Тайная Миссия

Глава первая

Март. Над холмами и долинами Южной Англии вовсю бушевал холодный северный ветер. Загоняя сухие листья под кустарник и в открытые после зимы норы и тоннели, он трепал набухшие почки, ерошил перья присмиревших в укрытиях грачей, сгибал неподатливые стебли прошлогодней травы и пронизывал насквозь обнаженную почву вспаханных полей. Казалось, вся земля съежилась от холода, а все, что на ней, сжалось в комок и замерло в мучительном ожидании перемен. В небольшой березовой рощице, что у подножия Аффингтонского Холма, где расположены Священные Норы, все тот же ветер, перекручивая и раскачивая голые ветви, сначала пробежался по вершинам, а затем жалобно взвыл у самых корней, обдав холодом и заставив замереть от страха сердца всех укрывшихся там малых созданий: полевок, белок, вертких горностаев... и кротов.

Два таких крота как раз в это время прятались от ветра под ненадежным прикрытием выпиравших из-под земли корней березы. Они молчали, тесно прижавшись друг к другу. Один из них звался Триффаном. Он приходился сыном Ребекке и Брекену. Красотою и густотой меха он напоминал мать; глазами же и телосложением походил на отца, чьи сила воли и мужество позволили ему совершить путешествие в дальние края и, пройдя сквозь неисчислимые опасности для тела и души, благополучно вернуться в Данктонский Лес, чтобы погрузиться здесь наконец в Великое Безмолвие, которого жаждет и к которому стремится каждый крот. Однако Триффан был еще очень молод: нетерпение и неуверенность в себе, свойственные юности, заметны были в каждом его движении — когти он постоянно держал напряженно сжатыми, будто в любую минуту собирался пустить их в ход.

Вторым был старый Босвелл — наиболее уважаемый и таинственный из Аффингтонских писцов, тот самый, кому удалось отыскать Седьмой Камень Покоя. Во всем кротовьем мире не было никого, кто пользовался бы большим уважением, нежели Босвелл. Его имя произносили — и будут произносить всегда — с величайшим почтением; до сих пор при упоминании этого имени многие суеверно дотрагиваются правой лапой до левой: согласно легенде, в детстве Босвелл покалечился и всю жизнь хромал. Потому когда он, как и надлежало летописцу, отправлялся в очередное длительное странствие, то всегда радовался спутнику — для охраны и защиты.

Ко времени знакомства с Триффаном (а это произошло в последние дни пребывания Брекена и Ребекки в Данктоне) Босвелл был уже стар, изборожден морщинами, медлителен и хмур. Однако ласковые глаза его светились добротой, и когда он бывал сыт и неутомлен, то имел обыкновение улыбаться и реагировал на все окружающее с живостью и непосредственностью ребенка. Говорил он мягко и неторопливо, будто время для него не имело существенного значения.

Однако сейчас, вжавшийся в землю у подножия Аффингтонского Холма, он выглядел вконец измученным. Правда, внимательный наблюдатель не преминул бы заметить, что, хотя рыльце его было устало опущено на здоровую лапу, а глаза полузакрыты, они глядели зорко — то был взгляд крота, чья мысль продолжает напряженно работать. Триффан примостился рядом, но чуть позади Босвелла. Ему не лежалось на месте, не терпелось двинуться дальше, однако он сдерживал себя, как и положено взрослому, стараясь достойно выполнять свои обязанности служения старшему. Сразу за ним начиналась меловая осыпь знаменитого Аффингтонского Холма, по которой им предстояло карабкаться весь остаток пути.

А путь, который прошли Босвелл и Триффан, был долог, очень долог. Священные Норы Аффингтона отстояли от Данктона на сотни кротовьих миль. Чтобы их одолеть, потребовался не один кротовий год. Вдобавок ко всему Босвелл тащил под правой лапой Камень Покоя — груз немалый, как и все, что связано с Безмолвием.

— Все еще дует. Даже здесь, у подножия холма, не укрыться от этого ветра! — пробормотал Босвелл, близоруко задрав рыльце кверху — туда, где бились на ветру ветки дерева и по мрачному небу беспокойно неслись облака.

— Ничего! Под землей уже просыпается весна, — пытаясь казаться веселым, откликнулся Триффан и развернулся боком к ветру, чтобы уберечь Босвелла от его порывов. — У нас ведь были и неплохие дни, даже целые недели. Снега уже нет, скоро и ветер стихнет.

Но Босвелл лишь с сомнением покачал головой, и Триффан вынужден был признать, что за долгое время их путешествия ужасный ветер действительно дул почти без передышки. Режущий и беспощадный, он, казалось, предвещал недоброе, сулил опасность и беду. Этот северный ветер словно гнал перед собой волнение, сеял на своем пути раздоры и распри. Ветер диких, первобытных инстинктов, внушающий чувство глубокого страха, рождающий злые, коварные мысли... Похоже, этот ветер собрался сопровождать их до самого Аффингтона.

Они передвигались тайными древними ходами, что ведомы лишь кротам-писцам, путями, проложенными в холмах, над долинами, в стороне от обычных кротовьих дорог, тщательно избегая встреч с другими кротами.

Дело в том, что Триффану предстояло еще многому обучиться, Босвелл же предпочитал, чтобы обучение осуществлялось спокойно, без помех. К тому же Белый Крот был слишком заметной фигурой и не мог не вызывать повышенного интереса у всех, кто видел его впервые.

И правда, во время его появления в одном из подземных поселений, где после пожара и чумы, случившихся еще до рождения Триффана и опустошивших Данктонскую систему, уцелело не более трети населения, кроты сгрудились вокруг Босвелла, и каждый стремился дотронуться до него, словно надеясь, что одно это прикосновение избавит от гнетущего страха, тучей нависшего с тех давних пор над всем подземным миром. Триффану с трудом удалось оградить Босвелла от назойливого внимания, после чего они оба продолжали путь уже только тайными тропами.

Тяжкий это урок для крота — усвоить, что умиротворенность и счастье, привязанности и радости — быстротечны; что они — словно летний ветерок над залитой солнцем долиной: промчался, и вот уже нет его, а потому нужно наслаждаться, пока можешь. Что же до всего остального — воспоминаний, надежд, сожалений, — то все это не более чем эхо минувшего или зарница любви, которую, если повезет, еще предстоит испытать в будущем.

Пройдет немало лет, и, оглядываясь назад, Триффан поймет, что дни, проведенные возле Босвелла, были, возможно, самыми счастливыми в его жизни. Как беззаботен он был тогда, как возбуждала его возможность получать все новые сокровенные знания, которые так ненавязчиво и щедро передавал ему Босвелл во время их путешествия!

Они продвигались вперед не торопясь: Босвелл делал частые остановки, стремясь развить в своем ученике терпение и спокойствие — качества, требующие сосредоточенности и молчания.

— Думай о чем угодно, но только о подлинно значимых вещах, — любил повторять Босвелл.

— О чем, например? — спросил однажды Триффан в первые дни их странствия и тут же нетерпеливо начал обследовать все вокруг, будто надеясь обнаружить это «значительное» в непосредственной близости от себя.

— Ну, — ответил Босвелл, — есть много всего, что достойно размышления, кроме, пожалуй, мыслей о самом себе, хотя очень немногие кроты находят время на иные размышления.

И Босвелл рассмеялся, что тогда немало раздосадовало Триффана: как ни старался бедняга, он еще не мог себе представить в то время, что в жизни есть нечто более важное, чем его собственная персона, вернее, чем те мысли и надежды, которые он невольно связывал с самим собой.

Но однажды морозным январским утром, когда Триффан почти разуверился в своей способности найти предмет, достойный серьезного размышления, Босвелл вывел его к поверхности — понаблюдать через толщу снега за тем, как меняется днем освещение. Триффана настолько это захватило, что, когда Босвелл велел возвращаться под землю, ему показалось, будто прошла всего минута, а не целый день.

Тогда впервые он освободился от мыслей о себе самом и услышал звуки Безмолвия; впервые он уразумел, что значит размышлять о важном.

Так, мало-помалу, Босвелл учил его быть в ладу с самим собой, и в последующие дни Триффан понял, как достичь состояния покоя и добиться того, чтобы всегда хранить в себе нечто от Безмолвия Камня.

— Может ли крот услышать Безмолвие? — спросил однажды Триффан. — Я имею в виду — услышать Его, пока жив?

— Может. Наверное, когда-то многие из нас обладали такой способностью, — задумчиво ответил Босвелл. — Нет высшего блага для крота, чем ощущать единение с Безмолвием. Я верю: придет когда-нибудь тот, кто станет его посланцем.

— Ты говоришь о Кроте Камня? — с живостью воскликнул Триффан. Он с детства слышал разговоры о мифическом Кроте-освободителе, с появлением которого каждому будет дарована возможность слышать Безмолвие.

Босвелл редко распространялся на эту тему, но всегда утверждал, что Он обязательно явится и что это будет поистине великий день.

— Нет, я говорю не о Кроте Камня. Его миссия будет совершенно особой. Он поможет обрести всем кротам такую веру, какой пока обладаем только мы, писцы.

Я говорю сейчас о Том, кто придет следом за Кротом Камня,— об обретшем Безмолвие. Да-да, он придет следом — я знаю, я уверен, и, когда это произойдет, Триффан, тогда... тогда...

Не договорив, старик Босвелл понуро опустил рыльце к самой земле; внезапно он показался Триффану невероятно усталым; более того, в его глазах Триффан заметил испуг. Не взглянув на него, Босвелл двинулся дальше один, и до Триффана донеслось еле слышное:

— Он придет, он обязательно должен прийти.

Триффан впервые видел своего наставника в таком волнении. Столько тоскливой надежды, столько боли было в его голосе, что Триффан не выдержал: он подошел ближе, коснулся лапы Босвелла и тихо произнес:

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Босвелл обернулся, молча взглянул на него, и Триффан увидел, что его старые глаза полны слез.

— Нет, Триффан. Ты хорошо все усваиваешь, ты заботишься обо мне, ты любишь меня — и этого довольно. Откликнувшись на нашу горячую веру, явится Крот Камня, и тогда я... тогда я...— Тут голос Босвелла прервался, и он зарыдал. И с ним вместе, казалось, зарыдала сама земля, и деревья, и травы, и все кротовье царство.

Смятение охватило Триффана, и он воскликнул:

— Я не понимаю! Я не в силах тебя понять!

— Знаю, что не в силах, — отозвался Босвелл, и в его взгляде, обращенном на юного Триффана, было столько нежности, что Триффан не выдержал и заплакал сам.

После этого Босвелл замолчал надолго. Час шел за часом, а он все продолжал молчать. Было видно, что он целиком погружен в свои мысли — то ли радостные, то ли печальные. Его выцветший, поредевший мех пришел в полный беспорядок, он тяжело ступал, согнувшись, словно нес на себе бремя всего кротовьего царства, изнемогая от этой ноши и пребывая в надежде, что кто-нибудь наконец избавит его от непосильного груза.

Во время этого затянувшегося молчания юный Триффан из Данктона не единожды порывался приблизиться к Босвеллу, но всякий раз удерживал себя: он чувствовал, что сейчас от него требуется лишь оберегать своего наставника с почтительного расстояния. Он ощущал, что бессилен помочь Босвеллу в его внутренней борьбе с самим собою и облегчить его страдания. Наконец наступил рассвет, а с ним пришло тепло, и нависшая над кротами тень вновь отступила в тот мрак, откуда явилась.

Так, постепенно, шаг за шагом, Триффан стал понимать, что Белый Босвелл — это не только воплощение кротости и доброты, каким было принято его считать, и что если временами Босвелл выглядел настороженным, даже испуганным, то это происходило не из-за его преклонного возраста, но в силу того, что в самой природе вещей было нечто пугающее, о чем было ведомо лишь познавшим Безмолвие. И чем глубже понимал Триффан, что терпимость Босвелла по отношению к братьям своим, которые нередко служили для него источником тревоги, и забота об их благе проистекают из его безграничной любви к ним, тем сильнее и крепче становилась его привязанность к своему спутнику.

