Телефон Господень (сборник)

Тот самый дом

Наверное, каждый по молодости лет делал то, за что потом бывало стыдно. Особенно в том дурацком возрасте 15-17 лет, когда гормоны в крови стенка на стенку ходят, когда понты дороже денег, когда бешеные амбиции не компенсируются опытом, когда жизнь еще не била по голове действительно сильно, когда ведешься на банальное «слабо?», когда невозможно представить, что с тобой может случиться что-то действительно страшное…

«Тот самый дом» давно привлекал внимание нашей компании. Рассказы, которые ведутся при свечах в подвале каждым детским сборищем – о привидениях, вампирах и прочих ужасах, – всегда как-то переходили на него. «Дурное место» – так говорили все. Так говорили наши родители, строго-настрого запрещающие подходить даже к забору, так говорили бабушки на скамейках во дворе, так говорил местный сантехник-алкоголик Борисыч, который по причине бесконечного счастливого непросыхания был благостен, и потому находил в нас благодарных слушателей. Собственно Борисыч и поделился с нами сокровенной информацией – от родителей за вопросы о «том самом доме» можно было и по шее схлопотать. Ослабленная алкоголем память сантехника не удержала подробностей, но, тем не менее, душераздирающий рассказ о жившем в этом доме чудовищном маньяке, о погибших детях – наших сверстниках… Да, это было что-то. Конечно же, призраки невинно убиенных так и бродят по дому, конечно же, дух маньяка, который покончил с собой каким-то противоестественным методом (подробностей мы так и не узнали – хотя подлизывались к Борисычу, как могли) все еще ждет неосторожного, который попадет в его призрачные лапы… Простая классическая история, сюжет для малобюджетного голливудского триллера. Увы, в те времена еще не появились первые видеосалоны, и неиспорченное детское сознание впитывало такие сюжеты, как губка. Так что «тем самым домом» мы даже слегка гордились – не каждый район может похвастать собственными привидениями. Периодически кто-то из ровесников начинал хвастать, как он лазил в этот дом – и всегда врал. Максимум, на что хватало смелости детишек – швырнуть из-за забора камень в окно. А уж когда наш заводила Петька Доллар, попытавшись из особо мощной рогатки с оптическим прицелом расколотить окошко верхнего этажа, чуть не вышиб глаз лопнувшей резинкой, – его даже в офтальмологию возили и глаз еле спасли, – и эти покушения прекратились. Всякому понятно – просто так это не могло случиться! Тем более, что Доллар клялся и божился, что «резинка была – супер», и порваться ну никак не могла.

Верили ли мы во все эти ужасы? И да, и нет. Атеистическое мировоззрение, прививаемое нам в школе, иногда пересиливало природную склонность к суевериям, но согласитесь, ведь дом с привидениями – это так интересно! Сидя в любимом подвале (доступном нам попустительством Борисыча) при огарке свечи, мы жарким шепотом передавали друг другу подслушанные (а чаще придуманные) подробности того, как тот самый маньяк, в том самом доме… И, конечно, истории о том, как некий глупый мальчик (не из нашей школы, но мне его друг сам рассказывал!) залез-таки в этот дом, и нашли его наутро у забора, совершенно седым и мертвым (мягкий вариант – увезли в дурдом), и никто так и не узнал, что этот несчастный придурок там увидел…

«Тот самый дом» представлял собой довольно обычное трехэтажное дореволюционное строение. Когда-то он, вероятно, принадлежал некоему купцу, возможно даже первой гильдии, или обнищавшему дворянину, или большой мещанской семье «среднего класса». Потом, после революции, большие залы поделили фанерными перегородками и сделали коммуналку с узкими и высокими гробиками комнат. Потом, при Хрущеве, вроде бы часть перегородок снесли и сделали обычный многоквартирный дом. После истории с маньяком дом предназначили под снос (не знаю, связаны ли как-то эти два факта), жильцов выселили, но само строение почему-то так и не снесли. То ли деньги, предназначенные на это быстренько разворовали, то ли у городских властей никак не доходили до него руки… Короче, дом стоял заброшенным уже лет десять. Бомжи в нем почему-то не селились, (впрочем, тогда, в самом начале перестройки, бомжей почти не было, да и само это слово вошло в обиход несколько позже) алкаши там не собирались, так что, в принципе, никому он особенно не мешал. Готовя здание под снос, строители обнесли его высоким деревянным забором – да так и оставили.

Из-за забора был виден только третий этаж, но если, подпрыгнув, вцепиться в верхний край и подтянуться – открывался весь дом целиком. На первом этаже некоторые окна были разбиты – особо рукастым детишкам удавалось добросить туда камень, но в целом дом выглядел еще довольно прочно. Облупившаяся, неприятно-белесого цвета штукатурка обнажала ржаво-красные стены из старого крошащегося кирпича, а мутные окна смотрели на мир сумрачно и подозрительно. Вообще создавалось впечатление, что дом как-то нехорошо нахмурился – то ли слегка перекосился старинный фундамент, то ли так влияли на нас страшные рассказы… Но один странный факт можно было заметить при внимательном рассмотрении – как бы не полыхало жарой яркое летнее солнце, дом всегда производил впечатление некоего сумрака, как будто на него отбрасывало тень нечто невидимое. Заросший крепким ядреным бурьяном и репейником двор только подчеркивал это впечатление.

Наша компания с давним интересом поглядывала на этот «ужас нашего городка», но, наверное, мы так бы туда и не полезли, если бы… Впрочем, сначала, пожалуй, следует немного рассказать о самой компании. Шел 1985 год, по стране гремела первыми разрушительными залпами перестройка, а нам было по 15 лет. Заводилой и мотором нашей компании был Петька Доллар. Здоровенный парнище, косая сажень в плечах – типичный «русский богатырь», белокурый и голубоглазый. Особым интеллектом он не отличался и учился всегда через пень-колоду, переходя из класса в класс благодаря моей помощи – я учился как бы «за себя и за того парня», давая ему списывать контрольные и домашние задания и подсказывая у доски. Мы сидели за одной партой. Сравнение Доллара с мотором было далеко не случайным – не прочитав в жизни и десятка книг, Петька был природным гениальным механиком. Любое механическое устройство в его здоровенных ручищах моментально начинало работать, да так, как не снилось и его создателям. Уже в этом возрасте у него был собственный мопед, который он собрал собственноручно из всякого хлама, купленного на деньги, вырученные от проданных джинсов. За джинсы ему, естественно, здорово влетело, но на стабильный оптимизм это не повлияло никак. Однажды увидев в журнале «Техника молодежи» рисунок (даже не чертеж!) турбореактивного двигателя, он собрал подобное устройство при помощи обычного слесарного инструмента. Макет был размером с пивную бутылку, но оказался действующим – запущенное на смеси эфира с керосином, устройство оторвало тиски с верстака и пролетело метров пять, ударившись в стену гаража, где и погибло. Кому расскажи – не поверит, тем более, что сопроводительную статью в журнале он наверняка не читал, не будучи любителем разбирать буковки. Прозвище «Доллар» он заработал из-за отца – моряка торгового флота. Как-то раз Петька демонстрировал нам по страшному секрету запретные зеленые бумажки…

Кроме того, Доллар был знатным оружейником – самодельщиком. Его «усиленные» рогатки отличались повышенной точностью боя и пробивали лист фанеры, его пневматические винтовки, сделанные из велосипедных насосов, стреляли шариками от подшипников метров на сто и сбивали ворону влет, его жуткие самопалы, заряжавшиеся серой от спичек и обрезком толстого гвоздя, разбивали с десяти метров красный кирпич… если не взрывались сами. Удивительно, как ему удавалось уцелеть при этих экспериментах! Талант, одно слово. Впоследствии он стал известным байкером и погиб в какой-то бандитской разборке.

Мозговой центр компании – Док. Не слишком утруждая себя учебой, он был самым начитанным среди нас, причем его познания были энциклопедичны и неожиданны. В популярной тогда телеигре «Что? Где? Когда?» он почти всегда угадывал ответ раньше «знатоков» и крайне редко ошибался. Ошибаясь же, злился и говорил, что вопрос был построен «некорректно» – он вообще обожал заумные словечки. За это его в школе сильно не любили как учителя (которым он имел привычку указывать на ошибки и «нелогичные формулировки»), так и ученики, чувствующие его скрытое пренебрежение. Неоднократно его пытались бить, но быстро отстали. Не будучи особенно сильным, в драке Док зверел и, схватив наиболее тяжелый предмет из имеющихся в досягаемости, бил со всех сил, не прекращая сражаться, пока его не оттаскивали или не укладывали в нокаут. Короче, все скоро поняли, что с этим «шизанутым» лучше просто не связываться. Тем более, что если собраться толпой и его побить, то он непременно отыскивал участников побоища поодиночке и припоминал все по полной.

Самое же загадочное в нем было то, что он, как я сейчас понимаю, обладал некими паранормальными способностями (тогда я и слова-то такого не знал). Увлеченный читатель мистики и фантастики, Док имел встроенный в организм, как он сам выражался «дерьмометр». Этим «прибором» он всегда чувствовал грядущие неприятности и не раз вытаскивал нашу компанию из сложных ситуаций. Несмотря на то, что он никак не мог объяснить механизм своих предчувствий, мы привыкли ему верить – когда Док говорил: «Дерьмометр зашевелился, пора сваливать», мы не рассуждали и сваливали. И всегда он оказывался прав.

Впоследствии Док окончил философский факультет, а потом стал то ли колдуном, то ли целителем, затем уехал куда-то на Тибет и больше я о нем ничего не слышал.

Третий член нашей команды – Мозоль. Сие неблагозвучное прозвище образовалось из благородной польской фамилии Мозолевский. Впрочем, даже прозвище не компенсировало того, что Мозоль был красив как толкиеновский эльф. Хрупкий смазливый красавчик из породы людей, которые не мнут одежду и не пачкают лицо, даже копаясь в помойке. Тогда он был еще слишком молод, чтобы стать настоящим бабником, но девочки по нему сохли, как изюм. Не знаю, дрался ли он вообще когда-нибудь. С непоколебимым достоинством он ухитрялся выскальзывать из критических ситуаций, как намыленный. Его обаяние было просто неотразимо. Почему он прибился к нашей авантюрно-хулиганистой компании, до сих пор для меня загадка. Наверное, это казалось ему романтичным. Он вообще был романтик, наш Мозоль. Его представления о человеческих отношениях представляли странный коктейль из рыцарских романов и рассказов о пионерах-героях. Он целовал девочкам руки, переводил старушек через дорогу, занимался комсомольской работой и боролся со списыванием и подсказками на уроках. При этом он недрогнувшей изящной рукой метнул дымовую гранату (изобретение и изготовление – Петька Доллар) в форточку директора, а будучи пойман, молчал как партизан, никого не выдав. Человек-загадка.

После школы он поступил в МГИМО и уехал в какую-то заграницу. Свински напившись на прощальном вечере, я провожал его в аэропорт, где в последний раз и видел – стоя на трапе самолета, он помахал мне рукой. Через год его застрелил снайпер в какой-то горячей точке, где он был сотрудником посольства.

И, наконец, я – скромный рассказчик этой истории, имевший школьное прозвище «Штырь». Интересно, что происходило оно не от металлического прута, а от сокращения слова «Эйнштейн». Единственным предметом, в котором я блистал, была физика… Эйнштейн-Штейн-Штырь. Вот такая редукция. Я был той прочной, но ничем не выдающейся серединой, которая необходима в любой компании. На фоне своих ярких друзей я, наверное, смотрелся немного бледно, но мне было интересно с ними, и я не давал распасться этой компании отчаянных индивидуалистов. Боюсь, что их отношение ко мне было слегка покровительственным. Впрочем, меня это не обижало.

И еще была Она. Не имея никакого отношения к нашей буйной компании, она послужила первотолчком этой истории. Света Лазурская – девочка, при взгляде на которую у меня подгибались ноги и пропадал дар речи. Такой немыслимой красоты я никогда больше не видел и надеюсь, что не увижу. Кажется, мы всей командой были в нее влюблены, разве что непроницаемый Мозолевский либо устоял, либо ухитрялся никак не проявлять своих чувств. Самые безумные авантюры совершались именно в честь нашей дамы сердца, хотя мы никогда бы не признались в этом даже под пытками. С высоты взрослого опыта я вижу, что Свете льстило наше ненавязчивое поклонение, но она, ведомая врожденным женским инстинктом, вела себя с нами величественно и неприступно, лишь иногда снисходя до беседы. В этих беседах она рассыпала яд и перец на раны нашего самолюбия, подталкивая ко все новым подвигам в доказательство нашей крутости.

Так было и в этот раз. Укрывшись от дневного света в романтически-сумрачном подвале, мы – с десяток ребят и девчонок из близлежащих дворов – выслушивали с замиранием сердца очередную страшилку про «Тот Самый Дом». Кажется, это была банальная история о том, как некий мальчик («не из нашей школы, но мне его друг рассказывал») случайно перебросил свой мяч через ограду этого дома, но не полез за ним сразу, идиот, а почему-то дождался ночи и перебрался через забор… Когда подошел ожидаемый финал: «А утром его нашли у забора совершенно седым…», Мозолевский неожиданно ехидно добавил: «…и лысым!». Бешеный взрыв хохота поглотил недовольство рассказчика. И тут Она, наша Муза, подчеркнуто не глядя на нас, сказала: «Некоторые только и могут, что пытаться острить. А вот залезть и переночевать в Том Самом Доме небось всем слабо… Всегда знала, что все мальчишки трусливые хвастуны». И, гордо взмахнув тяжелой золотой косой, жестокая дама нашего сердца удалилась.

Мы были обречены.

Естественно, что после такого заявления нашей Музы, мы полезли бы даже черту в пасть. Это мы-то трусливые? Мы хвастуны? Ну нет, мы ей докажем! В конце концов, в привидения мы не очень-то и верили. Приятно пугать друг друга страшилками, но на самом деле – какие еще привидения в наш век мирного атома и транзисторных приемников? Учите физику!

Посмотрев друг на друга, мы синхронно вздохнули и полезли из подвала на улицу. Светочка, любовь наша неразделенная, сидела на лавочке неподалеку – знала она, что мы придем. Все понимала. Ах, как приятно в свои 15 девичьих лет такую власть над людьми иметь! Знать, что ради твоих прекрасных глаз готовы ребята в пропасть прыгнуть… В нашу сторону она не смотрела – что ей за дело до каких-то пацанов?

Наш геройский атаман, Петька Доллар, первым преодолел робость и, подойдя к лавочке, сказал:

– Ну, мы это, как бы, вроде… Короче, сегодня ночью полезем в Тот Самый Дом и, это, до утра просидим. Вот так.

Муза сморщила точеный носик:

– Врете небось?

– Чтоб я сдох! Скажи, пацаны?

Мы дружно закивали, соглашаясь с Петькой.

Светлана, подумав, решила сменить гнев на милость:

– Ладно, если не врете – тогда завтра все расскажете подробно. И – чтобы обязательно что-нибудь оттуда принесли. Что-нибудь особенное. А то не поверю!

Так, с простой детской подначки и тоскливой подростковой любви, началась эта история.

В ночной темноте Тот Самый Дом выглядел как монолитная глыба мрака. Сидя верхом на заборе, мы вглядывались в него до рези в глазах – было тихо. Не мерцали за пыльными стеклами жуткие огоньки, не раздавались из подвала тяжкие замогильные стоны, и даже ветер не шевелил заросли бурьяна. Дом как дом. Ночной и темный. Может, и правда, нет там ничего страшного?

– Ну что, ребята, пошли? – первым нарушил затянувшееся молчание Петька

И мы спрыгнули, впервые оказавшись с другой стороны заповедного забора.

Остаток дня перед безумным походом был проведен в лихорадочных сборах. Многомудрый Док раскрыл перед нами сокровищницу своей эрудиции и рассказал все, что он знал о методах борьбы с привидениями, вампирами, а также, на всякий случай, с оборотнями и прочей нечистой силой. Вероятнее всего, он это почерпнул из каких-нибудь американских дешевых книжек-триллеров, а так же из любимых Эдгара По и Лавкрафта, Тем не менее, Доллар полдня трудился в своем гараже-мастерской, изготавливая снаряжение «охотников за привидениями». Теперь в наличии имелось три крупнокалиберных самопала, заряженных настоящим охотничьим порохом и серебряной картечью, напиленной из похищенной у его родителей ложки. Эти сооружения напоминали внешне дуэльные пистолеты прошлого века, но не имели никакого спускового механизма. Для произведения выстрела надо было чиркать спичечным коробком по вставленной в специальный паз спичке. Такие системы Петька называл «поджигник». Примерно с равной вероятностью такое оружие могло проделать здоровенную дырку в мишени или оторвать несколько пальцев стреляющему.

Так же были заготовлены два заботливо заточенных осиновых кола, – предположительно осиновых – с ботаникой у всех было плоховато. Док убедительно объяснил, что если забить такой кол в сердце ожившему мертвецу, то он нас больше не побеспокоит. Меня, признаться, больше волновал момент забивания. Были подозрения, что увидев ожившего мертвеца, я не буду искать, где у него сердце, а немедленно сам помру со страху. Тем не менее, приятная тяжесть массивного кола как-то успокаивала. В конце концов, им можно и по башке кого-нибудь треснуть. Даже если он и не вполне осиновый. Кроме этого, на шее у Дока висел на кожаной тесемке здоровенный медный старообрядческий крест, по поводу которого Док смущенно сказал: «Не подумайте чего, я так, на всякий случай…».

Входная дверь дома была заколочена крест-накрест толстенными досками. Похоже, что несмотря на прошедшие годы, доски ничуть не прогнили и держались вполне крепко. Впрочем, это была ожидаемая трудность, мы с самого начала собирались лезть через одно из разбитых окон.

Ошметками трухи посыпалась за шиворот старая краска с деревянной рамы. Запах тлена ударил в лицо как кулак: отсыревшее дерево, рыхлая штукатурка, гниющие ткани, разлагающаяся дверная набивка… И еще один запах – тяжелый запах звериного логова. Пропитанный сыростью коридор уводил во тьму впереди. Слева, к сумраку второго этажа, поднималась кривая расшатанная лестница. Отвалившиеся перила валялись, разбитые в щепки, на полу в коридоре. Среди хлама и мелкого мусора лежали какие-то мелкие белые обломки – я не сразу понял, что это тонкие косточки. Скорее всего, скелет дохлой кошки. Приглядываться не стал, поскорее переведя луч фонарика подальше. В тишине что-то быстро и глухо стучало, но я сообразил, что это отдается в ушах мое собственное сердцебиение.

