Тень Беркута

− Ну, встанешь ты, или нет? – потерял терпение домовой и топнул ногой.

Опанас прислушался.

В Предместье было так тихо, что даже псы не брехали по дворам.

− Чего тебе? – пробормотал недовольно. Первая вспышка тревоги минула, а под периной, возле мягкого бока жены – и тепло, и уютно. – Если не спится или нечем заняться, иди Орлика вычеши. Гриву ему заплети, или еще что-то придумай, а меня не трогай. Только и того, что зимой отоспишься. Исчезни...

− Вставай, Опанас, большая беда будет, – повторил домовой, который хоть был маленького роста, упрямством не уступал и большому мужику. – Я знаю, я чую... – и юркнул в мышиную норку, едва уклонившись от тяжелого сапога, брошенного крепкой рукой.

Опанас перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в волосы жены, что приятно пахли мятой, и попробовал опять задремать.

«Беда, беда… Тоже нашел чем удивить, будто до сих пор каждого дня одно лишь добро вокруг... Вертишься с утра до вечера, как Марко Проклятый по древнему аду, а толку от того – ни богу свеча, ни черту кочерга…»

В псарне свирепо, внезапно, как на чужого, залаяли княжеские псы. Опанас опять поднялся

«Именно так, княжеские. Смык псов и кабанья голова на стене, вот и все, что осталось в Галиче от Романа Мстиславовича после его преждевременной гибели. Даже сына его строптивые бояре, подзуживаемые Володиславом Кормильчичем, из княжества прогнали. На Волыни теперь Данилко. Но – вернется! Вот, чтоб мне подохнуть без покаяния, если не вернется. Этот характером еще и отца загнет. Огонь, орел! Не то, что, хоть и сообразительный, но слишком мягкий и добрый Василько. Не в княжеский норов уродился младший Романович. Видно, все старший сын от отца унаследовал.

Может, с оглядки на Данила Романовича, и велел Глеб Зеремиевич не трогать княжескую псарню? А заодно, и его, Опанаса, при ней оставили, − как раньше?».

Рядом завозилась Христина. Садясь на лежанке, муж обнажил ей плечи, и ночная прохлада побеспокоила сон женщины. Опанас бережно укутал периной жену и стал ногами на пол.

Моложе мужа на добрых полтора десятка лет, Христя еще и теперь была писаной красавицей. Почему остановила она свой выбор именно на нем? Чем пожилой, нелюдимый княжеский псарь приворожил девичье сердце не мог понять никто. И в первую очередь сам Опанас. Христя ж, в ответ на попытки выведать тайну, лишь заливалась звонким смехом и отшучивалась тем, что сердце само знает, кто ему всех милее.

− Не приведет к добру эта любовь, – шушукались украдкой слободские бабы. – Ой, не к добру! Боги завистливы и никогда не дают ничего просто так. Ой, как бы не пришлось им, горемычным, заплатить цену значительно выше полученного.

Шушукались, шушукались да и накаркали.

Двадцать лет уже прожили вместе Опанас и Христина душа в душу, а детский лепет так и не раздался в их доме. Трижды была при надежде Христя, трижды радость собиралась постучаться в двери к Куницам, но ни разу по различным причинам не смогла доносить молодая женщина к сроку. А теперь – уже и не тяготеет. Может, и в самом деле не терпят бессмертные боги чрезмерного человеческого счастья? И дав что-то одно, сразу же спешат забрать остальное. От таких мыслей делалось жутко и хотелось крепко выругаться.

Опанас натянул штаны и всунул ноги в сапоги.

Он сам рос сиротой и, женясь, мечтал о целом выводке детворы, которая наполнит его дом смехом и радостью. Но, не судились. Сколько свеч отнесла в церковь Христя, сколько молитв вымолили они вместе и каждый, по отдельности. Ничего не помогло. Хоть в Лукавого проси помощи. Или у давних Богов. Может, они, если не добрее, то сильнее?

Опанас хорошо знал, что только за одни такие мысли отец Онуфрий назвал бы его еретиком, богохульником и мог бы предать анафеме. Но, как говорят: «мокрый дождя не боится».

Однако, Опанас сначала перекрестился на всякий случай на угол с иконами, и только после этого несмело приступил к кабаньей голове. Положил руку на тонкое древко стрелы. И то ли почувствовал, то ли пригрезилось ему, как будто она ожила, затрепетала от прикосновения и тепла человеческой ладони.

− О, Перун! – взмолился искренне. – Почему, даруя моими руками жизнь князю, не позволишь познать мне самому счастье отцовства? Это же так просто! Умоляю тебя, Громовержец, и тебя, Морено, − сжальтесь над несчастным! Неужели некому будет сомкнуть мне в последний раз веки? Если я не угодил вам чем-то, то моя жизнь в вашей воле… Но, умоляю, выберите какое-то другое наказание. Чтобы и жена из-за меня не страдала. Помилосердствуйте!

Если Опанас Куница и надеялся услышать что-то в ответ, на свою отчаянную мольбу, то зря, − ночная тишина не нарушилась ничем, кроме далекого и печального волчьего воя.

− Что ж, – вздохнул мужчина, – вероятно, правду говорит отец Онуфрий, что божьи пути неисповедимы… – а затем прибавил, уже с обидой и презрением в голосе:

– Вы и Роману Мстиславовичу жизнь даровали лишь для того, чтобы вскоре отобрать.

Но боги и дальше продолжали отмалчиваться. Видно, человеческие мольбы и проклятия мало тревожат бессмертных.

Опанас еще раз вздохнул, опустил могучие плечи, накинул не застегивая тулуп и вышел в сени.

Серые тянули свою зловещую песню уже где-то рядом с Предместьем, и от того свора лютых княжеских медельянцев и волкодавов, что давно не пробовали горячей крови, с рычанием бросалась на крепкие стены псарни, а смык гончих – жалобно повизгивал. В ответ на завывание, из стойла доносилось тревожное фырканье жеребых кобыл, и лишь дряхлый Орлик, любимец Романа Мстиславовича, которому не раз случалось было догонять и вытаптывать копытами волков, зазывно ржал. Даже древний беркут Василий, что уже и не взлетал, заслышав неподалеку голос большой стаи, проснулся на своей жерди и недовольно забил крыльями.

− Хоть ржи, Орлик, хоть не ржи,– а больше тебя никто не оседлает. Старый ты уже. Куда тебе за волками гоняться. Хоть, я с тобой согласен: обнаглели серые, – Опанас сплюнул в сердцах и почесал раскоряченной ладонью широкую, словно двери, грудь, поросшую густым, уже седым волосом. – Вскоре прямо в дом, за стол будут лезть. Как оставил нас светлый князь сиротами, так и расплодилось той нечисти, прости господи, будто мошкары летом. А боярам Галицким ловецкие забавы не по вкусу. Ну, да оно и в диковинку. Разве ж с такими телесами в седле усидишь? И отроки их больше к хмельной трапезе и белоголовой дичине удалые, чем супротив медведя или кабана. Ниче, мыслю, не долго уже им жировать. Вскоре – все измениться. Поговаривают, Данило Романович на Волынском княжестве, абы не лучше отца справляется. Даст Бог, вернется и к нам, в Галич. Чай же, здесь его родина. Вот тогда боярскому господству конец и наступит.

Опанас замолчал и опять прислушался к ночным звукам. Волки не утихали. Казалось, даже, что к их хору присоединялись все новые и новые голоса.

– Эк, распелись!

Всего несколько минут простоял Опанас на улице, а иней от дыхания уже густой изморозью схватил его усы и бороду. Мороз не шутил. Вздрогнув всем телом, мужчина еще раз сплюнул и повернул к дому.

− Чтобы тебя, Митрий, хромая утка пнула, – пробормотал сердито. – И чего спрашивается тебе не спалось?

Опанас было взялся рукой за щеколду сенных дверей, как неожиданно почувствовал, что он уже не сам во дворе. Быстро оглянулся и остолбенел.

Прямо перед ним стоял – ангел. Точь-в-точь такой, как их изображают на церковных иконах. Миловидный стройный юноша, в белоснежных одеяниях и с большими, похожими на гусиные крыльями за плечами.

− Всевышний услышал твою молитву, брате, – тихо, но выразительно сказал тот. – Не теряй времени. Иди в псарню и жди. Когда наступит момент истины, ты будешь ведать, что делать надлежит. Знай, что время исполнения твоей мечты близко. Будь достоин милости небес. Блажен, кто верует!

Ангел поднял десницу, как для благословения. Опешивший от неожиданности, Опанас склонил голову, − а когда дерзнул глянуть на посланца небес второй раз, во дворе уже никого не было. Даже следов на снеге не осталось.

– Ангел! – прошептал растерянно. – Если я не сошел с ума, то только что видел ангела и получил от Него весть. Как в Писании. Бред... – Опанас чувствовал себя так, будто упал спросонья с лежанки. Вроде бы и не сильно ударился, а разобрать где, кто и что – нечего и пытаться.

Кто знает, сколько простоял бы еще так мужчина, будто очумелый, когда б не услышал вдруг, что в отвратительный волчий вой вплетается еще один далекий и странный звук. Очень похожий на перезвон бубенчиков под дугой. Однако, хоть как не напрягал слух Опанас, перезвон не повторился.

− Пригрезилось, вероятно. Кто ж, при здравом уме, пустился бы сегодня в дальний путь? Вчера еще и солнце не садилось, а морозище брался такой, что и сплюнуть нечего: слюна на губах замерзала. Путникам в шубах еще так сяк, то коням – чистая смерть. Хоть сразу прирезать. Легкие прочь обморозят.

Из дел явных и понятных его мысли вернулись на вещи странные, непостижимые и таинственные, − Опанас опять удивленно покрутил головой.

– Но что же это за виденье такое мне было? Неужели, я и в самом деле только что сподобился увидеть ангела, который приказал мне идти в псарню? Но, с другой стороны, – за ужином не пил ничего хмельного. То с чего бы должно было пригрезиться? Диковина. И Митрий о чем-то болтал. Знать, не зря будил меня-то домовик?

Волчий вой вдруг перерос в такую неистовую какофонию, что Опанас даже вздрогнул.

− Ну, чистый тебе шабаш! Не доведи Господи на такую стаю нарваться. Верная смерть! Волк − зверь будто и не очень сильный, против вооруженного охотника сам на сам никогда не пойдет. Даже – с голодухи. Но коль соберутся в стаю – то уже не до шуток. С десятком волков и медведь не станет затеваться. А здесь – вона их сколько...

− О! – воскликнул озабоченно, – опять!

Потому что веселый перезвон бубенцов так отчетливо прозвучал в морозном воздухе, что спутать его с чем-то другим было уже совершенно невозможно. И в то же мгновение, натренированное ухо охотника различило голос вожака, который повел стаю наперерез преследуемой добыче. А вскоре в ночи, со стороны зимнего тракта донеслось предсмертное конское ржание.

Не тратя попусту время, Опанас подскочил к дверям псарни и выпустил на волю дюжину лютых медельянцев. Каждого величиной с годовалого бычка. А вслед за ними – дюжину волкодавов.

− Ату их! Ату! – крикнул громко и свистнул так, как привычно свистел, начиная облаву на волков. Псы с утробным рычанием сорвались с места и исчезли за воротами. Поступив так, Опанас опять замер неподвижно и продолжал прислушиваться. А услышав, что волкодавы уже сцепились с волками, метнулся к дому по одежду, лук и факел.

Действовал быстро, но особенно не спешил, потому что, если путников и можно было еще спасти, то псы это уже сделали и без него.

Месяц, отблескивая от снега, рассеивал ночной мрак ровно настолько, чтобы все было видно. Поэтому, подбегая к месту столкновения, Опанас еще издалека понял, что помощь все-таки была должна опоздать. Слишком много было волков в этой стае.

В неуверенном лунном сиянии все казалось каким-то адским вымыслом безумного маляра, который вдруг решил отобразить на полотне свой ночной похмельный бред.

Огромный мохнатый клубок с визжаньем и рычанием катался по окровавленному снегу, оставляя за собой след из растерзанных волчьих туш и исходящих паром внутренностей. Потому что, зверей хоть и было значительно больше чем псов, большие, откормленные, и хорошо натасканные собаки брали верх. Им помогали взлелеянная сила, близость человеческого жилья и толстые сыромятные ошейники, с острыми железными шипами, которые ранили волчьи пасти и не давали клыкам хищников вцепится псам в горло. Густая длинная шерсть, обрезанные уши и хвосты, – все это, вместе со значительным весом, не оставляло поджарым волкам никаких шансов, – не только пасть в пасть, но и сразу несколько на одного. Выучка и сила, как обычно, побеждали количество.

Оставив волкодавам доделывать то, для чего их, собственно, и растили, Опанас ринулся к крытым саням.

Но достаточно было и одного взгляда, чтобы убедиться в том, что здесь уже ничем не поможешь.

Кони должны были нестись сломя голову, понимая, что лишь в быстроте, в стремительности их бега надежда на спасение. А подвел один-единственный обледенелый комок грязи. Коренник подвернул ногу, сбился с шага, запутался в постромках. Сани всем весом ударили сзади, подбили. Пристяжные дернули в стороны. Левый, из последних сил, спасаясь од волчьих клыков, оборвал сбрую и, − здесь их всех и достали.

И судя по всему, собралось тут волков, к бесу, достаточно, − как бы не со всего леса. Потому что за те несколько коротких минут, которые минули от того мгновения, как Опанас услышал предсмертный крик животного, и до той поры, когда на выручку примчались псы, звери успели растерзать и коней, и людей. На клочки… Кости и те разгрызли и сожрали. Кабы не кровь на снегу, и не следы борьбы, то не осталось бы и знака.

