Теранезия

5

Лагерь находился в десяти километрах от Эксмуса, небольшого городка на северо-западном побережье Австралии. Это приводило Прабира в замешательство, поскольку почти все в лагере попали сюда из мест, расположенных как минимум на тысячу километров севернее. Он знал, что в Дарвине жило много эмигрантов из Индонезии, отзывчивых людей, знающих многое о местных реалиях, которые охотно посетили бы лагерь и помогли бы советом, находись он поближе. И хотя правительство оплачивало предоставление юридической помощи задержанным, чтобы те могли получить статус беженцев, в самом Эксмусе юристов не было, поэтому тем приходилось приезжать издалека — из Перта или Дарвина. В лагере был только один телефон на двенадцать сотен обитателей, так что у юристов не было другого выбора, кроме как приезжать лично, и на это уходило время, которое они могли использовать для ведения дел — и не в последнюю очередь потому, что стоимость переездов превышала смету расходов на юридическую помощь каждому заявителю.

Прошло несколько недель, прежде чем ему пришло в голову, что такое место было выбрано именно поэтому.

Бойцы АБРМС бросили Прабира с Мадхузре на Ямдена, где какая-то китаянка с востока острова Ява сжалилась над ними и заплатила за них, чтобы они могли вместе с ее семьей отплыть на лодке на юг. Но у семьи оказались родственники в Сиднее, так что они покинули лагерь через месяц.

Шесть месяцев спустя Прабир услышал разговор социального работника с одним из охранников: «Я уверен, что мы сможем найти приемных родителей для девчонки — она еще достаточно юна и очень миленькая. Но ее брат совершенно безнадежен. Вы завязнете с ним на годы».

В следующий приезд адвокатов в их глушь Прабир произнес свои первые слова с тех пор, как уехала семья китаянки, обращенные к кому-то кроме Мадхузре.

— Я передумал. Я не хочу получать убежище здесь. Мы должны отправиться к кузине моей матери Амите, в Торонто, — сказал он.

— Кузина Амита? Ты знаешь ее полное имя? — спросила адвокат.

Прабир покачал головой.

— Но она преподает там в университете. Она должна быть в их справочнике. Вы можете легко найти ее адрес электронной почты.

Адвокат была настроена скептически, но все же пододвинула свой планшет по столу к Прабиру.

— Почему бы тебе не сделать это самому?

Он уставился на аппарат.

— Я найду ее адрес, но пожалуйста, поговорите вы с ней. — Прабир не только никогда не встречался с Амитой, но даже не разговаривал с ней. — Я могу ляпнуть какую-нибудь глупость и все испортить.

Амита и ее сожитель Кит встретили их в аэропорту и, подписав необходимые бумаги, забрали их у социального работника. Мадхузре стоически терпела, пока ее по очереди обнимали и умилительно сюсюкали — Прабир часами внушал ей, как важно произвести хорошее впечатление.

Кит вел машину, а Амита ехала с ними на заднем сиденье. Мадхузре, которая не спала все пять перелетов, завороженная видами, заснула на руках у Прабира. Кит показывал достопримечательности Торонто, и, казалось, ожидал, что Прабир будет поражен каждым крупным зданием.

— У меня есть кое-что для тебя, Прабир, — сказала Амита. Она протянула ему небольшой предмет из пластика, похожий на слуховой аппарат.

— Спасибо, — ответил Прабир. Он слишком нервничал, чтобы спрашивать, что это такое и просто засунул предмет в карман.

Амита снисходительно улыбнулась.

— Вставь его в ухо. Он для этого предназначен.

Прабир неохотно выловил предмет из кармана и сделал, как она сказала. Женский голос произнес «Не грусти». Это что, радио? Он подождал, что будет дальше. Через несколько секунд голос опять произнес «Не грусти».

Амита выжидающе смотрела на него. Прабир подумал, что лучше сразу ей сказать, что он, наверное, испортил подарок.

— Он кажется сломан. Он просто повторяет одно и то же.

Амита засмеялась.

— Так он это и должен делать. Это фрагмент мантры: аппарат считывает твое настроение и проигрывает фрагмент, чтобы подбодрить тебя, когда тебе это нужно.

