Тентажиль

Глава 1 ОГОНЕК В ТУМАНЕ

И опять этот пруд проклятый!

Он кружил и кружил по парку в поисках выхода, но в который раз упирался в низкий берег пруда. А все этот чертов туман! На два шага вперед ничего не видно — кусты и деревья затянула густая млечная мгла, и все, что казалось простым и знакомым, растаяло, затаилось… Мир превратился в ловушку.

Егор присел на обрубок ствола старой липы, залпом допил свое пиво и зашвырнул бутылку в темно-зеленую воду, над которой стлался туман. Где-то далеко раздался шлепок, булькнуло… Он закурил.

Длинный, темноволосый, худой. Неловкий, оттого, что не знал как свыкнуться со своим ростом: за пошедшую зиму вырос сантиметров на десять… Острые скулы, нос прямой, с еле заметной горбинкой, четко очерченный рот… Он мог бы показаться парнем, что надо, если б не хмурое, кислое выражение, которое портило всю картину…

Челка то и дело падала на глаза, и Егор её отгонял как назойливую муху, дергая головой. Поднял прутик и, расчистив носком кроссовки землю перед собой, начал чертить план местности.

— Та-ак, — бормотал он, — вот здесь у нас парк. Так? Так. Слева поселок. Справа за парком дорога, за ней течет эта речка… течет-течет себе и обтекает холм, на котором усадьба стоит. Ага, хорошо… Это, вроде, понятно. Блин, совсем стемнело уже! И часы, как назло, остановились, отсырели, что ли? Ладно, хрен с ними, дядюшка новые купит! Взвалил на себя обузу — дорогого племянничка — вот пускай и отстегивает! Хорошо, предположим, я здесь, в центре парка. Значит, выход должен быть чуть правей. Там ворота, перед ними детская площадка, к воротам ведет аллея. И что? А ничего, ерунда получается! Раз сто уже все облазил — и никаких ворот. Парк-то вроде бы небольшой, а ему конца нет… Ладненько, разберемся. Надо было ещё пива взять, потому что без пива от всего этого просто одуреть можно!

Егор извлек из кармана куртки ещё бутылку и в клочки ободрал кору молодого деревца, пока не открыл её. Пена плеснула на руки, он отряхнул их, вытер о траву, поднялся и двинулся вверх по отлогому склону, насвистывая «Желтую подводную лодку». Битлов он любил. А ещё «Роллингов». Потому что, по словам матери, их любил отец.

Отца у Егора не было. Погиб, когда ему было пять. Мать весной вышла замуж, у неё теперь медовый месяц. Теплоход, круиз, новый муж. Ха! А он… Впереди целое лето, незнакомая местность, дядя Боря, которого Егор терпеть не мог. А что потом? А потом придется жить с этим, как его? — отчимом Аркадием Валентиновичем. Откопала мамашка американца из Киева. Свалил в Америку с Украины три года назад, теперь корчит из себя поборника здорового образа жизни: курить вредно, мясо есть вредно… Урод! А сам лысый и толстый. Мать собирается уехать с ним в Штаты: «Егорушка, там ведь совсем другая жизнь!»

Он ей заявил: в Америку не поедет, пусть подавятся своим здоровым образом жизни! Но мать одного его в Москве не оставит, придется жить в Подмосковье с дядей. Конечно, у дяди обалденный коттедж, но тут даже школы приличной нет… Правда, осталось всего год отучиться, но год-то решающий, он ведь идет на золотую медаль…

А, плевать! На все наплевать…

ТОСКА!

Вечер гас, свет померк — темнело. Он брел в тумане, увертываясь от деревьев — они прямо-таки наскакивали на него, вырастая из влажной белесой дымки. Колено до сих пор болело, Егор заметно прихрамывал. Эта шальная девица на велике вдруг вынырнула из тумана прямо перед носом, он даже отскочить не успел, и они оба свалились на землю.

— Ой, извини! — ахнула она, подняв свой велосипед и разглядывая его вымазанную грязью штанину.

— Вообще-то смотреть надо… да ладно, проехали.

