Тень от башни

2. Барселона

Ворота наконец освободились, грузовик тронулся, и пожилой сторож ошарашенно открыл рот: на асфальте в луже масла остался лежать человек — здоровый парень со сложенными на груди руками. Его лицо, чёрное не то от природы, не то от копоти, было искажено страданием, как на картинах старых мастеров, писавших Христа и святых. Он предстал перед глазами сторожа, будто выхваченный из тьмы вспышкой молнии, и старик поначалу решил, что этого человека сбил грузовик — подмял под капот и проехал сверху, чудом не раздавив в лепёшку. Он заспешил к лежащему, но на месте того уже не было — молниеносно, словно крыса или тень, парень взлетел с земли, перенёсся через двухметровый бетонный забор и был таков. Сторож моргнул, не веря собственным глазам. Преследовать пришельца он не мог, да и не стал бы; поднимать тревогу тоже. Ушёл незваный гость — и пусть. Старик подошёл осмотреть место, где тот лежал, но масляный асфальт не сохранил следов. К тому же в сумерках Каталонии все наблюдения ненадёжны.

Саша провёл ночь на земле в грязном промышленном районе. Ему не встретилось ни души. Окна необитаемых зданий так и не загорелись — пустыня, да и только. Он сам не знал, спал ли он хоть немного или все эти часы прободрствовал в полубреду. На рассвете он вышел на перекрёсток, вытащил из мусорного бака немного бумаги и недопитую бутылку минеральной воды, кое-как привёл себя в порядок и пошёл наугад туда, откуда, как ему казалось, доносилась более человечная часть городского шума.

Он кружил по городу несколько тяжких, сухих и жарких часов, пока не смешался с потоком и вышел наконец к центру. Барселона представляла собой шумное бетонное гнездо, будто для каменных ос, в сердце которого хранилось драгоценное яйцо — собор Святого Семейства, похищенный бесами, как весь мир, лишённый предназначения, превращённый в аттракцион. Из-за этого, а может быть, из-за тягот последних полусуток творение Гауди не произвело на Сашу должного впечатления. К тому же оно было неокончено. Саша добросовестно обошёл здание, осмотрел все четыре фасада и решил вернуться ночью, когда Святое Семейство осветят прожекторами.

Он украл карту города с вертушки книжной лавки и весь день просто гулял. Прошёл по Меридиана к порту, заглядывая в магазины — поначалу доступные, потом всё дороже и эксклюзивней. Забрёл по дороге в гипермаркет, гламурный молл с кучей моднючих бутиков, и тусклый блеск золота на браслетах и ручках сумок долго ещё ощущался позади век. Не это ли золото привезли в Испанию конкистадоры? Саша принялся вспоминать всё, что читал о Конкисте, чтобы поднять себе настроение, но трюк не сработал: реальность бросилась наперерез, будто продажная девка, не выносящая, когда ею пренебрегают. Она была знанием — Кецалькоатль, недопроваженный в ад и вселившийся в злобного сассанаха. Эти мысли скользнули кольцом — и опять в них предстали кресты. Кресты вроде тех, что презентовал ему нынче дон Барка, стояли по всему Новому Свету — кощунственный вызов мятежного ангела Богу. Саша прикинул, что за ангелом был до Падения Пернатый Змей. В голову лез серафим, чудное существо из очей и крыл, но Саша подозревал, что Змей — дух побольше калибром.

Саша дошёл до берега. Земля и море были закованы в бетон и сталь. Железо, схватившее воды, режущее на вид, причиняло душевную боль — Изенгард, Мордор, страшный ландшафт модерна. Железо обосновалось и в нём самом, зломудрое, как первородный грех — кутало хрупкие живые кости, делало человека сильным, неразбиваемым, неуязвимым. Мучило, терзало. Он ещё переведается с доном Баркой, придёт и его черёд.

Саша вернулся к Святому Семейству по другой стороне тех же улиц и даже, казалось, в той же толпе. От жажды в горле скребло. Он украл бутылочку фанты и выпил до дна, сплёвывая пластиковый привкус, но жажда только усилилась. Он вытащил из кармана свои последние деньги, пересчитал, купил большую бутылку столовой воды и стал искать, где бы сесть. На всех скамейках кто-то да сидел. На всех. Суставы ног болели, как всегда, когда Саша стоял или ходил слишком долго, и боль уже приближалась к уровню труднопереносимой. Саша прислонился к стене, полуприсев на выступающий фундамент дома, и смотрел на сидящие компании и парочки с растущей глухой ненавистью. Он убеждал себя: не стоит. Они не знали, что ему плохо и больно, иначе наверняка бы освободили для него скамью, пригласили сесть. Но — возражал он тут же — они ведь знали, что он есть, есть такой человек Саша Плятэр, примерно знали из СМИ, что он делает, ради чего и чего ему это стоит. Они знали, чем Саша жертвует ради них, какую жизнь он влачит — и всё равно продолжали по-обывательски существовать, делать, думать и принимать зло — платить налоги, подчиняться правилам, питать систему. Их не интересовала чужая боль. Саша скрипнул зубами и хотел было сесть наземь где стоял, но никто здесь так не сидел, это было не принято. Он рисковал бы, что кто-то, увидев его сидящим, глянет ему в лицо — Саша не строил себе иллюзий насчёт его выражения — спросит, не стало ли ему плохо, а то и вызовет скорую. Такое однажды случилось в Праге.