– Чего-то я не понимаю… – сказал Док каким-то тусклым шепотом

– Чего? – с облегчением отозвался я, услышать рядом человеческий голос было чертовски приятно.

– Где стекла? Если окно разбито камнем снаружи, на полу должны быть стекла. Где они?

Чертов Шерлок Холмс. Стекла ему. Стекол действительно не было – покрытый толстым слоем пыли пол был достаточно замусоренным, но – ни кусочка стекла.

– Они снаружи, под окном лежат, – прошептал Мозоль – когда лезли, я на них наступил.

– Не нравится это мне, – ответил Док еще более тускло, но пояснять свою мысль не стал.

Справа была дверь. Открытая дверь в квартиру. Рядом с ней кто-то нарисовал бурой подплывающей краской изображение повешенного. Шутники, мать их… Не поленились краску притащить, художники… Мертвец на картинке болтался, как гнилой плод на высохшем дереве. За дверью виднелись короткий коридорчик и кухня. Вместо плиты и раковины из стен торчали ржавые отростки труб, но у дальней стены стоял на вздутом блеклом линолеуме старый холодильник. Его дверца была распахнута. Внутри засохла какая-то черная гадкая масса, издававшая резкий запах. Часть ее вытекла и разлилась по полу лужей, давным-давно превратившейся в засохшую корку. В распахнутой дверце кухонного шкафа я разглядел какие-то пыльные банки. Из одной торчала голова дохлой крысы. В свете фонаря показалось, что ее белесые глаза шевелятся, но присмотревшись получше я увидел, что в глазницах копошатся мелкие черви.

Следующая комната была когда-то большой гостиной, или столовой. Без мебели она казалась размером с бальный зал. С отслоившихся обоев издевательски смотрели какие-то звери – то ли собаки, то ли шакалы, а посередине стены той же бурой краской было нарисовано неприятного вида голое раскидистое дерево. На каждой ветке, как отвратительные яблоки, были тщательно прорисованы маленькие человеческие черепа. В центре зала на покоробившемся паркете валялась разбитая люстра. Среди рассыпанных стеклянных бусинок и пыльных подвесок крысиным хвостом извивался оборванный провод.

– Наверное, здесь этот маньяк и жил, – вполголоса сказал Петька, – а когда убивал очередного ребенка, пририсовывал его кровью новый череп…

– Заткнись, а? Не каркай! – оборвал его Док, – и так страшно…

– Пойдемте отсюда, не будем в этой квартире сидеть, – прошептал Мозоль, – лучше давайте второй этаж посмотрим.

Трухлявая деревянная лестница застонала под ногами почти человеческим, исполненным невыразимой муки, голосом. Впрочем, она казалась достаточно прочной, чтобы выдержать вес одного пятнадцатилетнего подростка. Поэтому поднимались по очереди. Первым шел, как самый тяжелый, Петька. Поднявшийся вторым, Мозоль исчез из поля зрения, но сразу же появился, перевесившись через край лестницы и бешено замахал руками. Глаза его были выпучены, а лицо в свете фонаря белело, как штукатурка. Не помня себя, я птицей взлетел наверх. На рассохшихся досках площадки второго этажа стоял перепуганный Мозоль. Один. Петьки не было.

Снова взвыла мерзким голосом старая лестница и к нам присоединился растерянный Док.

– А где Доллар?

– Н-н-не зн-н-наю… – у нашего красавчика Мозолевского отчетливо постукивали зубы.- я поднялся, а здесь пусто…

Желтоватые круги света от фонариков заметались вокруг. Лестница на третий этаж отсутствовала – пролет обвалился, оставив только пеньки трухлявых балок в стене. Вдаль уходил темный, засыпанный каким-то хламом коридор, в конце которого слабо светилось окно на улицу. На бледной штукатурке, прямо напротив лестницы, все тот же неизвестный художник изобразил грубо нарисованную могилу с покосившимся крестом.

– Ну все, начинается… – тихо и обреченно сказал Док, – больше не теряем друг друга из виду!

– Доллар! Ты где! – крик Дока увяз в затхлом вонючем воздухе, не породив эха.

Ответом была тишина.

Сказать, что мы испугались – ничего не сказать. Моя майка моментально прилипла к спине, а фонарик затрясся в руках мелкой дрожью. Впрочем, Мозоль выглядел не лучше. От вида его белого лица и стоящих дыбом волос мне стало совсем дурно. Док, однако, сохранял относительное спокойствие.

– Он жив, и он где-то рядом. Я чувствую. Ничего с ним не случилось, – я бы знал.

– Ага, испугались, храбрые следопыты! – Петькин радостный голос вернул нас к действительности.

Этот гад просто стоял за ближайшей дверью и наслаждался нашей паникой! Такое у него чувство юмора – ничего не поделаешь. Белый как мел Мозолевский на негнущихся ногах направился к нему, и мне показалось, что сейчас случится небывалое – наш красавчик впервые в жизни набьет кому-то морду. И этот кто-то будет, несомненно, Доллар, хотя он и крупнее раза в полтора. Док схватил Мозоля за майку и сказал:

– Стоп, все разборки потом. А ты, Доллар, просто идиот.

– Да ладно вам, что вы переживаете? Ясно же, что нет тут ни фига, кроме картинок на стенах. Уж и пошутить нельзя…

Осуждающее молчание. Петька ежился под нашими взглядами, в которых ясно читалось, что мы о нем думаем. Сколько знаком с Долларом, но к его неожиданным идиотским выбрыкам привыкнуть не могу. По-моему, у него просто не хватает воображения, чтобы по-настоящему чего-нибудь испугаться, поэтому он бесстрашен, как пьяный берсерк. Да и шуточки его нельзя назвать образцом тонкого юмора…

– Ну, что стоим? Давайте осмотрим здесь все! – Петька не умел долго расстраиваться.

Темный коридор отзывался на наши шаги резким скрипом рассохшихся половиц и маленькими облачками пыли. Выходящие в него двери квартир были заперты.

– Давай сломаем замок! – неуемный Доллар жаждал действия.

– Ничего мы ломать не будем! Наша задача – досидеть до утра, а не мародерствовать.

В голосе Дока мне почудилось что-то странное. Да и выглядел он так, как будто у него сильно болел живот. Я тихо толкнул его в бок и шепотом спросил:

– Как твой дерьмометр, чего показывает?

Док посмотрел на меня искоса и тихо сказал:

– Стрелка где-то между «глубокая задница» и «полные кранты». А что толку?

Возразить было нечего: назвался груздем, не говори, что не дюж. До утра придется сидеть, даже если сюда явится Граф Дракула во главе взвода эсэсовцев верхом на Кинг-Конге. Слово есть слово.

Учесавшие вперед и энергично дергавшие ручки запертых дверей Доллар с Мозолем неожиданно остановились и замахали руками, подзывая нас. Очередная дверь была не заперта. Более того, она была приглашающе приоткрыта. Почему-то мне это сразу не понравилось. Я не Док, и встроенного дерьмометра у меня нет, но что-то было неправильно – все двери заперты, а эту как специально для нас приготовили. Высказать свои соображения я не успел – Петька без тени сомнения перешагнул порог.

Коротенький коридорчик упирался в пустую кухню. Повсюду была мерзость запустения – посередине лежала табуретка без ножки, на месте вырванных розеток торчали из стены белые червяки проводов, а на окне свисали лоскутами содранной кожи остатки потерявших цвет занавесок.

– Пусто, – разочарованно сказал Петька, – давайте в комнатах посмотрим.

Первая дверь просто отсутствовала – в проеме была видна большая комната со свисающими со стен обрывками обоев. Вторую слегка перекосило, и на нее пришлось приналечь могучим плечом Доллара – с душераздирающим скрипом она провернулась на ржавых петлях, открыв нашим взглядам, несомненно, детскую. В нос шибанул затхлый запах склепа. Удивительно, но в комнате была мебель – покрытый мерзкой зеленой плесенью диван с расползшейся обивкой, маленький покосившийся письменный стол и даже платяной шкаф без дверей. На обоях плясали веселые гномики в обнимку с медвежатами, и присутствовали темные квадратные пятна от картин. И еще одно пятно – точно посередине стены – странной, но какой-то смутно знакомой формы.

Мозолевский неожиданно издал тихий горловой звук и резко шагнул вперед, уставившись на стену. Вид у него был, как у человека, наткнувшегося в газете на собственный некролог.

– Я видел, – тихо сказал он, – я это все видел.

– Где? – отреагировал Петька.

– Во сне видел. Я знаю… – неожиданно Мозоль повернулся к Доку и сказал, – дай крест.

Док молча потянул с шеи тесемку и подал крест. На лицо его при этом лучше было не смотреть – похоже, что он размышлял над тем, убежать ли сразу, или сначала треснуть Мозоля по голове осиновым колом и посмотреть, что будет…

Мозолевский медленно подошел к стене и приложил большой медный крест к странному пятну – контур совпал. Вытянув вверх тесемку, он привстал на цыпочки и зацепил ее за маленький, почти невидимый гвоздик. Крест висел точно на своем месте.

– Я это видел во сне, – еще раз повторил он, – и, кажется, не один раз. Только забывал сон все время. А теперь вспомнил.

Все молча смотрели на висящий крест.

– И что еще ты в этом сне видел? – спросил Док. Голос его был как у человека с сильной ангиной.

– Я во сне поднимался на третий этаж, в мансарду, открывал дверь и видел что-то важное… Но что именно – не помню. Всегда на этом месте просыпался.

– Ну, третий этаж нам не светит – лестница обвалилась, – с облегчением сказал я.

– А я не по этой лестнице поднимался. Во сне там была еще одна лесенка, в другом конце коридора, за коричневой дверью, – ответил Мозоль.

– Откуда у тебя этот крест, Док? – Доллар задал вопрос, который вертелся на языке у всех.

Док почти неуловимо замялся, как будто раздумывая, не соврать ли? Но потом тряхнул головой и сказал:

– Светка дала.

– Когда это? – вопрос прозвучал довольно резко, в отношении нашей Музы мы были взаимно немного подозрительными.

– Вечером. Я уже шел к вам, и тут она мне навстречу, будто специально искала. Спросила, действительно ли мы в Тот Самый Дом собрались. Ну, я сказал, что все серьезно, но чтоб она не зазнавалась – не из-за ее прекрасных глаз, мол, а потому, что давно пора посмотреть. Тогда она достала этот самый крест и говорит что-то вроде того, что он нам там пригодится. Ну я и взял – почему бы и нет?

– Не думал, что Светка в Бога верит… – сказал Петька.

– Тут, похоже, не так все просто… Откуда у нее именно этот крест? – задумчиво пробормотал Док.

Мозоль между тем стоял и молча, как кролик на удава, пялился на стену. Петька подошел и крепко взял его за плечо.

– Ну, Мозоль, кончай – мало ли что приснится! Мне вот надысь приснилось, что мне училка по пению в любви объясняется и в штаны руку сует… Просыпаюсь – нет, не училка. Это я сам…

Мозолевский продолжал молчать.

– Ну ладно, ну хочешь, пойдем и посмотрим, есть ли там твоя лестница! – видно было, что неожиданная идея привела Доллара в восторг.

– Да, наверное… – тихо сказал Мозоль.

– Я бы, на вашем месте, никуда не ходил., – медленно и отчетливо произнес Док.

– Да иди ты, командир выискался! – не унимался Петька, – пошли, Мозоль, надо же наверняка выяснить, что это за сны тебе снятся!

– Может все-таки не надо? – осторожно сказал я, – может утра дождемся?

– Ну вы, блин, и трусы! Пошли Мозоль, пусть они нас тут ждут!

Мозолевский молча повернулся и направился к двери. Лицо его мне крайне не понравилось – с таким лицом выходят к доске на экзамене, когда в пустой голове только стыд и страх перед комиссией.

Я с тяжелым вздохом направился было за ними, но Док придержал меня за плечо.

– Не спеши. Здесь в этой комнате есть что-то важное. Я чувствую. Пусть идут, придурки…

Ага, а наш интеллектуал-то обиделся! Кому понравится, когда трусом обзовут, даже если обзывает такой известный обалдуй, как Доллар…

Док медленно огляделся и осторожно подошел к стене. Подвигал крест туда-сюда по обоям, потом приподнял и заглянул под него.

– Иди сюда! Смотри!

Я подошел поближе и посветил фонариком. Не сразу, но разглядел то, что показывал мне Док – на обоях, точно под крестом, была нарисована шариковой ручкой стрелка, указывающая вниз.

– Ты что, думаешь, здесь клад? – спросил я

– Давай диван отодвинем. Там разберемся, что за клад…

Массивная плесневелая мебель при первой же попытке сдвинуть ее с места тяжко рухнула на подломившиеся ножки и распалась на части. Из дыры в обивке неожиданно выскочила здоровенная, как сарделька, многоножка и побежала у меня по руке. Тут я, как говорится, «потерял лицо» – ненавижу все многоногое и быстробегающее… Так что я самым дурным образом заорал, пытаясь стряхнуть с руки эту белесую мерзость. Не то, чтобы я боялся, что она меня укусит, – само ощущение от бегущей по коже шустрой твари было непереносимо. Если бы она забралась под рубашку, я бы, наверное, умер от омерзения. К счастью, от моих диких прыжков насекомое свалилось и закрутилось посреди комнаты. Я даже не мог заставить себя ее раздавить – отвращение было непередаваемое, и я еще секунд десять орал просто по инерции. Когда Док хладнокровно наступил на нее кедом, от хрустяще-чавкающего звука меня чуть на вырвало. Я стоял и трясся, покрытый мурашками размером с кулак – меня всего передергивало. Док к чему-то внимательно прислушивался, потом сказал:

– Нашли, значит. Почему-то я так и думал.

– Ч-что на-а-шли? – я никак не мог справится с дрожью.

– Лестницу ту самую. Ну, которую Мозоль во сне видел.

– Почему ты так решил? – дрожь постепенно унималась, но соображалка еще не работала.

– Если бы они были еще на этом этаже, то, услышав грохот дивана и твой вопль, уже неслись бы галопом. Сюда, или отсюда – не знаю, но неслись бы точно.

– И что?

– А ничего, сюда гляди!

За руинами дивана открылся участок вспученного паркета. Приглядевшись, я понял, на что показывает Док – одна паркетина встала торчком, и под ней виднелась темная полость. Забрав из моей все еще подрагивающей руки фонарик, Док посветил в отверстие, потом медленно и аккуратно засунул туда руку. Когда он встал с колен, в его руках была обыкновенная общая тетрадь в черном клеенчатом переплете. Страницы ее слегка покоробились и попахивали плесенью. Док бережно открыл первую страницу и посветил на нее фонариком. Потом протянул тетрадь мне.

– Читай!

На первой странице были нарисованы разноцветными ручками несколько цветочков и сердечек, и аккуратным девичьим почерком было выведено: «Секретный дневник Лены Лазурской. Кто прочитает, тот последний подлец.» Впрочем, последняя фраза была несколько раз перечеркнута – явно позднее и чернилами другого цвета.

– Лазурской? – обалдел я, – ничего себе совпадение…

– Какое совпадение? – злобно зашипел на меня Док, – ты что, так ничего и не понял? Это же дневник ее старшей сестры!

– Но у нее нет сестры…

– Теперь нет. Но была – на десять лет старше. Мне Борисыч говорил. До меня только сейчас дошло, что они раньше в этом доме жили…

Док, не обращая внимания на грязь и пыль, уселся на пол и начал листать страницы.

– Так, чушь всякая… Цветочки, стишочки – девчонкины страсти… Неужели ничего… Ага, вот, кажется оно:

Сегодня утром хоронили Сережу. Никогда не забуду его лицо, когда он лежал в гробу. Не хотела смотреть, но не могла удержаться… Эта маска смерти на таком знакомом лице… Он совсем не был похож на спящего. Никогда больше не пойду ни на чьи похороны! Лучше помнить человека живым. Теперь я вспоминаю не Сережу, а только это страшное белое лицо в гробу…

Не могу поверить! Этого просто не может быть! Он был такой робкий – тихий интеллигентный мальчик, играл на скрипке и прекрасно рисовал… Как он мог так поступить? Взять, и перерезать себе вены… Он же боялся крови до обмороков! Как это могло случиться? Мне иногда кажется, что его каким-то образом убили… Но следователь сказал, что никаких сомнений нет – ванная была закрыта изнутри. Говорят, он разрезал себе обе руки лезвием от безопасной бритвы, которым точил карандаши, и лежал в ванне, полной крови…

Следователь долго говорил со мной – спрашивал, не был ли Сергей К. каким-нибудь странным? Не заметила ли я чего-нибудь необычного в его поведении в последние дни? Он явно подозревал, что Сережа был в меня влюблен и покончил с собой из-за этого. И не он один так думает, к сожалению. Я вижу, как на меня смотрят некоторые ребята в классе… Чепуха, боже, какая чепуха! Не был он в меня влюблен. Да, мы вместе ходили рисовать на природу – он отлично рисует… Рисовал… Никак не могу привыкнуть к прошедшему времени и к тому, что он больше ничего не нарисует… Он собирался стать художником, а я училась у него рисовать. Он не был в меня влюблен! Слышите вы, все! Не был! Он всегда был не от мира сего, он на меня и не смотрел почти. Меня это даже немного обижало. Его интересовали только его картины – он даже ходил к нашему учителю рисования на дополнительные занятия. И вот теперь – все… Смерть – это ужасно. Наверное, раньше, до революции, людям было легче – они верили в бога и думали, что попадут в рай. Теперь мы знаем, что все умирают навсегда. Неужели и я когда-нибудь буду так же лежать, белая и страшная в деревянном гробу? Наверное, если я буду старая, мне будет не так страшно умереть?

Сегодня ко мне подошел после урока рисования наш учитель. Он спросил, действительно ли я рисовала вместе с Сережей? Я сказала «да». А что тут такого? Тогда он предложил мне приходить к нему по выходным и учиться рисовать. Оказывается, к нему многие ходят, и девочки и мальчишки. Он вообще увлеченный человек, наш учитель. Увлеченный и немного странный – настоящий художник. Даже на уроке надевает свой фиолетовый берет и передник, ставит себе мольберт и, дав нам задание, рисует сам. Я как-то посмотрела – удивительные наброски класса, сидящих учеников… Такие точные зарисовки лиц! Даже немного страшно, что человек может тебя так тщательно рассмотреть – на лице как будто отражается все, что есть в душе. Пойду к нему в субботу.

