Вольфганг Ешке Ожерелье

Переходим к финалу и, на мой взгляд, к кульминации нашей обзорной экскурсии по видениям лучших авторов европейской научной фантастики. Для меня особая радость — передать завершение в руки не кого-нибудь, а Вольфганга Ешке.

Надо ли представлять Вольфганга Ешке? Любителю научной фантастики — наверняка нет, но мы сделаем это лишь из надежды, что появится читатель, для которого эта книга станет первым контактом с чудесным миром научной фантастики.

Вольфганг Ешке родился в 1936 году в Течени (в нынешней Чехии), сейчас живёт в Мюнхене. В 1959 году появился его первый рассказ «Die Anderen». В 1969 году он стал редактором «Литературного словаря для детей»; с 1970-го по 1972 год в качестве свободного сотрудника Вольфганг Ешке был составителем серии «Научная фантастика для знатоков» в издательстве «Лихтенберг», а с 1973 года — в издательстве «Вильгельм Хейне», и нашёл в этом, как потом оказалось, своё основное призвание: многие годы он отбирал для публикации в Германии важнейшие произведения научной фантастики, к тому же организовал составление более ста антологий рассказов — столь важной для научной фантастики формы, создав тем самым широкий форум и выстроив самую значительную в своё время в Европе серию «Хейне-НФ». Можно без преувеличения сказать, что без Вольфганга Ешке научная фантастика в Германии была бы другой; он, как никто другой, формировал её литературный ландшафт. Это отразилось и на необозримом списке его наград: как издатель международной научной фантастики он получил в 1987 году «Harrison Award», а в 1992 году — итальянскую «Premio Futuro Europa», по совокупности заслуг в 1999 году — французскую премию «Утопиа» и в 2000 году — премию им. Курда Лассвитца — премию, которой Вольфганг Ешке (кстати, с первых часов член Клуба научной фантастики Германии, а теперь уже и почётный его член) был отмечен не меньше пятнадцати раз, с меньшим интервалом, чем кто-либо другой, и практически во всех возможных категориях.

Доминирующая функция Вольфганга Ешке как составителя постоянно оставляла в тени тот факт, что он и сам выдающийся автор научной фантастики. Его захватывающий первый роман «Der letzte Tag der Schópfung» («Последний день творения») вышел в 1981 году и имел оглушительный успех не только в Германии, но и за её пределами: он был переведён на французский — честь, которой после этого почти двадцать лет не удостаивался ни один немецкий научно-фантастический роман. К числу его самых известных романов, повестей и сборников рассказов относятся «Der Zeiter» («Временник») (1970), «Osiris Land» (1986), «MIDAS und die Wiederauferstehung des Fleisches» (1989) и «Schlechte Nachrichten aus dem Vatikan» (1993). Переводы его книг были изданы в Англии, Франции, США, тогдашней ЧССР, в Италии, Польше, Испании, Румынии, Болгарии и Венгрии. Наряду с рассказами Вольфганг Ешке писал и радиопьесы, которые необычным, впечатляющим образом разрабатывали животрепещущие темы времени.

Следующий рассказ, возможно, обязан своим существованием этой антологии. Ибо когда я позвонил Вольфгангу Ешке и рассказал ему о своём проекте, он ответил, что был бы рад внести в него свою лепту, но в настоящий момент у него нет ничего подходящего — разве что идея. Но поскольку пишет он теперь очень медленно, этого, наверное, будет мало. Я сказал, что буду держать для него место в антологии до самого последнего момента и что пришлю за рукописью верхового нарочного, — а что ещё может предложить такому автору составитель: по сути ничего, кроме жгучего желания видеть его в своём сборнике. «Посмотрим», — ответил Вольфганг.

Несколько недель спустя — добрая треть остальных рассказов ещё отсутствовала, — я держал в руках его рукопись. Захватывающую, поистине чудесную историю, которая с первых строк источает то самое «чувство прекрасного», которое и отличает большую научную фантастику.

Итак: поднять занавес!..

* * *

Лодку неуправляемо несло, и в какой-то момент она закружилась волчком так сильно, что я не удержался на ногах, и меня отшвырнуло к бортовым поручням. Я на мгновение глянул вниз, в темноту. Под нами было восемь тысяч метров свободного падения. Потом я увидел в свете кормового фонаря, как нас пронесло мимо скалистой стены. Она была так близко, что мы только чудом не зацепились за неё.

— Расстрелять их! — гневно крикнул капитан.

— Мы безоружны, — крикнул я в ответ.

Стена скалы снова мелькнула у нас перед носом. Вымпелы полоскались и вились вокруг нас. Косой ветер, налетая резкими порывами, всё быстрее увлекал нас в бездну. Барка просела на корму. Я крепко вцепился в поручни. Кормовой фонарь погас. Воцарилась тьма. Над нами кружились звёзды — головокружительные и пугающе яркие.

— Да сделайте же что-нибудь, наконец!

— Что я должен сделать, капитан?

— Хотя бы не подпускайте ко мне этих выродков!

Я повернулся к ним. Они образовали полукруг и угрожающе набычились. В неверном свете я видел их сверкающие глаза. Куда только подевалась их миролюбивая погружённость в себя! На меня смотрели глаза, словно выточенные из оникса, — чёрные, враждебные, холодные и гладкие. Глаза хищной птицы — безжалостные и насторожённые.

Я был настолько поражён таким внезапным превращением, что медлил на секунду дольше, чем было можно. В этот момент они и набросились на меня.

Я испуганно дёрнулся с подушки, но боль так резко пронзила мне грудь, что я не мог вздохнуть.

— Спокойно, — произнёс у самого уха женский голос.

Я повернул голову и огляделся. Никого не было. По-прежнему была ночь. Я увидел цветные мигающие лампочки. Должно быть, какие-то медицинские приборы. Значит, я в безопасности. Издалека доносились ружейные выстрелы. Значит, в городе начался хаос. Я закрыл глаза.

— Спокойно, — сказал голос.

Должно быть, то был медицинский комп в изголовье кровати, который присматривал за мной. В обеих венах на локтевых сгибах у меня торчали иглы. Я постарался дышать очень медленно и осторожно. Простыни давали мне чувство защищённости. Я оставил свою боль и сбежал от неё в сон.


Когда я снова проснулся, был уже день. Мутный свет сочился сквозь матовые стёкла двери и пробивался под приподнятые планки жалюзи. Из узкой щели под потолком в палату с шипением втекал кондиционированный воздух. Воздух был сух и прохладен. Я откинул разогретую сном простыню, чтобы освежить кожу. Затем хотел привстать, но кокон, окружавший моё тело, мгновенно ужесточил свою хватку.

В коридоре послышались голоса и шаги. Дверь распахнулась.

— К вам посетители, — сказала сестра; и через плечо: — Входите, сударыня. Он лежит здесь.

То была Анетт Галопен, мэр этого города собственной персоной, как я узнал из служебной бляхи на груди её голубого хитона. За ней в палату вошёл ещё один человек: Генри Фребильон, — попыхивая толстой сигарой. Рыжеватые бакенбарды, окаймлявшие его мясистые щёки, торчали, как раздёрганный хлопок, а усищи, концы которых закручивались вниз внушительными рогами, придавали его розовому лицу патетическое и вместе с тем весёлое выражение. В печали он походил на моржа, а когда улыбался — то, скорее, на хитрого, лукавого кабана.

Он вынул сигару изо рта и поднял руку в знак приветствия.

— Привет, мой друг!

Сестра воспользовалась этим моментом, чтобы завладеть его сигарой и решительно загасить её в раковине.

— Эй! — запротестовал тот. — Это же была настоящая «санчос»! Вы хоть имеете представление, сколько световых лет она летела, чтобы попасть сюда?

