали мимо, и мимо него, нахмурясь, глядела неприступная, непостижимая, прекрасная Айхо!

"Ты, когда девушку поцеловать захочешь, тоже будешь "можно" спрашивать?.."

Тинчу тогда неведомо было то, что стало таким ясным и простым впоследствии. В Урсе ему, как и всем парням его возраста и занятий, в путину было не до любовных приключений — лишь успевай поворачиваться. В голове смутным безумным потоком кружились обрывки историй, когда-то и где-то слышанных, о том, каким это бывает — оно…

Страшным усилием он поднял и положил на её плечо другую руку, потянулся лицом к ее лицу. Горло стянуло как петлёй, и мир, и без того неясный, окончательно потонул в приторной душной темноте… Олеона рванулась, вырвалась и тяжело дыша встала на дорожке в паре шагов от него.

— С вами, ребятами, нельзя дружить, — донеслось до Тинча. — Каждый только и думает, что…

"Я — каждый!" — горько подумал он.

Ему вспомнился Урс. И старый бородатый Тосс, что в день расчёта, указав на него, воскликнул при всех: "вот человек, которому я за всю службу не сделал ни одного замечания!"

Спросил в сердцах:

— Так как же?

— Ты прости, — ответила она, — но у меня… у меня есть один знакомый парень. Я его очень люблю, и…

— Ладно, прощай, — сказал он грубовато.

— Ты не понял, Тьинь-чьес… — начала было Айхо. — Подожди… Вернись! Вернись!.. Вернись, пожалуйста!

Гневная волна захлестнула его с головой, и он только скрипнул зубами, ускоряя шаг.

В ту ночь он не скоро вернулся домой. Кругами, петляя по переулкам и улочкам, он обошёл чуть не половину Коугчара. Несколько раз он возвращался к дому Айхо, и стоял невдалеке от калитки. В глубине сада ярко светились, потом погасли окна. Ему показалось, что на скамейке он видел Олеону, она о чем-то шептала, прижимаясь к отцу. Огонёк трубки Гриоса качнулся в сторону забора и Тинч поспешил уйти.

Потом он отправился к морю и сидел на опрокинутой вверх дном лодке, наблюдая, как из рокочущей мглы то и дело поднимается пенная полоса, для того, чтобы вновь пропасть, с шипеньем разойдясь по песку. Был час прилива.

Тинч разделся. Прохладные ручейки коснулись щиколоток.

Он разбежался и нырнул наугад. Тягучая, смутная глубина потянула его в себя. Ему захотелось уйти в неё целиком, растаять, исчезнуть, стать единым целым с полусонной толщей моря… На какое-то время он потерял способность различать где дно, где поверхность… Сердце билось спокойно, и лишь пузырьки воздуха торопливо щекотали тело. Он вынырнул, подставил лицо холодному ветру и не торопясь поплыл к берегу.

Рано утром, едва рассвело, он, помахав, по своему обычаю, окнам дома, поскрипывая новыми сапогами, шёл по дороге на Бугден. Сапоги те сработал Тинчу один элтэннский паренёк по имени Пиро, семья которого жила по соседству с домом Даурадеса. Именно их защищал отец в тот злосчастный вечер… И теперь, когда отец, "волей судеб", как он часто говаривал, хотел или не хотел, а воевал против Элт-Энно, семье сапожника-элтэннца, по желанию Тинча и доставались деньги, которые посылал из армии отец…

Так будет справедливо — сам, три года назад, решил он. И от своего решения, как и положено истинному Даурадесу, не отрекался и не посмел бы отречься. Да он скорее дал бы отсечь себе руку по локоть! "Трабт ансалгт!", "Будь верен лишь себе и — никому другому!" — было начертано на их фамильном гербе. И Тинчес, как последний представитель рода, считал себя вправе соблюдать это…

Как и… вошедшую в пословицу гордость представителей семьи Даурадесов!

Глава 3. Скачка

1

В ту пору на всём протяжении Таккана сплошной полосой тянулись пески и пески. Вдали от моря пески сменялись красными глинами, далее начинались луга. Горы, ближе к границе с Чат-Таром, встречали путника нагромождением скал и разломов пород, рядами, шеренгами и колоннами гигантских каменных пальцев. Один из этих ступенчатых гребней начинался к западу от Коугчара и назывался "Сестра и Семьдесят Семь Братьев", хотя… по правде, кто считал этих братьев? Тагры называли эту цепь "Тропой Исполинов" или, точнее, "Тропой Исполинов, что шагают по вершинам гор".

За Тропой Исполинов шли округлые вершины и склоны, пропоротые верхушками базальтовых скал, поросшие вереском, колючкой и низким запутанным лесом, а ещё далее — покрытые снегом и льдом. С высоких ледников брали начало реки, мутными потоками стремясь вниз, на равнину. В их руслах лежали гигантские округлые камни, которыми, по преданиям, когда-то играли великаны.

Дороги петляли по склонам, уводя то выше, то ниже. Нередко, путник, проведя в седле деньков пять, лишь перебирался на ту сторону небольшого ущелья. Порой он мог даже перекинуться парой слов с другим путником, что пробирался по другой стороне, хотя пожать друг другу руки они смогли бы отнюдь не скоро. Внизу, под обрывом грохотал поток, сверху нависали узловатые ветви деревьев; дорога, подремонтированная весной, скрипела и прогибалась под копытами коня. И только где-то в долине грудь отпускало чувство опасности…

Ах, раннее утро… Рассветный огонь обожжёт верхушки сосен, что неторопливо покачиваются под порывами ветра, и чёрная птица, хлопая крыльями, опустится на ветку:

— Ка-ак! Др-рыхнешь?!