И все же оставались темы, которых Босвелл не желал касаться, как бы настойчиво ни расспрашивал его Триффан. Одной из таких запретных тем было то, чем предстоит заниматься самому Триффану в случае, если ему когда-либо удастся заслужить ранг писца. Как хорошо знал Триффан, любому кроту, даже если он не писец, Камнем Безмолвия было завещано выполнить определенную миссию. В осуществление этой миссии крот обязан вложить все, чем наиболее одарен, — физическую силу, ум или просто любовь к жизни.

Что касается писцов, то их обязанности носили более конкретный характер и определялись старшими, пока каждый не посвятит себя тому, что сочтет необходимым, — а это, по разумению Триффана, требовало серьезных раздумий и прежде всего осознания своих возможностей как личности.

Как раз на эту тему Босвелл не был расположен говорить и всячески уклонялся от расспросов Триффана, полагая, что чем меньше тот будет размышлять о своей миссии, тем скорее он будет готов к ее осуществлению. Однако Триффан обратил внимание на то, что в последние кротовьи месяцы путешествия, когда они уже спустились с меловых холмов в долину и снова оказались в окружении других кротов, Босвелл со свойственной ему мягкостью постоянно стремился заставить своего ученика вникать во все особенности кротовьего бытия, словно давая понять, что именно с этим связано поле его будущей деятельности. По мере того как они приближались к Аффингтонскому Холму, в разговорах все настойчивее звучала одна и та же тема — скорое пришествие Слова. Оно воспринималось как доброе знамение, как надежда на то, что сила, спокойствие и порядок снова вернутся в этот растревоженный мир. Однако все слухи о его существовании, да и само значение того, что есть Слово, Триффан считал пустой болтовней незадачливых созданий, которые, пережив Чуму и пожары, теперь возлагали надежды на мудрость более высокую, чем та, что заключена в Камне, и называли ее «Слово».

— Оно идет, оно приближается, — говорили им встречные. — Да-да, оно уже совсем скоро явится нам, и тогда все снова будет хорошо, и стихнут эти ужасные вражьи ветры, и опять настанет вечная весна!

Такие слова твердили несчастные кроты, ежась и вздрагивая всем телом от порывов злого ветра, от которого не было спасения.

А еще в дни, последовавшие за Великой чумой, прошел и другой зловещий слух о нашествии мрачной и опасной породы кротов, двигающейся с севера. Будто бы свирепый, пронизывающий до костей ветер предвещал их приход. Его жесткие порывы вселяли ужас в сердца и без того сократившегося и ослабевшего населения подземных систем, и приход обоих путешественников, Триффана и Босвелла, не вызывал особого оживления. Босвелл воспринимал все эти слухи очень серьезно, полагая, что за ними стоит нечто большее, чем простое суеверие.

— Слово? — говорил Босвелл. — Да, его появление не вызывает у меня сомнений. Однако надеюсь, что это случится не очень скоро, — тебе еще много чему надо успеть научиться до той поры.

На последнем отрезке пути Босвелл повел Триффана в обход поселений, словно пытаясь уберечь его от общения с другими кротами, увести подальше от сумеречного мира, где ползли слухи о Слове и о неведомых опасностях. Тем не менее именно в эти последние недели путешествия Триффаном овладела уверенность в том, что его будущая миссия непременно будет каким-то образом связана с пришествием Слова. Эта мысль пугала притягивала его: он понимал, что ему предстоит еще многое усвоить, и знал, что близится час, когда Босвелл откроет ему, какова будет его задача.

В последние дни странствия манера общения с ним Босвелла заметно изменилась. Каждое свое наставление Босвелл теперь начинал словами: «Ты должен им сказать... Тебе надлежит им объяснить... Постарайся убедить их в том, что... Тебе, возможно, придется доказывать...» У Триффана возникло такое чувство, будто Босвелл готовит его к роли наставника, которую выполнял он сам. Это пугало Триффана, потому что их путешествие близилось к концу, а он все более явственно осознавал, как не много успел узнать сам и насколько мало он может дать другим. Когда Триффан отважился высказать свои опасения вслух, Босвелл разразился громким смехом.

— Это правда, мой мальчик, — сказал он, — но знал бы ты, чего мне стоило заставить тебя понять это!

В таком смятенно-самокритичном состоянии духа, как впоследствии назовет это Босвелл, при полном отсутствии каких-либо контактов с местными жителями, в сопровождении неутихающего леденящего ветра Триффан с учителем достигли наконец восточной оконечности Аффингтонского Холма.

От внимания Триффана не укрылась странная нерешительность Босвелла перед подъемом на поверхность. Однако, полный впечатлений от проделанного пути и занятый мыслями о своем будущем, он приписал это нежеланию Босвелла завершить путешествие и необходимости менять ставший привычным уклад жизни.

— Что ж, пожалуй, пора все-таки двигаться, — проговорил Триффан, в который раз оглядывая норку, где они остановились передохнуть. — Уже совсем рассвело, и вокруг полно грачей.

Сами по себе грачи для крота не столь опасны, сколько надоедливы. Однако последние мили им предстояло передвигаться по поверхности: подземных коммуникаций между Аффингтоном и остальными поселениями не существовало — Триффан предпочел бы не рисковать, вызывая нежелательное любопытство каких-либо пернатых, будь то даже грачи. Они могли привлечь сокола, а сокол сову. Сова же — смерть для крота.

Босвелл не отозвался; он даже не шевельнулся.

— В чем дело, Босвелл? — досадливо воскликнул Триффан. — Ты сидишь скрючившись и насупившись с самого восхода. Давай трогаться! Если хочешь сначала перекусить, я попробую найти тебе парочку червяков...

При этом Триффан без особой надежды оглядел их унылое убежище: его меловые стены и усыпанный березовыми листьями пол выглядели мало обещающими. Мысль о возможной задержке заставила его поспешно добавить:

— Наверняка у здешних писцов припасена пропасть всякой вкусной еды,— правда ведь?

Триффан уже давно предвкушал торжественный прием, который им окажут писцы в Аффингтоне, ведь Босвелл был едва ли не самым почитаемым среди них. Им должны обрадоваться еще и потому, что Босвелл нес для них Седьмой Камень Покоя. Его возвращение в Аффингтон означало обретение секрета Безмолвия каждым взыскующим его.

— В чем дело? — переспросил Триффан.

На этот раз он произнес это мягко и почтительно, стараясь осуществить на практике то, чему учил его Босвелл, — прислушиваться к тому, что на сердце у друга. Ибо, несмотря на свойственную молодому кроту нетерпеливость, Триффан любил Босвелла так же глубоко, как любил его Брекен, отец Триффана, то есть больше всего на свете, возможно, даже больше, чем сам Камень. Ради Босвелла он готов был встретиться лицом к лицу с любой опасностью, будь то даже смерть; он готов был оберегать и защищать Босвелла до последнего своего вздоха. Это сделалось его прямой обязанностью с той самой минуты, как они оставили Данктонский Лес. Триффан не колеблясь закрывал собой Босвелла от сов и лис, оберегал от стремнин и от двуногих; он вырвал Босвелла почти из самых когтей ревущей совы, черным вихрем налетевшей невесть откуда, — совы, чей пронзительный взгляд приводит в столбняк застигнутых врасплох. Обязанность защищать старика Босвелла превратила Триффана за время путешествия из юноши в умелого опытного бойца. К тому же он стал гораздо осмотрительнее и мудрее: он научился угадывать, когда Босвелл нуждается в отдыхе и остановках. Потому сейчас Триффан лишь глубоко вздохнул и пристроился подле своего возлюбленного наставника, терпеливо ожидая, когда тот объяснит ему причину своей медлительности.

Босвелл понял, какие чувства одолевают Триффана. Он зашевелился, почесался, брезгливо сморщился, заметив слизь на корне, возле которого сидел, равнодушно обследовал кучку сгнивших листьев, кусочков коры и веточек: ни червячка, одна затхлая сырость.

— Сам не знаю, Триффан, но боюсь... мне кажется... Я не могу понять...— отрывисто заговорил Босвелл, и вдруг голос его прервался, затерялся в земле, как те серые скрученные корни, под которыми они нашли временное убежище. — Вернее, слишком хорошо знаю, — внезапно добавил он.

Над ними в верхушках деревьев с новой силой засвистел мартовский ветер. Он нещадно трепал молоденькие веточки и набухшие почки, напоминая о недавних зимних холодах. Потом ветер внезапно изменил направление и снова задул над самой землей, вздымая сухие листья и пробирая холодным дыханием густой мех Триффана и серовато-белую шубку Босвелла.

— Мы теперь почти у цели и в любом случае находимся под защитой Аффингтона. Через час-другой будем на месте и в полной безопасности, Босвелл. Может, все-таки двинемся дальше?

— Что? Да, да, и тогда мы с тобой спокойно поговорим. Хотя, возможно, будет уже слишком поздно. Есть вещи, о которых мне необходимо рассказать тебе, прежде чем...

— Прежде чем — что? — нетерпеливо переспросил Триффан, раздраженный столь несвойственной Босвеллу манерой не договаривать до конца.

— Триффан, — словно говоря сам с собой, тихо произнес Босвелл. — Мне не хочется двигаться в путь, потому что я боюсь, как бы с окончанием странствия нам с тобою не пришлось расстаться. Я старался обучить тебя всему, что знаю сам. Но осталось еще столько недосказанного, недоговоренного... по правде, мне ужасно не хочется отпускать тебя от себя.

— Но я никуда не собираюсь уходить! — горячо возразил Триффан. — Я хочу остаться подле тебя, хочу жить в Аффингтоне, выучиться и стать писцом, как ты. Или ты считаешь, я не могу преуспеть в этом и гожусь лишь на то, чтобы состоять при тебе телохранителем?!

— Ничего подобного я не считаю, — откликнулся Босвелл, ласково коснувшись лапкой Триффана. — Ты прекрасно овладел искусством летописца и хорошо усвоил древние сказания. Уже сейчас ты способен... — Он внезапно умолк, приник рыльцем к земле, весь обратившись в слух, и зашептал: — Горе. Страдание. Боль. Ими пропитано все вокруг. Неужели ты ничего не чувствуешь? Это означает, что наша с тобой разлука близка. Мне страшно.

— Ничего подобного я не чувствую, — твердо сказал Триффан, принюхавшись. — Подобные страхи и сомнения обычны для крота твоего возраста. Старость, Босвелл, — ничего не поделаешь!

В глазах у Босвелла мелькнула улыбка. Временами Триффан забывался и разговаривал с ним фамильярно, как говорил бы с отцом, но Босвелла это не сердило, хотя он и считал нужным иногда выразить свое неодобрение. К тому же Триффан сказал правду: Босвелл утратил былую силу. Наступила старость, а с нею пришли боли, хвори... и ненужные сомнения. За время их путешествия Триффан, молодой и уверенный в себе, не раз помогал ему преодолеть трудности пути. Старость не щадит никого — даже Белых Кротов.

Босвелл внимательно осмотрелся.

— Боюсь все же, что на этот раз мои сомнения небезосновательны, — медленно проговорил он. — Странно уже то, что писцы до сих пор не вышли нам навстречу. Это — во-первых. Во-вторых... от самой земли тянет бедой. От корней, от ветра.

— Наверно, просто скоро начнется буря, поэтому чем быстрее мы двинемся в путь...

— Да, да! — решительно поднимаясь, воскликнул Босвелл. — Возможно, действительно начинается буря. Первозданный сокрушительный ураган, который ввергнет во мрак весь наш род. Ты прав: нужно двигаться вперед. Нужно наконец воочию увидеть, что ожидает нас там, в глубине Священных Нор.

— Торжественная встреча — что же еще?

— Ты так считаешь? — обернувшись, произнес Босвелл. Триффан увидел его лихорадочно блестевшие глаза.— Вслушайся в землю, Триффан, внюхайся в почву!