— Здесь не курят, — невозмутимо ответила сестра и подняла жалюзи. — Садитесь же, сударыня.

Она подняла изголовье моей кровати и затем подвинула мэру стул.

Фребильон тщетно озирался в поисках второго стула и равнодушно пожал плечами, когда сестра, не уделив ему никакого внимания, вышла из палаты. Он нерешительно повертел в руках свою широкополую шляпу, вуаль которой была завёрнута на тулью,[12] а затем положил её на одеяло у меня в ногах.

— Как вы себя чувствуете, месье Паладье? — спросила гостья низким голосом и закинула ногу на ногу. Её узкая стопа, обутая в чёрную, отделанную серебром туфлю, выглянула из-под края подола. Я с восхищением разглядывал её.

— Соответственно обстоятельствам, сударыня, — прохрипел я. — И поскольку Генри не рассказывает свои анекдоты, на которые он и не отважится в вашем присутствии, я почти не чувствую мои… э-э-э… рёбра.

Фребильон, который недовольно выудил свою погибшую сигару из раковины и озабоченно разглядывал её, поднял голову и громоподобно рассмеялся. Но это прозвучало не так беззаботно, как обычно.

— Новости не очень хорошие, — вздохнула мэр.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Практически всё погибло.

— Не всё, — сказал Генри с благосклонной улыбкой. — Ты, например, ещё жив.

Она склонила голову.

— И капитан тоже. Это самое главное.

Я восторженно таращился на узкую лодыжку, которая выглядывала из-под края её хитона. На какой-то момент я подпал под власть навязчивой мысли, что она под этим хитоном голая, как дамы на рю де Жирондель у пирса, которые, если клиент желает немедленного доступа по неотложной нужде, раскрывают ему свой хитон, используя его в качестве мобильной сводчатой беседки.

— Спокойно, — сказал прибор в изголовье моей кровати.

Я закрыл глаза и задержал дыхание.

— Вам больно?

— Нет, нет… — поспешно заверил я.

— Мы не будем вам долго докучать, месье Паладье. Мне нужно только получить кое-какие сведения из первых рук.

— Разве капитан Уилберфорс не доложил вам? — спросил я. — Ведь я присутствовал при всём происходящем лишь в качестве переводчика.

— Именно поэтому я и хотела бы знать это от вас.

— Как вообще дела у капитана?

— Он отделался при аварийной посадке легче, чем ты, — посмеиваясь, сказал Генри. — У него сломан нос, а в остальном он в порядке.

— Тебе смешно? — удивился я. — Твоя великолепная барка разбита, а тебе хоть бы что?

Разумеется, Фребильон мог покрыть потерю ветряной барки не сходя с места, прямо из кармана жилетки. Он был одним из самых богатых людей города. Он поставлял протеин для Флота, а как транспортный предприниматель в торговле солью был номером один на Внутреннем море. Но мотом он не был, и я мог бы поспорить, что останки своей сигары, которые он сунул в карман пиджака, он потом высушит и в конце концов выкурит, пусть даже тайком, в туалете.

— Потерю мне возместит Флот, — сказал он, хитровато поблёскивая глазами. — В этом капитан меня заверил. Он сказал, что это семечки, а что уж там у них такое семечки, не знаю. Но сейчас дело не в этом.

— Я слышал сегодня ночью стрельбу, — сказал я, обращаясь к мэру.

— Были беспорядки, — ответила она. — Но за пределами города. Мы приняли меры. Ситуация, естественно, для нас всех абсолютно непривычная. Я надеюсь, что мы ничего не упустили из виду. Я дала указания, чтобы все аборигены покинули город, а ворота оставались закрытыми и днём. Мы разослали радиограммы на промысловые суда в соляных топях, чтобы они глядели в оба и были готовы к возможным воздушным налётам. Ничего большего мы в настоящее время предпринять не можем, так? Что ещё с нами может случиться?

— Понятия не имею, сударыня.

Ступня в отделанной серебром туфле исчезла под краем подола, зато теперь на её коленях лежала ладонь — узкая, с кожей карамельного цвета, на запястье — уходящая выше тонкая, почти невидимая татуировка в форме искусно перевитых арабесок. Длинные ногти были покрыты лаком цвета баклажана. Кондиционер донёс до меня аромат её духов: терпкий, словно от веток кипариса в прохладное дождливое утро. Мои ноздри раздулись. Мне почудилось, или действительно её тёмные глаза блеснули за тонкой сеточкой вуали?

— Вы же изучали историю картезиан, месье Паладье. — Не послышалась ли мне в её голосе насмешка?

— Хотя бы поставить меня в известность могли бы, — сказал я, так и не сумев подавить нотки досады.

Она пожала узкими плечами.

— Мы не хотели трубить об этом на весь свет. Чем меньше об этом знали, тем лучше…

О, стало быть, вы держите меня за «весь свет», красавица? — так и подмывало меня спросить.

— Было бы всё же лучше, если бы меня проинформировали. Это едва не стоило нам жизни; не знаю, как мы уцелели. Я был захвачен врасплох агрессивностью этих людей, обычно таких миролюбивых.

Ладонь вспорхнула и опустилась на моё колено. Мягкое, успокаивающее прикосновение. Мою лютую злобу как рукой сняло.

— Вы правы, но эмиссары Флота настаивали на том, чтобы этот случай не получил огласки.

— Будет ли что-то сделано для того, чтобы вернуть настоящие камни, которых недостаёт в ожерелье?

— Это совершенно безнадёжно, — сказал Генри. — Всё уже было перепробовано. Предлагалось вознаграждение в миллионы экувалей. Ты что, всерьёз полагаешь, что коллекционер когда-нибудь смог бы расстаться с таким лакомым кусочком? С возрождённым богом, который жил во плоти восемьдесят или сто тысяч лет тому назад и дошёл до нас в форме бриллианта? Да никогда в жизни! Ни за что на свете! Я бы тоже не отдал.

— Месье Фребильон! — с укоризной сказала мэр.

Он поднял руки.

— У меня нет ни одного из недостающих камней, сударыня. Но если честно… — Он поддул рога своих усов кверху и отрицательно покачал головой. — Нет. Я бы тоже не расстался с такой ценностью. Её не возместит никакое вознаграждение. Ей нет цены.

— Я не понимаю такую агрессивную реакцию монахов и паломников, — сказала мэр. — Ведь Кешра на тот момент была ещё жива, если я правильно поняла.

— Да. Но была уже совсем дряхлой. Ведь я стоял в трёх метрах, когда она принимала ожерелье. Я чувствовал её испуг и ужас. Шок лишил её последних сил. Мир уходил у неё из-под ног.

— Ещё бы, ведь у неё отняли источник её сил, связь с её предками, как могло быть иначе? — сказал Генри, озабоченно нахмурив лоб. Он ударил кулаком в ладонь. — Это могло бы означать конец колонии.

— Как долго, по вашему мнению, продлятся беспорядки, месье Паладье? — буднично спросила мэр.

— Не знаю. Последняя вспышка была восемьсот лет назад. К тому моменту люди прожили на этой планете всего полвека. Для них это событие явилось полной неожиданностью. Города были неукреплёнными. Некоторые поселенцы погибли. Записи об этом остались путаные и неполные. Кажется, смута продлилась два года, пока не была найдена возрождённая богиня, и тогда отношения снова нормализовались.

— Значит, эти хаотические времена наступают всякий раз, когда Кешра умирает, и длятся до тех пор, пока не обнаружат её возрождение.

— Да. Предположение опирается на предания аборигенов, насколько эти предания вообще поддаются истолкованию. В них речь идёт о периодическом возвращении безвременья и раздора.

— И сколько же длятся промежутки мира?