И верный конь переступает рядом, тянет морду — озяб, бедняга. Пройдешь ему спинку суконочкой, заседлаешь — да не тем новомодным седлом, чтобы мягко тебе, а таким, чтоб удобно коню, и — в дорогу…

Спеши, приятель!

На горных лугах трава вырастает по конскую грудь, а заберёшься глубже — скрывает с головой. Хотя, сторожа из деревень, что рядом, следят, чтобы посторонние не топтали покосные травы, не прокладывали путей по своему хотению, и сурово спрашивают с каждого, кто приближается к чаттарским владениям. Грабителей не милуют, бродяг — не терпят: хочешь или не хочешь, а поступай в работу или не гости чересчур. Бывает, что село с селом затеет потасовку, и тогда старейшины следят, чтобы ссора не затягивалась надолго. В горах любое недоразумение может обернуться многолетней и жестокой войной…

Чаттарская кавалерия издавна ценилась по всему Таккану, а иметь при дворе гвардию, набранную из горцев, считалось делом престижа. Жилистые и скуластые, выносливые, выросшие на свежем воздухе чаттарцы представляли собой внушительную силу, которую нельзя было использовать единственно против других чаттарцев. Удивительно, но крайне резкие и драчливые между собой дома, чаттарцы на чужой земле проявляли редкую взаимопомощь и держались стеной, особенно если речь заходила о национальных интересах. Они отстояли свои кладбища и храмы в Бугдене, Коугчаре и Дангаре, они исповедовались своим священникам, они подчеркнуто носили одежды цветов своего национального флага: синего, фиолетового, чёрного.

Взберись по тропе на главу самого высокого из Исполинов, и за спиной твоей останется Чат-Тар, а впереди — испещренная путями тагркосская равнина, что пролегла от Бодариска до Маллен-Гроска. По ней — продолжишь путь…

Вспомним же о капитане Гриосе!

С холма на холм, с пригорка на пригорок поднималась и опускалась дорога, и всадник на ней то подставлял правую щеку северо-восточному ветру, то окунался в белую мглу, наплывавшую от подножия гор.

Эта дорога была ответвлением главной и вовсю петляла меж холмов и оврагов. Вела она в сторону предгорного посёлка Шортаб. Там, по предположению Гриоса, и должен был стоять мятежный драгунский полк под командой Даурадеса. В отличие от главной дороги, чьи плиты были уложены "в замок", эта была устроена проще. Оттого и щерилась она кое-где прогалинами. Местное население время от времени воровало хорошо обтёсанный камень.

Колокол часовенки почудился издали.

Тревожится, подумал Гриос. Будто о чьей душе тревожится, о чьей душе? Сожженного на погребальном костре тагркоссца? Изъеденного могильным червём чаттарца?

После получасовой скачки гвардеец, убедившись, что дорога позади — пустынна, решил дать отдых лошади и поехал шагом.

Происшедшее полчаса назад начинало подергиваться пеленой. С ним ли это было? Он ли с такой горячностью, очертя голову рванулся вскачь… Куда? От кого? За чем? Он ли не спал двое суток? Он ли сейчас качается в седле на полудикой от холода и голода, забрызганной грязью лошади?

Временами он ехал в забытьи, не то побеждаемый сном, где с ним встречались и разговаривали знакомые и незнакомые люди, не то уходя в воспоминания, откуда острыми зубцами выпирали давние и недавние события.

Он чувствовал: невидимая пружина соскочила со взвода, и весь механизм сам собой, с сабельным лязгом сдвинулся колесо к колесу. Зубец прищелкнул о зубец, невидимый маятник пошатнулся, шмыгнул туда-сюда, и — заходил, заплясал, зашёлся в упругом барабанном ритме…

Келлангийцы не дураки, станут дознаваться, что к чему. Как тогда, пятнадцать лет назад, в Чат-Таре…

Хозяйке — ствол пистолета в рот: говори! Хозяин дома — за ружьё. На шум прибегут соседи. И тогда им поможет чудо — кирасирам дай лишь повод…

Мало ты насмотрелся на такое?

Что ж, видать, вслед за Чат-Таром, пятнадцать лет спустя, настает очередь Тагр-косса.

Вернуться? Поздно. Как всегда — слишком поздно!..

Не вернуться туда, в пятнадцать лет назад, когда тебя, со скрученными позади руками, волокли по улицам Ихиса, мимо пробитых пулями мешков с песком, мимо забрызганных кровью сапог келлангийских и тагркосских солдат, мимо трупов, что враскачку швыряли в телеги.

2

"— Хорошо, хорошо, капитан Гриос, — вновь, как наяву, услышал он мягкий, с доверительной интонацией голос.

— Вы знаете, а нам о вас многое известно. О вашей службе, о боевых наградах, о том уважении, которым вы пользуетесь у простых солдат… И потом, вы ведь не будете отрицать, что, собственно, сами наотрез отказались участвовать в этой бессмысленной, братоубийственной резне? Боже мой, боже мой! Подумайте-ка, ведь при разгроме мятежа мирных жителей погибло вдесятеро больше, чем, собственно, солдат! Вы совершенно правильно сделали свой выбор и я… Господи, да какой дурак посмел связать вам руки? Капитан Гриос, капитан Гриос… Эй, там, поживее!..

