Темная гора

Глава вторая Деяния Лаэртида

Служанкам теперь не узнать старую Эвриклею! Она словно выпрямилась и уже не ковыляет сгорбленная, по дому, а шествует важно, даже голос у нее не дребезжит, и слова выговаривает своим беззубым ртом на удивление ясно и понятно. Еще бы! Именно она первой узнала хозяина, если не считать, конечно, Телемаха, да и тот, как судачат, поначалу не признавал отца, пока тот ему не открылся. Да и мудрено ему было узнать: когда несравненный царь покинул Итаку, сын его был крохой неразумной. И еще шептались служанки совсем тихо о том, что не подсыпь старуха дурмана в вино женихам, еще неизвестно, чем кончилось бы великое избиение! Но языки, острые обычно, ныне сдерживал страх — двенадцать нерадивых служанок висят за северной башней, и птицы расклевывают их плоть.

Большие сборы — большие хлопоты. Перетаскивали на новый чернобокий корабль амфоры с водой и маслом, вкатывали короба с солониной и другими припасами, загоняли в подпалубную клеть кур и гусей, а с берега наблюдали за этой суетой неулыбчивые итакийцы — друзья и родственники погибших женихов, что в недобрый час задумали сватанье.

Хоть и согласились знатные люди острова отправить внезапно объявившегося царя в искупительное плавание, трудно было примириться с потерей цвета своих родов. Слабым утешением было для них и обещание Телемаха, оставшегося править взамен отца, прислушиваться к мудрости старейшин.

Мрачно смотрел на корабль Евпейт, чья голова была перевязана тряпкой. Его сын Антиной, краса и гордость семьи, первым пал от стрелы Одиссея. Злоба преисполняла сердце старика, но сил отомстить недостало. Бунт итакийцев жестоко подавил Лаэртид, некому было возглавить и повести обезумевших от горя отцов и братьев, а дождаться подмоги с Закинфа или лесистого Зема, где тоже оплакивали своих павших, терпения не хватило. Теперь надолго исчезнет ненавистный убийца, а когда придут корабли соседей, чтобы расквитаться с ним, мстить будет некому. Отбывает ныне Одиссей во имя исполнения пророчества слепого мертвеца Тиресия из Фив. Слабая надежда, что сгинет царь Итаки бесследно в пучине, сбудется проклятие морского бога, грела сердце Евпейта. Да и не только его одного… Немало золота посулил Евпейт одному из гребцов, если тот ему весть о кончине злодея доставит иль сам ее поторопит.

Нарекли корабль «Арейоном». Без прощальных напутствий и криков, благословляющих плавание, уходил он в море, никто из родных не пришел проводить Лаэртида, чтобы не гневить напрасно жителей Итаки. Лишь дряхлый отец смешался с толпой и, голову плащом накрыв, утирал свои слезы. Ветер раздул парус, а рулевое весло направлял седобородый плечистый Филотий. Мало кто из сведущих в мореходном деле согласился бы уйти с базилеем без надежды на скорое возвращение домой. Вот и пришлось старому пастуху забыть про коров, вспоминая кормчее искусство, может, и впрямь в молодые годы плавал он с лихими фокейцами, всякое говорили, да только кто сейчас попрекнет его этим!

В шестой день холодного Мемактериона, месяца бурь, уходил «Арейон» от родных берегов. Юный Полит, кутаясь в шерстяной плащ, пристроился среди якорных коробов, набитых камнями. Он с тоской смотрел на медленно исчезающий на горизонте родной остров и проклинал Эвриклею, что заставила племянника идти вместе с царем в это безумное плавание. Дурные предчувствия мучили юношу: в утро отплытия два ворона кружили над воротами, а старая ключница, споткнувшись, не к месту помянула о проклятии богов… Но нет, уговорила тетка напроситься к базилею, славу и почет сулила, да и место в дружине хорошее после возвращения найдется.

А ведь всего декаду назад ничто не сулило бурных и кровавых событий, потрясших Итаку. Как всегда гуляли женихи, весело проедая и пропивая добро, нажитое годами. Ну, конечно, и к ним подвозили припасы с родных островов, не желая лицом в грязь ударить. Щедрой рукой рассыпали золото и серебро искатели царственного ложа, немало жителей обогатились, поставляя вино и еду в дом базилея. Казалось, так будет продолжаться долго, покуда наконец Пенелопа не смирится с мыслью о выборе, а старейшины не решат единодушно, кто из женихов самый достойный и, что важнее, уместный. Не разделись старейшины в своих пристрастиях, подогретых золотом женихов, давно бы принудили к браку строптивую мать Телемаха.