— Да я глядела, — оправдывалась девица, вертясь возле него, — но этот туман… просто ужас, ни с того, ни с сего! Хотя, в общем, понятно: сначала такая жара, что очуметь можно, в мае такой не бывает — на солнце под тридцать, не Подмосковье, а какие-то тропики! Потом ливень, гроза… вот земля и отпарилась, просто как в бане, оттого — и туман!

Она трещала, как заведенная, а он тем временем внимательно её изучал.

Очень живая, тонкая, она просто излучала энергию и болтала, не переставая, потряхивая густым темно-каштановым хвостом волос, собранных на затылке. Ростом девчонка была ему по плечо, и от этого ей приходилось все время задирать голову, а её улыбавшееся лицо запрокидывалось, будто для поцелуя… Широко раскрытые карие глаза, длиннющие загнутые ресницы… они так порхали, что у него даже в глазах зарябило! Он помог ей поднять тяжелый велосипед, обеими руками она крепко вцепилась в руль, и Егор заметил, какие тонкие у неё запястья. Кажется: дунь — переломишь!

Трещала она от смущения — похоже, он ей понравился…

— Ты правда в порядке? Ладно, тогда я поехала!

Егор хотел спросить, как её зовут и где она живет, но промолчал. Просто кивнул ей и отвернулся. День был такой — уж больно хреново на душе! В другой раз он её бы так просто не отпустил…

Она умчалась, а он стал кружить по парку.

Наконец, парень все-таки напоролся на толстенный ствол липы и здорово приложился лбом. В голове загудело. Растирая лоб, сделал хороший глоток из бутылки и подумал, что как только выберется отсюда, вернется в поселок и возьмет ещё пива — там был круглосуточный киоск. Он понимал, что набрался здорово: эта бутылка была уже пятой… но какой смысл останавливаться — вся ночь впереди! Спать он не мог.

— Классная ты девчонка! Как же тебя зовут? — бубнил он в пустоту. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить… О, черт! — Егор споткнулся, потерял равновесие и едва удержал бутылку: пиво выплеснулось на траву.

Вдруг стало холодно, и тогда Егор понял, что наступила ночь. Над головой повисло мрачное темное небо без единой звезды, в разрывах тумана стояла тьма. Он почувствовал себя совсем потерянным и одиноким и догадался, что окончательно заблудился. С первого взгляда парк вроде был небольшой, но оказался совсем не таким, как кажется — он не хотел отпускать его, играл с ним, как кошка с мышкой. Может, парку тоже было тоскливо…

Егор побрел вперед наугад и уперся в чугунную литую решетку. Край парка! Это уже кое-что, теперь можно двигаться вдоль решетки — рано или поздно будут ворота… Ого, дыра! Прутья решетки были раздвинуты. Егор протиснулся между ними и, перейдя пустынную асфальтированную дорогу, оказался на травянистой лужайке. Туман рваными облаками стлался кругом. Он тронулся наугад и скоро наткнулся на глухую кирпичную стену. Коттедж! Целый поселок новых коттеджей, многие ещё не достроены. Значит, ему в противоположную сторону.

Он допил пиво, кинул бутылку в кусты и пошел, ускоряя шаг. Где-то впереди, в разрывах тумана блеснул огонек. Блеснул и пропал. Жилье? Егор почти побежал, его колотила дрожь. От выпитого развезло, все тело ныло, тяжелое, непослушное…

Скорей бы в тепло!

А, вон он, огонечек, светится впереди. Пропал… Вот опять появился. Стронулся с места, поплыл…

— Что-то у меня совсем крыша поехала! — пробормотал Егор и припустил рысцой.

Из густого тумана перед ним вырос небольшой двухэтажный дом, вытянутый в длину. В окне на втором этаже мерцал огонек. Правей в стороне угадывалось большое строение, укутанное туманом. Кругом штабеля досок, мешки с цементом, банки с краской… Строительство!

— Так это, что, дядина усадьба?! — осенило его. — Выходит, я плутал тут в трех соснах! Отсюда до его дома рукой подать: обойти усадьбу, перейти дорогу — и вот они, хоромы дядюшки Бори!