— Я уже, собственно, говорил об этом, — продолжал навязчиво журчать в голове тот же мягкий, деликатный голос, — но считаю своим долгом высказаться ещё раз, со всей определенностью. Нельзя требовать свободы для одних себя, не согласовав этот вопрос с другими заинтересованными лицами. Какая бы власть ни царила в стране, она не власть без надлежащего порядка. Согласитесь! — что свобода, собственно, есть всего лишь верное соблюдение закона, согласованного с демократическими нормами! Хотя именно этого, увы, не понимают мятежники Каррабо и Пратта, а ведь Паблон Пратт, между прочим, даже не чаттарец… Постойте-ка! Говорят, также, что у вас были какие-то там, ну, чисто приятельские, конечно, знакомства с кем-то из этих людей?

— Что же вы молчите? Ах, да, конечно! Весь город только и говорит не только о ваших смелости, отваге, чести но и, разумеется — о вашей душевной чистоте и привязанности к близким…

— Ну, собирались, да? Пирушки, картишки, девочки… Ах да, простите, ведь вы женаты, да! И у вас ребёночек, помнится, его надо растить, а это сейчас так трудно. Мальчик, конечно? Ах, девочка… Нет и годика… Вот видите. Что? А, допрашивали вашу жену… Ну, это обычная грубость, военные люди, да, собственно, в такой обстановке… Вы сами военный, должны понимать.

— Скажите, кто-нибудь из этого списка когда-либо бывал в вашем доме? Так, так. А вот этот… лейтенант Маркон Даурадес? Не верю! Неужели ни разу? Ах, старые счеты! Как, как? Отбил у вас невесту? Вашу невесту? А на ком же вы, собственно, сейчас… Не слышал, не слышал, расскажите. Но учтите! Я наведу справки, хотя бы мне понадобилось добраться до самого святого Икавуша…

— Теперь подпишите вот здесь, прошу вас. И мы вас сразу же отпускаем, немедленно отпускаем, просто немедленно, берём и отпускаем…"

Майор Курада, начальник секретной службы. Это по его протекции Гриос впоследствии получил назначение в личную гвардию маршала Варадоса.

3

Когда-то в детстве всё было проще. Возвращался домой наслышанный о проделках сына отец, делал язык трубочкой, вот так. Затем, не проронив ни слова, снимал с гвоздя специально существующий для порки ремень и всё в мире само собой вставало на свои места.

Там, в горах, на северных склонах до сих пор лежит чистый, белый-белый, пахнущий молоком снег. Он будет таять до середины лета. Гремят, разливаясь, зажатые в теснинах Авока, Лаэста и ещё тысяча тысяч рек и речушек. Почему ты медлил, почему летом не сбежал с семьёй туда, где по лугам скоро поднимутся высокие, влажные травы…

Когда там, в деревнях готовят траву на силос, в башню запускают ребятишек. Сверху им на головы сыплется сочная, горячая от солнца трава, а ребятня внизу топчется, танцует, борется… Поначалу внутри с жаркого дня бывает прохладно, весело, но мало-помалу выматываешься, начинаешь пыхтеть, оступаться, падать, а трава, охапка за охапкой, валится и валится на голову, на плечи, и вот уже нет никаких сил вытягивать из нее ноги, и ты понемногу начинаешь вязнуть, вязнуть, вязнуть…

Копна за копной. Пока затаптываешь одно, на плечи валится другое…

Тогда же, пятнадцать лет назад, после всех мятежей и трибуналов, уволенный со службы, он в поисках работы метался по городу. Сами стены Ихиса, казалось, готовы были сойтись, чтобы раздавить его как гнилой орех. Он боялся невзначай назвать кому-нибудь свое имя, которым недавно так гордился… И, как искупление, внезапно встретил молодого тагркосского офицера. Одного из своих друзей. Пожалуй, даже, одного из давних и лучших. Единственного, кого он не выдал на допросах…

Гриос был при оружии, но всё равно не стал бы обнажать "бодариск". Он остановился, опустил руки и замер, готовый ко всему на свете.

Однако, словно не заметив его, легко и спокойно прошагал мимо тагркосский лейтенант, имя которого было Маркон.

Маркон — Железная Лапа. Маркон Даурадес.

Именно об этом то ли думал, то ли снова и снова переживал в видениях в это студеное утро подпирающий плечами низкое небо, грузно осевший в седле, широкоплечий чаттарец по имени Гриос.

4

За холмом несколько раз ударило — туго и коротко, словно палкой в подушку. Наезжая, Гриос увидел хорошо ему знакомую развилку на две дороги. Правая сворачивала вновь к старой дороге на Бугден. Та, что отходила влево, вела к горам и посёлку Шортаб, за которым, через перевал Волчья Пасть проходила дорога на Дангар.

Развилка, селение неподалеку, местность вокруг — всё кишело людьми. Застава? Лагерь?

Эх, установить бы здесь, на высотке, пушечку, да шарахнуть! Вот бы они там, внизу засуетились, вот бы забегали!..

В глубоких, ещё дымившихся ямах ритмично взлетали кирки и лопаты. Гриос заметил рабочие куртки и коричневые тагркосские мундиры. На выраставшие прямыми углами позиции закатывали пушки, стволами в сторону перевала. От домов селения солдаты в ярко-зелёном и коричневом таскали охапками тростник, кто-то наотмашь рубил тесаком изгородь, большой костер полыхал прямо на дороге.

Загораживая путь, поперек дороги лежал громадный тополь, к обрубкам ветвей которого были привязаны кони. Часть охраны подобралась ближе к огню, остальные разъезжали вдоль укреплений, поглядывая за работавшими.