На глазах у Полита разыгралась жестокая бойня. Он помнил, как вдруг вечером взволнованно зашептались слуги, а бледный Телемах ходил по дому и доверенным людям неслышно отдавал приказы. Тихо скрипели двери, слабым звоном отзывалась медь щитов, что выносили из палаты, но женихи, сидящие в мегароне, были разогреты вином и похвалялись доблестью и богатством, не замечая вдруг ставших дерзкими слуг и опасливых взглядов служанок, что недоброе чуяли. Угрюмый старик, побирушка бездомный, сидел у порога и ждал подаяний. Тогда не привлек он внимания юноши. Эвриклея велела Политу вино подносить женихам, а сама указала, из какого пифоса черпать.

Он самого состязания не видел, но слышал, как криком и шумом свое недовольство женихи выражали, когда Пенелопа внесла лук Одиссея. А потом, поднявшись с рогом вина, он припал к оконцу в дверях и видел, как стрела пробила горло Антиноя, самого знатного из итакийцев, а потом рухнул Эвримах, пал Анфином, пронзенный копьем Телемаха… Кто-то пытался отбить нападение, но меч выпадал из руки. Многие, словно обезумев от страха, друг с другом сражались, а сын и отец, подобно лесорубам, шли сквозь них, оставляя просеки смерти.

Когда все было кончено, Одиссей утер пот со своего чела и спросил Телемаха:

— Сколько их было?

— Сто шестнадцать, — ответил Телемах. — И все они здесь. Вот ты и дома, отец!

А потом долго выносили тела, и кровь отмывали в палате. Слуги радостно приветствовали базилея. Но не все были рады, особенно те из служанок, что слишком ретиво гостям угождали. Полита совсем загоняли: то воды принести, то скребки оттереть от крови, а самое неприятное — мертвых на задний двор оттащить вместе с Эвмеем и Филотием. В ряд уложили тела, а потом сосчитал он, несколько раз сбиваясь со счета. То не хватало женихов, а то выходил излишек. К ночи велели ему отнести чистое одеяние в царские покои. Когда он передал служанке у дверей одежду, дверь приоткрытой осталась. Слышен ему был разговор между Одиссеем и Пенелопой. Голос царицы был холоден, словно и не была рада явлению мужа.

— Как же теперь нам смирить гнев итакийцев? — говорила она. — Двадцать из самых знатных родов ныне мертвы. Если восстанут все разом, много еще прольется крови…

В узкую щель видел Полит, как склонил голову Одиссей.

— Много, — согласился он. — Но еще больше ее прольется, если пойдет народ итакийский против воли моей и права. Пусть же узнают, что всякий, на добро мое покусившийся, ответит жизнью. Не для того я муки претерпевал столько лет, чтобы уступить трон без борьбы. Или жалеешь ты тех, кто мой дом разорял?

— Нет, нет, — поспешно ответила Пенелопа. — Хотя и от многих была нам досада, но все же ты мог оставить одного или двух. Вот, скажем, Медон с лесистого Зема вовсе не торопил со свадьбой, напротив, он меня и надоумил с пряжей тянуть — целых три года дурачила я назойливых сватов. Он ведь немолод был, а руки моей искать велели ему домочадцы, лестно им было числиться в списке женихов родовитых. Он мне и о твоих подвигах рассказал, о том, что творил ты у врат Илиона…

— Жаль, что убил я Медона, — сказал Одиссей. — В битве не сразу поймешь, кто враг, а кто и пощады достоин. Да и было их больше сотни… Ладно, оставим это на утро.

— Хорошо, — сказала Пенелопа. — Только придвинь ложе к очагу, ночи холодными стали.

Одиссей рассмеялся.

— Ты что же, дура грудастая, все же меня не признала? Да я сам из цельного пня эту кровать вытесал, а корни оставил!

— О боги, это и впрямь ты! — вскричала Пенелопа и разрыдалась.

Полит осторожно попятился и чуть не полетел со ступенек крутых. А утром, когда все готовились к пиру в честь возвращения, стараясь не слышать вопли и плач, что до-стен доносились, ключница чуть не померла от испуга, когда из кладовой вывалился взъерошенный Медон, спьяну проспавший великую битву, и с криком: «Вина!»- наблевал ей в передник.

Про это узнав, Одиссей рассмеялся, хлопнул по плечу и, поймав его за руку, когда тот к стене летел от хлопка, сказал:

— Знаешь, Медон, все же я рад, что тебя не убил. А на это жених уцелевший сипло ответил:

— Если сейчас не нальешь мне вина, все же станешь убийцей…

Чайки совсем уже к волнам прижались, ветер усилился. Истаяла в сумраке Итака. Слезы чуть не навернулись на глаза, но тут позвали к ужину. Под навесом, что укрывал на носу корабля Одиссея и его спутников, раздавали холодное мясо, сыра кусок и полхлебца на каждого. Крепкие челюсти юноши быстро смололи незатейливую еду, а не в меру разбавленное вино помогло сухому хлебу проскочить в желудок. Медон опростал кратер одним могучим глотком и поморщился:

— В такую погоду нельзя разбавлять даже кносское, а что говорить о вашей кислятине слабой!