Он хотел было тронуться дальше, но неожиданно для себя подошел к двери под навесом и постучал. Никто не отозвался. Егор постучал ещё раз: громко, настойчиво. Он понемногу стал приходить в себя: мир вновь принял знакомые очертания дядюшкиных владений.

Хриплый кашель. Шаги.

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста!

Дверь отворилась. На пороге стоял невысокий крепкий мужик лет за сорок с растрепанными волосами до плеч. Он был в длинном мешковатом свитере, шея обмотана шарфом.

— Чего тебе, парень?

Егор вдруг растерялся. Он и в самом деле не знал, зачем постучал в эту дверь. Что дальше? Уйти? Незнакомец уставился на него в упор, и взгляд его пристальных темных глаз исподлобья казался горячим.

— Ладно, чего стоять, проходи!

И больше ни слова не говоря, человек начал подниматься по лестнице, жестом приглашая следовать за собой.

Пахло краской, свежей известкой — дом был только что отремонтирован: светлые стены недавно выкрашены, ступени и перила покрыты лаком, на всем ни пятна, ни царапинки. Только стекла на окнах мутные — их, видно, ещё не успели помыть.

Незнакомец толкнул правую дверь на верхней площадке лестницы, и они оказались в небольшой полутемной комнате. У окна стоял круглый столик, перед ним — стул, на нем — несколько книг, раскрытая тетрадь с записями и свеча в старинном латунном шандале. У противоположной стены — кушетка, покрытая клетчатым пледом, в углу — кресло-качалка и включенный обогреватель. Над кушеткой две полочки, на одной — чашка, пакетик чаю, баночка растворимого кофе, стакан, кипятильник, кулечек с пряниками. На другой — книги.

— В кресло садись, поближе к теплу, — кивнул Егору хозяин. — В мае ночи холодные.

Хозяин этого жилища отшельника зачерпнул ковшиком воды из ведра, стоящего под столом, плеснул в чашку, сунул туда кипятильник, и скоро вода энергично забулькала. Тогда он опустил кипятильник в стакан и, взяв с полки баночку кофе, открыл крышку.

— Тебе чай или кофе? Что пил-то, пиво? — Егор молча кивнул. — Тогда лучше кофе. Сразу в голове прояснится.

Егор так же молча принял из рук хозяина горячую чашку с дымящимся ароматным напитком и сделал глоток. Он просто диву давался, с чего это тот парня с улицы угощает, вопросов не задает, и вообще, что за странный мужик такой…

— Что, тоскливо? — спросил тот, когда его юный гость немного согрелся и огляделся. — Вот и мне, брат. Маюсь. Пару дней водочкой баловался, но от неё только хуже потом — хоть волком вой! Тебя как звать?

— Егор. Ломов, — подумав, парень отчего-то добавил фамилию к имени.

— А я Федор Ильич. Сторожу здешнее помещение. Вот уже двадцать четыре дня.

— А вы… здешний? — спросил Егор и отчего-то смутился.

Этот сторож совсем не похож был на сторожа. Странный какой-то. Честно сказать, Егор таких вообще не встречал. Умные, внимательные глаза, взгляд спокойный, открытый. Этот человек принял его, как равного, без тени насмешки и превосходства… Если он и был сторожем, то каким-то ненастоящим.

— Вообще-то я издалека. Есть один город такой в Забайкалье — Иркутск. Полгода назад в Москву приехал, теперь вот здесь обретаюсь. — Он помолчал. — Ты сюда на каникулы? На дачу?

— Вроде того.

— Понятно. Думаешь, как убить лето? Ты ведь волк-одиночка, так? — он уселся на стул.

— А как вы догадались? — Егор быстро, с удивлением вскинул голову его новый знакомый попал в самую точку.

— Мы с тобой одной крови, ты и я! Так, кажется, звери учили Маугли? Одиночество — это, брат, как запах гари. За версту чуешь… Мы с тобой этой гарью здорово пропитались, только я прокоптился до полной готовности, а тебя только-только на угли бросили. Н-да. — Он опять помолчал, потом улыбнулся горьковатой улыбкой и прочитал: «Молчи, скрывайся и таи И чувства, и мечты свои… Лишь жить в себе самом умей…» Тютчев. Да, брат… А ты умеешь? Небось, думаешь, что умеешь.

