Тополь стремительный (сборник)

Глава 1

КОГДА я продал серый костюм, мне стало легче на душе. Серый костюм был порогом, отделяющим меня от нищеты. В костюме я мог еще надеяться, спрашивать, тревожиться, искать, вспоминать давно забытые знакомства, ссылаться и доказывать, я мог еще барахтаться в тине задних дворов и меблированных комнат с запахом жареной трески и стирального мыла. Теперь без приличного костюма оставалось только одно: сложить руки и спокойно идти на дно.

Разве я не искал работы? Я состоял на учете в четырех конторах по найму. Каждый день приходил я отмечаться во все четыре. Я дежурил по ночам у дверей типографий, чтобы раньше всех прочесть объявления в утренних газетах. Я звонил по всем телефонам, какие только сохранились в моей записной книжке, — давно забытым друзьям детства, коллегам по учению и футболу, товарищам из саперной роты. Друзья, коллеги и товарищи с трудом вспоминали, кто я такой, а затем минуту-две сочуственно вздыхали в трубку:

— Да, да, трудные времена. Я сам четвертый месяц без работы. Ах, тяжело сейчас строителям. Кризис — нигде ничего не строят. Плохо — плохо!

К сожалению, я и сам знал, что с работой плохо. Чтобы услышать об этом, не нужно было тратить никелевую монету на телефон.

Пока у меня был костюм, я мог еще, не слишком часто, правда, обедать у родственников. Ожидая, пока накроют на стол, я с удовольствием грелся на кухне и без удовольствия, но вежливо выслушивал добрые советы:

— Следовало раньше об этом подумать, — говорила практичная тетя Берта. — Надо было копить сбережения. Купил бы ферму, завел коровку, пил бы свое молочко, горя не знал.

— Ты сам виноват, — глубокомысленно замечал дядя Хонни, — куда тебя понесло из армии? А теперь где же найти работу? Все ищут.

Кузен Гарри тоже добавлял что-нибудь полезное.

— Вчера я видел этого шалопая — Дюрока младшего, — говорил он. Представь себе, женится на наследнице Вандергофа. А зачем ему миллионы Вандергофа? У него своих восемнадцать.

— Девятнадцать, — поправлял дядя Хонни, как будто он лучше всех знал, что лежит в сейфах богачей.

— Найти такую девушку и никакая работа не нужна, — вздыхал Гарри. — Чем мы хуже Дюрока? Такие же люди — две руки, две ноги… Бар открыть тоже неплохо… или завести плантацию в Бразилии.

Я терпеливо слушал, ожидая, когда на стол подадут суп. Советы были хорошие. Вся беда, что у меня не было капиталов на ферму, плантацию или бар. Впрочем, у моих родственников тоже не было капиталов. Дядя Хонни служил кассиром в пивном баре О'Хара и всю жизнь с завистью рассказывал, сколько зарабатывает хозяин на пивной пене и официанты, обсчитывая пьяных. Кузен Гарри как свободный предприниматель работал на того же О'Хара (наиболее влиятельное лицо в нашем округе) при усмирении пьяных драк, рабочих забастовок и во время президентских выборов. Единственным капиталистом в семье была тетя Берта. В комоде, в старом чулке, у нее хранилась вместе с юношескими письмами дяди Хонни стодолларовая акция Серебряных рудников Никарагуа. По вечерам, вымыв посуду, тетя Берта надевала очки, подвязанные веревочкой, и внимательно читала газету, разыскивая известия из Никарагуа. Но телеграммы не утешали ее: положение в республике было неустойчивым. Правительства менялись, как картинки в волшебном фонаре. Новые президенты объявляли старых узурпаторами и расстреливали их без суда. Серебряные котировались ниже номинальной стоимости. Вздохнув, тетя Берта прятала газету. Она не теряла надежды разбогатеть. Ведь стал же миллионером какой-то бездельник, одолживший Форду сто долларов. Об этом написано во всех букварях.

Проглотив котлеты тети Берты с приправой из советов и жалоб, я отправлялся в очередную контору. Впрочем, если вы когда-нибудь искали работу в городе Небоскребов, вы сами знаете, какое это веселое дело.

Вот вы стоите у порога конторы. Вы поправляете галстук и пробор, старательно откашливаетесь, чтобы голос ваш звучал непринужденно и внушительно. Вы обмахиваете ботинки носовым платком (зачем отдавать свой завтрак чистильщику, когда есть носовой платок, который можно выстирать под краном). Затем вы стараетесь придать лицу небрежное выражение. Вы не безработный, просто, случайно гуляя, вы зашли поговорить по-дружески с директором. Теперь предстоит решающая минута. В течение минуты вам нужно доказать, что фирма без вас обречена на банкротство.

— Работу? — рычит клерк за стойкой, — и откуда вас столько берется? Нет у нас работы, идите.

Он даже не смотрит на ваш галстук, пробор и напрасно вычищенные ботинки.

В некоторых конторах мне смеялись в лицо: "Работа? Да ты, парень, я вижу, шутник. Откуда теперь работа? У нас кризис, можешь прочесть об этом в Вечерней газете".

И я краснел, извинялся и выходил за дверь оплеванный, чувствуя себя, как нищий, который в первый раз встал на перекрестке со шнурками для ботинок.

— Купите шнурочки у бездомного. — Подайте работы на кусочек хлеба.

— Проходи, проходи, здесь не подают.

Я брел по улицам, сгорбившись, кусая губы от горечи и унижения. Прохожие толкали меня, автомобили пугали гудками, а над головой вспыхивали, кричали, звенели, пели рекламы, убеждая, доказывая, приказывая.

— Каждый уважающий себя американец носит бриллиантовые перстни Хэтчисона.

— Забудьте о дневных заботах. Отдохните под звездным небом в ресторане "Сто первый этаж"!

— Наше шампанское удлиняет жизнь вдвое.

Но где они — уважающие себя американцы с бриллиантовыми перстнями, удлиняющие жизнь вдвое шампанским. Навстречу мне попадались рабочие с серыми от усталости лицами, встревоженные продавщицы магазинов и машинистки (десять долларов в неделю, если ты молода, красива и одета по последней моде) и такие же безработные, как я. Их можно было отличить по неторопливой походке.

Изредка меня обнадеживали: "Зайдите в ноябре", — говорили мне. Предстоят большие заказы. Но когда, так и не найдя до ноября работы, я приходил снова, меня встречали рассеянным взором: "Что? Я велел вам наведываться? Не помню. Действительно, мы искали людей месяц назад, но отчего же вы не пришли вовремя?"

Раза три или четыре за все полтора года, у меня спросили рекомендации. Виноватым, прерывающимся голосом я объяснил, что их нет. "Почему нет? Нет стажа? А почему? Сразу пошел из колледжа на фронт? Значит у вас ни рекомендаций, ни стажа, ни опыта. Что, диплом? Но вы же забыли все. Что? На испытание? Нам некогда учить школьников. Грузчиком пойдете? Что? Рука прострелена. Обратитесь в богадельню".

Это была долгая, бесконечно скучная, отвратительная история. Скучная для любого человека и полная захватывающего интереса для меня. Каждый день я переживал взлеты и падения. Я заставлял себя не терять надежды, не сдаваться, наперекор логике.

Но сколько это могло продолжаться? Я одолжил везде, где мог, и заложил все, что мог. Я продал все свои вещи постепенно, одну за другой, в том числе и золотые часы-луковицу, доставшиеся мне от покойного отца. К удивлению, эта фамильная ценность кормила меня только две недели. Не знаю, как это получилось. В том же городе, рядом со мной, благоденствовали тысячи спекулянтов, покупая и перепродавая, а я почему-то никогда не мог продать своих вещей дороже, чем за четверть цены.

Когда часы были съедены, очередь дошла до костюма. Я крепился три дня, больше нельзя было выдержать без еды. Итак, эпоха серого костюма кончилась. Я опустил руки и пошел на дно.

У дна были свои законы, свои нравы, свои жизненные приемы. Я научился спать на скамейках сидя и широко раскрывая глаза, когда приближается полисмен; познакомился с древним законом о бродягах, законом, который запрещает спать на открытом воздухе, если у тебя в кармане нет денег; научился терпеливо стоять в очереди возле благотворительной столовой и жалостливо моргать глазами, когда какая-нибудь девчонка из Армии Спасения, совсем ничего не понимающая девчонка, уговаривала меня исправиться, каждый вечер молиться, не ругаться нехорошими словами и пить только кипяченую воду.

У меня появились новые друзья — туземцы дна. Это были пожилые многосемейные рабочие, выгнанные с заводов, когда руки у них потеряли проворство, матросы с пароходов, сданных на слом, клерки разорившихся контор, учителя школ, закрытых при сокращении бюджета, чиновники, которых комиссия по расследованию антиамериканской деятельности уличила в сочувствии испанским республиканцам, ветераны войны, встреченные музыкой и цветами и брошенные на произвол судьбы на первом перекрестке, безработные мальчишки без всякой специальности — сегодняшние бродяги, завтрашние воры и наивные дураки, вроде меня, отбиравшие последние гроши у родителей, чтобы получить никому ненужный диплом.

Ближе всего мы сошлись с одним матросом. Это был пожилой сутуловатый человек с медно-красным обветренным лицом и волосами медного цвета. Его звали Джозеф-Патрик Миддл, или попросту Джо. Случайно инициалы Джо совпадали с инициалами известного миллиардера, и бродяга-матрос любил подшучивать, говоря о себе помпезно-почтительными газетными фразами:

— Мистер Джей Пи Эм предпочитает простые, но изысканные блюда, говорил он, получая миску с бобовой похлебкой.

— Мистер Джей Пи Эм согласился финансировать деловые круги Скандинавии (одалживая десять центов безработному шведу-эмигранту); или: — Мистер Джей Пи Эм приобрел контрольный пакет табачной компании (подбирая окурок на тротуаре).

Джо плавал на торговых судах по всем морям и океанам и кое-что повидал в своей жизни. Нельзя сказать, чтобы он был образованным человеком. Книг он читал мало — в плавании не до чтения, но Джо не пропускал то, что попадалось ему на глаза, и, запоминая ходовые выражения, не без язвительности применял их в самых неподходящих случаях.

— Не ешьте много мяса, — советовал он безработным в очереди. — Только растительная пища спасет вас от ожирения сердца.

— Я за американский образ жизни, — твердил Джо, расстилая газеты на газоне, где мы ночевали.

Однажды, когда мы глядели на магазин, разграбленный бандитами, Джо сказал:

— Весь мир ждет от нас просвещенного руководства ради спокойствия и прогресса (цитата из речи президента).

— Частная инициатива ведет нас к благоденствию (это было сказано перед воротами остановленного завода).

А когда полиция начала дубинками разгонять взволнованных рабочих, Джо заметил:

— Каждый удар, нанесенный нами, служит делу свободы.

У многих из нас есть свои странности. Борьба за справедливость была слабым местом Джо. "Вы не имеете права" — эту фразу я слышал от него чаще всего. Джо воевал за справедливость по мелочам, всюду, где мог. Он проверял весы в мелких лавочках, устанавливал очереди в благотворительных столовых, ввязывался во все уличные происшествия, спорил с полисменами и даже с судьями. И два раза на моей памяти это кончилось плохо: Джо получил 60 дней за оскорбление достоинства суда.

В последний раз это было в начале февраля, в самые метели, и Джо не слишком огорчился. Выслушав приговор, он спросил: "Хорошо ли топят в тюрьме", но, к счастью, судья не расслышал.

Итак, Джо получил зимнюю квартиру, а я остался на улице, чтобы поразмыслить о печальной судьбе безработного.

Глава 2

ТО, о чем я буду говорить сейчас, произошло весной, как раз в тот момент, когда Джо должен был выйти из тюрьмы. Я поджидал его в парке на нашей любимой скамейке. Был веселый апрельский день, когда солнце так жизнерадостно блестит в каждой лужице. Пахло мокрой землей, свежей зеленью и еще чем-то туманным и сладким. В такие дни хочется вскинуть узелок на плечо, встать и пойти куда глаза глядят, через шумный центр и дымные предместья, через пригороды, дачные поселки, поля, фермы и рощи, навстречу солнцу, все прямо и прямо в какие-нибудь далекие края, где нет безработных инженеров, которые никак не могут понять, почему они без работы.

Помнится, когда я был в колледже, меня считали думающим студентом. Я читал много книг и не только технических, интересовался музыкой и искусством. Но жизнь казалась мне простой и. ясной: старайся, зубри, получай хорошие отметки, заработай диплом и все будет "олл райт". Но вот я кончил, положил диплом в карман… и оказался без дела. Здесь-то и пришлось задуматься всерьез.

Все мы не думаем, пока жизнь не прижмет нас к стенке. Каждому американцу с детства твердят, что он неминуемо станет миллионером, если он будет трудолюбив, бережлив и энергичен. И мы из кожи вон лезем, чтобы проявить трудолюбие и энергию. Рассуждать нам некогда, нас заедает бизнес. Урывками, где-то на ходу мы проглатываем кинофильмы, уголовные романы, отрывки радиопередач и броские заголовки газет, не вчитываясь, не разбираясь, не слишком веря и тут же забывая:

"Черные тигры" выиграли со счетом 3:1!"

"Девятилетняя девочка из ревности убила своего брата!"

"Враки, наверное, — думает благополучный американец, — но надо будет прочесть. Это ловко придумано".

"Федеральная полиция раскрыла тайный заговор!"

"Агенты Москвы угрожают нашей безопасности!"

"Скорее всего, враки, — думает средний читатель, — но может быть и правда. Москва — это где-то далеко на севере, в снегах. Кто знает, на что она способна? Если пишут, значит что-нибудь да есть. Может быть, и угрожают. Меня это мало трогает".

Изредка американцу попадается прогрессивная газета, которая говорит о том, что приближается кризис, что правительство тянет нас к войне. Но привыкнув к тому, что газеты всегда лгут, американец только пожимает плечами:

— Какой там кризис? — Враки! Все выдумали, чтобы привлечь подписчиков. У меня как будто дела не плохи.

И, скомкав газету, швыряет ее на тротуар, чтобы тут же забыть о ней. Политика его не касается. Он человек солидный — у него есть свое дело, свой дом, своя машина, обстановка и телевизор, купленные в рассрочку.

Но вот подходит черный день, когда "солидного человека" вызывают в контору и без предупреждения вручают ему расчет. Сбережения тают, как табачный дым, пропускается очередной взнос, и фургоны увозят обстановку, машину и телевизор, уже выплаченные на три четверти. Мы с детства твердим: "Мой дом — моя крепость". Но когда чужие люди выгоняют нас пинком из этой крепости, приходится призадуматься.

В самом деле, почему Аллэн Джонсон, инженер-строитель, кончивший с отличием, дремлет в парке на голодный желудок, вместо того чтобы работать? Почему мокнет под дождем Аллэн Джонсон, умеющий строить великолепные дома с электрической кухней, ледником и ванной, теплые, сухие и уютные дома с удобной мебелью, с чистой постелью, с пылесосами и мусоропроводом?

Почему этот самый Аллэн греется на солнышке в рабочее время, если его выучили строить заводы, великолепные корпуса с металлическими арками и могучими кранами, огромные просторные цехи, где можно расставить тысячи станков, чтобы тысячи людей нашли себе работу? Почему Аллэн сидит здесь, засунув руки в дырявые карманы, умелые руки, которые могут начертить грамотные проекты жилищ, заводов, магазинов, контор, школ, больниц, вокзалов? Почему? В самом деле, скажите мне, почему?

Пока я размышлял на эту скучную тему, какой-то щеголь в клетчатом плаще и темно-зеленой шляпе расхаживал мимо меня, помахивая тросточкой. Затем он присел на скамейку рядом.

Искоса, быстрым взглядом профессионального бродяги я оглядел своего соседа. Кто он такой? Что ищет в парке? Нельзя ли извлечь из него 25 центов? По виду это мог быть… впрочем, мне совсем не нужно было гадать. Рядом со мной сидел Фредди Палома — капитан и левый край сборной команды нашего колледжа.

Я отвернулся в сторону. Мне вовсе не хотелось, чтобы Фредди узнал меня в таком виде и принялся выспрашивать историю моих злоключений только для того, чтобы сочувственно почмокать губами: "Ах, ах, тяжелые времена!" В сущности, мы были не так уж близки с ним Я знал его главным образом по футболу. Фредди был не скверным форвардом, только несколько нахальным. Он всегда зарывался, играл сам с собой и требовал, чтобы мячи подавали ему одному. И в жизни Фредди был таким же самоуверенным: он охотно поучал новичков (в том числе и меня), как надо играть в футбол и как надо жить. И мне, по правде, это быстро надоело.

На лекциях я встречал его гораздо реже. Фредди являлся в колледж только перед экзаменами, всегда бледный, встревоженный. Он суетливо выпытывал у студентов — кто спрашивает, что спрашивает, идти ли к профессору или к ассистенту, можно ли отклониться от заданной темы, поспешно записывал формулы на манжетах, умоляюще просил подсказывать. Я сам как-то ухитрился прислать ему дословный перевод контрольного текста и спас его на экзамене русского языка. (Дело было в начале войны, когда у нас еще охотно разговаривали о дружбе с русскими.) К слову сказать, русские не скверный народ, но язык у них такой, словно нарочно его выдумали на горе студентам. У них есть одна такая буква "щ", которую по-нашему нужно писать четырьмя: "эс", "эйч", "си" и опять "эйч". Затем у них бездна окончаний. В каждом падеже окончание, в каждом лице — окончание. Глаголы совершенные, несовершенные… Бедный Фредди никак не мог одолеть этой премудрости и, получив от меня перевод, проникся безграничным уважением ко мне. Кто бы мог думать тогда, что через много лет мы будем сидеть на одной скамейке и я отвернусь, чтобы Фредди не узнал меня.

— Приятная погодка, — заметил Фредди небрежно (самое подходящее начало для разговора). — Немножко холодновато для апреля, а?

— За углом есть заведение, где можно согреться, cэp, — ответил я, подделываясь под бродягу. — Прикажете проводить, сэр?

Фредди криво усмехнулся. При этом усы его стали дыбом, как зубные щеточки.

— В общем, не валяй дурака, Аллэн, — сказал он, — я узнал тебя. Я вижу — ты на мели. В чем дело? Почему ты не работаешь?

— Почему? — воскликнул я — Я сам хочу спросить "почему"? И если хочешь, я соберу здесь в парке еще тысячу человек, и все мы, выстроившись, спросим хором "Почему мы не работаем?" Может быть, ты возьмешься ответить?

Фредди пожал плечами.

— Что отвечать? Ты сам знаешь — у нас кризис, — сказал он — Виновата Москва и разные смутьяны, которых она подкупает. Из-за них мы не можем торговать с Азией, из-за них и ты сидишь без работы.

— Эти проповеди я слыхал, — ответил я сердито, — и никогда не мог понять, причем здесь русские Пусть они ходят на голове у себя дома, мне до них дела нет. Я не торгую с Азией — с Азией торгует Уолл-Стрит. А я строю дома. Могу я строить дома в своем родном городе?

— Ну, знаешь, ты просто красный, — фыркнул Фредди.

— Фредди, я все время толкую тебе, что я не красный, не черный, не желтый и не голубенький с цветочками. Я безработный. И вообще мне скучно с тобой разговаривать. В парке много свободных скамеек.

Фредди задумчиво чертил тросточкой какие-то вензеля.

— А на Пальмовые острова поедешь? — спросил он неожиданно.

— Я могу поехать на Луну, если там нужны железобетонщики.

Фредди улыбнулся.

— На Луну не нужно. Я предлагаю на Пальмовые острова. Контракт на пять лет. Мне как посреднику тридцать процентов. Пароход отходит через две недели.

Глава 3

Я МНОГО раз задавал себе вопрос: что было бы, не повстречай я Фредди? Трудно сказать. Человек предприимчивый на моем месте, наверное, кончил бы тюрьмой, а мирный и робкий умер с голоду под решеткой. Так или иначе, я вытянул счастливый номер. И я был действительно счастлив тогда.

Я с большим удовольствием вспоминаю первые радостные дни, когда я стал "человеком дела", Фредди был настолько благороден, что ссудил меня в счет жалованья, и первым долгом я отправился в ближайший ресторанчик. Кутить, так кутить. Я заказал себе бифштекс, яблочный пирог и кофе. Все это было необычайно вкусно, особенно бифштекс с мелкими сухарями, жареной картошкой и луком. Мне даже жалко было, что он кончился так быстро. Но разве я не богач теперь? Разве я не могу взять еще что-нибудь?

И, допив кофе, я подозвал официанта и заказал ему все сначала: бифштекс, яблочный пирог и кофе. У меня не хватило фантазии для нового меню.

Затем, немножко опьянев от еды, наслаждаясь приятной теплотой во всем теле, чувствуя себя на редкость сильным, добрым и щедрым, я дал официанту четверть доллара на чай (пять ночевок в самой дешевой ночлежке, где койки подвешены на веревках, а в 6 часов утра веревку отвязывают, чтобы сразу поставить тебя на ноги). А затем отправился покупать себе серый костюм, хотя, как я узнал позже, за это время серое вышло из моды. Новый костюм, словно ключ, открыл передо мной все двери комнат, сдающихся в наем. И через полчаса я нежился в ванне, упиваясь теплотой и чистотой. Если вы когда-нибудь возвращались домой из экспедиции, проделав миль 500 верхом, или из похода, или из окопов, насквозь пропитанные пылью и потом, тогда вы понимаете как приятно сесть в ванну, напустить такой горячей воды, чтобы дышать было трудно, и с ожесточением скрести себя губкой, сдирая кожу вместе с грязью.

Потом я доставил себе удовольствия нравственные. Я навестил семейство дяди Хонни и даже преподнес тете Берте коробку конфет. Дядя уже не рисковал давать мне советы. Гарри, сверкая вставными зубами (настоящие ему выбили за это время), тяжко вздохнув, сказал: "Пальмовые острова это то, что надо. Доллары растут там, как на дрожжах".

А тетя Берта отвела меня в угол и, с опаской оглядываясь на Лина, шепнула: "Аллан, ты бы устроил Гарри на хорошую работу Бар неподходящее место для мальчика. Мне кажется, от него иногда пахнет вином. Ты бы урезонил его, как старший. (Бедняжка! Она до сих пор не знала, что сын ее профессиональный гангстер.)" Затем я доставил себе удовольствие сделать доброе дело. Я устроил на работу Джо — неистового борца за справедливость — и даже не взял за это 30 процентов. Правда, должность была не из лучших, но выбора не было, у Джо в матросской книжке стояла черная печать. Он заработал ее в свое время, добиваясь справедливости у старшего штурмана. Поэтому нельзя было определить его в матросы, а только помощником повара на пароход "Уиллела" — топить плиту и мыть посуду. Но и такой работой Джо был доволен, не меньше, чем я своей. "Во всяком случае, — сказал он, — наводить чистоту благороднее, чем пачкать".

Все это было очень приятно: быть сытым, чистым и чисто одетым, спать на стираных простынях, под крышей, а не под дождем, видеть почтение родственников и радость Джо. Приятно было покупать, примерять, заказывать, чувствовать себя полноправным человеком, без дрожи проходить мимо полисмена. (Джо заметил, что я стал держать голову выше). Но всего приятнее было сесть за работу.

Помню, с каким наслаждением, надев налокотники, я впервые сел за покатый чертежный стол. Готовальня, стрекочущий арифмометр, логарифмическая линейка, нетронутая белизна ватманской бумаги приводили меня в умиление. А кнопки, обыкновенные чертежные кнопки с эмалированной головкой! Я чуть не расплакался, увидев их, — ведь я не держал в руках кнопки, наверное, восемь лет. Помню, как вписал я первую цифру в таблицу. Помню, как отточил чертежный карандаш, жесткий, как гвоздь, и, затаив дыхание, провел на ватмане первую линию, как любовался ею — такой четкой, ровной, решительной, безукоризненной во всех отношениях.

Мне доставляло удовольствие держать в руках справочник, читать, рассчитывать, проверять, рисовать и стирать резинкой, просто думать, наконец.

Нельзя сказать, чтобы моя работа требовала больших размышлений. Для начала мне дали рассчитать балку — обыкновенную железобетонную балку для заводского здания с восьмиметровыми пролетами, но балка… здесь, когда речь идет о моей специальности, я уже не могу рассказывать равнодушно.

Видите ли, каждая вещь на земле имеет тяжесть и каждая стремится упасть вниз. Это было известно задолго до Ньютона. Так вот, по законам тяжести потолки должны падать нам на голову. А чтобы они не упали, мы кладем их на балку.

Если хотите знать, балка — самая хитрая часть в любом сооружении. Балка собственной прочностью побивает силу тяжести, героически принимая на свой хребет вес перекрытия.

От тяжести балка изгибается, или, говоря технически, балка работает на изгиб. При изгибе верх ее сжимается, а низ растягивается. Не всякий материал может работать так сложно, поэтому очень долго балка ограничивала замыслы древних строителей.

В степях Средней Азии не было подходящего материала для балок. Древние жители сооружали там сводчатые потолки из глины, поэтому им приходилось строить дома с комнатами длинными и узкими, как коридор. В Древнем Египте применялись в качестве балок тесаные камни; чтобы поддерживать их, египтянам приходилось превращать свои храмы в густой лес колонн.

В лесистых странах применяли для балок дерево. Дерево хорошо работает на изгиб, иначе его сломала бы первая буря. Но стволы — коротки. Обычно в практике 6–8 метров — это предел деревянной балки.

И только, когда были найдены новые формы — ферма, например, и новые материалы — металл и бетон, мы, инженеры, почувствовали себя свободными. Только тогда мы стали строить мосты в полтора километра длиной и кинозалы на 20 тысяч зрителей…

Пока мне предстояла скромная задача, и все же я взялся за нее с невольным трепетом. Ведь прошло восемь лет с тех пор, как я сдал последний расчет. Может быть, у меня отвыкли пальцы и отвыкла голова.

Помню в детстве, когда мне было лет десять, я научился плавать. Было это в самом конце лета. Я испробовал новое искусство раз или два. Прошел почти целый год, и вот на следующий год в июне я с опаской вступил в воду. Не разучился ли я за зиму? И вдруг, о радость! Барахтаясь и брызгая, я держусь на воде. Я плыву и буду плавать всегда.

Такая же радость охватила меня, когда я почувствовал, что балка моя продвигается. Я плыву — барахтаюсь и брызгаю тушью, но все-таки вспоминаю. Вспоминаю прутки, хомуты, расчет на срез, на косую трещину…

В свое время профессора говорили, что у меня есть чутье материала. Чутье — это что-то отвлеченное, но я постараюсь объяснить. Вы, наверное, не раз любовались великолепными мостами над мощным Гудзоном или над Золотыми воротами. Вы помните гигантские столбы у въезда на мост и плавные металлические дуги, висящие между этими столбами? "Как красиво!" — говорили вы. Да, красиво. Красиво потому, что рационально. Рациональная конструкция, где нет лишнего материала, радует глаз. Металл великолепно работает на растяжение. В висячих мостах почти все несущие части растягиваются. Мы не тратим лишнего материала, и мост получается стройным, изящным, воздушным.

В отличие от металла каменные конструкции работают только на сжатие. На сжатие работают столбы и арки. Посмотрите на средневековые соборы — это песни из камня. В них сочетание столбов и арок. Это шедевр работы на сжатие.

Железобетон — материал новый. У него еще нет своих традиций. Он очень сложен: здесь и твердые камни, и песок, и цементный раствор, и железные прутья. Мы еще плохо знаем этот сложный материал, на всякий случай для прочности добавляем лишку, а лишний материал мстит дороговизной и неуклюжестью. Мы называем бетон мощным, массивным, а, по сути дела, массивность от нашего неумения. Знай мы материал до конца, мы строили бы железобетонное кружево.

Эти недостатки приходится исправлять чутьем, вкусом конструктора…

Я чувствую, что деловые люди уже посмеиваются. И совершенно напрасно, потому что красота и экономичность конструкции одно и то же. Впрочем, Фредди тоже смеялся надо мной. Он посоветовал не полагаться на чутье, а лучше взять несколько уроков у старшего инженера бюро. Я так и сделал. И когда прошел двухнедельный испытательный срок, старший инженер лаконично сказал, принимая у меня очередную балку:

— Завтра "Уиллела" отчаливает в 8 утра. Она доставит вас прямо на Пальмовые острова.

Глава 4

БОЮСЬ, что экзотическое путешествие на Пальмовые острова я не смогу описать здесь. Дело в том, что по существу я этих островов не видел.

Наш пароход остановился на рейде задолго до рассвета. Меня высадили в катер вместе с целой кипой тюков и деревянных ящиков с угрожающей надписью: "Не трясти, не бросать, не кантовать". Пока шла погрузка, небо стало голубовато-серым, и на стальной глади океана я увидел синюю полоску низменного берега.

На причале стояли солдаты — два рослых откормленных молодца с автоматами на груди. Они стояли, широко расставив голые ноги, увязшие по щиколотки в песке, и горделиво посматривали на нас. А грузчики-туземцы в шляпах, похожих на опрокинутые блюда, — с опаской обходили эти живые монументы нашей военной мощи.

За спиной у солдат была вывеска: "Кокосовая концессия Чилл и К?", а за вывеской тянулась ровная и низкая песчаная коса без единого кустика. Слева от нас за колючей проволокой виднелись длинные бамбуковые хижины, видимо, бараки местных рабочих, а справа — приземистые одноэтажные бетонные корпуса, плоские и бледносерые, они совершенно сливались с песком.

Вот и все в сущности, что я могу рассказать о Пальмовых островах.

Меня поселили в одном из бетонных корпусов, и в нем же я начал работать на следующий день. Я выбрал место возле окна, и всякий раз, отводя глаза от чертежной доски, мог видеть пустынный океан, пенные гребешки на волнах, пологий пляж, бамбуковые бараки за колючей проволокой и двух охранников на берегу, которые, томясь от жары и скуки, переминались с ноги на ногу.

Мы начинали работу в семь утра. Только в это время можно было дышать и соображать что-либо. Ровно в семь старший инженер Клэй синевато-черный от загара, сухой и нервный малярик — раздавал нам дневные задания: расчет или рабочий чертеж многопролетной балки, металлической фермы, перекрытия, круглой стенки резервуара.

Кто знает, почему Чиллу и компании понадобилось строить столько бетонных складов я резервуаров для кокосового масла. Я не интересовался этим, по крайней мере первое время. Я был в восторге от того, что работа не переводится.

Часам к девяти в комнате становилось душно. Еще через четверть часа техник Джонни (его дразнили Джонни Пупсиком) поднимал над доской свое распаренное лицо и, ругнувшись, вылезал из-за стола, чтобы полить пол из чайника.