— Иногда пятьсот лет, иногда тысячу, иногда две — смотря по тому, как долго живёт Кешра. Легенды у картезиан туманные. Лишь немногие из них зафиксированы письменно. Датировать их безнадёжно.

— Но число периодов однозначно.

— Абсолютно. Всего состоялось восемьдесят три возрождения.

— Восемьдесят три бриллианта в ожерелье, — вставил Генри.

— Верно.

— Если время жизни длится от пятисот до двух тысяч лет, то это означает…

— …культурную традицию продолжительностью не меньше ста тысяч лет, сударыня. И она в один день была разрушена несколькими идиотами — из алчности и корысти.

Мы молчали. Ладонь давно скрылась в её хитоне, оставив после себя ощущение пустоты. Дотрагивалась она до меня, судя по всему, непроизвольно, но умиротворяюще — оттого что чувствовала мою злость. И тем не менее прикосновение её пальцев вызвало у меня вспышку эйфории.

— В одном месте в ваших работах вы пишете, — сказала она, — что эти времена хаоса оказывают и позитивное действие.

— Без сомнения, ведь подумайте: при этом ломаются окостеневшие структуры. На то и революции. Разрушаются институты власти. Целые племена приходят в движение в поисках новых областей для заселения, плодородных пастбищ или богатых рыбных отмелей. Начинаются вооружённые конфликты. Генофонд смешивается.

— Ну, может быть, и так. Я вижу в этом лишь войны, насилие, изгнания, смерть и убийство. — Она оглянулась на Генри. Тот подавленно кивал и имел вид печального моржа.

— Значит, нам придётся просто подождать, пока из монастыря не спустится делегация и не примется за поиски возрождённой богини. Юной Кешры.

— Это может продлиться и тридцать, и сорок дней, — вставил Генри. — Спуск с высокогорья в это время года опасен из-за таяния снегов и схода лавин.

— Но как только девочку найдут и доставят наверх, в монастырь, можно рассчитывать на ослабление напряжения. А до тех пор мы должны соблюдать осторожность и держать ворота закрытыми.

— Я думаю, сударыня, — сказал я с колебанием, — на сей раз положение серьёзнее, чем когда бы то ни было.

— Отчего? — поинтересовался Генри.

— Может так случиться, что возрождения не будет.

Мэр повернулась ко мне, но ничего не сказала.

— Ожерелье неполное. Связь с далёкими предками может оказаться оборванной.

— Вы в этом уверены?

— Нет, конечно же нет. Как я могу быть уверен, если… — Я запнулся. Страх перехватил мне горло.

— Если? — Она встала.

— Монастырь… он производит такое жалкое впечатление. Такой ветхий.

— Естественно, он ведь старый. Больше ста тысяч лет.

— Если в этом мире больше не будет этого центра силы… Сударыня, это будет конец всему.

— Чёрт! — страдальчески сказал Генри.

— Не будем так скоро терять надежду, — сказала она, наклонилась ко мне и взяла мои руки. Её кожа была гладкой и прохладной, а прикосновения — на удивление полными энергии. — Когда вам станет лучше, вы мне непременно должны рассказать о вашем визите туда, наверх.

Я кивнул, не произнеся ни слова.

— Адью! — крикнул Генри.

Когда дверь за ними закрылась, к глазам у меня подступили слёзы. Я не мог бы сказать, почему. Было ли это из-за её прикосновений? Или то была моя скорбь по участи этого мира? Или жалость к себе?

— Спокойно, — сказал медкомп.


Четверо педальеров праздно висели в своих клетках за бортом и лениво давили на педали, выравнивая положение барки, когда порывы ветра, обрушиваясь с горного перевала Аваланч, грозили снести её прочь. Воздух был ледяной. Я поднял воротник куртки и дважды обмотал шарф вокруг шеи, но каждый вдох походил на холодный кинжал, вонзавшийся в лёгкие. Пропеллеры тихо жужжали. Балдахин, который старшина натянул для нас в качестве защиты от яркого солнца, теперь трепало, и ветер пел в голых проволочных растяжках мачты, парус с которой был спущен.

Старшина педальеров сидел на своём возвышении и время от времени подправлял поле суспензоров, чтобы удерживать предписанную высоту над террасой, простиравшейся перед монастырём.

— Сколько же это ещё продлится? — с нетерпением спросил посланник Флота и, когда очередной шквал ветра сорвался на нас с вершины горы Матин, надвинул треуголку себе на лоб.

— Понятия не имею, — сказал я.

Я видел, что он самым жалким образом озяб, но он сам настоял на том, чтобы облачить своё тощее тело в парадную форму с накидкой вместо пальто или тёплой куртки, и теперь отказывался жаловаться. Наше дыхание конденсировалось в холодном воздухе, и ветер относил его прочь.

— Так спросите у него! — сказал посланник, кивнув в сторону старшины.

Не надо мной командовать, сэр! — хотел я сказать. — Я не подчинённый Флота, а гражданское лицо. Я приставлен к вашей миссии в качестве переводчика.

— Он тоже не знает, — сказал я вместо этого. — Он ждёт, когда монахи дадут ему знак, что он может приземлиться.

— Уже несколько часов!

Я пожал плечами и посмотрел на монастырь. Он завис, как гротескная гнилая тыква, на карнизе скалы над отвесным обрывом. Чёрная стена под ним была покрыта органическими выделениями, словно облита толстым слоем коричневой глазури, которая стекала на много метров вниз, образуя отвратительный наплыв на нижнем выступе.

— Скажите, Палавье…

— Паладье, сэр.

Он отмахнулся и смерил меня высокомерным взглядом; серые, покрасневшие от холода глаза слезились на ветру.

— …нападение тогда было совершено с того перевала, не так ли?

— Нападение? Это был трусливый разбойничий налёт.

Он метнул короткий незаинтересованный взгляд и, вытянув морщинистую шею над форменным стоячим воротником, расшитым золотом и символами космических кораблей, глянул из-под козырька ладони вверх, на перевал Аваланч, глубокую седловину между горами Матин и Арсин.

— Значит, они пробились на своей ветряной барке против восходящих потоков тепла. Это достижение, однако.

— Ну, смотря как на это взглянуть, сэр. Я вижу это иначе. Монастырь не мог их учуять, потому что они подкрались на рассвете против ветра. Монастырь ни о чём не подозревал и не принял никаких мер предосторожности. Они пришвартовались к цистерне над монастырём и высыпали снотворное в воду, которую монастырь каждое утро пил. Остальное уже не составило труда. Они нашли вход незапертым. Монастырь был слишком оглушён наркозом, чтобы сопротивляться.

— С военной точки зрения гениальный приём, — одобрительно кивнул он. — Сразу видно, что это были флотские ребята.

— Они убили пятерых монахов, которые охраняли ожерелье богинь.

Он сделал небрежное движение, будто смахнул мой аргумент вместе с убитыми монахами с рукава своего мундира.

— Я читал протоколы допросов, — ответил он коротко и ещё плотнее сжал тонкие губы. — Преступников публично казнили. Был преподан наглядный урок. Мы не можем позволить себе потерять Картезиус. Это единственный населённый людьми мир в радиусе пятидесяти световых лет от внутреннего края плеча Ориона, единственный — перед лицом той огромной пустоты, которая отделяет нас от плеча Стрельца.

— Я знаю это, сэр. Правда, я не астроном, а лингвист и историк. Но эти факты нам преподавали ещё в школе.

Он кивнул.

— Кроме того, здесь добывается протеин, необходимый Флоту для снабжения продовольствием. Как же мы можем лишиться Картезиуса!

— Кроме того, здесь живут уже почти два миллиона людей, — добавил я.

— Мы были бы не в состоянии их эвакуировать. Нам пришлось бы бросить их на произвол судьбы. — Его слова отлетели в холодном воздухе прочь.

