Точка падения

Глава двенадцатая Акафист Всемогущему Богу в нашествии печали

Пробравшись непосредственно к городку, мы остановились и залегли в кустах, пахнущих банным веником.

— Мы обходим поезд, ждем там, — сказал я. — Вы начинаете представление, мы начинаем проникновение.

Слово «проникновение» почему-то насмешило Аспирина; я подождал, пока он успокоится, и продолжил:

— Пятнадцати минут нам будет вполне достаточно. Сверимчасы.

Сверили. У всех шли по-разному, что для Зоны в общем-то не такая уж и редкость. Перевели.

— Але, — вспомнил вдруг Аспирин, — а мы главного-то и неспросили. Профессор, чува-ак! Как бюреров различать-то? Ну, где баба, а где наоборот?

Петраков-Доброголовин слегка покраснел.

— Вообще-то наружные половые органы бюреров ничем неотличаются от человеческих. Потому, я полагаю, сложностей сопределением пола у вас не должно возникнуть. В крайнем случае, если вы не слишком сведущи в вопросе, расстегните своиштаны и сравните.

Шутка была удачная, и мы все тихонько посмеялись, включая Аспирина, который хороший юмор всегда ценил.

— Круто, чува-ак! — кивнул он. — Тока как мы будем им штаны снимать в суматохе? Да и за пальцы укусит, гадина.

Профессор вздохнул — мол, ну что поделать, если работаешь с умственно отсталыми сталкерами?! — и коротко ответил:

— Сиськи!

Аспирин опять захихикал.

— …Два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями… — пробормотал отец Дормидонт.

Все воззрились на него в крайнем недоумении, надеясь, что речь не о красотках из компании бюреров. Или он тут совсем одичал?

— Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысячащитов висит на нем — все щиты сильных… — в задумчивости продолжал священник.

— Ланиты, ишь… Не, я-то понял, что это за половинки, но чего они под кудрями, чува-ак? — уточнил деловитый Аспирин.

Священник словно очнулся, кашлянул и сказал совсем другим тоном:

— Что вытаращились, аггелы?! Соломон, Песнь Песней. Да вам и не понять. Ланиты ему… Тьфу! Ладно, хватит разговоров, братие. Поехали!

И махнул рукой.

Оставив нашу цирковую труппу, мы с Аспирином, Паулем и волшебной кофеваркой двинулись в обход поезда. Особенных трудностей у нас это не вызвало, и на заданный рубеж мы выбрались даже быстрее, чем за пятнадцать минут. С тыла городок бю-реров выглядел еще хуже, чем с парадной части, — все запакощено, везде валяется мусор, но, слава богу, никого нет.

Стоп. Я сказал никого? Почти никого — на куче песка сидел карлик в лохмотьях и что-то жрал, запихивая в рот пригоршней. Хотя пасть была здоровенная, влезало плохо, и бюрер иногда помогал другой рукой. Ладно, сиди, сволочь. Пойдешь в клетку, если не успеешь смыться смотреть поповское представление: ты ведь или мужик, или баба, третьего не дано, а нам в любом случае оба нужны.

— Ничё так живут, — сказал Пауль. Я у него в гостях ни разу не был, но, по слухам, особой аккуратностью в жилье товарищ не отличался, и я подозревал, что городок бюреров ему понравился неспроста. — Хорошо устроились.

— Жрет, мудила, — сказал Аспирин. — Помню, был я в Тамани, так зашли в одно место…

— …И вышли с во-от такими пузами, — закончил я за него. — Потом расскажешь. Бюрерам вон, если добудем. Они оценят.

Аспирин сердито зашевелил усами и засопел, завозился с автоматом.

Я прикинул по часам — осталось две минуты.

Лишь бы там не произошло ничего непредвиденного… Выскочит, скажем, химера. Или кровосос. Может, они сюда ходят свежего бюрера отведать. Хотя почему-то я не слишком замора-чивался — надеялся на попа, который, кажется, не боялся здесь никого и ничего.