— Не смей хулить наше вино! — огрызнулся Арет-виночерпий, который в плавании этом был еще поваром, плотником, оружейным мастером и старшим над гребцами. — Разве насильно тебе, пьяница с Зема, с нами велели отбыть? Лучше бы ты вернулся в свой край.

Медон посмотрел на него мутным взглядом и негодующе погрозил пальцем:

— Нет, кашевар, не тебе меня пьяницей звать! И не ты мне указчик, с кем и куда мне плыть. Знатные мужи Итаки и родичи убитых с Закинфа и Зема мне поручили следить, чтобы все было как полагается. Когда мы вернемся, я расскажу о достойном искуплении отважного царя.

Одиссей с любопытством посмотрел на него.

— Скажи, Медон, ты и впрямь веришь, что мы благополучно вернемся и нас пощадят бури и чудища моря?

— Я много слышал о твоих подвигах, о Лаэртид, и уверен, что новые песни о плавании этом сложат аэды.

— А как же проклятие богов? — хмыкнул базилей.

— Лучше проклятие, чем скука, безвестность, унылая дней череда над свитками, полными чудных историй о воинах, подвигах, славе…

— Да ты, я смотрю, герой!

Засмеялся Арет, ухмыльнулись дружинники, даже Полит улыбнулся, но лицо отвернул, чтоб старшего возрастом не обидеть насмешкой. Медон не был похож на героя — взлохмаченная борода с заметной сединой, холеные пальцы бойца застольных сражений с вином и покатые плечи — просто удача, что его женихи не прибили в своих состязаниях кулачных. Да он и не скрывал телесной немощи, а по рассказам слуг, в годы жениховства донимал всех ученостью своей и непрошеными советами.

Тусклый огонек масляной плошки, что болталась над ними, еле освещал лица сидящих. Кто-то из дружинников уже дремал, прислонившись к борту, но многие были обеспокоены — ночью плыть и вдоль берега небезопасно, а тут вдруг в открытое море, где глазу не на чем остановиться!

— Скажи, о базилей, — спросил вдруг молодой дружинник, — правда ли, что боги тебе поведали тайну, как плыть в Океане безбрежном?

Молча смотрели все на царя, ждали, что он ответит. Достал Одиссей из котомки две вместе сведенные дощечки, а к ним привязал на веревке короткой грузило. Показал дощечки дружинникам и пояснил:

— Вот с этим подарком Калипсо всегда я найду путь от дома и к дому. А тайна богов — всего лишь умение плавать по звездам.

Молодой дружинник вздохнул облегченно и вскоре заснул, а за ним и другие. Арет собрал всю посуду, спрятал припасы, а Полит ложе походное застелил для Одиссея. На тонкой подстилке устроился юноша рядом и тоже пытался заснуть. В ночной тишине он услышал тихий голоса Медона:

— Но если плывем мы в Додону, где Зевса оракул эпирский, то верно ли кормчий направил корабль?

Сквозь храп и сопение спящих услышал Полит базилея:

— Ты прав, Медон, путь наш пока не к медным котлам Додоны. Решил я покамест зайти на Огигий, там мы переждем сезон бурь, и далее в путь.

Помолчал Медон, а потом спросил:

— А что нас там ждет?

Одиссей ответил сразу:

— Живет на Огигии мудрая нимфа — чистая телом Калипсо. Мне довелось там пожить, у нее научился я многому. А ждет нас радушный прием, тепло и прекрасная пища.

— Но песен о подвиге этом еще я не слышал! Я знаю, что ты осаждал Илион и как победили троянцев. О подвигах Агамемнона, Ахилла и прочих ахейских мужей я наслышан немало. Мне пели о трудных скитаниях твоих и о бедах жестоких. Верную Пенелопу я утешал тем, что пересказывал ей слова бродячих певцов, она же им верить боялась.

Рассмеялся еле слышно Одиссей.

— Ну, подвиги этого рода скорее присущи другому герою. Мне там было не до сражений, и Пенелопе об этом лучше не знать. С Огигия я и отплыл на Итаку, а песен, возможно, еще и сложить не успели — ты первый, кому рассказал я о жизни своей у Калипсо. Но ты удивил меня, я и не знал, что на каждый мой чих аэды с рапсодами дружно слагают поэмы. Ты мне как-нибудь расскажи, что они обо мне там напели.

Полит не расслышал, что ответил Медон, потому что он уже плыл среди сияющих волн, навстречу из пены морской вставал прекрасный остров, а шум волн, что бились о борт, отдавался в ушах прекрасной музыкой, словно тысячи кифаредов медленно перебирали золоченые струны…

На третий день плавания они увидели остров Огигий; Зеленым пятнышком появился он на горизонте. Радостно вскричал Одиссей, указывая спутникам своим на него, дружно ударили веслами гребцы и дружинники, ибо на веслах людей не хватало. Стоял на носу корабля Одиссей, не обращая внимания на мокрый холодный ветер, что раздувал одеяние. Полит отнес к нему плащ базилея пурпурный. А тут и Медон подошел, за веревки цепляясь.