Потом он всё-таки сел на свободном краю скамейки, прикрывая лицо ворованной картой. Из носа вдруг пошла кровь, а удушливая жара, пыль, вонь бензина и пары бензола отравляли каждый вздох. Саша подобрал с мостовой начатую упаковку бумажных платков и приложил один из них к носу. Ему стало не хватать кислорода. Барселона оказалась ему врагом, и Саша не удивлялся. Город построил отец Ганнибала, карфагенянин Гамилькар Барка. В юности Саша зачитывался Честертоном и вслед за ним возненавидел Карфаген, ничегошеньки о нём не зная. Впоследствии, когда он прочёл пару-тройку книг по истории, злая ложь Честертона стала очевидной, но Саша не предал кумира. Из чистого упрямства он решил считать Честертона правым пусть не по фактам, но в некоем высшем, истинном и единственно важном смысле. И этот город, детище Баркидов, узнавал в Саше оттиск врага, предавал его людей в руки слуг сатаны и превращал его пребывание на своих улицах в ад.

Между тем день клонился к концу. Саша отправился искать отель. Стояло лето, Барселона была набита туристами под завязку. После того, как ему дважды отказали, на вавилонском смешении языков дав понять, что свободных мест нет, Саша вернулся в центр и отыскал туристический инфо-офис. Располагался он под землёй, по соседству с метро, и тоже был полон людей, в основном испаноязычных. Расталкивать их силой было бы неумно, и Саша битый час проторчал в медленной, словно пытка, очереди, разочарованно отмечая, что все испанцы, похоже, гораздо ниже его. Это были невзрачные, малорослые, некрасивые люди — ничего общего с портретами гордых конкистадоров. Они очень плохо говорили на английском, а других европейских языков не понимали вообще. Из всех людей, набитых в офис, как селёдка в бочку, хоть сколько-то потягаться с Сашей ростом и статью мог только пожилой американец в ярких шортах, послушно выстаивающий ту же очередь вместе со своей толстой женой. Когда девушка за компьютером всё-таки отыскала свободный номер и вернула фальшивый паспорт вместе с бронью, Саша остолбенел.

— Вы что, и имя с паспорта списать не можете?

Она, конечно, ничего не поняла, и он продолжил по-английски, тыча пальцем в бронь:

— My name is Alex Weiss, that's simple. How can you make three mistakes in it for God's sake?![2]

Девушка что-то мямлила по-испански, Саша не понимал ни слова. Он нависал над столом и требовал объяснений:

— Three mistakes! Can't you even write it off the pass without making a mess of two short words?![3]

— I am trying to help you…[4] — она наконец отыскала в своём ограниченном словаре подходящую фразу и даже произнесла её без ошибок, но Сашу уже понесло. Не понимая сам, что испытывает — веселье или же ярость — теперь он должен был выяснить, каким образом можно списать простое имя из девяти букв с тремя ошибками, если паспорт лежит у тебя под носом.

— I am trying to help…

Она была в отчаянии. Саша продолжал ругаться и не отступал, уже и сам допуская ошибки в английских фразах, чувствуя, что все взгляды в этом проклятом подвале на нём. Злосчастная девчонка чуть ли не в слезах ретировалась, на смену ей села крепкая смуглая женщина лет сорока и требовательно протянула руку за Сашиными бумагами.

— No, no, — сказал Саша, — не стоит.

Она смотрела на него драконьим взором. Саша отдал бумаги, гадая, не придётся ли провести между мусорными бачками ещё одну ночь. Однако же пронесло: бронь исправили, распечатали снова, вложили в паспорт, хлопнули о стол. Саша развернул лист. Ошибка в имени была. Одна. Он вытаращил глаза, потом хохотнул и вышел.

— Da me una ventura, por favor.

Ответом было удивлённое лицо полной стареющей дамы. Саша стиснул зубы, вдохнул, выдохнул и повторил заказ по-русски, по-украински, по-английски. Толстуха выдала что-то испанское — звучало осмысленно, но сути Саша не уловил. Он вспомнил про свою бронь и протянул консьержке паспорт со сложенным листком.

— Ah, una habitacion!

Она расправила норовивший сложиться новенький паспорт, прижала его пепельницей к столу и защёлкала клавиатурой, внося данные в древний скрипящий компьютер. Эта женщина неприятно напомнила Саше его союзное детство — встречались такие библиотекарши и секретарши в больничных приёмных. Значит, habitacion — комната, не ventura. Что же он заказал сначала?..

В номер Саша пробрался, иначе не скажешь, на тесном лифте, в котором не мог даже расправить локти как следует. Они упирались в стены этого гроба. Всё здесь было тесным и узеньким, рассчитанным на вертлявых мелких туземцев. Комната оказалась спартанской, зато кровать была здоровенная, да и ванная на удивление хороша. Саша принял душ, посидел в ванне и лёг голышом на кровать. Вода высыхала на коже и охлаждала, но боль обитала внутри, змеясь вдоль костей. Ад. Саша почувствовал потребность в молитве и произнёс:

— Боже.

Он не молился почти никогда, кроме как перед причастием или в качестве епитимий — но священник не назначал их уже давно. Отпустит грехи и всё. Саша ждал. Боль не утихала, напротив, в отсутствие прочей активности тела и духа расположилась вольготнее, заполняя его по края. Саша шевельнулся, поднялся со стоном, выудил из кармана брюк толстую зажигалку и открыл её корпус особым нажимом. В аптечке оставалось две белых таблетки, и Саша, морщась от горечи, сжевал обе. Потом он всё-таки сделал два-три шага до ванной, набрал в стакан воды из-под крана, запил таблетки и прополоскал рот.