Наверное, я немножечко влюблена? Нет, наверное нет – что может быть глупее, чем влюбляться в учителя? Это просто легкое увлечение, не так ли? Но он такой талантливый! Так умеет объяснить, подсказать, так чувствует свет и тень! Он, наверное, великий художник, просто не хочет быть знаменитым. Это правильно – слава мешает истинному таланту. И он совсем не старый! Конечно, он намного старше меня, но разве это важно? Главное в человеке – талант… Почему у меня нет таланта? Хотя, может быть, я его еще не нашла, свой талант? Я тоже хочу уметь рисовать так как он.

Пока я делала набросок вазы, он поставил в углу свой мольберт и начал рисовать сам. Я спросила, что он рисует, а он ответил, что мой портрет. Как интересно! Может быть, я ему тоже немножко нравлюсь? Ужасно хочется посмотреть, но он не разрешает – говорит, что пока портрет не закончен и не подписан, его нельзя никому показывать – примета такая. Надо же, такой взрослый человек, а верит в приметы!

Какая я была глупая! Он, оказывается, рисует портреты всех, кто к нему ходит в художественный кружок. Мне Оля сказала – она тоже у него занимается. Надо же быть такой дурой! Ах, я ему нравлюсь, ах, портрет… Глупости это все и мещанство. Главное – учиться рисовать, а не думать о всякой ерунде. И ничуть я в него не влюблена – это просто обаяние талантливой личности, как у Пушкина. В Пушкина все женщины были влюблены, а ведь он был совсем некрасивый!

Просто человек любит рисовать портреты. Он же художник! Раз уж он Олю рисует… Что он нашел в этой толстухе? И еще она глупая. Только и может своими коровьими глазами на него таращиться… И рисую я лучше. Она сказала, что ее портрет вот-вот будет готов, может быть даже завтра, но она мне его не покажет! Нашла чем уязвить! Она там наверняка изображена в виде коровы в хлеву! Или где там коровы живут? Нет, кажется в хлеву – это свиньи. Ну и хорошо, значит ей там самое место. Хрюшка розовая – волосенки белесые, ресниц почти не видно и – толстая! Толстая-толстая! Как бегемот.

Какая я дрянь! Я так плохо думала про Олю, а теперь ее нет! Ну и что, что она была толстая? Разве можно так о людях думать? Я злая мелкая дрянь.

Боже мой, но кто мог подумать, что Оля покончит с собой? Мы не были подругами, но это так ужасно! Она спрыгнула с десятого этажа прямо на забор – мальчишки шептались, что ее насквозь пропороло кольями, что голова лопнула как арбуз и все внутренности вылезли… Говорят, хоронить будут в закрытом гробу… Бедная Оля… Никогда, никогда не буду думать о людях плохо!!! Она же так боялась высоты! В бассейне прыгнуть с вышки не могла. А я еще смеялась, что если она прыгнет, то вся вода выплеснется… Как я могла! Она же тоже человек, ей же было обидно и она потом плакала в раздевалке. Наверное ее и сейчас кто-то обидел, раз она сделала с собой такое! Теперь девчонки между собой говорят, что это я ее задразнила до смерти… Неправда, это неправда! Я ее не видела уже три дня! В художественный кружок мы ходим в разное время, а во двор она не выходила. Теперь на меня все косятся. Не буду никому ничего доказывать! Мне ее жалко…

Не знаю, что со мной творится. Мне уже третью ночь снится один и тот же ужасный сон. Он такой удивительно яркий и подробный – никогда раньше не видела таких снов. Во сне я иду в ванную и снимаю бельевую веревку. Веревка не отвязывается, и я беру папин бритвенный станок, разбираю его и отрезаю лезвием узел. Я отчетливо вижу это лезвие в своей руке, визу засохшие кусочки мыльной пены и короткие обрезки волос, вижу, как медленно и неохотно режется заскорузлый узел – волокно за волокном, и остается такой разлохмаченный конец веревки… Потом я иду в кладовку – дверь в нее в моей комнате, и, пододвинув сундук к стене, влезаю на него. Потом привязываю веревку к крюку – на нем никогда ничего не висело, потому, что он под самым потолком. Папа как-то раз пытался его выдернуть, но крюк вмурован глубоко в стену. Похоже, он там с самой постройки дома. Я во сне каждый раз думаю про этот крюк, про то, какой он старый и крепкий, но никак не могу подумать о том, что я делаю. Я завязываю на веревке скользящую петлю и продеваю в нее голову. Где-то внутри меня трясет от ужаса, но во сне я точно знаю, что так надо. Просто надо – непонятно почему. Поэтому, когда петля на моей шее, я испытываю какое-то неприятное облегчение – как будто я выполнила сложное задание по математике. Чтобы продеть голову в петлю мне приходится вставать на цыпочки – веревка короткая. Я все это вижу совершенно отчетливо, как будто это не сон, а страшное кино, которое почему-то снимают про меня. Потом я прыгаю с сундука и просыпаюсь. Просыпаюсь в ужасе, вся в поту, и даже горло слегка побаливает. Что со мной творится? Я же не сошла с ума? Говорят, что когда сходишь с ума, тебе кажется, что все нормально… Но я же чувствую, что ненормально! Мне страшно! Я стала бояться заходить в кладовку. А когда приходится зайти, опускаю голову, чтобы не смотреть на этот ужасный крюк. Но мне все время хочется на него посмотреть!! И одновременно я боюсь…

Сегодня опять была в мансарде у учителя рисования. Рисовала засушенный букет полевых цветов. Учитель говорит, что у меня получается все лучше и лучше. Может быть, у меня все-таки есть талант? Ведь говорят, что талант – это 90% труда, а я так стараюсь! Учитель продолжает рисовать мой портрет, говорит, что скоро будет совсем готов. Он все-таки красивый. Или нет? Когда он рисует меня, у него становятся такие страшные глаза… Мне даже немного страшно.

Ерунда все это! Какие там «страшные глаза»… Разве могут быть глаза страшными? Просто там такое освещение в мансарде. Наверное.

Что со мной творится? Опять этот сон. Я уже боюсь ложиться спать. Вчера вечером выпила три чашки кофе, пока мама не видит. Решила, что не буду спать, а буду готовиться к контрольной. Сидела до полуночи, а потом, видимо, задремала над учебником.

Так вот, не знаю, даже, как это написать… Я проснулась в ванной! Я стояла босиком перед раковиной и разбирала папину бритву. Я не знаю, зачем я это делала! Удивительно, что я не порезалась. Может быть, я лунатик? Я читала про лунатиков, что они ходят во сне и делают всякие странные вещи. Но я же все-таки проснулась? Говорят, лунатики не просыпаются. Что со мной? Мне так страшно…

Я бы рассказала маме, но боюсь, что она отправит меня в дурдом. Она так верит в «современную медицину»! А как я потом появлюсь в классе? Меня же со свету сживут! Будут звать «Ленка из психушки», и это в лучшем случае…

Сегодня на перемене прибежал Васька и сказал, что умер Андрей Симонов из 8-го «б». Отравился. У него отец – ветеринар. Так вот, он, якобы, утащил у него из клиники шприц с ядом, которым усыпляют больных собак, заперся в подвале и вколол его себе в руку. Когда сломали дверь, он был уже мертвый.

Я почти не знала этого Андрея – так, видела в коридоре на переменах, знаю только, что он тоже ходит в художественный кружок. По крайней мере, никто на этот раз не скажет, что это из-за меня… Но какой ужас! Почему он так с собой поступил? Симпатичный был мальчик и учился хорошо. Неужели из-за несчастной любви? Что-то не был он похож на человека, который может покончить с собой из-за любви. Нормальный парень – вчера только встретила его на улице. Выглядел он обыкновенно – разве что сильно невыспавшимся, а ведь он уже в это время утащил яд. Может быть, он как раз шел из клиники и шприц был у него в кармане. Ужас. Как может человек вот так взять, и хладнокровно убить себя? Нет, я понимаю, если разведчик, которого поймали враги, убивает себя, чтобы не выдать под пытками товарищей, но чтобы просто так, ни с того ни с сего… Чего-то я не понимаю в этой жизни…

Вчера вечером со мной произошел странный случай. Я уже легла в постель, но спать не хотелось. Лежала и вспоминала последний урок рисования. Я сидела в мансарде и пыталась сделать приличный набросок гипсовой головы, а учитель как всегда стоял в своем углу за мольбертом и рисовал мой портрет. Однако я разглядывала не столько эту дурацкую гипсовую башку, сколько самого учителя. Я пыталась представить, как бы я рисовала его портрет. Кажется, я непроизвольно начала вместо гипсового болвана набрасывать на бумаге его черты. Особенно, его странные глаза – они, кажется, меняют цвет в зависимости от освещения. В тот момент, они были черные, как два колодца. Я пыталась передать карандашом выражение этих глаз – и увлеклась. Он, видимо, заметил, потому что вдруг страшно закричал: «Прекрати немедленно, что ты делаешь!». Я ужасно испугалась, уронила карандаш и чуть не убежала. Но он уже подошел ко мне и сказал ласково: «Если хочешь стать великим художником, никогда не отвлекайся от объекта, который рисуешь. Смотри только на него, живи им, представь себе все – как он появился на свет, как прожил свою жизнь и как умрет. Особенно, как умрет…»

Тогда я была слишком напугана его неожиданным криком – он до этого никогда не повышал голоса, ни здесь ни в классе – чтобы вдуматься в то, что он мне говорил, а теперь лежала в постели и вспоминала. Перед моим мысленным взором маячили его черные глаза, в которых как будто клубилась странная тьма… И вдруг я зачем-то встала с постели и пошла в кладовку. При этом я не спала, нет! Я просто ни о чем не могла думать, кроме этих глаз. Так, не думая, я открыла дверь и стала двигать к стене этот проклятый сундук – но он не двигался, слишком тяжелый. В нем лежат всякие старые книги и я так и не смогла его сдвинуть. И в этот момент меня как будто отпустило – я пришла в себя и поняла, что стою босиком в кладовке и вся перемазалась в пыли. Я отчетливо помнила все, что делала, но не могла понять зачем…

Пришлось идти в ванную мыть руки. Там мне очень захотелось взять с полки бритву, так сильно, как иногда хочется почесаться – но я переборола себя. Что со мной происходит? Завтра все расскажу маме. Пусть меня лучше в дурдом положат… МНЕ СТРАШНО! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!

Я пыталась. Сегодня пришла в кухню, стояла и смотрела, как мама режет капусту для салата. Я хотела ей все рассказать. Я просто не смогла. У меня как будто перехватывало дыхание, и я не могла произнести ни слова. Просто никак. Это было ужасно ощущение – полное бессилие, как будто меня заколдовали, как в детской сказке. Тогда я пошла и рассказала все Светке. Она ничего не поняла – ей же всего пять лет – но почувствовала, что мне плохо, и зарыдала. Я тоже не смогла удержаться и заплакала. Мы сидели на диване и рыдали вдвоем. Ну почему я ничего не могу с собой поделать?

Мне так страшно, что в голову лезут всякие дурацкие мысли. Я даже полезла в комод и достала бабушкин медный крест. Повесила его на шнурке на стену. Не то чтобы я думаю, что это поможет, но вдруг? Ведь происходит что-то очень странное. Странное и страшное. Может я все-таки сошла с ума?

Сегодня я опять обнаружила себя стоящей в кладовке. Я же собиралась делать уроки? Я шла к столу, а оказалась здесь. Почему-то книги из сундука выложены и аккуратно расставлены на полке. Зачем? И кто это сделал? Родители не заходили в мою комнату. Неужели это я? Но когда? И почему я этого не помню?

Руки мои в пыли.

Я все знаю. Я знаю, что происходит, но кто мне поверит?

Вчера я впервые в жизни прогуляла школу. Я просто не могла туда идти – голова совершенно не соображает. Передо мной постоянно крутится этот жуткий крюк и глаза… Эти глаза, которые как колодцы темноты. В таких колодцах нет воды, только змеи и скорпионы. Теперь я это знаю. Я дождалась, пока все уйдут и вернулась домой. Я поднялась в мансарду по задней лестнице. Дверь была закрыта, но у этого замка можно отжать язычок линейкой. Наверное, я поступала неправильно, но мне было уже все равно. Мой портрет стоял на мольберте в углу, завешенный белой тряпкой. У меня было ощущение, что мне можно все – я как будто уже умерла. Откинув ткань, я увидела… Увидела. Это была не картина – это была распахнутая дверь. Дверь в мою кладовку. Там, на крюке, в белом платье висела на бельевой веревке я. Волосы заплетены в косички с белыми бантами, босые ноги почти касаются сундука…

Вот эта картина, стоит передо мной. Я забрала ее из мансарды. Но перед этим я открыла там шкаф. Почему-то я точно знала, где искать, и что там найду. За грудами школьных плакатов и каких-то журналов лежали три картины. На первой был Сережа – белое лицо в полутьме ванны, которая наполнена густо-алой, почти черной кровью. Одна рука свесилась через край ванны, и даже на ее фоне сияет удивительной, голубоватой белизной. На второй – Оля, висящая животом на заборе. Я не видела, но уверена, что ее смерть выглядела именно так – с треснувшего черепа сдвинулся скальп с белесыми жидкими волосами, которые после смерти перестали быть такими бесцветными. Они стали яркого красного цвета. Ей бы понравилось. И серебристый серпантин внутренностей, стекающих по забору. На последней картине был Андрей – распахнутая дверь в подвал, и сидящее в нелепой расслабленной позе тело. Наверное, таким его увидели те, кто ломал дверь – сидящим в углу под ржавыми мокрыми трубами, с которых капала на его лоб вода, оставляя на лице рыжий след. Белая половина лица, рыжая половина лица… Он был немного похож на грустного клоуна, там, на этой картине.

Я не стала забирать картины. Я вытащила их на середину мансарды и бросила на пол. Пусть их найдут. Свой портрет я оставлю на сундуке. Может быть, кто-то догадается, что связывало все эти смерти – ведь автор успел расписаться на картине. Я никому не могу рассказать. Я ничего не могу с собой поделать – пока я сидела в своей комнате и смотрела на картину, я успела заплести косы, и повязать два белых банта. Я сама не помню, как это сделала. Но сейчас я пойду в ванную и разберу бритву, чтобы лезвием перерезать узел на бельевой веревке. На лезвии будут засохшие кусочки мыльной пены и крошечные обрезки волос. Ничего, мне не противно. Мне все равно. Я все понимаю. Я ничего не могу сделать.

Дневник я положу в тайник – почему-то не могу оставить его на открытом месте. Так же, как я не могла рассказать обо всем маме. Но я нарисую стрелочку – там, под крестом. Это я могу. Ее найдут, я верю.

Прощайте и простите. Мне пора.

Док замолчал и посмотрел на меня. Тетрадь лежала перед ним в луче фонарика. Обычная общая тетрадь в черном клеенчатом переплете. История смерти. В доме стояла тяжела звенящая тишина.

– Вот, наверное, эта кладовка, – Док показал на небольшую дверь в стене комнаты

– Только не надо открывать! – взмолился я. Меня охватил липкий ужас, от которого слабеют ноги и трясутся руки.

– Надо, – сказал Док, – она не зря это писала, а мы не зря это нашли.

Он подошел к фанерной, оклеенной обоями двери. Гномики на обоях больше на танцевали с медвежатами – они вырывались, в ужасе крича, из медвежьих объятий, а медведи пытались их задушить… Как я сразу этого не понял? Мне было страшно. Мне никогда в жизни не было так страшно, но я подошел к Доку и встал рядом. Мне казалось, что иначе нельзя. Иначе это будет предательством погибшей здесь девочки, которая была нашей ровесницей.

Док рывком распахнул дверь и в ужасе сдавленно вскрикнул. На вбитом в стену крюке висела… нет, нам просто показалось. Никакой девочки. На ботиночном шнурке, привязанном к крюку, была повешена крыса. Перевязанная грязным белым бантом.

– Как он их ненавидел… – сказал Док тихо.

– Кого?

– Детей. Он ненавидел этих детей. Он учил их рисовать, а сам ненавидел и убивал – одного за другим.

– Но ведь его поймали и он покончил с собой?

– Не знаю. Мне кажется, что каким-то образом он все еще здесь.

В коридоре послышался быстрый топот и в комнату влетели Петька и Мозолевский. Их лица были перепачканы в пыли, но все равно бледны как смерть.

– Там, там… – Доллар никак не мог отдышаться, – там действительно лестница наверх, а наверху мансарда, а там…

– Что «там»? – Док тряхнул Доллара за плечо, – говори!

Петька только сопел и вращал выпученными глазами.

– Там наверху, в мансарде, стоят посередине два мольберта, а на них две картины, – голос Мозолевского был неожиданно тихим и тусклым, как будто он не бежал по коридору, а лежал неделю с температурой сорок.

– На одной картине Петька, а на другой… На другой – я, – Мозоль смотрел куда-то в угол рассеянным взглядом. Казалось, он ничего вокруг себя не видел.

– Там мы на картинах, прикиньте! – у Петьки неожиданно прорезался голос, – только как будто взрослые уже!

– Взрослые… и мертвые… – на Мозолевского было страшно смотреть.

– Да, представляете? Я там на картине валяюсь в крови возле здоровенного мотоцикла, а Мозоль вообще непонятно где – пальмы какие-то и кактусы вокруг! И дырка у него во лбу! Может это кто-то пошутил, а? – закончил Доллар неожиданно жалобным голосом.

Мы с Доком смотрели друг на друга и молчали. Вдруг лицо Дока дернулось как от боли и стало совсем несчастным.

– Что случилось?

– Дерьмометр зашкалило. Линять отсюда надо срочно.

– Поздно, – тихо сказал Мозолевский, – слышите?

Мы услышали. Тоскливым криком застонала злосчастная лестница на второй этаж. В каком-то тошнотворном оцепенении мы стояли и слушали, как приближаются шаги по коридору. Почему-то не было сил пошевелиться, как будто все мышцы превратились в желе. Мы просто стояли и смотрели на дверь, ожидая, когда она откроется. В гулкой тишине дома зазвенел обыкновенный школьный звонок.

Открылась дверь класса.

– Здравствуйте дети!

Это же учитель пришел! У нас сейчас урок рисования. Мы в школе! Вот и парты, и доска на стене… Только почему где-то внутри тревожно колотится ужас?

– Садитесь!

Громко стукнули крышки парт. Мы сели. Учитель неторопливо прошелся возле доски, а потом подошел к своему мольберту. Из учительского стола он достал фиолетовый берет и фартук. Как идет ему этот берет! Сразу видно, настоящий художник! Он хороший учитель, добрый и веселый. Я знаю, на его уроках не будет скучно. Вот только в глазах его черными водоворотами крутится тьма… Если долго смотреть в эти глаза, то забываешь обо всем, и они всегда остаются с тобой. Кажется, я больше никогда не увижу ничего, кроме этих глаз.