— Смотри, смотри, любитель песен, — сказал Одиссей. — Скоро увидишь из белого мрамора дом несравненной Калипсо, дворец тот и сам словно песня.

Медон долго вглядывался в растущее пятнышко. Сквозь неясные контуры вот уже выступили горы, а скалы прибрежные в белопенной кайме оказались.

А суровое чело Лаэртида вдруг разгладилось, голос его задрожал, и стал он рассказывать, как сквозь колонны резные видны виноградников склоны, а на террасах просторных ряды бесконечные словно оживших статуй — нимф и сатиров, богов и титанов, стихий и людей знаменитых… Там и сады из растений диковинных произрастают на крышах, там и вода извергается в небо — падает вверх водопад! Ну а внутри, в палатах роскошных, ковры, а на них рукою умелой вытканы не только деяния людей и богов, но и волшебные узоры, при одном взгляде на которые хочется петь или в пляс веселый пуститься…

Взор перевел свой Медон с острова на базилея.

— Да тебе, хитроумный герой, самому надо песни слагать! Только скажи мне по правде, коль так благодатно на острове этом ты жил, почему же вернулся на скудную землю Итаки? Или тебя и отсюда изгнало проклятие богов, чтобы здесь не нашел себе дома?

Но не ответил ему Одиссей. Молча смотрел он на горы, что вырастали с каждым ударом весел, а потом. указал Филотию-кормчему проход в скалах, что вел к укромной бухте, защищенной от бурного моря и ветра.

Вскоре на берег песчаный вытащили корабль, оставили стражу, и по узкой тропинке направились вглубь, к перевалу, за которым ждала Одиссея прекрасная нимфа. Здесь словно не было холода осени поздней. Деревья, кусты и трава — все зелено, и листья — есть красные с желтым, но самую малость.

Одиссей быстро шел впереди. Он дышал тяжело на подъеме крутом, а Полит, поспевая едва, плелся в самом хвосте и отстал. Теплый ветер принес к нему запахи свежего хлеба, это силы придало ему. А когда он догнал базилея и спутников, что вышли уже к перевалу и встали недвижно, то глянул юноша вниз и тоже застыл в изумлении.

Под ними в долине когда-то дворец возвышался прекрасный, а ныне дымились руины. Черная копоть лизала колонны, упавшие в разные стороны, словно рука великана в пьяном разгуле их разметала. А плиты ступеней раскиданы, словно все тот же злодей пинал их гигантской ногою. Слабый дым поднимался оттуда, где раньше были пристройки, загоны, амбары…

— Вот и кончились песни, — растерянно сказал Медон.

Одиссей выругался и, обнажив меч, медленно пошел вниз. Его обогнал Арет, молча придержал базилея за плечо и жестом велел двум дружинникам идти вперед. Тропинка расширялась, лес поредел. Дружинник, идущий впереди, внезапно замер и поднял руку. Слабо скрипнули луки, тетива уже была натянута, а стрелы изготовлены, когда лес вдруг огласился криками и на поляну высыпала орава людей в звериных шкурах.

Они рычали, показывая большие кривые зубы, подпрыгивали на месте и угрожающе размахивали огромными палицами. Вожак, голову которого украшал лошадиный череп, крикнул что-то, и они ринулись на пришельцев. Трое, а то и четверо было их на каждого итакийца, но вот зашелестели стрелы и кувыркнулись в жухлый кустарник сразу несколько нападающих. Смертоносно пели стрелы, но все же десятка два дикарей добежали до Одиссея и его дружинников. От удара тяжелой палицы рухнул дружинник, другой увернулся, и бронзовое острие меча вспороло волосатый живот врага. Еще одного дружинника потеряли они, прежде чем перебили всех лесных дикарей. Даже Полит умудрился своим коротким мечом проткнуть ляжку огромного волосатого детины, а добил его уже Арет. Железным мечом Одиссей уложил троих, одного за другим, а четвертого распластал ударом наискось. Вожака среди убитых не нашли.

Только успели перевести дыхание, как услышали пение рожка, за деревьями на дальнем конце поляны мелькнули тени, и не дикие лесные люди снова появились перед ними, нет, внезапно возникшая шеренга воинов составила щит к щиту, а за ними вторая шеренга уже натягивала луки.

Дружинники еле успели спрятаться за деревьями, как с сухим треском посыпались стрелы, впиваясь в деревья и сшибая листву. Арет подполз к Одиссею, лежавшему за поваленным стволом.

— Что будем делать? — спросил он. — Сражаться или…

— Бежать, — ответил базилей. — Вон туда, — махнул он рукой в сторону развалин дворца, — и быстро!

Пока выдвигалась вперед вторая шеренга невесть откуда объявившихся воинов, а первая изготовлялась стрелять, Одиссей и его спутники отползли как можно глубже в лес, а потом побежали вниз по покатому склону, все время ожидая в затылок стрелу. Наконец, они добрались до виноградников, а там залегли за невысокой каменной стеной.