Теперь действительно надо было помолиться — перед тем, что он собирался сделать. Можно бы подождать, пока боль не отступит, но нет, решил он, надо так. Пусть сегодня его епитимьей будет боль. Он опустился на пол, думая встать на колени, но тут его так скрутило, что он оказался на четвереньках, прижавшись щекою к плитке, почти в слезах. Плитка заботливо холодила лицо. Саша представил себе, как выглядит со стороны — корчащийся от боли в дешёвом отеле, отчаянный голый бездомный странник — и с горечью отметил: если бы враги увидели его в этот момент, они бы злорадно уверились в том, что он больной на всю голову психопат, почём зря взрывающий поезда и жилые дома убийца мирных людей. Он выпрямился и стал молиться.

— Pater Noster qui es in caelis…[5]

Он не пытался сделать молитву настолько искренней, насколько мог — это она помогала ему настроиться на особенный лад, чтобы перед Причастием сожалеть о своих грехах. Заученный латинский стих включал в сознании отключенный обычно модус, будто бы запасную операционную систему, в которой Саша мог без очевидного самому себе лицемерия каяться в том, что не доставляло ему ни малейших угрызений совести ещё секунды назад — и пару минут спустя, по завершении ритуала. Он попросил у Бога прощения за грехи пары последних дней — жестокость к дурочке в инфоофисе, злость на тех, кто днём занимал скамейки, кражу бутылки с фантой, карты — и за другие, неназванные грехи, которые сейчас не мог, был не в силах вспомнить. На всякий случай и за то, что косвенно погубил Ирму с Осей и остальных пятерых барселонцев. Что-то ещё?.. Вроде всё. Саша хрипло шепнул «Каюсь, Господи», перекрестился, потом, не глядя, протянул руку и взял свою зажигалку. Раскрыл тайник. Завёрнутая в папиросную бумагу, смоченная в Крови Плоть на вкус была, как всегда, пресным хлебом.

Отель Саша покинул через окно. Перемахнул через подоконник — и заскрипел зубами, приземлившись этажом ниже. Белые крыши и мансарды торчали друг из друга беспорядочными ярусами, словно теснящаяся в бетоне стайка поганок, и так же смутно бледнели в густеющей темноте. Тренированному человеку не составляло ни малейшего труда спуститься по ним на землю; не составило бы и Саше, если бы все эти прыжки не разбудили боль, уснувшую было в суставах. На безлюдной бетонной улице он хватился меча — неужто надо возвращаться? — но хлопнул по карману — а меч здесь, хотя Саша не помнил, как забрал его из ванной. Подобные вещи давно уже перешли у него в разряд неосознанных, как дыхание.

Эрнандо Барка восседал над городом в сумерках. Днём его трон сливался из жары и смога, и силуэт чудовища гнул к земле уродливые массивы бетона и кирпича. Ночь подменяла жару неоновым светом, но он успел захватить только самые оживлённые части города, отданные туристам. Над жёлтыми трущобами за полтора шага от световых артерий царила кромешная тьма. В лабиринте жилищных блоков, казалось, не было ни одного тёплого очага. Саша привычно ориентировался в чужих опасных местах, но на пути к Меридиана пришлось поплутать в потёмках.

Дон Барка мог быть везде. К часу ночи Саша оставил намерение как можно скорее его найти, и чувство давящего взгляда в спину исчезло. Само это чувство Саша отметил постфактум, когда оно оставило его, промучив целые сутки. Не то чтобы Саша недостаточно хотел переведаться с хозяином Барселоны или даже боялся, что причиняемая имплантатами боль лишит его боевых ТТХ, которые имплантаты даруют её ценой. Исход поединка так или иначе зависел от воли Божией. Саша не сомневался: будь это угодно Большому Боссу, он прикончит любого демона, что бы там ни было с ним самим. Просто срочности не ощущалось. Катастрофа местной ячейки вытянула из него все силы. Саша очень устал. На Меридиана он посидел в кругу света на пустой наконец-то лавке, чуть-чуть расслабился, а поднимаясь, отметил, что машинально подтягивает руками спадающие штаны — и решился поесть. Его часто тошнило от боли, желудок бывал словно полон расплавленного свинца, и Саша мог поститься дни напролёт. Нередко он просто-напросто забывал принять пищу.

Он побрёл по аллее, высматривая что-то полезное повкуснее, и искомое обнаружилось. В одной из освещённых ниш обитала турецкая лавка: салаты, пирожки, кебаб на вертеле. Аппетитная реклама обещала, например, дюрюм — жареное мясо в лепёшке с соусом и салатом. Три пятьдесят. Как раз то, что надо. У Саши оставалось шестнадцать евро медью и серебром. Он зашёл в лавку, указал на рекламу дюрюма и стал отсчитывать монеты. Средних лет турок вручил предыдущему покупателю рожок мяса с картошкой фри, стрельнул по Саше тёмным усталым взглядом и принялся неторопливо срезать с вертела кебаб. Острый длиннющий нож двигался будто бы без усилий, готовая корочка мяса спадала вниз на плиту, со свежего среза сочилась кровь. Вертел вращался, равномерно подставляя бока алым от жара прутьям. Плавный ход лезвия вызвал уважение. Надо же, как умеет. Движения, выверенные опытом — грамма лишнего не нажмёт. Должно быть, в старые времена янычары с такой же сноровкой резали христианские глотки. Старые времена съели черти, и янычар пустили в Европу без звука — дешёвый труд и удобный сервис добыли им то, что так и не взял ятаган. Саша прикинул, не купить ли что-нибудь другое, просто из принципа, но ничего сравнимого испанские кафе не предлагали. В бесчисленных безукоризненно европейских пиццах, булках и бутербродах с рыбой-ветчиной-сыром не хватало салата, цацики и подогретого хлеба, которые делали восточный фастфуд незаменимым.