— Не грусти, — сказал наушник.

— Я сама выбрала фрагмент, — с гордостью сообщила Амита. — Он из старой песни Соник Юз, но ты, конечно, можешь перепрограммировать его как захочешь.

Прабир изо всех сил старался выглядеть благодарным.

— Спасибо Амита. Это замечательный подарок.

Ему пришлось ждать, пока они не окажутся дома и он не закроется в туалете, чтобы наконец-то освободиться от бессмысленного бубнежа. Он с легкостью разобрал устройство и его первой мыслью было отправить батарейку в унитаз, но затем он испугался, что та может забить слив или Амита, взяв устройство, чтобы показать, как его перепрограммировать, поймет, что он сделал, по уменьшившемуся весу.

Его озарило: он перевернул плоский кругляш батареи, поменяв плюс на минус и собрал устройство. Стало тихо. Слышать он стал при этом хуже, но это была небольшая плата за тишину. Потом он разберется, как можно стереть образец, но оставить работать тракт, отвечающий за нормальную слышимость.

Прабир уставился на свои ботинки. Его трясло от злости, но он должен был быть вежлив с Китом и Амитой, чтобы их с Мадхузре не разлучили.

Дом представлял из себя бесконечную череду похожих на гроты комнат, выкрашенных белым, и из-за этого Прабир чувствовал себя бестелесным. Амита уложила Мадхузре спать в комнате, полностью выделенной ей одной. Потом Амита показала Прабиру его комнату, которая оказалась даже больше, чем у Мадхузре и в которой, несмотря на всю мебель и аппаратуру, оставалось еще куча свободного места. Прабир поблагодарил Амиту за все, старательно скрывая смятение — он чувствовал себя в большом долгу, будучи осыпан такими дарами — прежде чем предложил поселить Мадхузре вместе с ним.

— Она не привыкла быть одна.

Амита и Кит обменялись взглядами.

— Хорошо, — сказала Амита. — Может на неделю или две.

После ужина Кит пожелал всем доброй ночи и уехал. Прабир растерялся.

— А он разве не живет здесь?

Амита покачала головой.

— Мы разведены. Но мы все еще хорошие друзья и он согласился проводить здесь некоторое время, после того, как вы с Мадхузре приедете.

— Но почему? — Прабиру захотелось врезать себе, как только слова сорвались с его губ. Амита очень многое сделала для него, и ему следовало быть более дипломатичным.

— Я решила, что вы с Мадхузре должны слышать, как женские, так и мужские рассказы — объяснила Амита.

— Вы имеете в виду… что он будет помогать вам читать нам истории? — Прабиру не хотелось показаться неблагодарным, но Амита наверняка с облегчением узнает, что нет никакой необходимости ее бывшему быть привязанным к ним только для того, чтобы добавить мужской голос в чтение историй перед сном. — Я могу читать сам. А Мадхузре мы можем читать по очереди.

— Я тоже могу читать, — вставила Мадхузре.

Это была неправда, но в лагере Прабир научил ее латинскому алфавиту, а ее разговорный английский был почти так же хорош, как и бенгали.

Амита довольно вздохнула и взъерошила Прабиру волосы.

— Я имела в виду наши личные рассказы, милый мальчик. Хотя гендерная специфика такого рода текстов весьма изменчива, тебе пойдет на пользу знакомство с, по крайней мере, базовыми бинарными шаблонами, для того, чтобы декодировать и контекстуализировать собственный опыт.

Прабир тихонько взглянул на бутылку вина, стоящую посреди стола.

В кровати он несколько часов пролежал без сна, завернутый в кокон из накрахмаленных простыней и тяжелых одеял. Было холодно, и ему понадобилась пижама, но он чувствовал себя будто затянутым в смирительную рубашку. Его не беспокоили незнакомые тени в комнате или растворяющиеся в тишине негромкие звуки машин, хотя в лагере он привык прислушиваться к пустопорожним спорам мужчин, которые курили сигареты одну за одной и жаловались на жизнь. Тосковать по дому было не только бесцельным, но и бессмысленным: ничто не сделало бы комнату уютной и никакие ночные звуки не принесли бы успокоения. Где бы он не оказался — в своем гамаке на острове, или в кровати в Калькутте — его родители все равно были мертвы.