К десяти уже нечем было дышать. Мы поминутно прикладывались к термосу с холодной водой или подставляли голову под кран. Это освежало, но ненадолго. Как только волосы высыхали, голова снова становилась тяжелой, мысли вялыми и неопределенными, приходилось пять минут морщить лоб, чтобы перемножить двухзначные числа.

— Неужели шеф не мог найти клочка земли в Штатах? — восклицал Джонни. Я чувствую, что изжарился заживо. Здесь могут жить только ящерицы и канаки — эти желтые обезьяны. (Джонни было восемнадцать лет. Он очень хотел, чтобы его считали взрослым и ради этого старался как можно крепче ругаться, как можно грязнее говорить о женщинах и рисоваться своим презрением и грубостью по отношению ко всем цветным.).

— В Штатах не платят такие деньги, — отвечали старшие.

— Попробуй найти там работу. Аллэн расскажет тебе, как это легко.

— Работать нигде не сладко…

Много позже я задавал Фредди тот же самый вопрос: для чего, собственно, шеф устроил свое бюро на Пальмовых островах, в чужой стране?

Фредди только рассмеялся!

— Шеф знает, что делает, — сказал он. — В Штатах он у всех на глазах. Там сотни прогрессивных газетчиков. Всем им рот не замажешь. Мистер Чилл получил субсидии? На что? На научные исследования. На какие? А здесь Чилл полный хозяин. Он — господин Доллар. Что он делает у себя за колючей проволокой? Нас не касается, он платит долларами. Здешний президент сам примет меры, чтобы охранять покой шефа.

Конечно, Фредди был прав. Все мы были господа доллары в этой стране. Не только шеф, но и Фредди, и Джонни Пупсик, и я, и даже монументальные охранники на пристани. Один из них сказал мне как-то:

— Какой смысл ехать в Штаты? Кем я буду там? Вышибалой в баре, рабочей сардинкой в метрополитене? А здесь я не сардинка, я господин Американец. Эй, ты, черномазый, посторонись, ослеп, что ли?

В полдень, окончательно осовев от жары, мы прекращали работу. Начинались томительные часы дневного перерыва — от 12 до 6. Можно было, игнорируя жару и акул, отправиться на купанье; можно было сидеть в комнате, завесив окна мокрой простыней, киснуть от жары и вслух ругать шефа, тропики, самого себя, безработицу и Фредди. Можно было, наконец, вышибая клин клином, провести шесть часов за стойкой в буфете, изобретая необыкновенные коктейли и посмеиваясь над хвастливыми россказнями Джонни о его воображаемых романах.

Я обычно предпочитал первый способ, а наш молчаливый начальник Клэй последний. Ровно в двенадцать он забирался на вертящийся табурет перед стойкой и начинал, как он выражался, атаку на приступ малярии. Часа два шла ожесточенная молчаливая борьба между алкоголем и лихорадкой. Клэй глушил болезнь страшными смесями из рома, лимонной кислоты и чистого спирта (никто из нас не мог их даже пригубить). Затем после долгой борьбы спирт побеждал и болезнь, и больного. Клэй, размякнув и опьянев, впадал в философское настроение. Пригорюнившись, он подсаживался к подчиненным и смущал их трудными вопросами:

— Зачем я пью? — спрашивал он. — Зачем работаю? Зачем живу? Отчего меня не гонят? Не знаете? Эх, вы, молодежь!

По вечерам Клэй не работал. В лучшем случае он дремал у себя за столом, положив под щеку "Справочник железобетонщика". Все начальство знало это, вплоть до шефа, но Клэя не трогали. Наш начальник был в своем деле артистом. Он, как никто, умел класть заключительные мазки, и все мы разводили руками, когда Клэй двумя словами разрешал безвыходные затруднения.

Пьянство Клэя имело неожиданные последствия для меня.

Это было примерно через месяц после моего приезда. Уже месяц я считал фундаменты и балки для каких-то неведомых сооружений, которые обозначались у нас: "корпус А, корпус В, корпус X" и т. д. Для чего эти корпуса, никто не знал да и не спрашивал. Мы получали двойное жалованье не за любопытство.

Но вот однажды вечером, когда воздух был, как парное молоко, а на темной глади океана золотилась лунная дорожка, кто-то вызвал Клэя к телефону. Наш начальник, как обычно, дремал, подпирая подбородок ладонями, и Джонни, подмигнув нам, сказал: "Что же вы звоните? Разве вы не знаете, что он плохо слышит после обеда?"

— Кто плохо слышит?(Джонни, съежившись, на цыпочках отошел от телефона).

Голос Клэя был неожиданно ясным и трезвым, но движения, как у пьяного, — порывистые и вместе с тем, связанные. Видно было, что перед каждым движением старший инженер размышляет: "Надо встать. Надо взять трубку правой рукой" и т. д.

Протягивая руку, Клэй опрокинул бутылочку с тушью, задержался на мгновение, строго посмотрел на нас: не смеемся ли? Медлительно положил промокашку на кляксу и взял телефонную трубку, не замечая, что тушь из-под промокашки течет ему на руку.

— Какая схема? — сказал он, морщась с досадой. — Корпус Н? Делайте по чертежам корпуса В. Не понимаю. Какие исправления? Ну, хорошо!

Он опустился на свое кресло и, морщась от головной боли, провел рукой по лбу, пятная лицо тушью. Джонии сдавленно хихикнул. Клэй пытливо поглядел на него, словно подозревая, что это Джонни подстроил каверзу, потом на свою черную ладонь, потом на залитый тушью стол и вдруг улыбнулся добродушно и беспомощно.

— Кажется, я пьян, мальчики. Придется сходить кому-нибудь из вас. Кто тут самый толковый? (Он обвел глазами контору.) Аллэн, будьте добры. Вы знаете, где корпус В? Что? Секретно? Ничего, я отвечаю за это. Я напишу им, пусть покажут вам лабораторию в работе.

"Покажут лабораторию в работе!" Наконец-то для меня откроется секрет Кокосовой концессии. Наконец-то, я увижу, какие дела прикрываем мы нашими балками и перекрытиями. И десяти минут не прошло, как я уже сидел в кабинете начальника лаборатории — мистера Стоуна и вместе с ним рассматривал планы корпуса В.

— Здесь в электролитном цехе все будет по-прежнему, — говорил он, водя карандашом по светокопии. ("Вот как, — подумал я, — электролитный цех в кокосовом складе!"). Нужно только увеличить размеры компрессорной. (Компрессорная! Для чего же им нужен сжатый воздух?). Здесь вы добавите отверстие для трубопровода. (Повидимому, воздушного.) Здесь будут резервуары, а здесь машинный зал и трансформатор при нем (я сообразил, что машины питает током наша Центральная электростанция). Но самое главное, лаборатория. Как раз сейчас (он взглянул на часы) начинается опыт, и вы сможете увидеть необходимые механизмы в действии.

Он повернул какой-то рычажок на мраморной доске, и в стене против нас открылось круглое отверстие, нечто вроде иллюминатора. Я заглянул внутрь и увидел за выпуклыми стеклами довольно просторную, очень плохо освещенную комнату, без дверей и без окон, но зато со сплошными зеркалами во всю стену. В комнате было несколько пальм в кадках, полки с коллекциями, небольшая, очень изящная антилопа с тонкой мордочкой и подвижными ушами, и, даже, аллигатор в железной клетке. Из-за зеркала я не сразу сумел разобраться, потому что все предметы удваивались. Казалось, что перед нами не одна антилопа, а две и обе они одновременно поднимали голову, переступали ногами или вытягивали шею.

Внезапно антилопа (и ее отражение) насторожилась, понюхала воздух и заметалась по комнате. Потом животное остановилось, прижавшись в угол, и только тут, перехватив ее взгляд, я заметил, что пугало ее. В верхнем углу из небольшой трубки, похожей на дуло ружья, стру?й бил пар. В несколько минут вся комната заполнилась паром, сначала в нем утонул аллигатор, затем антилопа, потом пальмы и полки.

— Вот всегда так, — с возмущением воскликнул Стоун. — Самый важный момент в тумане.

— Пробуете ядовитые газы? — опросил я с отвращением.

Стоун отмахнулся.

— Что вы? Какие там ядовитые? Безвреднейший водород.

Некоторое время спустя туман прояснился. На этот раз опытная комната выглядела совсем иначе. Зеркало запотело, пол покрылся тонким слоем матовой изморози. Пальмы поникли, аллигатор спал, свернувшись в клубок, как собака, только антилопа судорожно прыгала по комнате, по временам останавливаясь и опуская голову, как будто сон одолевал ее.

— Сто десять градусов! — воскликнул Стоун, указывая на стену, где висел огромный термометр неизвестной мне конструкции. Светящаяся стрелка стояла возле 110, даже 112. Нет, уже 113. Температура все время опускалась.

Теперь мне стало понятно все. Корпус В был грандиозной лабораторией по изучению холода. В электролитном цехе добывали водород из воды. Гигантские резервуары, которые мы рассчитывали, предназначались для хранения газа. В компрессорной газ сжимался, а в машинной, вероятно, превращался в жидкость. Ледяной газ вдувался в зеркальную комнату. Но, зачем? Чтобы простудить аллигатора?

— Любопытно, сколько она выдержит, — бормотал Стоун, глядя на прыжки антилопы. — Очевидно, нужно некоторое время, чтобы заморозить ее.

Снова поднялся туман, на этот раз ненадолго, а когда он осел, антилопа лежала без движения поперек желоба, по которому стекала очень светлая, почти совершенно прозрачная жидкость.

— Жидкий воздух! — догадался я. — Стоун молчаливым кивком подтвердил мое предположение…

Но тут же возникло новое невиданное явление. Верхняя часть лаборатории осветилась. Через всю комнату от края до края протянулись оранжевые, голубые и темно-фиолетовые лучи. Цвет их менялся ежесекундно, лучи сплетались, вспыхивали, вращались. Временами казалось, как будто под потолком подвешен сине-оранжевый занавес, и складки прозрачной материи колышутся на ветру.

— Небольшое северное сияние, — пояснил невозмутимый Стоун. — Над жидким воздухом образовался вакуум. Когда мы даем ток, комната превращается в газовую лампу.

Внимательно глядя в иллюминатор, он начал нажимать разноцветные кнопки одну за другой, и опытная камера ожила — от потолка ее отделились странной формы крюки, щипцы и подвески… Металлические пальцы стали шарить по полу, вынося из жидкого воздуха ящики, кадки с пальмами и сосуды… (видимо, внизу были расставлены разнообразные вещества, на которых испытывалось действие холода)… Один из крюков зацепил мертвую антилопу, но, не удержав, уронил ее, и антилопа, упав на бетонный пол, разбилась на куски, как стеклянная, голова отскочила в сторону, тонкие ноги разлетелись осколками.

Больше я ничего не видел, потому что Стоун выключил цветное сияние, и, закрыв иллюминатор, обернулся ко мне:

— Такова наша опытная лаборатория, — сказал он. — Ее нужно усовершенствовать и расширить… Давайте посмотрим размеры по чертежу.

Записывая цифры и проставляя их на светокопии под диктовку Стоуна, я все время думал: "Зачем это все нужно? Сначала мне пришло в голову самое простое объяснение. У мистера Чилла — нашего шефа — величайшие в Америке бойни. Ему принадлежат горы колбас, грудинки, мясных консервов, фарша, котлет, паштетов, тушенки, бульонных кубиков. Говяжий король мистер Чилл — основной заказчик холода. Чтобы доставить вырезку, филе, грудинку и ливер Чилла во все 48 штатов и 16 маршаллизованных стран голодной Европы, нужны тысячи вагонов, сотни пароходов-рефрижираторов, сотни портовых холодильников на всех берегах Атлантики и Тихого океана. Наш шеф не только говяжий король, он король мороза, и понятно, если его лаборатории изучают холод".

Но, трезво подумав, я отказался от своего собственного объяснения. Изучение холода — вещь понятная, но к чему же замораживать антилопу? Ни один лесоруб, свалив дерево, не станет его вытаскивать из леса вместе с сучьями и листвой… Никакого смысла нет возить за тридевять земель замороженных быков с рогами, копытами и обледеневшей шкурой. Нет, мясная торговля здесь ни при чем… У шефа иные цели.

И я решил, как только приедет Фредди, расспросить его, если только сам он знает что-нибудь.

Глава 5

ФРЕДДИ приехал гораздо раньше, чем я думал. В середине июля нагрянул неожиданно шеф. Он прилетел на самолете после полудня в самую жару и за пять минут разворошил весь городок, как муравейник. Полутрезвый Клэй, желтый от злости и лихорадки, собрал нас в Бюро. Джонни заикнулся об урочном отдыхе и тут же был оштрафован. Какое там расписание? Шеф на работе, значит все должны работать. Отдыхать поезжайте в Штаты, обивайте там пороги на частных биржах труда. Кто сомневается, сегодня же получит проездной билет…

Стиснув зубы, мы уселись за столы. Сегодня каждый из кожи вон лез, чтобы доказать свою незаменимость. Машинистки стучали вперегонки, как горохом сыпали, сметчики громко жаловались на ошибки, начальники щедро раздавали выговоры, стараясь, чтобы их голоса были слышны в коридоре, где мог проходить "великий Чилл".

К вечеру дошла очередь до нас: шеф потребовал к телефону Клэя, и даже Клэй, наш хладнокровный Клэй, ко всему безразличный, кроме спиртного, побледнел, принимая трубку…

— Кажется, старик сам получил проездной билет, — злорадно прошипел Джонни…

Но здесь Клэй повесил трубку…

— Аллэн, — сказал он четко, — вас требуют в кабинет шефа…

Теперь пришла моя очередь дрожать и краснеть. К шефу? Меня? За что? В чем я провинился… Я мысленно просмотрел все подписанные мною чертежи и сметы… Как будто никаких ошибок, никаких замечаний… Значит, просто сокращение и меня, как новичка, первым…

И вот приговоренный, я стою перед тяжелой дубовой дверью, бессмысленно глядя на бронзовую львиную голову, которая держит в зубах медное кольцо… Сейчас я возьмусь за кольцо и… открою дверь в Штаты, назад к парковым скамейкам, к унизительным похлебкам Армии Спасения и пятицентовым ночлежкам… Откуда-то сбоку выходит Стоун. Его холеное бледное лицо покрыто красными пятнами, губы дрожат…

— Надо быть идиотом, — говорит он, стуча зубами, — полным идиотом, чтобы верить собственным газетам. Он удивлен, что у русских есть инженеры, он думает, что в Москве ездят на белых медведях верхом… Надо быть стопроцентным дураком…

Я не слушаю Стоуна, мне не до него. Я понимаю, что Стоун уже получил проездной билет в Штаты…

И вдруг передо мной возникает знакомое лицо Фредди. Мой бывший соученик взъерошен и бледен, как бывало перед экзаменом. Радостно вскрикнув, он тащит меня за рукав в соседнюю комнату и, задыхаясь, шепчет на ходу…

— Аллэн, друг, это я тебя вызвал, извини. Выручай, на тебя вся надежда… Шефу прислали из ФБР русскую статью. Нужно ее перевести сейчас же… Шеф рвет и мечет, а я все перезабыл… — "Я хожу, он ходишь"… Ничего не помню.

— Но, Фредди, дорогой, я восемь лет не брал в руки учебника.

— Как-нибудь, Аллэн, как-нибудь… Вот словари, бумага, если нужно, вызовем стенографистку… Думай во всю, Аллэн, от этого зависит и твоя судьба и моя…

Он сунул мне в руки тонкий журнал. Я увидел на обложке русские буквы и обрадовался им, как старым знакомым. Будто бы снова вернулись колледж, экзамены, длинные шпаргалки с неправильными глаголами и погибающий Фрэдди, у которого вся надежда была на меня.

Судя по заголовку и внешнему виду, журнал был популярным, вероятно, для молодежи. На обложке очень яркими красками было изображено бирюзовое небо и изумрудно-зеленые волны. В волнах тонул пароход, крутой нос его был задран, и красный киль выскочил наружу. На переднем плане, на снежном берегу стояли люди с флагами, причем вид у них был почему-то довольный и радостный… Какая-то светловолосая девушка улыбалась юношам, чернобородый сутулый великан показывал на пароход. Я подивился наивной беспомощности художника, который не сумел изобразить тревогу и ужас. Но Фредди не дал мне раздумывать… Перевернув страницу, он показал статью, отчеркнутую красным карандашом, и я, запинаясь, перевел:

ДОМ, ПОСТРОЕННЫЙ ИЗ ВОДЫ

Очерк Г. Горина.

— Ты уверен, что из воды, а не в воде? — переспросил Фредди. Очень странно — "из воды".

Но нет, оказывается, я помнил русскую грамматику отлично. Предлог "из" может иметь разные значения, но большей частью он переводится "фром" откуда-то, "оут оф" — изнутри, или "оф" — из такого-то материала, из такой-то группы… В данном случае, речь шла явно о материале, поскольку перед "из" стояло причастие "построенный", так что перевод "Тхе хоус мэйд оф ватер" был безусловно правилен.

Но я думаю незачем задерживаться на всех грамматических сомнениях двух неумелых переводчиков. В конце концов перевод был сделан. Вот текст очерка из советского журнала "Наука и техника".

ДОМ, ПОСТРОЕННЫЙ ИЗ ВОДЫ

1. Толя выбирает дорогу

ЯПОНСКИЙ крейсер типа Ямато, водоизмещением в 16 тысяч тонн, был потоплен советскими торпедоносцами близ острова Вулканического, в каких-нибудь пяти милях от своей базы. Это было в те дни, когда, рассыпавшись под мощными ударами войск, отборная Квантунская армия лучшая армия микадо, сломя голову бежала по Маньчжурским полям, когда ученые-бактериологи в Харбине жгли архивы, расстреливали свидетелей и распускали чумных блох, а мистер Трумэн испытывал на японских женщинах и детях новое эффектное оружие — атомную бомбу.

Разгромленные в Маньчжурии самураи капитулировали, и остров Вулканический вместе с другими русскими островами был возвращен советскому народу. В прежней военно-морской базе разместилась океанологическая станция, и океанологи первые поставили вопрос о подъеме потопленного судна. Магнитная разведка определила местонахождение металлического корпуса, дно здесь было удобное, скалистое (илистое дно может засасывать затонувшее судно), но лот категорически сказал: нет. Глубина 311 метров, давление свыше 30 атмосфер. В таких условиях водолазы работать не могут.

В то время Толя Зайцев еще не знал этих подробностей. Он вообще ничего не слыхал о крейсерах типа Ямато. Толя сидел на первой парте и, склонив на плечо круглую стриженую голову, старательно выводил по косым линейкам крупные и корявые буквы: "Я учусь в школе. У меня есть мама и сестра Саша. Моя мама — стахановка. Мой папа убит на фронте… Папа был пулеметчиком".

Толя смутно помнил своего отца. Отец его был "холодником", то есть специалистом по холодной обработке металлов. Соседи хорошо помнили мастера Зайцева, рассказывали сыну, каким знатоком своего дела был его отец. И когда подошла пора выбирать профессию, Толя твердо решил встать на отцовскую дорогу.

Он кончил с отличием амурское механическое — самое лучшее из ремесленных училищ Дальнего Востока. Училище это славилось на сотни километров в окружности и задолго до выпуска туда поступали заявки от самых различных организаций с просьбой прислать пять, десять, или пятнадцать молодых рабочих.

Рабочие требовались в железнодорожные мастерские, на судоверфи и нефтяные промысла, на машиностроительные и рыбоконсервные заводы, на лесокомбинат и даже в китобойную флотилию. Можно было выбрать Комсомольск, Советскую Гавань, город Свободный, Александровск на Сахалине, или Петропавловск на Камчатке. Можно было остаться также в родном городе возле мамы и сестры Саши. Толю как отличника директор хотел оставить при училище помощником мастера, но юноша не согласился.

— Однако рано мне учить, — сказал он, — опыта мало. Еще надо поучиться — на работе.

И он выбрал самое далекое и трудное назначение — на остров Вулканический, где развертывала свою деятельность большая экспедиция подводных работ.

2. Причуда Анны Иоанновны

ИСТОРИЮ потопленного крейсера Толя узнал уже на пароходе. На остров Вулканический ехало много людей: токари, слесари, каменщики, плотники, киномеханик со своими кубическими ящиками, хлопотливый завхоз, начальник клуба с библиотечкой.

Узнав о существовании библиотеки, Толя попросил "каких-нибудь книжек насчет подводных работ на острове", и начальник клуба охотно достал ему "Спутник подводника", очень толстую "Океанографию", сборник "Тихий океан. Жизнь и природа" и, кроме того, неизвестно зачем, потрепанную, пожелтевшую от времени брошюрку с витиеватым заголовком: "Подлинное и обстоятельное описание, построенного в С. Петербурге в генваре 1740 года ледяного дома, составленное академиком Георгом Крафтом".

В брошюре рассказывалось, как на замерзшей Неве против Зимнего Дворца был выстроен ледяной дом по приказу Анны Иоанновны. Скучающая царица затеяла эту постройку для того, чтобы сыграть там свадьбу своего шута. Комнаты, двери, окна, мебель, архитектурные украшения — все было сделано из чистого льда. Вот, что говорит об этом Крафт:

…"Самый чистый лед наподобие больших квадратных плит разрубали, архитектурными украшениями убирали, циркулем и линейкой меривали, рычагами одну плиту на другую клали и каждый ряд водой поливали, которая тотчас замерзала и вместо крепкого цемента служила. Таким образом, через краткое время построен был дом, который был длиною в 5 сажен, шириною в 2 сажени с половиной, а вышиною вместе с кровлей в 3 сажени".

Воображение живо рисовало Толе зеленоватые глыбы льда, узоры инея на прозрачных окнах, переливы снежинок, освещенные горящей нефтью, а точная мысль токаря-профессионала уже обсуждала приемы работы:

— Как работали в то время? Вероятно, больше всего, ножом — вырезывали узоры от руки. Если слегка подогреть нож, лед обрабатывать нетрудно. Электрических моторов тогда еще не знали, но токарные станки были с ножным приводом, вроде швейной машины. Можно взять ледяную болванку, распилить на дисковой пиле, вставить заготовку в супорт, зажать деталь бабкой. Лед во всяком случае, мягче стали, резец возьмет его без труда.

И Толя с возрастающим интересом листал шершавые страницы.

…"Напереди перед домом стояло шесть ледяных точеных пушек, которые имели колеса и станки ледяные ж… Из оных пушек неоднократно стреляли: в каковом случае кладено в них пороху по четыре фунта и притом посконное, или железное ядро заколачивали. (Такое ядро иногда в присутствии всего императорского придворного штата в расстоянии 60 шагов доску толщиной в 2 дюйма насквозь пробило)…

…По правую сторону дома изображен был слон в надлежащей его величине… Сей слон внутри был пуст и так хитро сделан, что днем воду вышиной в 24 фута пускал…, а ночью с великим удивлением всех смотрящих горящую нефть выбрасывал… Сверх же того, мог он, как живой слон кричать, каковой голос потаенный в нем человек трубою производил.

Третье — на левой стороне дома, по обыкновению северных стран, изо льда построена была баня, которая казалась будто бы из простых бревен сделана и которую несколько раз топили и действительно в ней парились".

Все это было очень любопытно, но не имело никакого отношения к подъему кораблей, поэтому Толя отложил брошюрку в сторону и взялся за "Спутник подводника". "Спутник" объяснил ему, что затонувшие суда чаще всего поднимают при помощи понтонов, наполненных воздухом. Понтоны эти прикрепляют к корпусу судна водолазы, а водолазов лимитирует давление воды. На глубине в 10 метров давление вдвое больше, чем на поверхности, на глубине 20 метров — втрое больше и т д. В шлеме и мягком костюме водолазы спускаются в лучшем случае на 90 метров, в жестком стальном костюме — на 150 — 200 метров. Но работать там уже невозможно давление воды зажимает шарниры и очень трудно двигаться, сгибать руки и ноги. О том, каким способом можно поднять судно с глубины 311 метров "Спутник" ничего не говорил. Толя решил, что он об этом узнает на острове, и снова взялся за брошюру Георга Крафта.

…"В каждом покое по 5 окон, в которых как рамки, так и стекла были сделаны из тонкого чистого льду. Ночью в оных окнах много свеч горело, почти в каждом окне видны были писанные на полотне смешные картины, причем сияние сквозь окна проникающее преизрядный и весьма удивительный вид показывало.

В перилах, кроме главного входа, находились еще двои сторонние ворота и на них горшки с цветами и померанцевыми деревьями, а подле них простые ледяные деревья, имеющие листья и ветви ледяные ж, на которых сидели птицы, что все нарядным мастерством сделано было.."

Толя дочитывал книжку в самые последние минуты. Пароход уже стоял в круглой бухте острова Вулканический, а пассажиры в ожидании высадки толпились в трюме, тесня друг друга узлами, сундучками и чемоданами. Снаружи доносился лязг железа, скрип талей, стук деревянных сходней. Но вот трап уложили, в широко открытый выход пахнуло свежим морским воздухом, и прямо перед собой Толя увидел черные отвесные скалы, узкий каменистый берег, небольшой поселок со сборными деревянными домиками, яблоневый сад и в саду рядом с цветочными клумбами… настоящий ледяной дом.

3. За морем телушка — полушка

ВУЛКАНА на острове не оказалось. Вулкан здесь был много миллионов лет тому назад. В те времена над морем возвышался гигантский конус, над вершиной его клубился черный пепел, в пепле сверкали молнии, по склонам горы струились огненные реки.

Но затем вулкан потух — иссяк, успокоился. Исчезла огненная лава, горячие пары и пепел. И океан, размыв рыхлые туфы, ворвался в грозный некогда кратер.

Образовалась круглая бухта — естественный порт, окаймленный тесным кольцом угрюмых скал. С самолета остров был похож на сломанный ободок, почерневшее кольцо, потерянное в океане. Берега затопленного кратера подымались очень круто, и скалы бросали темно-синюю тень на глубокие воды залива. Южные берега залива никогда не видели солнца — здесь до июля лежал снег, в то время как на северном берегу уже цвели сады и плечи строителей покрывались темным загаром. Пристань, поселок, опытный завод, все мастерские и ледяной дом находились на северном берегу. И здесь же в саду перед ледяным домом новоприбывшие собрались на следующий день, чтобы послушать начальника экспедиции — профессора Чернова.

У профессора Чернова крутой выпуклый лоб с залысинами и густая черная борода, расчесанная на две стороны, как у адмирала Макарова. Разговаривая, профессор слегка щурится, как будто проверяет собеседника "на глазок". Но всего замечательнее в его внешности руки — широкие мозолистые руки с короткими пальцами и желтоватым ногтем курильщика махорки, беспокойные подвижные руки рабочего (в молодости профессор был каменщиком). Как многие рабочие, Чернов не умеет отдыхать со сложенными руками. Отвечая на вопросы, он листает записные книжки или вертит в руках ледяные безделушки и, заметив мокрое слезящееся пятно, тут же обсыпает его бисерным порошком из небольшого аппаратика, похожего на пистолет с блестящей фляжкой вместо рукоятки.

— Работы нашего Института, — начал профессор, — можно выразить одним словом и слово это — разгрузка. Уточняю мысль: речь идет о разгрузке транспорта от лишних перевозок.

Старая русская пословица гласит: "3а морем телушка — полушка, да рупь перевоз". Спросите любого хозяйственника — пусть он вам расскажет, сколько народных денег съедают транспортные расходы. И все-таки мы до сих пор тратим рубли, чтобы возить за тридевять земель копеечных телушек только потому, что мы не умеем найти их у себя дома.

Когда я говорю — Мы не умеем, я подразумеваю — наука не умеет, мы, ученые не умеем.

Возьмите для примера солнечную энергию. В среднем, на каждый квадратный метр в час падает 1200 больших калорий тепла. 1200 калорий тепла — это почти 200 граммов высокосортного угля… Солнце посылает нам ежедневно 10 тонн угля на любой гектар, а мы возим эти тонны за тысячи километров из Донбасса в Москву, из Караганды в Магнитогорск…

Мы возим по всей стране из конца в конец руду, сталь и чугун, между тем, наши города стоят на алюминии. Я имею в виду глину — в ее состав входит окись алюминия. Вот он металл — возьмите его, он лежит на любом заводском дворе.

Уральский гранит, украинский мрамор, тысячи тонн камня путешествуют по всей стране. Зачем? Ведь песок и глина — это остатки рассыпавшегося гранита. Склейте их, сплавьте — вы получите камень из земли. Природа создает мрамор из известняка на большой глубине под давлением. Но ведь точно так же можно делать мрамор на заводах Москвы из того известняка, в котором проходят шахты метро.

Короче говоря, мы за местные материалы. Мы за то, чтобы в горах строить из камня, на глине — из глины, на песке — из песка, на воде — из воды.

Говоря так, я имею в виду строительную воду, твердую воду — то есть лед. Лед достаточно тверд, по прочности не уступает бетону, хорошо обрабатывается, пилится, полируется, красится. Помилуйте — скажете вы, но ведь он тает. Да, тает, но не так уж быстро. В средней полосе у нас пятиметровые пласты льда сохраняются все лето под слоем опилок. Более тонкие льдинки вроде нашего показательного домика тают быстрее, но их можно подмораживать вот этим (он потряс своим пистолетом-фляжкой).

В нашей стране, богатой морозами, лед может быть отличным строительным материалом. Еще до Отечественной войны под Москвой были построены инженером Крыловым ледяные овощехранилища. В Арктике изо льда строят хижины, в них можно даже топить, а ледяные брустверы, ходы сообщения и огневые точки, сооруженные в годы борьбы с Гитлером, выдерживали вражеский огонь не хуже, чем бетон.

Есть разные способы предохранить лед от таяния. Можно закутывать его в шубу, одевать сверху опилками, шлаком, торфом, пенобетоном. Можно также охлаждать лед изнутри — ледосоленой смесью, или охлажденными газами, подающимися по трубам. Мы применяем и то, и другое, и, кроме того, некоторые новые способы. В результате, как видите, домик, построенный прошлой зимой, простоял весну, лето и осень и, по нашим расчетам, благополучно доживет до холодов…

Толя слушал профессора со сдержанным удивлением. Трудно было преодолеть с детства сложившееся недоверие к такому ненадежному материалу, как лед. Но перед глазами был факт: ледяной дом, ледяные ступени, дверь, окна, ледяные балки, ледяная черепица. Все было, как в книжке Георга Крафта, за исключением только слонов и дельфинов, но зато здесь ледяной дом стоял на фоне темно-зеленых кустов и пышных яблонь, тяжелые ветви которых приходилось подпирать рогатками.