Трое или четверо солдат в коричневом встали на пути Гриоса.

— Стой!

Молодой светлоглазый сержант ловил под уздцы вороную.

— Стою, стою, — отозвался Гриос, подбирая поводья.

— Вижу, что стоишь… Не умничай! Кто такой?

— У вас с глазами плохо, господин сержант?

— Я задаю вам вопросы, потому что имею право их задавать!

— А я, — отозвался чаттарец, — не отвечаю, потому что имею право не отвечать. Видите ли, унтер, я в данный момент нахожусь на службе… Личная охрана Великого Маршала Тагр-косса! Вопросы?

И почувствовал, что второпях, как видно, произнес что-то не то, потому что смешавшийся было сержант, вмиг обретя твердость в голосе, круто отчеканил:

— Документы!

И с солдатской книжкой Гриоса отошёл туда, где несколько человек в коричневом и зелёном, держа в поводу коней, слушали размахивающего подзорной трубой офицера.

Солдаты охраны отошли к костру, все кроме одного, который, не двигаясь с места, как завороженный разглядывал вороную.

— Хорофа лофадка! — причмокнув, сказал он.

— Прежний хозяин, упокой его душу Мастер, — отозвался Гриос, — называл её Вороново Крыло. Я называю проще: Сколопендра, она не обижается… Ве камо-э чъат-таренда?

— Чъат-таре, айге. Катъа ве?

— Объясни, земляк, — спросил Гриос по-чаттарски, — что это, вокруг значит?

— А то, — отвечал чаттарец. — Разве ты не знаешь, что со вчерашнего дня нет маршала Варадоса? Теперь генерал Гир.

— Кто-о? — протянул Гриос. — Гир? Тот, что был наместником в Ихисе?..

— Он самый.

— А при нём ещё, помнится, офицерик был такой, майор Курада…

— Что ты! Теперь он правая рука самого генерала Хорбена. Так и сквозят тудасюда, так и скачут друг за другом как Басайка с Масайкой… уже сутки или больше.

— Надо ж. Подняли дерьмо на вилы…

— Что поделаешь, земляк, и у львов глисты заводятся… Покамест твой Великий Маршал или как его там, сладкий сон досыпал, да с постели слезал, да штаны надевал, вот они его и скрутили.

— А что, майор Курада… — начал было Гриос.

— Ты хотел спросить: генерал Курада? — чаттарец, склонив голову набок, оценивающе наблюдал, как Гриос, не слезая с седла, подтягивает стремена. — А ты, как будто, не оттуда едешь?

— Ну, откуда я еду, долго рассказывать.

— А ты расскажи, земляк.

Гриос, проверяя равновесие, покачался на стременах:

— Слыхал, что позавчера творилось в Коугчаре?

Чаттарец отмерил ладонью чуть выше колена:

— Эти?.. есть?

— Есть, — ответил Гриос и хмуро прибавил:

— А может — были…

— Ну так, инта каммарас, чего же ты медлишь? — с оглядкой молвил чаттарец. — Сейчас тебя разоружат, дадут кирку в руки, а твою лошадку приберёт к рукам вон тот келлангиец. Думаешь, о чём они там болтают?

— Назад мне дороги нет, — отвечал Гриос. — У меня донесение полковнику Даурадесу.

В этот момент светлоглазый сержант, переговорив с начальством, спрятал документы Гриоса в сумку на поясе и, пронзительно свистнув, позвал своих солдат.

— Скачи к перевалу, земляк, — шепнул Гриосу чаттарец. — Там они, кто тебе нужен.

— Разговорчики! — подоспевший сержант схватил под уздцы Варрачуке. — А ну, слезай!

— Эа! — рявкнул Гриос.

Вороная вскинулась на дыбы, повалив сержанта и заставив отшатнуться остальных. Гриос ухватился за шею лошади и, мгновение спустя, высоко поднимаясь в стременах, стремглав летел прочь по дороге.

…Он уже не успел увидеть, как резво вскочил на ноги и прицелился ему вслед молодой сержант, как встрепенувшийся чаттарец коротко ударил своего командира прикладом в грудь, после чего со всех ног бросился было к лошадям, но не успел добежать…

Беспорядочные выстрелы, что донеслись из-за спины, Гриос принял спокойно. Он намного опередил тех, кто пустился за ним вдогонку и, взлетая на холм, решил, что на этот раз легко отделался, как вдруг едва лоб в лоб не столкнулся с отрядом кавалеристов в зелёной форме, которые с гиканьем вылетели ему навстречу. Мелькнули оскаленный в крике рот и рыжая борода келлангийского капитана…

В следующий миг руки Гриоса рывком повернули вороную и промерзлая суглинистая земля как барабан загудела под копытами Варрачуке.

Низко пригибаясь к конской гриве, он встречал взглядом то и дело набегавшие желтовато-красные, с белыми разводами соли кочки, заледенелые болотца, колючие кустарнички перекати-поля, которые подгонял ветер… Он слышал, как мимо него временами, всхлипывая, ввинчиваются в воздух пули, и чертыхался поминутно, потому что из-за болей в спине не мог повернуть голову — поглядеть, далеко ли погоня.

— Так, так, — поднимаясь на стременах, приговаривал он. — Не так шибко, не так шибко, голубушка! Ножку не поломай, не запнись о камушек… Ох ты, Бог ты, ну и влепят мне сейчас пулю в зад! Ничего, ничего, милая, держим хвостик дугоой!..