Путников в санях должно было быть несколько. На это указывали те лоскуты одежды, что остались от них. Растерзанный овечий тулуп − вероятно, извозчика. Богатая волчья шуба, на удивление, почти целая. Бахтырец, с искусанными, погнутыми, медными пластинами. Когда-то пышный пуховый платок, раскромсанная бархатная плахта. Все это погрызено, изодрано, окровавлено, изничтожено и изуродовано.

− Царице небесная! – воскликнул кто-то сзади него. – Спаси и помилуй души несчастных!

Опанас оглянулся и увидел своего соседа, Василия Муху, молотобойца из кузницы старого Нечипора Непийводы. На поднятую вблизи города кутерьму понемногу сходился разбуженный люд. Старшие, глядя на пустые сани, крестились и сокрушенно вздыхали, а младшие мужчины – видя, что сотворили волки – хватались за оружие и бросались с топорами и мечами добивать тех зверей, что, сцепившись с псами, не смогли убежать.

− И чего им так спешно было? – промолвила к мужу Христина, что тоже прибежала вместе со всеми. – Зима, ночь. Вероятно, от чего-то убегали?

− Или везли весть важную, – рассудительно ответил Василий Муха. – Хотя, на кой им в таком разе баба сдалась?

− Когда-то и в эту пору можно было безопасно до Галича добраться, – буркнул Опанас. – При князе Романе Мстиславовиче волки в такие огромные стаи не собирались. Еще и под самыми валами. Эх, чего зря балакать. Без хозяйского пригляда, все портиться...

− Тише, сосед, – тронул Опанаса за рукав Василий. – Хочешь, чтобы твои слова до боярских ушей долетели? Твердохлеб вон, до сих пор в яме сидит. Половину здоровья человек потерял. И что – вступился кто-то? А на тебя, княжеского псаря, и так все боярские прихвостни искоса поглядывают. Того и гляди – какую-то каверзу учинят. Христина ведь пропадет одна…

− Молчу, молчу… – согласился Опанас. – Но свое знаю. И дождусь!

− Иногда и это нужно уметь. Одни уже, вон, поторопились, – кивнул на сани. – И знака по них не осталось. Неизвестно за кого и панихиду заказывать.

Христина вздохнула и плотнее прислонилась к мужнему плечу.

− Живет себе человек в миру, добрый или злой, − это безразлично… А потом – ага! И все... Ни кто он, ни откуда родом, ни куда спешил? Бобылем век вековал или хоть детей после себя оставил? А то, может, и род их прервался? – произнеся это Муха опомнился и виновато взглянул на Опанаса. А тогда посопел неловко и отойдя в сторону, поторопился затесаться в другую кучку соседей.

А у Христины, от всего увиденного и услышанного, слезы так и потекли из глаз. Они у женщин и без того на мокром месте находятся, а здесь − еще такая беда. Опанас и не пытался ее успокаивать. Пусть немного выплачется, – потом легче будет. Свое горе на людях стыдно показывать, а теперь и причина подходящая, − никто не удивится. Вон, половина баб носами хлюпает, хорошо хоть в голос еще не воют.

Именно тогда из саней и раздался тихий скулеж. Все, кто был ближе к месту трагедии, удивленно притихли, не веря услышанному. Но словно в подтверждение, что им не пригрезилось, − из мешка одежды, заткнутого под сидение извозчика, явно и громко заплакало дитя.

− Ой, мамочка! – сплеснула ладонями Христина и мгновенно оказалась у саней. Поискала немного в тех одежах и вытянула на свет Божий красивого годовалого мальчика. Совсем голенького, чернявого и с такой чистой кожей, что, казалось, он был из снега, а не из живой плоти.

− Сиротинушка ты моя, – всхлипнула Христя и, прежде чем кто успел хотя бы слово вымолвить, спрятала дите у себя на груди, под полушубком, и со всех ног бросилась к дому.

Между тем побоище утихало. Десятки волков укрыли трупом скованное льдом русло реки, скаля на людей в мертвой ухмылке уже никому не страшные клыки. И мужчины, нетерпящие, чтобы зря пропадало добро, с тем же запалом, с каким ринулись в драку, принялись свежевать еще теплые туши, − кто же зимой откажется от теплой шубы из волчьего меха?

А Опанас, потрясенный увиденным, как потерянный бродил между ними, вяло высвистывая из леса псов, которые загнались туда, догоняя волков, и все бормотал себе под нос:

− Благодарю вас, Боги, что выслушали мою просьбу, но лучше б я онемел, − если б знать, к чему мои слова приведут… Столько смертей – за единственную жизнь? Дорогая же у вас цена.

А тот, кому ненароком пришлось услышать его речи, удивленно глядел вслед и лишь сдвигал плечами: мол, мало ли что мужик плетет самому себе? Ведь ни одной живой душе и в голову бы не могло прийти, что можно связать воедино – нынешнюю ночную трагедию и бездетность жены Опанаса Куницы.

И уж тем более никто из хозяйственных галичан, озабоченных снятием шкур, не обратил внимания на то, что лютые княжеские волкодавы и гроза медведей – медельянцы, как-то вдруг, все вместе выскочили из леса и, поджав куцые хвосты, сбились возле людей, жалобно повизгивая. Будто искали у них защиты от кого-то гораздо более сильного. Такого, который не боялся ни их острых клыков, ни дюжей силы.

* * *

Немного в стороне от того кровавого места, на опушке леса, укрывшись от человеческих глаз густым кустарником, стоял огромный волк. Красные глаза его горели дикой яростью, а из острых оскаленных клыков капала на снег желтая бешеная пена.

Волк еще некоторое время присматривался ко всему, происходящему перед городскими валами и только когда, женщина с найденышем исчезла в воротах, неохотно двинулся в глубь леса. Сначала шаги его были медленны, будто зверь продолжал над чем-то обстоятельно раздумывать и никак не мог взвесить, правильно ли поступает. Но вскоре поддал ходу и серой молнией замелькал в подлеске.

Несся он так достаточно долго, − пока не выскочил на небольшую опушку, которая неизвестно откуда и взялась посреди дикого леса.

Была она зловещая, хмурая. Так как ни одному солнечному лучу не хватило бы сил пробиться сюда, сквозь густое переплетенье ветвей, и осветить этот вечный полумрак, − поэтому вечерние сумерки господствовали здесь даже в самый погожий летний день. Непролазные чащи со всех сторон так и напирали на этот клочок чистой земли, и только чары сдерживали их за невидимым пределом.

Посреди опушки на неохватном дубовом пне «росла» хижина. Мастер, который возводил ее, вероятно, решил сэкономить на фундаменте, − из-за этого казалось, что она стоит на одной ноге, будто огромный гриб.

Волчина остановился перед крыльцом, ударился о землю, и в то же мгновение превратился в сильного мужчину средних лет. Вся его ладно скроенная фигура, каждая мышца, перевитая толстыми жилами, выказывали огромную силу. Казалось − что в человеческом подобии этот мужчина был еще большим хищником, чем в звериной шкуре.

Оборотень пощупал рукой под ступенями ведущими на крыльцо и, вытянув оттуда сверток с одеждой, принялся одеваться, мелко трясясь всем телом, − мороз не шутил.

Двери в хижине заскрипели, и на пороге появилось что-то взъерошенное, скрученное и укутанное с головой в такое бессчетное количество разнообразнейшего рванья, что невозможно было и распознать: что оно собой представляет.

− А-а. Это ты, Мара. Еще не издохла?

− Я, Юхимчик, я, – прошепелявила в ответ беззубым ртом ведьма. – Кто же другой в моей хижине станет жить? А Морены еще нет... Не прибыла еще, касатушка наша. А ты как? Сделал, что велено?

На этот простенький вопрос ведьмы оборотень свирепо щелкнул зубами и гаркнул:

− Сделал, не сделал. Не перед тобой, старая перечница, ответ буду держать! Лучше в дом клич, падаль лесная. Жрать хочу, спасу нет! – и он, будто в подтверждение собственных слов, так бухнул себя в грудь, что загудело. – Камни готов грызть!

− Знать, не управился, – прошамкала ведьма и неодобрительно покивала годами нечесаной кучмой седых, похожих на клочья, волос. – Ой, не понравится это Морене, Юхимчику. Ой, не понравится…

− Молчи, Мара! – огрызнулся волколак а. – Не зли меня! И так на душе муторно. Жрать давай! Добром прошу. Или пожалеешь! В случай чего, мне и твои кости в горле не застрянут.

Ведьма хотя и хмыкнула презрительно, все ж поспешно отступила назад. С оборотнями никогда наперед толком ничего неизвестно. В любое мгновение взбеситься могут.

– Разве же я что? – отозвалась примирительно. – Угощайся... Только у меня, хоть шаром покати. Печь и та третий день не топленая. Недомогаю я что-то. Старая стала, немощная…

Дальше она не успела договорить, потому что несколькими огромными прыжками оборотень очутился рядом, толкнул в грудь так, что ведьма кубарем влетела в хижину, и сам вошел следом. Неудача все-таки обозлила его до предела, и он был рад сорвать зло на ком угодно.

Переступив порог жилища ведьмы, потерял бы аппетит и самый ненасытный обжора. При чем, для этого хватило бы только одного его вида, − не вспоминая о «волшебных» ароматах, издаваемых кошачьим дерьмом, вперемешку с застарелым потом и еще чем-то таким, что лучше и не знать. Потому что хижина – прочь вся: и стены, и потолок, и единственное подслеповатое, не мытое от века окошко, даже пол – как ковром была густо оплетена паутиной, по которой туда-сюда шастали или сидели неподвижно десятки, сотни, а, может, и тысячи – пауков. От маленьких – величиной с головку шведской булавки, до огромных кошмаров, никак не меньше гусиного яйца.

Но Юхим был разъярен, голоден и напуган неминуемой встречей с недовольной богиней, − разочаровавшейся в нем как помощнике! – Брр-рр… – Юхим даже вздрогнул и поневоле втянул голову в плечи.

Пробираясь по этому живому ковру к столу, волколака молниеносным движением поймал одного из самых больших пауков и отправил себе в рот. Остальные же, увидев ужасную судьбу своего родственника, так и прыснули во все стороны.

На грубом, как попало, на живую нить сбитом из необструганных досок, столе паутины было не меньше. Но и тут невесомое липкое кружево окутывало столешницу, единственную щербатую оловянную миску и заросшую по самые края разноцветной плесенью, глиняную кружку. Смахивало на то, что за столом у Мары не садились за трапезу больше года, а то и двух.

− Да, – протянул волколак а, тяжело опускаясь на скамью, которая аж застонала под ним. – С пищей у тебя и в самом деле не густо.

− А я что говорила, – простонала Мара, со стонами и охами подведясь с пола. – Третий день…

− Слышал, слышал, – прервал ее оборотень. – Недомогаешь и все такое. Лучше не морочь мне голову, старое одоробло. В последний раз по-доброму прошу! Сам ведь найду… Может, я и кажусь глупцом, но ни ума, ни обоняния, не потерял. Три дня она не ела. Хе-хе. Да ты и полчаса не просидишь спокойно – если косточку не пососешь, или пирожок не проглотишь...

Он повел дурным глазом по хижине и остановил свой взгляд на древней сове, которая мирно дремала на печи. От старости птица была уже совершенно глухой, поэтому даже поднятая кутерьма не могла потревожить ее сон.

− Начну завтрак с пернатой дичи. Она хоть и стара, как беда его знает что, но мне не первый раз. Пищей не перебираю. Мало будет – поймаю твоего Кощея. Кто-кто, а этот котяра, иного кабана толще. До сих пор удивляюсь, как мыши и крысы его самого на колбасы не переделали. А затем… – он тыкнул пальцем в старуху, – и твоя очередь наступит, бабушка. Веришь – нет? – волколака щелкнул зубами, что и в человеческом подобии были не хуже звериных. – Или, думаешь, я шучу?

− О-хо-хо, – зашамкала ведьма. – Ну, что мне, бедной, делать с таким гостем. Грабь, холера! Забирай последнее, что на тризну хранила. Чтобы ты подавился моей пищей!

Согнувшись, она кряхтя и проклиная, полезла под лежанку возле печи. Но волколака только и ждал, чтобы ведьма указала на свой тайник. Тут же мигом очутился рядом и запустил руку вглубь, не обратив внимания на то, что старая не слишком-то и опиралась. А дальше Юхиму стало уже не до того. Резкая, жгучая боль острыми зубами впилась ему в запястье, и когда волколака понял, что случилось, то даже взвыл от бессильной ярости. Дернулся было к ведьме, но та уже предусмотрительно отступила в самый дальний угол избы и лишь удовлетворено хихикала, потешаясь с беспомощности сильного мужчины.

− Разорву! – зарычал оборотень и рванулся так, что утлая лежанка рассыпалась кучей щепы, зато новый, кованый на медведя капкан держал крепко. А толстенная цепь пряталась в полу и исчезала где-то снаружи. – Ведьма проклятая! Ну, погоди же! Вот выберусь – и косточки не оставлю! Шутить себе надо мной вздумала? Я тебе покажу забаву! А ну, освободи руку! Карга стара! Кому говорю! Не отпустишь добром, пожалеешь, что и на свет появилась!!! На малюсенькие кусочки порву! У-у-у! – он взвыл от бессильной ярости на Мару и на самого себя, что так глупо попался.