Триффан опустил рыльце к самой земле и принюхался, как учил его Босвелл, то есть попытался в этот момент полностью отключиться от посторонних мыслей — от возбуждения по поводу прибытия на место, от радостного предвкушения встречи — и понял, что Босвелл прав: от земли исходил дух тревоги.

— Да, я тоже чую. В чем дело, Босвелл?

— Не знаю, — коротко отозвался тот.

— Почему нам предстоит расстаться?

Но Босвелл не отвечал. С энергией, которая неизменно поражала Триффана, он рванулся вперед. Не замедляя темпа, уверенно повел Триффана вдоль меловой осыпи, через заросли и высокую траву, по тропе, над которой навис древний серебристый мох, через высохшие ложа ручьев, сбегавших когда-то с голых меловых скал.

Он остановился всего один раз — в небольшом лесочке, окаймлявшем расселину, прорезавшую меловую скалу над ними.

— Там, наверху, Поющий Камень, — тихо проговорил он. — Если ветер переменится и подует с востока, мы скоро услышим его голос. Здесь начинается Аффингтон.

— Да, я знаю! — радостно отозвался Триффан. Голос выдавал его волнение, ведь теперь он тоже сможет испытать на себе могущество легендарного Поющего Камня, что подарил прибежище и утешение стольким кротам, в том числе его отцу, Брекену.

— Можно нам хотя бы на минутку задержаться возле Поющего Камня? — попросил Триффан, увидев, что Босвелл двинулся дальше, но тут же пожалел о своих словах. Босвелл резко обернулся к нему и раздельно произнес:

— Задержаться на минутку? Нет, нельзя. Это предмет поклонения, а не праздного любопытства.

Он двинулся дальше, и пристыженный Триффан покорно последовал за ним. Однако смущение не помешало ему настороженно оглядываться по сторонам. Они пересекли открытый участок, над ними простиралось небо, и он, как и Босвелл, теперь сам явственно чуял в воздухе запах беды — беды куда более серьезной, чем та, которую нес холодный северный ветер.

Их путь пролегал по почти отвесной меловой осыпи, что являла собою северную оконечность Аффингтонского Холма. Где-то посередине него поверхность выравнивалась, образуя обширную, уходящую далеко на восток поляну. Справа тропа резко шла вверх. Именно в этом месте после изнурительного восхождения ветер донес до них новый запах. То был запах смерти. Одновременно они услышали странный дребезжащий звук, жалобный и резкий; он сопровождался другим: словно кто-то ударял деревяшкой по металлу. От этих звуков кровь стыла в жилах; казалось, солнце внезапно зашло и настала ночь. Не сговариваясь, они замерли на месте, укрытые высокой травой.

— Оставайся здесь. Я пойду вперед, — властно проговорил Триффан.

Босвелл не стал возражать. Обычно в разведку всегда шел именно Триффан и справлялся со своим делом прекрасно; правда, если он полагал, что Босвелл безучастно ожидал его возвращения, то глубоко заблуждался: в такие моменты Босвелл обычно устраивался поудобнее и погружался в размышления, повторяя какой-нибудь священный стих или заклинание, а то и напевал вполголоса одну из песен, которых летописцы знали великое множество.

Однако на этот раз Триффан вернулся почти сразу. В глазах его стоял ужас.

— Вокруг ни одной живой души. Ни одного крота. Так что с этой стороны нам ничего не грозит. На поляне одни только кролики. Но там есть нечто ужасное, Босвелл. Ты лучше ступай и сам погляди.

Триффан повел Босвелла к пологому, заросшему густым кустарником спуску на поляну. Здесь запах ощущался явственнее, хотя и немногим сильнее. Это был застарелый зловещий смрад. Прямо перед собой они увидели два деревянных столба с натянутой между ними колючей проволокой. Оттуда-то и исходил донесенный до них порывом ветра высокий жалобный звук. Ветер яростно раскачивал проволоку, гудел и звенел, набирая силу, исторгая из железа то ли стон, то ли вой, то ли вопль отчаяния. Этот звук заставлял насторожиться и приготовиться к неведомой опасности.

Но самым страшным оказалось даже не это. Самым жутким, что так испугало Триффана и заставило его поспешно вернуться назад к Босвеллу, было зрелище, представшее перед ними: на среднем ряду проволоки, задними ногами едва касаясь травы, раскачивались на ветру тела двух кротов. Сквозь высохшую кожу с остатками меха торчали выбеленные непогодой кости; коготки передних лап в предсмертной судороге были обращены кверху — словно кроты все еще старались дотянуться до проволоки, на которую их прицепили, продев ее сквозь их носы.

Сильный ветер раскачивал их, создавая чудовищную иллюзию, будто они все еще живые. Надрывный его вой, казалось, доносил отголоски их предсмертных стонов.

Не произнеся ни слова, Босвелл медленно прошел вдоль проволоки, внимательно осмотрел тела и молча указал на судорожно задранные вверх, к проволоке, передние лапы, словно бы тянущиеся... но так и не дотянувшиеся...

— Они еще были живы, когда их повесили здесь, — наконец тихо проговорил он.

Потом Босвелл надолго замолчал, а когда обернулся, Триффан увидел, что его глаза полны слез. За ним висели кроты, дальше плавно возносился ввысь Аффингтонский Холм, а еще выше над ними нависло неприветливое блекло-серое небо. У Триффана сдавило горло. Когда же через некоторое время он нашел в себе силы подойти к Босвеллу, чтобы хоть как-то успокоить потрясенного старика, тот еще раз обернулся к висевшим телам и прошептал:

— Это писцы из Священных Нор. Судя по затупившимся когтям и седому меху, они были уже в преклонном возрасте, слишком стары для жизни в современных условиях — особенно в наши трудные времена.

— Да, но каким же образом они оказались подвешены к проволоке?

Босвелл недоуменно пожал плечами:

— Я слышал, такое проделывают двуногие: они ловят животных и потом нанизывают их на проволоку. Но это обычно бывает в лесу и главным образом с воронами. Но здесь... где вокруг нет ни души... Страшно подумать, но похоже...

— Похоже на что?

— На то, что это сделал кто-то из своих.

— Кто-то из кротов? — с недоверием и ужасом переспросил Триффан.

— Думаешь, кроты на такое не способны? В наших Хрониках засвидетельствованы случаи повешения с протыканием носа.

— Кто это делал? Когда? — с дрожью в голосе воскликнул Триффан.

— В давние времена. Это был один из видов наказания. Подвешивали за нос на крючках, колючках терновника и даже на проволоке, если она свисала достаточно низко. Казнь эта столь мучительна, что лучше умереть, чем остаться в живых после такого.

Триффан прекрасно понимал, что именно имеет в виду Босвелл, ведь рыльце крота — это не просто обоняние, это и его зрение, и его слух. А значит, крот, переживший подобную казнь, становится беспомощным калекой на всю оставшуюся жизнь. Только во время смертельной схватки крот мог пустить в ход когти, чтобы вцепиться в рыльце другого крота.

— Как можно было подвергнуть подобному наказанию почтенных писцов?

— Что ж, — в раздумье произнес Босвелл. Он еще раз взглянул на тела и устремил взгляд к северным далям. — Несколько подобных случаев зафиксировано — правда, на самых северных окраинах кротовьих владений. Там, где возвышенности переходят в непроходимые болота, в которых не найдешь и червяка; там, где живут те, кто не верит в Камень.

— Кроты-чудовища, кроты-грайки? — переспросил Триффан.— Знаю, мне о них рассказывала в детстве мама. Она их называла «бескаменщики».

— Верно. Но сами они называют себя иначе.

— Как? — нетерпеливо спросил Триффан.

— Последователями Слова, — медленно произнес Босвелл и, сокрушенно глядя на подвешенных за рыльца, добавил: — Это их вид казни: так карает Слово.

Его слова ошеломили и ужаснули Триффана, ведь до сих пор все, что ему доводилось слышать о Слове, было обнадеживающим и казалось крайне соблазнительным. А тут... В этот миг ему подумалось, что он почти наверняка знает, какую именно миссию ему предстоит выполнить в будущем, и ему сделалось страшно. Он теснее прижался плечом к Босвеллу.

Будто не замечая его смятения, Босвелл продолжал свой рассказ о казни:

— Нам известно, что подобному наказанию кроты-грайки подвергали посещавших их писцов. Как это ни прискорбно, но есть сведения, что они это делают уже с давних пор. В последние несколько десятилетий, а может, и за весь последний век, ни один крот из южных Семи Систем не совершал путешествий на север. Чума свирепствовала долго, все лесное население ослабло, и у писцов было достаточно забот в собственных владениях, однако сейчас я ни в чем не уверен. Может, это несчастный случай, связанный с ураганным ветром: может, здесь все-таки замешаны двуногие. Ясно одно: это зловещее предзнаменование, и оно внушает мне большую тревогу. Какие еще беды ждут нас впереди, в Аффингтоне?

— Похоже, они висят здесь уже давно, — вымолвил наконец Триффан.

— Да. Вероятно, почти весь сезонный цикл; наверняка они здесь еще до наступления Самой Долгой Ночи.— Голос Босвелла звучал холодно и спокойно: он просто комментировал случившееся. От слез не осталось и следа. — Тела высохли на жарком солнце, — продолжал он. — Помнишь, какая стояла жара, когда мы только вышли из Данктона? Потом необычно долго держался мороз. Все это и позволило трупам так хорошо сохраниться.

— Но почему их не унесли совы?

— Писцы обладают особым даром: они внушают почтение и страх. Их боятся даже совы-охотники. Не обладай писцы такой силой, разве могли бы они совершать свои традиционные путешествия по всем Семи Системам, а нередко и заходить много, много дальше? — С этими словами Босвелл повернулся к зловещей проволоке, подняв вверх одну когтистую лапу, и начал нараспев говорить:

Что есть для них смерть, о Камень?

Конец трудам и унижениям;

Конец радостям и покою души;

Конец благодати и прощению,

Надеждам и отчаянию конец.

Даруй же в смерти им последнее утешение, о Камень.

Даруй же им Безмолвие свое.

Когда он произносил последние строки, ветер внезапно стих, и в наступившей тишине до них долетел другой звук — гулкий и раскатистый. Раз, второй и третий донесся до них этот низкий, глубокий звук — волшебный и таинственный. Это был голос Поющего Камня.

— И да пусть им будет дано познать Безмолвие Камня, — тихо вымолвил Триффан.

— Да будет так, — заключил Босвелл.

Не успел он произнести эти слова, как новый порыв ветра с ревом накинулся на них; разогнавшись на гладкой поверхности мелового утеса, он обрушился на ограду. Под его напором проволока натянулась струной, два тела взметнулись в последний раз, сорвались и упали в траву. Кости и клочья меха тут же, подобно перьям, разметал и унес ветер.

Триффан изумленно следил за происходящим, хотя удивляться, по правде говоря, было нечему: он знал, что Босвеллу ничего не стоило заставить ветер дуть с невиданной силой, чтобы кроты после своей гибели смогли наконец обрести покой.

— Идем! — крикнул Босвелл сквозь ветер. — Будем искать вход в Священные Норы.

— Но что нас ждет там? — прокричал в ответ Триффан. — О какой беде ты говорил недавно?

— Нас ждет то, что посылает нам Камень.

Они стали торопливо карабкаться по крутой тропе и, хотя ветер удвоил свои усилия, словно задавшись целью сбросить их с осыпи в лежавшую далеко внизу долину, благополучно нашли вход в подземный тоннель, вступили в него и сразу погрузились в Безмолвие святая святых всех кротов — в Безмолвие Священных Нор.

Глава вторая

Тоннель, в котором они очутились, был довольно узким, но сухим и выполненным в старинном стиле — с высокими арочными сводами и тщательно отделанным потолком. Это создавало обилие воздуха и приглушало звуки: шум гнущейся под ветром травы был здесь почти не слышан, хотя дребезжание проволоки передавалось по столбам и неприятно отдавалось в лапах.