Он посмотрел на спящую Мадхузре. Им никогда не добраться до берега, никогда не оказаться в безопасности. Этого не существует. Это все только в его голове.

В следующий визит Кита, Прабир воспользовался возможностью порасспрашивать его.

— Как вы познакомились с Амитой? — как бы невзначай спросил он.

Амита уехала с каким-то поручением, так что они остались одни с Мадхузре, которая с удовольствием играла куклой, подаренной Китом.

— Это было в городе, на концерте, двенадцать лет назад — неуверенно начал Кит и сморщил лоб, вспоминая подробности. — Анорексик Андроджинс читали манифест Унабомбера под музыку Эгрежиос Бердс. Ее исполняли Кантри Дада Бэнд. Но они распались много лет назад.

Все это было Прабиру неинтересно. Он хотел услышать об их страсти к знаниям.

— Так как получилось, что вы стали работать вместе в университете?

— Ну, я как раз получил докторскую степень по теории секретных материалов в калифорнийском университете, а Амита готовилась получить магистра за исследования Дианы в университете Лидса, удаленно, по сети. В универе Торонто как раз открывали отдел трансгрессивного дискурса — наконец-то! — и совершенно естественно, что мы оба подали туда заявления.

Когда Прабир стал настаивать на объяснении всех непонятных ему в этом рассказе фраз, его сердце сжалось.

— И этим Амита занималась последние двенадцать лет?

Кит засмеялся.

— Нет, конечно, нет! Это была лишь степень магистра, она пошла дальше. Для своей докторской она выбрала совершенно другой предмет: разработку графической интерактивной версии Ностромо Конрада, как применение постколониализма в кроссплатформенном восприятии. Ностромо стал супергероем из комиксов, который терял свои сверхспособности, едва подвергался излучению серебряных слитков, таким образом иронизируя и помещая в другой контекст собственное, весьма неоднозначное отношение Конрада к экономическим преимуществам капитализма и умело подрывая миф о художнике, как псевдобожественном знаменосце высшей морали.

Прабир начал сомневаться, не сыграла ли с ним Амита замысловатую шутку.

— А что она изучает сейчас?

Кит с гордостью улыбнулся.

— Последние четыре года она работает над принципиально новой парадигмой в вычислительной технике. Ей пока еще не удалось найти финансирование для постройки прототипа, но должно быть лишь вопрос времени.

— Амита придумала компьютер? — Теперь Прабир знал, что его одурачили. — Когда же у нее нашлось время изучить инженерное дело?

— О, она наймет инженера, когда получит финансирование, — пренебрежительно махнул рукой Кит. — Ее вклад чисто интеллектуальный. Математический.

— Математический?

Кит с сомнением посмотрел на него.

— Ты наверное маловат, чтобы понять это. Знаешь, как работает компьютер, Прабир?

— Более, менее.

— Нули и единицы. Ты понимаешь двоичную систему? — Кит схватил планшет с журнального столика перед собой и нарисовал две цифры.

— Да, я понимаю. — Прабир постарался скрыть раздражение.

— Ты никогда не задумывался, почему компьютеры так враждебны к женщинам?

— Враждебны?

Прабиру оказалось непросто понять, что именно хотел сказать Кит своим утверждением. Нельзя было исключить параноидный бред об искусственном интеллекте.

— Вы имеете в виду… что некоторые преследуют женщин в сети?

— М-да, и это тоже, — сказал Кит. — Но все лежит гораздо глубже. Работа Амиты не только раскрывает причины, но и предлагает потрясающе простое решение проблемы. — Он ткнул пальцем в планшет. — Ноль и единица. Отсутствие и присутствие. И, только глянь, как они выглядят! «Ноль» — это женское: матка, влагалище. «Единица» — мужское: явный фаллос. Женщина отсутствует, она маргинальна, исключена. Мужчина присутствует, он господствует, властвует. Этот явно сексистский код лежит в основе всех современных цифровых технологий! А мы еще удивляемся, почему женщины чувствуют себя неуютно в этой области!