— Поэтому вы и приложили все силы к тому, чтобы восстановить ожерелье.

Он испытующе оглядел меня и скривил рот.

— Ещё бы. Эта проклятая штука обошлась Флоту в целое состояние. Мы могли бы на эти деньги снарядить корабль. Непростительной глупостью было похищать этот драгоценный предмет культа.

— Предмет культа, сэр? Это нечто гораздо большее. Это же тела восьмидесяти трёх богинь. В ожерелье воплощена древняя, более чем статысячелетняя традиция.

— Я информирован об этом, — скупо ответил он. — Однако я остерегусь выражать своё мнение в вопросах веры. От религиозных дел Флот принципиально дистанцируется. Это наша традиция. Не такая старая, но всё же!

Он незаметно сделал несколько вдохов из своего кислородного пакета. Мы были на высоте почти двенадцати тысяч метров. Атмосферное давление здесь составляло лишь треть давления на уровне Внутреннего моря.

Мы снялись из Аркашона перед восходом солнца. Город был ещё окутан плотным туманом. Вдали, на Внутреннем море, слышались гудки кораблей, заходящих в порт.

При отправлении старшина педальеров отдал команду поднять барку отвесно вверх. Когда она поднялась над слоем тумана, небо было уже светлое, и высоко над нами возносились в первых утренних лучах острые вершины гор Матин и Арсин — два самых высоких пика Западного Хомута, подобные двум оскаленным клыкам какого-то гигантского животного. Ледник Аваланч между ними, озарённый розовым утренним солнцем, походил на его вываленный язык. Вершины предгорий поднимались в сумерках из тумана, словно зелёные острова из моря разлитого молока.

Конвой из шести тяжелогружёных соляных барж спустился по отвесному обрыву, зашёл на посадку и нырнул в туман.

Парус был мокрым от росы, и капли разлетались от проволочных тросов, когда старшина поднимал его на мачту. Мы шли под парусом вдоль стены скалы, пока старшина присматривал первый восходящий поток тепла, который отнёс бы нас вверх к монастырю по отвесному обрыву высотой в десять тысяч метров.

Уже минул полдень, а дело у монахов по-прежнему не двигалось. Лиллепойнт стоял в зените. Он сиял, отбрасывая свой огонь вниз, но это был холодный, сверкающий свет. Без балдахина, натянутого старшиной над палубой, излучение, которое изливалось с неба цвета индиго, было бы нестерпимым. Трудно поверить, что это то же самое светило, что мягко согревало пляжи Внутреннего моря: размытое световое пятно в мглистой, насыщенной влагой атмосфере, которая со всеми своими четырьмя тысячами миллибар больше смахивала на жидкость, чем на воздух.

Из-за перевала показалось промысловое судно, большое, как авианосец на пути в доки Бреста или Ла-Рошеля. Должно быть, повреждённое ударами клешней или хвоста ракообразных в мелководных морях и соляных топях по ту сторону Хомута. Его суспензионные поля вспыхивали актиничной синевой. Ледниковый язык Аваланча заметало штурмом частиц из суспензоров, словно пламенем сварочной горелки. Измельчённый в порошок лёд фонтанами взметался вверх по склонам гор. Воздух стал мутным от тумана из кристалликов льда.

Я крепче обмотал шарф вокруг шеи и съёжился под курткой. В желудке у меня урчало. Утром я ничего не ел. Мысль о подъёме на ветровой барке, как обычно, вызвала у меня дурноту. И на сей раз это был подъём на экстремальную высоту. Я не смог бы проглотить ни крошки.

Ветер утих. Стали отчётливее ощущаться испарения монастыря. Дух от него исходил дремучий. Жёсткая, как шкура, его слежавшаяся плоть источала смесь растительной гнили и затхлого дыхания.

Паломники были уже тут как тут и расположились вокруг закрытого входа. Тридцать дней длилось восхождение сюда от уровня Внутреннего моря, через узкие долины, заваленные камнями, по качающимся канатным мостикам, через стремительные, глубоко врезанные в скалы реки, вдоль обрывов по горным тропам, часто по ненадёжным карнизам шириной в ступню. Убийственное паломничество! Вдоль троп пилигримов возвышались бесчисленные пирамиды черепов и хранилища, заполненные за многие тысячелетия костями тех, кто умер от измождения и холода, или сорвавшись со скалы под камнепадом.

У входа в монастырь возникло беспокойство. Паломники, выжидавшие на террасе уже несколько часов, благоговейно отступили в стороны. Вход раскрылся, и оттуда вышли монахи в светло-зелёных одеяниях. Они выстроились на площадке перед посадочной террасой. Знак, таким образом, был подан.

Старшина педальеров скользнул со своего сиденья у контроля суспензоров и подбежал к поручням. Свои длинные, до бёдер, чёрные волосы он уже завязал на макушке в узел, чтобы предстать перед богиней. Он крикнул вниз что-то, чего я не понял, потом вернулся к пульту и стал отдавать команды. Педальеры выпрямились в своих сёдлах и налегли на педали. Зажужжали воздушные винты; старшина приглушил поле суспензоров, и барка опустилась на террасу. Наполнились ветром длинные зелёно-краснозолотые вымпелы Соединённых Городов Побережья. Двое педальеров выскользнули из клеток, спрыгнули вниз и закрепили барку канатами. Когда поле суспензоров совсем погасло, барка с тихим скрипом опустилась на свои полозья.

Монахи молча смотрели на нас — без любопытства, без дружелюбия, без отторжения. Мы вглядывались в древние лица, в юные лица, а они равнодушно взирали в ответ. Вид у них был отсутствующий, погружённый в себя, а глаза подёрнуты белёсой пеленой.

Мы сошли на террасу. Камень под ногами, отполированный за десятки тысяч лет босыми ногами паломников, казался опасно гладким. Старшина и его педальеры упали на землю ниц и застыли, распластавшись и спрятав лица.

Посланник Флота, пыхтя, нёс стальной бронированный кофр. Он не стал включать суспензорный элемент на днище, как будто хотел символически взять на себя всю тяжесть как груза, так и вины. Я сомневался, чтобы кто-нибудь из монахов понял этот символический жест. Обритые наголо послушники, согнувшись в поклоне, сыпали ему под ноги цветы. И откуда здесь у них цветы, на пять тысяч метров выше границы растительности? Может, это пилигримы нарвали в долинах и принесли с собой? Нет, цветы были совсем свежие. Может, это сам монастырь произвёл их из себя по такому случаю? Столь почётный приём вызвал у посланника улыбку. Неужто он решил, что этот жест относится к нему? Он относился к вернувшимся домой богиням.

По гладко отполированным ступеням мы поднялись ко входу в монастырь. Обращённые к солнцу бока монастыря были зелёными от хлорофилла, но цвет был неровный, пятнами, повсюду серые, отмершие ареалы. Женщины-паломницы натирали изнурённые места сливочным маслом, которое они принесли с собой в качестве святых даров, завернув в листья. Время от времени шкура гигантского существа вздрагивала под их ладонями, и женщины отвечали на это поразительно певучими криками-трелями. Убогие, болтающиеся на их тощих телах хламиды красного или землистого цвета открывали их тёмно-коричневую кожу, худые руки и крошечные острые груди.

Мужчины держались поодаль. Они расположились в стороне от монастыря, у костра, ели там, пили и пели свои нескончаемые бормочащие и скрипучие песни, которые они модулировали странными поворотами туловищ, сдавливая руками грудную клетку и обрабатывая кулаками живот, отчего звуки выходили как из волынки, за что эти певцы и получили прозвище «маленьких волынок». Несмотря на разрежённый воздух, пение разносилось над горами на многие километры.