Пол устилал густой слой пыли; местами попадались высохшие корешки, упавшие сверху, с потолка, где сплелись корни трав, уходившие на поверхность. Вместе со светло-серыми меловыми стенами этот зеленовато-серый потолочный орнамент создавал особую атмосферу торжественности, что всегда отличало Аффингтон от остальных систем.

Обоим с самого начала стало ясно, что здесь давно не ступала лапа ни одного крота, хотя у входа они видели многочисленные следы полевок и ласок: вероятно, когда-то те укрывались здесь от хищников. В самом тоннеле, в расщелинах стен и на полу, скопилось столько пыли, что вскоре шубки обоих кротов покрылись беловатым налетом.

— Ну и местечко! — прошептал Триффан, следуя за старым Босвеллом. — Тут даже такой молодой послушник, как я, может разом превратиться в Белого Крота. Что касается тебя, то еще немного — и ты просто затеряешься в этой пыли!

— Вообще-то, именно к этому я и стремлюсь в конечном счете — затеряться в пыли. Но до того пройдет еще немало времени, так что не занимайся пустой болтовней. Поспеши! Впереди, чуть повыше, есть местечко, где много червяков, и, поскольку я знаю, что пища интересует тебя больше всего остального, там мы и остановимся. Подкрепимся, отдохнем, а потом будем искать центральный тоннель. — Босвелл приглушенно рассмеялся. Оба бессознательно перешли на полушепот, как того требовала святость места; к тому же они знали, что в подземных ходах звук разносится очень далеко и никогда нельзя предугадать, какая опасность может подстерегать тебя впереди.

Триффан часто оборачивался назад, принимая оборонительную позу, но всякий раз оказывалось, что это всего лишь эхо шагов и когти его готовы вцепиться в собственную тень. Ему требовалось много усилий, чтобы не потерять ориентацию. Однако Босвелл не напрасно так долго обучал его, и Триффан уверенно двигался следом, даже когда Босвелл уходил далеко вперед.

— Мы совсем рядом с центральным тоннелем, — наконец тихо проговорил Босвелл. — Теперь нужно идти с особой осторожностью.

— Чтобы не наткнуться на врагов?

— Да, но еще и потому, что это Священные Норы и здесь нам надлежит соблюдать тишину. Писцу вообще предписано хранить молчание; ему рекомендуется говорить лишь в самых крайних случаях, а это бывает нечасто. Уже совсем скоро поедим и передохнем. Советую тебе, Триффан, последовать моему примеру: поразмышлять немножко обо всем, что пережито нами в пути, и набраться сил на будущее.

Триффан знал из опыта, что, когда Босвелл говорил «поразмышлять немножко», это означало неподвижное сидение, которое могло длиться часами, и потому покорился неизбежному.

Вскоре почва в тоннеле сделалась темной: медовый слой кончился, и дальше пошла глина вперемешку с галькой, с обилием пищи и небольшими норами.

— Это помещение для гостей, — шепнул Босвелл. — Когда-то здесь останавливался твой отец.

Триффан добыл червяков, и они принялись закусывать, а потом расположились друг подле друга, чтобы отдышаться после нелегкого во всех отношениях последнего этапа пути.

«Босвелл советовал поразмышлять о проделанном пути,— сонно думал Триффан.— Но теперь мы уже на месте, живые и здоровые». Он чувствовал смертельную усталость. Босвелл, как обычно, начал молиться, но Триффан, при всем старании, не в состоянии был сосредоточиться. Мысли разбегались и путались, тепло разливалось по всему телу, расслабились и ушли в подушечки лап натруженные когти. Как сквозь сон до него доносилась благодарственная молитва Босвелла по случаю благополучного возвращения домой. Ее слова невольно вызывали воспоминания о многих годах непрерывных странствий, об усилиях, которые предпринимали кроты, чтобы попасть в эту священную обитель и в конце пути узреть наконец Свет Безмолвия, оставив позади все опасности и печали.

— Не должно кроту-летописцу думать о прошлых печалях, как и о тех, что могут ожидать его в будущем. Мысль писца должна быть постоянно обращена к Безмолвию. Оно присутствует всегда для того, кто жаждет услышать его. Но по возвращении из странствия крот-летописец обязан воздать хвалу Камню за милость его, что и делаю я сейчас.

Была ли то молитва или назидание, предназначенное Босвеллом для Триффана, его ученика? Молодой- крот почти ничего не слышал; зато он видел, как вокруг Босвелла возникло яркое, чистое сияние, и от души захотел и сам попасть в этот сияющий круг.

Он пытался окликнуть Босвелла, но не мог произнести его имени.

— Спи, Триффан, — донесся до него голос. — Ты заслужил отдых. Ты выполнил свою задачу, ты доставил меня в Аффингтон целым и невредимым. Теперь тебя ждет новое дело, и тебе понадобятся все силы для испытаний, с которыми придется справляться одному.

Слова «новое дело», «одному» заставили сердце Триффана тревожно забиться, но тут же то ли сон, то ли странное забытье охватило все его существо. Впоследствии Триффан так и не мог решить, что же это все-таки было. Он только помнил, что не мог ни пошевелиться, ни заговорить; в то же время он жадно вбирал в себя все образы, вызванные к жизни монотонной благодарственной молитвой Босвелла.

Он осознавал, что Босвелл рядом, что он прикасается к нему. Из глубокого Безмолвия, заполнившего пространство, раздавался голос:

— Он учился прилежно, о Камень, но он молод. Он сам еще не знает, сколь многому научен, и потому ему будет страшно, ему будет горько, и он познает, что такое сомнения и утраты. Но я выбрал именно его. Он будет выполнять волю Твою, и бремя Твое возьмет на себя. Веди его, храни его, оберегай; укрепи его, дай ему услышать...

Триффан силился очнуться от дремоты, от полузабытья, чтобы спросить Босвелла или Камень — словом, того, чей голос он слышал, — узнать, выяснить. Но у него недостало сил: лапы стали слабыми, как у младенца, а глаза ничего не различали.

— Спи, отдыхай, — донесся до него голос, и тут уже Триффан и вправду увидел себя малышом: он снова убегал по тоннелям от своих сверстников, выскакивал на поверхность, в залитый солнцем мир Данктонского Леса, где воздух был напоен летними ароматами, где ясные солнечные зайчики скользили по листве и где умиротворяюще шумели деревья; снова оказывался перед Камнем, возвышавшимся в самом сердце их леса. И мать его Ребекка, и отец его Брекен, и сводный братишка Комфри — все они снова были рядом. Однако маленький Триффан всегда предпочитал их обществу одинокие блуждания по Данктонской Чаще, пока однажды, когда уже подрос, во время одной из таких вылазок не оказался прямо перед Камнем. Он замер от страха, но все же успел тогда подумать о том, как бы ему, Триффану, хотелось стать летописцем Камня.

— Отчего кроту нужно проводить всю жизнь в странствиях, если в конце концов ему все равно суждено вернуться туда, откуда он вышел в путь? — вопросил он Камень уже много позже, став юношей. Именно тогда и именно там впервые увидел его Босвелл. Сейчас Триффан будто внезапно снова оказался на вершине холма: заново ощутил все великолепие Данктонского Леса, с его роскошными полянами и лугами, с тоннелями, где ему был знаком каждый закоулок, и преисполнился глубокой радости от сознания, что он — частица этого великолепного мира, как и мир этот всегда пребудет частью его самого. Затем его охватила великая печаль оттого, что ему пришлось покинуть родные места, и страстное желание, чтобы Камень дозволил ему, Триффану, однажды снова вернуться сюда и никогда больше не скитаться в чужих краях.

— Просыпайся, пора! Время двигаться в путь!

Голос Босвелла был таким, как всегда; в их убежище пробивался слабый утренний свет.

Триффан постепенно выбирался из глубокого теплого забытья, в которое повергла его усталость. Деревья Данктона все еще шумели над его головою, прошлое было совсем рядом, но с каждым мгновением видения бледнели и отступали все дальше и дальше...

— Бо... Босвелл,— удалось ему наконец выговорить. — Скажи, Босвелл, вернусь ли я когда-нибудь домой живой и невредимый? — Его глаза внезапно наполнились слезами, будто лишь сейчас он полностью осознал всю тяжесть разлуки с домом. — Ну же, Босвелл! Ответь мне!

С затаенным беспокойством в горящих глазах Босвелл окинул Триффана долгим пристальным взглядом и лишь затем сказал:

— Тебе надлежит еще очень многое совершить. До той поры, пока не осуществишь назначенное, ты побываешь там, но только чтобы немного подлечиться самому и обустроить тех, кого, возможно, приведешь с собою. В конце концов ты вернешься насовсем туда, откуда пришел, как надлежит любому кроту.

— Будешь ли ты тоже там? Со мной?

— Я всегда буду там, — спокойно отозвался Босвелл, — ибо я всегда буду там, где ты.

— Я хочу знать, будешь ли ты со мной вместе?

— Покуда в тебе живет вера в Камень, покуда мысль обо мне не покинет тебя, я всегда останусь с тобою.

— Ты грустишь, Босвелл. Таким я не видел тебя за все время нашего путешествия. Ты печалишься со вчерашнего дня, с того времени, как мы увидели казненных кротов.

— Я грущу оттого, что наша дорога подошла к концу. Как видишь, Белым Кротам тоже доступны обычные чувства.

— Понимаю. Я долго спал?

— Всю ночь. Сейчас уже утро.

— Я не хотел засыпать. Ты читал молитвы, произносил благословения, — я должен был бы слушать их и запоминать.

— Зачем?

— Но если мне предстоит стать писцом...

— Поешь, приведи себя в порядок, — прервав его, деловито сказал Босвелл, — и будем двигаться.

Тут Триффан, теперь уже проснувшийся окончательно, ощутил в себе прилив сил и энергии. После прочтения обычной благодарственной молитвы, как научил его Босвелл, он поднялся, встряхнулся и произнес:

— Думаю, сейчас мне следует идти впереди: еще не известно, кто нам встретится — друг или враг.

— Я пока не слышал ничего подозрительного, — отозвался Босвелл.

— Хорошо, если так, — с сомнением проговорил Триффан: он знал, что старик плохо различает тихие звуки и слабо чувствует вибрации почвы. К тому же шум ветра в тоннелях сбивал с толку: отовсюду неслись какие-то шорохи и шелесты — не то шаги, не то просто где-то сыпалась пыль.

— Держись ближе ко мне, чтобы ты мог коснуться меня и указать, где надо повернуть, ты ведь хорошо знаешь дорогу.

Подобно двум теням, заскользили они в глубину Священных Нор. Не было приветственных возгласов, не было пышной торжественной встречи; крадучись, храня полное молчание, чтобы не выдать себя ненароком, Триффан, полный решимости до конца выполнить свою роль защитника и телохранителя, шел впереди.

Вначале тоннели центральной системы мало чем отличались от тех, по которым они шли прежде. Разве что были чуть шире и выглядели чуть более запущенными. Однако мало-помалу перемены становились более ощутимыми: отполированные временем стены заблестели; сияли и полы, по которым, как видно, прошла не одна тысяча лап. Здесь ощущались торжественность и какой-то особый покой. Эхо шагов бежало впереди них, над ними же струились потоки свежего воздуха. Такие воздушные потоки умели делать в те давние времена, когда строители еще владели искусством особым образом оформлять входы и выходы; знали, где и под каким именно углом нужно выполнить поворот, чтобы тоннель не только был пропорционален сам по себе, но и находился в гармонии со всей системой в целом. Именно об искусстве такого рода не раз рассказывал ему Босвелл, не переставая повторять, что умение строить тоннели и системы целиком зависит от того, насколько гармонична натура крота, прокладывающего их.