— Что? — не понял Егор.

— Понимать себя. Кто ты, какой ты…

— Думаю, что… да.

— А чего так неуверенно? Нет, брат, честно сказать, мало кто это умеет. Вот смотри, что об этих строчках Тютчева Мережковский написал… он взял со стола книжку, раскрыл её, вынул закладку и прочитал:

— «Вот чистейший кристалл того яда, которым все мы отравлены, наиболее противоположная христианству заповедь нелюбви. Страшная заповедь и всего страшнее то, что она не ложь: чтобы полюбить других, как себя, отдать себя другим, — надо сперва найти себя, познать себя, а кто смеет сказать, что он это сделал?»

— Здорово! — вырвалось у Егора.

— Здорово, да. А ты знаешь, кто такой Мережковский?

— Кажется… поэт, что ли…

— Н-да, поэт… он писатель, философ, жил в начале двадцатого века. Хотя этому в школе не учат. Слушай, а что сейчас молодежь слушает? Кто там в музыке современной лидер у вас, у него ещё имя какое-то странное…

— Децл? Есть такой. От него многие тащатся. Я вообще-то рэп не люблю, терпеть не могу всяких дешевых прикольщиков. Правда, особо этим не хвастаюсь — делаю вид, что балдею от них, как и все…

Странное дело: сам себе ведь не хотел признаваться, что под кого-то подстраивается, часто делает и говорит совсем не то, что хотелось… а тут выложил все одним духом!

«Ну и дела… — хмыкнул он про себя. — День какой-то не такой или я не такой… Или все дело в этом заумном стороже?»

— Ну а брейк-данс? Как тебе эта штуковина? Меня, например, это зрелище прямо-таки завораживает…

— Да, обалденное! — согласился Егор. — Но чтобы классно танцевать брейк надо пахать с утра до ночи, а любой физической пахоте я предпочитаю компьютер и книжки. И вообще, с моим ростом и общей хилостью организма акробатикой заниматься не в кайф…

— В чем хилость-то, не пойму?

— Ну, худой, длинный… уже метр восемьдесят два!

— Так это здорово! Вот только мышцы чуть-чуть подкачать — и полный порядок. Ладно, не о том речь. Ты мне вот что скажи: а зачем ты прикидываешься, что рэп тебе нравится? Чтоб не слишком отличаться от стаи?

— Ну… наверное да.

— Видишь, кое в чем мы уже разобрались!

Федор Ильич, очень этим довольный, уселся на подоконник и распахнул окно — в комнате сразу пахнуло прохладой и сыростью. Туман истлел и пропал, соловьиная трель вспарывала немоту ночи, и от звуков этой ликующей песни Егору стало не по себе — он вдруг остро почувствовал свое одиночество.

— Я понял так, что стадное чувство тебя все-таки душит, но ты вполне можешь рвануть вперед и не подлаживаться под серую массу, а их повести за собой, — продолжал Федор Ильич, покачивая ногой. — А хотелось бы этого?

— Чего?

— Быть лидером?

— Н-не знаю. Не думаю.

— О! Вот это уже интересно! Быть лидером — расхожий стереотип успеха. Все хотят, значит и я! А ты — нет, и это хорошо. Старик, а чего ты хочешь?

— Вы как-то… — парень замялся.

— Что, с ходу беру быка за рога? Так иначе и не разобраться! Просто надо иногда разговаривать с собой предельно откровенно. Вопросы задавать.

— Себе?

— А кому же? В этом-то все и дело, что мы чаще спрашиваем о чем-то других, не себя. А ведь сами знаем ответ. Правильный ответ — он внутри, только не всегда вылезает наружу. Надо просто поверить в то, что ты сам знаешь его… Ну так как?

— Что как?

— Чего бы тебе хотелось всерьез, по жизни? В твоем возрасте на такой же вопрос я ответил: всего!

— Вообще-то… честно говоря, не знаю. Ну или… да нет, не важно.

— Ну-ка, цепляй эту мысль за хвост! О чем ты сейчас подумал?

— Да ладно… — парень отвернулся к стене и щеки его заалели.