Итак Амита предложила новую парадигму, как для оборудования, так и для программ. Старое, маскулино-доминантное оборудование заменяется трансгрессивными компьютерами или транспьютерами. Старые, маскулино-доминантные программы переписываются на совершенно новом языке, названном Ада — в честь Ады Лавлейс, непризнанной матери компьютеров.

— Мне казалось кто-то уже называл язык программирования в ее честь, — отважился сказать Прабир.

Но это Кита не смутило.

— Что такое, эта новая парадигма? Все просто! Каждая единица становится нулем, а каждый ноль единицей: всеобщее цифровое гендерное переназначение! И главная прелесть в том, что внешне все выглядит как обычно! Если все аппаратное и программное обеспечение претерпевает одинаковую инверсию, то программы продолжают выдавать те же результаты — никаких изменений, заметных невооруженным глазом! Но в глубине каждой микросхемы старые фаллоцентрические коды разрушаются миллионы раз в секунду! Старые управляющие структуры становятся с ног на голову каждый раз, когда мы включаем наши компьютеры!

Прабир был сыт по горло — Кит наверное считает его какой-то необразованной деревенщиной, способной проглотить что угодно. Если он и дальше намерен пичкать его все более невероятными небылицами, чтобы увидеть сколько ему можно навешать лапши, то пора раскрыть его блеф.

— У компьютеров внутри нет маленьких циферок, — решительно сказал Прабир. — Ноль обычно кодируется в памяти отсутствием электрического заряда в конденсаторе, а единица — его наличием, но иногда наоборот. Но даже если не наоборот… отсутствие кодируется как отсутствие, а присутствие — как присутствие. Нет никаких схем из вагин и пенисов или чего-то, хоть как-то связанного с полом человека.

— Хорошо, возможно не буквально, — неуверенно сказал Кит. — Но вряд ли ты можешь отрицать, что символы сами по себе пронизывают технологическую культуру. Никто не живет в так называемом «физическом» мире электронов и конденсаторов, Прабир! Действительное пространство, в котором мы обитаем — культурное!

Прабир в раздражении вскочил и схватил планшет.

— Это индо-арабские цифры! Люди использовали их веками! Они не имеют никакого отношения к компьютерам! Если вы действительно воображаете, что это рисунки интимных частей, то не технология должна раздражать вас, а математика!

— Да, да! — вскричал Кит. — Ты абсолютно прав! Не двигайся, я вернусь через пять секунд!

Он выбежал из комнаты.

Мадхузре вопросительно посмотрела на Прабира.

— Не волнуйся, — сказал Прабир. — Это всего лишь игра.

И я выигрываю.

Кит вернулся, листая книгу, которую держал в руках, в поисках чего-то.

— Ага! — он показал обложку Прабиру. — Из трудов пятнадцатой ежегодной конференции по киберфеминизму. Это прошлогодний доклад Амиты, благодаря которому «Нью-Йорк Таймс» назвала ее «самой волнующей из нынешних интеллектуалов Канады».

Он начал читать: «Транспьютеры будут лишь первой стадией революции, которая изменит полностью гендерный мегатекст науки и технологии. Следующим падет господство самой математики, которая давно нуждается в собственной, совершенно необычной, инверсии. Нам вновь придется восстановить дисциплину с нуля, отказавшись от порочных и предвзятых аксиом прежней, искаженной мужчинами истины, превратив ее застывший, иерархический подход в живой, обучающий и игривый. Доказательство мертво. Логика устарела. Следующее поколение надо с детства научить высмеивать Principia[9] Рассела, дергать за бороду Карла Фридриха Гаусса и стаскивать пифагоровы штаны!»

Прабир протянул руку и взял книгу. Пассаж был в точности таким, как прочитал его Кит. И имя Амиты стояло в заголовке статьи.

Он сел, испытывая легкое головокружение и все еще не веря. В лагере, вспоминая, что отец сказал про Амиту, он опасался, что та может оказаться слишком религиозной, но все оказалось еще хуже. Она была против всего, что отстаивали его родители: равенства мужчин и женщин, разделения знаний и собственных интересов, самой идеи честного поиска истины.