В кафе вошёл низкий носатый смугляк с голым пузом и обратился к хозяину по-турецки. Они переговаривались, и пожилой турок начал мастерить для него кебаб. Своих обслуживают вне очереди. Может, свернуть им шею?.. Пузо малорослого янычара круглилось, как медный котёл. Саша представил себе, как бьёт в это пузо мечом, ведёт лезвие вверх, опережая крик, и тем же движением затыкает пасть продавцу. Поесть тогда уже не удастся. Саша стиснул в карманах брюк кулаки. Монеты врезались в ладонь. Турки продолжали тараторить на своём орочьем диалекте. Продавец сунул пузатому кебаб — такой толстый, что непонятно было, как он влезет ему в пасть — и тот ушёл, не заплатив. Продавец вынул из жаровни подрумяненную лепёшку, насыпал на неё мясо и быстро соорудил дюрюм.

— Four, — и он показал Саше четыре пальца, опознав в нём чужака. Число звучало упрощённо: «фо». Две фонемы, не три. Искорёженное английское слово вернуло повестку дня: такие турки были повсюду. Все европейские города могли похвастаться турками, их продуктовыми лавками и вертелами. Чуждые европейской культуре, они тем не менее здесь вписались, нашли себе нишу, работали, не афишируя этого, больше дозволенного, не хулиганили и исправно платили налоги. Они представляли собой одну из опор системы. Саша резиново растянул губы, шагнул к стойке, бросил на неё монеты и взял дюрюм. Еда в руке. А дальше?.. Его рвало туда-сюда между рассудочным запретом привлекать к себе внимание перед делом и адской жаждой убийства. Жажда одолевала. Саша улыбнулся ещё шире и заставил себя сделать шаг к выходу. Необязательно убивать, говорил ему Эдди; зачем. Бей в стену. Пни что-нибудь

.

Саша вцепился в эту память, в голос, позволил увлечь себя прочь, шаг за шагом по ломкой плитке из лавки, из круга тёплого света в ночь. Эдди был рядом, вёл его, молчал. Большой любитель поговорить, он молчал с той поры, как умер. На лице у него была кровь — Саша видел, скосив глаза; она лилась — темно-красные нити — по переносице вниз, со лба — из-под волос — но выше Саша не смотрел. Он сел под акацией на скамейку и впился в дюрюм зубами, ликуя и обмирая под Эддиным мёртвым взглядом.

Ночь перевалила рубеж, и Саша отправился к Башне. Прошёл с Меридианы назад к Травессера де Грация, где торчала бетонная пробка его отеля — «Эверест», не скромнее! — свернул в боковые проулки, углубляясь в безлюдный массив — жилых? или нежилых? зданий. Башня, в отличие от собора, не требовала подсветки. Она нависла над юго-востоком Барселоны, почти выделяясь из ночи. Слепые постройки перетекали в неё, как в вечность. Запустение надвигалось, Саша брёл будто сквозь чёрный снег. Внезапно Башня встала прямо перед носом, на расстоянии вытянутой руки. Саша коснулся стены ладонью. Тёсаный камень был лишён тепла, его не грело никакое солнце. В нём обитали подземелья, казематы, списки, копоть и ржавчина, кровь, звон цепей…

— Дон Барка? — сказал Саша в темноту.

Стена не утрудилась ответом. Саша последовал ей, отстукивая рукоятью меча ритм шагов, двигаясь против часовой стрелки вслепую в кромешной тьме. Иногда стук отзывался железом — попадалась глухая дверь. Потом рукоять встретила пустоту. Саша помедлил и нырнул в проём. Видеть в ночи он не мог и достал зажигалку. Эрнандо Барке свет не нужен вообще; при встрече огонёк помог бы только Саше. Он шёл вперёд и рассудочно допускал, что за ним следят, что железные двери сейчас падут и в коридор ввалится группа захвата. Однако чувства сообщали, что вокруг нет ни души. Даже демонов нет. Кирпич крошился от старости там, где проглядывал из-под осыпавшейся штукатурки, и это было до боли похоже на заднюю стену старенькой бойлерной в днепродзержинском дворе — на родине, на Украине. Осколок памяти кольнул. Саша провёл, не в силах удержаться, по этой стене рукой и укололся опять — ощущение ветхого кирпича под пальцами, под ногами через подошвы кед… В потолке нашёлся железный люк. Саша выбил мечом крепления, подпрыгнул и полез на второй этаж. Или это был первый?.. Высоты в Башне шалили. Кирпич здесь был поновей, но и его возраст исчислялся десятками лет. Саша блуждал по коридорам, поворотам, изгибам, встречая разве что засохших пауков в их обветшалой жалкой паутине и иногда тень быстрой крысы. Пустота. Меч шелестел, царапая стены, оставлял за собой ариадниной нитью пыль. В руке трепыхался слабый шар света.