– Тема сегодняшнего урока – художник и портрет. Чтобы стать настоящим художником, недостаточно уметь рисовать. Те, кто умеют рисовать, видят только лицо. Настоящий художник видит душу. Простой рисовальщик, каких много, нарисует жизнь – более или менее правильно, и только настоящий художник нарисует правильную смерть. Да, да, мы же говорим о портретах, правда? Об особых портретах, верно, ребята? Кое-кто уже знает о них много, остальные догадываются… Да, да они, конечно, догадываются… они еще не верят мне, они еще не понимают, что такое особый портрет…

Учитель коротко хохотнул и глаза его на миг вспыхнули черным пламенем. Он смотрел прямо на меня.

– Да, особый портрет. Как портрет этой маленькой крысы, Леночки Лазурской, да? Она считала себя художницей, маленькая дрянь, она пыталась что-то малевать! Все они такие! Приходят в МОЙ класс и хотят учиться рисованию… Ха, я их учил! По-настоящему учил! А чем платят, за настоящую учебу? А? Ну, кто ответит на простой вопрос? Какую я взял с них плату?

Голос учителя поднялся до пронзительного визга, который издает циркулярная пила, вгрызаясь в бревно, и оборвался тяжелой тишиной. Он достал из стола школьный журнал и медленно раскрыл его.

– Ну что же, посмотрим по списку. Кто у нас сегодня получает приз? Кому достанется особый портретик? Палец его медленно полз вниз по строчкам журнала.

– Так, Лена Лазурская отсутствует. По уважительной причине, я надеюсь? Да, знаю, по уважительной – она забыла в кладовке бантик… Кто там следующий? А, Мозолевский! Ну, он уже сегодня отвечал, да… ему достался его приз, если вы понимаете. Да, особый портрет…

Меня охватила постыдная радость – я в конце! Я в конце списка! Может, урок кончится раньше, чем до моей фамилии доберется это испачканный красной краской палец?

Палец остановился, и черные стволы глаз поднялись. Он смотрел на Дока. На лице учителя появилась широкая улыбка, ощерившись рядом белых, как у черепа, и неестественно острых зубов.

– Ну-у-у, – протянул он…

И тут Петька Доллар как будто взорвался. Он вскочил с грязного пола, и морок сразу рассеялся – никаких парт, никакой доски. Только мольберт и темная фигура в берете на фоне окна. На полуразложившемся лице под лиловым беретом отчетливо проступили белые зубы, и только в глазницах продолжает крутиться тьма…

Вскочивший Петька рванул из за пазухи поджигник и, наставив его на черную фигуру, начал бешено чиркать коробком по запальной спичке.

– Ах ты… Ах ты тварь! – губы Доллара трясутся, – это ты их всех убил!

Чирк, чирк, чирк – коробок в дрожащих руках не попадает по головке.

– Ты не слушаешь меня? – темный силуэт у окна двинулся вперед, – придется тебя вывести из класса…

Чирк, чирк, чирк – спичка вспыхивает, но выстрела нет, только струйка дыма поднялась над запалом. Жуткий призрак медленно раздвигает руки, как будто хочет обнять Доллара и приближается, приближается… Петька зубами рвет коробок, спички летят веером на пол, он успевает одну подхватить и, ломая, сует в запальное отверстие, отступая шаг за шагом к двери.

Чирк, чирк, чирк – и вдруг стальная трубка ствола выплевывает полуметровый язык оранжевого пламени. От жуткого грохота закладывает уши. Окно, как будто выбитое пинком великана, вылетает на улицу, сверкая созвездием мелких осколков. В комнате повисает клуб белого дыма.

Пусто. Ни мольберта, ни художника. За окном розовеет полоска рассвета. Вдруг старый дом как-то весь вздрогнул и из щелей в полу поднялись струйки пыли. С треском рвущихся обоев по стене пробежала трещина.

– Прыгаем, быстро! – Док сориентировался первым.

Мы бросились к окну и дружно сиганули в заросли бурьяна. Бешеный бег до забора – и мы взлетели на него, как птицы. За нашими спинами, складываясь сам в себя, как картонная коробка, рушился Тот Самый Дом.

Хэдлайнер

Дальняя дорога утомляет. Особенно когда шоссе пусто, обгонять никого не надо, серая предзимняя природа не балует впечатлениями, а паршивая китайская магнитола зажевала кассету и заткнулась навеки. Ровный шорох шин, однообразный гул мотора, еле заметные шевеления рулем в пологих поворотах и начинающиеся сумерки, когда габариты включить уже пора, а фары вроде как еще рано. Поневоле начинаешь клевать носом.

Вот и эти двое, на неказистой машине средних лет, скучно мотающие километр за километром «шоссе областного значения». Пассажир уже откровенно задремал, привалившись головой к стойке кузова, а водитель периодически зевает и трясет головой, но мужественно борется с собой. Ехать-то осталось всего ничего, километров сто, не больше. Разве это расстояние для бескрайней страны? Если бы еще не эта серость вокруг… У опытного водителя процесс управления не требует размышления, спинной мозг вполне справляется своими рефлексами. Свободное же сознание погружается в мечты и размышления, которые незаметно переходят в красочные сны… Нет! Держаться! Осталось меньше сотни, до темноты, конечно, не успеваем – проклятая покрышка, час из-за нее потеряли! Ладно, ерунда. Скоро будем дома. Расслабимся, выпьем пивка. А может и не пивка. Может быть, по сто грамм накатим. И еще добавим. А что? Имеем право! Поездка вышла удачной, товарец свой пристроили выгодно, да и на новую партию договорились. Глядишь, еще пара поездок, можно будет задуматься о машинке посвежее… Хотелось бы, конечно, импортное что-нибудь. Микроавтобус, например. С дизелем, чтобы экономичней. Не новый, само собой, не те доходы, но и подержанный «Фолькс» будет понадежней этой развалюхи. Вот, например, Жорик вроде собирался свой «Транспортер» продавать…

Перед утомленными глазами водителя уже сиял ладненький желтый микроавтобус, когда в сознание ворвался громкий непрерывный гудок. Вместо желанного «Фолькса» навстречу неслась, истошно сигналя, огромная фура. Из под больших колес рвался дым экстренного торможения, и выпученные бешеные глаза водителя кричали: «Что ж ты делаешь, гад! Не успеваю!». Машина, оказывается, летела по встречной. Уснул. Судорожный рывок руля – обратно, на свою сторону дороги, и визг пошедшей в занос резины. Несколько секунд судорожного отлавливания – порожняя «Газель» мела хвостом по дороге то вправо, то влево, пока скорость не снизилась до безопасной.

– Ну, Серега, ты даешь! – проснувшийся экспедитор потирал голову, пришедшую в резкое соприкосновение с боковым стеклом, – шишка же будет!

Сереге было не до него – обливаясь холодным потом он пытался прийти в себя. В ушах еще стоял визг резины и скрежет сминаемого металла, который, к счастью, не состоялся, но почудился очень отчетливо. Вот так живешь, работаешь, планы строишь, а потом – бац – и только сводка дорожных происшествий твой удел. Человек предполагает, а Бог располагает. Хитрая химия организма уже заменяла в крови ненужный более адреналин эндорфином, и счастье выжившего переполняло водителя. Ради таких ощущений люди прыгают с парашютом.

– Представь себе, Вань, заснул за рулем! Чуть не врезались! Еще секунда, и ты бы в раю проснулся! – Серега пытался и не мог сдержать нервный смех.

– Не вижу ничего смешного. А детей моих кто кормить будет? Пушкин? Да и не верю я в этот рай. Нет уж, может ты остановишься отдохнуть?

– Не, Вань, теперь уж не засну. Да и недолго уже ехать. Только ты не спи тоже – давай поболтаем лучше.

– О чем?

– Да о чем угодно. Вот ты говоришь, в рай не веришь, а почему?

– А неубедительно как-то. Вот представь, живем мы с тобой. Ты баранку крутишь, я деньги считаю, у меня жена, дети, у тебя тож самое. Зарабатываем на кусок хлеба, иногда с маслом. И не святые мы с тобой ни разу – ты, вон, вчера, как этого покупателя развел?

– Дык, бизнес есть бизнес, «очи видали, шо куповали», как говорят на братской Украине…

– Вот и я о чем. Вроде мелочь, а все ж таки… И я, например, таких мелочей за свою жизнь немало припомню. Да и не только мелочей. Думаю, и ты тоже – все люди, все человеки. И тут мы бац – и в раю, цельную вечность наслаждений. Странно как-то. За что? И с адом та же ерунда. Почему если не в рай, то в ад? Мы ж не душегубцы какие, не злодеи всемирные, чтобы нам вечность мучений обещать. Нет уж, слишком все просто, не бывает так.

– А как бывает?

– Откуда мне знать? Я там не был. Но думаю, тот свет от этого не сильно отличается. Как крутил баранку, так и будешь крутить. Ну, разве что за хорошее поведение тебе новый «Фольксваген» дадут, а за плохое – на старый «газон» пересадят. И будешь ты на нем вечность гайки ржавые отворачивать…

– Эдак помрешь, и не заметишь разницы…

– Вот и я о чем…

Разговор сам собой заглох. Шуршали шины, гудел мотор, ровная серость сумерек скрадывала окружающий лес. Дорога казалась бесконечным коридором, где темно-серый пол, светло-серый потолок и бурые обои «под природу» сливались в перспективе в невнятное пятно. К таким далям не хочется стремиться, ведь вид в зеркале заднего обзора ничем не отличается от вида через лобовое стекло, и непонятно уже, зачем едешь из одного ничто в другое…

Экспедитор закурил и включил радио, однако безродная поделка китайских рабочих лишь ровно шипела на всех волнах.

– Не ловит, гадость такая. Похоже, далеко еще от города. Сколько нам осталось?

– Да я что-то и не пойму уже. Одометр накрылся, похоже, – цифры стоят. По хорошему, должны уже подъезжать к пригородам – нам меньше часа оставалось. Сколько сейчас времени?

Иван выудил из кармана мобильник и посмотрел на его экран.

– Хм… На мобилке 90 часов 6 минут.

– Издеваешься?

– Да нет, сломалось, наверное… И сети нет. Похоже, город еще далеко.

– Посмотри на моих часах, они там, в куртке, в левом кармане. Браслет сломался.

Иван завозился на сидении, выуживая небольшие электронные часы. Достав, он долго смотрел на экранчик, потом засунул обратно.

– Ну, сколько там?

– 90 часов 11 минут.

– У меня на 5 минут спешат…

– Ну, значит, на моем правильно…

Серега нервно рассмеялся, осознав идиотизм диалога.

– Чушь какая-то… И стемнеть давно должно было, а тут все сумерки и сумерки.

– Странно, что машин больше нет. Едем, как будто одни на свете…

– Да нет, – Серега посмотрел в зеркало, – вон за нами «жигуленок» какой-то плетется. Километров пять уже. Не обгоняет почему-то…

– А встречных нет.

– Да, после той фуры, в которую я чуть не вмазался, ни одного встречного. Как отрезало.

– Может там пробка возле города или авария?

Серега только молча пожал плечами. Дорога продолжала с тихим шуршанием бежать под колеса, погромыхивала на неровностях пустая канистра в кузове, да поскрипывал неровный пластик в кабине. Несколько сигарет спустя Иван снова достал мобильник.

– Сети так и нет. А минуты, что характерно, правильно идут – уже 90.25. И до сих пор ни одного встречного… А мы туда вообще едем?

– А ты что, видел, куда можно свернуть? Дорога-то одна… Зато за нами уже целая колонна собралась.

Чтобы заглянуть в настроенное под водителя зеркало, Ивану пришлось изрядно извернуться, но дело того стоило. За старенькой «Газелью», насколько хватало глаз, тянулась ровная череда машин. Что самое удивительно, все ехали ровно, держа дистанцию, и никто никого не обгонял, хотя автомобили были самые разные. Зрелище для России, скажем прямо, дикое. Чтобы лаково-сверкающий джип спокойно шел в колонне, возглавляемой трюхающей 90 километров в час «Газелью»? Да бросьте вы, не бывает такого – он должен с воем пролететь по встречке, пугая светом фар и презрительно рявкнув клаксоном на прощание.

– Обалдеть… Похоже, мы сегодня с тобой хэдлайнеры…

– Это что за звери такие?

– Это машина, которая ведет колонну к месту назначения.

– Да ну? И куда ж мы ее ведем?

– Без понятия.

– Типичная картина…

– Слепым и одноглазый – проводник.

Серега вздохнул и, включив правый поворотник, стал сбрасывать скорость.

– Ты чего? В кусты захотелось?

– Хочу пропустить эту колонну. Что-то она меня раздражает.

Однако идущий сзади караван машин тоже сбросил скорость и остановился, в точности сохранив дистанцию до припарковавшейся у обочины «Газели». Серега мрачно смотрел в зеркало на эту картину. Потом решительно открыл дверь и, сплюнув, стал выбираться из кабины.

– Ты куда?

– Хочу с ними побеседовать. Ты тут сиди, на всякий случай.

Водитель, засунув руки в карманы и сутулясь, побрел к стоящим у обочины машинам. Иван открыл дверь и наблюдал за ним, стоя на подножке. Серега подошел к красной «пятерке» и деликатно постучался в окно. Стекло приопустилось и он что-то спросил у сидящих внутри, потом пожал плечами и пошел к следующей машине. Ситуация повторилась – сказав несколько слов, Серега пошел дальше. Обойдя несколько автомобилей, он направился назад. Забравшись в кабину, он решительно завел двигатель и стал молча выруливать обратно на дорогу.

– Ну, что там? – не выдержал Иван

– Чертовщина какая-то. Сидят как обдолбанные, смотрят перед собой, мотор не глушат, на вопросы не отвечают. Вроде как и видят меня, но глаза пустые, как у снулой рыбы…

– Чего-то мне не по себе от всего этого…

– А уж мне-то… Аж мурашки по спине бегают. Жуть какая-то с нами творится.

«Газель», погромыхивая пустым кузовом, набирала скорость, и за ней, педантично соблюдая дистанцию, выстраивалась колонна разномастных автомобилей. Дорога все так же тянулась из ниоткуда в никуда, а мутноватый серый свет не давал разглядеть подробности пейзажа. Иван достал из кармана мобильник и без особой надежды посмотрел на его экран.

– 92 часа десять минут. Давно едем.

– А толку… Ничего не меняется, даже не темнеет.

Серая однообразная дорога наводила смутную тоску. Спать уже не хотелось, равно как не хотелось есть и пить. Даже закуривали как-то по привычке, без особого желания выполняя автоматические действия. Начинало казаться, что это и есть вечность в своей самой дурной разновидности – бесконечная серость и бесконечное движение из ниоткуда в никуда. Думалось невольно, что так они и будут ехать, пока не изотрутся о серую дымку до полной прозрачности, но и тогда не прекратится движение их бесплотных теней…

Тоскливая медитативность движения была неожиданно прервана – включившаяся сама собой магнитола издала невнятные хрипы со свистами, как бы прочищая горло, а потом неприятным крякающим голосом выдала обрывок фразы: «…сворачивать к…» – продолжение потонуло в помехах. Иван подскочил на сиденье и кинулся крутить ручку настройки, пытаясь поймать прервавшуюся передачу, однако добился только очередной порции свистов и шипения.

– Твою мать! Ведь было что-то!

Треск эфира прервался неожиданно низким утробным воем, аж задребезжали динамики, потом раздался жуткий скрежет, сменившийся заунывными звуками какого-то неопознанного духового инструмента. Похоже было на басовый саксофон, в который налили полведра воды… Незамысловатая мелодия была не то чтобы знакома, но казалась на что-то мучительно похожей – не то на хриплые горны пионерского детства, не то на гнусные стоны похоронного оркестра. От этой музыки отзывались неприятной дрожью кости черепа и свербело в носу.

Иван решительно крутнул ручку настройки, но музыка не прекратилась. Агония тонущего саксофона продолжалась еще несколько минут и сменилась шипением пустого эфира. Вращение ручек и переключение диапазонов ни к чему не привело – неизвестный передатчик умолк.

– А ну-ка глянь! – Сергей так решительно надавил на тормоз, что Иван чуть не протаранил головой лобовое стекло.

От основной дороги отходила вправо другая, по виду точно такая же, единственное отличие было в ржавом указателе со стрелкой, на котором выцветшей краской был нарисован мост. «Газель» остановилась метрах в десяти от перекрестка, за ней выстроились остальные машины.

– Ну, куда поедем? – спросил Сергей.

Иван только пожал плечами. Он чувствовал, что это выбор чем-то очень важен, но никак не мог понять, откуда взялось такое странное ощущение. Тут снова подал голос приемник. Сквозь треск и шипение пробился обрывок фразы: «…ать к мосту…».

– Вот тебе и знак, – невесело усмехнулся Сергей, – поехали.

Включив передачу, он решительно повернул руль вправо.

Вновь покатилась под колеса серая дорога и замелькал по обочинам бурый лес. Выбранная дорога, похоже, ничем не отличалась от покинутой – та же серая муть вокруг. Однако вскоре впереди показались смутные силуэты каких-то строений.

– Куда-то, кажись, приехали! – отреагировал Сергей

После бессмысленного движения непонятно куда, любое изменение казалось к лучшему. Вскоре серые очертания впереди сложились во вполне определенный мост. Неказистое сооружение из серого бетона выгибалось невысокой дугой над мутной серой рекой, вяло текущей в безжизненных глинистых берегах. Перед въездом на мост стоял низкий полосатый шлагбаум, возле которого неподвижно торчала человеческая фигура в черном плаще с капюшоном. Сергей остановил «Газель» почти вплотную к шлагбауму и посигналил. Человек в черном подошел к машине и, откинув капюшон, заглянул в окно. Голова его была совершенно лысой и тонкая серая кожа обтягивала череп, создавая жутковатое впечатление. Глубоко ввалившиеся глаза казались дырками в темноту.

Сергей опустил стекло и спросил:

– Куда это мы приехали?

Странный человек долго молча смотрел ему в глаза, от его взгляда Сергея пробрала дрожь. Казалось, что сквозь глаза незнакомца смотрит серая пыльная вечность. Голос проскрипел, как давно не использовавшийся колодезный ворот, и водитель не сразу понял, что это ответ:

– К последней границе.

Человек развернулся и медленно пошел к шлагбауму. Балка с неприятным звуком поднялась, указав своим полосатым пальцем в пустое серое небо. Сергей выжал сцепление, включил передачу и медленно въехал на мост.