4. Музей ледяного мастерства

НАЧАЛЬНИК экспедиции на острове Вулканический, дважды лауреат Сталинской премии, доктор технических наук, профессор Андриан Михайлович Чернов известен как крупнейший специалист и новатор в холодильном деле. Если в анкете встречается вопрос: "Имеете ли вы научные труды, изобретения или рационализаторские предложения", профессору приходится подклеивать к анкете шесть добавочных страниц. Профессор написал трехтомный труд "Холод" — по нему учатся все инженеры-холодильщики. Профессор сам строил ледяные склады, огневые точки и ходы сообщения, о которых он говорил рабочим, и руководил замораживанием грунтов при проходке тоннелей метро через плывуны. Кроме того, он сам изобрел новый способ замораживания, но об этом речь пойдет ниже.

Работоспособность профессора поистине изумительна. Он успевает читать лекции, писать учебники, разрабатывать пять-шесть проблем одновременно и обдумывать десятка три предложений, до которых очередь еще не дошла. Студенты говорят, что в голове у Андриана Михайловича есть конвейер, автоматически изготовляющий новое изобретение каждые 20 минут. Студенты, конечно, преувеличивают, но тем не менее, профессор не раз поражал слушателей разносторонностью и богатством идей.

Однажды в Географическом Обществе при обсуждении планов переделки климата в будущих пятилетках профессор Чернов, выступая в прениях, вышел на трибуну с маленьким листочком, вырванным из записной книжки, и, глядя на этот листочек, сказал:

— "В последнее время у меня возникли кое-какие мысли, которые я, как ледотехник, не могу разрешить до конца. Мне хотелось бы, чтобы сидящие здесь гидротехники, географы и климатологи подумали над такими проблемами:

Первое: в тех районах, где уже имеется искусственное орошение, необходимо культивировать зимнюю поливку. На опыте доказано, что зимняя поливка улучшает урожай процентов на десять. Зимой всегда имеется лишняя вода, которая подо льдом стекает в море, есть лишняя энергия и свободные руки. Не беда, если у механика померзнут уши, зато урожай будет богаче.

Второе: запасы воды на лето можно создавать также, намораживая в зимнее время пласты льда на пустырях. Очень большие наледи, размером с крупные озера, могут оказывать влияние на климат, так как в летнее время при таянии будут охлаждать атмосферу и снабжать ее влагой.

Третье: можно препятствовать излишнему испарению воды в мелких и крупных водоемах, искусственно увеличивая толщину льда в зимнее время. Это очень просто сделать: нужно брать воду из-подо льда, когда озеро замерзло, и наливать ее на лед сверху или затоплять молодой лед, нагружая на него песок. Таким простым способом можно довести толщину льда до 4–5 метров, что значительно задержит таяние, нагревание воды летом и ненужное испарение.

Четвертое: в случае необходимости таяние можно регулировать, посыпая лед золой или сажей. Как известно, черные предметы нагреваются гораздо быстрее, чем белые. Этим способом можно ускорить таяние вечных снегов и ледников в горах Тянь-Шаня и получить добавочную воду во всех реках Средней Азии.

Пятое: таким же способом можно ускорить таяние льдов в Арктике и значительно облегчить условия судоходства на Северном Морском Пути. Но здесь климатологи должны разобраться: улучшит ли это климат, или, наоборот, приведет к похолоданию на севере.

Шестое: наряду с засушливым юго-востоком у нас имеются районы северо-запада, где избыток влаги приводит к заболачиванию. В этих районах нужно высаживать сильно испаряющие растения, ветлу, например. Ветла будет энергично осушать болота на северо-западе и одновременно снабжать воздух добавочной влагой, а ветер понесет эту влагу в степи юго-востока.

Седьмое: в связи с этим встает вопрос: не имеет ли смысл превратить Балтийское море в пресное озеро.? Несколько тысяч лет тому назад так оно и было — геологи называют Балтийское море того времени Рыбным озером. Но когда датские проливы стали глубже, по дну их прорвалась соленая атлантическая вода. Если отрезать путь этой воде, Балтика довольно быстро станет пресным водоемом. Конечно, дело здесь не только в атлантическом течении, но и в Атлантическом Пакте. Но, я думаю, Дания и Швеция не откажутся получить новое, богатое рыбой пресное море".

Так один за другим последовали четырнадцать пунктов. Некоторые предложения профессора Чернова относились, может быть, к очень отдаленному будущему, другие найдут применение в самые ближайшие годы.

Профессор был полной противоположностью тем "ученым сухарям", которые годами развивают одну и ту же мысль, заранее отвергая все возражения только потому, что они пришли со стороны. Профессор жадно ловил интересные мысли — кем бы они ни были высказаны — видным ученым, инженером, студентом или рабочим. Не раз бывало, что, подхватив робкое, еще не оформившееся предложение, угадавши умение самостоятельно думать, профессор заставлял человека развивать свою идею, тормошил его, подталкивал, давал советы, вносил исправления, углублял. А когда к печати готовилась новая работа и молодой автор приходил к своему руководителю с просьбой поставить подпись, профессор только пожимал плечами:

— Помилуйте, какой же я руководитель? Вы сами проработали все с начала до конца. И основная идея ваша — помните, мы тогда поспорили на семинаре?.. Нет, нет я здесь ни при чем. И вообще, самое главное, что сделана нужная работа, а какие там подписи — это вопрос второстепенный.

Если бы Толя знал обо всем этом, он пришел бы к профессору гораздо раньше, но Толя не решался показывать свою работу, не доведя ее до конца. Целый месяц он трудился в механической мастерской, а по вечерам, сдавши суточную продукцию, задерживался еще часа на три и что-то прилаживал к своему токарному станку. Кроме того, рабочие замечали, что по воскресеньям Толя ездит через залив на южную сторону и копается там в свежевыпавшем снегу.

Но приблизительно через месяц после приезда Толя решился обратиться к начальнику экспедиции.

— Хочу попросить вас, Андриан Михайлович, — сказал он, — разрешите выписать со склада морозного порошочку, которым вы ледяные стены чините. Тут я кое-какие пустяковинки сделал… жалко все-таки, чтобы растаяли.

И, развернув принесенный с собой сверток, Толя выложил на стол шахматы, сделанные изо льда: точеные круглоголовые пешки, зубчатые туры, бородатых королей с длинной мантией, немного похожих на профессора Чернова… Шахматная доска также была сделана изо льда — одни квадраты из прозрачного зеленоватого, а другие — из мутнобелого.

Эти ледяные фигурки не имели ничего общего с задачами экспедиции, но не такой человек был профессор, чтобы отпустить молодого токаря с равнодушной запиской- "Выдать подателю сего "

— А как ты делал фигуры? — спросил профессор. — На токарном станке? А с какой скоростью резания? И лед не таял? И зубчики не крошились? А почему это пришло тебе в голову?

Толя, смелея, вытащил книжку Георга Крафта.

— Если в старое время мастера работали, — сказал он, — нам стыдно отставать. У нас и техника новая, и сталь лучше. Я думаю, можно отделать ваш дом по книжке полностью.

— Великолепно, — подхватил профессор, — пусть у нас будет музей ледяного мастерства. Давай условимся, в вечернее время ты постепенно обставишь дом, сделаешь мебель, посуду, всякую мелочь… Потом зимой сделаем крупные детали: колонны, скульптуру, архитектурные украшения. А в будущем году построим ледяной корабль, погрузим на него наш дом и повезем по всем морям в Ленинград. Пусть сомневающиеся посмотрят, что можно сделать изо льда.

Так началась работа Толи по отделке ледяного дома. За шахматами последовал ледяной столик, письменный прибор, ледяной камин с ледяными дровами, ледяная кровать, лампа, стулья. Всякий раз, принося новую вещь в музей льда, Толя с удовольствием думал, как все это будет погружено на корабль и ледяной дом поплывет по Тихому океану, мимо Китая, Вьетнама, Суматры, Цейлона… Суэцкий канал, вероятно, слишком мелок для ледяных кораблей, придется огибать Африку с юга.

— Голько перенесет ли дом африканскую жару? — беспокоился Толя — А впрочем, всегда можно будет починить его новым льдом.

5. Грузовой ледоплав

ВЕЗТИ ледяной дом в Ленинград на показ ученому миру не понадобилось Как только открылась навигация, с первым же пароходом на остров Вулканический прибыли гости: правительственная комиссия, эксперты, представители исследовательских институтов, корреспонденты газет. Профессор показывал гостям ледяной дом и, удерживая за рукав смущенного Толю, говорил:

— А это наш главный мастер — первый токарь по льду.

Гости с интересом рассматривали изящно отделанные льдинки, расспрашивали, как это изготовлено. Но Толя, подобно истинным мастерам, не видел ничего особенного в своей работе.

— Обыкновенное дело, — говорил он, — пилили дисковой пилой, обтачивали на станке Колер даешь с самого начала, еще в воду — до замораживания. Картины на окне не я делал — у нас художник есть Матвеев — начальник клуба. Можно писать краской на бумаге, можно делать мозаику из цветного льда — так даже ярче будет.

Осмотр быстро закончился. В музей пришел инженер доложить, что рабочие приготовились. И профессор Чернов повел гостей на берег показать им свою основную работу, которая медленно и последовательно готовилась в течение всей зимы.

Сегодня в заливе царило необычайное оживление. На воду была спущена целая флотилия — штук восемь резиновых надувных лодок. Все они собрались вокруг небольшого пароходика опытной станции, который назывался "Грозный". Когда профессор вышел на берег, "Грозный" дал гудок и медленно двинулся по глади залива, выбрасывая за собой длинную сеть. По мере того как сеть разматывалась, лодки выстраивались вдоль нее. По внешнему виду это похоже было на рыбную ловлю.

Описав полный круг, "Грозный" вторично дал гудок, и лодки одновременно двинулись вдоль сети. На корме у каждой лодки стояли аппараты, похожие на небольшие пушки. Когда лодки тронулись, аппараты начали выбрасывать плотную струю искрящейся жидкости, окруженной клубами густого пара. Сразу повеяло холодом, воздух стал свежим и пахучим словно после грозы.

Внезапно в клочьях расплывающегося пара засверкапо что-то ярко-белое и в ту же минуту лодки оказались внутри всплывающего кольца из свежего, только что приготовленного льда, прилипшего к металлической сети.

Обойдя первый круг, лодки тут же начали второй. Работа эта до смешного напоминала деревенский хоровод. Лодки двигались внутри кольца одна за другой, сохраняя дистанцию, рулевые поливали воду искрящимся составом из своих короткоствольных пушечек, и вода тут же превращалась в лед. Начертив на синей глади залива ярко-белый овал, лодки повернули к центру, чтобы заморозить воду по радиусам, и у овала возникли спицы, он превратился в сплющенное колесо. Затем каждая лодка принялась заделывать синие оконца между спицами. Постепенно синего оставалось все меньше — белого становилось больше и в конце концов лодки оказались на поверхности льдины, словно рыбы, выброшенные на отмель.

Закончив льдину вчерне, рабочие принялись возводить на ее поверхности различные сооружения: бортики по краям, ледяной куб на носу, а на корме нечто вроде открытой палубы. Натренировавшись в течение долгой зимы, люди научились работать слаженно и ритмично, выработали специальные приемы. По краям льдины стояли насосы, шумно хлюпая и чавкая не в лад. Они всасывали воду десятком ртов сразу. Возле каждого насоса находился рабочий со шлангом, напротив него другой с отполированным баллоном, напоминающим по форме огнетушитель. Работа их была похожа на своеобразную дуэль. Один направлял струю воды, а другой навстречу воде сыпал поток бисерных пылинок и там, где две струи скрещивались, вода превращалась в рыхлый, похожий на сахар, лед. С поразительной быстротой рабочие возводили плоские возвышения, башенки, кубы, ограды, ступеньки. Льдина постепенно приобретала характерный облик парохода, или, точнее, баржи с высоким носом и обширной плоской палубой. И это действительно, была бяржа. Как только были закончены палубы, на носу укрепили два кольца, пепекинули канат на "Грозный", и хлопотливый буксир потащил новорожденную льдину к пристани, где ее уже ожидали бухты каната, якорь, цепи, бочки, ящики палатки, штабеля баллонов и сборные камеры со сложной системой труб.

Пока портовый кран перегружал на лед тяжелые части машин, некоторые судостроители превратились в грузчиков, а Толя Зайцев, вооружившись малярной кистью, начал выводить на сахарном борту льдины яркие буквы:

"ПОБЕДА"

Грузовой ледоплав N 1.

6. Путешествие на льдине

КОРОЛЕНКО в своих воспоминаниях приводит историю — о некоем англичанине, который предложил премию тому, кто выдумает новое слово. Видимо, анекдотический англичанин не подозревал, что новые слова появляются в языке вместе с каждым новым явлением и новым понятием.

Мы даже не замечаем, сколько новых слов принесла в русский язык революция: комсомолец, колхозник, ударник, трудодень, агрогород, мичуринец, передовик, отличник, пятилетка — ни слов, ни понятий таких вы не найдете ни в толковом словаре Даля, ни в Энциклопедическом Брокгауза В свою очередь, каждое изобретение вносит в язык новые слова: название машины и ее детали, новой профессии, приемов работы. Так, с самолетом пришли в словарь — истребители, бомбардировщики, петля Нестерова, хвостовое оперение, аэродром, ангар, аэродинамика, бортмеханик, пилот, и даже пилотка.

Вместе с машинами в советской деревне появились такие слова, как тракторист, комбайнер, водитель, появилась изба-читальня, кинопередвижка, хата-лаборатория, новая наука — яровизация, новые приемы — снегозадержание, гнездовой посев.

Новые слова пришли вместе с новой жизнью и раз навсегда исчезли из обихода ненужные старые слова: межа, чересполосица, кулак и подкулачник, подать, недоимка, урядник, порка, батоги, не говоря уже о помещике, оброке, барщине, крепостных.

Новое дело, родившееся на опытной станции профессора Чернова, породило в свою очередь, целую серию новых слов: "бортовка", "придонка", "занутровка", "верхоледка" — такими словами были названы последовательные операции по сооружению грузового ледоплава (тоже новое слово). Рабочий, подающий воду, назывался водометчиком, его напарник морозометчиком, аппараты, похожие на огнетушители и короткие пушечки, стоявшие на лодках, именовались морозометами, а замораживающий состав "твердилом".

Прозрачный зеленоватый лед ледяного дома назывался здесь "стеклянным льдом", а белый хрустящий под ногами лед ледоплава — "сахарным" Белый цвет его зависел от многочисленных пузырьков воздуха. Благодаря этому воздуху, свежий сахарный лед был в два раза легче воды и очень удобен для перевозки грузов.

В этом можно было убедиться на следующий день, когда грузовой ледоплав принял на борт (если можно так говорить о льдине) — 1200 тонн. В это число входили машинная установка, металлические кубы с трубами, насосы, бесчисленные баллоны с "твердилом", огромный шарообразный газгольдер и добрая сотня пассажиров.

Погрузка закончилась в 3 часа ночи в полной темноте. Пыхтя и раскидывая искры по небу, "Грозный" сдвинул с места массивный ледоплав. Было очень свежо, в особенности на льду. Непредусмотрительные гости поеживались в своих летних пальто и нетерпеливо поглядывали на восток в ожидании солнца.

Утро пришло сразу, как только путники миновали темную теснину пролива, ведущего из кратера в открытый океан. Оказалось, что темнота держалась только в заливе. Над океаном небо стало уже светло-серым, а возле горизонта — бледно-желтым. Гладкая поверхность океана казалась молочной. На суровых скалах вулкана играли золотистые блики.

Нежные краски восхода менялись ежеминутно. Вот по небу растеклось жидкое золото. Сумрак на небе отступает перед зеленоватой полосой. Вот вспыхнуло малиновое пламя, розовые пятна бегут по воде, рябь колышет и дробит их.

Немая игра красок захватила путников. Сразу забылись темнота, холод, брюзгливое настроение бессонной ночи. Послышались восклицания: "Какая красота! Какая сила, какой простор!" И кто-то сказал: "Хоть бы подольше не возвращаться!"

— Эти ледоплавы неторопливы, но очень удобны для туризма, — заметил корреспондент "Советского туриста".

— Хорошо бы проехаться по Волге, например.

— Нет, на реке мелко для них. Они годятся только в море.

— И по морю неплохо проплыть вдоль берега от Одессы до Батуми.

— Со временем будут такие плавучие дома отдыха.

— Или пионерские лагеря… или нахимовские школы, окажем…

— А ребята не простудятся на льду?

ОТОЙДЯ километров на восемь за полтора часа, "Грозный" остановился в открытом море как раз в тот момент, когда над горизонтом зажглась малиновая корочка и вся поверхность океана затрепетала и заискрилась от первых солнечных лучей. Тотчас же началась работа. Морозометчики принялись разматывать свои бесконечные шланги, а профессор Чернов с инженерами и гости по ледяным ступенькам, посыпанным шлаком и все-таки скользким, взобрались на ледяную рубку. Здесь профессор остановился перед небольшим светящимся экраном. По экрану пробегали какие-то тени, при этом слышался невнятный гул.

— Следите внимательно, — отрывисто сказал Чернов, — перед вами экран приемника — довольно удачное сочетание телевидения и эхолота. Новейшая опытная модель. Только недавно прислана к нам.

В это время раздался сильный хруст, и экран сразу прояснился. Видно, оператор сумел, наконец, настроить приемник. На светящемся фоне появился темный склон с зубчатыми скалами и резкие очертания парохода крутой нос, плоская палуба, характерная орудийная башня, как бы сложенная из кубиков. Неясные силуэты рыб, проплывающих перед судном, не оставляли никакого сомнения: экран показывал океанское дно.

Изображение было очень четким несколько минут, затем правый край экрана потускнел, и на крейсер начало надвигаться туманное пятно.

— Видите, как энергично идет обледенение, — сказал профессор Чернов, указывая на этот туман.

Вряд ли здесь нужны какие-нибудь пояснения. Вчера холод выстроил баржу, сегодня холод поднимал затонувшее судно. В самом деле, каждый кубический метр легкого "сахарного льда" мог поднять 500 килограммов (естественный лед тяжелее, и подъемная сила его меньше раз в пять). Крейсер весил 16 тысяч тонн. Чтобы он всплыл, нужно было приморозить к его бортам по меньшей мере 32 тысячи кубометров льда, а фактически много больше, потому что приходилось подымать крейсер, заполненный водой, и, кроме того, оторвать его корпус ото дна.

Экипаж ледоплава работал с необычайным напряжением. Холодильный состав "твердило" подавался по шлангам на глубину 300 метров. Минутная оплошность — и шланги могли примерзнуть к искусственному льду. Еще хуже могло быть, если бы льдина спаялась с морским дном… Тогда пришлось бы ждать месяцы, чтобы она растаяла, а затем начинать все сначала.

Чтобы избежать этого, лед наращивался на крейсер не с бортов, а с палубы. Профессор сам неотрывно следил за черными линиями шлангов на экране и все время командовал: номер 4 выше… еще выше… еще… Грохотали лебедки, подымая и опуская шланги. Резиновые лодки сновали по океану, передвигая поплавки. Изредка со дна подымались ледяные осколки, они выскакивали неожиданно с треском и звенели, сталкиваясь друг с другом. Безмятежный покой сонного утра сменился свежим ветром. Жемчужно-молочная гладь стала голубой, потом зеленовато-синей, а у горизонта — почти лиловой. Тяжелые волны начали заметно покачивать ледоплав, иные из них набегали на борт, оставляя на нижней палубе сверкающих рыбок и медуз — полупрозрачные неподвижные комья студня.

— Майна! Майна! Вира помалу! — перекликались рабочие у лебедок.

— Бак N 7 — пустой, — рапортовал старший морозометчик, а главный инженер, прикидывая в уме цифры, выписывал мелом на доске рядом с экраном: "28 тысяч кубических метров" (предполагаемый объем подводной льдины).

Так продолжалось около восьми часов. Изображение крейсера на экране постепенно затянуло пленкой. Где-то на глубине образовалась гигантская льдина, целая ледяная гора, но на поверхности внешне все было неизменно — неподвижный силуэт крейсера на экране и блестящая на солнце пустынная гладь океана.

Конец пришел сразу и неожиданно… изображение на экране дрогнуло и, прежде чем кто-либо успел заметить это движение, профессор Чернов громко крикнул: тревога! Завыла сирена на "Грозном". Все лебедки загрохотали сразу, вытягивая шланги… резиновые лодки бросились врассыпную. Минуту-полторы все еще было спокойно. Затем что-то сверкнуло на солнце. — Держитесь! — крикнул профессор, и в это мгновение гора серо-зеленой воды обрушилась на корму ледоплава. Секунду, другую рубка стояла дыбом, и люди, скользя и цепляясь за поручни, с ужасом смотрели на бушующее море. Затем вода схлынула, ледоплав выпрямился, и пассажиры увидели всплывшую ледяную гору, высотой в двухэтажный дом, и рядом с ней нелепо задранный нос крейсера с обнаженным килем.

7. Новые пути

СЕЙЧАС, когда пишутся эти строки, специальный пароход буксирует поднятое судно на судоремонтный завод. С крейсером пришлось повозиться. Чтобы поставить его корпус в нормальное положение, понадобилось приморозить к корме добавочные глыбы льда. Теперь судно почти целиком покрыто льдом. Льдины словно поплавки поддерживают на волнах пробитый корпус. По последним сведениям буксир уже прошел пролив Лаперуза.

Толя Зайцев вместе с группой морозометчиков путешествует на обледеневшем крейсере. Толя специально выпросил себе эту командировку, он хочет держать экзамены в Заочный Холодильный Техникум.

А профессор Чернов сейчас в Москве, где обсуждаются широкие планы подъема затонувших судов. Новый метод позволяет работать на любой глубине. Вероятно, удастся поставить в строй почти все суда, потопленные фашистами во время Отечественной войны — практически все, которые имеет смысл поднимать и ремонтировать. Историки хотят восстановить реликвии русских побед — поднять английскую эскадру, потопленную у Балаклавы, и шведскую, разгромленную у Гангута. Возможно, будет поднят со дна Чукотского моря легендарный "Челюскин".

И, конечно, выступая на совещаниях с листочком, вырванным из записной книжки, профессор Чернов говорит:

— Я хотел бы, чтобы советские ученые задумались над такими проблемами…

ТАК заканчивается очерк из советского журнала, который мы с Фредди переводили по приказу Чилла.

Глава 6

ДОЛЖЕН сказать, что эта русская статья чрезвычайно заинтересовала меня и не только, как инженера. Мне показалось, как будто я заглянул в совершенно другой непонятный мне мир. И очень жаль было, что статья так быстро кончилась.

Десятки подробностей бросились мне в глаза, вероятно, незаметных для русского читателя. Что это за фирма финансировала работы экспедиции, сколько она затратила на подъем судна, какой получила доход? Почему не было сказано, богат ли профессор Чернов — при таком обилии работ и патентов у него должны быть чудовищные капиталы. И непонятно, почему он так поддерживает молодых ученых, — ведь он же сам себе создает конкурентов.

Я обратил внимание на биографию молодого токаря. Неужели, действительно, у русских рабочие обучаются в училищах и десятки заводов ищут токарей, даже молодых, еще неопытных. В таком случае можно позавидовать русским. Мой отец был наборщиком и очень хорошим наборщиком. Он 19 лет подряд не был безработным, а это большая редкость у нас. Но прежде чем стать наборщиком, отец несколько лет служил "типографским чертенком" — стирал пыль, мыл полы и бегал в лавочку тридцать раз в день…

Мельком, двумя словами автор сказал, что в России обсуждался вопрос о переделке климата. Что такое переделка климата? Как решаются такие проблемы? Выполняются ли они на практике или только обсуждаются в среде ученых? Очень жаль, что русский журналист не остановился на этом подробнее. Ведь мы так мало знаем, в сущности, о его таинственной стране.

Во время войны нам говорили, что русские добродушные медведи и отличные вояки. Мы с охотой уступали им черную работу — уничтожать фашистов и расчищать нам дорогу в Европу. После войны русские стали в наших газетах кровожадными медведями, злобными врагами всякой культуры… Но вот на моих глазах шеф, "столп западной цивилизации", заставляет меня переводить статью этих "врагов культуры", чтобы узнать о достижениях русского изобретателя — и не о каком-нибудь новом танке и не о новой атомной бомбе, а о самом мирном способе возить грузы и поднимать затонувшие пароходы. Тут было о чем подумать.

Но больше всего я думал о технической идее профессора Чернова, "На песке строить из песка, на глине из глины, на воде — из воды". Какой простор для инженера-строителя! Строить из воды плотины, устои, набережные, причалы и волноломы, мосты и переправы, ледяные аэродромы, плоты и баржи, береговые, плавучие и подводные сооружения сплошь из воды. Не возить каменных плит, не выламывать их, не обтесывать, не укладывать, строить без цемента, без арматуры, без опалубки, без подводных кессонных работ.

В эти дни я узнал, что такое вдохновение. От полудня до шести я бродил по берегу, обжигая подошвы горячим песком, и мысленно выкладывал стены и балки из белых, зеленых и темно-голубых полупрозрачных льдин… Я часами стоял на одном месте, глядя на залитый светом океан и чертил на песке выкладки, вызывая подозрительные взгляды стражников… Мысли теснились в мозгу, вспыхивали и таяли, спорили, опровергая друг друга. Это было творчество, это было рождение идеи, самое глубокое наслаждение, доступное человеку…

Я отлично понимал, что ничего особенно нового я не придумал. Вероятно, профессор Чернов по ту сторону океана мысленно строил те же воздушно-ледяные замки год или два тому назад. Вероятно, и у него тоже были предшественники в свое время… Но замки могут стать явью с тех пор, как в руках у профессора появились баллоны с холодильным составом "твердило". В свою очередь, и я могу строить ледяные сооружения при помощи обыкновенного жидкого воздуха, который в таком изобилии готовил Стоун в корпусе В.

Я жалел, что слишком поверхностно знал гидротехнику. В самом деле, почему мы в колледже сдаем предметы вместо того, чтобы их изучать. Торопимся получить диплом, торопимся зарабатывать, делать дела? Набиваем голову пачками сведений, чтобы предъявить их на экзамене, показать товар лицом, выгодно продать его за отметку и тут же забыть.

Но сейчас я с удовольствием и без спешки сел за книги. Я читал, не торопясь, знакомился с новым делом, извлекал из старых журналов давно забытые идеи, которые сейчас можно было осуществить.

ВОЗЬМИТЕ, например, идею синего угля. Так называют энергию морских приливов. Дважды в сутки притяжение Луны приподнимает воду в океане в среднем на полметра. Луна совершает необъятную работу. А мы используем ее только в устьях рек, когда вводим суда в порт во время прилива.

В узких и длинных заливах приливы иногда, достигают 10 — 15 метров. Это естественные водохранилища, гидростанции, созданные самой природой. Нужно только перегородить эти заливы мощными плотинами, а в плотинах поставить турбины. Вода будет вращать эти турбины четыре раза в сутки, переливаясь из океана в залив во время прилива и из залива в океан во время отлива.

В Аргентине есть залив Сан-Хозе (на карте он похож на аптекарский пузырек с узким горлышком). Ученые подсчитали, что здесь можно поставить электростанцию мощностью 750 тысяч киловатт. Проект приливной гидростанции в Бристольском заливе в Англии существует уже десятки лет. Он обещает 1 миллион киловатт, не меньше чем знаменитая долина Теннеси.

А таких мест на земном шаре десятки — устья рек в Англии и Франции, норвежские фиорды, заливы в Канаде и в Штатах… Я не сомневаюсь, что профессор Чернов уже проектирует ледяные плотины для русских приливных станций на Крайнем Севере или в Охотском море.

В Европе в свое время с интересом обсуждался проект осушения Северного моря. Море это неглубокое, редко где глубже 100 метров. Две плотины одна между Англией и Данией длиной около 600 километров и другая в Ла-Манше, где между берегами Англии и Франции не более 30 километров полностью отгородили бы это море от океана. Затем нужно было бы устроить каналы, чтобы отвести в океан английские, немецкие, голландские и бельгийские реки, впадающие сейчас в Северное море, и выкачать воду (приблизительно 4 тысячи кубических километров), чтобы получить 10 миллионов гектаров превосходной земли, заранее удобренной гниющими водорослями, плодородные поля, где смогут кормиться целые армии таких бездомных горемык, как Джо Миддл или я.

Правда, задача нелегкая. И дело здесь не только в постройке ледяных плотин. Нужно перекачать через плотины целые реки соленой воды — 4 тысячи кубических километров — такое количество воды протекает по Амазонке за год с лишним, а по реке Лаврентия — за 13 лет. Но мне встречались и более остроумные проекты.

Один немец предложил поставить плотины в Гибралтарском проливе, отгородить Средиземное море от океана и превратить его в озеро. В отличие от Северного моря Средиземное не понадобится выкачивать, оно начнет высыхать само. Лет через 50 уровень моря упадет метров на 200, и тогда можно будет поставить в проливе гигантскую гидростанцию мощностью, равную всем современным гидростанциям вместе взятым. Ее энергии хватит, чтобы снабдить все поселки и города на новых берегах обмелевшего моря, а заодно превратить в цветущий сад гиблые пески пустыни Сахары.

С карандашом в руке я рыскал по глобусу, подбирая подходящие объекты для замораживания. Не имеет ли смысл построить пловучие ледяные мосты через Ла-Манш из Англии во Францию, из Европы в Азию через Босфор, или из Аляски в Сибирь через Берингов пролив… Может быть, стоит заморозить наглухо этот пролив, чтобы льды из Арктики не попадали в Тихий океан. Это намного улучшило бы климат нашей Аляски и русской Камчатки. Можно было бы вести эту работу совместно с русскими — на западной половине мы, а с востока — профессор Чернов.

Вот еще одна мысль: Нью-Йорк стоит на одной широте с Мадридом и Неаполем. Но в Неаполе люди годами не видят снега, а у нас от мороза трещат уши. Ученые говорят: виноваты морские течения. Мимо Европы идет теплое течение Гольфстрем с юга, а мимо Америки — холодное с севера. А что, если мы преградим дорогу этому холодному течению, поставим ледяные заборы от Лабрадора к Гренландии, а оттуда до Исландии?.. Я черкал карту, соединяя материки, разрезая моря, уничтожая проливы. И мне было очень жаль, что я так мало знал. Ведь постройка плотины не только льдотехника. Здесь и география, и геология, и океанография. Нужно знать состав воды, течения, температуры, рельеф дна, почвы, климат, ветры, осадки. Раздумывая о небывалых сооружениях, я остро жалел, что так мало принес из колледжа. Но сейчас я читал без разбора, я глотал учебники подряд, набивая голову сведениями в надежде разобраться потом. Мне казалось, что не только я, но и профессор Чернов еще не ощутил всех возможностей провозглашенного им принципа: "строить в воде из воды".