Хоть и страшно было юному Политу, но он еле скрывал свое разочарование. Скоротечная схватка совсем не была похожа на битву, о которой бы спели аэды. Сам он едва не- погиб, когда, зажмурив глаза, кинулся под ноги верзиле. Правда, и Медон сражался так, что не будь смертельной опасности, все бы, наверно, с хохоту попадали! У него сразу же выбили меч, ну а он вспрыгнул на спину одному зверюге и так ему голову скрутил, что тот на месте и рухнул. Но базилей удивил юношу больше всех — вместо того чтобы геройски сражаться с новым врагом, он велел позорно бежать.

Звон медных щитов прервал невеселые размышления Полита. Отсюда было видно, как с горы медленно и неумолимо спускаются воины.

— Сколько же их! — пробормотал Арет.

— Головы не поднимать! — приказал Одиссей. — Вдоль стены, пригибаясь, к краю поля, а оттуда — к садам и к дворцу.

Вскоре они вышли к тому, что раньше было дворцом. Упавшие колонны в одном месте огородили с трех сторон лестницу. Отсюда, из укрытия, можно было встретить неведомых врагов и продержаться некоторое время, решил Полит. Что будет, когда закончатся стрелы или к ним подберутся со стороны долины, ему не хотелось и думать. Полтора десятка дружинников против сотни врагов — нет, не устоять.

Между тем Одиссей и не думал принимать бой в таком удобном для засады месте. К удивлению своих спутников, он повел их внутрь дворца, переступая через опрокинутые скамьи и столы, обходя груды камней у проломов в стенах, стараясь не наступать на россыпи битой посуды и на обломки статуй — все, что осталось от богатого убранства.

В темной клетушке он остановился, переводя дыхание, к нему подтянулись остальные.

— Что здесь случилось? — спросил Медон.

Ему никто не ответил.

— Я не видел ни одного тела, — сказал Арет базилею. — Может, успели сбежать в леса?

Одиссей молчал, опустив голову.

— И еще я успел разглядеть, кто были эти лучники, — продолжал Арет.

— Я тоже разглядел, — ответил базилей, не поднимая глаз.

Голова его склонялась долу все ниже и ниже, словно под тяжестью горя, а ногой он судорожно раскидывал головешки, будто надеясь под ними увидеть ковер златотканый, о котором рассказывал им по пути к перевалу.

— А теперь дайте мне веревку или ремень, — велел он, когда под головешками открылась плита с врезанным в нее медным, покрасневшим от жара, кольцом.

Крики и топот уже раздавались где-то неподалеку, когда Одиссей последним сошел по узкой каменной лестнице вниз и опустил за собой плиту.

— Ничего не видно, — раздался в темноте шепот Арета. — У кого кресало?

— Не надо огня, — так же тихо отозвался базилей. — Возьмитесь за руки, а ты, Арет, держись за меня. И нагните головы, здесь низко…

Они шли гуськом, держась за руки, как танцоры, собравшиеся пуститься в пляс, но юному Политу было не до веселья. Он стискивал губы, но втуне. Ему казалось, что сейчас все услышат, как зубы стучат друг о друга, и будут смеяться над ним. И еще он страшно боялся темноты. Запалить бы сейчас факел… А вдруг обнаружится, что он держит не руку дружинника Перифета, а лапу подземного зверя, сродни ужасному псу Керберу?

Тайный ход уходил под гору и местами сужался так, что приходилось один за другим протискиваться сквозь щель, разжимая руки. Это было хуже всего — Полит шел последним и опасался вдруг не найти руки дружинника, отстать, свернуть не туда на развилке, заблудиться и околеть здесь с голоду.

Вскоре под ногами оказались ступеньки, и они пошли медленнее, чтобы ненароком не полететь вниз, оступившись. В тишине слышалось лишь тяжелое дыхание и шарканье кожаных сандалий. Потом в эти звуки вплелся слабый плеск, и они вышли к воде. Сквозь трещины в скале сюда просачивался слабый свет, можно было разглядеть высоко наверху остроконечные глыбы, угрожающе висевшие над головами, маленькое озерцо, овальной чашей мерцающее перед ними, а плеск и журчание исходило от струйки воды, бьющей из камней недалеко от прохода.

— Вода горькая, пить нельзя, — предупредил Одиссей.

Базилей прислонился к скале и оглядел своих спутников. Арет и дружинники выглядели бодро, Медон, морщась, растирал ноги, а Полит хоть и устал, да и страшно ему, вон как глаза вытаращил, но ничего, держится молодцом и даже ножик свой вытащил.

— Там… там, — пролепетал юноша, тыкая острием куда-то в сторону озерца.

В тот же миг одни дружинники обнажили мечи, а другие натянули луки, настороженно оглядываясь по сторонам. Медон замер, держась за щиколотку, а Одиссей, бросив короткий взгляд в ту сторону, куда указывал Полит, спросил:

— Что ты там углядел?