За мостом дорога упиралась в большую асфальтированную площадку, окруженную длинными одноэтажными зданиями. Дальше ехать было некуда – выезд закрывали большие железные ворота, когда-то крашенные серой краской, а теперь изрядно поржавевшие, но все равно внушительные. Рядом с ними приткнулась будка похожая на КПП, но в ней никого не было, и дверь была закрыта. Остановив «Газель» в двух шагах от ворот, Сергей заглушил мотор и вылез из кабины, в надежде найти кого-нибудь, кто ответит хотя бы на несколько главных вопросов. Где-то в глубине души он чувствовал бесполезность этого занятия, но деятельная натура требовала движения. К его удивлению, колонна следовавших на ними машин не выстроилась за «Газелью», а стала рассасываться, паркуясь к зданиям. Люди вышли из машин и потянулись ко входам. Через несколько минут площадка стала напоминать придорожный мотель, постояльцы которого поголовно спят, устав после дальней дороги. Интереса ради Сергей сунулся в дверь и обнаружил за ней длинный коридор с многочисленными дверями. Похоже, это и впрямь было место отдыха и ожидания. Неизвестные строители явно не слишком заботились о дизайне – голые бетонные стены и серые фанерные двери чередовались с математической монотонностью. Никаких светильников предусмотрено не было, однако серая мгла как будто слегка светилась сама по себе, давая возможность разглядеть очертания коридора. Место выглядело настолько мрачным, что Серега поспешил выйти на улицу и вернуться к своей «Газели», которая казалась островком нормальности в этом тусклом мире.

Дверь кабины была распахнута. Ивана не было.

Утрата спутника никак не входила в планы Сергея. Он заметался по площади, заглядывая за углы зданий, пытался заглянуть и в окна, но они оказались совершенно непрозрачными снаружи. Ивана нигде не было. Оставался единственный вариант – Сергей вошел в ближайшее здание и решительно дернул первую же дверь. Он успел подергать ее секунд тридцать, все больше свирепея, пока не понял, что дверь просто открывается в другую сторону. Внутри обнаружилось квадратное помещение с единственной кроватью и тусклым окном. Похоже, дизайнерская идея была здесь всеобщей – голые стены, ничем не прикрытый пол и такой же потолок. Просто бетонная отливка с дверью и окном. На кровати лежал одетый человек и смотрел вверх. Сперва Сергею показалось, что лежащий даже не дышит, но приглядевшись, он увидел, что ошибся. Человек был неподвижен как в коме и дыхание его еле просматривалось, но тем не менее наличествовало. Заглянув ему в глаза, Сергей отшатнулся – они были пусты как у пластмассовой куклы.

Выскочив в коридор, Сергей кинулся открывать все двери по очереди – и везде видел одно и то же: кровать с лежащим на ней телом. Это были мужчины, женщины, дети – но все они лежали на спине и глядели в потолок бессмысленным остекленелым взором. Несколько раз ему казалось, что он видит Ивана – но каждый раз ошибался, обманываясь случайным сходством. Коридор казался бесконечным и дверей было огромное множество – даже непонятно, откуда взялось такое количество народу. В тишине раздавался только топот и невнятная ругань самого Сергея – больше никаких звуков не было. Он чувствовал себя смотрителем чудовищного морга, пытающимся сосчитать своих подопечных. Однако удача еще не вполне оставила водителя. Распахнув очередную дверь он резко остановился, узрев знакомые рыжие ботинки – на кровати лежал несомненно Иван. Его глаза так же пусто смотрели в потолок и грудь еле шевелилась от слабого дыхания.

– А ну, вставай, придурок! Чего разлегся! – Сергей чуть не плача начал трясти спутника, – Давай, давай, просыпайся! Нечего тут прохлаждаться!

Сначала Иван никак не реагировал на крики и тряску, но потом слабо застонал и глаза его обрели хоть и сонное, но осмысленное выражение.

– Ты чего дерешься? – вялым голосом поинтересовался он, – уже и отдохнуть нельзя рабочему человеку?

– Тут тыщща человек таких отдыхающих! И, похоже, отдыхать им уже долго… Давай-ка, дорогой товарищ, отсюда сваливать побыстрей!

Серега почти волоком потащил Ивана по кридору. Тот вяло оправдывался:

– Представляешь, ни с того ни с сего вдруг как на аркане потянуло в этот чертов дом! И такой сон навалился, что уже и не помню как в кровать попал… И снилась мне вся моя жизнь, как будто фильм на ускоренной перемотке проматывали…

– Будет еще время жизнь вспомнить – а пока давай-ка когти рвать. Очень мне тут не нравится…

Приятели выскочили из дверей здания и направились к машине. Однако едва они к ней приблизились, ворота стали со скрипом открываться. Оглядевшись, они увидели в будке давешнего лысого в капюшоне. Очевидно, воротами командовал как раз он. Ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы человеку пройти, но машине не проехать. Похоже, дальше пропускали пешим порядком. Одетый в черное привратник вышел из будки и уставился на Серегу пронизывающим взором своих глаз.

– Сергей Демидов, проходите – неожиданно проскрипел он, негромко, но отчетливо.

Сергей рефлекторно шагнул вперед и заглянул в ворота. Там тянулась дорога – серый асфальт, серое небо, бурый лес по обочинам… Только одно яркое пятно нарушало пейзаж – за воротами стоял ярко-желтый «Фольксваген» с приглашающе раскрытой дверью. Посмотрев на свою мечту, Сергей замер как вкопанный – в его голове с отчетливым щелчком все стало на свои места. Резко оттолкнувшись от створки ворот, он кинулся назад, к своей «Газели». Втолкнув стоявшего раскрыв рот Ивана в кабину, он резво запрыгнул на водительское место. Скрипение привратника: «Иван Елецкий, проходите…» заглушил взревевший двигатель. Пока машина разворачивалась, маневрируя среди припаркованных автомобилей, человек в черном внимательно смотрел на них, но никак не препятствовал. Его лицо было совершенно бесстрастно.

– Ты чего? – изумленно спросил пришедший наконец в себя Иван

– Ты так и не понял, дурило… Это ж конец всего. А я жить хочу! Пусть свой «Фольксваген» себе в жопу засунут!

– Какой «Фольксваген»? Ты о чем? – Иван смотрел на водителя с серьезным подозрением.

– Ни о чем. Не бери в голову. Сматываться надо.

Истошно сигналя сам не зная зачем, Сергей изо всех сил выруливал назад к мосту. Привратник уже стоял у шлагбаума, неведомым образом оказавшись здесь раньше «Газели», но останавливаться Сергей не собирался. Наподдав бампером полосатую балку, под хруст дерева машина вырвалась на свободу и устремилась назад по лесной дороге. Посмотрев в зеркало, он уже без всякого удивления увидел пересекающие мост машины, которые пристраивались в хвост его «Газели».

– Хэдлайнеры так хэдлайнеры! С непонятной злостью сказал он. Получайте!

Машина летела на предельной скорости, гремя и сотрясаясь всеми своими железками, и вдруг серый свет вокруг как бы моргнул и превратился в обычные вечерние сумерки. Сергей глянул в зеркала – дорога сзади была пуста. Приемник зашипел и выдал неожиданно отчетливо: «…конец света не состоялся, по причине неявки участников…». После этого китайская магнитола потухла окончательно, не реагируя больше ни на какие кнопки. Обалдевший Сергей еле разминулся с летящей навстречу фурой – ее водитель злобно просигналил вслед. Этот гудок вызвал резкое как запах нашатыря чувство узнавания…

– Ну, Серега, ты даешь! – проснувшийся экспедитор потирал голову, пришедшую в резкое соприкосновение с боковым стеклом, – шишка же будет!

Сергей не отвечал – он смотрел вперед, где в сгущавшихся сумерках проглядывали огни приближающегося города…

Начальник

Еще когда я устраивался на работу, он показался мне странным. Бледное лицо, постоянные темные очки – в любое время суток, перчатки на руках… В его кабинете всегда задернуты темные, плотные шторы. Я не придал этому значения – мне нужна была эта работа. В конце концов, мало ли, какие у людей бывают странности? Я получил вожделенную должность. Рад ли я этому? Теперь, после всего?

Отчего я его заподозрил? Из-за сущего пустяка. Однажды, сидя в его кабинете и выслушивая инструкции – о, этот его голос… Тихий, вкрадчивый, но исполненный непонятной, непреодолимой психической силы. Ему невозможно противостоять. Он никогда не кричит, не распекает подчиненных, не устраивает разносов и выговоров, но когда он недоволен, в желудке образуется ледяная пустота, по спине текут струйки пота и хочется стать маленьким и забиться под стол – такая сила исходит от этого голоса. Так вот, сидя за столом напротив него, я обратил внимание на его перстень. Массивный, из какого-то темно-красного камня, с печаткой в виде пронзенного дракона. Эта эмблема показалась мне знакомой – но я не смог вспомнить, откуда. Он заметил, что я отвлекся, и спросил, в чем дело. Недовольство в его голосе пригвоздило меня к стулу, и всякие посторонние мысли моментально вылетели из головы. Его невозможно не слушаться.

Однако вечером, придя домой, я вспомнил этот перстень. Терпеть не могу, когда какая-то загадка вертится в моей голове, а я не могу найти ответа. Такой вот я дотошный человек – как большинство бухгалтеров со стажем, я привык обращать внимание на мелочи. Так вот, эмблема на перстне очевидно была мне знакома. Но откуда? В раздражении я стал напрягать память. Логотип какой-нибудь фирмы? Герб государства или города? Заставка компьютерной игры? Не, все не то… Я вспоминал источники информации, надеясь, что ассоциации выведут меня на верный путь. Начав что-то обдумывать, я никогда не отступаюсь, пока не доберусь до истины. Телевизор? Нет, эмблема не ассоциировалась с телеэкраном. Газета? Нет, на газетной странице это изображение тоже не смотрелось. Книга? Да, уже теплее. Определенно, перед моей зрительной памятью всплывает этот знак, изображенный на книжной странице небольшого формата. Что же это была за книга?

У меня не слишком большая библиотека – в основном, специальная литература по бухгалтерии и законодательству. Весь день напрягая глаза над бумагами, я не понимаю чтение как вид отдыха. Да и откуда взять время на пустое чтиво человеку, который так много работает? В моих книгах такой картинки очевидно нет. Где еще я мог ее увидеть? И тут в памяти всплыл эпизод двухгодичной давности. Тогда меня пригласил в гости бывший однокурсник – мы встретились с ним случайно, его фирма прощупывала возможность сотрудничества с нашей. Эти рекламщики бывают так навязчивы! Я не сразу его узнал – прошло довольно много лет, но он немедленно ударился в воспоминания и тут же стал приглашать меня в гости, да так настойчиво, что отказаться было невозможно. Я не люблю ходить в гости и не нуждаюсь в приятелях, но ничего не смог противопоставить его напору – пришлось пойти. Не скажу, что это был очень приятный визит. У нас не слишком много общих тем для разговора – я бухгалтер, человек серьезный, а он то, что называется модным словом «криэйтор» – на мой взгляд, это хитрые жулики, которые пытаются продать вам ваши же собственные идеи. Реклама… Кроме того, мне почти сразу стало ясно, что он пытается через меня, уповая на наше былое знакомство, найти подход к руководству нашей фирмы, чтобы протащить свое подозрительное коммерческое предложение. Так что я откланялся при первой возможности, как только позволили правила вежливости. Из той же вежливости, мне пришлось повосхищаться библиотекой хозяина, которой он необычайно гордился. На мой взгляд, все эти книги – не более чем пыльный хлам. Кому нужна беллетристика? Однако в гостях положено вести себя определенным образом, поэтому я раскрыл пару книг, которые он просто совал мне в руки – очевидно, они вызывали его наибольшую гордость, и, пролистав несколько страниц, постарался выразить всем своим видом горячее одобрение вкусам хозяина и некоторую даже зависть, что у меня нет таких редких и замечательных книг. К счастью, этого оказалось достаточно – он оставил меня в покое.

Так вот, в одной из этих книг я и видел это изображение – у меня буквально фотографическая память, и я никогда на забываю того, что видел. Мне достаточно беглого взгляда на любой документ, чтобы пересказать его почти дословно. Подпись под картинкой гласила: «Герб рода графов Дракула, известнейшего и древнейшего клана Высших Вампиров». Боже, какой чушью люди только не забивают себе голову! Какие-то вампиры, подумать только! Вспомнив, откуда мне знакома эмблема на перстне, я почти успокоился. Одно было странно – мой начальник производил впечатление человека серьезного и вовсе не склонного к всевозможной мистике. Возможно, он просто понятия не имеет, что изображено на его перстне – ювелиры же могли взять красивую картинку, не задумываясь о ее смысле. На этом я прекратил свои размышления – но где-то в глубине души прозвенел тревожный звоночек.

Второй раз он прозвенел, когда со мной произошел странный случай – я упал в обморок. Кто-то, может быть, и удивится – «Чего тут такого? Подумаешь – обморок…» – однако надо сказать, что до сих пор я никогда в обмороки не падал, и вообще отличаюсь завидным здоровьем. Произошло это в кабинете начальника, когда я докладывал о результатах ежеквартального баланса. Начальник был не слишком доволен отчетом. Моей вины в этом не было – бухгалтер всего лишь фиксирует объективную картину деятельности фирмы – но под пристальным взглядом темных очков мне становилось все более и более не по себе. Казалось, что этот взгляд весил тонну и становился все тяжелее… Мысли мои начали путаться, я начал запинаться, и мир вдруг поплыл перед моими глазами. Пришел в себя я в кресле для посетителей. Начальник стоял надо мной. В его очках отражалась моя бледная физиономия.

– Что со мной случилось? – растерянно спросил я

– Вы упали в обморок – сухо ответил начальник, – очевидно, перетрудились, работая над балансом. Возьмите отгул, отдохните.

Удивительно, но его очевидное недовольство отчетом сменилось некоторой даже удовлетворенностью – лицо уже не выглядело таким бледным, а взгляд непроницаемых темных очков не давил как пресс. Тем не менее, я чувствовал себя очень дурно – тошнотворная слабость накатила волной, когда я попытался встать с кресла. Начальнику даже пришлось подать мне руку. Рука была холодна как лед, но тогда я списал это на свое болезненное состояние. Из кабинета я вышел на подгибающихся ногах, рубашка прилипла к спине, пропитавшись потом, а руки дрожали противной мелкой дрожью. Чтобы прийти в себя, мне пришлось отправиться в туалет – умыться и привести себя в порядок. Мое лицо, смотрящее на меня из зеркала, поразило меня – это была бледная восковая маска. В ушах звенело, к горлу подкатывала тошнота. «Что со мной?» – подумал я, – «неужели отравление?». Однако на отравление мое состояние не походило, скорее на… И тут я вспомнил, как в студенческие годы подрабатывал донором. Точно такое же тошнотное состояние у меня было, когда я переусердствовал со сдачей крови.

Постепенно я пришел в себя и даже решил не брать отгул, но весь день меня беспокоило неприятное ощущение. Дома, сняв пиджак, галстук и рубашку, я обнаружил на шее странные болезненные припухлости. Перед зеркалом в ванной я тщательно осмотрел шею и увидел два багровых бугорка, похожие на укусы насекомых – они располагались рядышком, аккурат над самой артерией. «Как будто вампир укусил» – подумал я и сам удивился этой нелепой мысли. С чего это мне в голову какие-то вампиры лезут? И тут я вспомнил о своих недавних размышлениях по поводу перстня. «Так вот откуда эта странная ассоциация!» – сообразил я и удивился работе подсознания, подсовывающего нам всякую чушь. Однако, что-то не давало мне забыть об этой истории. Разум протестовал и придумывал всевозможные объяснения: «давление, стресс, переутомление…», но тело знало – с ним случилось что-то ужасное и отзывалось на воспоминания об обмороке неприятной внутренней дрожью, не давая выкинуть происшествие из головы.

Вечером я сел поработать в Интернете – хороший специалист должен всегда быть в курсе новостей его профессии. Под трели соединяющегося модема я выстраивал в своей голове план работы – какие сайты надо посетить, какую информацию поискать, однако, когда на экран выскочила желтая страница «Яндекса», я, неожиданно для себя, набрал в строке «Поиск» слово «Вампиры» и нажал «Enter». Количество ссылок меня поразило – неужели столько людей занимаются очевидной чепухой? Тысячи строк текста, сотни сайтов и страничек – информация, информация, информация… Ведь это же все выдумки, страшные сказки для взрослых? Или..?

Чтение меня увлекло – я никогда ранее не интересовался подобными вещами. Привычка работать с информацией брала свое – я непроизвольно вычленял из многочисленных текстов перекрестные ссылки и повторяющиеся куски, определяя ключевые моменты. Некоторая информация выглядела достоверной и подтверждалась многократными пересечениями независимых источников. Что-то в этом безусловно было, но как отделить зерна от плевел? Задача заинтресовала меня и я просидел полночи, впервые за многие годы нарушив привычный режим, однако стопроцентно верного решения я не нашел. Единственный вывод, к какому я смог прийти, что некое явление, которое принято называть «вампиризм» все-таки существует, хотя его описания, скорее всего, далеки от истины.