Внутри монастыря сладковатый запах гниения был ещё интенсивнее. Я натянул себе на нос маску кислородного аппарата и сделал несколько глубоких вдохов. Нас привели в просторное помещение, стены которого фосфоресцировали, излучая мягкий перламутровый свет, и пригласили сесть на деревянные наросты пола.

Нам принесли сладкий чай, в котором плавали крошечные белые цветочки. Они распространяли приятный терпкий свежий аромат, почти заглушающий запах старого тела монастыря. Внутри воздух был, казалось, плотнее. Неужто сам монастырь, как чудовищный воздуходувный мех, регулировал внутреннее давление для своих жителей? Однако предполагаемое облегчение сводилось к нулю при мысли, что ты находишься внутри организма, перистальтика которого может тебя размолоть. Когда чашки были отставлены, шёпот умолк, шорох одеяний на какое-то время стих, стало слышно тихое хрипловатое дыхание гигантского существа, и казалось, что матово светящиеся, складчатые стены заметно расширяются и снова сужаются, а боковое зрение улавливало тут и там лёгкое подрагивание, какое видишь на шкуре животного, отгоняющего назойливое насекомое.

В маленьких деревянных чашах принесли еду — или то были не чаши, а крышки черепов умерших монахов? Волокнистые кусочки пищи походили на старую полопавшуюся кору, но раскусывались легко, как поджаренные до хруста свиные шкварки. По вкусу это больше напоминало смазанные мёдом и обсыпанные корицей орехи кешью с жаровни. К еде подали густой белый соус, солоноватый, но с горьковатым послевкусием. Я тотчас узнал его: то было легендарное молочко монастыря, якобы чудодейственный секрет внутренних желез, который монахи раздавали пилигримам, а те уносили домой в маленьких глиняных кувшинчиках и продавали в качестве лекарства. Когда-то монастырь держал на довольствии, наряду с пилигримами, свыше тысячи монахов, но теперь их здесь осталось не больше сотни.

Некоторые люди предполагали, что это молочко и есть та умиротворяющая эссенция, поскольку она, возможно, содержала наркотик, который подавлял разлад среди картезиан и объединял их, однако в субстанции не было найдено ничего такого, что могло бы сойти за психотропное средство.

Я взглянул на посланника Флота. Он, казалось, ни о чём таком не думал и с аппетитом жевал волокнистые кусочки, запивая их молочком. Тогда и я отбросил всякую сдержанность и утолил свой голод.

Зажгли курительницы. Значит, подошло время аудиенции Кешры. Сладковатый дым воскурений затруднял дыхание. Или это начал действовать наркотик? Я нашарил свою кислородную маску и прижал её к лицу.

Внезапно послышались звуки литавр, и монастырь содрогнулся от трубного гула. Посреди светящейся стены раскрылось круглое отверстие. Монахи моментально сгрудились вокруг нас и повели, нет, протолкнули нас через это отверстие в высокое помещение, которое, судя по всему, и было святая святых. На своего рода кафедре, в складчатом углублении высоко в стене, виднелась рослая, странно искривлённая фигура, взиравшая на нас сверху вниз. Я заглянул в лицо старейшего существа, какое когда-либо в жизни встречал. Своими длинными руками и чёрной кожей оно походило на древнее прасоздание, имеющее мало сходства с аборигенами этой планеты. Это как если бы кожу картезианина натянуть на гораздо более высокий скелет и высушить под беспощадным солнцем высокогорья. Существо действительно казалось, как некоторые и предполагали, пришельцем из других миров, отпрыском очень древнего вида, который некогда попал на эту планету и нашёл способ вновь и вновь воплощаться в образе коренного жителя. Я знал, что эта Кешра появилась на свет у маленьких людей вблизи Сент-Назарета на берегу Внутреннего моря, и когда при ней обнаружили знаки возрождения, её ещё маленьким ребёнком доставили в монастырь. Однако дух древней расы — и монастырь — сформировали из неё другое живое существо: возрождённую богиню.

Она, словно прочитав мои мысли, остановила взгляд на мне. Это не был затуманенный взор аборигена, это были чужеродные глаза — и это были глаза больного, страдающего существа.

Посланник Флота с самого начала снял треуголку и держал её прижатой к орденоносной груди. Он поклонился, поднял стальной кофр на подиум под кафедрой и торжественным движением раскрыл его. После этого он отступил на несколько шагов и снова поклонился. Ожерелье сверкало на синем бархате, несмотря на приглушённый, рассеянный свет.

— От имени людей, проживающих в вашем мире, и от имени Флота я прошу у вас, ваше святейшество, прощения за кощунственное злодеяние. Мы знаем, что это преступление ничем не загладить, но мы приложили все свои усилия, не остановились ни перед какими расходами и попытались сделать всё, что в человеческих возможностях, чтобы вернуть вам ожерелье ваших предков.

Я перевёл его слова. Монахи зашушукались.

С удивительной быстротой богиня спустилась вниз и потрогала камни, вначале своими длинными когтистыми пальцами, потом языком, пробуя камни на вкус один за другим, потом понюхала — и небрежно бросила ожерелье, будто утратив к нему всякий интерес.

Монахи встревожились, тяжело и учащённо задышали, зашептались, всем своим видом выражая недовольство. Я услышал повторяющееся слово «безбожно». Неужто сделали ошибку и неправильно составили камни? Может, перепутали их порядок? Или речь и вовсе шла о подделке? Это могло иметь роковые последствия — не только для людей в городах Внутреннего моря, но и для всего Картезиуса.

Я тревожно взглянул на посланника. Его голый череп блестел в полутьме, мрачно нахмуренный лоб был усеян каплями пота. Казалось, он был обижен такой реакцией, но сдерживался.

Богиня вернулась назад в своё складчатое углубление в стене и закрыла лицо ладонями. Ропот монахов становился всё громче и приобретал угрожающий тон. Ещё мне показалось, что и дыхание монастыря участилось и стало лихорадочнее.

— В чём дело? — спросил посланник. — Что они говорят? Да не молчите же! Что случилось?

— Камни… — сказал я. — Кажется, нескольких недостаёт.

— Это невозможно. Их восемьдесят три, и все в том порядке, в каком были изначально.

Внезапно монахи окружили нас плотным кольцом. Они вытеснили нас из помещения через предлежащий холл и через главный портал наружу.

Старшина педальеров испуганно смотрел на нас. Его люди в страхе отпрянули, взобрались на борт и скользнули в свои клетки.

Мы толпились на террасе, подталкиваемые и теснимые монахами. Паломники присоединились к ним, угрожающе замахиваясь палками. Я почувствовал кулаки на своей спине, удар палки между лопаток. Женщины-паломницы издавали визгливые трели.

Равнодушие с лиц как ветром сдуло. Я видел отторжение, направленное против нас, и… да, страх и отчаяние.

— Они нас прогоняют, — крикнул я посланнику. Я не отваживался переводить те ругательства и проклятия, которые неслись нам вслед.

— Это я и сам вижу, — крикнул он в ответ и нахлобучил треуголку на голову.

Последние метры мы уже бежали. Это было недостойное отступление. Я старался держаться позади капитана, чтобы прикрыть его от ударов.

— Поднимаемся! — приказал старшина. Он отвязал канаты и поднял руки, успокаивая толпу, когда и ему стали угрожать палками, убрал забортный трап, побежал к своему контрольному месту и рванул барку вверх.

— Неблагодарные твари! — бормотал посланник, жадно присасываясь к своему кислородному аппарату. — Развели тут маскарад с этой своей Кешрой! Примитивные дикари!

— Это очень старая культура и очень старая религия, сэр. Старше, чем любая человеческая культура. Она существовала уже тогда, когда на Земле ещё жили неандертальцы.

— Я в курсе, — раздражённо ответил он.