Впереди показался чёрный проём. Пахнуло свежим воздухом, городским дождём. Саша остановился перед пустым пространством и глянул наверх. Полый колодец диаметром в десять метров вёл прямо в небо, чернильное из-за туч. Саша дошёл до центра Башни.

— Дон Барка?

Саша бросил вниз зажигалку, готовый к тому, что огонь выхватит изо тьмы оскалы чудовищ, когти и пасти на дне колодца. Дно оказалось выше, чем он ожидал — метр-полтора под уровнем коридора. Внизу лежали груды штукатурки, стекловата, рассыпающийся картон, жестяные банки и пластик. Обычный мусор.

— Дон Барка?.. — произнёс Саша, зная уже, что ответа не будет.

С небес в колодец сочился мираж рассвета.

— Da nos una paella, por favor, — сказала ведьма в кафе, — para el, — и она указала на Германа, — and a couple of Tapas for me — these ones[6]. — Она коснулась пальцем трёх фотографий закусок в меню.

— Si, ma'm[7], - официант улыбнулся её вавилонской речи и отошёл.

Потом они ждали, глядя в окно на собор. Из подвального помещения можно было бы видеть только фундамент, но и тот был надёжно укрыт серой глухой оградой. Барселона бесцеремонно прятала от чужаков своё сердце — не подойди, не тронь, не глянь. Убийцам времени оставались одни слова. Но и они не шли на язык. Какое-то время Герман и ведьма сидели, как в коконе, в тишине.

— Не хочешь посмотреть на казнь? — в конце концов спросил он.

— Нет.

Надя опять открыла меню — сложенный вдвое листок картона — и снова закрыла. С тех пор, как из потока лиц на экране она выбрала семерых — без малейших задержек, без колебаний — опознала их как террористов, сдала дону Барке, приговорила к смерти — она пребывала в апатии. Отходила. Оставить так, и она может соскользнуть в депрессию. Лучше разговорить.

— Если бы акцию провели в мою честь, я бы пожелал присутствовать. — У него хорошо получалось её раздражать. Сочувствовать — хуже.

— Обойдётесь, — сказала она и сдула со лба длинную острую прядь, по-детски выпятив губу. — Я вам и так слишком много даю. Вам всем.

Это он слышал от неё впервые. Герман был не женат, ещё не породил детей, и ему до сих пор не приходилось видеть, как кто-то взрослеет.

— Тебе что-то не нравится? Ты ж Саше собирался голову отрезать или что-нибудь в этом роде.

— То Саша, а это его шестёрки. Почему было их не повесить?

— Ну, их и повесили. На крестах, — она криво усмехнулась. — Не ожидала, что дон Барка до такой степени тряхнёт стариной. Античностью, даже. Он стар, конечно, но чтобы так — …

— Обрыв цивилизационного лифта, — Герман начал цитировать фразы из курса социологии в Академии. — Снижение планки. Демонстративная архаическая жестокость, которую подавило Новое время, опять угнездится в сознании масс как норма. Мир выпотрошенных тел на площадях, праздничных колесований, сожжений. Эта х…реновая мода родилась, как и другие, в США, укоренилась и переползла Атлантику. Отставание в два-три года: Великобритания, западная Европа. Дойдёт и до наших.

— Это всё верно — ну, кроме выпада против США, который я просто проигнорирую. Он несправедлив, сам знаешь. Это же не стрельба в школах. Здесь эти казни и изобрели. Я не уверена, что они вредны. Помнишь, у нас в провинции несколько лет назад развелись бандиты — насиловали, грабили, вымогали. Местный босс ничего не предпринимал, почему в скором времени и предстал пред светлые очи Государя московского, а потом и Царя Небесного. Новый босс первое что сделал, это вывесил бандюков вдоль дороги в клетках. Они там все околели, кого-то ещё родственники кормили, пока осенью не замёрз. Люди были довольны, опять стало тихо. Мы ж друг друга не начали тоже вывешивать в клетках.

— Ты думаешь, если бы это делали, скажем, по собственной воле такие люди, как мы, это было б одно — …

— А если делает власть — другое. Дон Барка, правда, с этим сильно перебрал.

— Почему ж ты не возразила?

— Возразила. Ты предпочёл не заметить. — И она грустно посмотрела Герману в глаза. — Я просто настаивать не могла. Кто я, чтобы спорить с Эрнандо Баркой?

— Ты предотвратила теракт. Дон Барка мог бы и прислушаться к твоим словам.

— А. Он бы согласился — и что-нибудь потребовал взамен. Ты сам их прекрасно знаешь.

Он знал.

— Он предложил мне здесь остаться.

Этого Герман не знал. За такими вещами он просто не мог уследить. Если кто-нибудь вроде Барки хочет поговорить с ведьмой втайне, то разговор состоится.

— Показал мне дом в Тоссе, на берегу. Красиво, балконы в цветах… Сказал, что только на лето, осенью опять в Москву… или в Барселону. Там, наверное, лучшее место на Коста Брава.

— И?..

— Нет. Ich bin anderweitig verpflichtet.[8]

Иногда Надя говорила с ним по-немецки и подбирала фразы с большим изяществом. Это случалось, когда тема приходилась слишком близко к сердцу. Чужой язык создавал дистанцию.

— Ты думаешь, что у тебя работа, — заметил Герман. — Контракт какой-нибудь.