Эта мысль настолько увлекла меня, что я не смог отрешиться от нее даже на работе, непроизвольно вычленяя из окружающей обстановки мелкие странности, на которые раньше не обращал внимания. Так, нигде в офисе, за исключением туалета, не было никаких зеркал (кстати, ни разу не видел, чтобы начальник пользовался туалетом!). Еще один мелкий факт – начальник никогда не выходил из своего кабинета, пока офис освещался дневным светом – если ему было что-то нужно, то он вызывал сотрудника к себе. Интересно, что приезжал он на работу всегда затемно – ни разу мне не удавалось прийти раньше его, – и уходил тоже. Иногда у меня возникало впечатление, что он так и ночует у себя – если мне случалось засидеться за годовым балансом глубоко за полночь, я всегда знал – он еще в кабинете. Впрочем, это само по себе ничего не доказывало – вполне может быть, что у него аллергия на солнечный свет или какое-то редкое заболевание глаз, что в кабинете у него есть отдельный туалет, дверь которого замаскирована стенными панелями, а на работе он сидит просто потому, что человек чересчур увлечен своим бизнесом, а дома его никто не ждет. Все факты по отдельности легко объяснялись, но в совокупности – таких мелочей набиралось порядочно. Я обратил внимание, что его секретарша, Леночка, постоянно носит на шее платок. Кроме того, она иногда уходит в его кабинет надолго, а возвращается очень бледной. Один раз я заметил, что повязка на ее шее оказалась завязана иначе, чем до посещения кабинета, как будто ее развязывали. И это можно было бы объяснить – частенько секретарши бывают любовницами начальников, но, выходя из кабинета, она скорее напоминала привидение, чем женщину, только что занимавшуюся сексом… Как-то раз, когда она выглядела особенно бледно, я подошел к ней и поинтересовался, сделав вид, что впервые заметил повязку: «Что у вас с горлом, Леночка? Простудились? Что-то вы сегодня плоховато выглядите… Не заболели?» Секретарша почему-то была буквально поражена моим вопросом – в глазах ее вспыхнул мгновенный ужас и какое-то удивление. Она пристально уставилась на меня огромными темными глазами, которые резко выделялись на ее бледном исхудавшем лице. При этом, могу поклясться, ее взгляд все время непроизвольно сползал в область моей шеи. Тут я осознал, что в офисе стоит гробовая тишина. Я обернулся – на меня с таким же ужасом и удивлением в глазах смотрели десять худых и бледных лиц наших сотрудников. Рубашки у всех, несмотря на летнюю жару, были плотно затянуты галстуками…

Это продолжалось буквально секунду – затем все занялись своими делами, и в офисе возобновилось шуршание бумаг и цоканье компьютерных клавиатур. Никто не поднимал на меня взгляда. Я уже не был уверен, что мне это все не почудилось. Леночка так и не ответила на мой вопрос…

Тем не менее, взять да вдруг и поверить в вампиров, такому рациональному человеку как я просто невозможно. И я, посмеиваясь внутренне над собой, и испытывая некоторую неловкость, решился на эксперимент. На столе в кабинете начальника всегда стоит графин с водой. Раз в два дня Леночка меняет в нем воду. Происходит это следующим образом – она выносит графин, выливает из него воду в туалете, наливает свежей из специальной бутылки, которая стоит за ее столом – обычная очищенная питьевая вода. Как-то утром, по дороге на работу, я заехал в ближайшую церковь и набрал там в бутылку святой воды. Чувствовал я себя при этом, надо заметить, полным кретином, но ничего не мог с собой поделать – надо было как-то опровергнуть мои безумные предположения. В конце концов, если все в порядке – никто ничего не заметит и не узнает, что я сумасшедший параноик: святая вода на вкус не отличается от обыкновенной. Уговаривая себя, что это просто шутка, и никакого вреда от нее никому не будет, я, приехав пораньше, вылил обычную воду из бутылки и налил туда святую. Днем Леночка, как обычно, поменяла воду в графине. Долгое время ничего не происходило, и я уже успокоился. Значит я, все-таки, поддался идиотскому наваждению, прочитав слишком много дурацких рассказов о вампирах. Мне было стыдно, но и определенное облегчение тоже присутствовало – все-таки моя картина мира была верна, и вампирам в ней не место.

Однако ближе к вечеру на телефонном аппарате у Леночки загорелся огонек селектора – директор вызывал к себе. Зайдя в кабинет буквально на секунду, она выскочила как ошпаренная и побежала в туалет. Выскочив оттуда с веником и тряпкой, она метнулась обратно. На лице ее были написаны испуг и растерянность. Прошло минут пять – дверь приотворилась, и на пороге показалась секретарша. Но боже мой, в каком виде! Такое впечатление, что она вышла не из кабинета начальника, в который зашла всего пять минут назад, а выбралась из подземелья, где ее держали пять лет на хлебе и воде. Я машинально отметил, что повязка на шее слегка сползла и, кажется, испачкана чем-то бурым… Леночка пошатываясь прислонилась к стене офиса и безумным взглядом посмотрела на бутылку с водой – в руке ее был мусорный пакет, в котором отчетливо звякнули стеклянные осколки. Взгляд ее пробежался по офису и остановился на мне – в широко распахнутых глазах застыло выражение ужаса. Невольно поежившись, я понял, что на мне скрестились взгляды всех сотрудников. В наступившей тишине можно было бы услышать падение пластмассовой скрепки на толстое ковровое покрытие – вот только скрепки не падали.

Набатным громом прозвучала в этой тишине трель селектора внутренней связи, и хриплый, почти неузнаваемый голос начальника прокаркал:

– Николаев, зайдите пожалуйста ко мне в кабинет

Николаев – это я. Скрип отодвигаемого стула показался мне громким, как пушечный выстрел. Взгляды сотрудников ощущались на спине, как раскаленные угли. В гробовой тишине я сделал десять шагов к двери кабинета – мне казалось, что я поднимаюсь на эшафот.

В кабинете, всегда полутемном, сейчас царил почти полный мрак. Маленькая настольная лампа на столе начальника была слегка повернута в мою сторону, оставляя в тени его лицо.

– Садитесь, Николаев – голос прозвучал ужасно, с каким-то хрипом и сипением.

Я, переставляя внезапно потяжелевшие ноги, подошел к креслу и сел в него.

– Вы уже второй год работаете в нашем коллективе. Не стану скрывать – вы отличный бухгалтер. С вашей помощью дела нашей фирмы пришли в полный порядок. Несомненно, в нашей компании у вас есть огромные возможности для роста.

Любой сотрудник пришел бы в восторг, слушая такое признание его заслуг – если бы оно не произносилось таким мертвенным шипящим и хрипящим голосом.

– Однако хочу отметить, что, несмотря на свой несомненный профессионализм, вы так и не прониклись единым духом коллективизма, присущего нашей компании. Вы явно не готовы отдать себя всего ее интересам…

На меня постепенно накатывало какое-то странное оцепенение. Жуткий хрипящий голос почему-то завораживал своими странными интонациями – казалось, что он говорит какие-то не доступные мне пока, но несомненные истины.

– …Поэтому я предлагаю вам отбросить свои сомнения и по-настоящему влиться в дружную семью нашего коллектива, где каждый отдает все что может общему делу, или же принять на себя всю тяжесть последствий отказа…

Я в каком-то помутнении смотрел, как мои руки сами тянутся к галстуку, чтобы распустить его узел. Два маленьких шрамика, оставшихся на шее после того обморока, начали болезненно пульсировать – надо было открыть их, подставить шею… Чему? Неважно, только бы поскорее… Жуткий и одновременно завораживающий голос приближается… и тут я укололся о декоративную серебряную булавку, воткнутую в галстучный узел. Наваждение исчезло – в темноте кабинета ко мне приближалось нечто столь жуткое, что сама смерть в сравнении с ним казалась избавлением. Ужас вытолкнул меня из кресла как катапульта – одним прыжком я оказался у двери и, рванув ее, выскочил в залитый светом офис. За спиной у меня послышалось хриплое рычание, но я не стал оглядываться, бросившись к выходу. На всю жизнь мне запомнится то отчаяние, которое я видел в глазах остальных сотрудников. Впрочем, они не пытались меня остановить.

Я пишу эти слова ночью, сидя в собственной квартире. Болезненно пульсируют шрамы на шее и что-то тянет меня к окну – откинуть шторы, распахнуть рамы, впустить то, что так призывно скребется в стекло и – с облегчением подставить горло, чтобы избавиться от этого мучительного зуда. И – отдать, отдать свою кровь, получив взамен избавление…

Но я знаю, чье лицо будет там за стеклом. И я не встану из-за стола и не подойду к окну. Утром мне станет легче и я смогу отдохнуть – до следующей ночи…

Рука субботы

История эта началась в середине 90-х годов прошлого уже века. В подвале обычной московской пятиэтажки был обнаружен обнаженный труп мужчины возраста 30-35 лет. Труп был подвешен к потолку на вбитом крюке.

Из протокола осмотра помещения:

…подвал дома № … по улице … типичный для домов подобного типа. Высота около двух метров, потолок деревянный, стены кирпичные. Размер помещения примерно десять метров в длину и шесть в ширину, пол земляной, на стене трубы. В наружной стене имеется небольшое окно, забранное решеткой. В правом дальнем от входа углу имеется вбитый в потолок крюк, согнутый из арматурного прута. На крюке располагается тело потерпевшего, подвешенное за связанные в щиколотках ноги. На груди тела имеется глубокий крестообразный надрез, в который помещен некий неизвестный предмет, размером примерно пять на три сантиметра. До прибытия экспертов предмет решено не извлекать. На стенах помещения нарисованы, предположительно кровью потерпевшего, неизвестные знаки и символы. Здесь же находится таз металлический эмалированный, в котором лежит побелочная кисть и сохранились остатки бурого вещества, предположительно свернувшейся крови…

Никаких документов и личных вещей потерпевшего в подвале не было обнаружено, но, к удаче следствия, нашедший труп местный дворник опознал в нем лицо без определенного места жительства, тихого алкоголика Василия, которого сам не раз гонял из подъездов. Если бы следствие было поручено опытному милицейскому работнику, то скорее всего, на этом бы все и остановилось, поскольку опытные работники называют такие происшествия «глухарь в квадрате» и ограничиваются опросом соседей. За БОМЖа, понятное дело, медалей не дождешься. Однако дело это было свалено на молодого следователя Александра Нефедова, у которого стало первым расследованием убийства в его начинающейся карьере. Александр взялся за следствие со всем энтузиазмом молодости и вскоре выяснил, что за последние полгода в этом районе столицы пропало не менее десяти лиц БОМЖ. Среди сообщества уличных бродяг циркулировали слухи о «нехорошести» района, и они старательно избегали там появляться. Это даже было отмечено в докладе участкового, который, естественно, ставил сей факт себе в заслугу.

Сообразительный следователь взялся за обход подвалов. Уже в третьем осмотренном доме он обнаружил вбитый в потолок крюк и плохо замазанные кровавые разводы на стенах. Тем временем, произошло еще одно загадочное событие – труп потерпевшего алкоголика необъяснимым образом исчез из городского морга, за недосугом так и не осмотренный медэкспертом. Кому могло понадобиться это неказистое тело, осталось загадкой, равно как и сам способ похищения – никаких следов взлома в морге не было обнаружено, и, вдобавок, пропало пальто и обувь принадлежащие сторожу. Сам же сторож морга, по обыкновению работников этого профиля, был той ночью смертельно пьян, и в свидетели по этой причине не годился.

Между тем, младший лейтенант Нефедов отыскал уже четыре места предполагаемых убийств. Поскольку заявлений о пропаже граждан не поступало, то он логично предположил, что жертвами были все те же несчастные бомжи. Между тем, на следователя начинало давить начальство, требуя закрыть безнадежное дело и заняться более перспективными расследованиями – происшествий в Москве всегда хватало, а тут бомжи какие-то… Однако новый толчок почти закрытому делу дало заявление от гражданки А.А. Кирсановой, художницы, о пропаже мужа, гражданина Кирсанова В.П., художника же. Гражданин этот пропал посреди шумного застолья, отправившись в ближайший ночной ларек «за догоном», то есть за следующей бутылкой. Из этой недалекой экспедиции он не вернулся, и нетрезвая компания обнаружила этот факт только утром. Поискав художника по кустам, жена обратилась в отделение милиции, предполагая, что ее супружника «повязал» ночной наряд. Однако никаких следов пропавшего не обнаружилось, и она забила тревогу, тем более, что слухи о неизвестных «сатанистах-убицах» по району уже гуляли вовсю. Необходимо отметить, что модный богемный художник Кирсанов одевался исключительно в лохмотья, выражая тем самым свой артистический протест против окружающего общества потребления, поэтому ночью и в нетрезвом виде был неоднократно принимаем за бомжа, отчего несколько раз уже имел неприятности.

Следователь Нефедов моментально сопоставил все эти факты и направился на обход всех известных ему мест убиений. Буквально через полчаса в одном из подвалов он увидел ожидаемую картину – подвешенный к потолку труп гражданина Кирсанова, тридцати трех лет, художника. Артистический протест сыграл с работником искусства дурную шутку – неизвестные охотники на бомжей приняли его за бродягу. Естественно, после этого о закрытии дела и речи быть не могло – протест протестом, но все-таки не бомж погиб, а полноправный гражданин, налогоплательщик и избиратель с московской пропиской. В помощь Нефедову выделили двух оперативников, и расследование закрутилось. Между тем, труп художника в первую же ночь исчез из морга при обстоятельствах совершенно аналогичных предыдущему случаю. Даже пропажа носимого имущества несчастного сторожа имела место. Самого сторожа, с похмелья бормочущего что-то безумное о ходячих покойниках, на этот раз уволили за разгильдяйство, но факта это не отменяло – второй исчезнувший труп так и не был осмотрен экспертами, по причине чрезвычайной занятости последних. Отмахнуться от этого было уже нельзя, тем более, что жена потерпевшего настойчиво требовала тело для христианского погребения. Места обоих происшествий (убийства и похищения трупа) на этот раз были очень тщательно осмотрены криминалистами. В подвале обнаружены следы присутствия не менее пяти человек, как минимум один из которых женского пола. Неведомые убийцы были чрезвычайно аккуратны или работали в перчатках, поскольку никаких пригодных для дактилоскопии отпечатков, кроме отпечатков художника обнаружено не было. Интересная подробность – рисунки и надписи на стенах были действительно нанесены кровью покойного посредством побелочной кисти, однако к этой крови была местами добавлена кровь куриная. Кроме того, на земляном полу подвала были обнаружены несколько мелких куриных перьев и отрезанная куриная лапа, по-видимому принадлежавшая крупному петуху. Этой кровью и, видимо, этой же лапой, на животе покойного были оставлены несколько красных птичьих следов. Все это было загадочно, но вполне объяснимо, а вот второе происшествие – в морге – поставило экспертов в тупик. Абсолютно никаких следов проникновения извне обнаружено не было, более того, по утверждению сторожа, дверь была на ночь закрыта изнутри на засов, что исключало использование похитителями ключей. По словам того же сторожа, засов он обнаружил поутру отодвинутым, а дверь – открытой. С вешалки исчезли плащ и вязаная шапка, принадлежавшие сторожу, а из приемного отделения – ботинки. Самое удивительное, что на засове, помимо отпечатков сторожа, были обнаружены «пальчики» покойного художника! Естественным образом напрашивалась версия о сговоре алкоголика-сторожа с похитителями, которые, обладая извращенным чувством юмора, и приложили к открытой сторожем двери руку покойника. Тем не менее, арестованный немедленно сторож все отрицал и только трясся то ли от страха, то ли от хронического похмелья. Когда на него соответствующим образом надавили, он, со слезами на глазах, стал нести уже полнейшую чушь о том, что покойник ночью якобы встал сам и преспокойно удалился. Сторож же, по его словам, не смог этому воспрепятствовать по причине сильнейшего алкогольного отравления, и вообще, мол, не такой он дурак, чтобы с бродячими покойниками связываться. Откровения сторожа были отнесены на счет белой горячки, но выпускать его на всякий случай не стали.

Расследование, между тем, несмотря на усилия энергичного следователя, зашло в полнейший тупик. Никаких следов таинственных убийц не обнаружилось, а сами убийства прекратились – видимо, злодеи заметили пристальный интерес правоохранительных органов к их деятельности и затаились. Не было обнаружено и пропавшее тело. Младший лейтенант Нефедов уже готовился передать безнадежный «висяк» в архив, но тут к нему поступило заявление от близкого друга художника Кирсанова, гражданина Ефимова Н.Н., художника тож. По словам Ефимова он, будучи в Подмосковье (с целью запечатления на холсте природных пейзажей), встретил там покойного Кирсанова. Покойник участвовал в строительстве некоего особняка, выступая в роли строительного разнорабочего, а именно – мешал лопатой строительный раствор. Немало удивленный гражданин Ефимов решил сначала, что стал жертвой банального сходства лиц, однако, при пристальном рассмотрении обнаружил характерный шрам над бровью. По его утверждению, ошибиться он никак не мог, потому что сам был виновником появления этого шрама, приложив коллегу этюдником в процессе выяснения художественной истины год назад. Кроме того, будучи художником, гражданин Ефимов обладал замечательной зрительной памятью, и лиц никогда не путал. Попытавшись вступить с Кирсановым в диалог, бывший друг был поражен тем, что художник его не только не узнал, но и вообще как бы не заметил, несмотря на проявленную Ефимовым настойчивость. Именно в заявлении пейзажиста и появилось впервые в расследовании это слово – «зомби».

Выдержка из заявления гражданина Ефимова Н.Н., 19.. года рождения, проживающего по адресу: г. Москва, ул. … д. … кв. …

…несмотря на мои настойчивые обращения к нему по имени, гражданин Кирсанов В.П. мне никак не отвечал, а смотрел мимо и вообще делал вид, что меня не слышит. Тогда я перелез через невысокий забор, подошел к нему почти вплотную и снова обратился со словами: «Вовка, ты чего, это же я, Коля!». Когда он вновь меня проигнорировал, я, с целью привлечь к себе внимание, схватил его за рубаху и дернул на себя. Владимир повернулся в мою сторону, но смотрел мимо меня. Глаза у него были пустые как у зомби, а под порвавшейся от моего рывка рубахой стал виден крестообразный шрам на груди. Это был даже не шрам, а сшитый грубыми нитками разрез, который выглядел совершенно незажившим и из него сочилась какая-то липкая вонючая гадость. Я, испугавшись, закричал: «Вовка, да что с тобой!», но в этот момент мои действия привлекли внимание охраны. Ко мне побежали два человека в камуфляже и с дубинками. Ввиду их явно агрессивных намерений, я бросился бежать, причем, перелезая через забор, потерял этюдник со всем содержимым. Возвращаться за ним я побоялся, обратившись вместо этого в отделение милиции по месту жительства, откуда и был направлен к следователю Нефедову…

Заявление Ефимова выглядело совершенно абсурдным, однако была в нем деталь, которая заставила следствие отнестись к нему серьезно. Дело в том, что о наличии крестообразного разреза на груди покойного заявитель никак знать не мог – эта информация не выходила за пределы следственной бригады. На место строительства выехала опергруппа.

Стройка оказалась совершенно покинутой. Были видны следы поспешного сворачивания работ, каковое сворачивание произошло не ранее нескольких часов назад, учитывая то, что раствор еще не успел затвердеть. Наскоро и без очевидного резона залитая бетоном яма показалось следователю подозрительной, и он распорядился ее вскрыть. На дне ямы, под слоем строительного раствора оказалось тело художника Кирсанова, которое было немедленно отправлено на экспертизу, на этот раз со строжайшим указанием произвести вскрытие немедленно.

По заверениям судмедэкспертов, блудный покойник не проявлял никаких порывов снова ожить. Более того, время его смерти определили примерно в неделю назад – налицо были очевидные признаки разложения, которых никак не мог не заметить вчера Ефимов. На груди покойника был обнаружен крестообразный надрез со следами грубого непрофессионального зашивания. Нитки на момент нахождения трупа были распороты, и в глубине раны остался отчетливый след неизвестного предмета сложной формы, размером примерно три на пять сантиметров. После совершения всех необходимых следственных действий тело было выдано жене покойного для последующего погребения.