− Э-хе-хе, – закряхтела ведьма, – глупый ты, Юхим. Кто же так в гости ходит? Нет – чтоб «здравствуйте хозяюшка» сказать... Нет – чтоб гостинец преподнести. Ворвался бурей, все переломал. Меня, немощную, обидел. Всех пожрать обещал. Даже теперь – на привязи сидишь, а и дальше ругаешься, угрожаешь… Нет, чтобы с лаской, с извинениями. Придется тебя поучить хорошим манерам. Хоть немножко… Потом сам спасибо скажешь.

Где и взялся кнут в руке старухи. Засвистел, зазмеился в воздухе и упал на плечи оборотня. Еще и с такой силой, что Юхима на колени бросило. А шрам на теле сразу кровью прыснул. Завыл оборотень, заметался. Но не его сила была из сырого железа высвободиться. Не простой был капкан, − без ведьмовских чар не обошлось. И во второй раз свистнул кнут, вырывая вскрик из оскаленного рта, и в третий раз...

Волколак сначала выл, рычал, грозился загрызть старуху, потом уже и добром просил, но не помогало ничего. Ведьма знай лишь раз по разу размерено взмахивала кнутом и тихонько похихикивала при каждом ударе, что поневоле вырывал вскрик боли из уст мужчины. Юхим попробовал обернуться на волка, но что-то не давало, и он уже почти скулил от боли и унижения.

− Ну погоди же, падаль старая, ну погоди...

Ведьма лишь улыбалась молча.

Такого наслаждения от чужих мук Мара уже давно не получала и так быстро не собиралась прекратить истязание в любом случае. Правда, если бы ей было разрешено выбирать, то она предпочла бы оборотню какую-то спелую панночку, с белой и нежной кожей. С длинными шелковыми волосами, которые так замечательно пахнут, когда горят. Но и волколак сгодится, − как говориться: «на безрыбье и рак рыба».

Кто знает, чем бы все это закончилось, когда бы в какое-то мгновение рука ведьмы не замерла в воздухе с занесенным кнутом, а сама она не насторожилась, прислушиваясь, − и таки не послышалось ей. Над лесной опушкой, где-то высоко в небе, прозвучал громкий клекот орлицы.

− Морена! – воскликнули в тот же миг оба.

Ведьма с облегчением, потому что уже и сама понимала, что перегнула палку и, если оборотень сумеет освободиться, − убьет без сожаления. А волколака – со страхом. Даже издевательство Мары он с большим удовольствием согласен был терпеть и дальше, чем встретиться через мгновение с недовольной богиней.

Еще раз заклекотала орлица, уже ближе.

Они оба задрали вверх головы, будто сквозь закопченный, укутанный паутиной сволок могли увидеть в небе могучую птицу.

А тогда – загудело, завыло, загрохотало. Бухнуло в дымоход, аж туча сажи выметнулась из-под заслонки, ослепив всех непроглядным мраком. Когда же прочухались, протерли глаза, а сажа уселась, − увидели, что перед печью стоит молодая черноволосая женщина. И ни одна пылинка не пристала к ее белоснежному платью. Богиня Судьбы и Времени!

Морена удивленно осмотрела обоих – оборотня, пойманного в капкан, и ведьму, с кнутом в руке, что будто даже помолодела и похорошела лицом. Хмыкнула и, нахмурив брови, поглядела на скамью около стола. Та сразу обернулся аккуратным, плетеным из лозы креслом и – бочком, бочком придвинулся к Морене. Богиня удобно умостилась в нем и только тогда поинтересовалась:

− Что это здесь у вас происходит?

Но ведьма уже опомнилась. Кнут исчез, как будто его никогда и не было. Щелкнули, отпираясь, зубы капкана. А сама она опять сгорбилась и зашамкала.

− Да так, пустое. Не стоит твоего внимания, всемогущая. Юхимчик слишком раздраженный воротился из Галича, вот и пришлось привязать его. Чтобы остыл немножко.

− Раздраженный? – переспросила Морена и повернула голову к оборотню. – Почему? Что-то неладное? Что с дитем? Ты нашел его, как я велела? Надеюсь, он мертв?

Вурдалака понуро молчал.

− Ну? Я вроде о чем-то спрашивала… – голос богини был страшнее посвиста кнута.

− Не успел я... – проскулил оборотень, опускаясь на колени. – Люди помешали. Проклятые. Смилуйся, госпожа. Мне и минутки не дали, чтобы вмешаться. Я не виноват!

Сильный человечище стоял на коленях и рыдал, словно ребенок. Но в лесной хижине никому это не казалось странным или смешным.

− Хочешь сказать, что именно этой ночью в Галиче никто не спал? И в полночь оказалось полный Пригород людей? Да? – Морена говорила спокойно и тихо, но от звука ее голоса спрятались в щели даже пауки, а толстый Кощей, на всякий случай, забился в печь. Проснулась даже старая сова и растерянно захлопала круглыми глазищами.

− Да, госпожа, – скуксился волколака и еще сильнее припал телом к полу.

− И откуда ж они там взялись?

− Не ведаю, госпожа. Но, говорю искреннюю правду, клянусь! Может, их предупредил кто?

− Предупредил? – Морена задумалась. – Но кто мог об этом знать? Мне сказала Книга. Тебе – я. Начни все сначала!

− Я сделал все так, как ты и велела, госпожа. Правда, кони у них были очень хорошими и поэтому стая догнала их уже перед самими валами. Однако все сделалось мгновенно. Люди и за оружие ухватиться не успели. Думал, малому конец. Ведь, волков почитай с сотню в стаю согнал… А вот дальше. Где и взялись княжеские волкодавы! Целый выводок, госпожа. От моих серых только клочья полетели. Мгновенно отогнали их от саней. Я хотел было сам посмотреть: успели сожрать малого вместе со всеми или нет. Но в это время и посыпал народ – с оружием, с факелами. Будто весь город ожидал этого мгновения. Я и растерялся. А там – малой подал голос, − и какая-то молодая баба ухватила его на руки, да и шасть в ворота. Что я мог сделать? Ты же знаешь, госпожа, что в волчьем подобии мне в Галич дороги нет. Там господствует Единый. Что я мог сделать?! – повторил просительно.

Морена молчала, и неотрывно глядела на оборотня. А тот, под ее неумолимым взглядом, все больше ежился и пытался махнуть хвостом. В его груди клокотало, а изо рта вырывалось лишь тихие стоны.

Увидев, что пахнет нешуточной грозой, неслышно вышмыгнула с хижины и Мара.

Морена пошевелила пальцами, и синие огоньки заискрились на их кончиках.

Юхим, понимая к чему идет, взвыл еще громче.

Богиня что-то зашептала, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не прервала себя громким вскриком и в то же время порывисто протянула десницу с нацеленным на оборотня пальцем. Громыхнуло! Блеснуло!

Вурдалака завыл во весь голос. Завоняло паленой кожей. Ведьма во дворе цокнула зубами. Кощей рванул дымоходом на улицу.

− То, что ты не справишься, я ведала из Книги, – промолвила будто сама себе Морена. – Но это не оправдание. Мои приказы должны выполняться, чтобы там ни было! Поэтому, Юхим, ты будешь наказан, − будешь проклинать каждый прожитый день, когда не сумел убить малого. Потому, что я хочу теперь, чтоб он дорос для встречи со мной. А ты – будешь приглядывать, чтобы он оставался цел и здоров вплоть до того дня, когда велю привести его к себе. И до тех пор, Юхим, не будет для тебя ни женщины, ни волчицы! А подведешь меня еще раз – выдумаю такое, что тебе еще больше понравится. Веришь?

− Да, госпожа. Благодарю, – Юхим говорил совершенно искренне, потому что мысленно уже успел проститься с жизнью, − в сравнении с чем женская ласка такая мелочь. Живут же как-то и кастраты, и отшельники. Тем более, что это не навсегда. Можно перетерпеть. – Я буду беречь его как зеницу в глазу!

− Очень на это надеюсь. Возвращайся в Галич и ожидай моего или Перунового приказа! Этот малыш слишком ценен для Кружева судьбы, чтобы легкомысленно упустить его с виду. Обо всем важном и, по твоему усмотрению, интересном или неожиданном будешь докладывать через Мару. Понадобиться что-то еще – найду как сообщить.

− Сделаю, все сделаю, как велишь, госпожа, – кивал впопыхах Юхим и преданно заглядывал богине в глаза. За неожиданно подаренную милость, он готов был языком вылизывать ее сапожки. Тем более, что хорошо знал, − подобных провинностей богиня не прощает и самым преданным слугам.

− Ты уж, и в самом деле постарайся, – неожиданно серьезно промолвила Морена. – Потому что в этом парне есть что-то такое, чего не хочет, или не может, объяснить мне даже Книга Бытия. И твоя сегодняшняя неудача лишь подтверждает мою догадку, что старым богам еще придется по-настоящему столкнуться с ним... Или с тем, кто его оберегает и добивается нашего полного забвения.

Глава пятая

Врата Народов. Весна года 6745-го.

Ставка Саин-хана

Беспощадная вонь в юрте шамана-гадальщика и самого непривередливого заставил бы зажать ноздри и сломя голову выскочить на воздух, – но важность ожидаемого пророчества удерживало на месте Вечного и Непобедимого джихангира монголов. Поэтому − и всем остальным приходилось терпеть. Хотя тошнотворные запахи давно уже вызывали непроизвольные спазмы в переполненных жирной едой животах.

Растрепанный, перемазанный кровью и нечистотами, жрец Судьбы неистово ковырялся в бараньих внутренностях, – слишком долго даже для непосвященного в таинство гадания. Шаман тоже понимал это, но, помня о судьбе семи своих предшественников, не осмеливался встретиться взглядом с грозным и неумолимым Саин-ханом. А еще больший ужас на несчастного наводило единственный, всегда налитый кровью и яростью, глаз ханского аталыка − Субудай-багатура. Гадальщик давно бы уже поднялся с пола и предрек волю Богов, но именно сегодня безразличная Судьба упрямо молчала, не желая приоткрыть перед людьми даже краешек завесы, за которой, – будущее.

Время истекало. И хоть как ни медлил гадальщик с ответом, повелитель ожидал, а значит, слова должны быть произнесены.

Медленно и обреченно он распрямился, взглянул в суровое лицо джихангира монгольского войска и бухнулся перед ним на колени, пытаясь поцеловать кончик сафьянового сапога.

– Слушаю тебя, уважаемый, – отозвался Батый, брезгливо отодвигая ногой шамана. – Что Духи велели передать нам?

– О Солнцеликий, сжалься над несчастным байгушем! –взмолился шаман.

– Говори! – громыхнул Субудай-багатур. – Не испытывай терпения светлого хана!

– Боги молчат, о Уничтожитель всего живого! – едва слышно прошептал гадальщик, искоса посматривая на жестокого повелителя, и замирая душой, приготовился к самому худшему. И не ошибся в своих предположениях. Восьмой раз, услышав от гадальщика тот же ответ, Саин-хан свирепо выругался, круто развернулся и выскочил из палатки. Следом за ним поспешили верные тургауды и юртджи. В шатре остался только Субудай-багатур – живое воплощение самого Эблиса – Духа Зла.

Сказать, что Субудай-багатур был разъярен, значит, ничего не сказать... Аталык джихангира, лучший темник Потрясателя миров, священного Чингиза, прямо кипел от злобы. И не удивительно... В то время, когда Шейбани-хан уже покорил Булгарское царство, что на реке Каме, и его тумены празднуют победу, он – Раненный барс, кто вместе с Джебе-нойоном, Богурчи и Мухурти был одним из четырех копыт непобедимого Чингизового коня, – вынужден уже который день сидеть перед «Вратами народов», между Каменной грядой и Абескунским морем, вместо того, чтобы покорять чужие земли и пить из рук прекрасных пленниц сладкий напиток победы. А все из-за глупых гадальщиков, которым Боги пожалели подарить хотя бы нескольких крошек ума.

Субудай-багатур даже зубами заскрипел в сердцах.

Вот и Бекки, восьмой из этого безголового племени, лежит ниц перед ним. Но ни один еще не догадался сказать Бату-хану того, что юнец мечтает услышать. Как будто это требует каких-то чрезвычайных знаний. Даже он, Субудай-багатур, сам, без всякого гадания способный предвидеть удачу орде. Да и разве может быть иначе? В этом году на запад одновременно отправились десятки монгольских туменов, под знаменем внука славного Священного Правителя. А эти упрямые ишаки зарылись по уши в бараньем дерьме и, как один, бормочут: «Боги молчат! Боги молчат!..» Будто те вообще когда-то разговаривали со смертными. Люди узнают об их воле лишь тогда, когда уже ничего нельзя исправить. Что ж, безмозглого дурака и казнить не жаль... Все равно никакой пользы.

Субудай-багатур привычно щелкнул пальцами, давая знак великану Кинбаю, и обернулся плечами к жалкой, скорченной на грязном полу фигуре гадальщика. Личный охранник аталыка хорошо ведал, что должен делать, поэтому, не тратя попусту и мгновения, ухватил шамана за ноги, оторвал от земли, и уперев его челом в войлочную циновку, стал медленно пригибать жертве пятки к затылку.

Чувствуя на своем лице дыхание неумолимой смерти, гадальщик жалобно заскулил и, в поиске спасения, ухватился за последнюю мысль, которая неожиданно появилась в его охваченном ужасом мозгу.

– Погоди, Непобедимый! Милосердия! – прохрипел едва слышно, потому что горло уже сковывала судорога, а напряженный позвоночник вот-вот должен был треснуть, словно сухая ветка. – Я еще не все сказал!