И он сам привел Мадхузре прямо к ней в руки.

Прабир боялся начала занятий в школе, но к концу первой недели все его худшие страхи оказались на поверку беспочвенными. Учителя говорили, как нормальные, здравомыслящие люди и в их классе не было никакой болтовни, подобной той чуши, что несли Амита и Кит. А еще ему разрешили побыть с Мадхузре в ее первое утро в детском садике, где все дети казались одинаково безвредными. В лагере Мадхузре уже играла с другими детьми, так что новая встреча с такими же странными существами не оказалась для нее слишком сильным шоком, и хотя она плакала, когда Прабир оставил ее одну на следующий день, по возвращении домой она уже с энтузиазмом отчитывалась о своих занятиях.

Прабир ожидал, что в школе его побьют, но остальные ученики держались на расстоянии. Один парень правда начал высмеивать его лицо, но, после того, как другой прошептал ему что-то на ухо, замолк. Прабир очень надеялся, что они только воображают, что знают историю его шрамов — ему лучше было служить объектом насмешек, чем слушать, как эти незнакомцы обсуждают то, что в действительности случилось на острове.

Было еще трое учеников, чьи родители могли оказаться индийцами, но все они разговаривали с канадским акцентом и, когда Прабир оказывался рядом с ними, ему казалось, что он чувствует, как от них исходит беспокойство в еще большей степени, чем от него самого. Амита приехала в Канаду, когда ей было три и ее родители сразу прекратили говорить на бенгали, так что она почти не знала языка. Он намеревался было добиться, чтобы Мадхузре говорила на обоих языках, но в ее присутствии иногда прерывал себя на середине фразы, сомневаясь, правильно он говорит. Он мог бы попытаться связаться со своими старыми одноклассниками из сетевой школы ИРА, но он был не готов объяснять им свои изменившиеся обстоятельства.

За следующие несколько месяцев он привык к рутине: подъем в семь, умывание и одевание, автобус, сидение на занятиях. Все это смахивало на прогулку во сне по дорожке тренажера.

По выходным были пикники. Кит взял его на фестиваль, где показывали фильм под названием «Четыреста ударов». Прабир согласился, в предвкушении новых ощущений от целлулоидных технологий, с их огромной картинкой и полным людей залом. Хотя, как он помнил, в Калькутте было полно кинотеатров, он никогда не бывал ни в одном из них — родители предпочитали брать фильмы в прокате, а он был слишком мал, чтобы пойти самому.

— И что ты думаешь? — спросил Кит, когда они через фойе к выходу. Он начал говорить о предстоящем просмотре за несколько недель; вероятно это был его самый любимый фильм всех времен.

— Я думаю, — ответил Прабир, — что об этом изнеженном сопляке заботились намного лучше, чем он этого заслуживал.

Кит был шокирован.

— Ты знаешь, что автобиографический фильм?! Ты же говоришь о Трюффо!

Прабир обдумал поступившую информацию.

— Тогда, вероятно, он был слишком мягок по отношению к себе. В действительности он, наверное, еще более глуп и эгоистичен.

У Амиты вкусы были другие: она повела его на БегущегоПоЛезвию™ НаЛьду™ с МузыкойВСтиле™ Гилберта-и-Салливана™. Он слышал, что шоу родилось давно из весьма неплохого научно-фантастического романа, но этому не осталось никаких доказательств среди тумана, лазерных лучей и черных резиновых костюмов. В перерыве бестелесный голос, называвший себя «Радио КТДЖИР», что-то кудахтал о сексе с инвалидами. Макдональдс в фойе предлагал бесплатную одноразовую карточку памяти с бесплатной игрой/саундтреком/романом с каждым напитком МакЛезвие™, который оказался пенистой розовой субстанцией, похожей на сжиженный стирофом. Хуже всего было то, что следующие недель шесть Амита постоянно напевала «Я лучшая модель современного мутировавшего репликанта».

К концу третьего месяца их пребывания в Торонто, уклад жизни заметно изменился, как будто было решено, что их адаптационный период закончился. Амита начала устраивать вечеринки, на которых представляла своих приемных детей друзьям. Гости сюсюкали с Мадхузре и вручали Прабиру телефонные карты со встроенным в чип сайтом Диора.