В одно мгновение она сникла, опустив взгляд, и тут же сбросила грусть, воспряла опять — театральный жест, не будь она настолько погружена в себя, а жест так непонятно кстати.

— Работа, Родина, любовь, верность, Герман… — она произнесла его имя одним дыханием с предыдущими, как будто ставя его в этот ряд. — Любовь должна исполниться, или она засохнет. Как виноград под солнцем — like a raisin in the sun[9].

Он не понял, что означает последняя фраза, почему на английском, к чему она; понимание было, казалось, рядом, но всё-таки ускользало. Надя прочла это по его лицу, но уточнять не стала. Упомяну в отчёте, решил он.

— Так или иначе, я приехала сюда купаться, а не вступать в сложные отношения с доном Баркой. Как бы это ни было интересно.

— Он тебе нравится?

— Немножко. Да.

— Он упырь, — сказал Герман.

Он мог бы припомнить подвиги полковника Эрнандо Барки в испанской Гражданской войне. Полковника-фалангиста. Какие-то выжженные дома, расстрелянные священники-каталонцы — но Надя ответила бы, что Барка и должен был это сделать, поскольку в его обязанности входит не дать растерзать страну. А девушка кивнула, будто соглашаясь, и возразила:

— Так можно сказать о всех. Что они в целом плохи. Любое добро можно выдать за зло, приписав скрытые злые мотивы. Слуги всеобщего Врага сделали так с Пернатым Змеем, когда захватили Новый Свет — выдали все его благодеяния и дары людям за уловки сатаны. Если бы Кецалькоатль не воскрес и не вернул себе своё, американцы и сейчас могли бы верить в эту ложь и хранить верность его убийце. Давай не будем им уподобляться.

Она мерцала на него зелёными глазами, как кошка. Серебристая блузка плотно обтягивала круглую грудь. Несмотря на жару, на коже её предплечий были пупырышки. Они там были всегда. Герман взглянул на часы. Надя свернула в это кафе почти полчаса назад, они сделали заказ, и с тех пор официанты, двое смуглых молодых парней за стойкой, не обращали на гостей никакого внимания, будто на стол села пара мух. Недостаток анонимности: никаких привилегий. В кафе и ресторанах Москвы скорость обслуживания прямо зависела от скорости, с которой ведьму узнавали. В полдень они побывали в дорогом ресторане, в чьих узких чёрных креслах не было ничего испанского. Обслуживали там прилично, но Наде не понравилось — неуютно, несмотря на кондиционер, и дорогой шоколадный торт оказался плохим, тяжёлым и клейким.

— Эти официанты позорят Испанию, Барселону и дона Барку, — сказала она.

Герман приподнял бровь, выражая недоумение по поводу связи между доном Баркой и легендарной медлительностью испанских официантов.

— Любую работу, даже простейшую, следует исполнять как служение. Только тогда она тоже исполнит для тебя свою функцию возвышения обезьяны до человека. Но важно понимать, кому ты служишь. Богу? Он совершенен и совершенно счастлив, Ему от тебя ничего не надо. Логичнее всего служить чему-то земному, потребующему тебя и плодов твоего труда. А это значит — своей стране, её власти. Официанты плохо служат дону Барке.

Герман вполне разделял эту философию — он понял это, услышав формулировку — и в целом действовал, сообразуясь с нею. Он лишь полагал, что Эрнандо Барка ничего не имеет против выраженного в незнании иностранных языков и баснословно плохом обслуживании пренебрежения испанцев к чужакам. Его город был сух и удушлив. Немилосерден.

Официанты проснулись и принесли заказ — паэлью и маленькие тарелочки с Tapas. Герман взял вилку и стал есть, так и не сняв мультисенсорной маски. Облако камер рассыпалось по радиусу триста метров вокруг Святого Семейства и давало прекрасный вид на собор и кипящий вокруг человейник одновременно с десятков углов. Одну из камер Герман подключил к ТВ и наблюдал, как террористов приколачивают к крестам. Город никак не реагировал на новость об их поимке и казни. Всё шло своим чередом, и это казалось правильным, как во сне. Надя спокойно ела Tapas, глядя в никуда. Шум колёс, шагов, курлыканье голубей и гам голосов, щелчки фотокамер и телефонный звон, плеск напитков, хлопки дверей и шелест листвы, стук пластиковых вилок о пластиковые тарелки, музыка, кашель, колокольный звон — десятки, сотни, тысячи видов чуждого городского звука затопили аудио-каналы. В сравнении с потоком зрительных впечатлений это было ничто. Герман наблюдал за Надей, за окружающей средой, за тем, как ставили кресты. Он брал паэлью вилкой, жевал и глотал, но не чувствовал вкуса.

Впоследствии Саша не помнил, как вернулся в отель и как проник в номер — по-цивильному или через окно. Он так вымотался, что боль не смогла прогнать сон, и в какой-то момент нашёл себя в полудреме — под щекою подушка, жёсткая чистая наволочка. Уже не спя, но и не бодрствуя, он отчётливо ощутил, что Эдди рядом, сидит за спиной на своей половине кровати, как было во все их ночи в отелях; сидит, подложив подушку под спину, и читает. Повернись — увидишь острый профиль, бледное горло, шрам. Саша ни разу не видел его с читалкой, только с настоящей книгой. Саша никогда не видел его спящим… По мере того, как он всплывал изо сна в сознание, из прошлого в now, ощущение этой близости иссякало, и воцарялась утрата — фантомная боль. Одновременно всё уверенней становилась его обычная власть над предметами обстановки. Не открывая глаз, не обращаясь к памяти Саша знал, что прямо за его спиной кончается кровать, дальше — пол без ковра, низкая тумбочка с крохотным ящиком у изголовья. Близкие стены. Он чувствовал всё это, все расстояния — знал, а не помнил.