Субудай-богатур, который было уже взялся рукой за закопченный полог палатки, заинтересованно остановился. Наученный понимать хозяина с одного взгляда, Кинбай в то же мгновение подхватил гадальщика и поставил на ровные ноги, – придерживая за воротник, поскольку у несчастного так дрожали колени, что сам он уже не мог стоять. А ко всем предыдущим нестерпимым запахам добавились еще и неповторимые «ароматы» выпорожненного кишечника и мочевого пузыря.

– Ну! – гаркнул аталык. – Только не пробуй крутить, Бекки. Иначе следующая твоя казнь будет намного страшнее. И ты, сын шелудивой верблюдицы, сто раз пожалеешь, что не умер теперь!

– Разве может несчастный раб, о Безжалостный Барс, даже помыслить, чтобы попытаться солгать, перед твоим всевидящим глазом? – едва слышно пробормотал, не имея даже возможности вдохнуть полной грудью, гадальщик.

Ответ обреченного понравилась Субудай-багатуру. Как все жестокосердные натуры он любил лесть, даже такую неприкрытую, а страх, который вызывал у людей, охотно воспринимал за преданность и почет.

– Ты принуждаешь нашего Повелителя ждать...

Аталык тоже говорил достаточно тихо, однако от звука его голоса вздрогнул даже верный Кинбай.

– Я говорил искреннюю правду, о Железный Барс, – затарахтел шаман. – Сегодня Боги не желали открыть мне будущее, но из увиденного я понял, что отхан-хатун Юлдуз, младшая жена джихангира, может дать совет, которым ты, самый Мудрый, останешься доволен, а войско сможет отправиться дальше.

Единственный глаз Субудай-багатура едва не вылез из орбиты от удивления. О Боги, он и сам думал, что нужно обратиться за помощью к любимой женщине своего воспитанника, и теперь услышал это от шамана. Вероятно, он поспешил засчитывать гадальщика к безголовому скоту. Если ему, пусть и перед лицом смерти, а все же приходят в голову подобные мысли, − то он еще не безнадежен и может еще пригодиться в будущем.

– Живи, – милостиво бросил несчастному и двинулся к выходу. А уже ступив одной ногой наружу, прибавил насмешливо. – Только в следующий раз, Бекки, советую шевелить мозгами быстрее, потому что можешь и не успеть... А Кинбая угости чашей хорошей арзы. Все-таки, он мог немного поторопиться и нажать сильнее. Тогда ты уже ничего не прибавил бы к сказанному, и псы таскали б сейчас по степи твою падаль... Хе-хе...

Однако гадальщик и без напоминания уже целовал сапоги своему недавнему палачу, потому что хорошо помнил, что над рабом и панский пес господин.

Вскочив в седло своего гнедого, Субудай-багатур медленным шагом направил коня к ханской палатке.

Наконец-то, все начало складываться одно с другому. Вдохновленный духом смерти, Бекки, дал хороший совет, и теперь только от него – военного наставника большого хана, зависело, как долго будут стоять еще на перепутье, объединенные под бунчуком внука Чингиза, силы монголов.

Юлдуз-хатун была «черной женой» Батыя, самой молодой из тех семи, что их отобрала мать Саин-хана Ори-Фуджинь для своего сына в далекий поход. Остальные шестеро красавиц, из богатых родов, сначала презрительно относились к хрупкой девушке, которая выросла в семье пастуха. Да и сам Батый, за ежедневными заботами и умелыми ласками других жен и наложниц, длительное время просто не замечал ее.

Однако маленькая Юлдуз выделялась среди всего ханского цветника острым умом и наблюдательностью. К тому же, ее верная служанка, китаянка И Лахе, к которой недавняя еще дочка пастуха относилась скорее как к сестре, чем как к рабыне, сумела подружиться из нелюдимою шаманкою Керинкей-Задан. При их помощи отхан-хатун первой узнавала обо всех важных новостях. Поэтому и сумела спасти жизнь новоизбранному джихангиру, когда Гуюк-хан, наследник монгольского престола, с верными ему ханами попытался убить Батыя. Предупрежденный женой, Саин-хан не попал в яму-ловушку, вырытую изменниками под ковром. А «черная жена» с того дня стала его первой советчицей и любовницей.

Именно с ее помощью Субудай-багатур собирался заставить джихангира отказаться от промедления и сдвинуть с места. Тем более, что ее совет или пророчество должно было стать девятым, а значит – счастливым...

Перед палаткой джихангира замерла охрана из «непобедимых», и сам Арапша Ан-Насир прохаживался рядом, в ожидании приказов повелителя. Он – увидел перед собой Субудай-багатура, и поторопился придержать ему коня, подчеркивая такой услугой свое уважение аталыку. Хотя, месту темника тургаудов джихангира, мог бы позавидовать и нойон не из рода чингисидов.

– Хан в шатре?

– Да, Раненый Барс...

– Один?

– Один... Примчался сломя голову. Ворвался в палатку. Никого к себе не зовет и сам не выходит. Случилось что-то?

– Это хорошо... – промолвил задумавшись Субудай-багатур.

– Хорошо? – не понял Арапша.

– Что? А… Имею в виду, что у меня есть новость, от которой наш повелитель вскоре опять развеселится. Кстати, пошли кого-то в шатер к Юлдуз-хатун... Пусть готовится. Могу поклясться, что вскоре хан пошлет за ней.

Арапша лишь кивнул в знак того, что все понял и приказ будет выполнен, а еще спустя какое-то мгновение Ору-Зан, один из доверенных охранников, уже спешил предупредить любимую жену джихангира.

Молчаливый раб из китайцев торопливо отклонил перед Субудай-багатуром завесу ханской палатки. Аталык, хотя и не был должен, покашлял громко несколько раз и вошел внутрь, уважительно наклонив голову. Как учитель юного хана он пользовался многими привилегиями чингисида.

Саин-хан сидел на высокой куче беленых бараньих шкур, вперив невидящий взгляд в тонкую, вышитую золотом шелковую завесу, которая отделяла эту часть шатра от спальной. Пальцы его бессознательно забавлялись золотой пайцзой с вычеканенной на ней головой тигра, которую он получил в наследство от своего отца – славного Джуччи-хана – любимого сына Большого Воина.

– Чего тебе, учитель? – недовольно буркнул джихангир, выныривая из своих не слишком веселых дум. Оно и понятно – почему радоваться? Монголы поверили в его счастливую зарю, − объединились под его знаменами, выражая почет талантливому воину и любимому внуку Потрясателя мира. А он... Сидит около порога чужой страны и никак не может осмелиться на решительный шаг. Ожидает благословения богов, и побаивается сделать то, что действительно важно, как малый ребенок, не отваживается на самостоятельные поступки, без предыдущего согласия родителей.

– Ты поспешил выйти, самый Мудрый, – еще раз уклонился аталык. – И все, что предназначалось для твоих ушей, досталось мне.

– Ет, – пренебрежительно отмахнулся Бату-хан, и только теперь заметил, что держит в руке пайцзу. Уважительно коснулся устами реликвии и повесил ее на шею. – О чем там еще можно было говорить... Похоже на то, что добрые духи отвернули от нас свои лики. И даже бессмертный Тенгри, прародитель всех чингисидов не хочет говорить со своим правнуком...

– Можно ли быть в этом уверенном? А может, голос Тенгри раздается только в ушах достойных услышать его?

– Что ты хочешь этим сказать, учитель? – заинтересованно поднял голову молодой хан, потому что хорошо знал, − темник не принадлежит к тем, кто любит играть словами, и никогда не открывает рот ради красного словца. Он так устал от тяжелых дум, что готов был ухватится и за самый невероятный совет – лишь бы как-то освободиться из сетей неразрешимых проблем.

– Вспомни, Надежда великого полководца, кто предупредил тебя о ловушке, которую, в день принесения присяги, устроил коварный Гуюк-хан? Не Тенгри ли тебя тогда остерег?.. Вот и мыслю я, может, тот, кто однажды смог внять голосу Духа, услышит его и во второй раз?..

– Юлдуз? – подался вперед Батый.

– Да, повелитель молний?

– Возможно, возможно... – и Батый громко хлопнул в ладони.

Еще один раб, согнувшись так, что косичка его волос касалась пола, вырос будто из-под земли.

– Позвать Юлдуз-хатун! Пусть поторопится сюда! Как есть! Не переодеваясь!

Раб так же молча попятился из шатра.

Ожидая жену, Саин-хан беспокойно похаживал палаткой.

Субудай-багатур своей верой в то, что маленькая Юлдуз может предвещать будущее, все-таки заронил зерно надежды в его больную душу. Поэтому молодой джихангир прямо себя не помнил от нетерпения. Нет, он не сомневался в благосклонности богов или силе своего войска, но как передать эту уверенность простым воинам, если даже не все ханы согласились принять его сторону и признать его превосходство. Невзирая на завещание славного деда! Проклятый Гуюк-хан, пользуясь тем, что приходится старшим сыном Великому кагану монголов, постоянно мутит воду и пытается отобрать власть у джихангира... Но зря!.. Батый уже один раз показал наглецу его место, − сможет и теперь. А нужно будет – не остановится и перед казнью ослушника! Завещание Потрясателя мира ясно и недвусмысленно! Только он, Саин-хан, имеет священные права продолжить завоевания, начатые Чингизом.

* * *

«Седьмая звезда» вошла в палатку в сопровождении своей неизменной китаянки. Одетая в платье из золотистой парчи, украшенное, как это заведено в Поднебесной империи, драгоценными камнями. А в высоко зачесанные, густые смолистые волосы женщины, служанки умело вплели замечательные жемчужины. Чуть рябое лицо Юлдуз, последовав совету И Лахе, густо выбелила, а миндалевидные раскосые глаза подвела черной краской. От этого они значительно увеличились и выглядели как-то загадочно, таинственно.

Юлдуз-хатун приблизилась к мужу и уважительно поклонилась.

– Мой повелитель звал меня?

– Да, Зорька, – мягко, но нетерпеливо, ответил Батый, рукой подзывая к себе. – Я ожидал тебя.

– Мое счастье безгранично от того, что за заботами дня хозяин не забыл об одной из наименьших жемчужин в своем бесконечном ожерелье.

– Это невозможно, моя хурхе, – засмеялся Саин-хан. – Но прежде, чем я скажу свою волю, присядь рядом... Русы говорят, что в ногах правды нет, и это действительно так.

Женщина подошла ближе и уселась возле кипы шкур, касаясь волосами синего бархатного чапана, в который был одет хан.

– А звал я тебя, Зорька, чтобы спросить, что ты думаешь о походе нашего войска в западные земли?

– Я? – удивление женщины было совершенно искренним, потому что хоть ее и предупредили о возможном вызове к хану, и она успела привести себя в надлежащий вид, но причину не сообщили. А сама она разве могла хотя бы на мгновение допустить, что ее повелитель захочет спрашивать у нее совета в ратном деле? Чего угодно ожидала Юлдуз – пылких объятий, неожиданной немилости, даже – смерти, но только не роли советника.

– Субудай-багатур заверяет меня, что тебе открыто будущее.

– Мне? – Юлдуз растерянно подняла на мужа карие глаза. – Но откуда взялось такое предположение?

– А кто предупредил меня о ловушке под ковром, в день избрания джихангира монгольского войска и провозглашения завещания Священного Правителя? Разве не ты, Блеск глаз моих?

– Так это же... – простодушно начала было объяснять Юлдуз, но остающаяся на чеку китаянка И Лахе в это мгновение легко дернула за край одежды свою хозяйку и быстренько прошептала:

– Госпожа, только не вспоминайте о Керинкей-Задан! Эта маленькая тайна вам еще понадобится, чтобы сохранить благосклонность хана! – пленная принцесса хорошо знала толк в искусстве интриги.

– Что ты хотела сказать? – нетерпеливо переспросил хан.

– Это... это сон мне приснился, – не растерялась женщина. – Вещий сон...

– Бывает, – согласился Саин-хан.

– Но лишь с теми, кому дух Тенгри желает их показать. – вмешался в разговор Субудай-багатур. – Мне, вон, почему-то, вещие сны не снятся. Правда, мне никакие сны не снятся...

– Мне тоже, – со смехом докинул Батый. – Поэтому и спрашиваю у тебя... Расскажи нам, Зорька, о чем говорят духи в ночной тишине? Будет ли наш поход удачным или придется выжидать лучших времен?

– Но, Повелитель моего сердца, толкования снов, – это так сложно.

И Лахе опять наклонилась к уху госпожи, делая вид, который поправляет что-то в прическе.

– Госпожа, попробуйте рассказать хану ту сказку, которую недавно рассказывала вам Керинкей-Задан... О коне Сульде! Поверьте, он рад будет услышать ее из ваших уст.

Юлдуз хотела было отмахнуться, мол, не до сказок. Но, глянув в лицо повелителя, на котором четко отображалось выражение нетерпеливого ожидания, поняла, что именно в это мгновение решается ее судьба. И если она не сможет сделать того, что ожидает от нее Саин-хан, то на этом и закончится ее недолгое счастье. А впоследствии – и жизнь. Завистливые подруги найдут способ свести ее в могилу, когда удостоверятся, что милость мужа уже не простирает над ней свои крылья. А хан, обеспокоенный молчанием жены, помрачнел и начал сердито супиться.

– Но если мой повелитель приказывает... – неуверенно начала она, вспоминая, что китаянка еще ни разу не давала плохих советов.