— Ты говори-говори, не стесняйся. Мне — можно.

— Ну… — Егор поднял голову, взглянул на своего собеседника и подумал что, похоже, ему в самом деле можно доверять. — Я не хочу жить, как все.

— Это как?

— Ну, чтоб все было, как у всех: деньги там, всякие должности, иномарки и прочее. Женщины…

— Вот это здорово: в первый раз вижу парня, который не хочет денег и женщин!

— Да нет, не то чтоб совсем… — тут Егор вконец стушевался и сконфузился.

— Ага, немножко денег все-таки не помешает? И ка-а-пельку женщин! - расхохотался Федор Ильич, откидываясь на спинку стула и показывая ряд ровных белых зубов. — Прости, я смеюсь вовсе не над тобой, скорей над собой. — Он посерьезнел и упершись руками в колени, нагнулся к Егору. — Ты хочешь, чтобы все было настоящее? Без фальши? Чтоб не рвать жилы всю жизнь только ради того, чтоб доказать, что ты не хуже других?

— Я хочу… чтоб было классно! Ну, интересно.

— То есть, сам процесс важнее, чем результат?

— Не знаю. Наверное…

— Да, брат, мы с тобой два сапога пара. Я вот тоже хотел, чтоб жизнь была интересная. И было такое, да! Да, что там, мне казалось, что я сердце города, что во мне — его пульс, его ритм. Мои успехи были его успехами, а мои провалы он ощущал, как свои.

— Как это? — удивился Егор.

— Понимаешь, я режиссер. У меня был театр. Очень хороший театр! О нем знала вся страна и даже многие за её пределами. Знаменитый был театр, скажу я тебе! И я был знаменит. Здорово знаменит! Мой театр мог поспорить с любым столичным — московским, питерским… Блестящая пресса, рецензии в центральных газетах, обзоры в журналах, беседы со мной… Я купался в славе, обо мне снимали телепередачи, и многие известные режиссеры кусали локти, понимая, как им далеко до меня… До моего таланта, удачливости, смелости…

— А потом? — затаив дыхание, спросил Егор.

— Потом я решил, что мне этого мало — пора перебраться в столицу. Болезнь провинциала: в Москву, в Москву… Я бросил театр. Бросил все. Уехал. Меня приглашали на постановку многие, очень многие… я выбрал МХАТ.

— И что?

— А ничего. — Федор Ильич соскочил с подоконника, захлопнул окно и, пошарив в кармане куртки, висевшей у входа на гвоздике, достал смятую пачку «Беломора». — Вот, опять курю, а ведь бросил. Пять лет назад.

— Федор Ильич, а вы… вы правда сами все это бросили: ну, театр, город, все! И вот так рванули на пустое место?

— Понимаешь, все сложно. — Он закурил и стал мерить комнату быстрым упругим шагом. — Можно сказать, что… да, пожалуй, так будет правильно! что я как бы перегорел. Сжег пробки. Что-то внутри щелкнуло и… не в ту сторону меня потянуло. Показалось, что могу больше. Хотел доказать себе, что одолею и это — барьер столичности, эту кривенькую ухмылку столицы: фи, провинция! Думал, перерос свой театр, свой город. Мол, подавай покруче! Дурак!

— Почему? Ведь это нормально, когда хочется большего.

— Да, но что такое большее в творчестве? Больше спектаклей, картин, книг, ролей? Или все же их качество? Да и качество — слово неподходящее. Их живое тепло, понимаешь? А оно появляется, когда кровь свою в них перельешь, когда этим переболеешь… Вот скажи мне, друг милый, что это: если у тебя все внутри замирает, когда ты смотришь спектакль? Когда ты, пускай на пару часов, выламываешься из своей жизни и сталкиваешься с чем-то таким, чего в ней нет, а? Это что, качество — такой вот спектакль? Мастерство режиссера? Нет, старик, это тайна! И как оно получается, никто не знает.

— И даже вы?