Ах, дьявол, подумал он, осаживая вороную. Пласт почвы медленно отвалился и обрушился глубоко вниз, туда, где по дну оврага изгибался, поблескивая, ручеек. Овраг тянулся далеко в обе стороны и скакать вдоль него на обессиленной, сбившей дыхание лошади было бессмысленно.

— Вперёд! — решился он.

Кое-как спустившись, он погнал вороную вдоль по руслу оврага. Варрачуке испуганно всхрапывала, рыжие брызги летели по сторонам, вслед прогремело несколько выстрелов — пули, чмокнув, ушли в седую глину.

Гриос соскочил наземь. Хлопнув ладонью по крупу — послал вороную наверх. Сам, увязая, на чем свет стоит проклиная бестолковую шинель, на полы которой наступил бессчетное количество раз, закарабкался следом…

Почему не стреляют? Хотят лучше прицелиться, чтоб не тратить зря патроны?.. Скорее бы тогда…

Долгий переливчатый свист, — показалось, теперь не сзади, а откуда-то спереди и сверху, — сопутствовал ему. Всё черно было в глазах, когда он без сил обнял руками шею поджидавшей его наверху вороной.

— Сейчас, сейчас, голубушка, — приговаривал он. — Погоди… Что ж, хорошая моя, иди пока, побегай. А я как-нибудь сам, за двоих повоюю…

И, досылая в ствол патрон, впервые повернулся лицом к преследователям.

Повернулся, и — ничего не понял.

Весь отряд, десятка полтора кавалеристов в зелёном и коричневом, с рыжебородым капитаном во главе, повернув коней, торопливой рысью уходили прочь к дороге.

Пожалели? Чёрта с два! Что-то задумали? Что?

Тот же переливчатый свист, на этот раз — из-за спины…

Неторопливый перестук копыт…

Он вновь схватил карабин наизготовку. И… услыхал насмешливый молодой голос:

— Дя-адь! А дядь! Опусти ружьецо! А то стрельнёт, не приведи Господь!

Справа и слева, вдоль края оврага, к нему неторопливой поступью приближалось по чёрному, рыжевато высвеченному солнцем всаднику. Спереди, от Тропы Исполинов надвигался третий. Гнедые с чёрными гривами, крепкие кони плавно выступали под ними.

Седоки были одеты в перехваченные крест-накрест ремнями чёрные куртки с нашитыми поверх кожи воронёными металлическими щитками и просторные штаны, заправленные в короткие маллен-гроскские сапоги.

Каждый из них имел на вооружении карабин, тяжёлую бодарискскую саблю, а в колчане, в придачу, ещё и элтэннское вооружение — пучок дротиков, неплохое метательное подспорье в ближнем бою.

Стальные пластины курток, по технологии мастеров Бодариска, покрыты множеством наплавленных металлических шариков, что переводят любой удар с прямого на скользящий. Даже пуля в упор не всегда пробивает их.

Гранёные решётчатые забрала защищают переносье и верх лица, с верхушек округлых, с широкими назатыльниками шлемов за спину опускаются щетинистые "волчьи хвосты".

Гриос опустил оружие. Тогда они одновременно, как по команде, подняли забрала.

У молодого оказалось весёлое веснушчатое лицо с ямочками на щеках и носом-пуговкой. Тот, что был постарше, худощавый, с нашивками сержанта, чуть откинувшись в седле, поглядел на Гриоса неприветливо. Самый старый, чьи усы и брови поблескивали сединой, наблюдал за чаттарцем спокойными, прищуренными, всё повидавшими на веку глазами, но его взор был способен пронзить камень…

Это были драгуны полка Маркона Даурадеса.

Глава 4. Хлеб, три монеты и пуля вдогонку

1

По четырехколонному мосту через Авоку с грохотом шла кавалерия. Разноцветные знамена плескались на ветру. Помимо обязательного значка — креста из четырех ромбов, на каждом из штандартов появлялся где орел, а где и ястреб. Штандарт отряда "Свобода" изображал орла, растянувшего крылья и когти над горной вершиной, морской волной и маленьким домиком на берегу. Штандарт с золоченой надписью "Братство" изображал одновременно большого орла и маленького ястреба, протягивавших друг другу крылья и лапы. На штандарте отряда "Слава" огромный орёл наступал когтями на грудь поверженного ястреба. Наиболее впечатляющим был отряд "Равенство" — на его штандарте орёл и ястреб, соединясь крылами, обретали сходные размеры. Подобранные по росту кавалеристы этого, наиболее многочисленного отряда, и одеты были самым старательным образом одинаково, и лошади у них были одной и той же мышиной масти, и даже гладко выбритые серые лица глядели похоже.

Мощное войско, заполняя проём моста, спешило навстречу и мимо Тинча.