— Там что-то шевелилось, базилей, на той стороне…

Одиссей покачал головой и грустно сказал:

— Все, кто здесь мог шевелиться, увы, либо убит, либо давно сбежал.

Не успело эхо его слов под каменным сводом утихнуть, как откуда-то издалека звонкий женский голос ответил:

— Разве могли мы сбежать, если тебя дожидались с подмогой, о Лаэртид!

Костерок еле тлел в маленьком убежище. Узкая тропа вела к выступу, а за ним почти под самым сводом каменного зала таилось небольшое отверстие — а за ним открылась пещера. Здесь у огня скрывались несколько женщин и дети. Луч света, идущий сквозь дыру в стене, высветил испуганные лица служанок. Одиссей и его спутники еле разместились в пещере. Арет остался снаружи, на случай, если враги обнаружат подземный ход и выйдут к озеру.

Полит молча смотрел, как красивая женщина рыдала на плече Одиссея, а тот утешал ее, гладя по волосам — длинным и светлым. Он догадался, что это и есть чистая телом Калипсо. Правда, сейчас по ее прекрасному лицу слезы проложили белые дорожки среди следов золы и грязи, но юноша смотрел восхищенно — никогда он прежде не видел нимфу.

Они поделились своими припасами, служанки быстро нарезали хлеб и сыр, накормили детей. Одиссей подозвал их и представил Медону мальчика лет пяти и семилетнюю девочку:

— Вот сын мой, Латин, а вот дочь — Лавиния.

— Славные дети, — сказал Медон. — Теперь я понимаю, почему ты не спешил домой.

Мальчик отбежал в угол, к служанкам, а девочка внимательно посмотрела на Медона и спросила отца:

— Кто этот человек с лохматой бородой?

Одиссей рассмеялся и взял ее на руки.

— Видишь ли, милое дитя, если бы ему повезло, та этот лохматобородый был бы твоим… ну, скажем, двоюродным папой.

Тут засмеялся и Медон.

— Вряд ли я стал Телемаху приемным отцом, скорее меня бы уже хоронили на Земе. Но объясни, почему ты все же вернулся на Итаку, да еще так гневно?

Переглянулись Одиссей и Калипсо.

— Плыл я за помощью. Хотел набрать большую дружину и вернуться сюда, на Огигий. Беда надвигалась, а помощи ждать неоткуда было. Ну а когда вернулся и увидел, как добро мое разоряют да на трон посягнули — вот тут кровь ударила в голову! Может, я сам уступил бы и дом, и жену за дружину хороших бойцов, но с той пьяной толпой женихов договориться было невозможно без урона для чести.

— Да, честь ты не уронил, — пробормотал Медов. — Но многие пали во имя ее…

Дружинники слушали этот разговор, переминаясь с ноги на ногу, потом двое вышли наружу к Арету, чтобы не толпиться в тесном убежище, остальные уселись вдоль стен. Калипсо утерла слезы и села на камень рядом с базилеем. Полит с любопытством прислушивался к их разговору, из слов Калипсо стало ясно, что несколько дней назад внезапно напали враги, перебили охрану, многих увезли в рабство, лишь владычица острова с детьми и трое служанок успели тайным ходом уйти от погибели. Они уже мучились от голода, еще немного, и сдались бы врагу. Кто и зачем разрушил дворец, Полит так и не понял. Медон, кажется, тоже, потому что, прервав разговор неучтиво, он спросил, как зовут того злодея, что смел так подло напасть на беззащитных женщин. Ответа он не получил. Одиссей сказал, что у всех есть враги, особенно у него. Многозначительно покачал головой Медон, но ничего более не спросил.

— Здесь оставаться нельзя. — Одиссей поднялся с камня. — Если обнаружат наш корабль, то кончина всех неминуема. Есть ли отсюда другой выход?

— Сквозь щели в скале можно выйти наружу неподалеку от бухты, — сказала Калипсо. — Тропинка у входа в пещеру дальше ведет, там есть выход у самой воды.

— Постой, — насторожился Одиссей. — Почему мы не видели в бухте чужих кораблей? Не было стражи, дозора… Где же они затаились?

Долго смотрела Калипсо в глаза Одиссею.

— Если ты знаешь, кто напал на нас, то ясно тебе, как они прибыть могли. Им все течения подвластны, А может, отплыли суда за новыми воинами. Хотя с кем им теперь воевать? Верно, не ждали, что ты вернешься…

— Надо спешить, — сказал базилей, а когда встали дружинники и потянулись к выходу, велел он служанкам: — Берите детей, и в дорогу. Стой, ты куда?!.