Знакомства Кита и Амиты распространялись на людей практически всех профессий, но что удивительно — у них у всех было нечто общее. Арун был лектором, писателем, редактором, социальным комментатором и поэтом. Бернис была скульптором, артисткой, политической активисткой и поэтом. Денис был консультантом по мультимедиа, рекламным копирайтером, продюсером… и поэтом. Как-то вечером Прабир пересмотрел все визитные карточки, чтобы проверить не упустил ли он что-то, но исключений не было. Дантист, и поэт. Актер, и поэт. Архитектор, и поэт. Бухгалтер, и поэт.

К счастью, никто из посетителей в разговоре с ним не затрагивал тему войны, правда из-за этого у них не оставалось выбора, кроме как расспрашивать о школе. К ужасу Прабира, признание в том, что его любимыми предметами являются естествознание и математика, почти безошибочно включало поток излияний, в которых его non sequiturs[10] сравнивали с известным индийским математиком Рамануджаном. Неужели они все не понимают, что он уже достаточно взрослый для заигрываний вроде «А ты, когда вырастешь, станешь космонавтом?» И почему они всегда ссылаются на Рамануджана? Почему не Бозе или Чандрасекар, почему не Салам или Аштекар, почему, в конце концов (что за глупая идея!) не кто-нибудь из Китая, Европы или Америки? В итоге Прабир выяснил таки причину: байопик Оливера Стоуна, вышедший в 2010. Амита взяла для него фильм в прокате. История перемежалась залитыми звуками ситара галлюциногенными визитами индуистских божеств, приносящими шпаргалки попавшему в бедственное положение молодому математику. В конце Рамануджан отправляется со своего смертного одра в пустыню, заполненную змеями, кусающими себя за хвост с целью изобразить символ бесконечности.

В мире были вещи и похуже, чем находиться под опекой И Поэтов. Прабир знал, что его положение было в тысячи раз лучше, чем у большинства сирот войны — а если этот факт ускользал от его внимания, то по ТВ показывали достаточно много мучительных кадров из Ачех или Ириан-Джая, чтобы ткнуть его носом. Бои закончились, лидеры переворота свергнуты и пять провинций получили независимость, но десять миллионов человек по всему архипелагу голодали. Он не лишился ничего — спас единственное, что никто не смог бы вернуть. Амита не только кормила, одевала и обеспечивала их жильем, она дарила Мадхузре бесконечную привязанность и сделала бы то же самое для Прабира, если бы тот не оттолкнул ее. Прабир заметил, что стал почти стыдиться своего неуважения к ней и начал подозревать, что его страх за Мадхузре был необоснованным. Амита не пыталась промыть ей мозги своими эксцентричными теориями и, возможно, Мадхузре, будучи оставлена в покое, смогла бы составить собственное мнение.

Может Амита и вправду безобидна.

Летом 2014 Амита спросила Прабира, не хочет ли он пойти на митинг, организованный в ответ на недавнюю волну погромов на расовой почве, где ее пригласили выступить. Прабир согласился, будучи приятно удивлен тем, что Амита, которая закрывшись в университете боролась с колониализмом комиксами про Ностромо и подрывала патриархат бессмысленным переворачиванием бит в компьютерах, не настолько оторвана от реальности, как он себе представлял.

Митинг состоялся в субботу; они шагали по улицам под безоблачным небом. Прабиру нравилось лето в Торонто: пусть солнце и поднималось всего на две трети пути до зенита, но зато делало это дольше. Кит, казалось, считал, что при тридцати двух градусах слишком душно и, когда они добрались до парка и уселись на траву, немедленно достал из принесенной с собой корзинки несколько банок пива и тут же их выпил.

Амита заняла свое место на трибуне перед толпой из пары тысяч людей. Прабир указал на нее Мадхузре.

— Смотри! Вон Амита! Она знаменитость!