— Что-то с этим восстановленным ожерельем не то. Она его не приняла.

Он пренебрежительно махнул рукой.

— Нам пришлось заменить четыре бриллианта. Их не удалось разыскать.

Я задержал дыхание.

— Это не просто бриллианты, сэр, которые можно заменить другими. Это трансформированные в бриллианты телесные воплощения богини. Это её предки, они связывают её с первыми Кешрами, которые являлись в этот мир.

— И вы верите во всю эту чепуху, Паладье?

— Дело не в том, верю я в неё или нет. Главное, что в неё верят аборигены.

— Бриллиант — он и есть бриллиант. Кристалл из атомов углерода. Как могут индивидуальные структуры организма запечатлеться в решётке атомов углерода! Это же полная чушь, понимаете?

— Тем не менее, богиня сразу заметила, что некоторые из её предков отсутствуют, — ответил я.

Посланник презрительно фыркнул.

— Вы хотя бы представляете себе, чего Флоту стоило разыскать эту проклятую цацку? И во что ему обошлось то, чтобы те четыре бриллианта, которые пришлось заменить, были огранены точно так же, как и остальные?

— Мы можем потерять эту планету, сэр. Вот во что это может обойтись Флоту. И людям, которые живут здесь, на Картезиусе.

Хотя Лиллепойнт только что закатился за перевал Аваланч, уже стемнело. Гора Матин и гора Арсин торчали в вечернем небе как два могучих чёрных рога. На юго-востоке показались первые звёзды.

Ночной обвальный ветер уже подул. Мы отлетали к краю террасы. Монахи и паломники преследовали нас, выкрикивая угрозы, снова и снова пытаясь ухватиться за рулевые канаты барки, и швыряли камни, которые грохотали по палубе.

— Выше! — приказал посланник старшине, нервно потрясая руками.

Ветер был ледяной. Он всё быстрее гнал нас к скалистому краю террасы. Рулевые канаты волочились по гладкой каменной площадке, а затем упали в пустоту. Теперь под нами была пропасть: пустое пространство до самых четырёхтысячников предгорья.

Педальеры налегали на педали изо всех сил, пытаясь стабилизировать барку. Небо над нами наполнилось звёздами, и могучий тёмный образ монастыря, казалось, привстал им навстречу. Мы опускались в темноту. Старшина только что зажёг один фонарь на корме, а второй поднимал на мачту, когда над нами раздался душераздирающий вой. Педальеры замерли на полуобороте. Старшина поднял голову и прислушался.

— Что это? — спросил посланник.

Я пожал плечами. Пронзительный вой над нами нарастал, переходя в жалобный крик, а горное эхо его умножало, пока не заполнило им всё пространство между вершинами у нас над головой.

— Это… это может быть причитание над покойником, оплакивание умершего, о подобном вспоминали первые поселенцы. Причитания монастыря.

— Причитания монастыря? — Он помотал головой, не веря. — Вы имеете в виду эту вонючую старую тыкву?.. И чью же смерть он оплакивает?

— Боюсь, это Кешра не пережила сегодняшних треволнений.

Капитан бросил на меня взгляд, полный отвращения.

— Это страшилище и раньше было скорее мёртвое, чем живое, — сказал он. — Но если даже так, это ещё не причина, чтобы эти парни сидели на своих сёдлах вхолостую. Скажите старшине, пусть его люди выровняют лодку!

— Умерла их богиня, сэр. Их скорбь…

— К этому у меня очень мало сочувствия, понимаете? Вы что, не видите? Мы же падаем!

Старшина скорбно раскачивался. Он уже успел распустить узел на затылке, и длинные волосы покрывали его, как развевающийся чёрный плащ.

— Сделайте же что-нибудь! — крикнул капитан. — Приведите этого парня в чувство!

Краем глаза я заметил, что педальеры вскочили с сёдел, выскользнули из своих клеток и карабкались на борт. Хоть картезиане и были всего лишь метрового роста, но двигались невероятно проворно. Такие миролюбивые маленькие существа вдруг превратились в маленькое опасное оружие. Они стонали и рычали, как в приступе бешенства.

Лодку неуправляемо несло, а потом она закружилась волчком так сильно, что я не удержался на ногах, и меня отшвырнуло к бортовым поручням. Я на мгновение глянул вниз, в темноту. Под нами было восемь тысяч метров свободного падения. Потом я увидел в свете кормового фонаря, как нас пронесло мимо скалистой стены. Она была так близко, что мы только чудом за неё не зацепились.

— Расстрелять их! — гневно крикнул капитан.

— Мы безоружны, — крикнул я в ответ.

Стена скалы снова мелькнула у нас перед носом. Вымпелы полоскались и вились вокруг палубы. Косой ветер, налетая резкими порывами, всё быстрее увлекал нас в бездну. Барка просела на корму. Я крепко вцепился в поручни. Кормовой фонарь погас. Воцарилась тьма. Над нами сверкали звёзды — головокружительные и пугающе яркие.

— Да сделайте же что-нибудь, наконец!

— Что я должен сделать, капитан?

— Хотя бы не подпускайте ко мне этих выродков!

Я повернулся к ним. Они образовали полукруг и угрожающе набычились. В их лицах произошла пугающая перемена. Это был «взгляд». В сообщениях первых поселенцев упоминалось нечто подобное. Мигательная перепонка, которая заволакивала пеленой глаза картезиан, придавая им это отсутствующее, мечтательное выражение, вдруг поднялась и обнажила жуткий взгляд. Куда только подевалась их миролюбивая погружённость в себя! На меня смотрели глаза, словно выточенные из оникса, — чёрные, враждебные, холодные и гладкие. Глаза хищной птицы — безжалостные и насторожённые.

Я был настолько поражён таким внезапным превращением, что медлил на секунду дольше, чем было можно. В этот момент они и набросились на меня.

Что-то ударило меня в грудь — должно быть, после этого я потерял сознание.


— Нет, вы не потеряли сознание, месье Паладье, — сказала она и разлила остатки шоколада в маленькие прозрачные фарфоровые чашки на приставном столике. — О, да он уже остыл. Сейчас я сделаю свежий. — Она поставила чашки и кофейник на поднос и поднялась. — Капитан Уилберфорс рассказал мне, что вы сражались как настоящий воин. Что вы отбивались от нападавших голыми руками и прикрывали его собой, так что он сумел у вас в тылу посадить барку в долину. Он хоть и водил всю жизнь только космические корабли, как он мне признался, но принцип был ему знаком.

— Он произвёл аварийную посадку, как я смутно припоминаю.

— Ну, от барки месье Фребильона остались одни обломки, зато все участники отделались сравнительно легко.

— А картезиане — старшина и четверо его педальеров?

— Их и след простыл, как только они оказались внизу.

Она вынесла поднос на кухню.

Мой взгляд упал на портрет Александра Галопена, выполненный в полный рост. Он смотрел на меня с этого портрета из-под мохнатых чёрных бровей строго и с некоторым сомнением, но всё же поднял руку, приветствуя меня, когда его сенсоры зарегистрировали, что я повернулся к нему. Старик Галопен соорудил первые солнечные фермы на орбите, от них заряжались энергией промысловые суда в мелководных морях и соляных топях. Он много сделал для городов на Внутреннем море, и в основном благодаря именно популярности отца его дочь была избрана мэром Аркашона после его трагической гибели.

В этой гостиной не только его анимированный портрет в широкой золотой раме занимал доминирующее положение, здесь всё несло на себе его отпечаток. Он присутствовал в тёмной обшивке стен, инкрустированной черепаховым рогом, в резной мебели, отделанной красными и синими панцирями маленьких омаров, и в перламутровом полу, стыки которого были залиты золотом.

День клонился к вечеру. Я наблюдал за пауками, которые усердно плели на окнах свои сети, чтобы защитить помещение от вечернего налёта насекомых.