Над головой тихо шумели деревья, было тепло и спокойно. Бюреры в своем поседении притихли — спали, может, или молитва у них как раз случилась…

— Телик небось смотрят, — предположил Пауль. Антенну увидел, наверное.

Я проверил автомат. Аспирин щелкнул кнопочкой на приборе, включил-выключил.

— Работает, — сказал он. — Хотя, может, и не работает, а просто лампочка светится.

— Офигеть, — сказал Пауль. Время!!!

И тут я, делая первые шаги в сторону поезда, услышал громогласный голос… нет, глас, иначе не скажешь… отца Дорми-донта:

— Возбранный воеводо и господи, радосте и веселие рабом твоим, идеже ты, тамо потребляется всякая печаль, идеже несть тебе, тамо всякая радость суетна. Призри на мя грешнаго, погибающаго в беде сей, и явлением спасения твоего посети мя, зовуща: господи мой, господи, радосте моя, даруй ми, да возрадуюся о милости твоей!!!

Карлик на песке оживился, бросил недоеденную жратву и резво нырнул под вагон. Только задница мелькнула между колесными буксами. Заинтересовался, падаль мелкая. Ладно, считай, ушел. Повезло. Фигня, других наловим.

В несколько прыжков мы оказались у вагона. Вскарабкавшись по ступенькам, я подергал рукоять двери — закрыто.

Треснул прикладом в стекло, кубиками посыпавшееся вниз, и кулем полез через окно внутрь. Мне помог Аспирин, а через мгновение и сам свалился на загаженный пол тамбура рядом со мной.

— Ангелов творче и господи сил, спасения ради падшаго человека не возгнушался еси девического чрева, последи же занлевания, поношения и поносную смерть претерпел еси, слове божий, благ бо еси и человеколюбец!!! — грозно рокотал священник. Судя по отсутствию выстрелов с той стороны, бюреры охренели и внимали. Насколько я помнил, они малость даже кумекали по-человечески, но вряд ли особенно понимали старославянский, или на каком там языке сейчас глаголил старина Дормидонт.

Пока Пауль со своими габаритами и складной клеткой для добычи шумно влезал в тамбур, я осторожно выглянул из-за угла в коридор вагона. Это был купейный; кое-где даже сохранились грязные занавески, под потолком висели выцветшие искусственные цветы. В рамочке — расписание остановок. На проводах болтается вырванная розетка для электробритвы.

Некогда красная ковровая дорожка была покрыта слоем бюреровского дерьма, и я подумал, что падать нельзя нив коем случае. Потом глянул на пол тамбура, на котором сидел, и понял, что с этой здравой мыслью я опоздал.

Воняло все это так же гадостно, как и выглядело. Видимо, религиозные взгляды здешних бюреров никаких особенных идей о физической чистоте не содержали.

— Этот поезд в дерьме, и мне не на что больше жать… Это поезд в дерьме, и мне некуда больше бежать, — тихонько спел Аспирин у меня за плечом старую бардовскую песню.

— Бежать вон куда, — показал я. — Зырим в купе, хватаем, кого есть, и в клетку! Аспирин, ты включи-ка адскую машину за ранее. Пускай гасит, все польза.

Аспирин включил свою кофемолку, а Пауль сказал:

— Надо было ее к клетке изолентой примотать.

— Поздно придумал, — буркнул я.

— Да вот она, — возразил Пауль и шустро примотал.

— Видевый многий образы человеколюбия твоего, явленныя на бывших прежде мене грешницех, дерзнух и аз возвести к тебе очи мои, живущему на небеси: помилуй мя, господи, яко немощен есмь, избави мя горкия сея печали и сподоби радостию и веселием пети тебе: аллилуйя!!! — вел священник, и по-прежнему никто не стрелял. Любопытство взяло свое — я приподнялся и выглянул через окно на противоположную сторону, рискуя быть замеченным.

Картина того стоила.