Кроты миновали несколько ответвлений, отходивших одни вправо, другие влево; их порталы были украшены причудливой и богатой резьбой, выполненной в манере, неизвестной Триффану. Через равные интервалы были устроены небольшие лазы, ведущие на поверхность; горки из мела и земли, прикрывавшие их сверху, смягчали шум ветра, но прекрасно пропускали прочие звуки. Один раз путники уловили тихий перестук овечьих копытцев; другой раз — частый легкий топот кроличьих лапок. Любой хорошо выполненный ход обычно передавал все эти звуки, однако совершенство здешней системы поразило Триффана.

Тоннели были по-прежнему пустынны и покрыты пылью. В одном месте кроты наткнулись на полуразрушенный свод. Наконец подошли к главной развилке.

— Куда теперь? — шепнул, останавливаясь, Триффан.

— Налево — Центральное Святилище, направо — дорога к Библиотеке Манускриптов и к жилым помещениям. Сверни налево,— отозвался Босвелл.

Тоннель, в который они вступили, оказался уже предыдущего и гораздо темнее. Врожденная осмотрительность заставила Триффана двигаться еще бесшумнее, тем более что воздушный поток стал неровным, как будто где-то впереди было некое препятствие — обвал или притаившийся в засаде крот.

Впереди показался поворот. Они замедлили шаги и остановились, прислушиваясь. Триффан беззвучно поднял лапу, давая Босвеллу понять, что дальше пойдет один, затем осторожно приблизился к повороту и заглянул за угол, готовый отразить любое нападение.

Действительно, тяга воздуха была явно затруднена — вероятно, препятствие находилось где-то совсем близко. Триффан рывком миновал поворот, дальше тоннель снова шел прямо, и застыл на месте, сначала даже не осознав зловещего смысла представившегося ему зрелища. Перед ним, прямо под порталом входа в Центральное Святилище, лежало нечто истерзанное, переломанное, скрюченное. Это «нечто» были полуистлевшие останки крота. К тому же по расположению тела, по тому, что череп — ибо то, что осталось, едва ли можно было назвать головой — и задние ноги лежали в некотором отдалении от туловища, было очевидно, что крота не просто убили — его растерзали.

Судя по меху, который на одном боку сохранился довольно хорошо, крот был очень стар, и убийца расправился с ним жесточайшим образом, вспоров брюхо и нанеся удары по голове и лапам. Босвелл приблизился, остановился рядом с Триффаном и теперь мог видеть все собственными глазами

Но их ожидало еще одно потрясение. Позади первого крота, который, похоже, в момент гибели пытался укрыться в Святилище, они увидели множество других, судя по позам, погибших насильственной смертью. У дальней стены находились скрюченные тела двух кротов; как и первый, они, видимо, были растерзаны живьем.

При виде этого пугающего зрелища Босвелл лишь молча дотронулся до Триффана, словно стремясь удостовериться, что, кроме жестокости и смерти, в мире еще живы добро и справедливость.

В этот момент они услышали звук — торопливое шарканье когтей по меловой поверхности. Оба замерли в ожидании, но звук не повторился.

— Кролик или полевка? — подал голос Босвелл. — Легкомысленны, как всегда, — никакого уважения к святости места. — Он произнес это почти весело, как будто после увиденного все прочее потеряло для него всякое значение.

— Тише? — остановил его Триффан, продолжая напряженно прислушиваться. Убедившись, что кругом тихо, он прерывистым шепотом спросил: — Что здесь произошло? Что это все значит? — С этими словами он указал на еще одно тело, не замечая, что Босвелл отнюдь не выглядит удивленным.

— На все воля Камня, — загадочно произнес старик.

Они повернули обратно, двигаясь в том направлении, откуда пришли; теперь они приближались к тоннелю, ведущему в сторону Библиотеки. Оба двигались с величайшей осторожностью, каждую минуту ожидая наткнуться на новые тела. И тела действительно стали попадаться чуть ли не на каждом шагу.

Убитые валялись повсюду. Было ясно, что расправа, когда бы она ни произошла, была внезапной и чудовищной по своей жестокости. Похоже, здесь никто даже и не пытался спастись.

Вскоре они уже утратили всякую способность реагировать на трупы. По счастью, тела были высохшие, без запаха тления, хотя у выходов видно было, что над останками успели попировать горностаи и ласки.

Многочисленные следы в пыли указывали на то, что эту часть системы недавно посещали. Следы были одиночные или парные: похоже, тут что-то волокли или несли, однако это «что-то» явно было и легче и меньше по размерам, чем мертвое тело, хотя логично было бы предположить именно это.

Отдельные следы когтей указывали, скорее всего, на то, что сюда недавно заглядывали бродяги-одиночки.

— Живые кроты где-то поблизости — следы совсем свежие,— заметил Триффан.— И, судя по следам от когтей, они очень слабы.

Босвелл полностью согласился с ним и предложил заглянуть в Библиотеку Манускриптов.

— Хотя, — посетовал он, — едва ли мы застанем там иную картину — разве что сможем спасти хоть часть рукописей...

— Ни одна живая душа не посмеет посягнуть на эти святыни! — угрожающе двинув плечами, воскликнул Триффан.

— С таким же успехом мы могли бы утверждать, что никто в здравом рассудке не осмелится посягнуть на жизнь летописцев. Но ты же сам видишь — это уже случилось. Перемены в нашей кротовьей жизни не то что грядут — они уже произошли.

Следуя указанием Босвелла, Триффан, по-прежнему державшийся впереди, осторожно свернул в тоннель, который, по утверждению Босвелла, вел в Библиотеку. Вдруг он остановился и молча указал на пол: следы здесь были совсем свежие, и воздух еще хранил запах живого тела.

Весь подобравшись, готовый в случае надобности к смертельной схватке, Триффан шаг за шагом начал продвигаться по тоннелю. Его напряжение достигло высшей точки. В немалой степени это было связано и с тем, что сейчас ему предстояло увидеть своими глазами прославленную Библиотеку Священных Нор — самое богатое хранилище рукописей и книг во всем подземном мире кротов. Для любого летописца Библиотека являла собою сокровищницу интеллектуальной жизни; год за годом и век за веком все знаменитые хроники брали свое начало именно здесь и сюда же возвращались на вечное хранение.

Внезапно у него захватило дух. Нависшая над ними тишина была нарушена столь неожиданным и драматичным образом, что оба прижались к земле, с изумлением глядя друг на друга. Сначала издалека, но с каждым мгновением нарастая, как грохот прилива, до них донесся топот множества лап и гул голосов. От неожиданности они даже не сразу сообразили, откуда он исходит. Однако по мере того, как эхо ослабевало, а звук усиливался, становилось ясно, что шум идет из Библиотеки.

Гул голосов, топот ног, цоканье когтей о меловой пол стремительно продолжали нарастать.

Триффан попятился и оглянулся назад, прикидывая план отступления.

— Будь я один, Босвелл, я непременно пошел бы и разузнал, что там творится. Одному это сделать проще. Но моя главная задача — оберегать тебя. Поэтому, я думаю, в разведке нет необходимости.

Шум меж тем сделался громче, и Триффан прикрыл собою Босвелла, как мать ребенка. Однако Босвелл не двинулся с места. Триффан, правда, и не ожидал, что Босвелл струсит — похоже, тот давным-давно позабыл, что такое страх, — но ведь мог он хотя бы принять какие-то меры для защиты собственной жизни!

— Пока мы слышим только звуки, и никто не появился, — спокойно заметил Босвелл. — А вот и шум опять прекращается. Ты не находишь это странным?

Триффан посмотрел на него в полном недоумении. Босвелл улыбался! Прикинув в уме возможные варианты действий, Триффан уже гораздо спокойнее сказал:

— Хорошо. Тогда сделаем вид, что отступаем. — Он затопал, зацарапал когтями по полу и, понизив голос настолько, чтобы казалось, будто он удаляется, крикнул: — Скорее! Бежим отсюда!

После этого оба затаились и стали ждать, что произойдет.

Впереди, в двух шагах от них, тоннель делал резкий поворот, отмеченный богатым настенным орнаментом из каменных сколков. За поворотом, по словам Босвелла, оставалось всего несколько футов до зала Библиотеки.

Короткое молчание, потом снова взрыв воинственных криков, топот лап — и опять внезапная тишина. Никого. Минута шла за минутой. Триффан затаил дыхание. Вдруг за поворотом послышалось легкое движение; если бы не еле уловимое колебание воздуха, оно прошло бы незамеченным. Они услышали нерешительное царапанье когтей по меловому полу, затем робкое покашливание, покряхтывание и бормотанье. Эти звуки явно исходили от очень одинокого и очень робкого существа. Было слышно, как крот судорожно набрал в легкие воздух, собирая все свое мужество перед тем, как сделать еще шаг по направлению к ним.

Триффан, в свою очередь, тоже скользнул вперед. Его движения были плавны и грациозны: он напоминал сейчас лисицу перед решительным прыжком. Между тем незнакомец, судя по всему, поборол опасения, и до них донесся голос:

— Давай же, смелее, дружище! Теперь осталось только заглянуть за угол и убедиться, что они уже ушли!

Триффан замер. До поворота ему оставалось не более шага. Они услышали короткое прерывистое дыхание, потом тихие мурлыкающие звуки, которые издавал неизвестный, явно желая приободрить самого себя.

Из-за расщелины в стене высунулся ус, а за ним — рыльце, тощее и длинное. Оно издало чих и принялось втягивать воздух. И снова голос:

— Крот. Тут пахнет кротом. Хороший у него запах! Похоже, уже ушел!

Рыльце просунулось вперед, а за ним показалась тощая лапка со слабыми коготками. Триффан, укрывшись за выступом, вжался в стену. Серая пыль, припорошившая и без того седую шубу стоявшего в глубине Босвелла, делала его почти невидимым.

Тем временем из-за угла показалась и верхняя часть туловища крота. Он был слабым и изможденным, хотя изо всех сил старался выглядеть решительным.

— Точно, ушли! Ну, туда им и дорога. Добра от них не жди. Напугались небось до смерти. Уф! Уф! Однако до чего приятно от них пахнет! Постой-ка, а ну как им взбредет в голову вернуться?! Ушли-то ушли, но вдруг захотят вернуться? Пожалуй, старина, лучше проделать все еще один раз.

С этими словами крот, точнее сказать, передняя часть его туловища снова скрылась, затем раздалось легкое поцарапывание, и, к несказанному изумлению Триффана, воздух снова наполнился ревом целой армии топочущих кротов. Звук оборвался так же внезапно, как возник. И одновременно послышалось досадливое восклицание:

— Ой! Коготь обломал!

Триффан заглянул за угол и увидел тощенького крота, который стоял возле встроенной в стену необычного вида каменной доски, испещренной надписями. Очевидно, все услышанные ими звуки производились кротом с помощью царапанья по этой самой доске.

— Приветствую вас! — как ни в чем не бывало спокойно обратился к нему Триффан.

— Ой! — взвизгнул от неожиданности крот. — Ой-ой-ой! — запричитал он уже в полной панике и чуть не свалился, увидев перед собою грозного, мощного Триффана.

Триффан из деликатности сделал шаг назад, и, к его удивлению, худышка крот стал воинственно наступать на него.

— Уходи! Немедленно убирайся отсюда! — кричал он. — Спасайся — не то сейчас сюда прибегут мои друзья, их у меня много, они уже близко, и они тебя уничтожат. Да-да, они тебя в порошок сотрут!

Видя, что Триффан не двигается, он тоже остановился.

— Уходи! — пискнул он. Это должно было звучать, как приказ, но у него это получилось так, будто бедняга-поперхнулся тухлым червяком.

— Кто бы ты ни был, я тебя не пропущу! — выкрикнул он, буравя Триффана полным отчаяния взглядом. — У меня тут целое войско. А я у них главный...— Он запнулся, взглянул на свои тощие лапки и слабые коготки и докончил: — ...главный советник. Послушайся меня, уходи! Не доводи меня до крайности. А то и убить могу!

— Назови свое имя! — прозвучал из мрака голос Босвелла.