Она вернулась из кухни и налила нам свежего горячего шоколада. Меня завораживали её пластичные движения. На ней был лёгкий белый, почти прозрачный шёлковый хитон, под которым прорисовывалась её высокая, стройная фигура. Она села рядом со мной.

— Я прослушала вашу книгу и много почерпнула из неё. Хочу поблагодарить вас за науку.

— А я благодарю вас за приглашение, сударыня. Это для меня большая честь.

Я отпил горячего шоколада. Глоток благодатно растёкся в моей всё ещё не зажившей груди.

— Вы пишете, что первая Кешра, которая появилась в этом мире, принесла монастырь с собой.

— Так гласят легенды. Она принесла его в горсти. Она решила обосноваться в горах и вырастила из него своё жилище. Когда вокруг неё собрались первые приверженцы, он стал расти дальше, чтобы всем дать пропитание и кров.

— Откуда она появилась?

— Этого не знает никто. И как она попала в этот мир, видимо, навсегда останется тайной.

— Она принесла картезианам мир.

— Да, — сказал я, — поскольку жители этой планеты тысячелетиями были втянуты в кровавые войны. Она подействовала на них так, что агрессия исчезла. Как ей это удалось… это проблема, с которой мы и столкнулись, сударыня.

— Она решила постоянно возрождаться в образе жительницы этого мира, чтобы поддерживать мир.

— Да, это так.

— И это ожерелье… — Она подняла руку. — Оно состоит из возрождённых богинь?

— Да, сударыня. Это трансформированные смертные останки её предшественниц. Первая Кешра научила своих приверженцев совершать эту транссубстанциацию[13] в кристаллы. Восемьдесят три тела, оправленных в серебро. Через эту цепь каждая возрождённая Кешра якобы поддерживает контакт с праматерью.

— Через временной промежуток в сотни тысяч лет?

— Как минимум.

— А мы разорвали эту связь.

— Боюсь, да.

— Хотелось бы, чтоб вы ошибались, иначе мы окажемся в безвыходной ситуации. Мы не можем жить здесь в состоянии постоянной осады, а у Флота нет возможности эвакуировать людей. Да и куда? Орбитальные комплексы способны принять лишь малую часть. Но тем хуже тогда придётся оставшимся. Несмотря на это, в некоторых городах, насколько мне известно, уже существуют секретные приоритетные списки, кого в случае эвакуации нужно иметь в виду в первую очередь.

— Невероятно.

— Ну почему же, это очень человечно, мой дорогой Паладье. Типично человеческое отношение.

— Идею покинуть планету мы можем выбросить из головы.

— Я тоже так считаю, но какая у нас альтернатива? Вы думаете, нам удастся чего-нибудь достичь переговорами с аборигенами?

Старик Галопен вытянул губы трубочкой и недовольно поглядывал на нас сверху вниз.

— С кем нам вести переговоры? Царит полная анархия. Тотальный хаос. Нет никакого полномочного представителя. Правда, есть несколько военачальников или вожаков, но на их слово нельзя положиться. Либо нет никакой уверенности, что назавтра их не свергнут или не убьют. Картезиане больны. Это как лихорадка, которая свирепствует в их телах. Они не в себе.

— Позавчера у Западных ворот объявилось несколько паломников. Среди них были и монахи. Они производили вполне мирное впечатление и просили еды. Они рассказали, что внутренние источники, из которых монастырь обеспечивал их пропитанием, иссякли. Голод заставил их спуститься. И что вонь разложения в теле монастыря день ото дня становится нестерпимее, и в его стенах больше не чувствуется никакого движения. Лишь самые набожные ещё остаются там и продолжают вливать ему воду. Они ждали завершения транссубстанциации умершей богини, чтобы потом принести в долину бриллиант её жизни, который поможет им в поиске нового возрождения.

— А ожерелье всё ещё в монастыре?

— Таким вопросом задались и двое молодых людей из Сент-Назарета. Вчера они поднимались туда на ветряной барке. Они нашли террасу покинутой, а монастырь — полусгнившим. Часть оболочки ещё лепится на карнизе, но вся масса тела, как они сообщают, распалась, растеклась по круче высотой в четыре тысячи метров и жутко смердит. Никаких следов ожерелья они не обнаружили. Может, монахи его где-то спрятали.

— Может быть. У меня было такое впечатление, что оно потеряло для них свою ценность. — Я пожал плечами.

Пауки на окнах завершили свою ежедневную работу и исчезли.

Мэр медленно откинулась в своём кресле.

— Временами мне кажется, — сказала она, вздохнув, — будто вся планета начала разлагаться. Будто она выдыхает что-то ядовитое, будто из кальдеры[14] этого старого потухшего вулкана поднимаются отвратительные испарения. Будто горная порода выделяет что-то зловещее, наводя порчу на всё органическое. — Она положила руку на грудь. — Мне часто становится трудно дышать. Даже насекомые стали агрессивнее, чем обычно. — Она указала на паутину на окнах. — А ведь этот мир всегда был так хорош. Рай, подобного которому не найти в радиусе сотен световых лет.

— Первые люди, которые приземлились здесь на «Декарте», действительно верили, что нашли рай. Вспомните сонеты Эпервье, в которых он описывает Внутреннее море как остров среди горького солёного океана, который испаряется под беспощадным солнцем.

— Да, рай — пока Кешра простирает над ним свою благословляющую длань. Но теперь эта длань высохла.

— Знаете, чего я больше всего боюсь, сударыня? Что это безумие перекинется и на людей. Когда на меня бросился старшина педальеров, я думал, что потерял сознание. Но это был не обморок, а что-то другое. Что-то овладело мной, я был как одержимый.

Она положила ладонь мне на руку.

— Об этом я не очень беспокоюсь, — сказала она. На миг я увидел, как её тёмные глаза блеснули под вуалью. — Не очень-то мы были подвержены миролюбию и тогда, когда Кешра была жива.

Я неотрывно смотрел на её запястье. Тонкий татуированный рисунок, который я раньше принимал за арабески, оказался — теперь я это видел совершенно отчётливо, — созвездием. Я непроизвольно взял и удерживал её руку. Она не отнимала её.

— Это же звёзды внутреннего плеча Ориона, — удивлённо сказал я.

— Да, — ответила она. — Когда я училась в Нанте, там работал один художник, который специализировался на татуировках звёздных карт. Вам нравится?

— Очень. — Я провёл по рисунку кончиками пальцев. — У вас, как я полагаю, были причины…

Она всё ещё не отнимала у меня свою руку.

— Да, моя мать была офицером Флота, пока не вышла замуж за моего отца. Потом этот брак распался, и она снова вернулась во Флот. Когда она сказала мне об этом, я подумала, что хорошо бы сделать такую татуировку. «Так я всегда буду знать, где ты сейчас находишься, — сказала я ей. — Я всегда буду это чувствовать».

— И вы это чувствуете?

— Да. — Она указала на место где-то между Лиллепойнтом и звездой Александра. — Она вот здесь. Летит на «Гигале». Она сбежала в будущее, — сказала мэр со вздохом. — Ещё до того, как её корабль достигнет цели, я стану старше, чем она.

Я закрыл глаза и нежно поцеловал это место на её запястье. Мои губы коснулись бархатистой прохладной кожи, и я вдохнул терпкий аромат кипарисовой ветки в дождливое утро.

После этого я бросил виноватый взгляд на портрет старика Галопена.

Он улыбнулся и благосклонно кивнул мне.


— Я слышал, что вы обручились с мэром, Паладье?

— Слухи вас не обманули, капитан.

— Поздравляю. И что, она действительно так хороша, как уверяют?

— Этого я не знаю. Она ещё не показывалась мне без вуали.