И непорядок с оружием ощутился так же. Спал Саша на левом боку, сжимая меч в правой. Он открыл глаза, зная уже, что увидит: лезвие спряталось в рукоять. Если бы он провёл во сне определённый ряд нажимов, всё было бы в порядке — но он не шевелил рукой. Саша знал это, потому что знал свою боль. Засыпая, он погружался в её пучину на определённую глубину, и каждое движение вызывало вспышку, которая выбрасывала его в явь — шевельнись хоть позвоночник, хоть палец. Двинув любой сустав, он просыпался в муках. В последнее время это случалось редко — наученное недосыпом тело научилось спать неподвижно — и на сей раз не случилось. Боль не ползла поганой волной от кисти руки до локтя, в плечо. Однако лезвие скрылось. Саша лежал и смотрел на свою руку, сжимающую беззубую рукоять — опасный сбой программы, гласившей обнажённому мечу в руке бойца засыпать только по его приказу. Саша сжал рукоять — вот она, болевая волна — но и лезвие вот, воссияло. Он приподнялся, перевёл дыхание и сделал несколько простых выпадов, скрыл лезвие, опять выдвинул. Меч был, как всегда, безупречен. И всё-таки он дал сбой. Оставить это так нельзя было даже на день. Вдруг лезвие решит сбежать во время дела? Саша не горел желанием узнать, что будет. Он мог получить наконец долгожданную пулю в лоб от ретивого телохранителя или шофёра; его могли с позором отпустить и даже, чем не шутят черти, депортировать в Москву. Это было недопустимо.

Провести полный чекап и заменить, если надо, начинку гнезда меча можно было только на базе. Сейчас нужно было перезакачать «Specs» — управляющий интерфейсом драйвер. Всё это висело на сервере организации. Мысли текли медленно, как мёд по тосту. Саша подумал, что у него был шок от вида казнённых, и теперь он отходит — эластичная психика, говорил Эдди. Если бы дело здесь пошло на лад, он бы воспользовался компьютером Ирмы. Если бы дело пошло на лад, так он и ночевал бы у них с Осей, не в этой постылой комнате — в загородном коттедже. По-человечески бы поел. Они болтали бы до глубокой ночи, пели бы под гитару, отпраздновали для начала на троих. Эдди вряд ли пришёл бы к нему в полусне. Но все они были мертвы, убиты. Саша яростно сжал рукоять меча. Ему хотелось выть от жалости к себе, от безысходной ночи своих потерь. Ничего, в раю все будут вокруг него. Его друзья, любимые люди, все, кого погубила его война. Даже Эдди. Если рай — это полное счастье и для полного счастья мне нужен он, как его может там не быть? Да обязательно будет! Один спасённый тянет за собою сонм. «Спасайся сам, и вокруг спасутся тысячи» — вот в чём смысл этих слов, думал он, открывая окно в духотливое позднее утро. Я должен выстоять, чтобы вытащить с собой Эдди. Никто не сделает этого, кроме меня.

Он спустился в подвальную пещеру через лаз, напоминающий врата ада. Не войдя ещё, ощутил застоялую вонь сигарет, электронный смог. Посетители кафе сидели в дымке потустороннего царства рядами, как зомби, все сплошь в наушниках, впившись незрячим взглядом в экраны. Большинство здесь играло в шутеры и т. п., и по многим была видна бессонная ночь. Костями Саша чувствовал нерегулярный прибой игровых и прочих компьютерных звуков, разрядов и перепадов энергии. В таких местах ему бывало плохо — часть компьютерных сигналов задевала полиметаллический панцирь скелета, даря ощущение слабых ударов током и прочие радости. Обычно он не носил с собой ни мобильника, ни лэптопа — как раз по этой причине, но и потому, что легко отслеживаемые сигналы подобных приборов стоили жизни уже десяткам, если не сотням подпольщиков и полевых командиров. Эдди показывал ему, как это делается. Саша был впечатлён.

Саша пробрался сквозь ряд электронных зомби и втиснулся в пустое кресло, жёсткое и слишком узкое, больно давящее на бёдра. Ничего, потерпим. Испанские интернет-кафе работали на монетах — пятьдесят центов за четверть часа. Одна монета у него была, плюс двушка и две бумажных пятёрки. С менеджером общаться не хотелось — невзрачный испанец наверняка бы запомнил такого гостя и наверняка не говорил по-английски. Пятнадцати минут должно хватить. Саша бросил монетку в прорезь, вставил в слот USB-стик и включил Мозиллу. Кисти рук были тяжелы, движения пальцев отзывались мелкокалиберным огнём в суставах, и он старался касаться клавиш как можно легче, чтобы ничего не разбить.

Скачал он всё за несколько минут, и большая часть их ушла на ввод хитрых паролей. Оставалось ещё минут десять. Не логинясь, он просмотрел последние записи в свом блоге. Комментариев не было, только две-три полузнакомые аватарки желали успеха, вряд ли соображая, чему они его желают. Хотя могли и догадываться. Запись упоминала некое дело, ну а какие у Саши дела? Что-то остаточно вменяемое в нём иногда поражалось, сколько среди людей отморозков. Во всяком случае в сети. Или это иллюзия? Саша не знал, сколько читателей и комментаторов его блога были агентами ФСБ.