Отец Дормидонт стоял на глинистом холмике рядом с поверженным столбом электролинии и вещал, подняв в руках над головою большой крест. Интересно, где это он его взял? С собой из автобуса вроде бы не прихватывал…

— Сильный во бранех, господи, прииди в помощь изнемогающей души моей и буди ми заступник от враг видимых и невидимых, яко отец мой и мати моя остависта мя, друзи мои и искренний мои далече от мене сташа. Но ты, отче сирых и судие вдовиц, буди ми безпомощному помощник, поющему тебе: аллилуйя!!!

Своих соратников я не видел — они укрывались в кустарнике и подлеске где-то позади священника. Зато бюреры были все как на ладони — стояли на гравии возле поезда, молчаливо внимая Дормидонту. Нет, не совсем молчаливо: кое-кто повизгивал — от восторга, что ли… Я из своего окошка видел штук двадцать тварей. Пригляделся — да, есть с «вторичными половыми признаками», если верить терминологии профессора. Ну и мерзкие же они…

— Чё там? Дай позырить, чува-ак! — запыхтел за плечом Аспирин.

— Нормально все, — сказал я. — Пока они отвлеклись, давайте-ка по вагону прошаримся… Там с того конца должен быть выход, кидаемся сзади, хватаем, пихаем в клетку — кстати, Пауль, собири-ка ее — и рвем вперед, пока нас прикрывают братаны со святым отцом.

Пауль резво собрал клетку, и мы осторожно двинулись по вагону, заглядывая в купе. Свинарник там был жуткий, и не свинарник даже — ни одна уважающая себя свинья не поселилась бы г. такой грязи. Однако в самом деле там и тут попадались изгвазданные иконы и всяческие предметы, явно принадлежащие к церковной утвари.

Ч-черт… В очередном купе, примотанный за руки к верхним полкам, перед окном висел человеческий скелет. Судя по связанным ногам и венку из пластиковых цветов на голом черепе, он подразумевал собой распятие. И сомневаюсь, что его тут подвесили уже мертвым…

— Вот пидоры, — буркнул Аспирин. — Секундочку, чува-ак. Он прикрыл дверь и шустро принялся устанавливать примитивную растяжку.

— Подарочек, — заключил он, поправляя привешенную осколочную гранату.

— Бурею многомятежнаго сего жития потопляем, к тебе руце мои простираю, слове божий: я ко же Петра утопающаго спасл еси, тако и мне простри крепкую руку твою и избави мя беды сея, да с радостию благодарным сердцем вопию тебе: аллилуйя! — исправно грохотал священник. Судя по визгливым воплям, карлики пытались ему подпевать, по крайней мере «Аллилуйя» прозвучало довольно похоже и весьма многоголосо.

Я подумал, что при надлежащем подходе отец Дормидонт того и гляди мог бы бюреров и обратить в истинную веру… Впрочем, такую идею я подавать ему не собирался, к тому же обещалразорить капище.

Выход из следующего вагонного тамбура был открыт. Через дверь я видел стоявших спинами к нам бюреров, некоторые в экстазе махали руками над головой.

— Боготочною кровию возлюбленнаго сына твоего Иисуса Христа примирихся тебе, отче небесный, но се паки якоже пес на свою блевотину ко греху возвратихся, сего ради праведно сею лютою бедою наказуеши мя. Но услыши мя, господи боже мой, в день печали сея, яви мне милость и спасение твое и даждь ми в наказании присно взывати тебе: аллилуйя!!!

— Пошли! — скомандовал я и стал осторожно спускаться по ступенькам, стараясь не касаться измазанного какой-то белесой дрянью поручня.

Странно, но на нас ровным счетом никто не обращал внимания. Аспирин выставил перед собою профессорский чудо-агрегат, а я осторожно протянул руку и взял за шиворот грязной хламиды ближайшего карлика с «вторичными признаками». Тот слабо подергивался в такт излияниям святого отца и, казалось, даже не замечал, что его схватили.

Пауль быстро подсунул клетку, и я уронил бюрершу в раскрытую дверцу. Тут-то она и заверещала, заметалась.