— Ой! Ай! — воскликнул крот, оборачиваясь и едва иг теряя равновесие от страха. — Оказывается, вас двое! Двое против целой моей армии. Вы, я вижу, не трусливого десятка! — Он снова повернулся и крикнул в глубину тоннеля: — Не подходите! Не надо их убивать! .) го всего лишь безобидные бродяги, и они уже ухолят! — Затем, понизив голос, заговорщически добавил, обращаясь непосредственно к ним: — Бегите, пока не поздно. Там, за мной, — настоящие головорезы. Они вас прикончат на месте.

— Мы точно знаем, что, кроме тебя, здесь никого нет. Мы пришли с миром, пришли поклониться святыням.

— Да-да, разумеется. Но дальше я вас все равно не пущу. Пожалуйста, уходите отсюда подобру-поздорову, если вы и вправду безобидные странники.

Худышка сделал попытку улыбнуться, при этом с опаской покосился на мощный загривок Триффана и его сильные острые, когти. По причине, известной ему одному, Босвелл по-прежнему держался в тени.

— Мы никуда не собираемся отсюда уходить и не причиним тебе зла, — проговорил Триффан. — Однако ты так и не ответил на вопрос моего друга. Как тебя зовут?

— Вежливость требует, чтобы вначале вы назвали себя, — сказал крот, собрав остатки мужества. Несмотря на неказистый вид, его спокойное достоинство вызывало у Триффана невольное уважение.

— Меня зовут Триффан. Я из Данктонского Леса.

— Куда вы держите путь? — перестав дрожать, спросил крот, строго следуя традиционному этикету в своих расспросах.

— Мы направлялись сюда.

— Как долго вы были в дороге?

— Наша дорога была длиной в шесть лет, — из-за спины Триффана отозвался Босвелл.

— Дозволь узнать также и твое имя, — проговорил крот.

Однако Босвелл не ответил и по-прежнему держался в глубокой тени.

— Довольно, что я назвал себя, — сказал Триффан. — Теперь твой черед.

— Я — Спиндл. Да-да, точно: Спиндл, — нерешительным тоном произнес крот, словно не вполне уверенный в том, кто он есть на самом деле, и прилег, как будто лапы уже не держали его.

— Кроме тебя, здесь больше никого нет — ведь так? — на всякий случай спросил Триффан.

— Так оно и есть. Один я. Уже три года как один. С той Самой Долгой Зимней Ночи. Да, поздновато вы сюда добрались. Вот кабы в январе или феврале, ваша помощь мне пришлась бы в самый раз... Боюсь, теперь уже поздно.

— Здорово же ты напугал нас этими звуками!

— Еще бы! Летописцы — они много всяких таких штук знали.

— Что значит — знали? — из темноты спросил Босвелл.

— Все они умерли. Ушли в Безмолвие. Ни одного не осталось. Разве вы не видели? Убиты. Все до единого. Я один не смог вытащить тела на поверхность.

— Но что-то ты все-таки вытаскивал. Мы поняли это по следам.

— Книги. Я уносил то, что осталось. Прятал в надежное место, пока эти чудища — грайки — не вернулись снова. Хотя не известно, кто их будет читать теперь, когда все кроты-грамотеи убиты.

— Не все,— раздался властный-голос Босвелла.— Кое-кто еще остался.

— Не может быть. Последних вздели на проволоку много-много месяцев назад. Они и по сей день висят там. А вы говорите, что, может, кто из писцов уцелел? — проговорил Спиндл с надеждой.

Босвелл не торопясь вышел из темноты и стал стряхивать с себя грязь. Когда облако пыли рассеялось, Триффану показалось, что шуба стала еще белее прежнего. Возраст, а может быть, и древняя история самого места, где они находились, придавали его облику особое величие и торжественность.

Спиндл торопливо привстал, смущенно отпрянул назад и, снова переходя на язык, предписанный старинным обычаем, спросил:

— Кто вы и откуда?

— Из Данктонского Леса, что входит в Семь главных Систем. Долгие трудные годы провели мы в пути, следуя сюда, в Аффингтон. Я родом из Аффингтона и принадлежу к сословию писцов. Зовут меня Босвелл, и тебе нечего бояться нас.

Спиндл не отрываясь глядел на Босвелла. От его наигранной воинственности не осталось и следа. Она сменилась жалобным, беспомощным выражением: устав казаться храбрым, он почувствовал облегчение, что может наконец не скрывать, что ему и страшно, и одиноко.

Спиндл задрожал, глаза наполнились слезами; он уткнулся рыльцем в передние лапы и зарыдал. Столько горя и вместе с тем радостного облегчения было в его плаче, что Триффан почувствовал, что вот-вот и сам расплачется.

Постепенно Спиндл успокоился и, приподняв вымокшую от слез мохнатую мордашку, спросил с запинкой:

— Ты действительно... и вправду Босвелл? Тот самый Босвелл?

Босвелл с улыбкой утвердительно кивнул головой, приблизился к Спиндлу и ласково потрепал его по плечу.

— Я так много слышал о тебе, — всхлипывая, проговорил Спиндл. — Столько всего слышал и все время ждал. Мне так хотелось надеяться, что ты, может, уцелел. Но никогда... никогда в жизни не думал я, что... — И он снова заплакал.

— Ну-ну, Спиндл, ожиданию твоему пришел конец, — ласково проговорил Босвелл. — Ты больше не один.

Триффан почтительно слушал. Босвелл обращался со Спиндлом бережно и внимательно — словно с больным, которого ему надлежало поднять на ноги.

Что до бедняги Спиндла, то он, всего минуту назад готовый мужественно защищать от них Священную Библиотеку, сейчас совсем оробел и не решался поднять глаза на Босвелла.

— Сей крот наделен мужеством и силой духа, — прошептал Босвелл, обращаясь к Триффану. — Эта встреча — добрый знак. Провидение Камня послало его нам.

Слушая его властный голос, Триффан, сам не зная отчего, понял, что его предстоящая миссия будет непременно связана со Спиндлом, и тоже коснулся его лапы, будто это пожатие было зароком того, что они отныне всегда будут вместе и что их встреча действительно предопределена заранее.

— Понимаете, — продолжал Спиндл, — я действительно ожидал все время вашего прихода. Только не надеялся, что это будет сам Босвелл. Я обратился к Камню...— И он снова всхлипнул.— Это уже после того, как чудовища убили и замучили всех летописцев. Я молился так: «Пошли мне помощь, о Камень! Обещай выполнить мою просьбу — и я останусь на месте и буду делать все, что в моих силах».

— И что же ответил Камень? — спросил Босвелл.

— Почти ничего не ответил,— отозвался Спиндл. Он сказал это с такой наивной простотой, что преисполненный жалости Триффан не знал, плакать ему или смеяться.— Честно говоря, совсем ничего не ответил. Промолчал.

— Почему же ты все-таки остался?

— А куда мне было идти? Сам я с южной окраины Аффингтона. Мы всегда служили писцам верой и правдой. Большая часть моего племени погибла во время чумы, остальных истребили чудовища-грайки. И никого вокруг, с кем можно посоветоваться. К тому же, — и тут Спиндл впервые поднял глаза, — я знал, что хоть Камень и безмолвствует, но он меня слышит. Я был уверен, что кто-нибудь рано или поздно придет. Знал, что нужно полагаться на Него. Ну вот и дождался. Вы пришли. Лучше поздно, чем никогда.

— Думаю, тебе еще многое следует нам рассказать, Спиндл, — проговорил Босвелл. — И лучшего места, чем Священная Библиотека, для этого не сыскать. Веди же нас туда, а по дороге покажи моему юному другу, каким образом ты устраивал весь этот шум.

И Спиндл повел их за собою. Когда они поравнялись < о странной узорчатой доской в стене, он провел когтями по узору, и они снова услышали воинственный рев и топот тысяч ног.

— Хитро придумано, правда? — сказал Спиндл.

— Да, здорово,— отозвался Триффан.

— В первый раз, когда я случайно поскреб здесь, то от страха у меня душа ушла в пятки,— признался Спиндл. — Это называется «Звук Устрашения». В прежние времена любой писец умел делать подобный узор. Есть специальный классический текст, посвященный тому, как это делается, и он по крайней мере уцелел.

— Его сочинил Сцирпас, — заметил Босвелл.

Спиндл кивнул и повел их дальше. Через ничем не примечательный арочный вход они проникли в величественный зал, такой просторный, что его стены терялись во мраке. Местами без какой-либо видимой симметрии его меловые своды подпирали мощные черные сколки камня. Повсюду бесконечными рядами тянулись полки, но все они были разломаны и пусты; вся середина зала (за исключением небольшого участка, где потрудился Спиндл) была засыпана обрывками книг на березовой коре. Среди них были летописи, манускрипты, справочники, большие толстые тома сочинений на различные гемы. Величайшая из подземных Библиотек была полностью уничтожена.

— Видите — почти ничего не осталось. Вот что натворили здесь эти грайки, ужас один! — печально произнес Спиндл. Не находя слов, он стал бесцельно кружить среди всего этого хаоса.

Босвелл быстро осмотрелся, поднял и перевернул несколько первых попавшихся листков и повернулся к Спиндлу:

— Давай, рассказывай подробно обо всем, что здесь произошло.

— Это долгая история.

— Тем более необходимо выслушать ее от тебя здесь и сейчас, ибо, возможно, придет день, — при этом Босвелл многозначительно взглянул на Триффана, — когда твоя история и роль, которую играл в ней ты сам, будет в свою очередь занесена в хроники. Поэтому изложи все правдиво и подробно. Начни с самого начала.

— Хорошо! — с готовностью отозвался Спиндл. — Я расскажу вам все, чему стал свидетелем, и да станет моя история известна всем.

С этими словами он устроился поудобнее среди раскиданных манускриптов и, еще раз окинув странников пристальным взглядом, как бы для того, чтобы убедиться, что они действительно рядом и что он не один, глубоко вздохнул, огляделся по сторонам, словно в поисках вдохновения, и начал свой рассказ — рассказ о постигшем Аффингтон бедствии, чему он, скромный Спиндл, стал невольным и единственным оставшимся в живых свидетелем.

Глава третья

— Я родом из Семи Холмов, что находятся к югу от Аффингтона. С давних пор мои соплеменники служили летописцам либо в качестве охотников за червями, либо как строители тоннелей, либо как переписчики. В июне, еще до последней Самой Долгой Ночи, настал черед моей матушке посылать одного из детей сюда, в Аффингтон. Поскольку я был в семье самым слабым и не годился ни для схваток, ни для боев, она выбрала для этого меня. — Спиндл произнес это извиняющимся тоном, взглянул на свои лапы и, пожав худенькими плечами, продолжал: — Меня назначили прислуживать писцу по имени Брейвис, который появился здесь совсем недавно. Единственное, о чем он меня спросил, когда я пришел к нему в первый раз, было — верую ли я в Камень.

— И что же ты ответил? — спросил Босвелл.

— Ответил, что верую, — просто сказал Спиндл, глядя на Босвелла преданными кроткими глазами. — Я родился и вырос под сенью Священных Нор. В наших долинах множество Камней. В детстве я часто прятался за ними от сверстников. Они всегда надежно укрывали меня, и мне хорошо известно их могущество. Я верую в Камень. — Спиндл говорил горячо и искренно.

Босвелл одобрительно кивнул головою — Триффан понял, что его наставник остался доволен ответом Спиндла.

— Мой господин Брейвис только что перед этим завершил послушание и был посвящен в летописцы. Я был рад служить ему. Потому что и сам был новичком. Правда, он был уже в годах, когда принял сан. Родом он из Бакленда, что лежит к северу от Аффингтона. Он быстро сумел сделаться отличным писцом и ученым — у него были прекрасные стиль и почерк. Он великодушно позволил и мне научиться немного грамоте, так что я смог помогать ему во время его занятий в Библиотеке, хотя другие писцы отнеслись к этому с неодобрением. Правда, я не очень бегло умею читать, да и пишу неважно, однако вполне достаточно для того, чтобы мог делать выписки для Брейвиса и подыскивать ему книги. И это мне очень помогло после того, как чудовища-грайки завершили свое черное дело.