В музее истории техники я видел как-то самые первые автомобили. На них смешно ймотреть — это извозчичьи кареты с двигателем на подножке кучера. Изобретатель создал новую машину, перевернул транспорт, но еще не понял, что новой машине нужна новая форма…

Приходит новое, а мы говорим о нем старыми словами. Принципиально новый материал — лед требовал новых форм, а я по привычке мысленно облекал его в бетонные и земляные формы… Я предчувствовал, что здесь есть еще неведомые возможности, но пока не нашел их.

Потом меня перестали удовлетворять грандиозные и неопределенные общие мысли. Я решил разработать конкретный проект ледяной гидростанции… Но вот опять речь зашла о проектировании, а на эту тему мне трудно разговаривать равнодушно…

Силу текучей воды — механическое движение реки, стремящейся к морю, вы хотите превратить в полезную работу, заставить реку выплавлять металл, освещать дома, ткать, строгать и сверлить и возить вас в трамвае.

А река течет лениво и плавно, неторопливо тащит баржи и плоты и не только трамвай — любой пешеход может шутя обогнать их. Тогда мы ставим поперек реки плотину, мы запираем реку наглухо, отрезаем ее от моря. Река начинает подыматься. Вода все прибывает сверху, она поднимается, заливая берега, и постепенно через месяцы или годы позади плотины образуется целое озеро, инженеры называют его водохранилищем… Поверхность этого озера на 10–20, а то и на все 100 метров выше прежнего уровня реки…

Затем мы начинаем опускать накопленную воду. Мы создаем искусственный водопад, превращаем пологое русло в ступеньку, собираем в одну точку падение с доброй сотни километров.

Здесь и ставятся турбины. Проходя через турбины, вода вращает их, а вращение турбины в свою очередь превращается в электрический ток. И ток уже выплавляет металлы, освещает дома, ткет, строгает, сверлит и возит вас в трамвае…

Итак, создавая гидростанцию, мы должны соорудить плотину, поставить турбины и направить на них воду, не забыть водослив для излишней воды и водобой (каменное ложе, где вода, падая, должна терять скорость), шлюзы для судоходства и лесосплава, шлюзовые каналы, не говоря уже об оросительных каналах и линиях электропередачи, доставляющих воду и энергию потребителю.

Я решил для начала, не усложняя себе задачи, спроектировать обычную гидростанцию с бетонным водосливом, каменным водобоем и металлическими шлюзовыми воротами, но с ледяной плотиной. Ледяная плотина! Мысленно я уже видел ее — на серовато-голубом шелке реки ярко-белая дуга, сверкающая на солнце.

Но воображение обманывало меня. Плотина не должна была сверкать на солнце. Сверкать — это значит таять, а я должен был, наоборот, всячески бороться с таянием.

Как это сделать? Профессор Чернов из русской статьи вскользь говорил о "некоторых новых способах". Я не мог угадать, что это за "некоторые способы", но думал, что можно обойтись и старыми, давно известными.

Первый из этих способов — шуба, прикрывающая ледяной массив от солнечных лучей. Такой шубой могут быть опилки, шлак, торфяная мелочь и вообще любой пористый или сыпучий материал, плохо проводящий тепло. Метровый слой опилок может полностью предохранить ледяной массив от таяния.

Всем известно, что в северных странах под небольшим слоем оттаивающей летом земли тысячелетиями сохраняются льды вечной мерзлоты.

Труднее обезопасить подводную часть. Очевидно, здесь придется одевать плотину каким-нибудь искусственным пористым материалом вроде пенобетона.

И, наконец, если сооружение будет стоять на песке или трещиноватой скале, надо будет предохранить подошву плотины от теплых струек воды, которые будут просачиваться снизу через песок. Проще всего это сделать так: проморозить грунт перед плотиной на большую глубину. Эта стенка из мерзлого грунта (гидротехники скажут — "ледяная шпора") отведет просачивающуюся воду на большую глубину и предохранит плотину от таяния снизу.

Второй способ — накопление холода. Можно в теле плотины устроить галереи и наполнять их холодным воздухом зимой в самые морозы. В этих же галереях можно расположить баки со смесью изо льда и соли. Но обо всем этом упоминал профессор Чернов.

Можно также сделать плотину с некоторым запасом, с таким расчетом, чтобы запасный лед за лето оттаивал, а зимой намораживался снова.

Третий способ — искусственное охлаждение при помощи электрических холодильников. По моим расчетам получилось, что для работы холодильников потребуется брать 3–4 процента мощности гидростанции. Это совсем не страшно. На любой электростанции есть часы, дни и даже целые месяцы с недогрузкой и лишнюю энергию для холодильников всегда можно найти.

Какой способ выбрать? Очевидно, это зависело от местных условий. Вы сумеете накопить холод там, где бывает суровая зима, а на юге это невозможно. На гидростанциях имеет смысл ставить холодильники, а на плотинах, построенных для осушения морей, лишней энергии нет. Я мог бы сделать предварительные расчеты, я даже сделал их. Но, чтобы дать точное решение, нужно было проектировать не "гидростанцию вообще", некую гидростанцию, а конкретную плотину в определенном месте земного шара. И после долгих колебаний я выбрал для своего проекта гидроузел на реке Св. Лаврентия, о котором у нас так много говорят и пишут лет 10 подряд.

И тут я сразу остановился… Мне понадобились подробные сведения о реке: количество воды в ней в сухие и дождливые годы, в нормальные и катастрофические… Мне понадобились продольные и поперечные разрезы, геологические данные о берегах и о дне, химический состав воды, отчеты судоходства, подробные карты прибрежных участков… Достать все это, сидя на Пальмовых островах, было почти невозможно, и я решил обратиться за помощью к Фредди, который прилетал к нам вместе с шефом раз или два в месяц.

Глава 7

ФРЕДДИ, действительно, сдержал свое слово — в награду за мой перевод с русского меня назначили на новую должность — начальником лаборатории строительных материалов.

Хотя я получал здесь лишних 25 долларов в неделю, работа для меня как конструктора была не очень интересной. Изо дня в день повторялось одно и то же: мои лаборанты лепили лепешки из цементного теста, трясли в ситах песок и гравий и давили пробные кубики из бетона. Но я пошел в лабораторию, не споря, потому что здесь можно было строить модели и испытывать лед как строительный материал.

Фредди посещал меня аккуратно (чтобы получать свои тридцать процентов комиссионных). Кажется, добросовестность моя несколько удивляла его. Он считал меня симпатичным, но немножко придурковатым парнем и, как в старое время, охотно просвещал меня, как надо жить, приводя примеры из своих спекуляций или спекуляций Чилла.

— У шефа светлая голова, — говорил Фредди. — Он умеет делать деньги из земли, воды, воздуха и огня.

Такой уж был характер у Фредди. Он всегда восхищался преуспевающими людьми. И, слушая его, я вспоминал футбольное поле и нас, юнцов, столпившихся вокруг Фредди.

— У нашего тренера светлая голова, — говорил Фредди тогда, — он умеет делать голы из любого мяча. Учитесь, мальчики, рассчитывать ногами. Голы — это ваш основной капитал на футбольной бирже.

И вот как-то раз, прервав рассуждения Фредди, я спросил его — нет ли у Чилла новых сообщений о работах профессора Чернова.

Отвечая мне, Фредди многозначительно усмехнулся и понизил голос:

— Шеф сам, не торгуясь, выплатил бы десять тысяч за новые сообщения из России. Но разве что так просто? Помнишь, в статье, которою мы переводили с тобой, упоминался газгольдер, какой-то порошок и пар. Все наши эксперты единогласно сказали, что русские замораживали воду твердым воздухом. Шеф приказал ставить опыты… но ничего не получается. И в чем тут загвоздка, никто не может понять.

— Но если русские замораживали, значит есть какой-то способ, — заметил я.

— Есть-то есть, только найди его, попробуй. Шеф всадил в опыты хорошую сумму, а результатов все нет. Он целую неделю грыз кулаки от злости, но тут ему подвернулся контрольный пакет Всемирной Жевательной резинки, шеф проглотил эту резинку стоимостью в 3 миллиона и утешился. Три миллиона долларов, Аллэн! Ничего себе! Нам бы с тобой на двоих для начала. Чтобы ты сделал, Аллэн, будь у тебя полтора миллиона?

Задавая этот пустопорожний вопрос, который миллиону американцев задают друг другу во время обеда, после обеда или вместо обеда, Фредди не знал, что, конечно, ответ у меня заготовлен заранее. Только накануне я составил приблизительную смету. По моему расчету, имея в руках полтора миллиона, я мог бы начать строительство.

И я рассказал Фредди все: о плотине, о шлюзах и водосливе, о том, как я думаю бороться с текучестью льда и фильтрацией теплых грунтовых вод, о гидростанции на реке Святого Лаврентия и миллионе ферм на дне Северного моря.

Фредди слушал мою взволнованную речь с любопытством, изредка скептически улыбался, но когда я дошел до переселения безработных на дно, приятель расхохотался шумно, откровенно и неудержимо.

— Ой, не могу! (взрыв хохота)… Нет, какова наивность! (хохот).. Я не могу поверить, Аллэн, ты мой ровесник, а рассуждаешь, как ученица воскресной школы. Новые земли для безработных?! Миллион ферм на дне моря?! Неужели это всерьез? Нет, не могу поверить.

Я был ошарашен, возмущался и недоумевал и выглядел, должно быть, преглупо.

— Слушай, мальчик, — сказал Фредди, покусывая губы. — Если ты сам не понимаешь, я тебе объясню. Мы даем Европе займы, чтобы она покупала зерно на хлебной бирже в Чикаго, яичный порошок Фокса и консервы Чилла. Кто тебе разрешит засеять десять миллионов гектаров возле самого Лондона? Газеты съедят тебя живьем, тебя линчуют на каком-нибудь элеваторе. В Айове и Канзасе пшеницей топят паровозы, в Огайо обливают картофель керосином. Нам нужны не сытые фермеры, а покупатели, миллионы голодных, чтобы они просили хлеба, чтобы они забирали в долг, в кредит, чтобы они закладывали нам жен, детей, свои дома и бессмертные души… Вот, что нужно. Ты придумай, как разорить лишних десять миллионов, тогда тебе скажут спасибо.

— Бедный мальчик! Ты предлагаешь заменить льдом бетон и воображаешь, что решил все трудности. Да разве остановка за бетоном? Нет, дорогой, вся беда в том, что по нашему закону реки принадлежат государству и частным владельцам тепловых станций невыгодно, чтобы с ними конкурировала дешевая государственная энергия. Разговоры о гидростанции на реке Святого Лаврентия продолжаются без толку десять лет только потому, что Уолл-Стрит при помощи газет и лоббистов проваливает в конгрессе этот проект. Ты не пробьется никогда. В лучшем случае v тебя купят идею, чтобы положить ее в сейф.

Я был смущен. Все это слишком похоже на правду, по мне не хотелось сдаваться и, напрягая голову, я подыскивал возражения.

— Великодушие, благоденствие, справедливость! — продолжал Фредди. — все это хорошо в предвыборных речах. Говорят, что все мы временные пассажиры на этой планете, но мне хотелось бы проехать свой путь в первом классе. А ты, сидя в трюме, на самом дне, сочиняешь новые рейсы! Разве планета ради тебя свернет со своей орбиты? Смешно!

— Если хочешь знать, я могу тебе рассказать, что я бы сделал, будь у меня полтора миллиона. Я открыл бы университет — да. да, первоклассный университет: светлые лаборатории, лучшие профессора, самые толковые студенты со всей Америки. И отметь, все это из любви к бедным молодым студентам, которые работают официантами и дворниками, чтобы заплатить за свои учебники и грошовые обеды, из чистой благотворительности, в кредит, с уплатой в рассрочку после окончания. Я ручаюсь, что через десять лет я задушу все другие платные университеты и колледжи. Я один буду поставлять инженеров в стальные тресты, химиков на газовые заводы, физиков для атомной промышленности. Мои люди будут изобретать снаряды и броню, газы и противогазы, самолеты и зенитные орудия. Я буду изготовлять целые партии болтунов высшего класса — католикам и протестантам, республиканцам и демократам — за одинаковую цену. Остановка за небольшим — полтора миллиона! Полтора миллиона — пустяк для колбасника Чилла, а для бедняка Фредди — недоступная вершина.

— Ты хочешь торговать инженерами, как неграми, — сказал я с отвращением.

— Да. да, торговать! — вскричал Фредди. — Я хочу делать большие деньги все равно на чем. Шеф продает требуху и вонючие кишки — он столп общества. Доктора делают свой бизнес на болезнях, преподобные проповедники — на царстве божьем. У нас есть короли рельсов, нефти, газов, короли газетной лжи и кинолжи. Одни короли торгуют голосами голосами избирателей, конечно, другие — ногами, я имею в виду ноги футболистов, третьи — кулаками боксеров, их выбитыми зубами и сломанными носами. А я собираюсь торговать мозгами. Король мозгов Альфред Палома! Как это звучит? Не хуже, чем говяжий король?

— Ты пойми, Аллэн: наука — это средство делать деньги, такое же средство, как футбол, политика или скотобойни. Есть два сорта людей волки, и бараны. Боюсь, что ты профессиональный баран. Ты рожден, чтобы тебя стригли. У тебя в голове в три раза больше, чем у меня, но без меня ты не смог найти работу. И дальше будет то же самое. Я буду продавать чужие мозги и богатеть, а ты со своими химерами зачахнешь. На бирже не котируются бредни, на них нет спроса. Тебе лучше было бы ехать в Россию, красные любят фантазеров. Я думаю, что ты недаром изучал русский язык, наверное, у тебя бабушка славянка. Я давно замечал, что в тебе есть что-то неамериканское.

— Ну, знаешь, — сказал я сквозь зубы, окончательно теряя равновесие. Я не знаю, кто из нас двоих настоящий американец. Мои предки приехали на "Майском цветке" и, когда они варили дикого индюка, твои объедались макаронами.

Фредди ушел, обидевшись, но я даже не заметил его ухода. Я был сбит с толку окончательно. Фредди сказал странные слова: "тебе лучше было бы ехать в Россию".

Неужели он прав и нужно быть красным, чтобы задумывать полезные проекты? Неужели нельзя быть творцом, честным человеком и настоящим американцем одновременно? Нет, я отказывался верить Фредди.

Глава 8

ДНЯ два или три совершенно обескураженный я не притрагивался к своим расчетам. Но отказаться от них я уже не мог. Слишком много было сделано, чтобы отступить. И я постепенно доказал себе, что мой приятель ошибся. Фредди не ученый и не инженер, он деляга. Своих взглядов у него нет, вероятно, он повторяет взгляды Чилла. Но в Америке немало честных и умных людей, которые поймут меня и поддержат.

Подумав, я решил посоветоваться с Клэем. Я знал, что мой прежний начальник — талантливый человек. Клэй был слишком ленив, чтобы придумывать новое, но советчик он был превосходный. Я уже говорил об этом.

Клэй выслушал меня внимательно, серьезно и даже терпеливо, хотя я задержал его по дороге к стойке. Когда я кончил, он подумал, нахмурив высокий лоб, а затем сказал неожиданно:

— Я был лучшего мнения о вас, Аллэн.

У меня дух захватило от таких слов. Неужели Клэй видит ошибку? Где? В чем?

А Клэй молчал, поглядывая на бокал, где для него уже был приготовлен коктэйль с внушительным названием "Чудовищный".

— Я говорю не о технической мысли, — сказал он, наконец. — Идея интересна и правильно разрабатывается. Вам придется еще поломать голову, как связать плотину с берегом, чтобы весь массив не пополз у вас вниз по реке, как горный ледник. Но все это разрешимо. Вы можете поставить вашу плотину на небольшом подъеме, так чтобы вперед она не могла двигаться, а сзади на нее напирала вода. Все это можно выяснить в лаборатории и найти нужное решение. Мне непонятно другое: зачем вы затеяли все это?

Наученный горьким опытом, я уже не решался говорить о миллионе безработных.

— Конечно, — продолжал Клэй, — вы мечтаете стать миллионером. Все мы болеем этим в детстве. Но это мираж. На самом деле вам достанутся крохи, а барыши — Чиллу.

— Ваша идея принесет ему десять или сто миллионов. Он заработает их на поставке льда. Но какое вам дело до Чилла? Вы сыты, обуты, одеты, сидите в тепле… тепла здесь даже слишком много. Какой вам смысл ломать голову для того, чтобы Чилл стоил на сто миллионов больше? Вы потратите десять лет жизни и что в результате? Сегодня рабочие несут свои центы и доллары электрическим королям Смиту, Джонсу и Робинсону. Благодаря вам эти центы и доллары поплывут в новую монополию, где председателем будет Чилл, а пайщиками те же Смит, Джонс и Робинсон. А вы будете, как белка в колесе, — десять лет мчаться на месте и все ради того, чтобы изменилась вывеска. Стыдитесь, я был о вас лучшего мнения.

Вот и все, что сказал мне Клэй. Но, поспорив с ним мысленно, я доказал себе, что Клэя тоже незачем слушать. "Подумаешь, — говорил я себе, этакий пьяный буддизм, высокомерное созерцание коктейля. Просто Клэй растворил в спирте волю, ум и способности. И это очень жаль, потому что надо быть талантливым человеком, чтобы так на ходу бросить мысль о наклонном ложе для плотины".

Нет, это было не по мне — все порицать и ничего не делать. Я решил, что Фредди не настоящий инженер, а Клэй не настоящий американец.

Но где-нибудь, думал я, есть и настоящие люди. И когда кончится срок моего контракта, я поеду в Штаты и найду их. Конечно, это будет нелегко, но нехоженые пути никогда не бывают легкими.

Правда, прежде чем строить, надо было еще разгадать тайну русского льда, но я не сомневался, что это будет сделано.

— Если русские смогли, сможем и мы, — говорил я себе. — Я сам займусь исследованиями, если понадобится.

В те дни мне все казалось нипочем. Я чувствовал себя сильным, бодрым и энергичным Я готов был сражаться с миром один на один и положить его на обе лопатки. Мне хотелось петь во время работы и улыбаться наедине с собой. Это было в те дни, когда я ждал Милли.

Я еще ни разу не упоминал о ней и не без причины. Мы познакомились и расстались еще до начала повествования. Когда я приехал из армии, Милли была студенткой. Она занималась историей прикладного искусства — одним из тех милых предметов, которые специально выдуманы для девушек, не нуждающихся в заработке. Ее отец был частнопрактикующий врач, довольно известный у себя в Индианополисе.

Милли очень прилично рисовала акварелью… для любительницы, была чемпионом по плаванию… в своем учебном отделении, написала интересную статью о костюмах эпохи Людовика XV, и ее профессор говорил, что эта статья превосходна… для студентки.

В своем колледже Милли пользовалась успехом. У нее был острый вздернутый носик, светлые брови, голубые глаза с редкими ресницами и тугие румяные щеки, как у здорового ребенка. Милли держалась бойко и непринужденно, но без развязности и совсем была непохожа на наших стандартных девиц, которые видят свое призвание только во флирте и изо всех 45 тысяч слов, имеющихся в английском языке, употребляют только три: "прелестно", "шикарно" и "вульгарно".

Милли можно охарактеризовать одной фразой: она жила с удовольствием. Милли умела со вкусом поспать на своей кушетке среди вышитых подушек; она с аппетитом кушала, приятно было слушать, как хрустят косточки на ее крупных зубах. Милли любила посмеяться, иногда без всякой причины, любила принарядиться и с увлечением часа два могла обсуждать с подругами "выточки и кокеточки". Но наряду с этим Милли с увлечением ходила на лекции, любила хорошие книги и театр, ночную зубрежку перед экзаменами и студенческие споры о том, что такое красота.

Но больше всего Милли любила новых людей, особенно стариков. Она выспрашивала их с любопытством, с горящими глазами. Я — постоянный ее спутник — не раз оставался брошенным в углу и ревниво дулся целый вечер, пока Милли изучала какого-нибудь моряка в отставке, бывшего дипломата или старого оперного певца, доверху наполненного закулисными сплетнями тридцатилетней давности.

Милли умела слушать, как никто, и я сам не раз испытывал ее терпение, рассуждая о саперных понтонах, конференции трех держав или о напряжениях в арматуре железобетонной балки. Милли всегда понимала меня, а это большое счастье для инженера. Я встречал очень видных ученых, которые жаловались, что их жены не знают, чем, собственно, знамениты мужья.

Я очень привык обо всем рассказывать Милли и, когда мы расстались (я возвращался в армию), я мысленно разговаривал с ней о том, что занимало меня, — об океанских волнах, о схватывании цемента, о моем сержанте-солдафоне и об удовольствии получать письма. Встречая красивый ландшафт, я всегда старался подобрать достаточно яркие слова, чтобы Милли могла полюбоваться вместе со мной.

Мы рассчитывали пожениться, как только я устроюсь на работу. Но об этом я уже рассказывал. Незадолго перед тем как я продал свой серый костюм, мы расстались. Я сам бросил Милли, я перестал ходить к ней.

Может быть, у меня несколько старомодные понятия о браке. Я считаю, что мужчина должен быть сильным, надежным человеком, опорой жены и героем в ее глазах. Есть люди, которые любят, чтобы жены жалели их. Я не из таких. Я хотел делиться с Милли своими замыслами, а не унижениями. Мне стыдно было смотреть на горестные морщинки у нее на лбу и слушать неодобрительное фырканье подруг, которые при мне хвастались долларами своих друзей, а за моей спиной уговаривали Милли не встречаться со мной.

Я понял, что безработный не может быть спутником девушки. И я перестал ходить к Милли, чтобы она не краснела за меня перед знакомыми, не совала мне монеты в карман пальто, не плакала по ночам, не писала писем отцу, чтобы он устроил меня в какую-нибудь аптеку мыть бутылочки из-под лекарств.

В городе небоскребов нетрудно затеряться. Адреса бездомных бродяг не выдаются в справочных бюро. Я со своей стороны убедил себя, что мне нужно забыть о Милли, и, кажется, в самом деле забыл.

А о том, чтобы написать ей, я подумал уже на Пальмовых островах, когда почувствовал себя человеком в полной мере. Я подумал, что бы написать Милли… и тут же отказался. Прошло так много времени… я представил себе, как, получив письмо, Милли со смехом показывает его молодому мужу.

И все-таки письмо было отправлено — почти официальное поздравление ко дню рождения. (Просто поздравление, — говорил я себе, — это ни к чему не обязывает.) Но через два дня вы могли встретить Аллэна перед географической картой — он подсчитывал, через сколько дней может прийти ответ.

Когда почтовый пароход пришел в Сан-Франциско, я воткнул в карту красный флажок. День на разборку почты. Экспресс на восток отходит вечером. Чем ближе к городу небоскребов, тем больше усиливалось мое волнение. Отрываясь от проб и таблиц, я думал, улыбаясь про себя: "Сейчас мое письмо в Скалистых горах… сейчас оно в прериях… а сейчас поезд пересекает Миссисипи, под ним гудят пароходы, тянутся бесконечные плоты и желтое дно просвечивает сквозь воду".

Но вот письмо дошло до цели. Сколько нужно девушке времени, чтобы написать ответ? Скажем, неделю. Но, обманывая себя, я уже через день вышел навстречу почте. Ведь Милли могла ответить телеграммой.

Через неделю флажок двинулся обратно. Он пересек средний Запад, миновал дымное Чикаго, прерию и горы, спустился к Золотым воротам, пересел на пароход…

С почти суеверным чувством я ждал почтальона в тот день, когда флажок остановился в Пальмтауне и как же я был зол, когда мне вручили конверт, на котором вразброд лепились кособокие буквы, надписанные рукой тети Берты.

Я ждал, постепенно теряя надежду, утешая себя, придумывая причины задержки. Я ругал себя за сдержанный, почти официальный тон. Милли получила такое письмо, на которое можно ответить через полгода. Я написал вторично, испортив пять черновиков, потом решил не посылать письма, пропустил пароход, а через день послал авиапочтой.

Снова истекли сроки — и добавочные, и самые последние. Ответ не пришел. Я понял, что вчерашний день не воротишь, что разбитое сердце не склеивается, что гордость есть не у меня одного, и не я один умею забывать.

В тот день, когда я окончательно решил забыть о Милли навсегда, почтальон принес телеграмму:

"Встречай "Уиллелу" Пальмтауне"

Твоя Милли.

Конец первой части

Глава 9

ТРИ точки, три тире, гри точки. Три точки, три тире, три точки. СОС! СОС!

В уютной, хорошо освещенной комнате вы сидите в кресле возле радиоприемника. За окном ночь, дождь стучится в окна, и деревья низко кланяются порывистому ветру. Ветер хлопает ставнями, громыхает на крыше, но в комнате тихо, тепло, и голубые кольца сигарного дыма безмятежно подымаются к потолку. На электрической плитке кофейник. Приемник подмигивает своим зеленым глазком — он обещает потешить вас за ужином и вы неторопливо крутите верньер, выбирая передачу по вкусу.

Эфир переполнен. В комнату входят голоса, иногда по два сразу, обрывки музыкальных фраз, пение, бой часов, скороговорка футбольных радиокомментаторов, частый писк служебных раций, протяжные свистки помех, невнятное бормотание, бульканье, клекот. И вдруг…

— Ти-ти-ти, та-а, та-а, та-а, ти-ти-та. Три точки, три тире, три точки! СОС! Сигнал Обреченного Судна. СОС! Спасите От Смерти!

СОС! Тревожная весть из далекого неблагоустроенного мира. Где-то там, в темноте, в бушующем океане гибнут люди и вот над темными волнами, над угрюмыми хребтами, над городами и селами, через тучи и косые потоки дождя пришел к вам крик о помощи:

СОС! Спасите От Смерти!

Только что все было совершенно спокойно. По случаю ненастной погоды в салоне собралось множество пассажиров, гораздо больше, чем обычно. Здесь было шумно, тепло, ярко горело электричество и никому не хотелось выходить на палубу в густой ядовитый туман, от которого першило в горле.

"Уиллела" шла в открытом море. Тяжелые серые валы молча выкатывались навстречу ей из молочной мглы. Пароход резал их надвое острым носом, кряхтя взбирался на гребень, подминал волну под себя и, перевалившись через нее, брызгая, шлепался в воду. Океан, не сдаваясь, выдвигал из тумана следующий вал, пароход преодолевал его, а море присылало еще один, упрямо продолжая ту же игру, словно надеясь, что "Уиллела" устанет раньше. И неведомо было, сколько еще валов в запасе у моря, сколько спрятано их в тумане за горизонтом, сколько тысяч раз придется пароходу влезать на водяные горы и нырять с них, прежде чем море утихнет.

Просторная каюта была заполнена табачным дымом и сдержанным гулом разговоров. В общем гуле, как в плеске воды, выделялись выкрики картежников: беру! дама! пасс! за вами сто двадцать.

Молоденькая мисс с кудрявыми волосами сидела у пианино, исполняя по заказу своей мамаши этюды, сонаты и рапсодии. Мисс с размаху била по клавишам с такой яростью, как будто музыка была ее личным врагом (а может быть это так и было), а мамаша, сидя в отдалении, восхищалась вслух: Какая экспрессия! Какая сила удара!

Группа дельцов (все толстые, лысые и краснощекие) солидно обсуждала биржевой бюллетень…

— Пакистан ненадежен, — сказал один из них, — лично я вкладываю только в оружие.

И все остальные закивали головами:

— Да, да, в наши дли стоит вкладывать деньги только в оружие. Все остальное ненадежно…

— Не только любовь и смирение, но и строгость, разумная строгость, говорил пожилой проповедник, подчеркивая каждое слово плавными жестами профессионального говоруна, — Азиатские народы — младшие дети цивилизации и, как всякие дети, они нуждаются не только в ласке, но и в справедливом наказании.

Полная дама в очках с седыми буклями слушала ею, кивая после каждого слова, и восторженно шептала:

— Да, да, справедливое наказание. Ах, как тонко! Ах, как мудро!

Милли сидела в самом дальнем углу, забравшись в кресло с ногами и укрыв платком колени. Милли чувствовала себя в своей стихии. Кругом было много людей, она старалась следить за всеми, вылавливая из общего гула слова, и одновременно поддерживала разговор с молоденьким помощником штурмана — представителем новой для нее профессии.

— А бывают все-таки происшествия на море? — опрашивала она. Какие-нибудь крушения, столкновения?..

Но она сама понимала, что задала несерьезный вопрос. Туман и волны были где-то снаружи, а здесь даже качка не чувствовалась. Стальной корпус уверенно разрезал волны — от мощных движений машины чуть вздрагивал корпус. Что может случиться с этим пловучим кусочком Америки, где сотни пассажиров могут, так же как на суше, играть в карты, болтать и слушать болтовню, делать дела, барабанить по клавишам?

— Высокая техника, — напыщенно сказал помощник штурмана, — обеспечивает нам полную безопасность.

— А жаль, — легкомысленно заметила Милли, — я бы хотела, чтобы мы потерпели крушение. Это должно быть занимательно.

В этот самый момент и произошло непредвиденное.

Позже Милли вспоминала, что все началось с яркой вспышки света, такой яркой, что многие оглянулись на окна. Затем раздался страшный грохот. Как будто десяток орудий выстрелил в упор, и палуба, такая надежная и прочная, встала дыбом, сбивая с ног элегантных дам и деловых людей.

На Милли обрушилась полная мама музыкальной дочки. Она кричала басом, как пароходная сирена. Три дамы, занятые туалетами, визжали оглушительно и тонко, широко и старательно раскрывая рты. И Милли со своей стороны не без озорства присоединилась к хору.

Красноречивый проповедник боролся с седой восторженной дамой, стараясь вырвать у нее спасательный круг. Толстый, деловой человек, покупающий только "оружейные" акции, протискивался на палубу через окно, хотя рядом была открытая дверь.

Смятение продолжалось полминуты, не больше. Затем пол принял прежнее положение и, заглушая крики перепуганных пассажиров, заговорил рупор громкоговорителя:

"Леди и джентльмены, соблюдайте спокойствие. "Уиллела" получила незначительные повреждения, которые будут исправлены. Просьба к пассажирам разойтись по каютам, чтобы не мешать судовому персоналу".

О том, чтобы пассажиры отобрали свои лучшие вещи, было объявлено уже позже, когда матросам удалось оттеснить встревоженных людей в каюты.

Как секретарь и уполномоченный шефа Фредди на судне занимал особое положение. Поэтому после тревоги он отправился наверх на капитанский мостик.

На шлюпочной палубе, такой пустынной обычно, сейчас хлопотало множество народа. Матросы снимали брезент со спасательных шлюпок — тяжелых пузатых ботиков, каждый из которых был рассчитан на семьдесят человек. Первый помощник осматривал боты один за другим, пересчитывал заранее установленные баллоны с водой и указывал, как укладывать провизию.

— Очевидно, блуждающая мина, — ответил он на вопрос Фредди, и добавил, пожимая плечами: — Океан не дорожка в парке… Его нельзя было начисто вымести после этой проклятой войны.