Юный Полит не понял, к кому обращен вопрос базилея. Кто-то его сильно толкнул, его меч вдруг оказался в руке служанки, что доселе неприметно копошилась в углу. Он больно ударился плечом об острый камень, а когда поднялся, то увидел, как Одиссей выкручивает руку служанке, а та, изогнувшись, зубами впилась в плечо базилея. И еще увидел юноша, что свободная рука служанки скользнула под хитон и вынырнула оттуда с маленьким кинжалом. Но тут в спину ей вошло бронзовое жало копья Перифета.

Вскрикнула служанка и обмякла в руках Одиссея. Руки разжал он, и злодейка упала на камни. С ужасом посмотрела Калипсо на ее тело.

— Двадцать лет Эвбея служила мне верой и правдой… — прошептала она.

— Значит, вера и правда ее не тебе предназначены были, — мрачно сказал Одиссей. — Я не пойму одного, почему она раньше тебя не убила?

— Разве не тебя она хотела заколоть? — удивилась Калипсо.

Одиссей молча покачал головой.

Вторая служанка взяла мальчика на руки и вынесла его из пещеры. Маленький Латин тихо хныкал и отворачивал голову от мертвой Эвбеи. А Лавиния подошла к ее телу, внимательно посмотрела на нее и рассудительно сказала Калипсо:

— Ты слишком доверчива, мама!

Перифет, вытирающий тряпкой острие копья, не удержался, хохотнул. Строго глянул на него Одиссей, потом улыбнулся и перевел взгляд на Полита:

— А ты так и будешь лежать здесь? Смотри не засни! Тропинка действительно вывела их к расщелине, а оттуда по заросшему кустарником склону спустились к воде. Узкая полоска песка опоясывала скалы. По ней они вышли к бухте и увидели свой корабль. Недалеко от него из камней был составлен очаг, и трое дружинников пристроились у котелка.

Один из них заметил вышедших из кустов, вскочил, присматриваясь, а потом приветственно замахал рукой.

— Дозорные, мать их коза, кентавром драная! — выругался Арет. — Сейчас шкуру с них спущу! Кто же на корабле остался? Ну а если еще гребцы разошлись кто куда!

Вскоре заскрипел ворот, натягивая канаты, что тянулись к якорным коробам с камнями, дружно уперлись в борта дружинники, заплескали веслами гребцы — и корабль медленно сполз с песчаного берега в воду. Женщин и детей отвели в помещение на корме, а когда забрались дружинники на палубу, вдруг тревожно закричал Филотий, указывая на склон горы, поросший редким лесом.

Оттуда по широкой тропе бежали вниз один за другим лучники и копьеносцы. Вот они уже на берегу, засвистели стрелы, пара из них с сухим треском впилась в мачту. Но дружинники уже спрятались за высокими бортами, и стрелы их не задевали. К самой воде подошли лучники, полетели на корабль огненные стрелы, Полит бросился их гасить, поливая водой из бурдюка. Тут Арет дал команду, поднялись во весь рост дружинники, коротко прозвенели страшную песнь их могучие луки, и пали те, кто огнем пытался уничтожить корабль. Десять или двенадцать тел легло у воды, а раненый воин уронил оружие и, воя пронзительно от боли, стал кататься на мокром песке.

Глянул Полит сквозь прорезь в высоком борту на берег и вздрогнул. Женщина билась в смертельной судороге, а рядом подруги ее без движения лежали.

— Боги, спасите нас от гнева амазонок! — вскричал юноша в страхе.

Два или три дружинника тоже пригляделись и побледнели. Нету во всей Ойкумене свирепей воительниц этих злопамятных! Знают все, что будут они преследовать обидчиков гневом своим, пока не насытятся местью. Их воплощеньем эриний порою считают, и не напрасно.

— Теперь они за нами увяжутся! — крикнул Арет Одиссею, который, за мачтой укрывшись, стрелу за стрелой посылал в сторону леса, не позволяя приблизиться к берегу другим амазонкам.

— Они побоятся выйти в открытое море, — ответил ему базилей. — А мы — нет!

Но вскоре они пожалели о своей храбрости. Второй день мотало «Арейон» по волнам, словно забыл Посейдон, что назван корабль в честь его и Деметры потомка. Сильная буря несла их на запад, туда, где мрачные воды Океана поглощают без следа смельчаков и безумцев. Лишь Одиссей был спокоен, он все время проводил с Калипсо и детьми, лишь временами выходя на палубу, чтобы подбодрить спутников, спускался вниз, проверить, как дела у гребцов, что, из последних сил выбиваясь, помогали Филотию нос корабля к волнам держать.

Качка сломала многих, еда и питье были отданы в дар морскому богу. Юный Полит забился под свернутый парус и тихо мечтал умереть. А Медон чувствовал себя отлично. Много вина ему уступили дружинники, вот он и веселился на славу. Детей Одиссея он научил играть в расшибалку, и когда камешки вдруг от сильной волны разлетались по доскам, хохот и визг по всему кораблю разносились. А заодно докучал он вопросами нимфе Калипсо.