– Да! – требовательно произнес Батый, и Юлдуз еще раз убедилась, как близко была беда. – Приказываю! И хочу наконец услышать это от тебя!

– Что ж... Твоя воля – закон, Светоч глаз моих. Я буду рассказывать, что увидала во сне, а ты, Вечный и Умный, попытайся найти там то, чего жаждет твоя душа...

– Мы слушаем.

Саин-хан был серьезен как никогда и, чуть прищурившись, от чего глаза его превратились в две узких щелки, пристально всматривался в лицо жены, чтобы не упустить ни одного слова. А его железные пальцы с такой силой впились в ее руку, что женщина даже присела от боли и слегка застонала.

– Одну минуту, повелитель, – опять отозвался Субудай-багатур. – Извините, что вмешиваюсь в разговор между мужем и женой, но Юлдуз-хатун хорошо сказала: толкование снов – дело сложное, и не помешало бы позвать кого-то, кто на этом действительно знается.

Джихангир сначала недовольно дернулся, но, признав правильность замечания старого учителя, спросил:

– Кого имеешь в виду?

– Бекки...

Хан удивленно возвел брови.

– Гадальщика? Этого пожирателя падали, который не сумел сегодня сложить вместе и пары слов? Разве, он еще жив?

– Живой, Повелитель... Я осмелился отложить казнь, на всякий случай. А кому еще, если не гадальщику, толковать сны? К тому же, больше никого не осталось. Он − последний... Остальных мы отправили к праотцам.

– Безмозглые овцы, не стоящие и травы, которую выпасают, – пренебрежительно сплюнул хан. – Ну что ж, если судьба оказалась благосклонной к нему, и он еще жив, то пусть... Арапша!

Начальник тургаудов прожогом ворвался в палатке, наполовину обнажив меч, но увидев, что его хану ничего не угрожает, спрятал оружие и поклонился.

– Тяните сюда Бекки! И мигом!

Воин еще раз поклонился и пятясь выскочил на улицу.

– Начинай, Зорька, – погладил жену по щеке Батый, – мы внимательно тебя слушаем...

– А шаман?

– Его уже волокут сюда, успеет...

Увидев, что мужу уж слишком не терпится, Юлдуз не отважилась медлить дальше.

– Твоя воля священна, мой повелитель. Слушай же, какой странный сон приснился мне прошлой ночью...

Юлдуз легко провела ладонью по глазам, будто стирала с них прикасание дня нынешнего и возвращалась взглядом в событии ночи, где господствуют лишь Духи и души умерших пращуров.

– Видела я, что остановился ты перед высокой горой. И в той горе чернеет большая пещера. Из нее веет злом и страхом, будто из жилья кровожадных мангусов... Перед пещерой стоит древний седой старец и держит под уздцы могучего белого скакуна. Коня подобной красоты мне еще не приходилось видеть, − сбруя на нем так и сияет, так и сверкает. А глаза – как у Духа Смерти. На такого не только сесть, но и смотреть страшно. Однако, я откуда-то ведаю, что, оседлав его, мой повелитель, ты станешь непобедимым! Твоей власти покорится весь мир, потому что конь этот – волшебный... И оседлавший его, станет в бою равный богам! Дальше я вижу, как ты принимаешь уздечку из рук старого колдуна, хочешь вскочить в седло... – и просыпаюсь. Просыпаюсь от громкого ржания. Мусук, моя кобыла, ржала так призывно и тревожно, будто ей тоже приснился тот сказочный жеребец...

– И это весь сон? – чуть разочарованно протянул Саин-хан. – Больше ты ничего не помнишь?

– Почти весь, повелитель... Вспоминаю лишь, что эта странная гора стоит на месте слияния двух больших рек. Обе такие широкие, что даже берегов не видно. Бурные, полноводные... А волны их зловещие и мутные. Сначала я даже было решила, что это потоки крови… Но, вероятно, это только еще одна загадка духа ночи, мой повелитель. Разве бывают такие реки в действительности?

– Бекки здесь? – повел глазами хан вокруг себя по палатке, потому что именно в это мгновение вспомнил, что «толкователь снов» давно уже должен быть где-то рядом.

Вытолкнутый сильной рукой, гадальщик вылетел из-за одной из складок палатки и протянулся ниц.

– Ты слышал весь сон Юлдуз-хатун, раб?

– Слышал, Повелитель...

– Толкуй!

Гадальщик, пытаясь предать большего веса своим словам, сделал вид, будто глубоко задумался. Хотя в душе уже давно решил, что во второй раз не повторит свою ошибку, − скажет хану лишь то, что тот хочет услышать. Даже, если в сказанном не будет и слова правды.

– Белый жеребец, какого отхан-хатун видела во сне, так похож на Сеттера – коня духа войны, самого Сульде, что ошибиться невозможно, о всемогущий Бату-хан... Отсюда вполне верно будет допустить, что старик, который подвел его к тебе, – или дух Священного повелителя, или сам Тенгри – прародитель всех чингисидов...

– Дзе-дзе, – довольно причмокнул Саин-хан. – Если это так, то можешь рассчитывать на мою милость. Что еще хочешь сказать?

– Реки, которые показались во сне, – это, вероятно, Итиль и Еруслан. А убеждает меня в этом, Повелитель, увиденная Юлдуз-хатун гора, которая действительно стоит там, где Еруслан впадает в Итиль.

- А то, есть там такая гора! – восторженно воскликнул Субудай-багатур, которому всегда больше всего нравились те пророчества, которые можно было проверить. – Она была названа в честь Урак-хана. Ты должен помнить, Бату, мы лишь вчера видели ее на картах, нарисованных китайцами.

Саин-хан утвердительно кивнул головой.

– Что еще можешь прибавить?

– Еще? Да... В той горе живет тысячелетний колдун Газук... И он, мой Повелитель, сможет открыть тебе тайны будущего лучше всех шаманов, которых ты расспрашивал до сих пор.

– Он так могуч?

– Не в этом дело... – медленно ответил гадальщик, поспешно подбирая ответ, который и объяснил бы его слова, и не унизил его в глазах хана. – Газук потому могущественнее меня, что постоянно живет рядом с богами тех земель, куда направляется твое войско. А следовательно, ему значительно легче будет договориться с ними...

Такой ответ вполне устраивал Саин-хана. То, что человеческими судьбами в других землях распоряжаются чужие боги, укладывалось в его голове, как закономерность правильная и понятная. Поэтому, он пытался никогда не гневить их попусту. Да и обращаться к ним с вопросами или за помощью никогда не колебался, если это было ему необходимо. Свои боги или чужие – безразлично, − все одинаково любят дары. И чем щедрее подношения, тем благосклоннее будут они к просителю. Ну, а джизхангир войска монгольского всегда найдет, чем задобрить их всех. Иблис тому свидетель...

– Следовательно… – чуть нетерпеливо прервал размышления повелителя Субудай-багатур. – Что теперь, повелитель? Мы и дальше будем торчать здесь, или наконец таки отправимся к Итиль-реке? – такой тон стал бы причиной смерти каждому, кто осмелился бы обратиться подобным образом к Батыю, но Раненому Барсу прощалось и не такое. Еще бессмертным Чингизом...

– Да, – твердо ответил джихангир, к которому сразу вернулась вся властность и строгость. – Мы отправляемся! Наши кони отдохнули достаточно. Время пришло! В поход!

Сказав это, Саин-хан обвел взглядом всех собравшихся и увидел вокруг лишь улыбающиеся и счастливые лица.

Субудай-багатур, Раненный Барс, радовался, что наконец-то закончится это бесконечное ожидание, и он опять помчится на своей железной колеснице впереди непобедимой орды.

Юная жена хана, Юлдуз-хатун, была счастлива уже потому, что послушалась хорошего совета и снова сумела угодить своему мужчине. Поэтому ей достанется еще капля его благосклонности.

И Лахе, маленькая китаянка молча присоединялась к радости своей госпожа. Все же, добрая госпожа – это половина счастья даже для свободной прислуги. А для рабыни – мечта оставшейся жизни...

А Бекки, старый ведун, радовался, что еще некоторое время будет наслаждаться солнцем и небом. Будет вдыхать ароматы трав и опьяняющий запах конского пота. Что горло его еще раз увлажнится кумысом, а губы почувствуют сочную нежность молодой баранины...

О каверзные Боги... Какая ирония судьбы! Событие, которое вскоре должно было принести бесконечный поток несчастья и горя многим народам, пролить реки слез и море крови, событие – которое тысячелетиями славяне будут вспоминать, как самые страшные годы своей истории, – сначала принесло радость и немножко счастья горстке других людей.

Глава шестая

Поздняя осень 6745-го. Правый берег реки Итиль.

Гора Урака

Роскошный шелковый шатер непобедимого джихангира монгольского войска Саин-хана раскинулся около небольшого шумного ручейка, который весело сбегал из высокой и мрачной горы Урака. Замечательный гнедой конь бил копытом рядом с расшитым золотым гарусом пологом, который прикрывал вход внутрь. Он был ханским любимцем, и редко когда Батый позволял оседлать себе другого скакуна. Вот и сейчас, услышав нетерпеливое фырканье, хан вышел наружу, с куском ржаного коржа в руке.

Невзирая на ужасающий ураган, который пронесся над рекой прошлой ночью, утро выдалось на удивление погожим, а чистое, словно вымытое небо мягкой голубизной предвещало хороший день.

Хоть вокруг, как всегда, было плотное кольцо из юрт тургаудов ханского «Непобедимого» тумена, которое надежно защищало хана от любых возможных опасностей чужого края, верный Арапша выбирал место постоя так, чтобы шатер очутился на возвышении, − и хан мог видеть все над верхушками юрт, оставаясь незаметным для глаз других.

Гора Урака возвышалась совсем рядом, и шаманы повелителя грома Хоходой-Моргона, которые проживали в ней, могли сверху с ужасом взирать на море юрт и кибиток, что затопило берег могучей реки. В отличие от своего самого старого жреца, они опасались неумолимого могущества монголов, − со страхом ожидая того мгновения, когда глаза джизхангира взглянут в их сторону. Но боялись зря.

Отбирая все у половецких ханов, а их самих, с людьми, ставя в первые ряды своего войска, суеверный Саин-хан сурово запретил обижать шаманов, чтобы не настроить против себя чужих богов. А теперь, вот уже второй день, он готовился к встрече с прославленным прорицателем Газуком – хотел выслушать его мнение, о пророчестве, увиденном во сне хурхе Юлдуз, − но все откладывал. Тысячелетний колдун вызывал в его душе какое-то смутное беспокойство, и хан, незаметно для себя, снова и снова выискивал уважительные причины, чтобы перенести эту встречу на другой день. Но сегодня...

Батый незаметно вздохнул и оглянулся – не заметил ли кто случайно его, недостойное отважного батыра, поведение? Потом поднял голову и перевел взгляд на узенькую щель в горе, которая служила входом в пещеру Газука. Из этой норы, если верить тому, что плетут пленные половцы, колдун, вылетает каждую ночь в степь, обернувшись большой белой совой, чтобы оглядеть мир. Часовые и в самом деле видели на фоне неба какую-то огромную птицу, что пролетала над стойбищем...

(Этой ночью Арапша даже хотел снять ее стрелой, чтобы разглядеть вблизи, но вовремя вспомнил запрещение хана и опустил лук).

В темном отверстии будто блеснула пара глаз, и Саин-хан раздраженно дернул плечом. Вечером он неосмотрительно пообещал своей Звездочке, что сегодня она наконец увидит знаменитого колдуна, а хан привык соблюдать свое слово, даже сказанное просто так.

– Арапша, – молвил не оглядываясь, потому как знал, что верный охранник всегда рядом, – Юлдуз-хатун уже проснулась?

– Да, Повелитель... – услышал в нескольких шагах позади себя негромкий ответ охранника.

– Передай, пусть идет в мой шатер, а сам пошли нукеров на гору – за колдуном.

– Слушаюсь, Повелитель, – поклонился Арапша, показавшись на глаза, но на мгновение задержался, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.

– Ну? – нахмурил брови хан, который не терпел никаких промедлений при исполнении своих приказов.

– А если он будет упираться? – выдавил из себя темник. – Могу ли я применить к нему силу?

– Будет опираться? – искренне удивился Бату-хан. Ему и в голову не могло прийти, что кто-то станет противоречить воле джихангира. Такое и монгольским ханам не прощалось, а здесь – какой-то половецкий гадальщик. Но на вопрос Арапши он не нашел причины рассердиться. Напротив, – молодец, что помнит о запрете обижать жрецов. И прибавил твердо: – Это меня не касается... Хоть за конским хвостом волоките, но, чтобы сейчас же был здесь!

Проведя тяжелым взглядом Арапшу, хан ляскнул по морде жеребца, от чего тот недоволен фыркнул и дернул головой, – круто развернулся и исчез в шатре. Плохое настроение опять начало захлестывать его. А это значило: если сейчас же никто не развеселит хана, то вскоре прольется чья-то кровь...