Капитан был в радиорубке. Он стоял возле дверей и внимательно следил, как дрожит ключ под рукой судового радиста. Время от времени радист прекращал передачу и, наморщив лоб, вслушивался в отрывочные звуки, которые возникали у него в наушниках.

Сырой непроглядный туман, который казался таким пустынным каждому пассажиру, был полон звуков для радиста, и он с трудом выбирал нужные сигналы из музыкальных нот и радиотелеграмм — деловых, коммерческих, личных и строго секретных дипломатических, которые в это мгновение проносились над океаном.

— Долгота 157 градусов 18 минут, широта — . монотонно докладывал радист.

Капитан приложил масштабную линейку к карте.

— Продолжайте поиски, — спокойно сказал он, — эти не успеют…

— Какое судно, русское? — спросил Фредди волнуясь.

Капитан недружелюбно взглянул на него, но ответил вежливо:

— "Святой Олаф". Норвежский китобоец.

— Ищите как следует, — крикнул Фредди радисту — Мы возле русских островов. Здесь должны быть их пароходы.

Кто-то невидимый в тумане подошел к окошку и сказал взволнованным голосом:

— На левом борту пробоина в носовом отделении, лопнули три шпангоута, у самого форштевня пробита обшивка на уровне ватерлинии. В машинном отделении уже вода.

— Пошлите человека с футштоком мерить воду в лиалах, — сдержанно ответил капитан.

— Есть — уже послал.

— Займитесь пластырем.

— Не можем подвести, там целый водопад.

— Продолжайте подводить пластырь. Поставьте пассажиров на ручные помпы, — ответил капитан. — А сами ведите команду в трюм. Пусть выгружают тюки за борт…

— Грузы за борт? — воскликнул Фредди — Ни в коем случае. Вы ответите перед шефом. Я запрещаю, слышите, капитан!

Капитан поднял голову, и Фредди вздрогнул, увиден холодные глаза человека, которому нечего терять.

— Да, я отвечу, — сказал капитан, не повышая голоса. — Я отвечу акулам. Через два часа "Уиллела" причалит на дно. Вы мешаете мне. Уйдите с мостика.

Радист, морщась, как от зубной боли, прикрыл рукой наушник.

— "Грозный", — оказал он. — Русское судно. На траверсе острова Вулканический Радируют: "Идем на помощь".

Капитан молча приложил линейку к карте и затем крикнул в туман:

— Паркер, распорядитесь давать сирену. Через полтора часа подойдет судно.

"Через полтора часа подойдет судно Приготовьтесь к посадке", — так было объявлено во всех каютах и но всех каютах с надеждой, страхом и нетерпением ожидали русского судна.

Соседи Милли рыдали, ломая руки, и рвали на себе волосы. Раскрыв чемоданы, соседи из кучи дорогого их сердцу тряпья выбирали самое любимое, ежеминутно теряя, путая, забывая и орошая слезами каждую ленточку. Кроме Милли, спокойствие сохраняла только восьмилетняя девочка в зеленом пальтишке. Она смотрела на суматоху круглыми глазами и время от времени спрашивала:

— Мама, мы поедем на необитаемый остров, да? Мама, а там на острове есть такси? Можно мне взять кроватку для куклы Пусои?

— О, моя милая, несчастная детка! — истерически рыдала мать.

Милли сидела на своей койке, поджав ноги, и хмуро смотрела в иллюминатор. Приключение казалось ей все еще ненастоящим, может быть потому что никогда в жизни у нее не было приключений. Подумаешь, беда через час подойдет русский пароход, Милли со своим чемоданчиком перейдет из этой каюты в другую такую же. Может быть, там будет теснее и неудобнее, только и всего.

Но все-таки поглядывать в иллюминатор было страшновато. Прежде, в хорошую погоду, Милли видела за круглым стеклом ярко-синюю поверхность, за которой играли солнечные искры. Если пароход покачивало, синяя поверхность колыхалась, линия горизонта медленно поднималась, заполняя круглое окошко, затем опадала до самого низа. Иногда в сильную волну на стекло попадали брызги пены. Дрожащие радужные пузырьки держались минуту на стекле, а затем лопались, оставляя мокрый след. Сейчас все выглядело иначе — иллюминатор глядел под воду — прямо в темные глубины. Довольно крупная рыба — губастая, с колючей чешуей, приставив нос к стеклу, смотрела в лицо Милли выпученными, ничего не понимающими глазами.

А может быть, мы уже на дне, — думала Милли иногда. Больше всего успокаивал радиоприемник. Голос диктора был таким привычным и будничным и, когда он начинал говорить, все время казалось, что последует обычное объявление:

— Леди и джентльмены, завтрак начинается ровно в 9. 00 Превосходный выбор холодных и горячих блюд. Цены умеренные.

И Милли проснется и крушение окажется сном.

И вот диктор говорит своим подчеркнуто спокойным голосом:

— Леди и джентльмены, сейчас приближается русский пароход Прошу женщин с детьми выходить на шлюпочную палубу. Только женщин с детьми. Остальные — во вторую очередь.

Выйдя на палубу, Милли почувствовала, что пароход гибнет.

"Уиллела" стояла в странном положении, задрав корму кверху и накренившись на один борт. На мокрой палубе было очень скользко. Женщины с неуклюжими узлами падали, сбивая с ног друг друга, теряли детей и кричали в испуге.

Машину остановили и не было привычного гула, содрогающего корпус. Зато тревожно выла сирена, гудки ее были коротки и порывисты, как частые стоны тяжело больного. Казалось, раненный пароход кричит от боли и страшно было слушать горестный вой могучего металлического существа.

Временами, когда сирена замолкала, из тумана доносились отдаленные, еле слышные гудки русского парохода. В тумане терялось направление: гудки слышались то справа, то слева В толпе пассажиров шептались о столкновении.

Между тем началась посадка в спасительные боты. Толкаясь, крича и плача, пассажиры живой кашей заполняли пузатые белые лодки Грузовые подъемные краны тут же подымали шлюпки в воздух Капитан боялся излишнего переполнения. И боты доверху набитые людьми, узлами и чемоданами покачиваясь, висели вдоль борта в ожидании русского парохода.

Силуэт его возник в тумане внезапно — что то темное неопределенное и расплывчатое, не то скала, не то маленькая лодочка. Затем порыв ветра рассеял мглу, и вер пятьсот человек на борту "Уиллелы" увидели небольшой сверкающий белизной пароходик с длинной низкой кормой и одной единственной каютой. Он возник внезапно под самым бортом "Уиллелы", так что можно было разглядеть даже лица русских моряков: капитана с выпуклым лбом и густой черной бородой, расчесанной на две стороны, скуластого механика с узкими китайскими глазами и долговязого юношу лет семнадцати в мешковатом брезентовом комбинезоне и огромных резиновых сапогах.

У Милли хватило юмора, чтобы вспомнить о "тесной и неудобной" каюте. Куда же здесь денутся 500 человек? — подумала она.

Она не знала, что та же самая мысль мелькнула у всех пятисот пассажиров одновременно. И даже капитан сказал в этот момент у себя на мостике:

— Для чего же мы ждали эту пигалицу? Начинайте спускать шлюпки.

Теперь вся надежда на шлюпки — это поняли сразу все пятьсот пассажиров. Слабая цепь матросов, сдерживавшая толпу, прорвалась. Милли оттолкнули в сторону. Она увидела, как сладкоречивый проповедник швырял на головы женщинам свои чемоданы, как висящая шлюпка, облепленная людьми, словно мухами, наклонилась и пассажиры с дикими криками посыпались в воду. Яркие пальто и плащи: голубые, малиновые, песочно-желтые, клетчатые, надуваясь пузырями, запестрели на воде. Милли заметила в стороне под бортом зеленую пелеринку и, не успевши подумать, в ту же секунду бросилась в воду вниз головой.

Я говорил уже, что Милли была чемпионом по плаванию в своем учебном отделении. Милли проплывала вольным стилем сто метров за 1 минуту 32 секунды и сдавала специальный экзамен по опасению утопающих. Очень приятно было плыть по бассейну с ярко-зеленой хлорированной водой, поддерживая двумя руками над поверхностью голову "учебного утопающего". Но здесь все оказалось иначе.

Вода была жгуче холодной, совершенно ледяной. От холода у Милли сразу застыли ноги. Платье мокрым компрессом прилипло к телу, связало руки. Зеленая пелеринка исчезла из виду в брызгах, воплях, крутящихся пузырях. Кто-то ухватил Милли за ногу — это был владелец оружейных акций. Милли ударила его свободной ногой в лицо. "Спасите", — крикнул кто-то еще, навалившись сверху. Милли догадалась нырнуть. Что-то мокрое запуталось у нее в руках, может быть, это была зеленая пелеринка, что-то ударило ее по голове, может быть, чемодан проповедника. Милли глотнула соленую, очень холодную воду и почувствовала, что тонет сама.

А между тем вот что происходило наверху. Подойдя к борту почти вплотную, русский катер остановился против капитанского мостика и чернобородый капитан, схватив жестяной рупор, крикнул на хорошем английском языке:

— Эй, на борту, где у вас повреждение?

— Отойдите, — ответил американский капитан. — У нас мало времени, мы идем ко дну. Держитесь в стороне — будете подбирать людей (он не хотел, чтобы "Грозный" мешал спускать шлюпки).

Но Фредди, неожиданно для всех, уверовал в русских и, перегнувшись через борт, крикнул им:

— Слушай, товарищ, мы наскочили на мину, у нас разворочен левый борт в носовой части, чуть пониже ватерлинии.

Русский капитан сразу понял. "Грозный" последовал к носу и там остановился. И только немногие (все были заняты посадкой на шлюпки) видели, что юноша в. брезентовой куртке начал бросать в воду какие-то стаканчики вроде ручных гранат. Между тем, чернобородый капитан выкатил на борт какой-то аппарат, похожий на пушечку, и направил струю белого искристого вещества, дымящегося на воздухе, как раз туда, где образовался небольшой водоворот возле течи. Никто не обращал внимания на русских, людской поток кипел возле шлюпок. Капитан крикнул Фредди:

— Скажи им — пусть не смеют лить масло, — ему казалось, что русские стараются утишить волнение маслом, а сам с револьвером в руках спрыгнул на палубу, чтобы восстановить порядок.

Минуты через три чернобородый остановил свою "пушечку" и крикнул в рупор:

— Эй, капитан, мы вам заткнули течь. Откачивайте воду потихоньку. Спустите трап. Мы поднимемся на борт.

Капитан не обратил внимания на эти слова. Может быть, он не слышал, а если слышал, то не поверил. И он продолжал посадку на шлюпки, пока снизу не прибежал взволнованный механик с докладом:

— Уровень воды в трюме понизился на четыре дюйма. Течь закупорилась.

Только после этого капитан послушался русских и спустил трап, чтобы принять их на борт. Откуда ему было знать, рядовому американскому капитану, что перед ним профессор Чернов, изобретатель морозометов и что "Уиллела" была первым в мире судном, которое русские спасли совершенно новым способом — путем замораживания течи.

Глава 10

ЭТО Клэй первым сообщил мне о катастрофе. Ничего не подозревая, утром во время завтрака он сказал мимоходом: "Говорят, с "Уиллелой" несчастье. Наша радиостанция принимала "СОС".

Моя новая должность позволяла мне не очень точно приходить в лабораторию. Я поспешил на радиостанцию. Дежурный сказал: "Ничего особенного". Пароход спасен, вероятно, дня через четыре он будет здесь. Была, правда, паника и несколько человек утонуло: трое мужчин, шесть женщин и один ребенок. Все остальные здоровы.

Я немедленно послал радиограмму Милли и ушел почти успокоенный: десять человек из пятисот пассажиров — не так много. Милли прилично плавает она была чемпионом в своем отделении. Бывают, конечно, случайности. Скорее бы получить ответ.

Я зашел через час, через два, через три, но ответа не получил. "Уиллела" была единственным пассажирским пароходом, который заходил на концессию… Сотни людей забрасывали пароход радиограммами с запросом о судьбе своих родных. Вместе со мной в двери радиостанции стучались инженеры и рабочие, молодые и старые, большей частью в комбинезонах (только что с работы отпросились на минутку), и, глядя на их расстроенные лица, я начал чувствовать, что означает хладнокровная арифметика… "шесть женщин и один ребенок". Может быть, среди них жена вот этого добродушного толстяка с лицом, запорошенным цементной пылью, может быть, мать вот этого самоуверенного чертежника с черными усиками под Чарли Чаплина. Почти все пассажиры ехали к нам на "концессию" Значит среди людей, толпившихся здесь, наверняка были овдовевшие и осиротевшие сегодня ночью.

Можно ли так надеяться на уменье плавать? Самые умелые пловцы иногда погибают во время паники. В холодной воде может свести судорога, течение может затянуть под борт…

И вместе с десятками других обеспокоенных людей я убеждал, упрашивал и подкупал радиста: — Пошлите запрос… ну еще раз, пожалуйста.

Это продолжалось трое суток. Семьдесят два часа бесплодных терзаний, бесконечных размышлений на одну и ту же тему: "Кто утонул? Она или не она?"

Наконец, пришло известие: "Минуя чужеземные порты, "Уиллела" направляется в Пальмтаун".

Я выпросил отпуск и помчался в столицу Пальмовой республики. Дорога шла по берегу моря, через светло-зеленые бамбуковые рощи, мимо чайных плантаций, усеянных кустиками, похожими на темно-зеленых ежей. Бананы росли возле самой дороги, из каждого листа можно было сделать себе одеяло. Я не замечал ничего, я видел только темную точку на горизонте это был дымок "Уиллелы".

Когда мы въехали в порт, пароход стоял на рейде. С мола я разглядел цветные точки на борту — головы пассажиров. Какая из этих точек Милли? Милли, отзовись. Или не отзывайся, но только будь живой.

Но вот "Уиллела" огибает маяк, неторопливо разворачиваясь, замедляет ход… уже можно разглядеть фигуры людей, их одежду. Слышно, как капитан командует на мостике: "Малый вперед. Левый самый малый назад. Правый самый малый вперед". Клокочет вода, вырываясь из клюзов, небесно-голубое тропическое море становится бурым от мазута. Матрос на баке ловко кидает конец портовым мальчишкам. Лохматый канат толщиной с удава захлестывает чугунную тумбу. Человеческие лица в два ряда нанизаны на перила. Где Милли? Я не вижу ее. Обвожу глазами палубы второго и первого класса. Машут руками все. Где Милли? Неужели я не могу узнать ее?

Проверяю лица, одно за другим. По порядку — слева направо. Нет, не она. И это не она. Десять, двадцать, тридцать незнакомых веселых женщин. Почти все на палубе. Только немногие стоят на внутренних трапах с чемоданами. И еще шесть на дне. Неужели среди этих шести моя Милли?

Со скрипом и кряхтением спускается с палубы шаткий трап. Крикливые носильщики устремляются вверх. "Ваши вещи, мистер. Пять центов — самый большой чемодан". И вот, смущенно улыбаясь, неуверенными шагами, спускается первая пассажирка.

Кто-то хватает меня за руку сзади. Милли? Нет, не Милли. — Это Джо мой старый товарищ по тяжелым временам. Очевидно, он все еще служит на "Уиллеле" помощником повара, куда я устроил его весной.

— Мистер Джонсон, — говорит Джо, глядя себе на ботинки, — я хотел потолковать с вами насчет крушения. Наши ребята кое-что заметили. Это важное дело, так мне кажется.

— Важное дело? Джо, дорогой, прости, мне не до тебя. Приходи ко мне завтра с важными и неважными делами. Я буду очень рад.

Джо отходит недовольный. Кажется, он бурчит что-то о долларах, которые портят приличных людей.

— Слушай, Джо, ты не слыхал: у вас во время паники утонула девушка?

— Кто их знает, — отвечает Джо. — Шлюпка опрокинулась. И все сразу человек шестьдесят — высыпались, как мусор из ведра. Девушка? Может, была и девушка. Я сам вытащил одну девчонку, лет восьми, в зеленом пальтишке. Мать у нее сразу пошла на дно. Видная была такая — пудов на семь. А еще говорят, что толстые не тонут.

Поток пассажиров редеет. Теперь спускаются по одиночке самые богатые, неторопливые, обремененные багажом. Сзади всех плывет полная дама в лиловом шелковом платье с какой-то невероятной клумбой на голове вместо шляпы. Перехватив мой напряженный взгляд, дама оборачивается и кокетливо улыбается, показывая зубы. И это все. Матросы начинают мыть опустевшую палубу. Кто-то из них шутки ради направляет брандспойт на мол, где стоят торговки со связками бананов.

Милли! Неужели тебя уже нет?

Но вот опять появляются люди. Пятясь задом, санитары выносят носилки. Милли? Нет, какой-то мужчина. Небритые, щеки, усы…

Худенькая женщина в больничном халате опускается по трапу. На руках у нее довольно большая девочка, завернутая в одеяло. У женщины бледное, усталое лицо, синяки под глазами… И вдруг…

— Аллэн! — кричит она.

— Милли!

— Аллэн!

— Милли!

В крикливом портовом городе, на молу, где пахнет солью, кожами, цементом и гнилыми фруктами, стоят мужчина и женщина. Стоят и твердят, как заклинание. одни и те же имена: Аллэн, Милли, Аллэн, Милли!!!

И все уже сказано И все понятно.

Глава 11

МНЕ очень хотелось самыми возвышенными поэтическими словами передать вам историю моей любви. Но я, к сожалению, инженер, а не поэт. И я опасаюсь, что дорогое мне посторонним покажется скучным и бесцветным.

Я мог бы рассказать весь день приезда минута за минутой — рассказать, как, отойдя от трапа на шаг, Милли остановилась, уперла руки в бока и деланно сварливым тоном объявила:

— Но имейте в виду, мистер, нас двое — я и Лу. Мы вместе тонули, нас вместе вытащили из воды. Я ее выхаживала в лазарете, и мы твердо решили не расставаться. Или вы берете нас обеих, или никого.

Я мог бы рассказать, какой сердитый голос был у Милли, как она кричала и топала ногой, как смешно было, что она — сама еще девчонка изображает из себя приемную мать и как смеялись у нее при этом глаза.

Я мог бы рассказать, как Милли пришла в мою комнату — прекрасную комнату, которую я сам. убрал накануне, и сразу же обнаружила под шкафом склад окурков (а я их так старательно заметал туда, чтобы не валялись на виду) и вместо того чтобы сесть на кушетку и поведать о годах, которые мы прожили врозь, Милли побежала одалживать метлу у старухи-привратницы.

Я мог бы рассказывать бесконечно о словах, жестах и взглядах, но все слова, жесты и взгляды имеют значение только для меня, точно так же, как только для вас имеет значение, какая косынка была сегодня у Мэри Энн, и как она нахмурила брови, когда сказала "здравствуйте", точно так же, как только вашей матери интересно, что в ранней юности вы любили сосать свою левую ногу.

Но вернемся к технике.

Приблизительно через неделю после приезда Милли ко мне в лабораторию зашел Фредди. Прежде всего он шепотом попросил удалить всех лаборантов, сам спустил шторы, выглянул за дверь, чтобы проверить — не подслушивает ли кто, и после всех этих предосторожностей вынул из-под пальто обыкновенный термос.

В термосе оказались куски сероватого, довольно грязного и уже подтаявшего льда. Пока я рассматривал их, Фредди рассказал мне, что этот лед был изготовлен каким-то знаменитым канадским ученым, умершим в прошлом году. Мистер Чилл приобрел у наследников лабораторию канадца вместе с оборудованием, но все записки и протоколы опытов оказались утерянными, так что секрет канадского льда пропал бы, если бы Фредди не нашел несколько кусков льда в погребе в старой мороженице. Теперь все лаборатории шефа заняты анализом канадского льда, но он, Фредди, по дружбе оставил полкилограмма для меня. Здесь есть возможность отличиться. Шеф хорошо заплатит тому, кто раскроет секрет канадского льда. Только надо работать в строжайшей тайне по вечерам и без помощников.

Вся эта запутанная история сразу показалась мне неправдоподобной. Но я смутно догадывался об истинном происхождении канадского льда и не стал допытываться. Я понимал, что в мои руки попал тот рычаг, который может сдвинуть с мертвой точки проект ледяной плотины.

В тот же вечер, запершись в лаборатории, я начал исследование. В моих руках было несколько осколков мутного крупнозернистого льда, ничем не замечательного на вид. Каким же образом мог быть изготовлен этот лед?

Чтобы заморозить воду, нужно создать искусственный холод — это понятно. Создать искусственный холод — это значит поглотить часть тепла.

Наука знает целый ряд процессов, в которых поглощается тепло. К числу их относится нагревание других холодных тел (теплообмен), таяние, испарение, расширение газов, размагничивание, растворение солей.

Внешний осмотр ничего не сказал мне. Я рискнул по пробовать лед на вкус Он показался мне довольно соленым. И это привело меня к мысли, что лед получен при помощи растворения какой-нибудь соли.

Какие же соли поглощают тепло при растворении? Я взялся за химический справочник и сразу пришел в ужас. Оказалось, что тепло поглощают самые разнообразные соли — хлористый кальций, селитра, обыкновенная поваренная соль, бертолетовая соль, марганцевокислый калий, нашатырь и еще десятки других азотнокислых, уксуснокислых, фосфорнокислых и роданистых солей, о которых я никогда не слыхал. Кроме того, канадский профессор мог приготовить искусственно какую-нибудь новую, небывалую, особенно сильно действующую соль.

Чтобы разобраться во всем этом деле и сделать достаточно точный анализ, мне нужно было заново изучать химию. К счастью, я был связан с химической лабораторией. Иногда по нашему заказу они делали анализ воды или песка. Я решился нарушить запрет Фредди, растопил кусочек льда и снес пробирку с соленой водой к знакомому химику. Химик попросил у меня три дня и точно в назначенный срок принес мне лист бумаги, на котором были выписаны формулы и проценты.

— Это обыкновенная морская вода, — сказал он, — я ручаюсь, что никакие соли в нее не добавлялись.

Было от чего прийти в отчаяние.

Обыкновенная морская вода! Но как же она заморожена?

Я снова осмотрел образцы и на этот раз обратил внимание на пузырьки воздуха. Может быть, вода была заморожена жидким или твердым воздухом. Правда, в лабораториях Чилла это не получалось, но возможно, что канадский ученый сумел устранить недостатки жидкого воздуха.

Опять я отправился к химику, на этот раз с кусочком льда. С большим трудом мы собрали в пробирку газы из пузырьков, химик произвел анализ и со вздохом сказал:

— Все-таки это обыкновенная морская вода. В ней всегда растворены газы и, когда вода замерзает, газы образуют пузырьки.

Отброшенный на исходную позицию, я снова оказался ни с чем.

— Ну хорошо, — говорил я себе, — вода заморожена. В нее внесли холод, но не обязательно процессы охлаждения должны происходить внутри воды. Холодильник может стоять где-нибудь в другом месте, скажем, на берегу Он может охлаждать какое-нибудь твердое вещество — железные опилки, бумажную массу, песок, пыль, и это твердое вещество может служить переносчиком холода от холодильника к воде. Но в таком случае мы должны найти в воде какие-нибудь твердые частицы…

Я взялся за микроскоп и почти сразу же обнаружил какие-то твердые частицы, похожие на прибрежный песок, и короткие тоненькие волокна. Одно только смущало меня. Лед по своей структуре был крупнозернистым. Если песчинки были переносчиками холода, они должны были оказаться в центре зерен. Непонятно было также, какую роль играли волокна. Я заподозрил, что это водоросли, но в нашем химическом городке не оказалось ни одного специалиста по водорослям. Пришлось в ближайшее воскресенье взять отпуск и поехать в Пальмтаун в Океанографический музей.

Еще через неделю я получил ответ: "Это обыкновенная морская вода", сказали мне океанографы. — "Волокна" — это водоросли, а твердые частицы, которые вы приняли за песок, — обломки микроскопических ракушек. Все эти существа живут в северной части океана. Вы найдете их в каждой капле.

Обыкновенная морская вода! Окончательно обескураженный, я часами сидел в лаборатории, бессмысленно глядя на мутные льдинки. В чем их секрет? Мне уже приходило в голову, что я напрасно мучаюсь с ними. Возможно, охладитель находился не в этих льдинках, а рядом. Его могли подавать по трубам. Когда замораживают грунты при строительстве, так и делают охлажденный ледосоляной раствор циркулирует в трубах, забитых в грунт. Но тогда канадский лед должен был получиться не зернистым, а слоистым или монолитным.

— Думай, Аллэн, думай, — говорил я себе. — Пока ты не решил эту проблему, твоя ледяная плотина остается воздушным замком, построенным на облаках. Оставь канадца в покое — ты не знаешь, что он за человек. Но попробуй представить себе, как бы организовал работу профессор Чернов. Ведь у него не было никаких труб, только морозометы и бисерные струи, окутанные паром.

Разгадка пришла ко мне неожиданно, однажды ночью. Когда я понял, в чем дело, я расхохотался. Потом я ударил себя по лбу и назвал круглым дураком. Почему я не догадался с самого начала? Но тут же я все простил себе. Я разбудил Милли и сказал ей: "Милли, твой

муж молодец. Ледяную плотину можно строить хоть завтра".

В несколько минут я набросал схему производства льда по "канадскому" способу (конечно, я не могу описывать ее здесь, поскольку "канадский" лед является собственностью фирмы Чилла). Все было сделано. Осталось только написать отчет.

Фредди первое время очень интересовался ходом анализа. Но вскоре ему надоело выслушивать мои предположения, проверки и опровержения. А затем он уехал в Штаты и вернулся с шефом через месяц, как раз тогда, когда я дописывал последние страницы отчета.

Я передал ему отчет ровно в полдень, как раз перед обеденным перерывом, а в половине второго Фредди, взволнованный и растрепанный, прибежал ко мне на квартиру и задыхаясь сообщил, что мистер Чилл хочет разговаривать со мной лично.

Можно представить себе, как волновалась Милли, провожая меня в тронный зал говяжьего короля, сколько раз она перевязывала мне галстук, как старательно счищала пылинки с пиджака, как горячо целовала на прощанье, как махала платком из окна. В то же время Фредди со своей стороны внушал мне, как вести себя перед лицом живого миллиарда.

— Прежде всего, — говорил он, — будь сдержан. Не суйся с протянутой рукой — шеф терпеть не может фамильярностей. Говори коротко и по существу… но не раздумывай над каждым словом, а то шефу покажется, что он теряет с тобой время. Если он не будет слушать, все равно говори. Шеф никому не смотрит в глаза, всегда в сторону. Обычно, если он доволен, он поглядывает в потолок, а если скучает, полирует себе ногти. Как увидишь, что шеф занялся ногтями, сейчас же кончай. И еще одно — садись к нему правым боком. Ты порезал левую щеку бритвой, а шеф не выносит крови. Он падает в обморок, если поцарапает палец.

Фредди говорил еще долго, а я, волнуясь, запоминал приметы и с тоской думал, как страшно жить в мире, где судьба целой семьи зависит от царапины на левой щеке и от слабых нервов владыки.

Но в кабинете за письменным столом мистер Чилл показался мне совсем не страшным. Он был невелик ростом, со вкусом одет и необычайно вежлив. Слушая его приятный, немного приторный голос, трудно было понять, отчего люди боятся этого небольшого изящного человека, с прилизанными редкими волосами и совершенно безвредными маленькими, почти детскими руками, холеными мягкими руками, годными только для того, чтобы без движения лежать на животе.

— Расскажите подробно, как вы изучали лед, — сказал Чилл, не протягивая мне руки.

Несколько сбиваясь и путаясь, я рассказал ему всю историю анализа. Чилл несколько раз задавал вопросы, и мне казалось, что он допытывается, самостоятельно ли я разрешил задачу.

Когда я кончил, он помолчал минуту, затем опросил:

— Можно ли теперь организовать заводское производство?

Мне нетрудно было ответить. Собираясь строить из канадского льда свою будущую плотину, я заранее продумал все рабочие процессы.

Чилл перебивал меня ежеминутно. Его интересовало главным образом, сколько будет стоить каждый цех, каждый станок и по какой цене можно будет выпускать на рынок готовый лед.

— Я вижу, вы разработали технологию, — сказал Чилл в заключение. — Но есть еще деловая сторона вопроса. Кто будет покупать этот лед? Лично я сомневаюсь, что мы сможем вытеснить с рынка сухую углекислоту. (Боюсь, что я улыбнулся. Я знал, что Чилл — владелец всех крупных заводов "сухого льда" и, конечно, он не захочет быть конкурентом самому себе.) Нельзя ли подыскать новое применение льда в военно-морском флоте, например…

В сущности, уже несколько месяцев я готовил ответ на этот вопрос и все-таки заколебался. Мне вспомнились насмешки Фредди. "В лучшем случае, — сказал он, — у тебя купят проект, чтобы положить под сукно". Вероятно, и Чилл скажет то же самое…

Но с другой стороны, чем я рискую? Ведь это мой единственный шанс. Весь план моей жизни заключается в том, чтобы ехать в Штаты искать деловых людей, которые согласятся меня финансировать. И вот передо мной сидит деловой человек и сам опрашивает: "Как надо применять лед?"

— Я не занимался военными вопросами и не хотел бы заниматься ими, ответил я, — у нас хватает всякого рода оружия и незачем изобретать новое. Кроме того, мне кажется, низкие температуры не имеют перспектив в военном деле. Холод действует постепенно, вода замерзает не сразу. Нет никакой надежды, чтобы можно было внезапно заморозить крейсер, или авианосец. Другое дело — мирное строительство.

И я рассказал Чиллу все: об осушении Северного моря, о плотине у Гибралтара, об энергии морского прибоя, о гидростанции на реке Лаврентия…

— Сейчас невозможно представить, — сказал я под конец, — все возможные способы применения льда. Мне ясно одно: владелец льда будет хозяином океанов. Ему будут подчинены самые обширные пространства на Земном шаре, ведь площадь океанов в два с половиной раза больше суши и в 40 раз больше Соединенных Штатов.

Чигл слушал меня, не перебивая. Я не видел его глаз и не мог понять: одобряет он или посмеивается. Кончив, я перевел дыхание и вопросительно взглянул на него:

— Вы рассказывали это кому-нибудь?

— Только своему приятелю. Но он меня высмеял. Он сказал, что это пустые фантазии.

— Кто этот приятель? Фредди, мой секретарь?

— Да, Фредди.

Чилл опять помолчал. По лицу его было видно, что он подсчитывает что-то.