Теперь у следствия были в руках хорошие прочные нити – выяснить личность владельца будущего особняка не составляло труда. Им оказался отставной генерал Н., ныне директор акционерного общества «Питон». По словам генерала, когда он задумался о строительстве «скромной дачи», то знакомый строительный маклер порекомендовал ему фирмочку, которая делает «быстро, хорошо и недорого». По словам маклера, «контора надежная, хоть и со странностями». Отсутствие у фирмочки юридического лица генерала не смутило – будучи предпринимателем, он прекрасно понимал, что такое налоговое законодательство. Представитель фирмы запросил действительно вполне по-божески, учитывая довольно жесткие заявленные сроки. Единственным условием было отсутствие надзора за проведением строительных работ. Генерал, рассудив, что у всех свои странности, согласился, и строительство закипело. Приезжая в оговоренные строителями выходные дни, он видел, что стройка действительно продвигается быстро и без халтуры. Все встречи генерала проходили с одним и тем же человеком, который, как ему показалось, был далеко не директором, а скорее, мелким менеджером. Человек этот ничем не примечателен и без особых примет. На этом полезная информация, полученная от генерала, закончилась.

Контактный телефон фирмы, которым располагал генерал, оказался мобильником, на данный момент отключенным и договор с оператором был оформлен по украденному паспорту. Офис фирмы оказался арендованным по краткосрочному контракту на тот же паспорт и поспешно покинутым. Подозрительная контора вовсю заметала следы. Нити расследования рвались прямо на глазах. Еще более усложнили дело показания соседей по коттеджному поселку, которые поневоле обращали внимание на строительство – всякому любопытно, что там сосед строит. По их словам, строители были довольно странными – их было человек десять рабочих, один бригадир и два охранника. Зачем охранники днем на стройке? Еще более удивительным казалось соседям то, что рабочие вкалывали от рассвета и до заката без перерывов на еду и перекуров. Более того, они и ночевали там же на стройке, никогда не выходя за пределы огороженной заборчиком территории. Соседи решили, что это бригада каких-то уже совсем безнадежных беженцев, которые попали в рабство к мафии…

Следствие было в очередной раз зашло в тупик, но помог неожиданный прокол фирмачей. «Менеджер», с которым имел дело генерал, оставил на папке с договором замечательный четкий отпечаток большого пальца. Дактилоскопия идентифицировала этого человека как гражданина Сафонова, дважды судимого за мелкое жульничество. Найти его было делом техники, и он, естественно, был найден.

Гражданин Сафонов, однако, сотрудничать со следствием оказался наотрез. Он дуром попер в «несознанку», отрицая и строительство, и отпечатки пальцев, и само знакомство с генералом. Было видно, что жулик напуган до крайней степени, и отнюдь не фактом ареста. Впрочем, любого напуганного можно напугать сильнее – к гражданину Сафонову были применены «специальные» методы допроса, и он раскололся. Показания бывшего жулика, человека неглупого, где-то даже интеллигентного и весьма начитанного, оказались весьма любопытными.

Расшифровка диктофонной записи чистосердечного признания гражданина Сафонова И.А., 19.. года рождения, дважды судимого, проживающего …

«…вы что думаете, это вам жулики какие-то? Не-е-ет, гражданин следователь, эти ребята пострашнее чеченского землячества будут. Чечены, они что, – ну, убьют, в крайнем случае, а эти ребята тебя и за гробом достанут.

Называют они себя «Рука Субботы», причем не той субботы, что после пятницы, а Барона Субботы – бывшего гаитянского диктатора и великого колдуна вуду. Их не так уж много – человек, может, пять, но вещи они умеют страшные. Это настоящие черные колдуны – вы можете не верить сколько хотите, но я это своими глазами видел! Они меня как-то раз заставили присутствовать на их обряде… Представьте себе – висит на крюке мужик голый, но уже не соображает ничего. Они же бомжей ловили и давали им, якобы, водки выпить. Только в водке той было что-то такое подмешано, что человек вроде и в сознании находится, а все ему пофиг, хоть на куски режь. И резали… Только не на куски конечно – от кусков какой прок? Они разрезали им грудь, вот тут, чуть ниже грудины… Да, там где солнечное сплетение, и через этот разрез выпускали всю кровь в тазик. В разрез же вставляется упо-упо… Это такая штука, что если человека правильно убить (главное – чтобы голова целая была), и эту дрянь в него вставить, то его потом, через сутки, можно мертвого поднять, и что хочешь с ним делать – если ему настоящий мганга (колдун, по нашему), который упо-упо делал, прикажет – он все что хочешь сделает. Это у них зомби называется. Такой зомби не ест, не пьет, и работает, как трактор, – вообще не устает. Он может круглые сутки вкалывать, только это больно подозрительно, поэтому они их на ночь в подвал загоняют. Он так вкалывает месяц, два, три – пока упо-упо у него в груди не сгниет, а тогда он падает сразу и разлагается за час, как за три месяца.

Из чего упо-упо делают? Ну, главный мганга ихний, одновременно с человеком петуха убивает, потом отрезает ему лапу, и…

Две страницы расшифровки вырваны из дела, кто и когда это сделал – неизвестно… –

…а потом, когда он узнал, что этот художник чертов своего друга узнал и говорить с ним пытался – он аж побелел весь от злости, и говорит мне – «вали домой, отсидись недельку, а мы с тобой потом свяжемся…». Да нет, не знаю я как с ними связаться, гражданин следователь! Они меня всегда сами находят – это такие ребята, что и после смерти тебя найдут. Он же, мганга этот, у меня прядь волос отрезал – он теперь со мной что хочешь сделать может! И хорошо если просто убьет, главное – чтобы не в зомби… Это же, говорят, душа тогда у человека сгнивает, в теле мертвом запертая. Ни рая, ни ада, ни перерождения не видать. Я правда все сказал, что знаю – не виноват я ни в чем! Они меня заставили, они кого хочешь заставят – «не хочешь живьем на нас работать – будешь мертвый вкалывать»…

Ночью после допроса, оставшись ненадолго один в камере, гражданин Сафонов с удивительной силой разбил себе голову об стену, от чего скончался на месте. Следствие зашло в очередной, теперь уже окончательный тупик и через три месяца расследование было прекращено и дело сдано в архив…

…Написано по материалам дела № 135067 под рабочим названием «Рука Субботы». Дело закрыто 2 ноября 1996 года и находится в архиве московской областной прокуратуры.

Галеомахия

Когда младший лейтенант Миша Успенский зашел в каптерку к старшему прапорщику Боре Мешакеру, тот сидел в глубоком кресле, приватизированном из гарнизонного клуба, и заматывал перевязочным пакетом правую руку. На бинте проступали красные пятна. Борис Мешакер (он любил, чтобы его называли на еврейский манер Борухом) – основательный пузатый еврей среднего возраста, – противу всяческих уставов носил густую окладистую бороду. Разрешение на эту бороду он персонально выбивал, дойдя чуть ли не до министра обороны, аргументируя ее необходимость глубоким шрамом на щеке. Происхождение шрама оставалось загадкой – Борух на такие вопросы отвечал, мрачнея, что порезался при бритье.

Прапорщик даже и не подумал встать и откозырять при появлении старшего по званию – за свою долгую и сложную армейскую жизнь он этих младших лейтенантов повидал немало, сам же предпочитал оставаться прапорщиком и сидеть в каптерке, вовсе не стремясь к повышению в звании. Миша на это нимало не обиделся – ведь он хоть и лейтенант, но младший, а Борис хоть и прапорщик, но старший – и дело тут не в нюансах военной субординации, а в приличной разнице в возрасте и несравнимой – в жизненном опыте. Кроме того, пообщаться в этом захолустном гарнизоне было особенно не с кем, – окончивший в прошлом году общевойсковое командное училище лейтенантик откровенно скучал, и размеренным течением службы тяготился. Прапорщик же был человек необычайно начитанный и отличающийся острым умом и парадоксальностью суждений. Немало ночей провел Михаил у него в каптерке, рассуждая под бутылочку о вопросах мироздания и человеческих отношений – на все у Бориса был ответ, как правило повергающий молодого лейтенанта в ступор и вызывающий желание кричать и спорить. Но, как говорят американцы: «неважно, что крупье жулик, если это единственная рулетка в городе…».

– Опять при бритье порезался? – пошутил лейтенант, глядя на намокающий кровью бинт.

– Нет. – коротко ответил Борух

Помолчав, он добавил:

– Помнишь мою кошку Сару?

Михаил утвердительно кивнул – один раз он заходил к Боруху в гости и поразился несметному изобилию книг и трехногой сиамской животине с пронзительными голубыми глазами.

– Так вот, это она.

– Что она?

– Она мне руку разорвала.

Лейтенант замолчал, не зная, что на это ответить. Кошка Сара показалась ему при кратком знакомстве существом безобидным и даже доброжелательным – случайному гостю грозили разве что потертости на штанах от немудреной кошачьей ласки.

– Накинулась на меня сегодня утром как бешеная, – продолжал Борух, – вцепилась в руку зубами и когтями – еле оторвал. А потом в окно выпрыгнула – и бежать.

– Она же у тебя, вроде, на улицу не ходит?

– Ну да, я сам удивляюсь – после того, как ей собаки лапу перегрызли, она на улицу ни ногой, а тут вдруг…

– Что это на нее нашло?

– Не знаю… может просто терпение лопнуло?

Миша с удивлением посмотрел на прапорщика, а тот продолжил свою мысль:

– Кошки – они как люди. И всякие человеческие качества у них есть – в том числе и терпение. Терпение, безусловно, добродетель. И не только христианская. Однако любое терпение не железное, и когда-нибудь оно заканчивается. Иногда оно лопается в неподходящий момент. Например, во время пламенной речи начальника, или в смирной и тихой очереди за детским питанием, или, допустим, на приеме у зубного врача. Да и какой момент подходящий для неконтролируемого взрыва? Киношка мне тут вспомнилась с Майклом Дугласом, у которого лопнуло терпение – и тихий, смирный парень начал вытворять такое, что заставило бы Соловья-разбойника задуматься, не перестарался ли…

– Это я к тому, что вот живешь-живешь, никого не трогаешь, а вокруг полно потенциальных маньяков, с необоримой силой в руках и огнем безумия в глазах, готовым вспыхнуть в любой момент. И сам ты такой же, как бомба неизвестной мощности в тротиловом эквиваленте, со сломанным часовым механизмом. А разрушения, которые мы все можем произвести, если взорвемся одновременно, будут равны нескольким хиросимам на площади в несколько Франций. Поэтому, надо бережно друг с другом обращаться, не сильно встряхивать, не ронять и не поджигать без крайней нужды. Может, хоть так мы сможем снизить постоянную опасность для мира и человечества…

Михаил понял, что Борух уже забыл про кошку и неприятное происшествие, увлекшись одной из своих импровизированных лекций, которые он выдавал неожиданно и по любому поводу. Имея по любому вопросу собственное суждение, он был готов часами говорить на отвлеченную или конкретную тему, обильно пересыпая речь цитатами из неизвестных лейтенанту книг. В другое время Миша с удовольствием послушал бы рассуждения бородатого интеллектуала, но сейчас он пришел по делу. Служба есть служба, даже если она проходит в забытом всеми маленьком гарнизоне возле закрытого города «N» и заключается, в основном, в тупой армейской рутине вроде перекрашивания флоры в фауну и обратно, а так же копания силами личного состава канав от забора и до отбоя.

– Товарищ старший прапорщик!

– Я! – рефлекторно отреагировал Борух

Лейтенант снизил тон и уже человеческим, а не уставным голосом сказал:

– Там вас собачники просили подойти, какое-то ЧП у них.

«Собачники» – кинологи, готовящие собак для погранслужбы – формально не относились к ведомству старшего прапорщика Мешакера, но авторитет его в этом гарнизоне был непререкаем, и как-то само собой получалось, что ни одно серьезное ЧП не решалось без его здравых советов. Борух надел фуражку и раскатал рукав камуфляжной куртки, закрывая повязку.

– Пошли вместе сходим. Посмотрим, что они там натворили.

Старший прапорщик Борис Мешакер и младший лейтенант Михаил Успенский вышли из сумрака казармы на продуваемый степным горячим ветром плац – это были последние спокойные минуты их воинской службы.

Собачьи вольеры располагались на самом краю маленького гарнизона, где короткие асфальтированные дорожки превращались в пыльный проселок и терялись в сухих ковылях выжженной степи. Уже издалека было видно, что там неладно – по бестолковой суете, свойственной оставленному без руководства рядовому составу. Не выносивший всякого беспорядка Мешакер прибавил шагу, и лейтенанту пришлось его догонять, поднимая офицерскими ботинками неистребимую даже на плацу пыль. Навстречу им бежал, загребая стоптанными сапогами, солдатик-узбек второго года службы, страстный собачник, готовый сидеть сутками с любимыми зверями, скармливать им свою пайку масла и, коверкая русский язык, выбивать у самого старшины дополнительную кормежку. Лицо его было изжелта-бледным, а по пыльным щекам бежали дорожки от слез.

– В чем дело, Файхутдинов? – не останавливаясь спросил Борух

– Товарища прапорщик! Большой беда! Все собака мертвый, совсем мертвый!

– Что за чушь! – воскликнул прапорщик и тоже перешел на бег.

Бегущего Боруха Михаил видел первый раз за все полтора года службы в этом гарнизоне. Обычно тот передвигался со степенным достоинством, приличествующим комплекции. Впрочем, в этот день молодому лейтенанту много предстояло увидеть впервые…

Возле собачьих клеток бестолково толпились человек пять рядовых. Еще двое, согнувшись, блевали в пыльную траву. Открывшееся зрелище не сразу дошло до сознания лейтенанта – какие-то мокрые красные тряпки были разбросаны по полу вольера… Когда мозг воспринял чудовищную картину, Михаилу сразу захотелось присоединиться к блюющим солдатам – все шесть здоровенных, натасканных на любого противника овчарок, были буквально порваны в клочья. Куски мяса и внутренностей вместе с клочьями шерсти валялись в бурых лужах крови, а из угла вольера смотрела на Успенского повисшим на ниточке глазом оскаленная собачья голова.

Первым пришел в себя прапорщик:

– А ну, войска! Хули уставились как в телевизор? Собак дохлых не видели? Ты, ты и ты, – показав пальцем на растерянных рядовых, – бегом за лопатами. Ты и ты – за ведрами и к колонке за водой. И чтоб через две минуты все здесь, а то руками отскребать будете! А вы кончайте там блевать! Тоже мне, институтки нашлись! И убрать за собой в темпе!

Повернувшись к лейтенанту он тихо добавил

– Миша, только ты тут не стошнись, а то я сам сблюю…

Громовой голос прапорщика моментально вернул безумную, никакими уставами не предусмотренную ситуацию в рамки реальности – движения солдат стали осмысленны и стремительны, только несчастный узбек стоял и трясся, а слезы так и бежали из его раскосых глаз. Борух подошел к нему, поправил на голове пилотку, застегнул верхнюю пуговицу гимнастерки и резко встряхнул за плечи.

– Рядовой Файхутдинов! Когда это произошло?

– Товарища прапорщик! Моя утрам спал в казарма, потом дневальный кричать: «Подъем, ваша мать!», потом я пошел в столовая, миска для собак брать…

– Короче, азия!

– Моя пришел и увидел – большой беда, кто-то все собака убивать совсем. Я кричать громко – солдаты прибегать…

– Понятно, – прервал его Борух, – ни черта ты не знаешь. Шагом марш отсюда – думать мешаешь.

Узбек, продолжая всхлипывать, поплелся в сторону казармы, еще сильнее сутулясь и загребая сапогами.

Борух подошел поближе к вольеру и, стараясь не глядеть пристально на разбросанные останки несчастных собак, начал осматривать сетку и решетчатую дверь. Он прошелся вокруг вольера, проверяя руками прочность ограждения и пиная ботинком столбы. Все было на местах, и засов на двери закрыт.

– Что же это за Джек-Потрошитель у нас завелся? А, Миша? И как он это проделал, объясните мне? Ведь если бы кто-то кроме азиата нашего, или второго собачника – как бишь его фамилия? – в вольер вошел, то собачки бы его сами порвали на тряпочки… А собачники, они скорее на себя руки наложат, чем животное обидят…

– Не справится один человек с шестью собаками, – сказал лейтенант, – это Рэмбо какой-то должен быть, или Шварценеггер с пулеметом…

– Скорей уж Конан-варвар. Их как будто тупым ножом разделали… Или когтями порвали. Причем, похоже, очень быстро – никто не услышал.

Борух задумчиво прошелся взад-вперед и осмотрел землю. Впрочем, чтобы найти какие-то следы в жесткой степной траве надо быть настоящим индейцем – на закаменевшем глиноземе наследил бы разве что тяжелый танк.

– А скажи-ка мне, лейтенант, кто у нас сегодня службу несет?

– Ну, сегодня же суббота – офицеры все в город поехали, развлекаться, первая рота тоже там – в клуб и в баню. С ними прапорщик Максимов отправился. Ну и товарищ подполковник в штабе… отдыхает…

Подполковник Кузнецов служил некогда в элитных частях, хаживал и по афганским, и по чеченским горам, командовал спецоперациями и был, говорят, непобедим. Поборол же старого вояку обыкновенный зеленый змий. В состоянии жестокого похмелья он, будучи еще полковником, страшно поскандалил на совещании в Генеральном Штабе. По слухам, сам министр был им поименован в глаза паркетным шаркуном и жополизом в погонах. Полковник, недовольный новой военной доктриной, предлагал ему даже стреляться на дуэли, как настоящему офицеру. Министр вызова не принял, а полковник, ставши немедленно подполковником, отправился дослуживать в самый дальний и занюханный гарнизонишко, который только сыскался на картах генштаба. Отправить под трибунал или в отставку героя всех последних войн было как-то неудобно… Теперь его суровые воинские будни проходили в ежедневном принятии вовнутрь горячительных напитков – причем начинал боевой подполковник прямо с утра, и к обеду обычно надирался в своем кабинете до состояния полной прострации. Командование гарнизоном, таким образом, сводилось к подписыванию дрожащей рукой всех бумаг, готовил которые как раз лейтенант Успенский.

Прапорщик вздохнул, подергал себя за бороду и сказал:

– Сходи-ка ты, Миша, в штаб. Может товарищ подполковник еще того… не совсем отдохнул… Все-таки он гарнизоном командует, а тут такие дела творятся… надо бы доложить.