— Тогда я надеюсь, что сюрприз, который вас ждёт, окажется приятным.

— Сюрприз, сэр?

— Ну…

— Я вас не совсем понимаю. Я люблю мадемуазель Галопен.

Капитан остановился.

— Ну и весёлый же вы здесь народ, — сказал он, смеясь. — Значит, вы покупаете…

— Покупаю?..

— Ну, берёте, или как там: принимаете? — кота в мешке.

— Кота в мешке? Кот — это животное, насколько я знаю. Что вы хотите сказать этим, мистер Уилберфорс, сэр?

Он досадливо отмахнулся.

— Это такая поговорка. Давайте не будем углубляться. Я не хотел вас обидеть, избави Бог.

Я бы с удовольствием двинул ему в свежезалеченный нос.

— Вы тут из худа сделали добро: из-за обилия комарья изощрились во всевозможных маскировках и вуалях, — продолжал он. — По крайней мере, обеспечили себе сюрпризы, когда дело доходит до распаковки.

Это был день накануне его отлёта. Он устроил прощальную выпивку в Доме Флота, и когда официальная часть закончилась, Генри, с бокалом шампанского в одной руке и с «санчесом» в другой, пригласил нас прогуляться к Лазерной башне на конце мыса, но сам потом так и не пошёл, потому что уже нетвёрдо стоял на ногах. И вот мы вышли одни на вымощенную серебряными плитками торговую площадь и двинулись вдоль берега.

На голове у капитана была одна из тех широкополых местных шляп, с краёв которых до самых плеч свисала вуаль, чтобы защитить лицо и шею от кровососущих летучих насекомых.

Внизу под нами шумело и плескалось о скалы море. Лёгкий бриз подталкивал нас в спину; на обратном пути нам придётся его преодолевать.

— И когда же вы приступите к исследованию вашей галактики, если можно спросить?

— Галактики?

— Ну, я же не слепой. А звёздную карту я узнаю с первого взгляда. У вашей наречённой на запястье есть татуировка локальной группы звёзд. Как я полагаю, карта плеча Ориона продолжается и выше запястья. Может, вам откроется и целая галактика, Паладье. Вам можно позавидовать.

— Мне безусловно предстоят интересные исследования. Но если вы не против, я бы предложил сменить тему.

Он поднял руки.

— Согласен. Тем более что я давно собирался попросить вас рассказать мне кое-что о древней истории этой планеты. Фребильон говорил мне, что вы эксперт по этой части. Но мы так и не успели поговорить об этом. Вы только сказали, когда мы поднимались к этому вонючему монастырю, что Хомут якобы есть буквально подарок небес.

— Да, это так. Картезиус примерно сто пятьдесят миллионов лет назад столкнулся с крупным астероидом.

— С орбиты это выглядит как тяжёлая огнестрельная рана.

— Столкновение, однако, произошло на другой стороне. Небесное тело пробило кору и проникло глубоко в мантию. Момент силы столкновения передался через всю планету и подействовал так, что горячее ядро сдвинулось в нашу сторону. Следствием явилось то, что здесь вспучился громадный вулкан, который высунулся даже за пределы атмосферы. В конце концов он рухнул от собственной тяжести. Его кальдера — это Внутреннее море. А Хомут — это край кратера или того, что от него осталось. Из-за сильного вулканизма вся планета покрылась океаном и окуталась плотной атмосферой. Большая часть воды между тем испарилась под горячими лучами Лиллепойнта, но всё ещё предоставляет достаточно жизненного пространства для низших животных: червей, медуз, триболитов, улиток, каракатиц, омаров, некоторые виды которых отличаются гигантизмом…

— Протеин для Флота.

— Это так. Высшая форма жизни могла развиться только под прикрытием Хомута на Внутреннем море.

— Эту штуку, кстати, можно разглядеть даже на расстоянии в несколько световых недель.

— И идентифицировать как оплот жизни. Поэтому «Декарт» и затормозил здесь. Первые поселенцы назвали его Collier de cheval,[15] поскольку из космоса он действительно выглядит как лошадиный хомут. И они нашли внутри него богатые полезные ископаемые, которые выбились из ядра ближе к поверхности: платина, золото, серебро, титан, редкие металлы.

— Богатый мир, Паладье.

— Теперь он может от нас ускользнуть.

Он отмахнулся.

— Вы должны его удержать.

Птицы-ныряльщики с пронзительными криками кружили над волнами и бросались в воду, охотясь за рыбой.

— Те флотские парни, которые заварили всю эту кашу…

— Поплатились за это, — нетерпеливо перебил он меня.

— И вам уже скоро не нужно будет беспокоиться об этом. Вашей заботой станет бороздить пространство и время.

Он кивнул.

— Ближайшие недели я проведу в компании двухсот тонн протеина, ускоряясь вместе с ними до субсветовой скорости, чтобы потом пристыковаться к «Hawking», который пролетает через систему Лиллепойнта в сторону плеча Стрельца.

Мы остановились и оглянулись на город: позолоченные купола башен и коньки крыш светились в бледном послеполуденном солнце, и крытые черепаховой черепицей кровли, казалось, горели изнутри перламутровыми переливами.

— Я слышал, Земля Стрельца населена людьми.

— О нет. Что вы! Первая экспедиция не преодолела ещё и половины пути. Но когда я попаду туда, колония будет насчитывать уже многотысячелетнюю историю.

Он сощипнул насекомое со своей вуали, бросил его на землю и растоптал.

— Столько же времени пройдёт и здесь, как я понимаю.

— Да, столько же.

— Но вы постареете всего на несколько лет.

— Думаю, лет так на пять или шесть. Да.

— Чего же вам тогда беспокоиться о судьбе этого мира и его жителей?

— Ну…

Я вспомнил, что Анетт говорила о своей матери.

— У меня всегда было такое чувство, что вы, люди из Флота, бессовестно удираете через пространство и время и прячетесь в будущем.

Он пожал плечами.

— Мы, к сожалению, ничего не можем изменить в законах Вселенной, мой дорогой Паладье.

Мы повернулись, чтобы продолжить путь, но он вдруг остановился. По пляжу нам навстречу шла группа аборигенов, женщин и мужчин.

— Не лучше ли нам повернуть назад? — спросил он.

— Как вам будет угодно.

Мы повернули, но ветер за это время усилился, и мы с трудом пробивались сквозь него. Картезиане догнали нас за несколько минут.

Капитан тревожно глянул через плечо.

— Кажется, они безоружны, — сказал он.

Они легко прошли мимо нас. Лишь скользнув по нам мечтательно-отсутствующими взорами своих затуманенных глаз. Они, казалось, нас едва заметили, перешучиваясь и смеясь о своём. Они вернулись в свой весёлый мир, к которому мы, люди, были непричастны.

— Что произошло? — спросил Уилберфорс.

— Чудо, — ответил я. — Но разве это вас ещё интересует?

— Ещё как.

— Вообще-то, я не хотел рассказывать вам об этом перед вашим вылетом. Я сам узнал только сегодня утром. В рыбацкой деревне у устья Рамбона монахи нашли маленькую девочку со знаками возрождения. Она везде носит с собой живое существо-игрушку, с которой не расстается и держит её в руке днём и ночью. Никто не знает, где она взяла это маленькое существо или откуда оно взялось. С виду оно похоже на крошечную зелёную смокву — и дышит.

Мы продолжили наш путь.

— Ещё один подарок небес, — сказал капитан Уилберфорс после долгого молчания. — Передайте от меня привет вашей будущей жене, Паладье, — сказал он, когда мы прощались на торговой площади. — Желаю вам удачи в ваших открытиях.

— Спасибо, сэр. Я вам тоже, — ответил я. — И передайте от меня привет будущему!

Загрузка...