— Господи мой, господи, утешение мое, утеши мя в печали сущаго; господи мой, господи, заступниче мой, заступи мя от возстающих на мя! — возвысил голос священник, который тоже услышал, надо полагать, пронзительный визг. Но было поздно — сотни глаз обернувшихся бюреров уже вытаращились на нас, и мне не оставалось ничего другого, как схватить двух ближних и запихать в клетку к подружке. Рассматривать, кто они такие по половой принадлежности, времени у меня не имелось, и я понадеялся на удачу. В конце концов, если все пойманные — бабы, с горя попытаемся отловить мужика. Или толкнем баб оптом.

С той стороны заметили, что объект внимания обитателей городка на колесах сменился. Затарахтел автомат, дальние от нас богомольцы заполошно покатились под вагоны с истошным визгом. В воздух начали подниматься куски гравия; к чести профессора, в радиусе метров трех вокруг нас все было в порядке, значит, прибор работал, и мы бросились к кустам.

Аспирин напоследок швырнул в тамбур пару гранат, то же сделал Пауль, удерживая одной рукой клетку. Капище мы, может, и не разрушили, но попортили изрядно, отец Дормидонт дол жен быть доволен.

Но плечам и спине тут же застучал гравий, но мы ломились так, что с ходу с хрустом проскочили кустарник и, не останавливаясь, по инерции пронеслись дальше. Я притормозил, крикнув:

— Давайте вперед, метров сто, и ждите!

Два вагона горели. Бюреры метались взад и вперед, не зная, гнааться за похитителями или спасать пожитки, которыми, наверное, весьма дорожили. В воздухе довольно сумбурно вился целый рой гравия, стрекоча по листве, словно пулеметные очереди, и тучно врезаясь в стволы деревьев.

— Отступаем! — закричал я, подбегая и тормоша за плечо Петракова-Доброголовина. Профессор увлеченно стрелял из своего «стечкина», и я дернул его посильнее.

— Ага, ага! — закивал Петраков-Доброголовин.

Соболь тоже заметил меня, в последний раз выстрелил из ружья — крупный бюрер в некоем подобии церковного одеяния чучелом свалился с крыши нагона, куда успел забраться для руководства операцией. Видать, это и был поганый ихний «батюшка», личный враг Дормидонта.

— Господи мой, господи, агнче божий, вземляй грехи мира, возьми от мене бреме тяжкое грехов моих; господи мой, господи, я ко агнец безгласен, на заклание веденный, научи мя терпети находящая мне злая без роптания. Господи мой, господи, Адамово рукописание раздравый, раздери рукописание безчисленных грехов моих; господи мой, господи, разбойниче покаяние приемый, приими и мое грешнаго покаяние. Господи мой, господи, мертвых воскресивый, воскреси душу мою, умерщвленную грехми! — вопил священник наподобие сирены. Зрелище было апокалиптическое: пылающие и дымящиеся вагоны, мечущиеся бюреры, каменный град… Твою мать!

Крупный кусок гравия влепился мне в скулу, отрезвив и заставив еще раз дернуть впавшего в боевой экстаз профессора.

— Товар взят! — крикнул я ему в ухо, смахивая струйку крови, щекотно побежавшую по щеке и за воротник. — Уходим!!

Петраков-Доброголовин снова закивал. Соболь уже продирался сквозь густой крушинник, и мы последовали за ним.

— Господи, спаси мя погибающаго! — вопил священник, сноровисто перезаряжая гранатомет и стреляя в обитель бюреров. — Се, кораблец мой бедствует от искушения волн житейских и близ потопления есть! Но ты, яко бог милосердный и сострадательный немощем нашим, властию твоею всесильно запрети волнению бедствия, хотящих погрузити мя и низвести во глубину зол! И да будет тишина, — крикнув это, священник вскинул на плечо опустевший гранатомет и достал пистолет, — яко ветры и море послушают тебе! Аминь!

Это было последнее, что я видел, потому что мы скрылись в лесу и бросились бежать сквозь ельник, хлещущий по лицу своими колючими жесткими лапами.