Он терпеливо разглядывал каски с высоченными гребнями и тускло-желтые кирасы. Из-под зелёных плащей далеко назад выступали ножны палашей — "свинорезов", как их называли сами келлангийцы. Батарея за батареей проходили орудия: новейшие, безоткатные и скорострельные пушки на стальных лафетах и гаубицы — на деревянных, одна за другой катились пузатые мортиры, ползли повозки с высокими, окованными железом колесами, груженные боезапасом, снаряжением и провиантом, попыхивали походные кухни, шагали крепкие толстоногие кони. На повозках бились в "скат" и "врать не надо!" красавцы-ездовые, следом за ними тяжеловесные гренадеры и молодцы-стрелки угрюмо подминали сапогами дорогу; широкие тесаки и гранаты в особых мешочках оттягивали пояса. За ними вновь шла кавалерия — офицерские эскадроны, всадники в темно-зелёном с золотыми ремнями, в седлах с высокой задней лукой. Кресты из четырех ромбов, красные и чёрные древки пик, эполеты и султаны, карабины и пары пистолетов в кобурах у сёдел… и снова — впряженные попарно лошади, зачехленные пушки на складных лафетах, фуры и зарядные ящики, гренадеры — колышущимся строем, глядя вперед, в спину друг другу, не пытаясь прикрывать раздираемые утренней зевотой рты, словно быки на закланье, придерживая ремни длинных ружей, задевая зелёными, с синими отворотами рукавами болтавшиеся на поясе гранаты. Кое-где показывались и коричневые и чёрные тагркосские, и синие чаттарские мундиры. Бешеная Авока рвалась из-под моста и дышала паром, широким разливом уходила в море. Отряд за отрядом спускался на дорогу на Бугден.

Тинч миновал долгий мост, увернулся от лошадиного крупа и соскочил на обочину. Теперь бы ему самое время было вновь свернуть за дюны.

В хвосте арьергардной когорты густой пар тянулся из бака разогретой полевой кухни. Дородный, с сонными глазами повар, вытянув трубочкой губы, покачиваясь в такт движению, дул в поднесенный ко рту черпак. Другой, костлявый, нарезал большие круглые хлебы и бросал куски по корзинам. Тинч нащупал в кармане "жерновки".

Костлявый понимающе кивнул, забрал монеты и выбрал ломтик из нарезанного. Тинч, зная цену деньгам, замотал головой и указал на целый хлеб. Келлангиец, хмыкнув, бросил ломтик в корзину, вытер рукавом потный лоб и не спеша продолжил работу. Повозка двигалась. Тинч шёл рядом, ещё ожидая, что ему, если и не дадут того, о чем он просит, то, по крайней мере, вернут деньги. С соседней повозки его окликнул один из ездовых. Другой, с перевязанной головой, ласково улыбаясь, поманил пальцем.

— Мне целый хлеб, целый! — повторил Тинч. Повар погрозил ему ножом. Солдат с соседней повозки спустил ноги, готовясь спрыгнуть, его напарник по картам тянул с плеча ружье…

— Эй! Эй!

— Поди сюда, умник! — окликали Тинча.

Тогда он, рассвирепев, рванул на себя весь мешок! Вот так вам! По-тагрски!

Дородный поперхнулся, костлявый пронзительно закричал, замахиваясь, лошади споткнулись, хлебы покатились на дорогу.

На повозках взревели, швыряя карты. Спереди оглянулись верховые. С хлебом под мышкой Тинч бежал к дюнам. Давно он так не бегал!

Сзади грохнул винтовочный выстрел и пуля шмыгнула мимо. Пугают, решил он. Другая пуля срезала ветку астрагала поодаль.

Странно, но он не ощущал никакого страха, не слышал и свиста пуль, как будто бы и не он сейчас, петляя и подскакивая словно заяц, мчался по песку, толкая его назад одеревенелыми, чужими ногами… Внезапный холодок меж лопаток заставил его метнуться вправо, и в следующее мгновение сильный толчок в левый бок повалил его за дюну.

Перекатившись через песчаный гребень, Тинч залёг, наблюдая за дорогой.

Никто не преследовал его. Походная кухня въезжала на мост, верховые, убрав карабины, следовали в своём строю. С повозок оживленно перекликались; кто-то, насвистывая, бренчал на келлангийской гитаре.

Тинч оглядел себя. С левым боком всё было в порядке. Показалось? Подобрал и отряхнул от песка добытую ковригу…

— Эт-то кто здесь так шумит? — услышал он внезапно.

2

Они увидели друг друга. Медленно приближаясь, пригибаясь, приговаривали:

— Ах ты, тагрская вонючка, пожиратель чеснока…

— Элтэшка, саранчук черномазый…

Ухватив друг друга за шею, пошли по кругу, глядя глаза в глаза:

— Ах ты…

— Ух ты…

Тинч давил противника сверху, но тот, маленький и ловкий как кошка, вывернулся из-под ладони и подсёк его снизу.

Хлеб и чёрный плащ полетели в разные стороны, двое мальчишек, пыхтя и фыркая, покатились по песку. Внезапно, более изворотливый Пиро выскользнул из рук товарища.

— Погоди, Тинчи! — крикнул он.

— Тьфу ты! — сказал Тинч, усаживаясь на песке. — Откуда ты здесь? Что ты делаешь? Куда ты идёшь?

Вода в прибрежных камнях заклокотала глухо. Пиро молчал, хмурился, кутался в плащ. Тинч заметил в его волосах обрывки водорослей.

Его друг был единственным сыном в семье сапожника. Дома элтэннского квартала соседствовали с домом Даурадеса. В самую первую их встречу, когда они в уличной драке схватились не притворно, как сейчас, а по-настоящему, до крови, Тинч богатырски придавил Пиро коленом к земле и спросил грозно:

— А ну, скажи теперь, красавчик, как по-вашему, по-элтэннски, будет "мама"?

"Ну что, красавчик, молись, твоя, (как её там…), тебя больше не увидит!" — должен был прибавить Тинч.

А Пиро, удивленно поморгав серо-зелёными, с большими запыленными ресницами, девчоночьими глазами, вдруг весь обмяк, улыбнулся и ответил задумчиво:

— О'на…

И Тинч вдруг понял, что теперь ничего такого не скажет.