Долго допытывался Медон, как естество человеческое с сущностью нимфы сочетается. Рассмеялась Калипсо, и сказала, что нимфой ее Одиссей называет, а сущность ее вполне человечья. Так и этак приступал к ней по этому поводу Медон, но, кроме смеха и шуток, другого ответа не получил. А когда стал интересоваться о том, как и когда прибыл Одиссей на остров Калипсо да как его жизнь протекала, грубо его Лаэртид оборвал.

— Но как о подвигах твоих узнали аэды? — все вопрошал неугомонный Медон.

Плечами пожал Одиссей, но тут рассмеялась Калипсо.

— Помнишь, на маленьком судне однажды приплыли торговцы с Коринфа? С ними один кифаред был, такой невысокий, плешивый. Вы с ним упились безмерно, и всю ночь ты рассказывал о героях и битвах. Вот с тех пор и, наверно, молва о тебе побежала по свету.

— А почему амазонки преследуют тебе, базилей? — спросил Медон. — Неужели во исполнение проклятия Посейдона?

Одиссей лишь кивнул.

— Вот незадача, — задумался Медон. — А мне показалось, что с тобой они могли давно расправиться. Может, у них на уме не просто убийство, а жертвоприношение?

— Я не думал об этом, — коротко ответил Одиссей и выбрался из помещения, держась за балку.

Медон задумчиво посмотрел ему вслед, покрутил в руках камешки.

— Богам угодна смерть героев, — задумчиво протянул он.

Калипсо бросила на него сердитый взгляд.

— А мне угодно, чтобы ты заткнулся! Лаэртиду и без богов хватает могущественных недругов.

— Что может быть хуже гнева богов? — удивился Медон.

— С богами еще можно договориться, а вот с людьми…

На второй день буря стихла. Мореплаватели радостно приветствовали солнце, они грелись в его нежарких лучах, а пронизывающий ветер казался даже ласковым зефиром после бури. Все гадали, куда же их. занесло. Почти никто из дружинников не отходил далеко от родных берегов, поэтому все с открытыми ртами слушали рассказы Филотия о морских девах «с вот такими сиськами», о водоворотах, засасывающих корабли, о страшном бородатом морском чудовище… Медон, с интересом слушающий эти истории, тут же вмешался и сказал, что по свидетельству Тифея с Крита это чудовище похоже на помесь змея со свиньей, только змей тот может трижды обвить их корабль, а cалом такой свиньи, можно смазывать мечи всей Итаки и Зема до тех пор, пока не родятся внуки внуков владельцев мечей, а выплывает змей из темных глубин по зову медных котлов, опущенных в воду, по днищу которых бьют деревянной колотушкой, а борода его состоит из множества тонких щупалец, каждое из которых тянется на десятки локтей и заканчивается пастью с острыми, как иглы, зубами. Чудовище имеет обыкновение незаметно подплывать к кораблям, и пастью этой оно хватает и тут же пожирает, жадно чавкая, мореходов, которые слушают подобные истории.

Медон назидательно поднял палец и ушел на корму, а дружинники, внимательно слушавшие о повадках бородатого чудовища, некоторое время обдумывали слова Медона. Первым рассмеялся Филотий, а за ним грохнули и остальные.

— Это что, — сказал Перифет. — Вот когда мой дед утопил свою лодку и пришлось ему однажды рыбачить на плоту…

— Эй, — сказал вдруг Арет, который приложил ладонь ко лбу и вглядывался в мелкие волны, — а это не твой дед там плывет?

Кинулись к борту дружинники, смотрят — и впрямь — на волнах качается плот, а на нем кто-то лежит. Полит кинулся за базилеем, и вскоре все столпились на палубе узкой, пока Филотий не потребовал, чтобы ему не мешали направлять судно к плоту.

Наконец подгребли они к плоту, на веревках спустили двоих, и те подняли на борт изможденного мужчину. От лохмотьев его шел дурной запах, глаза его были закрыты, он еле слышно стонал, а к груди прижимал посох. Когда окатили его водой и дали напиться, тот прошептал что-то, потом рукой пошарил вокруг себя и с трудом уселся. Открыл он свои глаза, а по тому, как закатились его зрачки, поняли все, что cпасли они незрячего.

— Где я, и кто вы? — слабым дрожащим голосом спросил он.

— Ты на корабле итакийского базилея, — ответил Арет.

— А кто ныне ваш базилей? — чуть бодрее заинтересовался слепой. — Кто заменил Одиссея на троне Итаки?

— С чего ты решил, что мне понадобилась замена? — вмешался Одиссей.

Слепой прислушался к его голосу, задрожал, оперевшись на посох, поднялся на ноги, держась за борт, и, повернув голову в сторону базилея, сказал:

— Неужели ты не узнаешь меня, старый друг? Вспомни Ахеменида, сына Адамаста, которого вы оставили на острове Полифема! Вспомни о несчастном забытом людьми и богами Ахемениде, который за твои подвиги расплатился своими глазами!..