— Фредди — мелкая рыбешка, — сказал он наконец. — Он хороший делец, когда нужно заработать сто долларов, на тысячу у него головы не хватает У вас голова на миллион, я откровенно вам говорю. Надеюсь, что похвалы не испортят вас. Но вы не деловой человек — это понятно с первого слова. Как вы возьметесь за дело? Имеете ли вы понятие о кредите, обеспечении, субсидиях, о тех силах, которые будут вам противодействовать? Понимаете ли вы, что главное для вас — реклама, что без рекламы вы не сможете бороться со строительными компаниями (вот когда я вспомнил слова Клэя: стоит ли столько хлопотать, чтобы доходы Смита, Джонса и Робинсона перешли к Чиллу, Смиту и Джонсу), а для рекламы нужен удачный момент. Нужно, чтобы где-нибудь провалилось большое строительство, и тут выступаем мы, строям быстрее и дешевле… главное дешевле.

— Я думаю, вам надо продолжить работу. Я вам создам условия. Но нужно улучшить дело. Нужно найти новые, небывало холодные вещества, чтобы при наглядной демонстрации вы могли поразить. Это самое важное — поразить воображение. Я сам подберу удобный момент, я создам его, если он будет запаздывать. Я обеспечу успех, короче говоря, когда вы найдете то, что нужно…

На прощание шеф встал и положил мне на руку два пальца. Я вылетел из его кабинета на крыльях. Должно быть, каждый мог прочесть на лице у меня, что я счастлив. Во всяком случае, Фредди сразу, ничего не спрашивая, протянул мне руку:

— Поздравляю, Аллэн. Ну, как тебе понравился шеф?

Я взглянул на Фредди сверху вниз.

— По-моему, он очень приличный человек, — сказал я. — Не понимаю, почему его считают пугалом.

Фредди многозначительно улыбнулся.

— С его деньгами можно быть приятным человеком, — сказал он. — Шеф не любит раздражаться. Если нужно, он нажимает кнопку и говорит: "Фредди, задайте взбучку". И Фредди сердится, ругается, угрожает, разносит, выгоняет и портит нервы вместо шефа. Шеф платит ему доллары за злость.

Так брюзжал Фредди. Но я ему не поверил тогда.

Глава 12

ТАК я стал благополучным американцем, бизнесменом, человеком дела, как говорят у нас. Я завел текущий счет в банке, приобрел возможность ставить росчерк на чеках и даже (о, верх благополучия!) получил анонимное письмо, в котором мне предлагалось положить сто долларов под камень у забора, если я дорожу жизнью дочери (подразумевалась Лу).

Моя холостяцкая комната, где так удобно было заметать окурки под шкаф, сменилась уютной квартирой, и Милли постаралась наполнить ее ковриками, соломенными цыновками, тихоокеанскими идолами, малайскими колчанами, японскими веерами и прочими изделиями из красного и черного дерева, из слоновой кости, из бамбука, из лака, из перьев райской птицы, так что нельзя было повернуться, чтобы не уронить и не сломать что-нибудь.

У меня был отдельный кабинет дома (Лу ходила мимо него на цыпочках) и целый корiyc в городке так называемой "Кокосовой концессии" Чилла лаборатория холода, механическая лаборатория, модельный цех, бассейн для моделей площадью в 100 квадратных метров.

Но зато я и работал не за страх, а за совесть. Четырнадцать часов в сутки, как правило, а иногда восемнадцать. Я спроектировал опытный завод (он был выстроен), довел до рабочих чертежей проект плотины и мог бы хоть завтра приступить к строительству. Я нашел, наконец, новый способ добычи холода, сделал то, что сам считал невозможным при первом разговоре с Чиллом.

Я не намерен здесь раскрывать тайну этого способа, потому что знаю есть еще на свете люди, которым нельзя доверять секреты техники, подобно тому, как маленькому ребенку нельзя давать в руки спички. Но для тех, кто интересуется наукой, я могу объяснить самый принцип только то, что было опубликовано в нашей печати и в русских статьях о новых работах профессора Чернова.

Передо мной стояла задача: найти охладитель более мощный, чем жидкий воздух. Каждому понятно, что в стоградусном льде больше холода, чем в пятидесятиградусном, чем ниже температура охладителя, тем больше воды может он заморозить. Казалось бы, вся задача состоит в том, чтобы изготовить вещество, температура которого будет ниже нуля на тысячу или десять тысяч градусов. Но, к сожалению, такая задача невыполнима и даже с точки зрения физики неграмотна.

Что такое тепло? На этот вопрос наука отвечает так: то, что мы называем теплом, есть движение молекул, из которых состоит тело, а температура тела зависит от скорости движения его молекул. Жара — это быстрое движение, холод — медленное движение. Когда мы охлаждаем воду, мы тормозим движение ее молекул. В конце концов, при нуле градусов скорость молекул воды настолько уменьшается, что они перестают двигаться самостоятельно, в одиночку, и начинают как бы слипаться, образуя кристаллы.

Движение молекул есть и в твердом теле. Там они колеблются и колебания эти тем меньше, чем ниже температура. При температуре минус 273 градуса движение молекул прекращается. Это абсолютный нуль, предельный, самый большой мороз из всех возможных. Ниже температура спуститься не может: ведь не может существовать ничего медленнее полного покоя.

С первого взгляда кажется, что я попал в безвыходное положение. На самом деле это не так. Ведь низкие температуры были для меня не целью, а средством. Температура в минус десять градусов вполне устраивала меня для строительства ледяной плотины. Для меня важна была не разница температур, а обилие холода — не высота водопада, а количество воды в нем.

Вообще говоря, запасы холода в природе необъятны. Вспомните, что Земной шар окружает мировое пространство, температура которого близка к абсолютному нулю. Правда, пространство это довольно далеко от нас и с точки зрения холодильной техники — недостижимо. Но даже в верхних слоях атмосферы, сравнительно близко к земле, имеется много холода. На высоте в 5 километров температура воздуха в среднем градусов на 30 ниже, чем у поверхности океана. Если провести трубопровод на вершину пятикилометровой горы, можно получать оттуда холодный воздух в грандиозном количестве.

К сожалению, в районе реки Святого Лаврентия, где я собирался строить гидростанцию, подходящих гор не было. И это заставило меня подыскивать другие источники холода.

В предыдущей главе я уже говорил, что охлаждение можно получить и без холодных веществ. Тепло поглощается при испарении, растворении солей, расширении газов, размагничивании. Правда, во всех этих процессах поглощаются десятки и сотни калорий на килограмм вещества, а мне хотелось бы поглощать десятки и сотни миллионов калорий.

Можно ли от сотен сразу перейти к сотням миллионов? История науки знает такие скачки. Долгое время самым лучшим источником тепловой энергии считался водород. Сгорая в кислороде, водород выделяет свыше 30 тысяч калорий на килограмм. Ученым казалось, что это предел или близко к пределу. Но в наши дни мы знаем атомные процессы, где при распаде одного килограмма урана выделяется около 12 миллиардов калорий.

Я думаю, читатели уже поняли, к чему я веду. Мне нужно было найти такие атомные процессы, где поглощается примерно столько же тепла, сколько выделяется его при распаде урана или при синтезе гелия.

Я ограничусь этим намеком.

Должен сознаться, что мистер Чилл оказывал мне самую энергичную помощь. Оборудование у меня было превосходное. В мое распоряжение представлялась любая информация. Мистер Чилл как владелец предприятия оборонного значения добывал мне самые секретные сведения по исследованию атома. Эта часть работы была проделана без моего участия. Кроме того, я все время читал готовые переводы докладов иностранных ученых и получал отрывочные сведения об исследованиях одного бразильского физика, который работал параллельно в том же направлении, что и я (много позже я заподозрил, что этим "бразильским" физиком был профессор Чернов).

Я помню, что сначала меня поражало, с какой легкостью получал мистер Чилл любые, самые ответственные военные секреты. Стоило ему взяться за телефонную трубку, и через полтора часа в отель к нам являлся чиновник с подробнейшим докладом.

— А что вас удивляет, собственно говоря? — спросил Чилл. — Вы говорите — закон о государственной тайне? Ну, да, законы у них, а заводы у нас. Ведь я выполняю заказы генералов. Должен я знать, что и как делать на своих заводах?

Короче говоря, работа была сделана. Однажды весной я принес Чиллу довольно увесистый прибор, по виду похожий на снаряд. Официально этот прибор назывался у нас "электронный возбудитель внутриатомного поглощения энергии", а для краткости мы именовали его "электромороз".

А две недели спустя я на специальном самолете вылетел на Аляску для решающего испытания.

Аляска была выбрана для сохранения тайны, потому что появление ледяных гор близ Пальмовых островов не могло пройти незаметно. Из тех же соображений со мной было только двое: летчик и доверенный наблюдатель Чилла (но не Фредди — Чилл побоялся, что Фредди из старых симпатий будет пристрастен ко мне).

Сам Чилл не поехал и не только потому, что он был занят: у всякого человека есть свои слабости, в том числе и у миллиардера. Испытание было связано с некоторым риском, мог произойти взрыв, могли быть непредвиденные неожиданности. А великий король говядины боялся шума и крови. Немножко странно для владельца величайших в Америке боен, где были специальные цехи по переработке крови.

Я хорошо помню каждую минуту знаменательного для меня испытания. На Аляске начиналась весна, подтаявший снег ослепительно сверкал на черных склонах гор Ледник, спускавшийся к морю, был серовато-коричневый на поверхности, а в трещинах — яркозеленый. Спокойный океан чуть-чуть рокотал в скалистых бухточках у берега.

Спрятав самолет под прикрытием базальтового мыса, мы трое подъехали на лодке к узкому пляжу. Вода у берега была совершенно прозрачной, и трудно было разобрать, где кончается дно, покрытое галькой, и начинается галечный пляж.

Летчик помог мне установить метательный аппарат, специально сконструированный для испытаний, — нечто вроде широкоствольного миномета Нам нужно было забросить "электромороз" как можно дальше в море, а сами мы для безопасности хотели быть на берегу.

И вот настал решающий момент. Вдвоем опускаем мы в ствол тяжелую металлическую сигару. Короткая вспышка, и темная масса, взвившись вверх, исчезает из виду.

Небольшой фонтан километрах в двух от нас обозначает место падения. Секунда, другая, третья… Мы напряженно, не мигая, смотрим на воду. И в голове уже мелькает: "Что, если осечка неудача, просчет?.." А море все так же спокойно. Брызги уже улеглись. Тишина. Безмолвие…

И вдруг… зеркальная гладь встает горбом. Громадная волна набегает на берег, покрывая скалы булькающей пеной, туча соленых брызг обрушивается на нас. И когда мы, промокшие насквозь, стряхнув ледяную пену, протираем глаза, — вдали на взволнованной поверхности моря покачивается полукруглая ледяная гора, с океанский пароход величиной.

Мы провели этот опыт четыре раза подряд. Четыре айсберга — один за другим, отчалив от берега Аляски, выплыли на просторы Тихого океана (можете представить себе, как я смеялся позже, прочтя в Океанографическом журнале заметку о странной форме шарообразных ледяных гор, наблюдавшихся южнее Алеутских островов). Аппараты "электромороз" работали без отказа. Впрочем, сам я не был удовлетворен.

Во-первых, оказалось, что аппараты дают гораздо больше холода, разрываясь в воздухе. Здесь действие было почти мгновенно. Сразу поднимался туман, начинал идти снег, море покрывалось корочкой льда, а скалы — налетом инея… По-моему, в самом центре шел дождь из жидкого воздуха, но проверить это не удалось. Когда же разрыв происходил в воде, вокруг аппарата возникал твердый ледяной панцирь. Панцирь этот препятствовал распространению холода, и льдины получались гораздо меньше, чем я думал.

А во-вторых, и это было важнее всего, сам аппарат "электромороз" со всем своим механизмом, с корпусом из цветного металла, с дорогой изоляцией, тонкой автоматикой и специальными сплавами стоил так дорого, что искусственный лед получался много дороже бетона. Нечего было и думать строить плотины из такого льда.

Я сам считал, что вся работа еще впереди, но Чилл был совершенно удовлетворен результатами.

— Ах, вы ничего не понимаете в делах, — сказал он мне. — Главное для нас — наглядность. Мы можем заморозить реку на глазах у публики — вот что основное. Пусть наша плотина потом растает, это неважно. После мы можем ее поправить жидким воздухом и чем хотите, даже цементом, с нас никто не спросит. Вы славно поработали, Джонсон. Я доволен вами. Что вы хотите в награду? Деньги, акции? Ах, да, вы говорили, что у вас родился сын? Ну, что ж, берите отпуск и поезжайте в Штаты. Момент нашего торжества приближается. Я телеграфирую вам, когда он подойдет.

"Уиллела" ушла накануне, но Чилл был настолько любезен, что предоставил мне свой самолет, чтобы я мог догнать пароход.

Глава 13

ПРОШЛО три месяца. В первых числах июня я получил, как было условлено, телеграмму:

"Выезжайте. Время пришло. Встречаю борту "Уиллелы" Дж. Ч."

Чилл действительно встретил меня на борту, и как только я поднялся по трапу, пароход вышел в море. В мое распоряжение была предоставлена каюта люкс, рядом с апартаментами Чилла. У меня были две комнаты (я не знал, в которой из них держать свой небольшой чемодан), зеркальная стена и кровать такая широкая, что можно было спать и вдоль и поперек. Невольно вспоминались слова Фредди: "Ты, сидя в трюме на самом дне, сочиняешь новые рейсы, а я предпочитаю ехать в первом классе". Теперь, пожалуй, и я ехал в первом классе — и в прямом смысле, и в переносном.

Широкие окна моей каюты выходили на шлюпочную палубу. Ниже была корма, прикрытая парусиновым тентом, а дальше — бесконечный зеленовато-синий океан, разрезанный надвое плоским следом винта.

Сидя у окна, я заносил в блокнот заметки. В последнее время, когда я бывал свободен, у меня часто возникали идеи, смутные, еще не оформленные проекты, и я торопливо записывал их на будущее время, чтобы когда-нибудь позже вернуться к ним или поручить помощникам.

В мои руки попала новая, еще не бывалая возможность. Я мог теперь в любой час замораживать воду. И эта возможность открывала сразу сотни перспектив.

Я думаю, каждый изобретатель поймет меня. Представьте, что вы нашли что-то новое, допустим, новый способ штамповать металл. Теперь начинается применение, развитие способа: вы начинаете штамповать гайки, болты, молотки, шкивы, кулаки, барабаны, застежки крышки, дверные ручки. Вам приходят в голову сотни металлических изделий разнообразной формы, вы должны приспособиться к каждому в отдельности, изучить особенности, видоизменять форму штампа, исправить, переделать, улучшить свой прибор.

Или представьте себе, что вы изучили новый язык: французский, немецкий или, скажем, русский. И вот перед вами открылась целая страна. Вы можете прочесть тысячи книг — о истории, нравах, о быте, познакомиться с классической и новой литературой, с техникой, со всеми науками, проштудировать авторов, известных только понаслышке.

Именно это и произошло со мною. Я научился замораживать воду. Для чего? Десятки идей приходили мне в голову, и я наскоро записывал их, чтобы позже на досуге проверить и развить.

В специальном блокноте, который назывался "на будущее", я отмечал несколькими строчками возникающие мысли.

"Страница 113 Плавучие острова.

При достаточном развитии ледяной промышленности можно строить небольшие плавучие острова, площадью до 2–3 квадратных километров. Эти острова могут служить опорными пунктами в открытом океане — якорными стоянками, ремонтными базами, маяками. Здесь можно расположить также аэродромы, морские курорты или туристские лагери. О последнем, кажется, думали пассажиры на ледоплаве профессора Чернова.

Страница 114. "Где не ступала нога человека". Когда говорят так, думают об отдаленных и трудно доступных землях. Морское дно занимает 71 процент поверхности Земного шара. Все это земли, где не ступала нога человека. Ледовая промышленность должна их завоевать.

Мелководье от 0 до 200 метров называется "материковой отмелью". Эта часть океана примыкает к суше и геологически составляет с ней единое целое. Мелководье освещено солнцем. Здесь могут расти водоросли многие из них съедобны или используются в технике. В будущем здесь будет развито подводное земледелие. Урожай можно убирать, периодически осушая море при помощи ледяных перегородок.

Страница 115. Площадь океана в два с половиной раза больше площади суши. Следует ожидать, что здесь в два с половиной раза больше полезных ископаемых, чем под материками. Знаменитые нефтяные месторождения Баку продолжаются под дном Каспийского моря. Точно так же уходят под морское дно каменноугольные копи Ныо-Кестля, Кардифа, оловянные месторождения Корнуэльса. Когда геологи научатся, находясь на поверхности, отыскивать подводные богатства, можно будет, базируясь на плавучий остров, строить ледяные шахты до самого дна, а затем углубляться в грунт также при помощи замораживания.

Страница 116. Большая часть морского дна — глубины от 2 до 5 километров — называется ложем океана. Оно резко отделяется от материковой отмели крутыми склонами. Геологи полагают, что океанское дно никогда в течение всей истории земли не подымалось выше поверхности океана. Геология этих пространств должна быть своеобразной. Здесь можно найти новые или во всяком случае редкие минералы, связанные с глубинными породами, например, руды цветных металлов, алмазы… Как проникнуть в эти глубины?

Столб воды высотой 10 метров давит с силой в одну атмосферу. Давление на океанском ложе от 200 до 600 атмосфер, в самых глубоких впадинах Тихого океана свыше 1000 атмосфер. Русский ученый Циолковский подсчитал, что на глубину 8 километров можно спуститься в стальном шаре с полуметровыми стенками. Но, к сожалению, трудно сделать канат, который вытащил бы этот шар. Восьмикилометровые канаты могут лопнуть от собственной тяжести плюс тяжесть стального шара.

Но если мы возьмем не сталь, а лед, укрепим его металлической сеткой? Лед легче воды, ледяная батисфера будет всплывать самостоятельно без всяких канатов. Наоборот, нужно прикреплять балласт, чтобы опуститься. Я думаю — в ледяной батисфере можно опускаться на любую глубину.

Страница 117. Из другой области.

Лед для борьбы с фильтрацией. В искусственных каналах, орошающих поля в засушливых странах, большое значение имеет экономия воды. Между тем значительная часть воды (в новых каналах — до 40 процентов) просачивается под землю через дно канала.

Я думаю, можно бороться с этим, замораживая слой воды на дне.

Конечно, лед будет постепенно оттаивать, но ведь оттаивая, он снова превращается в полезную воду, которую мы сохраняем таким образом для орошения. Кроме того, охлаждение воды в канале будет уменьшать потери на испарение с поверхности.

Страница 118. Искусственный дождь. Даже в самый жаркий безоблачный день в воздухе всегда есть невидимые водяные пары. Чем жарче, тем больше может быть пара. Внезапное охлаждение при помощи "электромороза" заставит эти пары превратиться в дождь или снег. Таким способом можно получать дождь в любое время и в любом месте по заказу.

Страница 119. (Еще к вопросу о строительстве гидростанции.)

Надо принимать во внимание внутреннее тепло земли. Раскаленные слои глубин нагревают земную кору снизу и, хотя количество тепла невелико, о нем нельзя забывать. По расчетам геофизиков подземная теплота может ежегодно расплавить слой льда в 7–8 миллиметров. Если плотина рассчитана на 100 лет, она должна иметь запасной слой льда у подошвы около 80 сантиметров или же систему труб, позволяющих подмораживать…"

Смятый листочек с номером 119 до сих пор лежит у меня в кармане. Вероятно, я сунул его в карман в тот момент, когда снаружи в дверь каюты постучали и я, отложив ручку, крикнул: "Войдите".

Хотя мы не виделись больше года, я сразу узнал Джо, моего старого приятеля по тяжелым временам — неистового борца за справедливость. Джо был подстрижен, выбрит, чисто одет, но выглядел он, пожалуй, гораздо мрачнее.

— Вы не очень заняты, мистер Аллэн? Можно поговорить с вами?

— Заходи, Джо, без всяких церемоний. Для тебя я всегда свободен. Садись, поговорим о старых временах. Хочешь рому или виски с содой, быть может? Сейчас я позвоню буфетчику… Ах, вот как! Ты сам буфетчик!? Хорошая должность?

Джо присел на краешек стула, видимо, все еще стесняясь. Он спросил меня, как я поживаю, я спросил его, как он поживает. Затем наступило принужденное молчание. Оба мы никак не могли найти прежних дружеских нот. Я думал, что Джо скучно слушать о моих инженерных делах, а Джо полагал, что меня не интересуют его — матросские. И он глядел на свои колени, время от времени задумчиво повторяя:

— Да. Вот оно как…

— Может быть, ты хочешь попросить что-нибудь, Джо? Денег, а? Так возьми, пожалуйста. Сто долларов тебя устроит?

— Да, конечно, — угрюмо согласился Джо. — Сто долларов для вас пустяк теперь. Вы уже забыли, что такое нужда, сидите на денежной горе и вам трудно разглядеть нас, этого самого, как говорят у нас газеты, "простого человека". А "простой человек", о котором так много говорят и всегда забывают, очень беспокоится сейчас, читая газеты. Речь идет о войне и мире… Впрочем, вы человек грамотный, мистер Аллэн, убеждать вас нечего, у вас есть мнение Что вы думаете о войне?

— Что я думаю о войне, Джо? Право, незачем было меня расспрашивать, ты знаешь сам. Когда наци наложили свою черную лапу на Европу, я первый пошел воевать с ними. Я вел войну не в штабе, а в окопах. Я знаю, что фронт — это не красная тесемка на карте. Я видел своими глазами сгоревшие села и расстрелянных бойцов сопротивления. Я думаю, Джо, это не должно повторяться. Нельзя допускать расстрелов и пожаров. Я лично заинтересован в эгом, как отец и инженер. Я не хочу, чтобы бомбы портили мои сооружения и убивали моих родных.

Джо помолчал. Очевидно, он ждал, что я скажу: "но…", потому что многие обеспеченные люди в эти дни, поговорив об ужасах войны, добавляли многозначительное "но" и затем начинали распространяться о кровожадных большевиках. Но я молчал. Лично у меня не было никаких претензий к русским. Каждый хозяин в своем доме. А в русском доме, я подозревал, порядка больше, чем у нас. Во всяком случае там нет безработных.

Джо порылся в кармане и вынул голубоватый листок, испещренный каракулями людей, которым не часто приходится писать.

— А если ты за мир, — сказал Джо, — подпишись. Мы все на "Уиллеле" матросы, кочегары, механики и пароходная прислуга — стоим за мир и против атомных гостинцев. И нам приятно будет, если мистер Джонсон подпишется вместе с нами.

Когда, расписавшись, я возвратил Джо листок с воззванием, я увидел на лице моего старого приятеля широчайшую улыбку.

— Я рад, старина Аллэн, — сказал он, — что ты не ослеп от блеска долларов. Хотел бы я посмотреть, какую физиономию скорчит босс, когда узнает, что его лучший инженер подписал воззвание борцов за мир. Очень хорошо, что ты с нами, а не с торговцами оружием, вроде Чилла.

Я пожал руку Джо, но при этом нашел нужным вступиться за своего хозяина и будущего компаньона.

— Ты ошибаешься, Джо. Чилл, конечно, не ангел божий, он делец и шкурник, но оружие не по его части. Он торгует бифштексами, а не бомбами. В сущности, он и сам мог бы подписаться здесь.

В эту минуту я совершенно искренне думал так. И если бы Джо попросил меня, я, не колеблясь, пошел бы к Чиллу с воззванием. В самом деле, думал я, почему бы Чиллу не подписать? Разве он хочет, чтобы атомные бомбы сжигали его заводы, чтобы от их жара таяли возведенные нами ледяные плотины?

Джо лукаво подмигнул мне.

— Новая сказка дядюшки Римуса. Братец Кролик уговаривает Лиса вступить в общество вегетарианцев. Конечно, босс только мясник. Я сам так думал месяц назад. Но за этот месяц я узнал кое-что новое. Ты знаешь, что "Уиллела" пришла сюда из Европы? А знаешь, зачем она ходила туда? Нет? Так вот я могу тебе рассказать.

"Мистер президент любит повторять: Всемогущий господь в своей неизмеримой мудрости и милости возложил на нас ответственность за сохранение мира". Хорошо. Полтора месяца назад, нагрузив полный трюм этой ответственностью, мы на всех парах идем в Европу. Твой приятель Фредди шьет себе новый мундир, мы в кубрике стираем тельняшки, и все в полной уверенности, что на берегу уже поджидают девчонки, чтобы расцеловать нас в благодарность за "копченый язык мистера Чилла".

"Хорошо. Теперь мы входим в порт и в самом деле — на берегу толпы народа без музыки, но со знаменами. А на знаменах, на хорошем английском языке такими крупными буквами, чтобы самый непонятливый мог разобрать, написано: "Янки, убирайтесь вон! Мы не нуждаемся в вашем оружии, продавайте его рыбам!"

"Капитан делает вид, что он неграмотный. Командует. "Малый вперед, малый назад. Стоп машина". Мы увязываем ящики: "Майна" (опускай). Грузчики отвечают: "Вира". Мы стоим и спорим с ними трое суток: "Майна", "вира", "майна", "вира". Нам на помощь приходит полиция, полицию прогоняют камнями. Короче, на пароход приезжает мэр. Он вне себя от стыда и ужаса. Он может уплатить нам за простой 30 тысяч извинений, а если мы поторгуемся, сорок тысяч. Но все-таки он просит нас уйти, иначе могут быть большие беспорядки.

"Мы прячем парадную одежду в сундучки и ночью, избегая торжественных проводов, уходим в море. Но и в другом порту нас встречают точно так же. То же повторяется в третьем. Мы ходим из порта в порт не как благодетели, а как нищие и жалостливо просим: "Разгрузите нас ради бога". А грузчики отвечают: "Если бог нагрузил вас ответственностью, пусть сам и разгружает".

"Наконец, нас приводят в военный порт, и солдаты перетаскивают в вагоны ящики с консервами Чилла, а мы в щелки можем разглядеть, что консервные банки с копченым языком по внешности очень похожи на минометы. Конечно, первое впечатление обманчиво, может быть, как это говорят доктора, наше заключение было поверхностным и поспешным. Просто языки для большей сохранности были спрятаны где-нибудь в дуле миномета.

"Итак, солдаты работают за грузчиков, а грузчики смотрят на все это из-за забора, должно быть, охраняют мирный труд солдат. Первый состав нагружен. Машинист трогает его, подъезжает к воротам порта. Не тут-то было — за воротами густая толпа. Машинист свистит, рабочие кричат: "Не надо нам оружия! Долой!" И мы видим, как одна девушка, совсем еще девчонка с черными кудрями до плеч, ложится на рельсы ничком. За ней другая, третья. Десятки людей ложатся на рельсы. Пути нет. Война не пройдет.

"Что же машинист? Ведь он не Макартур какой-нибудь, чтобы его старые глаза "радовались" при виде трупов. Машинист выходит из будки. Он говорит, что он обязан водить паровозы по рельсам, а не по живым людям. Рабочие сбивают замки у вагонов, и охрана смотрит, почесывая затылок. И мы видим, как лживые языки Чилла один за другим аккуратно идут на дно. Это было чудесное зрелище, Аллэн. Я рад был посмотреть, как надежно прячутся стальные убийцы. Честное слово, это было интереснее, чем кинофильм с ковбоями.

"Ты знаешь, когда я был мальчишкой, мы страшно увлекались скаутами. У нас были берлоги и стаи, орден волчонка, львенка и прочая чепуха. И мы давали клятву: "Даю слово чести по мере сил выполнять свой долг перед богом и страной и отмечать каждый день добрым делом".

"Так вот я подумал что в этот день я еще не успел сделать свое доброе дело и добрым делом будет, если я помогу этим ребятам. И тогда я засучил рукава и "по мере сил" начал грузить на дно эту самую ответственность, которую бог возложил в наш трюм.

"Я не слишком грамотный парень, Аллэн, хотя в свое время боцманы охотно учили меня шваброй. Но я всегда с почтением слушал старших и верил им на слово, что мы, американцы, — самые славные парни на белом свете. И, чтобы теория не отставала от практики, я всегда старался в портовых кабаках кулаками внушать уважение к дяде Сэму всем его непутевым племянникам: даго, черномазым, макаронникам, лягушатникам, Джонам Булям и всяким прочим. Не знаю, правда ли, что французы едят лягушек, но я не очень верю в это. А даже если и правда, чего не съешь с голодухи. Я сам в плохие времена пробовал крыс и думаю, что это ничем не лучше. Дело не в этом. На этот раз лягушатники пристыдили "самых славных парней". Они объяснили нам, что доллар — не владыка мира, а просто грязная бумажка, что сила не в деньгах, а в руках и, если все мы обеими руками проголосуем за мир, некому будет воевать по приказу доллара.

"И надо сказать, что у нас тоже нашлись настоящие парни из тех, которых называют "подрывными элементами". Они и рассказали нам… "

Но здесь Джо пришлось прервать свой рассказ. Кто-то энергично постучал в мою дверь Джо вскочил, и в ту же секунду в каюту вбежал Фредди.

С первого взгляда можно было определить, что у Фредди беда: он был растрепан, взволнован, суетливо размахивал руками и глаза у него блуждали, как будто Фредди искал что-то и сам забыл, что именно.

— Аллэн, ты мне нужен срочно, — вскричал он, входя. — Кто у тебя? Ах, это буфетчик Джо! Вы уже приняли заказ, Джо? Можете идти, у нас дела с мистером Джонсоном.

И Фредди упал на стул, закрывая лицо руками.

— Слушай, — продолжал он, когда дверь закрылась за Джо. — Ты должен спасти меня… во имя нашей дружбы, во имя нашей юности! Вспомни, Аллэн, как я помог тебе в трудную минуту, вспомни, сколько раз я выдвигал тебя, сколько раз защищал тебя, когда шеф бывал недоволен. А ты знаешь, что значит убедить шефа. Это ледяное чудовище, это танк. Люди для него ничто, он их не замечает. Подумай, он хочет послать меня в Россию, чтобы разрушить планы профессора Чернова. Помнишь, мы переводили статью о нем? Но ведь это гибель. В России проваливаются лучшие агенты. Русские сцапали Майка Хилла — знаменитого Майка, который организовал четыре переворота в Центральной Америке. В России совершенно невозможно работать. Там мальчишки и старухи указывают на подозрительных людей. Аллэн, ты единственный человек, которого шеф послушает. Отговори его, он тебя уважает. Убеди его, что я не гожусь для этого дела. Я совершенно забыл русский язык, я его никогда не знал, ты можешь это подтвердить.

Фредди не мог усидеть. Он вскочил и в отчаянии забегал по каюте, натыкаясь на мебель. Время от времени, останавливаясь, он бросал две-три фразы и снова метался, как зверь, загнанный в клетку.