Он посидел, не двигаясь. Ещё пять минут. Решился и набрал URL. Обычно он долго раскачивался, прежде чем заглянуть к ведьме. Её записи вызывали в нём неподконтрольную ярость, причём даже самые безобидные — пересказ снов, словоигры, наивные афоризмы… Но держать такого врага в поле зрения приходилось. Иногда он просил друзей заглянуть к ней и пересказать, если что. Надя ходила к нему, не таясь — скрыты были айпи и город, а сам логин виден. Как будто Саша был каким-то хобби, насекомым перед камерой. Эта ведьма…

Еду в отпуск, гласила верхняя запись, и буду писать оттуда.

Всё сложилось. Его замедленные шоком мысли обрели подвижность, Свет — картинка уже была, без усилий. Курортная природа Коста Бравы; отпуск ведьмы; провал барселонской группы. Его нежелание покидать город, бежать в Украину. Проклятая ведьма. Ячейка вовсе не провалилась, ошибки не было. Их погубила тварь, через которую говорит дьявол. Она была здесь и до сих пор где-то здесь.

Саша понял, зачем судьба привела его в Барселону. Что ему предстояло сделать.

Покидая город, он раздобыл себе плащ. Это было не так-то просто — большинство испанцев рядом с Сашей были заморышами, и одежда в магазинах была соответствующего размера. Он отыскал магазин кожаных изделий, рассчитанный прежде всего на туристов, причём, похоже, на американских. Из открытых дверей пахло хорошей кожей множества ручных изделий — судя по вешалкам, самых разных размеров. Саша выудил из мусорной урны пластиковый пакет, положил туда пустую картонную коробку и вошёл в магазин с этой ношей, держа её так, чтобы заметила продавщица. Аромат в помещении был просто дивный — добрый старинный запах кожевенного ремесла. Туфли и босоножки, юбки и брюки, сумки, куртки, плащи… На товарах не было магнитных бирок — ремесленная, штучная работа. Видеокамер тоже было не видать; впрочем, это неважно. У сумок отиралась целевая группа — явно заморская семья из крупной дочки, круглого сына, усохшей румяной мамы и папаши-переростка. Всё это гормоны роста в курятине и бифштексах, злобно подумал Саша — американец был выше и крепче его, с мощными, будто налитыми мускулами под маскировочным слоем жира. И осанка как надо — бывший солдат. Глупые протестантские дети носились по магазину, варнякали по-английски и радостно лапали что попало. Родители их не одёргивали, будто бы так и надо. Американцы были отвратительны, как их бесовское божество, и отвратительно веселы; их бесцеремонный нью-йоркский галдёж отравлял атмосферу магазина, неповторимый запах и вид настоящих вещей, но Саше это было на руку — они целиком отвлекли на себя продащицу. Мимоходом кивнув худощавой испанке, занятой этой группой пришельцев, он на глаз выбрал два подходящих тёмных плаща, снял их с вешалки — один демонстративно, другой, под прикрытием первого, незаметно — и шмыгнул в примерочную. Первый плащ сидел, как влитой, и Саша проделал несколько элементарных ката, насколько позволяла кабинка. Не пойдёт — кожа слишком тянула, когда он расправлял плечи. Жаль, в зеркале выглядит здорово. Саша надел второй, размером побольше, повторил ката, примерил, как ляжет в кармане меч, как при необходимости выйдет наружу. Вот этот пойдёт.

Саша впечатал локти в стены, посмотрел в лицо отражению — и пожалел об этом. Он не выглядел как свой детский кумир, молодой Мел Гибсон. Саша был ещё молод и плоть упруга, но за последний год она начала кое-где обвисать с костей — не жирком, которого не было, а будто выдохшейся резиной. Лицо поплыло — пока что самую малость, почти незаметно. Ноздри, недавно чётко очерченные, слегка утратили форму, и нос глядел больше вверх. Кончится он картошкой, а морда — рылом. Через пять лет гарный юный козак станет уродливым хохлом с хутора. Если до этого доживёт.

Чёрт с ним. Саша глянул в щель шторки. Американцы всё ещё донимали продавщицу своей идиотской активностью. Саша снял плащ, сложил его в коробку, её — обратно в пакет, вышел из кабинки, небрежно бросил первый плащ на вешалку и покинул магазин.

Он остановился неподалёку на перекрёстке и видел, как из магазина вывалилось англосаксонское семейство. Мать несла пластиковый пакет, отец — большую кожаную сумку для путешествий, а круглолицый маленький мальчуган теребил его за руку, пытаясь влезть ногами в сумку на ходу.

— Carry me, carry me![10] — звонко требовал он.

Испанцы обходили эту подвижную катавасию на тротуаре или пропускали её вперёд, сметённые дикой энергией американских желаний, которой так или иначе уступал весь мир. Через десяток шагов солдат сдался, расстегнул сумку, и победитель влез туда прямо на весу, цепляясь за руки отца. Американец осторожно покачал сумкой, проверяя ремни на прочность, остался доволен и понёс отпрыска дальше, догоняя жену и дочь. Люди вокруг улыбались. Саша презрительно цыкнул сквозь зубы и спустился в метро.