Сев на сафьяновые подушки, Саин-хан погрузился взглядом в огонь костра и задумался. Поход начался удачно, невзирая на упрямое высокомерие Гуюк-хана и тайное неповиновение благосклонных к нему мелких ханов. Войско непрестанно двигается на запад, и все больше земель вытаптывают кони монгольских воинов... Даже норовистая Итиль вынуждена была подчиниться его воле, и вот шатер джизхангира стоит на ее правом берегу. Дальше – земли уруситов и булгар... С каждым днем все больше драгоценностей приходится пересчитывать и перевозить его юртджи. А уверенности в своих силах и твердости, необходимой каждому военачальнику, Саин-хан почему-то так и не достиг. Когда был рядом Субудай-багатур, он оживал и суровел, его поступки и приказы не разочаровали б и Потрясателя Вселенной; но оставаясь в одиночестве, – погружался Батый в водоворот досадных и тревожных мыслей. И тогда – лишь жестокая казнь, вид пролитой крови врага или предателя могли вернуть ему душевное равновесие. А еще – Юлдуз, его юная и нежная красавица-жена, своими сладкими ласками и милым слуху щебетом умела развеселить Саин-хана, вернуть покой его мыслям. Поэтому-то и шел он так часто в ее палатку, и оставался там на целую ночь.

Юлдуз… Звезда…

Полог шатра отклонился, и она вошла внутрь. Одетая в шелковую китайскую одежду, разрисованную пышными золотыми цветами лотоса, высокую бархатную шапочку, украшенную бисером, улыбающаяся и веселая, словно утреннее солнышко.

Увидев своего мужа и повелителя опечаленным и встревоженным, молодая женщина поклонилась до самого ковра, который устилал шатер.

– Доброго утра, мой любимый повелитель... – поздоровалась звонко. – Позволишь войти рабе своей? Мне сказали, что ты, о Счастье глаз моих, хотел видеть свою маленькую хатун?

– Заходи, Зорька, – мягко ответил Батый, и лицо его просветлело. – Присаживайся рядом. Вчера я обещал тебе показать половецкого колдуна… Страшного Газука... Того, который приснился тебе перед походом. Припоминаешь? Сейчас Арапша приведет его сюда. Посмотрим, и в самом деле достоин ли старик той славы, которая идет о нем между половцами. А заодно – поинтересуюсь, где обещанный конь?

– Но то был лишь сон...

– Сон моей хурхе достоин больше, чем все сказанное целой толпой чужих гадальщиков.

Молчаливые рабы поставили около ног хана низенькую лавочку, застелили ее белоснежным руном молодого барашка, а незаменимая И Лахе помогла хозяйке усесться на ней. И едва лишь Юлдуз примостилась удобно, прислонившись щечкой к мужней ноге, как сначала послышался конский топот, потом тяжелые шаги – и внутрь ворвался запыхавшийся Субудай-багатур.

Чтобы оправдать свою, достойную наказания, неучтивость, к ханскому жилищу, старый воин опустился на колени и коснулся челом пола.

– Куда ты так спешишь, учитель? – удивленно поинтересовался в аталыка Батый. – Случилось что-то?

– Прости, Непобедимый, – еще раз коснулся челом пола Субудай-багатур, – боялся, что не успею увидеть колдуна... Решил вечером осмотреть войско, и немного замешкался... Думал, он уже здесь...

– Что это ты так заинтересовался пророчествами? – улыбнулся хан. – Никогда бы не подумал, что в теле славного воина, опоры Потрясателя Вселенной и моего учителя, живет женское любопытство...

Субудай-багатур зарделся, но смолчал, − хан забавлялся. Он не хотел оскорбить старого воина, а за притворной насмешливостью пытался скрыть собственную нетерпеливость и непонятную тревогу. Поэтому Одноглазый Барс только еще раз поклонился.

– Хорошо, хорошо, – сказал Саин-хан, к которому уже вернулось хорошее самочувствие. – Садись рядом с нами, учитель, думаю, ждать уже недолго... Сейчас его приведут. А пока, попробуй этого удивительного шербета...

И в самом деле, вскоре донесся торопливый цокот копыт нескольких коней. Потом послышались звуки какой-то возни, и двое нукеров втащили в шатер высокого худощавого мужчину.

На его почтенный возраст указывали лишь длинные седые, даже будто серебряные, волосы, к которым очень подходила густая огненно рыжая борода и усы, − такого же медно-яркого цвета. Зато глаза, на его морщинистом темном лице, выражали одновременно и молодецкий задор, и зрелость ума. Держался загадочный колдун, как на свой тысячелетний возраст, на удивление осанисто, а в размахе широких плеч – до сих пор угадывалась большая физическая сила. Нукер толкнул его в спину, одновременно подставив ногу, и колдун поневоле распростерся ниц перед сапогами монгольского хана.

Некоторое время все присутствующие молча рассматривали его.

– Ты действительно тот, кого называют Газуком? – от имени хана спросил Субудай-багатур, а Юлдуз на всякий случай плотнее прижалась к ногам мужа и обняла их руками.

Колдун неспешно поднялся и молча кивнул.

– Не мотай головой, будто лошадь среди слепней! – громыхнул аталык. – Отвечай, когда к тебе, ничтожный червяк, моими устами обращается Покоритель мира!

Колдун с улыбкой взглянул на одноглазого воина, потом перевел взгляд на Саин-хана и вежливо ответил:

– Да, Повелитель, я именно тот, кого называют Газуком.

Голос у него был сильным и глубоким, больше подобающий мужчине в расцвете сил, чем древнему старику.

– И тебе тысяча лет? – сорвалось неожиданно с губ удивленной Юлдуз, что неожиданно осмелела, почувствовав доброжелательность в словах колдуна.

– Мне очень много лет, Нежный цветок из ханского сада... Столько, что считать их слишком скучное дело, даже если в это время на меня будут смотреть такие волшебные глаза, – поклонился молодой женщине Газук.

– То, может, ты вообще бессмертный, – ехидно поинтересовался Субудай-багатур, прищуривая свой единственный глаз, – старый болтун?

Тот кто хорошо знал Изуродованного Барса, понял бы, что он готовит старику смертельную ловушку, и нужно быть очень осторожным, чтобы не попасть в нее. Но Газук легкомысленно дал себя туда завлечь.

– Да, – ответил спокойно, не сводя глаз с Саин-хана. И было во взгляде колдуна что-то такое, от чего Батый недовольно поморщился и впервые, от начала разговора, отозвался сам:

– Это можно легко проверить, дерзкий старче... И тогда за слова придется отвечать. Ты не боишься?

Газук не ответил, вероятно, поняв, что перегнул палку и теперь его уже ничего не спасет. Но отказываться от сказанного не стал, и глаз не отвел. Не позволяла гордость...

В шатре залегла такая глубокая тишина, что можно было различить дыхание каждого из собравшихся. И только немой поединок взглядов продолжался дальше между монгольским ханом и половецким колдуном.

– Что ж, – вздохнул Саин-хан, – ты сам напросился... Я хотел всего лишь услышать твое пророчество, но теперь – не проверив правдивости твоих слов, – как смогу доверять всему дальше сказанному? Ведь так?

Ужас происходящего на ее глазах, дошел до сознания Юлдуз-хатун, и женщина тихонько ойкнула, жалея старика, но вмешаться не посмела. В то же мгновение Газук перевел взгляд с ханского лица на нее. И неожиданно мягко произнес:

– Благодарю за беспокойство, Весенняя Ласточка, и все не так страшно, как кажется... – А тогда прибавил, обращаясь к Саин-хану:

– Не сомневайся, Повелитель: у нас еще достаточно времени, чтобы продолжить беседу... Ты еще будешь иметь возможность услышать ответы на все вопросы, которые захочешь мне задать...

И говорил с такой уверенностью, что Батый даже заколебался на мгновение: стоит ли делать то, что замыслил. Но потом решительно мотнул головой и щелкнул пальцами.

На поданный знак к палатке сразу же вошел тысяцкий Арапша в сопровождении еще двух тургаудов.

– Убей этого мужчину, – приказал хан так обыденно, будто шла речь о мухе или жуке.

Арапша выхватил меч и занес над головой несчастного. Однако прежде чем острое лезвие коснулось шеи колдуна, тот успел поднять руку.

– Одно мгновение, мой повелитель!

– Что еще? – улыбнулся презрительно Батый. – Ты передумал поддавать испытанию свое бессмертие? Что ж, похвальная рассудительность... Но, к сожалению, запоздалая. Я никогда не изменяю своих решений. А кроме того, мне уже и самому стало интересно убедиться в правдивости разговоров о вечной жи...

На эти, полные издевательства, слова Газук ответил таким горделивым взглядом, что хан даже запнулся на полуслове.

– Не в том дело, о Мунке-Сал, – молвил совершенно спокойно. – Я хотел бы лишь просить, чтобы ты приказал воину не отрубать мне голову, а, к примеру, заколоть. Можно даже в сердце. А прошу об этом по единственной причине... Такая смерть меньше заберет времени на оживление, да и для женских глаз зрелище будет не столь отталкивающим. Вот и все...

Саин-хана, который уже приготовился выслушать какую-то побасенку, о том, почему именно сейчас нельзя убивать колдуна, и почему обязательно нужно подождать другого, более подходящего часа, например полнолуния или еще там чего-то, – поразило спокойствие Газука, и он только кивнул Арапше:

– Сделай, как говорит.

Воин поклонился, перехватил меч обеими руками, направляя острие в спину колдуна, подождал мгновение, но поскольку больше никто не останавливал его и не изменял приказа, сильно ткнул острием перед собой.

Колдун дернулся, когда окровавленное железо показалось из его груди на хорошую пядь, покачнулся и упал на колени. А после того, как Арапша вынул меча из его тела, Газук повалился набок и нерушимо застыл на полу, мертвый, будто обычная падаль.

Чуда, на которое тайком надеялись все, не произошло. Колдун расстался с жизнью как любой из смертных, разве что спокойнее и более дерзко. Без мольбы о помиловании и душераздирающего воя. Но этим невозможно было удивить Покорителя Народов. Приходилось видеть разное...

Саин-хан помолчал, немного сожалея о содеянном, ведь ему все-таки не удалось услышать желаемого пророчества, а тогда отозвался задумчиво:

– Он был тщеславен, но глуп. И если тысячи лет оказалось слишком мало, чтобы поумнеть, то и жил зря. А словам его цена не больше клочка прелой шкуры...

* * *

– Уберите это! – приказал рабам Субудай-багатур, заметив, что хан потерял интерес к мертвому гадальщику и, притворно весело, стал рассказывать какую-то небылицу Юлдуз-хатун. Пораженная бессмысленным концом прославленного шамана, женщина принужденно посмеивалась шуткам мужа даже не вникая в содержание сказанного.

Все в шатре хана пытались выглядеть беззаботными, хотя – ни притворно легкомысленный Саин-хан, ни покрытый морщинами и рубцами мудрый Субудай-багатур, ни юная Звезда – не желали смерти Газука. Напротив, – после пророчеств Бекки и Керинкей-Задан, они с нетерпением ожидали встречи с ним, надеясь получить ответы на все вопросы, которые так тревожили их этим летом. А славный гадальщик оказался самым обычным шарлатаном, сумевшем обмануть их всех. Коварством и хитростью заставил казнить себя легкой смертью, чтобы не выказать собственного невежества...

Больше других обманутым чувствовал себя Субудай-багатур. Надежды, которые он возлагал на прорицателя, не исполнились, и Саин-хан опять будет сомневаться в собственных силах, опять медля с походом. А зима уже приближается. Утренняя прохлада донимает все сильнее... И такую силу войска не прокормить теми запасами, что захвачены в половецких степях. Добыча слишком мала... Орде нужны богатые города с полными закромами зерна, конюшнями скота, много теплой одежды... Все это мог дать урусский край. Но выступать в поход нужно немедля, пока кони еще могут найти себе пропитание сами. Пока землю не устлали глубокие непроходимые снега...

Мысли аталыка были тяжелыми и невеселыми, но вдруг что-то заставило его вынырнуть из этих глубин, и он недоуменно оглянулся, еще не осознавая, что именно произошло. И только перехватив удивленный взгляд своего воспитанника, направленный на то место, где все еще лежало тело мертвого гадальщика, Субудай-багатур понял: твориться что-то невероятное.

Рабы, которым было приказано отволочь вон убитого Газука, – перешептывались! Бессловесный скот, который не осмеливался даже громко дышать и передвигался в шатре, как бесплотные тени, (так, что его и не замечали) осмелился заговорить. Открыть в присутствии Повелителя мира свой поганый рот! Пусть шепотом, но и этого было достаточно, чтобы заставить рабов сожрать, предварительно вырванные, их же собственные языки. Мало того – эти подлые создания, не выполнив приказа Субудай-багатура, кинулись прочь, будто испуганные курицы от тени ястреба.

Разгневанный такой дерзостью, хан, потемнев лицом от ярости, вскочил с подушек. Рукава его халата взметнулись двумя хищными крыльями... Но слова неминуемого и безжалостного приказа, что вот-вот должны были прозвучать, так и остались не произнесены... На него пристально глядел мертвый колдун! Глядел!.. И то был не стеклянный отблеск мертвых глаз покойника, а теплый человеческий взгляд. Твердый, серьезный и чуть насмешливый.

– Проклятие!

А в следующее мгновение, когда Газук пошевелил рукой и попробовал подняться, дико заверещали в один голос госпожа и служанка.

Губы колдуна кривились в болезненной гримасе. Он осторожно, чтобы не тревожить рану, провел рукой по груди, внимательно осмотрел вымазанную собственной кровью ладонь, попробовал ее на вкус кончиком языка. Довольно кивнул, каким-то своим мыслям и без посторонней помощи сумел подняться на колени. Потом, сделал еще одно усилие и, неуверенно покачиваясь, бледный словно смерть или дух ночи Иблис, выпрямился во весь рост. Здесь-таки, не сходя и на шаг с войлочного ковра, потемневшего от его же крови. А потом широко и весело улыбнулся.