— Такая черная неблагодарность, такая бесчеловечность! Один-единственный раз вышла осечка и то не по моей вине. Проклятые забастовщики подвели, и я уже не нужен. (Ах, вот как? Значит Фредди поплатился за то, что не сумел доставить оружие в Европу)

— Подумай, из-за одной неудачи забыты все мои заслуги. А что он делал бы, если бы я не раздобыл образцы русского льда? Я его спас тогда блестящим крушением "Уиллелы". Ему при всех его миллиардах за его лет не выдумать такого плана.

— Крушение "Уиллелы"?! Что это значит, Фредди? Ведь она наскочила на мину.

— Да, да, все так думали. Это было ловко задумано и ловко сделано. Я знал, что русские пойдут на эту удочку и бросятся спасать пароход. Помнишь, в статье, которую мы переводили, говорилось о том, как русские поднимали затонувший крейсер. Шеф потратил 200 тысяч, чтобы добыть секрет русского льда, — все впустую. Тогда я предложил ему этот фокус с "Уиллелой". Все было известно заранее. Поблизости не было пароходов, мы подвели "Уиллелу" почти вплотную к острову Вулканический. Я сам взорвал борт, мина лежала у меня в каюте. И все вышло, как по писаному, русские, сломя голову, примчались, чтобы спасти судно, заморозили течь, и мы получили целый груз первосортного русского льда. Я развозил этот лед тоннами по всем лабораториям шефа. Кто же мог знать, что первый анализ принесет инженер Аллэн Джонсон. Ты оказался молодцом, Аллэн, когда ты раскрыл эту штуку.

Я и раньше догадывался, что пресловутый "канадский" лед Фредди привез мне, с "Уиллелы", но мне и в голову не приходило, что все это крушение было подстроено. Подстроено крушение парохода! Но ведь там были пассажиры, Фредди, живые люди, американцы! И Милли среди них.

Фредди смутился на минутку.

— Честное слово, Аллэн, если бы я знал, что твоя невеста взяла билет на "Уиллелу", я бы отговорил ее ехать. Дело было рискованное. Мы играли крупную игру — и пароход был ставкой. Конечно, русские могли опоздать, тогда было бы плохо. Но стоит ли жалеть сейчас? Все кончилось благополучно, Милли твоя жива и здорова.

Я был ошеломлен логикой Фредди. Вот как рассуждает деловой человек! Надо было узнать русский секрет. Чилл поставил на карту пассажирский пароход и выиграл. Все обошлось благополучно. Только в панике утонуло трое мужчин, шесть женщин и ребенок. Каких-нибудь шесть американцев лишились жен, какой-нибудь десяток детей стал сиротами. Потеряла мать какая-то девочка по имени Лу, мог потерять невесту какой-то инженер Джонсон. Все это не имело значения, потому что шла крупная игра: Фредди Палома зарабатывал свою десятую тысячу, а шеф его — сто десятый миллион.

А Фредди, между тем, считая вопрос о крушении исчерпанным, продолжал убеждать меня. Я почти не слушал его, но внезапно до моего слуха дошла непонятная фраза.

— Ты должен помочь мне. Ведь я, в сущности, пострадал из-за тебя.

— Что это значит, Фредди? При чем здесь я?

— То есть как при чем? Все произошло из-за твоих игрушек. Мы их везли на "Уиллеле".

— Какие игрушки? Я ничего не понимаю, Фредди.

— Будет притворяться. Кому не понимать, если не тебе?

— Да нет, подожди. Это нужно выяснить. Что ты имеешь в виду?

Глава 14

И ВОТ какую сценку рассказал мне Фредди. Место действия: гостиная богато обставленного особняка. Стильная мебель Обилие витиеватых шкафчиков с посудой, которую никогда не ставят на стол, и шатких столиков на тонких ножках. На одном из них — угощение: вино, печенье, ранние фрукты из Флориды. Фруктов никто не трогает, вина не пьют, потому что предстоит серьезный разговор.

Действующие лица: преуспевающий Сенатор. Пухлый, жизнерадостный, улыбающийся человек с блестящей лысиной. Он похож на доброго дядюшку-холостяка, у которого в кармане всегда есть шоколадки для племянников.

Иностранный Генерал. Сравнительно молодой, смуглый, с тонкими черными усиками, в вычурном мундире с золотыми шнурами и эполетами. Он сидит против зеркала и, время от времени поглядывая на свое отражение, поправляет воротник или манжету.

Чилл сидит в глубине комнаты, в тени, сложив на животе свои бесполезные руки. Он не принимает участия в разговоре и упорно разглядывает карниз, а губы его шевелятся, как будто он высчитывает в уме сложные проценты.

В глубине комнаты за ширмой Фредди. Ему поручено коротко записывать самую суть, так как разговор слишком секретен, чтобы доверять стенографистке.

Генерал. Я не могу выразить, сколько удовольствия мне доставило пребывание здесь. Я впервые приехал в вашу страну и каждый час стараюсь использовать, чтобы ознакомиться с вашей своеобразной культурой и духовной жизнью, такой непохожей на жизнь нашей увядшей Европы. Меня восхищает все. Я в восторге от ваших улиц, движения, света. Вчера был в театре обозрений. Меня поразил размах ваших постановок. Триста танцующих девушек, сцена обширнее, чем площадь Звезды. Феерические танцы, костюмы превосходны.

Фредди пытается поспеть за быстрой речью генерала, торопится, роняет ручку и, отчаявшись, записывает:

"Генерал спрашивает: Зачем вы меня пригласили?"

Сенатор. Я со своей стороны высоко ценю древнюю культуру Европы. Я сам вывез из Германии собрание картин, и дочери мои шьют платья только в Париже. В наши дни государственные границы — это пережиток. Мировая культура едина, мы все хотим оградить ее от общего врага. Подходит час испытаний, когда все люди доброй воли должны сплотиться во имя справедливости. Каждый должен внести свой вклад в общее дело, не считаясь с затратами и жертвами. Страны, богатые материальными ценностями, должны внести ценности, остальные добрую волю и готовность к усилиям.

Фредди записывает: "Сенатор предлагает увеличить количество пехотных дивизий. Он снабдит их оружием для будущей войны".

Генерал. Моему народу выпала тяжелая доля. Мы больше всех перенесли унижений в прошедшей — войне и после войны должны были, не покладая рук, бороться за культуру в наших колониях. Но, к сожалению, высокие идеалы цивилизации не всегда доступны простым умам детей природы. Они привыкли к грубой жизни в лесных трущобах и лихорадочных болотах. Они еще не доросли до понимания нашей гуманности.

Фредди записывает: "Куда нам лезть в новую драку, когда мы не можем справиться с партизанами в колониях".

Сенатор. Наша страна с сочувствием воспринимает ваш вклад в дело реконструкции и прогресса. Мы со своей стороны всегда относились к вам с дружеским участием и склонны были поддерживать вас в разумных рамках.

Фредди записывает: "Сенатор говорит: мы вам давfли оружие. Какой толк от этого?"

Генерал. Высшая цель нашего правительства — забота о процветании каждой семьи. Мы патриархальный народ. Вы найдете у нас прочный семейный очаг, почтительную сыновнюю любовь, добродетельную бережливость. Наши солдаты совершают чудеса храбрости во имя высшей культуры, но поверьте, слезы навертываются у них на глаза, когда они вспоминают о своих старушках-матерях, изнывающих от жары на убогом винограднике. Фредди записывает:

"Генерал говорит: солдаты хотят домой. Они бросают оружие".

Сенатор. Мы готовы к тому, чтобы терпеливо и мужественно продолжать нашу трудную работу во имя всеобщего благоденствия. Я хотел бы, чтобы вы познакомились с нашими деловыми кругами. Наш хозяин — мистер Чилл один из самых замечательных людей нашей страны. Я уверен, что вы найдете с ним общий язык.

Чилл (он уже посматривает на ногти, но по обыкновению говорит тихим, спокойным, почти ласковым голосом). Я деловой человек, господа. Позвольте мне, как деловому человеку, быть кратким. В моих лабораториях создано новое мощное оружие. Не вдаваясь в технические подробности, могу сказать, что это оружие способно мгновенно понизить температуру до 190 градусов ниже нуля по Цельсию. Одной бомбы достаточно, чтобы превратить в груду льда целый город. Тропики, или полюс… для бомбы безразлично. Банановые рощи будут засыпаны снегом, люди заморожены мгновенно и безболезненно. С неба начнет капать жидкий кислород.

Генерал. Это интересно…

Сенатор. Слушайте, слушайте!..

Чилл. Это величайшее изобретение современности. Ему предстоит выполнить благородную и гуманную задачу — установить вечный мир. Война против этого оружия немыслима, сопротивление невозможно. Кроме того, армия становится ненужной. Вместо полчищ вечно недовольных солдат организуются небольшие мобильные отряды моторизованных могильщиков. Когда температура поднимается, вы входите в пустой город, где в целости сохранилось каждое здание, каждый завод, каждая машина на заводе, каждое платье в шкафу. Каждый ломтик сыра, каждый брусок масла, каждую бутылку вина вы получите свежими, как из холодильника.

Генерал (в восторге). Каждый ломтик сыра, каждая бутылка вина!

Сенатор. Каждый магазин, каждая машина на заводе!

Чилл. И все это без единого выстрела!

Генерал. Да, да. У наших партизан в тропических лесах уже выстроены заводы.

Сенатор. Красные не теряют времени, они строят повсюду. В Китае есть превосходные предприятия, a у русских богатейшие: бакинская нефть, шахты, металлургические заводы, гидростанции.

Чилл. Чрезвычайно приятно было бы получить все это в сохранности. Я надеюсь, правительство не будет препятствовать предприимчивым людям возглавить трофейную промышленность.

Сенатор. Наше правительство всегда поддерживало разумные требования. Мы существуем для того, чтобы оберегать интересы инициативных предпринимателей.

Чилл. Мне незачем говорить, сколько вы сэкономите на снарядах, автоматах, пулеметах, орудиях, заменяя их нашим гуманным и гигиеничным оружием. Мы установили разумную цену, она не покажется вам чрезмерной. Оружие может быть вам продемонстрировано в течение ближайших трех дней, за особую плату, конечно.

Сенатор. Потребуется разрешение правительства на вывоз оружия.

Чилл. О нет, бомбы изготовляются за пределами Штатов. Но, разумеется, мы не возражаем против необходимых расходов.

Сенатор. Да, да, обязательно.

Генерал. Я должен запросить инструкцию от своего правительства (пожимает Чиллу руку). Я спешу. Я потрясен. Это гениально. Это новая эпоха в военном деле.

Чилл. О, да! Мы назовем ее эпохой холодной войны. К сожалению, этот термин уже испорчен мистером Ачесоном.

Когда гости, сердечно простившись с хозяином, уходят, Чилл резким движением отодвигает ширмы.

Чилл. Протокол у вас?

Фредди. Я не записывал дословно. Может быть, имеет смысл переписать начисто…

Чилл. Перепишите, не выходя из комнаты, и отдайте мне черновик.

Фредди. (заискивая). Вы потрясли их до глубины души, мистер Чилл.

Чилл (мечтательно). Я думаю, они купят у нас весь запас и тут же пустят в дело. Выиграть войну одной бомбежкой — это заманчиво.

Фредди. Вы очень хорошо сказали: "Война становится немыслимой". Мне жаль наших конкурентов. Бедные оружейники, они прогорят дотла. Заводы стали, пулеметов, снарядов придется закрыть все до единого. Вы не думаете, мистер Чилл, что наша победа приведет к кризису?

Чилл. Вы примитивно мыслите, дорогой. Войны всегда были, есть и будут. Человек — убийца по натуре. Разве вооружения прекратились, когда мы сбросили атомную бомбу на Хиросиму? Ничуть не бывало — наоборот. То же будет и с нами. Этот генерал продемонстрирует нашу продукцию в своих колониях, и весь мир бросится к нам с заказами. Мы будем снабжать арсеналы всех существующих стран, пока не появится что-нибудь еще более мощное. Но до той поры наш текущий счет заметно вырастет, не правда ли, а?

Фредди. И вы думаете, что бомбы никогда не пойдут в дело?

Чилл. (подымая глаза к небу). Надеюсь, что пойдут. Я неустанно молю бога об этом. Кто знает, может быть, со временем нам удастся заморозить Москву…

………………………………………………..

Что можно добавить к этой сцене? Сделка состоялась, и Фредди получил задание — доставить заказчику груз аппаратов "электромороз". Не его вина была, что это поручение не удалось выполнить, и половина аппаратов оказалась на дне. Тогда Чилл распорядился возвратить груз на Пальмовые острова. Не доверяя более европейцам, он решил поручить бомбардировку собственным летчикам.

Глава 15

РАССКАЗ Фредди поразил меня, как землетрясение. Я был смят, сбит с ног, я потерял почву под ногами. Я ничего не понимал, не знал, за что схватигься, растерянно шарил руками и натыкался только на обломки.

Какой-нибудь час тому назад я был солидным, обеспеченным, уважающим себя, процветающим инженером, изобретателем новой, нужной и полезной отрасли строительства. Жизнь моя была ясна и прямолинейна. Я просыпался, чтобы работать, и засыпал с мыслью о работе. Работа давала мне средства, работа давала удовлетворение, обещала славу, признание и благодарность.

И вот все рухнуло. Где моя работа? Оказывается, все мои идеи — детские забавы, нечто вроде тех сооружений, которые дети лепят из песка. Чем я занимаюсь на самом деле? Создаю бомбу. Я напрягаю способности, я убиваю людей, чтобы мистер Чилл перехватил заказы Моргана, Дюпона и Карнеги. Где радость труда? Где мое самоуважение? Где будущая слава и благодарность? Все исчезло. Остался рядовой конструктор, жадный делец, безымянный убийца на жалованье.

На шлюпочной палубе я разыскал укромный уголок, где меня никто не мог найти. Мне нужно было обдумать, нужно было понять. Нужно было найти точку опоры в захлестнувшей меня волне.

Безбрежный океан шумел под моими ногами глухо и однообразно. Сверху вода казалась черной, как агат. На волны, раздавленные пароходом, набегала узорная пена, она белела, словно кружево, на черном бархате моря. На западе садилось солнце, постепенно наливаясь кровью. Проходя через низкие облака, оно искажалось, шар превращался в огненную заклепку, заклепка — в восьмерку, восьмерка — в грушу. Я следил за всем этим, не понимая, и, морща лоб, старался поймать ускользающие мысли.

Что делать? Бросить все и уйти? Мне было нестерпимо жалко всего, с чем я должен был расстаться: моего кабинета, письменного стола с темно-зелеными скоросшивателями, гладкой чертежной доски, гибкой рейсшины из грушевого дерева, ароматной сигары, которую я закуривал, если дело не ладилось. Жалко было справочников, логарифмической линейки, жалко было тех кусочков кальки, на которых я набрасывал рисунки для своих помощников.

Жалко было еженедельного визита на почту. Так приятно было пересылать Милли сумму, вполне достаточную на расходы. Жалко было терять уважение моего уважаемого тестя и радостный блеск в глазах Лу, когда она рассматривала подарок.

Но больше всего я жалел о разбитых идеях. Неужели все это никчемное: ледяная батисфера, искусственный дождь, завоевание океанского дна, ледяные плоты, мосты, аэродромы, чертежи, расчеты, профили и эскизы ледяной гидростанции на реке Лаврентия.

Солнце село. На западе ярким малиновым пламенем горели облака, а с востока уже набегала тень. Небо пропитывалось сумраком и одна за другой зажигались звезды. Теряя нить своих мыслей, я обдумывал детали плотины, хватался за блокнот, чтобы записать вопрос "на будущее" и опять вспоминал, что вопросы уже не нужны. Остался только один: Что же делать?

Было около полуночи, когда я постучался в каюту Чилла, даже не решив, о чем, собственно, я буду разговаривать. Кажется, я хотел спорить с ним, упрекать, возражать, сказать, что я не даю согласия превращать мое изобретение в орудие убийцы.

ЧИЛЛ сидел в своей любимой позе, сложив руки на животе и поглядывая на карниз. В свободное время он любил размышлять. Я никогда не видел его за книгой. Чилл считал, что ему некогда читать. Романы, говорил он, отнимают слишком много времени. Если бы красоты Шекспира изложить на десяти страницах, он, Чилл, прочел бы с удовольствием.

— Садитесь, Джонсон, — вежливо сказал он. — Рассказывайте, в чем дело (он знал, что никто к нему не придет без дела) Хотите виски? Я позвоню буфетчику.

Меня неприятно поразило, что Чилл встретил меня такими же в точности словами, как я встретил Джо.

— Это правда, что вы хотите использовать "электромороз" как бомбу?

Почему я так поставил вопрос? Неужели мне хотелось, чтобы Чилл ответил: "Нет, неправда"? Неужели я успокоился бы, выслушав его оправдания?

Но Чилл не снизошел до оправданий.

— На вашего Фредди нельзя положиться, — сказал он. — Фредди болтун. Я даже не знаю, имеет ли смысл посылать его… с важным поручением.

Итак, Чилл не собирался отпираться. Он только сетовал, что Фредди разболтал мне.

— Фредди здесь не причем, — солгал я. — Историю с разгрузкой "Уиллелы" знают оба континента. Что же касается Фредди, конечно, на него нельзя положиться. И я бы не посылал его в Россию… Он совершенно не знает русского языка. Едва ли сможет объясниться вообще.

Чилл поднял на меня глаза — пустые, стеклянные, ничего не выражающие.

— Выучит, — жестко сказал он. — Есть захочет, выучит.

Меня поразила эта неумолимая логика. В самом деле, Фредди может отказаться oт диверсии. Он даже не будет голодать — у нею есть небольшой капиталец, сколоченный на службе у Чилла, потому что, как рыба-лоцман, которая плавает вместе с акулой и подбирает ее объедки, так и Фредди вместе с деньгами Чилла ставил свои и подбирал сотни там, где Чилл глотал сотни тысяч. У Фредди хватило бы средств, чтобы открыть собственное дело: табачную лавочку, гараж или тайный игорный дом. Но Фредди не пойдет на это. Он согласится на унижения и даже на опасность грязной работы диверсанта, лишь бы не отрываться от больших денег.

А что бы я сделал на его месте? Хватило бы у меня смелости сказать: "Прощайте, мистер Чилл. Я ухожу на бульварные скамейки"?

Я набрал полную грудь воздуха.

— Мистер Чилл, я категорически возражаю против такого применения искусственного холода В нашем до говоре речь шла о ледяном строительстве и только: о плотинах, мостах, о мирных сооружениях…

— И о различного рода новых применениях льда, не предусмотренных в перечне, — добавил мистер Чилл, ничуть не повышая голоса. — Дорогой мистер Джонсон, я очень высокого мнения о вас как об инженере, но вы совсем не знаете жизни. Я сам виноват в этом (в голосе Чилла послышалось отеческое назидание). Я посадил вас в уютный кабинет, снабдил вас книгами, чертежной бумагой, письменным столом, мягким креслом, даже сигарами из Гаваны. Вы имели удовольствие изобретать. Я отгородил вас от жизни, я грудью прокладывал вам дорогу и давал вам деньги, чтобы вы могли мыслить продуктивно (образ мистера Чилла в полосатой пижаме и бархатных туфлях, который своей тщедушной грудью прокладывает мне дорогу, вызвал у меня невольную улыбку). Я заботился, чтобы ваши мысли не остались химерами и вы же меня упрекаете. Нехорошо.

— Я с величайшим удовольствием строил бы любезные вашему сердцу плотины, — продолжал Чилл, — но, к сожалению, сейчас это нерентабельно. Три месяца назад в этой самой каюте я подсчитывал с виднейшими лоббистами, во сколько обойдется утверждение вашего проекта. Лоббисты считают, что против нас единым фронтом встанут все строительные компании, а кроме того, владельцы тепловых электростанций, короли угля и нефти. Я еще недостаточно силен, чтобы бороться один против всех. Но даже если мы, улучив момент, протащим ваш проект через конгресс и получим подряд, чего мы добьемся? В наше время государственные стройки влачат жалкое существование. Как только мистер президент потребует добавочных расходов на армию, нам тут же урежут кредиты. Скажите мне спасибо, что я нашел выход, Джонсон. У военных всегда есть деньги. Какое вам дело до этих косоглазых, которых они будут вымораживать? Мы деловые люди. На моих фабриках работает 120 тысяч человек — все чистокровные американцы. Я кормлю их — их жен, ребятишек и старых бабушек. Ради них я обязан брать любой заказ. Или вы хотите, чтобы эти 120 тысяч семей голодали из-за нашей мягкотелости.

Я молчал, и Чилл, решив, что он убедил меня, улыбнулся мягко и ласково. Но я молчал не потому, что согласился. Я понял одну простую вещь: споры полезны, когда нужно выяснить истину, но с вооруженным убийцей не спорят — его бьют, чем попало. Если человек падает в обморок, порезав палец, но не смущается уничтожить население целого города, если человек обирает 120 тысяч рабочих с семьями, если за их счет он сколотил миллионы и себя же считает благодетелем, с таким — спорить бесполезно. Он все равно не поймет.

— Не надо быть наивным, Джонеон, — сказал мне шеф на прощание. — Жизнь — борьба. За победу иногда приходится перегрызать горло. Наступают великие дни. Мы используем вашу мысль на практике — это будет новая Хиросима. Я думаю, мы заработаем на этом деле славно. Ваша доля может дойти до трех миллионов лет через пять. Три миллиона — всегда деньги. Вы сможете прожить всю жизнь, ничего не делая, поехать на яхте вокруг света или купить усадьбу с речкой и построить для собственного удовольствия ледяную плотину, чтобы освещать свой гараж. С тремя миллионами можно быть сумасбродом и даже филантропом. Ведь вам не снилась такая сумма, Аллэн, а?

Глава 16

ДЖО очень удивился, когда я попросил его познакомить меня с "подрывными элементами".

— А стоит ли? — спросил он, и в его голосе я услышал глубокое недоверие к преуспевающему инженеру. И когда я объяснил, что речь идет об оружии, Джо все еще пытался успокоить меня, говоря, что они сами предупредят рабочих, в любом порту, куда бы ни пошла "Уиллела".

Но мне все-таки удалось уломать Джо. Он попросил меня подождать на нижней палубе и вскоре привел туда молодого худощавого кочегара, смуглого от угольной пыли, въевшейся в поры.

— Вилкинс, — представился "подрывной элемент". Я спросил его, не коммунист ли он, и был разочарован, получив отрицательный ответ. Совершенно неожиданно для самого себя я понял, что в душе у меня произошел переворот. В наших кругах принято было говорить о коммунистах с некоторой опаской, но сейчас, когда я сам свернул с дозволенного пути, мне казалось, что только коммунист мог указать мне надежную дорогу.

— И зачем только вы, инженеры, выдумываете такие пакости. А еще ученые люди! — с упреком сказал Джо, когда я закончил рассказ о намерениях Чилла.

Я покраснел, как будто в самом деле был виноват. И мне было приятно, что кочегар Вилкинс нашел нужным прийти ко мне на помощь.

— Ерунду городишь, Джо, — сказал он. — Вещи сами по себе не бывают злыми и добрыми. Ружье — штука хорошая, она выдумана для охоты. И пароходы очень полезны — тебе не надо это объяснять. А когда нашему брату дают в руки ружье и сажают на пароход, чтобы мы убивали корейских крестьян, — это очень скверно. Но изобретатели здесь не при чем.

— Так вы считаете, что это дело неотложное? — продолжал он, обращаясь ко мне.

Я подтвердил. "Уиллела" должна была завтра к вечеру прийти в Пальматаун. Послезавтра летчики Чилла возьмут аппараты на борт, и в тот же день они будут сброшены на деревни восставших партизан. Не думаю, чтобы Вилкинс мог переубедить наемников доллара.

Между тем к нам присоединились еще трое: долговязый швед, малиновый от загара, худощавый итальянец и негр. Каждый из них крепко пожал мне руку, кроме негра, разумеется. Негр не рисковал протянуть руку белому мистеру.

Когда я закончил рассказ, второй раз передавая им все с самого начала, сразу вспыхнул спор. Никто не сомневался — аппараты надо уничтожить, но как?

Итальянец предлагал проделать все в полной тайне. "Нас пятеро решительных, — твердил он. — У нас есть ножи. Зачем нам лишние разговоры, захватить каюту шефа, нож к горлу и пусть дает приказ капитану: "Все оружие за борт!" Вилкинс с возмущением возражал:

— Мы матросы, а не ракетиры. Мы открыто стоим за дело мира. И это все должны знать.

— Я так и предлагаю. Мы схватим шефа за горло и объясним ему. А что ты хочешь? Рыться в трюме? Разве мы найдем эти бомбы?

— В самом деле, мистер, вы знаете, где лежат ваши бомбы?

К счастью, эта трудность быстро разрешилась. Конечно, матросы сами должны были знать, где что уложено. Когда я подробно описал, как выглядят аппараты, Джо радостно вскрикнул:

— Я знаю, где они. Они не в трюме, а в холодильнике, возле камбуза. Правда, мы отдали ключ капитану, но я, пожалуй, подберу другой. Кок не знает, конечно, что у нас — кухонной братии — есть второй ключ от кладовки.

При этом известии все заговорщики оживились.

— Значит, это рядом с кубриком. Очень удобно, мы вытащим бомбы прямо на нижнюю палубу.

— Но ведь там охрана.

— А кто в охране? Толстый Дик? Мы уговорим его.

— Но имейте в виду, ребята, там штук сорок и все они тяжелые. Здесь пятерых мало, мы провозимся всю ночь.

— Ну вот, я говорил, что надо поднимать народ.

В матросском кубрике было душно и тесно. Матросы спали на койках в два этажа. Пахло мокрой обувью, потной одеждой, крепким табаком. В углу под тусклой лампочкой четверо играли в карты, рядом благообразный старик с очками на носу целился ниткой в игольное ушко. Остальные спали, разметавшись и сбивши в ноги легкие пикейные одеяльца. Они стонали во сне, скрежетали зубами и неожиданно всхрапывали, а пружинные койки скрипели под тяжестью сильных тел.

Джо и негр сразу стали к дверям, остальные принялись расталкивать спящих. Зевая, потягиваясь, выворачивая лопатки, матросы начали подыматься. Я смотрел на эту сцену и почему-то мне казалось, что я уже видел это где-то. И вдруг вспомнил: да ведь это же ночлежка!

Не знаю почему, но это воспоминание помогло мне порвать паутину недоверия. Я почувствовал себя на привычном месте. Я снова был безработный инженер, который приплелся на дно одолжить десять центов у товарищей по несчастью. И я сразу нашел тот дружеский тон, который не мог найти в разговоре с Джо и Вилкинсом.

— Вот какая вышла история, ребята…

Меня слушали со вниманием и отлично понимали, даже когда я говорил о технических подробностях. Изредка меня прерывали репликами, задавали вопросы.

— Значит, вроде атомной бомбы навыворот, — заметил старик с иголкой. Для чего же ты ее, парень, выдумал?

Я объяснил, и разъяснения мои не вызвали никакого сомнения.

— Все они такие, за доллар задушат и отравят. Чужими руками, конечно, чтобы своих не пачкать. Понадейся на Чилла — с него станется, откликнулись матросы.

Только под самый конец рассказа произошла заминка. Какой-то парень, сидевший с картами в руках, встал и, лениво потянувшись, направился к выходу.

Джо преградил ему дорогу.

— Куда?

— Тебе какое дело? Покурить, — огрызнулся парень.

Джо возвысил голос:

— У нас не вагон для некурящих. Сядь на место, Майк.

— Фискалить хочет, — крикнул кто-то.

Майк с бегающими глазами сел у входа и демонстративно закурил. Когда я кончил свой рассказ, заговорили все сразу.

— Что выдумал: холодная война! Самого бы заморозить.

— Доллары, доллары! Подавились бы они долларами. А бомбы эти на дно… пусть акулы воюют.

Вилкинс сразу подхватил инициативу.

— Мы понимаем, что означают эти бомбы. Сегодня их испытывают в колониях, завтра они летят на нашу голову. Надо уничтожить их. Выбросить за борт. Мы знаем, где они хранятся. А семейные пусть посидят в кубрике.

— Почему семейным сидеть?! Разве семейные за войну?

— У меня искалечили сына в Корее. Парню 21 год и потерял две руки.

— У меня у самого пуля под ребром. Еще с той войны.

— Довольно грабить людей… К чорту бомбы!!!

Вилкинс оказался превосходным командиром. Расторопные матросы мгновенно заняли все входы в коридор за кухней, и когда я подоспел к месту действия, Джо, ругаясь шепотом, уже ворочал в скважине подобранный ключ. Охранник — толстый Дик, связанный, лежал на полу, а итальянец, сидя на нем верхом, что-то шептал ему на ухо.

— Да я не против, — стонал Дик, — но меня же выгонят. Ребята, прошу вас, пырните меня потихоньку. Пусть видят, что я оказал сопротивление.

Матросы смеялись.

— Тебя не проткнешь, Дик, одно сало.

— Ну, хоть кляп, ребята. Заткните мне рот кляпом. Ведь я же могу звать на помощь.

А между тем Джо, волнуясь, гремел ключами. Подобранный ключ требовал особого подхода. Нужно было приподнять дверь, надавить плечом и неожиданно дернуть. Джо торопился, и процедура не получалась у него.

— Джо, скорей! Мы теряем время.

— Может быть, ломом лучше?

Но в этот момент Джо особенно удачно приподнял, нажал и дернул, и дверь, обитая цинком, открылась Да, это были они — мои взбунтовавшееся питомцы. Я узнал острые крылышки стабилизаторов, черные кольца лластмассовой изоляции, стекла и кнопки автоматических приборов. Я невольно залюбовался ими. Ведь это был мой труд — целых полтора года труда. Обидно было все-таки, выбрасывать за борт полтора года.

— Проворнее, ребята, проворнее! — И вот расторопные матросы, подхватив пятидесятикилограммовые бомбы, гуськом бегут по коридору.

— Послушайте, мистер (Вилкинс упорно величает меня мистером). Как их? Прямо за борт?

— Нет, нет, подождите. — Я пытаюсь сообразить, где предохранитель. При заводском изготовлении без меня внесли кое-какие переделки. Принцип тот же, но я не знаю, какие рычажки для чего.

Надо бы крикнуть, чтобы меня подождали, но кричать нельзя. Задыхаясь, бегу по коридору. Навстречу, выпучив глаза, топочет седоусый старик.

— Где Вилкинс? Майк удрал через окно. Мы гнались за ним до каюты босса.

— Ах, вот как, Чилл уже предупрежден. Скорее, ребята!

— Что здесь происходит? Стой! Кто разрешил?

Я не сразу узнаю голос Чилла. Я никогда не слышал, чтобы он кричал так яростно и визгливо. Обычно за него надрывался Фредди.

— Кто? — отвечаю я, задирая голову. — Я разрешил. Это мои аппараты, мои сооственные…

— Стреляйте в него, — кричит Чилл своим телохранителям. — Стреляйте в Джонсона!