Итак, я выполнял то, что мне было велено, и, хотя многие другие были умнее и делали работу лучше, Брейвис никогда не жаловался и не ругал меня. Один летний месяц сменялся другим, я привязался к моему господину и полюбил свои занятия, которые были разнообразны и включали путешествия в разные концы Аффингтона с поручениями от Брейвиса. Я по натуре любознательный; особенно меня интересовало устройство здешних тоннелей, у нас я таких не встречал — поэтому я за это время хорошо изучил здесь все ходы и выходы. Это, а также то, что я служил не кому-нибудь, а именно Брей-вису, впоследствии спасло мне жизнь.

Спиндл умолк и печально вздохнул. Было очевидно, что рассказ дается ему с трудом: он оживил память о наставнике, которого Спиндл глубоко уважал и успел полюбить, воскресил воспоминания, вытесненные долгими месяцами одиночества. Триффан хорошо понимал эти чувства — ведь он и сам очень привязался к Босвеллу за время их совместных странствий.

Между тем Спиндл продолжил свой рассказ. Теперь он повел речь о том, как вести о грайках впервые достигли Аффингтона, об их появлении и учиненной ими жестокой расправе.

Первые слухи о надвигающейся угрозе дошли до Аффингтона в августе. Их принесли кроты-путешественники с севера. Они подтвердили то, чего все давно опасались: после изнурительной чумы их ожидала новая напасть в виде полчищ чудовищных грайков.

Уже в период Великого мора среди аффингтонцев образовалось два лагеря. Одни говорили, что с древних времен первейшей задачей сословия писцов было врачевать душевные раны. Их дело, мол, показывать другим пример своим бесстрашием, путешествовать, как и прежде, оказывать помощь несчастным и проповедовать учение о Безмолвии Камня. Другие же — и они оказались в большинстве — полагали, будто роль обитателей Священных Нор состоит в том, чтобы являть другим пример благочестивого поведения. По их мнению, мор, чума и другие напасти были ниспосланы как наказание за утрату веры в последние десятилетия. Писцам не следует ничего предпринимать, говорили они, и да будет на все воля Камня:

Брейвис, господин Спиндла, был приверженцем первого лагеря и считал необходимым путешествовать и помогать другим кротам; однако последнее слово принадлежало главе Священных Нор по имени Медлар. Он был уже стариком и теперь, в минуту опасности, не желая осложнений, затягивал с принятием решения. Настала летняя жара, а с ней Аффингтон охватила нерешительность, начались бессмысленные споры, и в конечном счете наступило полное бездействие. В августе до Священных Нор стали доходить зловещие слухи о том, что вслед за мором с севера к Аффингтону быстро приближаются кроты-проповедники давным-давно запрещенной секты Слова. Три из Семи Систем — Кейер Карадок, Стонхендж и Роллрайт — уже были захвачены ими. В Аффингтоне крепла уверенность, что их окружили кольцом.

Этих кротов-захватчиков именовали грайками, но никто, даже самые ученые из аффингтонских писцов, не знал ни происхождения, ни значения этого названия. Из хроник было известно, что у них черный мех и черные морды, что они хитры, ловки и очень сильны; что нрав у них мрачный и они наделены непомерным, пугающим самомнением; что говорят они бесстрастно и необычайно упорны. Они не терпят противоречий, в любую минуту готовы вступить в бой и всегда считают себя правыми.

Говорили, будто грайки не верят в Камень и презирают всех, кто почитает Его. Они называли себя последователями Слова, почитали непременным долгом обращать в свою веру всех других кротов и не гнушались никакими методами, чтобы доказать иноверцам их глупость.

В Аффингтоне о Слове знали. Хотя последователи этого вероучения, по-видимому, считали, что оно божественного происхождения, ученые мужи Аффингтона еще много десятилетий назад установили, что его основателем был злокозненный отступник, живший в период раннего средневековья, по имени Сцирпас. Темным, необученным юнцом, движимый верой в Камень, проделал он нелегкий путь от одной из отдаленнейших северных систем в Аффингтон. Здесь он научился писать и сделался выдающимся ученым, чей комментарий к трактату о Звуке Устрашения стал образцом для такого рода сочинений. Однако постепенно его интересы сосредоточились на темных, мало изученных сторонах культа. Это увлечение захватило его целиком и увело в глубины, куда не проникал свет истинного учения. Хроники повествуют о том, как Сцирпас стал все чаще выражать свое разочарование и несогласие с тем, как обучали в Аффингтоне. Он заявил, будто ему ниспослано было откровение, результатом которого стало создание его нашумевшего труда под названием «Книга о Слове». Ее странный, непонятный текст представлял собою смесь фанатичной любви и темных пророчеств и по сути своей являлся не чем иным, как надругательством над верой. В нем объявлялось, будто Слово есть начало начал и конец всего сущего; что Звук Безмолвия на самом деле есть Звук Устрашения; что отрицание Слова есть отрицание Истины и подлежит суровому наказанию и что первейший долг каждого — нести веру в Слово во благо всем прочим, независимо от того, хотят они этого или нет.

К несчастью, он сумел к этому времени занять в Аффингтоне очень влиятельное положение — главным образом благодаря тому, что вошел в доверие к тогдашнему главе обители, Данбару, который славился своей непредсказуемостью. Пока Сцирпас не стал известен как автор черной «Книги о Слове», Данбар пользовался непререкаемым авторитетом за свою необычайную ученость и мужество. Он много и долго странствовал, был, как и Сцирпас, выходцем с севера, что, вероятно, немало способствовало их сближению.

В течение нескольких недель, последовавших за тем, как Сцирпас преподнес в дар Библиотеке свою книгу и призвал всех принять участие в ее обсуждении, Данбар, несмотря на бурю негодования, которую она вызвала среди ученых мужей Аффингтона, хранил странное молчание. По свидетельству хроник, Данбар ни разу не высказался открыто с одобрением книги, однако и не потребовал ее немедленного изъятия из Библиотеки. По словам одного из историков этого бурного времени, он лишь произнес следующее:

— Дайте ему высказаться, собратья, ибо смятенные и злобные сердцем нуждаются в любви и сочувствии. Все несчастья ваши проистекают от недостатка милосердия; но коли вы не в силах полюбить его, то не останусь я тут более, уйду от вас навсегда.

Когда же потрясенные писцы — ибо за всю историю Аффингтона не случалось такого, чтобы крот, избранный главою обители, оставил свой пост, — спросили, куда именно он собирается направить стопы свои, Данбар ответствовал, что намерен пойти со Сцирпасом и попытаться убедить того в неправоте, если же это ему не удастся, то он станет ничем и уйдет в никуда.

Верный слову своему, почтенный Данбар покинул Аффингтон вместе со Сцирпасом, не переставая дискутировать с ним по поводу Звука Устрашения и Слова. Авторитет Данбара был настолько велик, что многие присоединились к нему и последовали за ним, покинув Аффингтон. Среди них были и кроты почтенного возраста, и совсем юные послушники.

Судя по записям той поры, основанным на свидетельстве одного из писцов, бывшего в этой группе, но затем оставившего ее и по прошествии нескольких лет вернувшегося в Аффингтон и раскаявшегося, Сцирпас унес с собой несколько копий своей «Книги о Слове» и комментарий к трактату «О Звуке Устрашения». До Роллрайта, что севернее Данктона, они как будто оставались вместе. К тому времени Сцирпасу удалось переманить на свою сторону многих из тех, кто пошел за Данбаром. В Роллрайте произошел решающий диспут, а за ним — настоящая схватка, из которой почтенному Данбару удалось выйти невредимым лишь благодаря беззаветной преданности своих немногочисленных учеников. В этой суматохе сумел сбежать и сам рассказчик, однако вскоре он потерял из виду Данбара и продолжал скитаться уже один.

История о том, куда ушел Данбар с горсткой своих последователей, оставалась тайной; она открылась лишь спустя несколько столетий, когда наиболее предприимчивые из летописцев в ходе своих дальних странствий установили, по свидетельствам очевидцев, что Данбар или некто, очень на него похожий, проследовал на восток — в край, которому они предпочли дать название «Пустой Угол»; истинное же название этого места — Вен, что на древнем наречии обозначает злокачественный нарост на теле или дереве. Это опухоль, которая развивается сама по себе, высасывая жизнь из существа, на котором укоренилась. Нарост этот не только злокачествен и паразитирует на жертве, но еще и распространяет отвратительное зловоние. Запах Вена считается губительным для крота.

Рассказывали, будто там, далеко на востоке, есть такое место, где кроты не могут выжить из-за постоянного шума и бесчисленных опасностей; будто сам воздух там отравлен, кругом бродят двуногие и другие хищники огромных размеров. Все самые страшные сказки для маленьких кротов были связаны с этим краем. Ко всему прочему, именно там водились ревущие совы.

— Где же оно находится — это самое место? — спрашивал, бывало, какой-нибудь малыш, боязливо оглядываясь — ибо все страхи таятся для крота где-то в близко подступающем мраке.

На это всегда следовал один ответ: на восток от самой восточной из Семи Систем, где-то за Данктонским Лесом лежит край Вен, но лучше никогда не приближаться к его пределам. И такого ответа было более чем достаточно для любого юного крота.

Именно в том направлении, по словам храбрых писцов, собиравших сведения со всех концов кротовьих владений, удалился Данбар, унеся с собою «Книгу о Слове». Проследить его путь до восточных окраин оказалось достаточно просто. Далее, однако, доподлинные сведения не простирались, и остались лишь темные слухи о том, что он проследовал дальше на восток. Что в конце концов сталось с ним и с его приверженцами — не известно, но никто не сомневался, что его конец был горек и страшен и что злосчастная «Книга», а также содержавшейся в ней тайны исчезли навсегда.

В легендах о Данбаре ничего не говорилось о том, зачем он вообще взял с собою этот труд и были ли при нем еще какие-либо другие документы. Однако в одной из наиболее распространенных версий этой истории глухо упоминалось, будто он надеялся схоронить злосчастную книгу в самом сердце Вена, «пока ересь не изживет себя». Когда же это произойдет, то именно из Вена явится крот, с приходом которого во всех подземных системах наконец-то наступит мир и появится надежда на возрождение подлинного учения.

Итак, имя Данбара перестало упоминаться в хрониках и осталось жить лишь в сказках и легендах. В них он выступал как основатель новой породы таинственных кротов царства Вен — существ, которые живут в местах, где не может жить обычный крот, где сам воздух несет смерть. Разумеется, о Вене всегда существовало много легенд. Общим для них было то, что это край таинственных созданий, откуда должен явиться спаситель кротовьего рода в тот самый момент, когда грозные тени сгустятся над всеми и когда в спасителе наступит самая острая необходимость. Не известно, насколько правдивы были все разноречивые толки о Данбаре, однако связанные с его именем упоминания о расколе и ереси, очевидно, имели под собой реальные основания, поскольку, по общему мнению, именно с мятежа Сцирпаса и таинственного исчезновения Данбара и начались брожение умов и упадок веры в Камень.

О судьбе самого Сцирпаса, этого мрачного гения кротов, было тоже кое-что известно.

После стычки с Данбаром он направился к северу — туда, откуда пришел. Будучи личностью сильной и одержимой, он сумел увлечь за собою многих. Его поход на север стал победным маршем. Он увел свою паству в край, что лежит за Темной Вершиной в непроходимые болота, где до этого не жили кроты. Это было место огромных тоннелей, гремящих вод и неслыханных опасностей. Этот край не имел названия, но впоследствии его стали называть так, как в сказках именовалось место обитания гигантских надменных кротов, — системой Верн.

Там Сцирпас основал свою первую общину, которая вскоре стала известна строгостью своего устава и суровостью наказаний. Именно там он опробовал свои идеи, впоследствии составившие Свод Правил, или, как он назвал его, Закон Слова, который, по его замыслу, следовало ввести во всех системах. Эти правила устанавливали строгую иерархию, основанную на полном подчинении — что уже само по себе противоречило учению Камня, — а также вводили смертную казнь для преступивших Закон через протыкание носа, о чем никогда не помышляли последователи истинной веры.