Они вместе ходили в школу… И посещать ее перестали тоже одновременно, после того случая, когда школьный инспектор, в образец другим, обрядил элтэннского мальчишку в шутовской колпак и, нацепив Пиро на грудь плакат с надписью "Я — неграмотный осёл", приказал старшеклассникам водить его по этажам. Тинч, по мнению которого незнание единственным сыном элтэннского сапожника премудростей тагрской грамматики, не могло быть поводом к подобной экзекуции, быстренько подговорил приятелей устроить в коридоре школы что-то вроде "кучи малы". Тем же днем и колпак, и табличка с надписью украсили собой ворота дома школьного инспектора.

Педагогам не составило труда понять, чьих рук было дело. В школу был вызван отец Тинча. Старшина цеха каменщиков Маркон Даурадес с каменной невозмутимостью прослушал рассказ об этих и многих иных деяниях сына.

Высказался прямо:

— Надо ж. И как это он только догадался? Вот молодец!

После чего, вопреки уговорам, решил, что сыну будет гораздо лучше заниматься дома, самому, и лично экзаменовал Тинча — как по тому, что в школе проходят, так и по тому, что не проходят…

А Пиро стал уличным актером. Он ходил по натянутой меж столбов верёвке, пел, наигрывая на чингароссе или келлангийской гитаре, дольше всех ребят на улице умел стоять на руках и частенько, в завершение программы выступления, нацепив на ногу сумку, обходил собравшихся вокруг горожан.

Острый, тяжёлый как гарпун, дедовский нож он носил с собой и с расстояния в двадцать пять шагов пригвождал к забору падающий тополевый лист.

Складный, ловкий, большеглазый Пиро — чье имя в переводе значит "вспышка", — был кумиром всех окрестных девчонок и лучшим другом Тинча. Он даже Айхо пытался у него отбить, но уловив красноречивый взгляд сына Даурадеса, только дразняще высунул кончик языка, поцокал как белка, пропал в кустах, и всегда старался побыстрей исчезнуть, когда встречал их вместе…

Костёр пылал в ложбинке между скалами. На расстеленную куртку легли несколько вяленых рыбок, пяток ещё тёплых вареных картофелин, кусочек сыру, немного домашнего хлеба — всё то, что Тинч получил в дорогу сегодня утром. Оставшись в свитере, он полулежал на краю куртки. Пиро снял с пояса флягу, отхлебнул, протянул товарищу.

Поели молча. Потом Тинч спросил:

— В Коугчаре трудно с хлебом?

Пиро кивнул, затем как-то неестественно поёжившись, попробовал улыбнуться, нахмурился и — заплакал.

— Что с тобой? Пиро!

Пиро раньше никогда не плакал. Тинчу даже показалось, что сейчас начнется один из его обычных номеров.

— Со мной всё в порядке, — наконец, отозвался Пиро.

— Что-нибудь с дедушкой?

— С дедушкой… — и Пиро согнулся ещё сильнее. Тинч протянул ему флягу:

— Выпей.

— Нашего дома больше нет, Тинчи. И никого из наших тоже нет. В живых… нет. Меня самого чуть не убили.

Тинч слушал, не перебивая.

— Били палками и ногами. Это твои, Тинчи. Тагры. Или тагркоссцы. Поверь, мы не делали ничего плохого. Они пришли рано утром, сказали, что мы с чаттарцами у вас весь хлеб поели. Сказали, что мы скупаем у чаттарцев мертвые тела, а колбасой из них торгуем на рынке. Дед сказал им: "какая колбаса, не едим мы вашей колбасы". А они: "ага, значит, сами не едите, только нам продаете?" И началось… Спасибо отцу, костылём прикрыл меня. Солдат ударил его саблей. Я был весь в крови. А дедушка и мама… Мама…

— Кто это был? Это были солдаты?

— И солдаты тоже. И с ними… они называют себя "Стадом Господним". Или "отрядом народной обороны"… Ведь у нас в городе теперь свобода, Тинчи! На рынке объявили, и на соборной площади. Это значит — делай, что хочешь, и ничего за это не будет! Да, Тинчи, я сейчас совсем-совсем свободный! Хочешь — беги, а хочешь — ложись помирай…

— Если бы это со мной… — начал было Тинч и осёкся. — Ведь у тебя нож… Может, что-то можно было сделать…

— Довольно крови, — и Пиро, всхлипнув, коротко сказал что-то поэлтэннски.

— Что?

— Знаешь, Тинчи… Мы, конечно, может быть, и черномазые, и лягушек сырьём глотаем, и Богу-Зверю поклоняемся и с деревьев недавно слезли, но, знаешь… У нас говорят иногда: горе не требует нового горя.

— Пиро, — спросил Тинч, — а почему вы не уехали раньше? Ведь, наверное, ходили какие-то слухи…

— Нашу телегу и лошадь мы отдали чаттарцам. Позавчера в Коугчаре убивали чаттарцев. Вчера, когда убивали нас, у нас уже не было ни телеги, ни лошади.

— Чаттарцев?

— Чаттарцев! — воскликнул Пиро. — Дома надо сидеть, а не по заработкам шататься!

— А… Айхо?

— Да чтоб ты пропал в своем Бугдене! Она потом каждый день приходила. Она ждала тебя… А теперь в твоём доме живут келлангийские офицеры! Знают, что в доме Даурадеса их никто пальцем не тронет!

— Что случилось с Айхо?