– Вот и все доказательство, Повелитель мира, – промолвил спокойно, но в этот раз в его слова уже прозвучала насмешка. – Ты доволен им, или еще попробуем что-то, такое же веселое?

– Живой... – прошептал растерянно Саин-хан. – С пробитым сердцем... Значит, все-таки бессмертен! О, боги! Ваша милость безгранична... – Будучи, как все монголы, очень суеверным, хан, на всякий случай, сложил пальцы рук в фигуру, которая прогоняет злых духов. А к воскресшему колдуну обратился уже гораздо почтительнее. – Скажи, о тот, который зовется Газуком, ты человек или дух? А может, кровожадный мангус?

Хан говорил спокойно, но капли пота, которые выступили на висках, показывали, ценой какого напряжения дается ему эта безмятежность.

– Наши шаманы тоже много знают, но умереть и ожить, еще не сумел ни один... Бог, которому ты служишь, должен быть очень благосклонным к тебе. Надеюсь, мы не рассердили его своей неучтивостью? Ведь ты сам захотел продемонстрировать нам свое бессмертие.

– Не беспокойся, Повелитель, – поклонился уважительно Газук. – Боги не рассердятся. Ведь я служу самому Сульде. А Богу войны не привыкать к виду крови. Только, если твоя милость столь безгранична, позволь присесть недостойному даже стоять в твоем присутствии. Возвращение к жизни забирает много сил, а у моего старого тела их и так уже не слишком много...

Колдун вел себя так учтиво и угодливо, что очень скоро впечатление от неимоверного чуда стушевались в сознании Бату-хана, и он как-то неожиданно узрел перед собой умного немолодого человека. Больше похожего на факиха или имама, чем на коварного джина, − которыми матери пугают маленьких непослушных детей в монгольских юртах.

Хан хлопнул в ладони, и рабы, со страхом подсунули колдуну большую вязанку черных овечьих шкур, − напротив Батыя, но с другой стороны очага. Все-таки хоть какая-то защита от колдовства. Ведь всем известно, что только самые свирепые из джинов – ифриты могут проходить сквозь огонь, но и они брезгуют дымным пламенем.

– Подайте гостю кумыс, – прибавила от себя Юлдуз-хатун, заметив, что старик часто облизывает пересохшие губы. – Пролитую кровь, вероятно, также нужно возобновить?..

– Благодарю тебя, о Свежее Дыхание Ветра В Знойный Полдень, – искренне ответил колдун. – Это и в самом деле так...

Газук взял в руки большую пиалу и жадно выпил все до капли.

– Большое спасибо... – повторил, благодарно прикладывая ладонь к сердцу. – Теперь я готов служить тебе, Повелитель, приказывай.

«Что же, – взвешивал между тем Батый, – и бессмертный должен признавать силу монгольского войска. К тому же, недаром он просил не отрубать голову... Должна быть причина! А если отрубить? И сразу сжечь дотла? А пепел развеять по ветру, или распылить над бурной водой? Тело тоже можно сжечь... Кто знает, как тогда будет с воскрешеньем? Может, попробовать? Но тогда я опять не получу ответа на свои вопросы... Нет, лучше подожду. В конечном итоге, куда он денется? Прикажу – и мои тургауды приволокут этого бессмертного за конским хвостом – хоть в монгольские степи, хоть – в Московию. Или и к Последнему Морю. Между прочим, а если действительно волочь в такую даль, то смогут ли останки собраться вместе, дабы воскреснуть?..»

От этих мыслей Саин-хан почувствовал себя гораздо увереннее и милостиво кивнул головой, а тогда сказал, глядя в огонь:

– Ты так и не сказал, кем являешься в действительности...

– Я всего лишь человек, повелитель, – спокойно ответил колдун. – Старый факих, что тысячелетие тому обменял утешения и наслаждение плоти на бесконечное изучение мудрости, оставленное нам теми, кто жил века и века до нас. Спрятавшись от всего мира со своим учителем в безлюдную пущу, я изучал разные науки и набирался ума. То были благословенные времена. Я служил Сульде, и он щедро наделял меня силой. Птицы и зверье, травы и деревья – все подчинялось моей воле. Хоть я был лишь слугой у Богов, зато на земле не нашлось бы человека могущественнее меня. Но – ничто не вечно... Как оказался, это справедливо и в отношении Богов.

Бату-хан удивленно подвел голову.

– Да, Повелитель тумена туменов, – горько вздохнул странный старец. – Боги – тоже уходят. Их сила измеряется количеством людей, которые в них веруют.

Субудай-багатур недоверчиво покашлял.

– Неужели людей стало так мало? – удивился Бату-хан. − Мой славный дед, Потрясатель Мира, конечно, оставил по себе кровавый след, но много и выжило. К тому же, хе-хе, наши воины, старались как могли, увеличивая плодовитость покоренных народов...

– Хвала всемогущему Сульде! – воздел вверх руки колдун. – Женщины рожали щедро и постоянно. Народу в мире хватало с избытком, даже после того, как по нему кровавым потопом прошелся неумолимый Аттила.

– Кто это? – спросил Саин-хан, сурово насупливая брови.

– Этот воин водил свои войска этими степями, когда я был младше на несколько веков, – ответил Газук. – В память о нем осталось только имя данное реке. Итиль… Аттила… Но о нем, расскажу чуть позже, если будет желание слушать. Сначала – о Богах... – Он перевел дыхание, будто вздохнул. – Так вот: лет тысячу тому назад родился новый Бог. По разному его звали... Безымянный, Единый. Отличающийся от других тем, что собственного сына позволил убить людям, вроде бы во искупление их же грехов. В чем здесь смысл, я до сих пор не понял. Но не обо мне речь... Остальные боги поначалу со всего этого только посмеивались... А когда опомнились – оказалось, что сила его стала больше всех их вместе взятых. И хотели бы на старое повернуть, да не властные уже были ни над миром, ни даже над своей собственной судьбой.

– С людьми, которые имеют такого могучего покровителя, лучше не связываться, – пробормотал мрачно Субудай-багатур. – Тебе известно, где земли этого народа?

– Знаю, – кивнул головой Газук. – Но вся суть в том, что Единый не помогает своим последователям при жизни. Он ни во что не вмешивается, а только обещает, устами своих проповедников − наградить за все сполна, после смерти. В созданном им же Раю. Поэтому те, кого убедило его учение, умирают без сопротивления, в ожидании вечного блаженства.

– И не боятся, что их обманывают?! – удивленно воскликнул Саин-хан.

– Те, кто искренне верует, не боятся...

– Вероятно, кто-то из тех, которые заслуживают их доверия, вернулись после смерти и подтвердили обещания Бога? – допустил аталык.

– Насколько мне известно – нет... – ответил Газук.

– Тогда я ничего не понимаю, – пожал плечами Одноглазый Барс. – Неужели еще бывают такие глупцы?

– Именно поэтому давние Боги и просмотрели Безымянного. Они и на мгновение не допускали, что кто-то клюнет на подобные обещания.

Саин-хан немного помолчал, что-то взвешивая в мыслях. А затем отозвался тихо:

– Нет, я предпочту умереть счастливым, чем надеяться на счастье потом... Боги любят шутить. Спохватишься, а изменить уже ничего нельзя...

– Хвала Сульде! Он не ошибся в тебе, о самый Отважный воин мира! – низко поклонился хану Газук. – Ведь я здесь именно по его воле. И рад, что мы сможем прийти к согласию.

– Договориться? – удивленно переспросил Саин-хан. – Бог Войны хочет от меня какой-то услуги?

– Еще бы, – вмешался, хитро прищурив единственный зрячий глаз, Субудай-багатур. – Вспомни, о Непобедимый, что сказал этот раб. Сила богов в количестве тех, кто верит в них! И именно здесь ты можешь оказать Сульде огромную помощь!

– Я не проповедник! – надменно распрямился юный джихангир. – Я – воин!

– Да, Мунке-Сал, и не какой-нибудь! – поторопился вступить в разговор колдун, предпочитая, чтобы Саин-хан узнал о соглашении именно от него, а не от своего аталыка, который похоже, уже обо всем догадался. – И именно поэтому ты, как никто другой, можешь сократить численность сторонников Единого. А давно известно, что порой меньше врагов лучше, чем – много друзей...

Джихангир пристально глянул на Газука и медленно кивнул головой. Такое он понимал.

– Правда, это мне подвластно да и не противоречит славе воина... Хотя, предпочитаю убивать тех, кто вздымает против меня оружие, нежели тех, кто отдается на милость победителя. Зачем портить собственное добро?

– Мудрые слова и достойные Повелителя мира, – опять поклонился Газук. – Рабов и не нужно убивать. Достаточно тех, которые погибнут в битве. Тем более, что когда твои воины узнают, кто поддерживает их в бою, то число сторонников Сульде вырастет и без проповедей...

– Следовательно, – опять вмешался аталык, – если мне не изменяет память, речь идет о соглашении... Саин-хан будет уничтожать сторонников Единого и туменами своих воинов будет увеличивать число тех, кто станет поклоняться прежним богам, это понятно. А что предлагает за это джихангиру монгольского войска всемогущий Сульде?

Субудай-багатур был воином, и поэтому все невероятное, волшебное, хотя и очевидное, вызывало у него подсознательное сопротивление. Он верил степям, резвому скакуну, острой крице в руке... Верил в победу и смеялся, когда видел ужас в расширенных зрачках врага. А все эти гадальщики, бессмертные колдуны, старые и новые боги, были ему непонятные и − подозрительные. И если бы не непреодолимая тяга его ученика к разным пророчествам, то Субудай-багатур уже давно приказал бы перетопить их всех одного за другим, а богатства, выманенные у других легковерных, – разделил бы между преданными воинами. Но Батый хотел их слушать, и приходилось с этим мириться.

Субудай-багатур украдкой поглядел на юного джихангира и тихонько вздохнул... Все же, внуку далеко было до деда.

– Скажу... – лицо колдуна остепенилось, взгляд сделался пустой и темный, будто вода в глубоком колодце. – Но сначала немного пророчества. Ведь вы именно для этого меня позвали.

Газук возвел руки вверх и промолвил уверенно и твердо:

– Могучий и непобедимый Саин-хан покорит все народы, на которых упадет взгляд его глаз. Его слава сравнится со славой Чингисхана, а имя – веками с ужасом и почетом будут вспоминать те, чьи родители погибнут под мечами монгольских воинов, а их невесты и сестры станут рожать черноволосых, скуластых и смуглых незаконнорожденных детей. Зачатых на утеху победителей.

– Значит, мне покорится весь мир? – едва сдерживая возбуждение, восхищенно произнес Саин-хан и бросил быстрый взгляд на своего учителя, будто приглашая его радоваться вместе. – И я смогу напоить своего скакуна водой из Последнего моря? Сумею исполнить мечту деда?

– Это так, Острие меча непобедимых воинов, – медленно ответил колдун. – Войско твое годами будет продвигаться на запад, и не найдется силы, которая сможет противостоять ему. Что же касается всего мира, то он слишком большой... Но конь твой из Последнего моря напьется.

– Эти слова приятно слышать, – отозвался после недолгой молчанки юный хан. – Ведь, – он немного замялся, – ты сумел убедить нас, что заслуживаешь доверия... Благодарю! Больше никакие сомнения не будут тревожить мою душу. И если имеешь еще что-то добавить, говори... Я слушаю.

Газук снова уважительно поклонился и, не подводя глаза, произнес:

– Я буду счастлив, если ты соизволишь принять один совет, повелитель...

– Совет? – немного удивился Саин-хан. – Я выслушаю его. И, обещаю, если он будет не хуже услышанного раньше – то обязательно воспользуюсь...

Газук перевел тяжелый взгляд на Юлдуз-хатун, и та невольно жалобно пискнула.

– Этот совет станет в то же время и благодарностью тебе, о самый Мудрый, − за обещанную помощь Богам.

Джихангир слегка поморщился, но должен был признать, что дар, преподнесенный Богами, не унизит даже чингисида.

– Волшебный Цветок уже рассказывал тебе, Повелитель, сон о белоснежном коне, который приснился Керинкей-Задан? – неожиданно спросил колдун.

Юлдуз-хатун еще раз изумленно ойкнула и заслонила себе рот хрупкой ладошкой. Газук и в самом деле был большим колдуном, если знал о том небольшом обмане.

– Вижу, что рассказывала... Это хорошо. Мне проще будет объяснить суть подарка... Такой конь есть в действительности, – продолжал дальше Газук. – Далеко отсюда, в Карпатских горах, стоит он в своем волшебном стойле под надзором когда-то могучей славянской богини – Морены. Оставленный там еще с тех пор, как в тех горах погиб предводитель гуннов Итиль-хан, о котором мы раньше вспоминали... Конь совсем застоялся, потому что вот уже несколько веков седло воина не касалось его спины...

– И все же я ничего раньше не слышал об этом славном хане... – перебил колдуна Батый. – И это мне не нравится!

– Тогда слушай, – легко согласился Газук. – Гора, которая возвышается над твоим шатром, названа именем его отца, хана Урака. Восемь веков тому Аттила-хан, воин, душой и телом, отказался стать зятем Духа реки Итиль. Потому что, хотя и любил его красавицу дочку, не мог согласиться с тем, что до самой смерти будет вести оседлый образ жизни. А с благословения Бога войны оседлал его боевого коня. Все гунны пошли тогда за ним, и много земель повиновались могучей руке непобедимого полководца. Но, презренная в своих чувствах, покинутая перед самим венчанием невеста смогла отыскать его и у подножия Карпатских гор... Оборотившись на прекрасную пленницу-княжну, она заколола непобедимого в бое воина на брачном ложе... А со смертью хана остановился и поход гуннов... Впоследствии этот народ совсем исчез с лица земли, перемешавшись и слившись с океаном побежденных и покоренных им же племен... А конь − остался без хозяина... И если Саин-хану, внуку Темуджина, удастся оседлать его, то... – Газук перевел дыхание и прибавил немного спокойнее:

– Клянусь своим бессмертием, Бату-хан, к твоим ногам склонится Вселенная! А Сульде желает тебе этого, как никому другому.