Что-то щелкает у меня над ухом. Звук похож на свист пастушеского кнута. Я знаю — это пуля. Инстинктивно бросаюсь назад в коридор, где толпятся матросы с бомбами в руках.

— Неужели все потеряно? — мелькает у меня. И в следующую секунду, выхватив ближайший "электромороз", я выскакиваю на открытое пространство.

— Эй, вы, револьверщики, — кричу я, прижимая аппарат к груди. — У меня в руках атомная бомба (мне некогда объяснять, в чем сходство и разница). Стреляйте, попробуйте! Я уничтожу пароход и вас вместе с ним.

Минутное замешательство: телохранители топчутся на месте. И вдруг оба они и Чилл вместе с ними, сбитые с ног, катятся с верхней палубы к нам на нижнюю. Наверху появляется Джо с пожарным шлангом в руках. Это он сильной струей сбил Чилла и его молодцов. Очень смешно выглядит денежный король, когда он, мокрый с головы до ног, отплевываясь, катается по палубе. Но нам некогда смеяться. Скорее, ребята!

Должно быть, некоторые аппараты взрываются поблизости. Над нами проходит ледяная волна, палубу затягивает туманом. Это хорошо для нас — в тумане нельзя прицелиться. Я стою у входа, все еще потрясая аппаратом. Кто там еще? Почему замешкались?

— Это последняя, — отвечает негр, сверкнув зубами… У меня горит плечо. Я, кажется, ранен. Впрочем, пустяки. В тумане бреду по качающейся палубе, прижимая к себе стальное тело аппарата. — Стой! кричит кто-то. Натыкаюсь на перила и с трудом переваливаю через них последний "электромороз". Почти сразу же из тумана передо мной встает покатый склон ледяной горы. Пароход ложится набок, мутный поток соленой воды плещет мне в лицо.

Кто-то тянет меня за руку. — Идемте, мистер, идемте! Ребята спустили шлюпку. Идемте, я вас провожу!

Мне трудно соображать от волнения, слабости и боли. Это Вилкинс. Он парень надежный, думаю я, и покорно позволяю оторвать свои руки от перил.

Глава 17

МОРЕ бушевало всю ночь. Медлительные валы один за другим выплывали из темноты. Они вставали перед нами крутой стеной, и нависшие гребни заглядывали в шлюпку, как будто хотели пересчитать нас — свою будущую добычу.

Нас было шестеро — кочегар Вилкинс, Джо, швед, итальянец, негр и я. Матросы гребли, чередуясь а я сидел на корме и, качаясь, как маятник, черпал воду и выливал за борт, черпал и выливал.

Моя рана болела все сильнее, может быть, потому, что ее разъедала соленая вода. Я промок насквозь. Мой костюм превратился в холодный компресс, я дрожал мелкий дрожью и громко стучал зубами. А в голове у меня. не переставая, копошилась одна и та же мысль: "Что же делать дальше?"

Утром мы высадились на низменный коралловый остров Небольшой тропический островок выглядел сегодня очень странно. Он весь утопал в сугробах. В свинцовых валах океана кувыркались льдины, и прибой, с размаха бросая их на коралловые рифы, ломал, дробил, крошил, превращал в ледяное месиво. В воздух взлетали фонтаны соленых брызг. Падая на пушистый снег, они покрывали сугрооы темными оспинками.

Гибкие стволы пальм обледенели. Иней сверкал на гигантских перистых листьях, и белые кроны четко выделялись на темноголубом неба. Почти вся лагуна превратилась в каток. В прозрачный зеленоватый лед вмерзли живые кораллы и ярко раскрашенные рыбы-попугаи с твердыми челюстями. Повсюду валялись замерзшие ласточки, и клешни кокосовых крабов торчали в снегу.

Очевидно, некоторые аппараты "электромороз" были выброшены на берег и здесь взорвались. Когда мы прибыли, температура была около 10 градусов мороза.

Матросы разложили костер, а я сидел около него и мучительно думал, что же делать дальше? Что может делать человек, который окончательно убедился, что путь его жизни, как будто бы правильный и полезный, оказался ошибочным, и, питая лучшие намерения, он всю жизнь работал на преступников?

И это кочегар Вилкинс первый сказал мне, что я обязан описать всю свою историю. Люди должны знать правду!

И я написал эту книгу, чтобы люди знали правду о Чилле и ему подобных, чтобы люди знали правду и сделали выводы.

……………………………………….

Такими словами заканчивается рукопись Аллэна Джонсона.

Глава 18

АДМИНИСТРАЦИЯ заводов Чилла категорически запретила устраивать собрание прогрессивной организации на территории завода. Лучший зал города Спорт-Палас оказался занят именно в это воскресенье. Заняты были и все другие помещения. Рабочие обратились к владельцу прогорающего и пустующею театра. Неудачливый делец на радостях запросил тройную цену, но поздно ночью, накануне митинга, он позвонил по телефону и сообщил, что помещение занято. Дело в том, что у себя на столе он нашел анонимное письмо, в котором ему грозили сжечь театр, если там состоится митинг.

Решено было устроить митинг под открытым небом в загородном парке. "Демократически" настроенные власти города не препятствовали прогрессивной организации. Только неожиданно в ночь под воскресенье была закрыта на ремонт трамвайная линия, ведущая к парку, да заперты были ворота и на них повешен неизвестно где отпечатанный плакат, извещавший об отмене митинга.

Вторые ворота — боковые — охранялись усиленным нарядом полиции "во избежание беспорядка". Кроме того, здесь дежурили штатские молодцы с фотоаппаратами. Они снимали каждого, кто хотел проникнуть в парк.

Все это напугало десяток-другой неустойчивых. Когда на дороге из города показались колонны рабочих, где шли не десятки, а тысячи, полисмены молча отошли от ворот, а сыщики благоразумно спрягали фотоаппараты в карман, и один из них сказал другому:

— Пойдем-ка отсюда. Пожалуй, разумнее фотографировать оставшихся дома. Этак мы быстрее управимся.

Погода выпала неудачная. С утра моросил дождь, пропитывая водой опавшую листву, и мокрые деревья понуро горбились под серо-коричневым небом. Ветер кружил золотые и багровые листья. Падая, они прилипали к зонтикам и плащам. В парке было сыро и холодно, но толпы народа терпеливо стояли на мокром лугу, ожидая, когда начнется митинг.

Наконец, на крышу автомобиля, заменявшего трибуну, взобрался высокий плечистый человек с непокрытой головой. Это и был Аллэн Джонсон.

Едва только он появился, со всех сторон раздались крики:

— Долой Джонсона!

— Заткните ему рот. Он продался красным!

— У нас на юге таких линчуют!

— Вымазать дегтем и вывалять в перьях! Кто их знает — откуда они взялись, эти молодцы в рабочих комбинезонах и с холеными руками карточных игроков. Во всех концах луга они вертели трещотки, кричали, свистели, мяукали…

Неподалеку от автомобиля двое дюжих парней посадили третьего к себе на плечи. Очутившись наверху, он выхватил рупор.

— Слушайте все! Меня зовут Гарри Джонсон. К стыду своему, я должен признаться, что этот Джонсон на трибуне — мой двоюродный брат. Я должен предупредить вас — не верьте ему. Он никогда не работал у Чилла и вообще, он не инженер. Его выгнали из колледжа за кражу пальто. А потом он удрал в Россию и прожил там десять лет. Посмей сказать, что я лгу, Аллэн! Посмей сказать, что ты не знаешь меня.

Наступила тишина, и тогда человек на трибуне негромко сказал:

— Отчего же, я узнал тебя, Гарри. Я вижу, ты все еще работаешь у О'Хара. Имя О'Хара было слишком хорошо известно рабочим Чилла.

— Ах, вот как, — заговорили в толпе, — это молодцы О'Хара Это те, что стреляли в нас во время забастовки. Гоните их в шею. Пусть бегут опрометью!

— Полицию! — писккул Гарри, проваливаясь в толпу. Во всех концах луга вспыхнули короткие схватки. Помятые хулиганы бежали под защиту полисменов.

И тогда Аллэн начал свою речь. Точнее, это была не речь, а просто рассказ много думавшего человека, накопившего немало горечи и ненависти и нерастраченной любви к брошенному делу. Он рассказывал обо всем, что было написано в его книге, вплоть до событий на "Уиллеле" и о том, как, покинув пароход на шлюпке, матросы гребли всю ночь, у том, как они высалились на замороженный коралловый остров. Джонсон рассказывал также, с каким трудом он вернулся в Штаты, как он сумел найти людей, указавших ему путь борьбы, как начал бороться за то, чтобы морозные бомбы никогда не взорвались в населенных городах.

— Я описывал свою жизнь. — говорил Аллэн, — и снова продумывал всю ее от начала до конца Но мне бы хотелось, чтобы со мной подумали все джонсоны и смиты, все простые люди. Почему способный студент, который учился строить удобные и уютные жилища, прямо со студенческой скамьи отправился разрушать чужие дома? Вы скажете — Джонсон пошел воевать с фашистами. Это верно. Нужно было уничтожить этих преступников, душителей свободы, проповедников звериного расизма, затеявших кровавую бойню для завоевания мирового господства. Но почему, вернувшись в Америку после победы, Джонсон встретил у себя дома проповедников расизма и душителей свободы? Почему Джонсон опять слышит призывы к новой кровавой войне и разговоры о завоевании мирового господства? Почему фашисты оказались в Америке? — вот что я хочу спросить.

Меня интересует также: почему, когда Джонсон кончил убивать, оказалось, что ему нечего делать? И Джонсон никому не был нужен, пока Чилл не начал разыскивать людей. Для чего? Только для того, чтобы придумывать новые способы убийства. Значит, Джонсону можно жить только, если он убивает. Значит, Джонсон растит своего сына для того, чтобы на голову мальчика сыпались бомбы, придуманные его отцом А когда Джонсон кричит: "Не хочу убивать!", подосланные молодцы требуют линчевать Джонсона! Дело ваше, но, я думаю, не все в порядке в нашей хваленой стране.

— Я не оратор, — продолжал Аллэн, — и не писатель, я инженер Мое оружие не перо, а жесткий чертежный карандаш. Но я взялся за перо, чтобы разоблачитЬ замыслы Чилла и ему подобных Мы на "Уиллеле" выбросили за борт первую партию морозных бомб. Но у Чилла остались заводы и на этих заводах он может изготовить новые партии. Мы убедились, что первые бомбы не оправдали себя как оружие. Они вызывают снегопад, замораживают воду, губят тропические растения, но для людей совершенно безопасны. Легкий мороз может испугать еще жителей юга, но не закаленных северян. Я очень доволен, потому что я изобретал не бомбу, а строительною машину. И я не стану ее переделывать. Но у Чилла остались еще доллары, он может купить других изобретателей, других инженеров, других матросов, другой корабль. Нужно, чтобы все вы — рабочие Чилла, все инженеры, все матросы, все грузчики — твердо сказали "Нет!" Мы не позволим вам бросать бомбы, мы не позволим вам втягивать нас в войну, мы за мир!

"Я инженер Мое дело строить, снабжать людей жильем, теплом и светом, хорошими школами, удобными дорогами. Но как инженер я знаю: прежде чем начинать работу, надо навести порядок на чертежном столе. Серьезная работа требует покоя. Нельзя заниматься расчетами, когда вокруг тебя бегают бандиты с горящими факелами войны. Прежде всего нужно устроить порядок, прежде всего нужно связать руки разным чиллам.

"Придет время, все мы сядем за стол, чтобы осуществить полезные идеи Я знаю, такое время придет, потому что нас — любящих мирный труд больше, чем наемных убийц и их нанимателей. Я знаю это потому, что со всех концов страны ко мне приходят письма, и писем дружеских больше чем враждебных. Я знаю, что грузчики в портах уже пикетируют пароходы Чилла что во всех городах на стенах вы можете прочесть "Не хотим морозных бомб!", я знаю, что в 12 штатах идет сбор подписей за запрещение бомбы Чилла, я вижу, что вы — рабочие Чилла — пришли сегодня послушать меня противника вашего хозяина и сумели утихомирить наемных крикунов, заткнули их купленные глотки.

"Может быть, Чилл уже изготовил вторую партию морозных бомб — вы знаете это лучше, чем я. Но так или иначе, Чилл не решается сбрасывать эти бомбы. Я даже прочел вчера, что один сенатор в конгрессе запрашивал, почему президент разрешил применять морозную бомбу, не советуясь с конгрессом. Все мы знаем этого сенатора — он хитрец и демагог. Но если демагоги выступают против бомбы Чилла, это значит, что избиратели заставили их выступать так, это значит, что избиратели потребовали так громко, что их голос услышали даже в сенате. Так нельзя же молчать, дорогие друзья, — нужно требовать, нужно настаивать, нужно заставлять. Мир не приходит сам собой. Так же, как счастье, любовь и славу, мир нужно добывать, завоевывать и отстаивать.

"Я твердо знаю наступит такой день, когда мы скажем: мир победил окончательно. От вас зависит, чтобы этот день наступил скорее. И тогда я снова вернусь к своей книге, чтобы написать продолжение. Я напишу его не чернилами, а чертежным карандашом на твердой ватманской бумаге в трех проекциях с указанием размеров Я приложу вместо иллюстраций формулы и расчеты, подробные, продуманные сметы. А если вы захотите ознакомиться с моим замыслом, с моей ледяной плотиной, вам придется идти не в библиотеку, а на просторный берег могучей реки "

Аллэн замолк и задумчиво поглядел поверх деревьев, как будто там, в мутном небе, уже нарисованы были контуры ледяных сооружений Рабочие молча ожидали и многие из них, вероятно, думали о своих собственных неосуществленных замыслах Но уже через минуту в центре поля возникла песня Рабочие подхватили знакомый мотив, многие подняли кулаки над головой. Постепенно песня разлилась по толпе, проникла в самые отдаленные уголки и над старым парком загремели слова, полные решимости и твердой уверенности в конечной победе.

Мир победит войну!

Глава 19

ГОВОРЯ о будущем продолжении своей книги, Джонсон не знал, что оно написано еще весной, за несколько месяцев до митинга в загородном парке. Написано, конечно, не товарищами Джонсона, не его бывшими сотрудниками, даже не его врагами. Продолжение повести о ледяном строительстве было написано на другом языке, в другой стране и даже в другом полушарии тем же самым журналистом Гориным, чей очерк в научно-популярном журнале сыграл такую роль в жизни Аллэна Джонсона.

ЧЕЛОВЕК ПОБЕЖДАЕТ

Очерк Г Горина

1.

Весна наступала. Разбитая солнцем, зима отходила на север в Арктику "на заранее приготовленные позиции". Земля, освобожденная от снега, жадно вдыхала парной воздух.

Ледоход был похож на отступление. Разбитые, грязные дьдины, толкаясь, торопливо бежали по фарватеру. Некоторые шли строем, словно пытались сохранить какое то подобие дисциплины. Но там, где русло становилось уже, организованное отступление превращалось в паническое бегство. Стремясь протиснуться вперед, льдины лезли друг на друга, ломались, кружились в водовороте. Большое поле, уносившее на своей спине остатки разрушенного сарая, попало в самую толчею и под тяжестью напирающих сзади льдин раскололось надвое. Свинцовая вода плеснула на берег, где стояли люди, и какая то льдина, подхваченная волной, с разбега вылезла на откос — будто бы неведомый речной зверь высунул из воды грязную замусоленную морду, чтобы посмотреть на людей.

Почти весь рабочий поселок собрался на берегу: бетонщики, монтажники, машинисты экскаваторов, плотники, арматурщики, каменщики, чертежники из конторы, инженеры и даже сам начальник строительства. Но в центре внимания был не ледоход. Строители пришли посмотреть на работу своих товарищей — восьми человек, вооруженных новыми, не привычными еще инструментами.

Профессор Чернов, изобретатель этих инструментов (их называют морозометами), волнуясь, пожал руку каждому из восьми.

— Не забудьте, товарищи, — сказал он, — от вашего имени я обещал закончить плотину в срок. Вы должны показать, что лед — наш материал прочнее и практичнее песка и глины. Смотрите, не подведите.

Инженер, стоящий справа, кивнул головой и, закусив губу, молча провел рукой по кнопкам управления "Приготовиться!", — сказал он негромко, и все восемь повернулись лицом к реке. Восемь человек против обширного пространства — целого моря мутной коричневой воды!

Инженер осторожно поставил сапог на мокрую глину у самого обреза воды, так что струйки потекли под подошву и, с усилием повернув тяжелый морозомет, ударил насадкой по воде. И сразу стал виден белый след, словно шрам на загорелой коже, — слипшиеся кристаллики искусственного льда.

Семеро морозометчиков один за другим нацелились на воду. За насадками потянулись белые следы. С берега казалось, что коричневую гладь реки закрашивают мелом. Хрустящий свежий ледок прихватил прибрежные камешки.

Всего одна минута понадобилась морозометчшкам, чтобы заморозить перед собой площадку шириной около двух метров. Затем инженер поднял руку (это означало — выключай) и первый шагнул вперед на яркобелый ноздреватый лед.

2

Гидростанция на Большой реке была одной из великих строек, предназначенных для переделки всей природы советской страны. Вместе с гигантскими станциями на Волге, Днепре и Аму-Дарье, эта станция должна была дать воду полям и ток машинам. В самых отдаленных областях люди ждали воды и энергии.

В сухих и бесплодных степях трудились землемеры, отмеряя землю для будущих колхозов. Тяжелые грузовики подвозили сборные дома. Переселенцы уже собирали свои вещи. Им предстоял далекий путь на новые земли земли, которые должна была оживить вода из Большой реки.

По песчаным буграм за сотни километров тянулись вспаханные борозды. В лесных питомниках сколачивались ящики для отправки черенков. Эти черенки должны превратиться в тенистые рощи, когда на песчаные бугры придет вода из Большой реки.

"Скоро ли Большая река даст воду?", — спрашивали лесомелиораторы, готовясь к наступлению на сыпучие пески "Скоро ли Большая река даст ток?", — спрашивали рабочие — строители нового электроцинкового завода И даже домохозяйки, в чьих квартирах монтировались электрические кухни, сверкающие чистотой, спрашивали с нетерпением: "Скоро ли Большая река даст ток?"

Вся страна следила за стройкой на Большой реке и вся страна принимала в ней участие. Со всех концов шли в адрес стройки эшелоны со срочными грузами. Заказы стройки выполнялись вне очереди, сверх плана. Студенты-отличники в техникумах и институтах соревновались за право поехать на Большую реку. Проблемы Большой реки обсуждали ученые всех специальностей.

Профессор Чернов был только одним из сотен и тысяч, которые внесли свои предложения в комитет помощи стройке.

Профессор предложил заменить земляную плотину ледяной. Он считал, что это ускорит строительство на полтора года.

— Мы возведем основание плотины зимой, — сказал он, — за счет естественных морозов, а верхнюю часть при помощи искусственного холода во время половодья. Река сама доставит нам строительный материал, то есть воду, и сама подымет его на рабочие места Запертая плотиной вода будет подыматься, а по мере подъема воды мы будем наращивать плотину. Мы сэкономим миллионы рабочих часов и рублей, отказавшись от добычи и перевозки миллионов тонн камня, глины и песка.

— Но поймите, — сказали ему, — нас интересует не только экономия. Мы строим на века и прочность для нас важнее дешевизны.

Однако профессор предусмотрел возражения. Он представил расчеты, проекты, протоколы опытов, образцы…

И вот дни сомнений, споров, поисков и проверок остались позади. На просторных берегах Большой реки возникла копия чертежа. На левом берегу уже высилось здание гидростанции, башенный кран установил на место гигантские турбины, бетонщики укладывали последние кубометры водослива — 30-метровой бетонной стены, предназначенной для спуска лишней воды. Осталось немногое — закрыть реку между водосливом и правым берегом, чтобы вода от верховьев к морю могла проходить только через турбины.

Эту работу и выполняли сейчас морозометчики.

3.

С берега это выглядело очень красиво. Восемь человек шли поперек реки, сами себе прокладывая дорогу. Они двигались ровной шеренгой чуть наискось, углом вперед. Впереди был инженер. Ему приходилось прокладывать первый бортик, задерживающий воду. Он начинал замораживание со дна, вел насадку снизу вверх Уже через несколько секунд на поверхности появлялась узенькая кромка льда. С берега казалось, что инженер мелком намечает контуры плотины на коричневой глади реки. Остальные расширяли плотину Они мерно двигали насадками справа налево, как будто косили воду, и так же, как косцы, одновременно переступали с ноги на ногу, продвигаясь на шаг вперед.

Так это выглядело с берега. Но инженер и все морозометчики совсем не думали о красоте. Их работа требовала напряженного внимания и большого навыка. Они должны были действовать слаженно, как единый механизм, но все время менять ритм, приспособляясь к рельефу дна и течению.

Нужно было не опоздать с первым движением. Точным взмахом второй номер приклеивал к телу плотины узкий бортик, намеченный инженером. Секунда промедления — и напор воды отламывал тонкую ледяную стенку. Затем надо было нащупать дно. Ошибешься, начнешь выше-и под плотиной окажется незамороженный тоннель, где вода будет течь, как в трубе. Придется просить водолазов, специально спускаться под воду. чтобы разыскать течь. Еще хуже — начать слишком низко. Неопытный моровометчик может приморозить свой прибор ко дну или к телу плотины. Тогда придется остановить работу, отсасывать холодильный состав, обогревать металлические части током, чтобы выдернуть их из ледяного массива. И, наконец, последнее — вынимая насадку из воды, нужно своевременно выключить морозомет. Попавши в воздух, холодильный состав затянет все вокруг туманом. В лучшем случае придется ждать, когда туман рассеется, в худшем — бежать в амбулаторию с обмороженными щеками.

Обо всем этом нужно было думать, управляя морозометом.

И рабочих не очень интересовало, как они выглядят со стороны.

4

Первая смена продвинула плотину на 110 метров, вторая — на 90, третья только на 55. Чем дальше от берега, тем труднее было удлинить плотину. Русло становилось все глубже Все больше воды нужно было заморозить, чтобы продвинуться на метр. Река, стиснутая между бетонным массивом и ледяной плотиной, бурлила в узком проходе С каждым часом течение становилось все быстрее. Все труднее было прикреплять узкие ледяные стенки — напор воды вьпамывал их. Отдельные льдины с разгону налетали на плотину — на левом краю опасно было работать. И поднимавшаяся вода все время прорывалась у берега, грозя отрезать морозометчиков. Вторая и третья бригады не на минуту не прекращали работы, наращивая плотяну по мере того, как вода подымалась.

Но самый трудный участок достался бригаде Толи Зайцева Если вы читали очерк о ледяном доме на острове Вулканический, вы помните Толю Зайцева Этого юношу профессор Чернов называл первым токарем по льду. За эти годы он стал опытным морозометчиком, бригадиром и инструктором. Обученная им бригада работала возле бетонного массива. Она должна была двигаться с левого берега навстречу первой бригаде, но за все время ей удалось отвоевать у реки едва ли три десятка метров.

Огибая бетонную стену, река с ревом устремлялась на хрупкое толино сооружение Выше плотины уровень поднялся, и в фарватере образовалось что-то вроде порога. Огромные льдины кувыркались в пенистых струях со звоном и скрежетом. Под их страшными ударами гудело и содрогалось неширокое поле плотины, на котором работала толина бригада.

Толя был первым токарем по льду и одним из первых морозометчиков Ему нравился острый запах озона в охлажденном воздухе, свежий хруст только что родившегося льда, нравилось необычное и трудное дело создания полезных сооружений из бесформенной, неуловимой, текучей воды. Толя работал с упоением и яростью. На бурные струи он смотрел, как на личного врага. Их надо было скрутить, связать, поймать, заставить работать, отрезать от соленого моря. И, ловко приклеив к плотине убегающую льдину, Толя вслух кричал ей: "Ага! Не уйдешь!"

На своем участке Толя поставил плакат с надписью: "Не упускайте вешнюю воду! Каждый кубометр воды может дать два килограмма зерна". Алые буквы ярко выделялись на белом льду. Толин расчет понравился. Встречая набегающую воду, девушки-морозометчицы весело кричали: "Собирайте зерно" А вскоре на противоположном берегу в первой бригаде появилась целая таблица, пересчитывающая воду на сахарную свеклу, хлопок, виноград и электрические лампочки.

И все-таки драгоценная вода продолжала уходить. Между бригадами, идущими навстречу, оставалось каких-нибудь полтораста метров, но, несмотря на все усилия, морозометчики не могли сомкнуть плотину.

На четвертые сутки в толину бригаду приехал профессор Чернов. Он долго стоял у самой кромки льда, с удовлетворением прислушиваясь к реву разъяренной реки, и сырой ветер трепал его бороду.

— Приятно посмотреть, — сказал он Толе — Вот она — живая плотина легла на реку дугой, как будто два берега взялись за руки Давно ли все это было в замыслах, чертежах и расчетах, и вот — пожалуйста… приходите смотреть, неверующие Кто говорил, что нельзя строить ледяные плотины?

— В американской печати, — добавил он немного погодя, — в последнее время писали про некоего инженера Джонсона. Представь себе, этот Джонсон прочел про наши старые работы и тоже задумал строить ледяную плотину. Но только из этого ничего не вышло. В Америке не спешат… с мирным строительством. Проект Джонсона так и остался проектом. А наша плотина почти готова. Мы уже держим реку за горло. Завтра мы закроем проран.

Морозометчики с некоторым беспокойством измерили взглядом пенистый пролив, и одна девушка сказала со вздохом:

— Трудно приходится, Андриан Михайлович.

— Нужно налечь, товарищи, — ответил профессор убежденно, — еще чуть-чуть. Отберите у реки хотя бы 20 метров. На гидростанции уже открыты донные отверстия, вода пошла низом, сейчас вам будет легче. Продержитесь еще одну смену, завтра я сам выйду к вам навстречу. Толя Зайцев расскажет вам, как мы, спасая иностранный пароход, заткнули в нем течь стаканчиками. На завтра я тоже приготовил "стаканчики" своего рода. Думаю, что мы заткнем течь. Но нужно сойтись ближе. Еще одну смену, ребятки! Не подкачаете?

Толя пытливо оглядел румяные лица своих учеников и соратников и уверенно ответил за всех:

— Бригада берет обязательство нарастить за смену не меньше 25 метров.

5

Наступила ночь ("еще одна смена"). Тьма окутала неугомонную реку, но бой продолжался. На самых торцах ледяной плотины зажглись прожектора. Два островка света упорно двигались навстречу поперек реки.

Толина бригада приступила к работе в 10 часов вечера. К полуночи ценой величайших усилий морозометчики отвоевали у реки 7 метров. В 0 часов 15 минут сверху приплыло обширное ледяное поле. Толя прикрепил его к телу плотины радуясь, что плотина сразу заметно удлинилась. Трое морозометчиков перешли на поле. Но здесь набежали волны, льдина треснула и поплыла вниз по течению. Морозометчикам пришлось прыгнуть в ледяную воду. К счастью, они были привязаны канатами, их удалось вытащить без труда. Толя отправил в общежитие невольных купальщиков, велел прислать кого-нибудь из дневной смены. Но все трое вернулись через 20 минут. Впрочем, сменщики тоже пришли на помощь.

В 1 час 10 минут позвонили с водомерного поста: "Уровень воды быстро подымается". Толя и сам заметил это- вода набегала на плотину, грозила прорваться в тылу у самого водослива. Морочометы все были заняты Толя приказал добровольцам-помощникам сыпать холодильный состав прямо из баллонов в воду. Должно быть, помощники перестарались — к 2 часам они опустошили почти все баллоны. Толя, волнуясь, позвонил на центральный склад, дежурный обещал наладить доставку. Транспорт с баллонами прибыл в 2.35 В 2 45 возникла новая опасность. Река начала размывать дно прорана, морозометы не доставали до дна, оставляли снизу тоннель Толя вынужден был остановить работу, чтобы поставить удлиненные насадки. Потом понадобилось пернести прожекторы Один из них примерз ко льду, пришлось обогревать штангу.

Наконец, серая рассветная мгла сменила ночную тьму. И тогда Толя увидел, что первая бригада ушла. Морозометчиков не было, вместо них у кромки льда возились какие-то другие люди устанавливая на салазках громоздкий черный цилиндр.

Один из людей взял рупор, и, перекрикивая грохот воды, над рекой раскатился знакомый бас профессора Чернова:

— Внимание! Бригадир Зайцев, отведите свою бригаду на водослив в укрытие. Когда отойдете на триста метров, махните флагом. Проверьте своих людей, вы отвечаете за каждого.

Уже догадываясь, в чем дело, Толя поспешно собрал свою бригаду. Он спрятал людей в бетонном колодце, где обычно хранились баллоны с холодильным составом, а сам с флагом выбрался на самый верх, чтобы дать сигнал профессору Чернову.

Отсюда Толя видел, как, закончив работу, профессор и его помощники поспешно побежали к берегу. Один из помощников поскользнулся, упал, оглянулся с беспокойством, вскочил и бросился догонять профессора…

И здесь, заглушая грохот реки, раздался взрыв. Шарообразное облако возникло над плотиной. Ледяная волна ударила Толе в лицо, обожгла кожу. В воздухе закрутились искристые блестки, как на елочных украшениях. Вокруг солнца вспыхнули радужные круги. Затем все потонуло в тумане.

И сразу непривычная тишина поразила Толю. Он подумал, что взрыв оглушил его. Что произошло, — преднамеренный взрыв или катастрофа, — Толя не знал. Обламывая сосульки, налипшие на бровях, он с напряжением вглядывался в туман. А когда туман рассеялся, Толя понял, почему стало тихо. Замолкла река. Бурлящего пролива не было. Вместо него возвышалась покатая гора волнистого льда. Грохочущий поток затвердел. В толще его, прозрачной, как стекло, можно было видеть мутные очертания льдин, остановленных в стремительном движении, параллельные полосы струй и даже кружево замороженной пены. Новый мощный замораживающий аппарат профессора Чернова слил в единое целое обе части ледяной плотины.

С горделивым чувством хозяина Толя смотрел на взнузданную реку. Новые льдины, приплывшие с верховьев, покачивались у кромки плотины, волны набегали на низкие берега. Но Толя понимал, что это не льдины и не волны. В обширном водохранилище плескались кипы белоснежного хлопка, гектары золотистых колосьев, пышные гроздья винограда, ящики с ароматными абрикосами, смолистые стволы стройных сосен. В плеске волн Толя слышал неумолчный рокот моторов, пение ткацких станков, потрескивание электродов, шум электрических тракторов, шелкание штепселей в новых колхозных домах.

И Толя хозяйским взором оглядывал свое бесконечное богатство. Он был очень горд своей специальностью, своим нужным делом, своей великой Родиной, отечеством мирного творческого труда.

Конец