— Она не пострадала, не бойся… Её мать увезла, и других детей тоже. Я как узнал, что собирается толпа бить чаттарцев, выпросил у отца телегу, взял денег — из тех, что присылал капитан Маркон, и отдал им. Они погрузились наскоро, даже дверь не заперли, и дядя Мвен отвёз их в горы. Где они сейчас — я не знаю… Те, твои, вначале разгромили чаттарское кладбище…

Тинч как наяву увидел высокую белую стену и маленький холмик с каменным домикомульем на вершине. На верхней плите с выбитой надписью они с отцом столько раз рассыпали свежие степные цветы…

— …потом стали поджигать дома. Подпирали дверь снаружи и поджигали. У кого на окнах были решётки, сгорели сразу. Кто выскакивал из окон — били камнями… Мало кому, говорят, удалось уйти в горы… Видно, это Бог посылает нам такое испытание. Если человек ни за что убивает человека…

Он не выдержал и снова сжался, зажмурив глаза. Тинч попробовал приподнять его за плечи и Пиро, не сдерживаясь, зарыдал в голос.

— Куда же ты пойдешь? — спросил Тинч. — Тебе нельзя возвращаться в город.

— Куда угодно. Хоть и "к себе в Элт-Энно". Как твои этого… хотят.

— До Элт-Энно далеко… Может, попробовать найти дядю Мвена?

— Его убили вчера вечером, когда он вернулся в город. Он ничего не успел мне рассказать.

Тинч опустил руку в костер, подхватил на ладонь уголек и быстро сжал пальцы. Слезы брызнули из глаз. Он отбросил уголек и, потирая ладонь, предложил:

— Я, кажется, знаю дом, где тебя примут как друга.

Он стал объяснять, как пройти к дому у дороги, где жила семья Таппи. Пиро слушал и как будто не слышал. Наконец, он улыбнулся, вытер рукавом глаза и спросил:

— Как сапоги-то?

— Хожу. Маловаты, правда, стали.

— Вернусь, сошью тебе новые. Да, вот что. Ты идешь туда. Возьми нож.

Тинч спрятал руки за спину.

— Нет, Пиро. Я домой иду.

— В твоем доме живет генерал Хорбен!

Тинч выкатил из-за спины ковригу:

— Дели!

Отточенное лезвие рассекло хлеб пополам. Внутри что-то негромко звякнуло.

Из-под ножа на расстеленную куртку покатилась пуля.

3

"Великий День, я лишь хочу умолить Небо помочь людям.

Во мне слишком мало сил, чтобы разрушать деяния зла.

Дай мне силу хотя бы десяти человек, и я сокрушу стены, что понастроили вокруг себя люди.

Великий День!.."

Холод пробирался по затёкшим коленям. Хлюпала в скалах вода. С потемневшего неба слетали редкие снежинки.

"Оборони слабых от гнева сильных. Будь им заступником и подмогой. Заставь опуститься руку, меч поднявшую, дабы промышляли существование мечом не по прихоти. Освети их души, Великий День!

Я — не Велик… И мне далеко до величия тех, кто знает и может. Позади у меня слишком мало лет и опыта. Я не знаю, к кому мне идти и что делать, и я бессилен на земле своей.

Как жить дальше?"

Где-то там, за пеленой небес должны быть Великие Звезды. Солнце — лишь одна из них, знал он. Надо обратиться к ним, ко всем звёздам сразу, даже если их не видать на дневном небосклоне.

Они помогут, они должны всё знать, они не могут не знать, когда придёт…

"…Великий День! Я не ведаю, что такое трусость и не боюсь смерти. Но хуже пыток и смерти для меня страдания людей, которым я не могу помочь.

Будь мне другом и советчиком, Великий День! Земля мечется в бреду. Тебе ли оставаться равнодушным!

Да будешь Ты!"

Прошептав эти, последние, необходимые слова, Тинч резко выбросил вверх ладони с растопыренными пальцами — посылая ввысь всё то, остальное, что нельзя сказать языком.

Искры и молнии полетели с его ладоней, и небо на миг осветилось, и удар грома пронесся над берегом. По крайней мере, Тинч был уверен, что это именно так. Его тело пронизала дрожь, и тепло-тепло стало на сердце.

Поднявшись с колен, он нагнулся за курткой, чтобы отряхнуть ее от песка. Откуда-то изнутри в непогасший костер выпала огромная, в пол-ладони, фаланга — их много водилось в прибрежных камнях. Попав на угли, тварь заворошилась, зашипела, запищала, и Тинч носком сапога отправил ее домой, в скалы.

И тут опять повалил снег… Тинч набросил капюшон. Выходя из скал, попытался в несущейся белой круговерти отыскать взглядом фигурку Пиро, но того давно не стало видно.

Он размешал и приплюснул на ладони чётки. Знаки Огня и Победы возвестили ему о его будущем…

"Напрэй!" — сказал он себе по-элтэннски.

"Истин!" — сказал он себе по-чаттарски.

"Ходжь! Иди!" — сказал он себе по-тагрски.

Я иду, сказал он себе.

Я должен идти.

Я должен всё увидеть и всё понять, чего бы это мне ни стоило…

И на сём, мой дорогой благородный читатель, мы на время, сразу на несколько глав нашего правдивого повествования, расстанемся с отважным маленьким магом.

Видит Бог — события, которые в этот день происходили в другом месте и с другими героями были не менее важны.

Вернёмся к капитану Гриосу и его приключениям. Новые герои должны полноправно войти в наш рассказ!