– В Карпатских горах? – переспросил Батый, потрясенный словами колдуна. – Что ж, когда юрты моих воинов раскинутся у их подножия, я найду коня Бога Войны. Мои «непобедимые» и «бешенные» Субудай-багатура отыщут его, даже если придется перебрать эти горы камень за камнем. А славянская богиня? – спохватился вдруг. – Как ты ее назвал? Морена?.. Она, согласится отдать коня мне, или придется брать его с боем?

– Согласится, повелитель! Более того, Сульде сам оседлает его для тебя, когда наступит время...

– Но почему боги не подвели этого коня Чингизу?! – таки не стерпел Субудай-багатур, который давно уже хотел об этом спросить. Жизнь научила его, что самый страшный враг тот, который поет сладкие песни, а острый кинжал прячет в рукаве, и верить можно лишь тому, у кого нет возможности добиться успеха без твоей помощи. – Прости, Непобедимый, но пока я не пойму, почему Боги предлагают внуку то, чего не предлагали деду, я не стану советовать прислушаться к их словам. Неужели, силы Единого так выросли за неполные тридцать лет?

На это нескрываемое недоверие Газук лишь улыбнулся и поклонился старому воину.

– О повелитель, с такими мудрыми и дальновидными советчиками, как Раненый барс, ты завоюешь мир даже без волшебного коня. Замечание твоего аталыка мудрое, потому я охотно объясню... Дело в том, что Богам дано видеть в душах смертных. И Чингизу не предлагалась помощь, потому что он не сумел бы, да и не захотел бы платить за нее.

– Но-но! – сурово прикрикнул Саин-хан. – Не забывайся! Разве дед был воином и полководцем, хуже меня? А тем более, какого-то Аттила...

– Каждое слово твое, о Мунке-Сал, золото, – уклонился Газук. – Но я не о том... Твой славный дед покорил Поднебесную империю. Миллионы людей! А сколько убил? То-то… Да и сторонники Единого на Западе, а не за Большой стеной. Боги были благосклонны к Чингизу, но ожидали именно тебя! И, чтобы развеять ваши сомнения, прибавлю еще... Единый Бог исчезнет, а могущество вернется к Богам давним лишь после того, как Чаша слез перельется через края. А кому же еще, славный потомок Священного правителя, наполнить реки, которые вливаются в это море?

– Согласен, – кивнул аталык. – Это я принимаю. Чингиз и в самом деле предпочитал брать выкуп, чем устраивать кровавую резню... Но объясни мне еще одно... Почему Саин-хан должен идти за тем конем сам? Почему Боги просто не приведут его сюда? Ведь именно в их интересах – как можно раньше начать победоносную войну...

– Что ж, можно поговорить и об этом, – согласился Газук. Он уже давно поднялся и, разговаривая с ханом, нетерпеливо похаживал по юрте. Конечно, это было достойно наказания – как проявление неучтивости к Правителю, но сегодня на это никто не обращал внимания. Даже Субудай-багатур, что всегда ревностно требовал соблюдения всех традиций. – Дело в том, что конь Бога Войны – не просто магическое животное, − такой себе, волшебный талисман. Нет! Это – сама Смерть! И на право оседлать ее, нужно сначала заслужить. Саин-хан должен проявить себя и как воин, и как полководец. Недостойного конь убьет прежде чем он протянет руку к уздечке... Даже если стремя избраннику будет придерживать сам Сульде!

Субудай-багатур потрясенно молчал и только изумленно переглядывался с Саин-ханом, не зная, верить услышанному, или нет. А когда, наконец, оба обернулись к Газуку, то увидели, что по старому колдуну и место застыло.

– Где же он? Аталык! Юлдуз! – воскликнул ошеломленный джихангир. – Куда девался колдун?!

Но молодая женщина так же удивленно смотрела на пустую юрту и кучу шкур перед очагом.

– Арапша!!!

Охранник ворвался в палатку с обнаженным мечом, но остановился, словно вкопанный, растерянно и ничего не понимая глядя на хана.

– Где старик!

Но Арапша лишь глазами мигал.

– Ты что – отходил от палатки?!

– Нет, повелитель! – побледнел тот. – Как можно?

Саин-хан задумался.

– И из палатки никто не выходил?

– Лишь белая сова вылетела... Нужно было подстрелить? Я сначала хотел, но, как можно, без приказа?

Хан кивнул головой.

– Что ж... Вероятно, он все сказал, что велели передать мне Боги... Оседлать Смерть?! Страшно... Но может ли быть большая честь для воина?! – произнес задумчиво. А потом прибавил, обращаясь к Субудай-багатуру.

– Вот что, учитель, кажется мне, что все-таки пришло время отправляться дальше? Поднимай тумены. Мир заждался меня! И еще... – джихангир неуверенно хмыкнул, – ну…, оставьте припасов для шаманов Хоходой-Моргона или что?..

– Слушаюсь и повинуюсь, – подхватился на ноги старый воин. – Не беспокойся, повелитель…

– Вот и шевелись. Запрягай свою железную колесницу... Земли урусов распростерты перед нами, словно девственницы, которые уже созрели за время, минувшее от похода моего деда.

− Хвала Богам! – воскликнул Субудай-багатур.

−Да! Клянусь, я утолю их жажду горячей кровью! И пролью ее столько, что как бы Им не захлебнутся в ней!

Глава седьмая

Зима года 6748-го. Околица Галича.

Пидгороддя

Впору скошенное и не пересушенное сено из лесных трав было пышным, как и косы женщины, которая лежала на нем. А пахло – аж мысли в голове путались, будто от крепкого меда. И в крови начинал бурлить такой шал, что целой зимней ночи казалось слишком мало, чтобы полностью погасить его. Нежные руки красавицы давно бессильно разметались, словно перебитые крылья птицы. Зеленые глаза заволокло хмельным туманом. Но Найда не унимался. Будто догадывался, что все это даруется ему в последний раз. Пока Руженка не попросила пощады...

Он некоторое время еще пытался расшевелить подругу, но, не чувствуя желания, разочарованно вздохнул и сдвинулся вбок. Провел благодарно ладонью по ее бархатному, теплому, еще податливому, но уже безвольному телу, и бережно прикрыл тулупом. Ночь выдалась морозной, поэтому холод донимал даже здесь, в глубине большого стога. Особенно теперь, когда они разомкнули пылкие объятия, и любовный жар угас окончательно. Потом сладко потянулся, до хруста в костях, удобно примостился под мягким боком возлюбленной и попытался задремать. А там – и вовсе уснул. Да так крепко, что не услышал, как треснул хворост под тяжелым сапогом. И пришел в себя лишь после того, когда снаружи знакомый и совершенно неуместный здесь и сейчас голос разъяренно заорал:

– Вылезай, голубушка! Покажись из гнездышка! Долго веревка вилась, а все ж кончик показался!.. Все, больше вам не удастся, меня за нос водить!! Вылезай! Шлендра!!! Покажи на люди, свои глаза бесстыжие! Вылезай, говорю, подстилка подзаборная!

– Ой, мамочка! – спохватилась Руженка, спросонья не понимая толком, что твориться и где она сама находиться. Снится ей все это, или происходит в действительности? И суетливо принялась прорывать в сене отверстие. Потом припала к нему глазом, и в этот раз ойкнула уже осознано, − не столько испуганно, как раздраженно:

– Мало того, что сам прилез, так еще и всех своих полоумных братьев приволочил! Баран выхолощенный... Мог бы тогда уже все Пидгороддя созвать.

Найда тихонько присвистнул, − следовательно, Юхим Непийвода таки выследил свою неверную жену... И его – вместе с ней. Что ж, этого рано или поздно нужно было ожидать. Вор и наказание – неразлучная пара... Именно так издавна говорят галичане. Хотя, это еще как посмотреть: кто, кого и у кого украл первым. Может, Найда лишь отобрал то, что ему принадлежало по праву?

Пытаясь не подымать лишний шорох, парень стал поспешно одеваться. Выйти к разъяренному мужу все равно придется, то лучше приготовиться к этой встрече как следует. И быть, хотя бы в штанах.

– Одевайся, – прошептал также Руженке, но та только сжимала руки и покусывала губы. Обычно решительная и упрямая, она в один миг потеряла весь свой нрав и превратилась в испуганного ребенка, которого родители поймали на плохом поступке, − будут наказывать или нет, неизвестно, но отругают сильно. Еще и при чужих людях. Поэтому, с одной стороны, ее распирала бессильная ярость на собственного мужа, который поступал с ней так несправедливо (женщина всегда свою вину перекидывает на мужа). А с другого – ей было досадно и стыдно той молвы, которая непременно разойдется между соседями, и ославит ее, как неверную жену. А самым досадным, подлым во всем происходящем было то, что, имея подобного мужа, ни одна «праведная» соседка не смогла б соблюсти верность. Но разве признает какая из них ее правоту? Разве скажет хоть одна сердобольная кумушка слово в защиту? Ой, нет! Напротив... С большим наслаждением будут глумиться и втаптывать ее имя в грязь. А за что? Неужели для того, чтобы отомстить за собственную нерешительность? Или успокаивая собственную зависть? Поскольку хочется и самим вкусить запретного... Ну, хоть разочек... Ведь так? То-то и оно…

Эти переживания настолько заполонили мысли Руженки, что она совершенно растерялась. Не от страха, нет. Просто молодая женщина все еще находилась будто во сне, не имея и наименьшего представления, что ей делать дальше... Каким образом достойно выплутаться из этой истории.

– Вылезайте! – опять воскликнул разъяренный Юхим. – Вылезайте, сучьи дети, или сено подожгу!

– Опомнись, Юхим, – собравшись с духом, отозвалась-таки Руженка. – Не делай ни из меня, ни из себя посмешище. Возвращай домой. Я вскоре приду... Тогда и поговорим обо всем... Тебе же, завтра, самому стыдно будет. Будешь просить прощения, но я уже не помилосердствую. И не надейся...

– Цыц, стерва! – взвизгнул мужчина, сразу как-то перейдя с солидного баса на детский дискант. В глубине души он все еще надеялся, что ошибался, что его Руженка не такая. Что она сейчас сидит где-то у подруги, а здесь прячется кто-то другой. Но обидная явь безжалостно разорвала пустые надежды. Безумная кровь кинулась ему в глаза, затмевая разум, а в сердце не осталось ничего, кроме непреодолимого желания отомстить за свою кривду.

Юхим уже позабыл, что собственными руками выкопал яму, в которую так больно сегодня упал. Люди вообще легко забывают обиды, нанесенные другим. Вот и Юхим несколько лет тому назад, почти что, силой отобрал Руженку в другого. Но та история им давно забылась... А нынешнее – вон же оно, – прямо перед глазами! Ярость безудержна и пенистая так бешено хлынула в душу, что Юхим понял: еще мгновение, и он полностью потеряет голову и обернется волком здесь же, перед глазами братьев. Только бы на одно-единственное мгновение почувствовать под своими клыками плоть того, кто уничтожил его семейное счастье... И пусть потом деется воля Божья! Ступив за грань отчаяния, он уже не боялся никого и ничего.

Юхим оскалил зубы и стал медленно приседать, горбиться, клониться к земле, как вдруг увидел перед собой Найду!.. Найду!!! Именно того парня, которого он должен был стеречь по приказу Морены, − и у которого, собственно, и отобрал Руженку, чтобы отомстить за свое мужское бессилие. Поскольку именно из-за него Владычица Судьбы и Времени так жестоко покарала Юхима двадцать лет тому. О!!! Если б знать, в ту давнюю зимнюю ночь, что придется столько выстрадать из-за этого безродного ничтожества, то не таился бы Юхим в лесу. А ринулся б, еще тогда, между всех людей и собак к саням, − да и растерзал бы его, как лягушонка! Если б знал...

– Ты? – спросил ошеломленно. – Ты?! – И неожиданно для самого себя расхохотался. – Га-га-га!.. Го-го-го!..

Всем Судьба одарила Юхима Непийводу. И родительской кузницей, которая осталась ему в наследство, как старшему среди братьев. И умом Боги одарили его, − почитай всем, что поначалу отмерили для пятерых сыновей старого Нечипора Непийводы. Да и силой не обделили – стальные подковы ломались в его мозолистых руках, будто черствые калачи. А бесконечные ссоры между князьями и боярами, которые так донимали всех других ремесленников и купцов, обернулись для оружейника золотым ручейком. Потому что хоть бы кто, и по какой бы причине или случаю не вынимал меч из ножен, то одинаково вынужден был его сначала у Юхима купить. И даже тот досадный случай в детстве, когда он, наевшись волчьих ягод, чуть не умер, вышел на добро. Почему? А как же... Выздоровев, из прихоти богов, Юхим стал оборотнем − волколаком. И как же он гордился своей нечеловеческой силой, ловкостью, выносливостью... Наслаждался каждым ощущением, недоступным обычному смертному... Даже последняя немилость Морены не испугала его, не испортила вкус к жизни. Так как речь шла лишь о человеке. А сколько там еще этому подкидышу отпущено? Можно и подождать...