— Я хороший ремесленник, я знаю, как поставить спектакль. Но не знаю, почему с каких-то моих спектаклей люди выходят потрясенные, все какие-то перевернутые и… живые, совершенно живые: с них слетает эта защитная оболочка, броня, за которой мы прячемся! Они чувствуют как в первый день, понимаешь! Душа глаза отрывает! А на других спектаклях этого нет. Те же актеры, та же пьеса, а все — не так. Мертвая ткань. Жизни нет. Вот почему это? Я, конечно, кое-что начал улавливать, но…

— Но об этом старались не думать?

— Понимаешь, устал я все время тянуть себя за уши. И так получилось, что тайна театра… я перестал звать её, ждать… Изменил ей. Мечтать перестал. Я забыл про то, что театр — это чудо. Просто устал. А Москва… она меня обломала. Не получилось, да. И это плата, понимаешь, плата за то, что я себе изменил. А верней испугался.

— Чего?

— Что со мной все кончено. Что я выдохся. Что все лучшее: годы, спектакли, женщины — позади. Мне показалось, что я, как пустой стакан. Был полный всегда: вот проснусь, гляжу — полный. И давай глотать. Или цветы поливать — не суть. А однажды раз: проснулся, а там ничего! Думал, источник-то не иссякает. А он взял и издох. Вот от этого я и сбежал испугался, что все увидят. Решил, что встряска, экстрим меня подхлестнут и вперед, в Москву. А она — хлесь по роже! Не вышло, прогнали… Я сторожить. Вот теперь сижу, думаю… «Молчи, скрывайся и таи…» А ты говоришь, интересно… Выходит, и это не главное. Нужно что-то еще.

— Но все-таки, что?

— Может, милость Божья?

Федор Ильич так поглядел на Егора, что у того сердце дрогнуло: во взгляде этого сильного взрослого человека была… мольба. Какая-то детская. Точно он, Егор, мог вернуть ему эту утраченную милость.

— Федор Ильич, я… — он не знал, что сказать, но понимал, что молчать нельзя.

— Не беспокойся, я в порядке, — поднял тот руку. — Кофе хочешь еще? Нет? А знаешь… — внезапно какая-то странная улыбка мелькнула у него на губах. — Что если нам попробовать?

Егор почему-то сразу завелся. Он готов был согласиться на все, что бы ни предложил этот удивительный человек, который был так откровенен с ним парнем с улицы…

— Хочешь немножечко поиграть?

— Во что?

— В театр. В жизнь. Что-то понять, почувствовать… такое, чего пока ты не знаешь.

— Пойди туда, не знаю куда? Класс!

— Класс, говоришь? Хорошо! Может, это как раз то, что нужно.

— Для кого?

— Для меня. Для тебя. Для нас! Для кого-то еще… Мы попробуем поиграть в театр. Ты сможешь собрать ребят, человек пять-десять?

— Думаю, что смогу.

— Отлично! Старшеклассников твоего возраста. Кстати, тебе сколько?

— Шестнадцать.

— То, что нужно! Мы устроим театр здесь, в усадьбе. Будем репетировать, сыграем спектакль, у нас будут зрители… чего маяться без дела все лето!? Это будет здорово: старинная усадьба, старая пьеса и совсем молодые — вы. Которых никто не знает. И сами вы толком себя не знаете. Вот и узнаете кое-что… ну как, годится?

— А получится?

— Почему нет? Не боги горшки обжигают! Прямо завтра ребят приводи.

— Я только вчера приехал и ещё никого здесь не знаю.

— Ну, это не проблема: сходи на танцплощадку в парке или на волейбольную у пруда — познакомиться дело нехитрое. У нас есть другая проблема и она — посерьезней.

— Это какая?

— Понимаешь, к осени в усадьбе откроют дом отдыха. Частный. Ремонт в моем флигельке закончен, а в главном здании он все лето будет идти. Один оч-чень крутой человечек под себя это дело прибрал! А я тут все сторожу: и главное здание, и оба флигеля, тут же стройматериалов — до кучи! Так что проблема понятна. Она не в чем, а в ком.

— Так в ком, я не понял…

— В моем нанимателе, в этом самом крутом. Разрешит он нам тут в игрушки играть, это ведь его частная собственность! В райсовет за разрешением не пойдешь…

— Разрешит! — улыбнулся Егор. — Он мой дядя!