— Мы собрались сегодня здесь, — начала Амита, — чтобы осудить и изобличить расизм, и это замечательно, но я считаю, что уже давно настало время ознакомить общественность с более тщательным анализом этого явления. Мои исследования показывают, что неприязнь к людям иной культуры на самом деле, не что иное, как перенаправление более основополагающих форм угнетения. Тщательное изучение языка, использовавшегося в Германии в 30-х годах 20 века для описания евреев, показывает нечто совершенно поразительное, и все же, для меня ничуть не удивительное: каждый термин, использованный для оскорблений по национальному признаку, являлся одновременно и формой феминизации. Быть слабым, быть инертным, быть ненадежным — и вообще быть Другим — что еще это может означать при патриархате, кроме как быть женщиной!

Если бы нацисты победили, объясняла Амита, они в конечном счете прекратили бы преследование отвлекающих ложных целей и начали бы загонять своих настоящих врагов — немецких женщин — в газовые камеры.

— Забудьте всех этих рейнских девушек Рифеншталь; истинной основой всех нацистских пропагандистских фильмов всегда было восхваление мужской силы, мужской красоты. В тысячелетнем рейхе женщин использовали бы только для размножения, да и то, только до тех пор, пока не смогли бы их заменить технологической альтернативой. И после того как они перестали бы исполнять свою жизненно важную роль, они бы немедленно исчезли в печах.

Меня пригласили сегодня сюда, чтобы обратиться к вам из-за цвета моей кожи и страны, в которой я родилась и правда в том, что из-за этого я становлюсь мишенью. И мы все знаем, что канадские женщины подвергаются большему насилию, чем все меньшинства вместе взятые. Так что я стою здесь перед вами и говорю: как женщина я тоже была в Бельзене, как женщина я тоже была в Дахау, как женщина я тоже была в Освенциме!

Прабир с беспокойством ожидал, что вот-вот начнутся беспорядки или, по крайней мере, кто-то заткнет ей рот. А есть ли вообще в толпе дети или внуки переживших Холокост? И даже если таких нет, должно же кому-то хватить куража, чтобы закричать «Вор!»

Но толпа аплодировала. Люди встали и одобрительно кричали.

Амита присоединилась к ним на траве, взяв Мадхузре на руки. Прабир смотрел на нее со странным чувством отрешенности, сомневаясь, понимает ли он вообще, почему она согласилась приютить их. Она дала понять, в чем состоит ее понимание сострадания: осудить насилие и проявить реальную щедрость к его жертвам, чтобы потом обратить это все в выгоду, восклицая «Я тоже!», как ребенок, добивающийся чьего-то внимания. Вот, какие чувства вызывала у нее смерть шести миллионов незнакомцев: не горе и ужас, а зависть.

Она улыбнулась ему, качая Мадзуре.

— О чем ты задумался, Прабир?

— Вы мне покажете свою татуировку?

— Что, прости?

— Ваш лагерный номер.

Улыбка Амиты увяла.

— Это очень глупая шутка. Не надо все понимать буквально.

— Возможно, вам следует больше вещей понимать буквально.

— Тебе следует немедленно извиниться, — резко сказал Кит.

Амита повернулась к нему.

— Ты не мог бы не вмешиваться? Пожалуйста.

Кит сжал кулаки и гневно посмотрел на Прабира. — Мы не будем вечно потакать вам. Есть множество заведений, которые вас примут и это будет несложно устроить.

И прежде чем Амита успела что-то сказать, пошел прочь, прикрывая руками уши, чтобы не слышать ничего, кроме собственной мантры.

— Я никогда не поступлю так, Прабир, — сказала Амита. — Просто не обращай на него внимания.

Прабир отвел взгляд от ее лица и взглянул в сказочное голубое небо. Его порадовал охватывавший его страх. Вся проблема была в том, что он позволил себе почувствовать себя в безопасности. Он позволил себе вообразить, что прибыл куда-то. Теперь он никогда не забудет, где в действительности находится.

Совершенно нигде.

— Мне очень жаль, Амита, — мягко сказал он. — Мне очень жаль.

— Хочешь знать, куда уехали Ма и Па?

Прабир стоял возле кровати Мадхузре в темноте. Он почти час не шевелясь ждал, пока она вдруг начнет переворачиваться во сне, и, увидев его, полностью проснется.

— Да.