Лейтенант пожал плечами и пошел через плац к кирпичному двухэтажному зданию штаба. Объясняться с героическим подполковником совершенно не хотелось – скорее всего, он пошлет его вместе с докладом подальше. Плевал он на всех собак, сколько их ни есть на этом свете, с высокой колокольни. Однако служба есть служба… Навстречу без особого энтузиазма тащились солдаты с лопатами и ведрами.

– А ну, войска, – бегом! – прикрикнул на них лейтенант, скорее для порядку, – долго вас прапорщик ждать будет?

Солдаты нехотя ускорили шаг, прейдя на легкую рысь, но, как только офицер скрылся за дверями штаба, снова поплелись нога за ногу. Раскаленный воздух был полон пыли и дурных предчувствий.

В полутемных коридорах штаба было немного прохладнее, и Михаил ускорил шаг. Как говорил прапорщик Мешакер, «неприятную работу надо делать как можно быстрее». Выслушивать же пьяные матюки подполковника было самым что ни на есть неприятным делом.

Кабинет был по обыкновению заперт изнутри – герой предпочитал напиваться в одиночку. Лейтенант постучал – сначала вежливо, потом настойчиво. Изнутри донесся быстрый шорох и опять воцарилась тишина. Выждав для приличия полминуты, Михаил решительно пнул дверь ногой – тишина. Это было странно – обычно подполковник в любом состоянии реагировал на стук в дверь достаточно бурно, призывая на голову настырного посетителя кары земные и небесные. И горе тому, кто побеспокоит старика без достаточных оснований!

Из кабинета не доносилось не звука. Михаил примерился пнуть дверь еще разок, посильнее – и тут увидел нечто такое, отчего в жаркий южный день покрылся мурашками, как в ледяном погребе. Внизу толстой деревянной двери зияли веером желтых щепок две пулевых пробоины…

Михаил нервно оглянулся – полутьма коридора теперь давила на него своей тишиной и неизвестностью. Ему неожиданно стало очень страшно – как в детстве, когда в пустой квартире непонятные ночные шорохи за дверью заставляют прятаться с головой под одеяло и закрывать ладонями уши. «Товарищ подполковник, откройте! Это я, лейтенант Успенский!» – закричал он, уже понимая, что никто ему не откроет. «Това…» – голос предательски сорвался, перейдя в горловой всхлип. В кабинете раздался какой-то странный скрежещущий звук и лейтенант кинулся бежать, спотыкаясь и изо всех сил сдерживая рвущийся крик.

Выскочив на плац, перепуганный лейтенант с разбегу наскочил на твердое брюшко прапорщика Мешакера.

– Там, там… – задыхаясь просипел Михаил.

Прапорщик молча железной рукой задвинул лейтенанта обратно в двери штаба.

– А ну, летеха, кончай панику подымать! Что ты орешь, как больной слон? Ты лейтенант или мамзель с филфака? Докладывай!

Михаил почему-то ни на секунду не усомнился в необходимости докладывать младшему по званию – Борух в этот момент казался ему единственной незыблемой опорой в страшном и непонятном мире.

– Докладываю, – с облегчением сказал он, все еще нервно вздрагивая, – дверь в кабинет товарища подполковника закрыта, в ней имеются свежие пулевые пробоины, за дверью подозрительные шорохи…

– Шорохи? А это не сам ли наш старик с перепою в дверь пулял? Может он там просто по чертям зеленым пострелял, да и уснул. Такая мысль не приходила под твою фуражку?

– Нет, я… Я не знаю… Я почему-то… Испугался я, честно говоря, – неожиданно для себя самого признался Михаил. Может пойдем вместе постучим, разбудим его?

– Нет уж. Я задним местом чую, что-то у нас в гарнизоне сильно нехорошее происходит. И думаю, что испугался ты правильно – не знаю почему, но у меня тоже мурашки по спине бегают, ногами топочут. Так что к кабинету мы сейчас не пойдем, а пойдем мы совсем в другое место.

Михаил с удивлением отметил, что старший прапорщик Борух неуловимо изменился – куда девался сытый философ из каптерки, лениво смотрящий на мир сквозь стекла неизменных темных очков? Мешакер несся через плац упругим быстрым шагом, и лейтенанту приходилось почти бежать. Даже брюшко у прапорщика как будто втянулось, а движения стали быстрыми и уверенными. В казарму он влетел так стремительно, что дневальный даже не успел принять уставную позу, а так и застыл с открытым ртом и пальцем в носу.

– Как стоишь, обезьяна! – рявкнул на него прапорщик, – ты на тумбочке стоишь или на лиане болтаешься? Ты еще в жопу палец засунь, гамадрил бритый!

Солдат подскочил и вытянулся, нервно выпучив испуганные глаза.

– Ключи от оружейки мне, быстро! – прапорщик протянул к дневальному большую волосатую руку.

– Но, товарищ старший прапорщик, только по тревоге…

– Тогда – ТРЕВОГА! – заорал Борух и добавил тихо – вот балбес-то, прости господи…

Солдат судорожно пытался отцепить от ремня ключи, а второй дневальный, заметив в коридоре офицера, уже кричал «Рота-а! Становись!». Из казарменного помещения послышался грохот сапог рядовых первой роты, торопящихся на построение.

Борух, оттолкнув бестолкового дневального, одним движением сорвал ключи с ремня и шагнул в казарму.

– Сержант Сергеев, сержант Птица, ефрейтор Джамиль – ко мне!

Трое солдат, торопливо подтягивая ремни и застегивая пуговицы, кинулись бегом по проходу между кроватями. Прапорщик Мешакер командовал редко, предпочитая говорить спокойно и по-человечески, так что все поняли, что случилось что-то экстраординарное. Ну и слухи о происшествии в «собачнике» по казарме, конечно, расползлись.

– Птица и Джамиль, – получить в оружейке автоматы и по два рожка – пойдете со мной. Сергеев – возьмите пять человек, получите оружие и проверьте посты у склада, столовую, технический парк и часовых на въезде. Остальные – считать боевую тревогу объявленной, не расслабляться и ждать приказа.

Борух повернулся к обалдевшему дневальному:

– Фамилия?

– Михайлов…

– Что-о-о?

– Рядовой Михайлов, товарищ старший прапорщик!

– Так-то! Обеспечить выдачу оружия и боеприпасов немедленно. Оружейку держать открытой, заняв пост у двери. И если увижу, обезьяна, что ты в носу ковыряешься – лично прочищу шомполом! Понял?

– Так точно!

– Выполнять!

Михаил с некоторым смущением подумал, что ему ни за что бы не удалось в три минуты организовать из бестолковой кучи рядовых боеспособное подразделение. Такому в училище не научишься. Между тем группа из пяти солдат с сержантом уже отправилась проверять территорию гарнизона и посты часовых, а сержант Птица и ефрейтор Джамиль стояли рядом с прапорщиком, повесив на плечо автоматы с пристегнутыми рожками. Борух спросил уставным тоном, как всегда говорил с лейтенантом в присутствии рядовых:

– Товарищ младший лейтенант, где ваше табельное оружие?

Михаил растерялся

– В сейфе… Сейчас схожу.

– Не стоит ходить одному, возьмите лучше автомат.

Михаил и Борух взяли по автомату и два подсумка с рожками и вышли на плац. Здание штаба казалось лейтенанту непривычно угрюмым и даже каким-то зловещим. Сзади шаркали сапогами по асфальту слегка растерянные солдаты.

В коридорах штабного здания царила все та же мрачная полутьма. За дверью кабинета подполковника не было больше слышно никаких шорохов – тишина. Борух внимательно посмотрел на пулевые отверстия, потом показал жестом Михаилу и солдатам, чтобы они отошли от двери в стороны. Вздохнув, он решительно грохнул в дверь прикладом.

– Товарищ подполковник! Здесь прапорщик Мешакер и лейтенант Успенский. Откройте дверь.

Выждав секунд двадцать, он отступил от двери на два шага, передернул затвор, и выстрелил прямо в замок.

Говорят, что АКМ калибра 7,62 простреливает рельсу… Это, конечно, вранье. Однако выстрел его намного мощнее, чем у новомодных «калашников» калибра 5,45, которыми спешно перевооружили российскую армию. Как говорил прапорщик Мешакер, «военная концепция государства изменилась – мощный армейский автомат, дальнобойный и прицельный, заменили мелкокалиберной машинкой для перестрелок на городских улицах и в общественных туалетах. Видимо, внутренний враг стал страшнее внешнего…» Однако в захолустном степном гарнизоне перевооружение пока только планировалось – старого образца АКМ с потертым деревянным прикладом оглушительно бухнул в гулком коридоре, и замок вместе с куском филенки просто исчез, оставив рваную дыру с торчащими щепками. Дверь распахнулась, как будто от великанского пинка, открыв взорам пришедших небольшой кабинет.

В кабинете был страшный беспорядок – деревянные стенные панели пробиты выстрелами, стекла шкафа блестели стеклянной крошкой на полу вперемешку с бумагами со стола. За столом сидело тело героического подполковника, все еще сжимающее в руке именной «стечкин». Сидело только тело – голова старого вояки, крайне неаккуратно отделенная от разорванной шеи, смотрела на лейтенанта пустыми глазницами с ковра. Морщинистые плохо выбритые щеки были зверски исцарапаны, а на губах застыла кривая усмешка. На залитом кровью столе лежал, почти пополам разорванный девятимиллиметровой пулей, кошачий трупик. Еще одну кошку старый подполковник прижимал левой рукой к изодранному кителю, как будто в приступе нежности – у кошки была свернута шея.

– Кошки… – тихо пробормотал прапорщик, – вот оно что…

Лейтенанта тихо трясло. Если бы сейчас выскочил откуда-то неизвестный убийца, он бы, наверное, бросил автомат и с диким криком забился в угол, закрыв руками глаза. Происходящее настолько не укладывалось в уставные схемы и скучноватую, но привычную картину мира, что Михаил чувствовал себя на грани помешательства.

– Товарищ прапорщик, слюшай, что делать будем, а? – Джамиль изо всех сил старался выглядеть бесстрашным джигитом, но автомат в его руках ходил ходуном.

– Кошки… – повторил задумчиво Борух, – у нас ведь их в гарнизоне чертова прорва, так?

– Так точно, товарищ прапорщик – ответил слегка зеленоватый сержант Птица, – я еще удивлялся всегда, откуда их столько? Думал, может их научники из бункера подкармливают… Для опытов, например… Голов двести, навскидку, а может и больше…

– Лейтенант!

Михаил с трудом понял, что прапорщик обращается к нему.

– Ты, как старший по званию, – (у Успенского успела мелькнуть в голове мысль, что прапорщик сейчас скажет «должен принять командование» – и мысль эта вызвала моментальную панику), однако Борух продолжил – сейчас свяжешься со штабом округа и попросишь подкрепления…

– Сказать, что на нас кошки напали?

– Тогда тебе вместо подкрепления санитаров пришлют… Скажешь буквально следующее: «Гарнизон атакован неизвестным противником, есть потери в живой силе и технике» – и отключишься.

– Потери в живой силе и технике? Но их же…

– Будут. – уверенно сказал прапорщик, и спорить с ним почему-то не хотелось…

Узел связи находился этажом ниже. По штатному расписанию там должен был находиться дежурный, но, по недостатку личного состава, в субботу его не ставили – банный день. В гарнизоне в этот день вообще оставалось человек двадцать… Держа автоматы наизготовку, вся компания ссыпалась, грохоча сапогами, по лестнице и побежала по коридору. Дверь в комнату была приоткрыта…

Лейтенант как-то сразу понял, что они там увидят. Уж слишком все происходящее напоминало кошмарный сон, когда ты бежишь, бежишь, а спасения нет, и ноги начинают вязнуть в сгущающемся воздухе… Предчувствия его не обманули – узел связи был начисто разгромлен. Могучим железным ящикам стационарной радиостанции мало что могло повредить, но все провода были перегрызены или оборваны, а телефонные аппараты проводной связи разбиты. В принципе, грамотный радиомеханик мог бы все это починить за пару часов, но радиомеханика не было – банный день. Впрочем, оказалось, что нет и двух часов – с окраины городка донеслись звуки заполошной автоматной стрельбы. Два или три автомата промолотили безостановочно, непрерывной очередью выплевывая содержимое рожков – и смолкли. Наступила тишина.

– Началось… – тихим безнадежным голосом сказал прапорщик,- страшнее кошки зверя нет…

Не сговариваясь, четыре вооруженных человека бросились к выходу.

Навстречу им по плацу бежал человек – вид его был страшен. Зеленое х/б практически не имело уже рукавов – вместо них свисали полоски разлохмаченной окровавленной ткани, по предплечьям струилась кровь, оставляя темные капли на асфальте плаца. Прапорщик Мешакер узнал своего лучшего сержанта только по лычкам – лицо бегущего превратилась в кровавую маску. Сержант пытался на бегу вытереть заливающую глаза кровь несуществующим рукавом – но только размазывал красные полосы. Бросив это безнадежное занятие, он на ощупь, не прекращая бежать, отстегнул пустой магазин у болтавшегося на шее автомата и начал копаться в подсумке, пытаясь достать новый. Рожок запутался и не желал выниматься – окровавленные пальцы впустую скользили по желтой пластмассе, оставляя на ней красные следы. За ним, накрывая кровавую капель следа разноцветным лоскутным покрывалом, выбегали на плац кошки.

Никогда прежде лейтенант Успенский не видел столько кошек сразу… Да и, наверное, никто из людей – кошки всегда считались не стайными животными. Однако сейчас они бежали плотной массой, плечом к плечу – на плац как будто вытягивался мохнатый ковер, усеянный точками злых зеленых глаз. Стремительность и слаженность их движений поражала и вызывала невольный ужас. Казалось – их здесь тысячи.

– Сергеев, ложись! – заорал прапорщик, вскидывая автомат

Сержант среагировал мгновенно – как подкошенный рухнул на плац и резво откатился в сторону, продолжая лапать правой рукой застрявший в подсумке магазин. Трескучая очередь разорвала воздух над плацем – АКМ как живой бился в руках Мешакера, поливая свинцом плотные ряды нападавших. Через пару секунд вступили в дело автоматы Джамиля и Птицы, и только лейтенант никак не мог сдернуть внезапно вспотевшими руками тугой предохранитель. Несколько секунд, показавшихся Михаилу вечностью, он видел, как оболочечные автоматные пули рвут в клочья маленькие мохнатые тельца, как взлетают фонтанчиками кровь и ошметки шерсти, как, несмотря на потери, накатывается пестрая волна – и тут, когда наконец щелкнул предохранитель, кошки не приняли боя. Лоскутное покрывало распалось на отдельных животных, которые с истинно кошачьим проворством метнулись в разные стороны. Запоздалая очередь лейтенанта бесполезно хлестнула по плацу, выбивая из него асфальтовую крошку.

Пыльная поверхность асфальта теперь была покрыта кровью и кошачьими трупиками, в воздухе висел синий и горький пороховой дым. Поскальзываясь на рассыпанных гильзах, прапорщик бросился поднимать Сергеева. Вытирая ему лицо носовым платком он приговаривал:

– Ничего, ничего, жить будешь… Главное – глаза целы…

– Товарищ, прапорщик, они там всех… Никого не осталось – одни трупы… И у складов, и в столовой, и часовые даже выстрелить не успели… – сержанта трясло от пережитого ужаса, – Они кинулись на нас с крыши – целая куча чертовых кошек… Мы начали стрелять – но все произошло так быстро! Один я уцелел, остальные…

– Потом расскажешь – надо в казарму бегом. Там есть бинты в аптечке, а то истечешь тут кровью…

Лейтенант вспомнил, что в казарме оставалось еще десять человек. Оружейка открыта, но приказа выдать оружие не было – кто знал, что события будут развиваться так быстро? Десять человек безоружных, а он, лейтенант – человек, который отвечает за рядовых – вспомнил о них только сейчас. Михаил развернулся и побежал к казарме, слыша за собой топот ног остальных.

Еще на бегу он услышал жуткие крики и понял – опоздали. Из разбитых окон казармы выскакивали кошки – от их пушистых лапок оставались на белой штукатурке стены бурые отпечатки… Он вскинул автомат, ловя в прицел разбегающихся тварей, и решительно нажал на спуск. Животные кинулись в разные стороны, но несколько кошек остались лежать, запятнав ошметками своих тел белую стену казармы. Сзади заговорили автоматы сержантов – лицо Сергеева было перекошено жуткой гримасой, и он не отпускал спусковой крючок, пока не кончился магазин, поливая длинной очередью разбегавшихся зверей. И все-таки их оставалось слишком много – кошки слишком проворны, и попасть в них непросто. Основная часть успела разбежаться.

Внутри казарма превратилась в бойню – ботинки скользили по кровавым лужам. Рядовой Михайлов, которого совсем недавно так обругал прапорщик, был единственным, кто успел схватить автомат – но не успел даже присоединить магазин. Теперь он лежал головой в оружейке, держась застывшими руками за разорванное горло. Тишина – живых не осталось. Это было действительно страшно – десять человек погибли жуткой смертью буквально за несколько мгновений.

– Набирайте патроны – бесцветным голосом сказал прапорщик Мешакер, – их еще много, а мы остались одни.

– А вдруг, так теперь везде? – сержант Птица высказал вслух ту мысль, которую гнали от себя все…

Вдруг катастрофа не ограничилась затерянным в степи гарнизоном, и сейчас во всех городах течет кровь по полу квартир, и милые домашние любимцы рвут когтями глаза своим хозяевам? Как много на свете кошек? Кто их считал – домашних пушистиков и подвальных крысоловов? Свирепых сиамцев и мягких, как подушки, персов? Корноухих уличных бойцов и толстых домашних кастратов? Что останется от человечества, если ВСЕ они разом выпустят когти и вспомнят, что кошка – быстрый и опасный хищник?

…Поскрежетав стартером, БМДшка неохотно завелась, выпустив клуб черного дизельного дыма. Два сержанта, ефрейтор, прапорщик и лейтенант тряслись в ее железном чреве навстречу заходящему степному солнцу. Крыши немногочисленных домов мертвого гарнизона были усеяны кошками – белыми и серыми, пятнистыми и черными… Они равнодушно смотрели вслед уходящей машине – поле боя осталось за ними. Перебить их силами пяти человек было нереально, оставалось только надеяться, что в городе все нормально, что есть еще где-то люди, которые смогут справиться с бедой, объяснить случившееся, придумать, как не допустить повторения… надеяться…

– Галеомахия – тихо и непонятно сказал прапорщик Мешакер.

Он любил непонятные слова…