Он опустился вниз и рукой взъерошил ей волосы. В лагере он избегал этого вопроса, рассказывая бесполезную полуправду — «Они не могут быть сейчас здесь», «Они хотят, чтобы я заботился о тебе» — пока она не сдалась и не перестала спрашивать. Социальные работники советовали ему «Не говори ничего. Она еще достаточно маленькая, чтобы забыть».

— Они ушли в твой разум, — сказал он. — Ушли в твои воспоминания.

Мадхузре одарила его своим самым скептическим взглядом, но казалось, задумалась над его утверждением.

Затем решительно заявила:

— Это не так.

Прабир прикрыл глаза тыльной стороной ладони.

— Ну, хорошо, всезнайка, — сказал он. — Они ушли в мои.

Мадхузре выглядела раздраженной. Она оттолкнула его руку.

— Я тоже хочу их.

Прабир похолодел. Он взял ее из-под одеяла и отнес к себе в кровать.

— Не говори Амите.

Мадхузре посмотрела на него с презрением: надо быть идиотом, чтобы предположить подобное.

— Ты знаешь, как звали Ма, пока ты не родилась? — спросил он.

— Нет.

— Ее звали Радха. А Па звали Радженда. Они жили в огромном, полном людей, шумном городе под названием Калькутта. — Прабир повторил то же самое на бенгали.

Он переключил прикроватную лампу на самый слабый свет, затем взял со столика планшет и вызвал на экран фотографию матери. Это был снимок, сделанный на параде ИРА, единственный сохранившийся, который ему удалось спасти из рабочего пространства в сети, куда он сам поместил его еще до того, как решил не отправлять по электронной почте Элеоноре.

Глаза Мадхузре загорелись от восхищения.

— Радха знала все о человеческом теле, — сказал он. — Она была самой умной и самой сильной в Кулькутте. У ее Ма и Па был большой красивый дом, но ей не было до этого дела.

Прабир перелистнул изображение на планшете, чтобы вызвать фотографию отца. Мадхузре похоже спокойно отнеслась к зрелищу металла, воткнутого в кожу, но нетерпеливо подалась вперед, чтобы рассмотреть лицо Радженды, более узнаваемое, чем лицо матери.

— Итак, она полюбила Радженду, у которого не было ничего, но он был умным и сильным, как Радха. И тоже любил ее.

Прабир подумал: я же разрушаю все это. Он не хотел заполнять свою голову сладенькими историями, похожими на сказки. Он хотел все еще чувствовать, как папины руки обхватывают его и поднимают высоко в небо. Он хотел все еще слышать мамин голос, говорящий, что они отправляются на остров бабочек. Может ли он вообще может сделать их столь же реальными для Мадхузре?

У Мадхузре возникли мысли по поводу фото Радхи.

— Почему она не плачет?

Прабир приложил пальцы к щекам.

— Здесь есть такое место, где почти нет нервных окончаний. — Он проверял это на виртуальной модели тела в сети. — В коже есть множество тонких ниточек, которые заставляют чувствовать боль, но если их не задеть, они не причинят беспокойства.

Лицо Мадхузре выражало сильные сомнения.

На кухне были шампуры. Он мог простерилизовать их на газовой плите или воспользоваться дезинфицирующим средством из аптечки. Мысль о том, что придется засовывать металл в собственную плоть, заставила его желудок сжаться. Он бы не возражал, если бы кто-то другой проделал такое с ним — вряд ли это было бы намного хуже, чем инъекции, которые ему делали, чтобы убрать шрамы с лица — но перспектива самому применять силу для этого пугала его.

Но мама делала такое и это была не сказка — доказательства находились прямо перед глазами. Тут был всего лишь вопрос уверенности в своих действиях.

— Я покажу тебе, — сказал он, положив планшет на подушку и слезая с кровати. — Но только щеки, без языка. Но когда ты вырастешь, ты поможешь мне тащить грузовик.

Мадхузре не брала на себя обязательств так просто: она снова изучила фото отца. Прабир склонился над ней.

— Посмотри на их лица. Если бы это причиняло им беспокойство, они бы не улыбались, не так ли?

Мадхузре обдумала весомость аргумента, после чего торжественно кивнула.

— Хорошо.