Утверждали, будто, находясь там, Сцирпас заново переписал свою «Книгу о Слове». Он включил в нее еще ряд мрачных предсказаний о конце эры Камня и о наступлении эры Слова. «И придет глад, и распри; и начнутся шатание и раскол; за ними же всех обуяет страх, и придет конец учению Камня,— говорилось там. — И придет время Великого мора, и Аффингтон будет разрушен, и наступит для кротов час Покаяния; тогда явится новый предводитель, и под его началом вера в Слово спасет их всех».

Так писал Сцирпас в своей «Книге», однако со временем память о нем и его мрачных предсказаниях потускнела и стерлась. Иногда — обычно это случалось после больших эпидемий — с севера являлись последователи Сцирпаса и объявляли, что наступило время Слова. Некоторые из них даже создавали свои собственные системы поселений. Ходили слухи, что в этих Сцирпасских общинах проповедуется учение о Слове и практикуются запретные ритуалы, связанные с Камнем. Поколение за поколением летописцы самоотверженно собирали сведения об этом новом движении; мы не случайно говорим о самоотверженности, ибо многие из них так и не возвратились домой. Наконец во времена блаженной памяти Арнольда из Эйвбери, того самого, кто дольше всех пробыл главою Аффингтона, против этих общин был предпринят поход. Он успешно завершился изгнанием сцирпазианцев. Они были снова оттеснены к самому Верну, к его голым бесплодным высотам. Выжил ли кто-нибудь из них и добрались ли они в результате до Верна — если таковой на самом деле был, — осталось не известно, поскольку желающих следовать за ними туда не нашлось.

В этом как будто и не было нужды, поскольку век шел за веком, они не давали о себе знать и о них наконец вовсе забыли. Не вспомнили о мрачных пророчествах Сцирпаса даже и тогда, когда вера действительно начала ослабевать. Лишь немногие как-то связывали периодические эпидемии с пророчествами гибели всего кротовьего рода. Ослабевшим от болезней и неурядиц в повседневной жизни не до воспоминаний о злокозненном деятеле, жившем в средние века, и о его «Книге», все экземпляры которой считались давным-давно утраченными.

Поэтому, когда вести о грайках достигли и без того переживающей нелегкое время Аффингтонской обители, никто вначале не связал их с последователями Сцирпаса, хотя и говорилось, что грайки проповедуют Слово.

Однако в конце августа Аффингтон получил точные сведения о методах грайков от непосредственных очевидцев: одной из них оказалась преданная почитательница Камня из Лавелла — поселения на северном берегу Темзы, другим — юноша из Бакленда — родины Брейвиса, которому каким-то образом удалось-таки добраться до Священных Нор. По утверждению обоих, грайки уничтожали всех, кто отказывался следовать Слову; те же, кто из страха соглашался принять новую веру, подвергались жестоким обрядам Покаяния, вплоть до избиений.

Когда грайки вступили в Бакленд, они многих поубивали, обратили в свою веру наиболее слабых, а затем отправились в Хэрроудаун — небольшое поселение, известное своей преданностью истинному учению. Там, в знак окончательного утверждения новой веры, они истребили все население, наколов на проволоку, что ограждала Хэрроудаунский Лес. Юнцу удалось спрятаться и затем бежать в Аффингтон, который представлялся ему последним надежным убежищем. Однако воспоминания об увиденном и услышанном не покидали его ни на мгновение: он постоянно дрожал и не мог оставаться один. Спустя три недели после прихода в Аффингтон он умер.

Естественно, эти рассказы потрясли аффингтонцев, но более всех — Брейвиса. Он, а с ним еще шестеро, решили пренебречь распоряжением Медлара не покидать обитель и самим отправиться на разведку в разных направлениях. Они договорились вернуться в конце сентября и представить Медлару полный отчет о том, что, собственно, происходит. Больше ни о ком из них, за исключением одного, никто ничего не слышал. Этим единственным оказался все тот же Брейвис...

Однако еще до возвращения Брейвиса и до того, как в Аффингтоне осознали наконец всю серьезность опасности нашествия грайков, в обитель пришли два странника, и появление их имело последствия, которых в то время никто не мог предвидеть.

Как явствовало из рассказа Спиндла, они назвались вымышленными именами, и ни о чем не подозревавшие аффингтонцы, всегда готовые принять всякого, кто хотел поделиться впечатлениями о внешнем мире, встретили их со свойственным им радушием. Впоследствии историки утверждали, будто в момент их появления Поющий Камень издавал громкие предупреждающие звуки, хотя Спиндл такого не упомнил. Однако, возможно, так оно и было, поскольку один из пришельцев, Уид, на самом деле оказался шпионом и главным советником предводителей грайков; вторая же, Сликит, — самой коварной, пронырливой и хитрой из всех особ женского пола, которые когда-либо были рождены под землею или на земле.

По их словам, они совершали паломничество и принадлежали к одной из систем к северу от Священных Нор. Глава обители принял их и остался ими весьма доволен. Уид умел писать, хотя и довольно неуклюже; он сказал, что его обучил этому писец из Аффингтона, который жил в их поселении и там скончался. Однако у некоторых летописцев возникли кое-какие сомнения относительно пришельцев. Спиндл сам слышал, как они говорили, что стиль Уида им подозрителен: в нем встречаются отклонения от принятых норм и странные непонятные выражения. Не будучи сам летописцем, Спиндл не мог точно объяснить, в чем они заключались, хотя однажды, когда ему по роду обязанностей попался текст, нацарапанный Уидом, он сам обратил внимание на жесткость стиля и почерк с непривычным левым наклоном — чем-то похожим на Звук Устрашения повеяло тогда на Спиндла от того листа.

Из этих двоих ведущую роль несомненно играл тот, кого они знали под именем Уида. Внешность у него была самая заурядная, рост небольшой, мех слежавшийся и клочковатый. Вытянутое рыльце было чуть искривлено влево, отчего говорившему с ним казалось, будто он постоянно оглядывается через плечо. Он был улыбчив, и его глаза глядели вроде бы по-доброму; лишь заставший его врасплох — а это случалось крайне редко, в тот момент, когда он полагал, что за ним никто не наблюдает, — заметил бы, что эти глаза темны и холодны, как осколки базальта. И еще за ним подметили любопытную особенность: он поглощал червяка без единого звука — без хруста, без причмокивания, абсолютно бесшумно. Просто в какой-то момент червяк — розовый и аппетитный — исчезал, словно его и не было.

Однако самым тревожащим в отношении Уида, на что все сразу обратили внимание, был тот факт, что его обаянию не могли противиться даже те, кому он был, по существу, неприятен и подозрителен. Его глаза, как бы холодны они ни были, светились умом и насмешкой; он был находчив, с ним было интересно; казалось, он всегда угадывал чужие мысли и соображал в десять раз быстрее, чем любой другой.

Когда Уйду хотелось заставить кого-нибудь разговориться — а Уид, это было очевидно, интересовался любой информацией, будь то факты, сплетни или слухи, — он обычно произносил как-то врастяжку:

— Да-а? — После чего оказывалось просто невозможно удержаться и не рассказать ему все до конца.

— А вот здесь что? Нижний выход на поверхность, да-а? — бывало спрашивал он, поскольку с самого начала обнаружил живейший интерес к структуре Священных Нор. Уид желал знать расположение всех входов и выходов; не стань писцы под началом Медлара столь далекими от всех мирских дел, они без труда распознали бы, что за этим интересом скрыт элементарный шпионаж.

— Да-а?

— Совершенно верно, — обычно говорили ему, — а это вот боковой тоннель, а это — средне-нижний, и так далее.

Когда же наивный крот, полагая, что все объяснил, замолкал, Уид снова произносил свое «да-а?» — и бедняга выжимал из себя еще какие-то дополнительные сведения — только ради того, чтобы прервать ставшее почему-то невыносимым молчание и чтобы этот Уид отвел наконец от него свой, казалось бы, добрый взгляд.

Совершенно иной нрав был у Сликит. Само ее появление в Священных Норах вызвало легкое смятение. Прежде, однако, уже бывали случаи, когда особам женского пола, сопровождаемым мужчинами, разрешалось жить в гостевом комплексе и с соизволения главы обители даже осматривать прочие помещения, а также присутствовать на общих собраниях.

Гладкий, блестящий мех Сликит, ее горделивые манеры и неприятный холодок в голосе отпугивали от нее других кротих, между тем как пораженные ее элегантностью кроты в ее присутствии либо лишались дара речи, либо тенью следовали за нею, стремясь предупредить любое ее желание. Будь они более наблюдательны, они непременно подметили бы то, что она так тщательно пыталась скрыть,— странную смесь холодности и неуверенности в себе. Она была несомненно умна и остра на язык, так что кроты научились в ее присутствии высказываться с особой осторожностью.

Об ее истинной роли как члена тайного отряда грай-ков-соглядатаев, тайных агентов и шпионов тогда никто не подозревал. Между тем летописцы — за малым исключением, — введенные в заблуждение ее наружностью и явным интересом к их занятиям, наперебой рассказывали ей о том, как и над чем они работают. Она же отлично сумела скрыть истинную причину своей заинтересованности — желание дополнить сведения Уида информацией об имеющихся текстах, местах их хранения и внутреннем распорядке обители.

Вскоре стало очевидным, что всюду, где бы она ни появлялась, немедленно начинались споры и раздоры, особенно среди писцов, давших обет безбрачия. Наибольший эффект она оказывала на пожилых. Находясь рядом с ними, она выглядела такой чистой, такой беззащитной, что вызывала в них чувства, которые они, наперебой добиваясь ее благосклонности, возможно, и предпочитали считать братскими, отеческими или родственными, хотя по существу они отнюдь таковыми не являлись.

Итак, перед возвращением Брейвиса незаметно и постепенно, подобно тому как гниль подтачивает корни дерева под травою, раздоры и зависть стали разъедать изнутри Священные Норы. О роли, которую в этом сыграли У ид и Сликит, тогда еще не догадывались. Да и как было догадаться, если кто, как не они, являли собою образец самого горячего поклонения Камню?! Кто, как не они, — и особливо эта очаровательная юная особа, к тому же такая умница, — стремились возможно глубже постичь истинное учение? Разве не проявляли они себя как наиболее милосердные и уравновешенные, когда речь заходила о тех же грайках? Разве не говорили они, что слухи об их деяниях, скорее всего, преувеличены, а на самом деле эти грайки вовсе не столь ужасны; мало ли чего могут о них наговорить! В действительности же грайки, мол, известны своим радушием и своей ученостью. Да, возможно, их устав и кажется кое-кому слишком суровым, но, вероятно, для тех диких мест, где они живут, как раз такой и нужен. К тому же, говорят, они нашли способ борьбы с мором посредством соблюдения очистительных мер и соответствующих ритуалов...

Все эти доводы вполне устраивали обитателей Священных Нор. Эти доводы усыпляли их страхи по поводу того, что творилось вокруг; они подтверждали преобладающее мнение, будто грайки не представляют собой значительной угрозы, откуда следовало заключение, что самое лучшее — ничего не предпринимать. Так, сами о том не подозревая, аффингтонцы допустили в свою среду двух главных агентов грайков, деятельность которых была прервана самым неожиданным и драматичным образом лишь возвращением Брейвиса.

Это произошло в середине сентября. Усталый и израненный, он явился в Норы с севера; у него был вид глубокого старика. Несмотря на полное изнеможение, он потребовал немедленно допустить его к главе Аффингтона. Во время встречи он не только описал во всех подробностях страшную опасность, грозящую обители, но, к своему ужасу, узнал о двух чужаках, принятых Аффингтоном, в которых он не замедлил опознать шпионов, печально известных под именами Уид и Сликит.

Оказалось, однако, что уже слишком поздно. Уид и Сликит исчезли, оставив за собой зловещие улики поспешности своего бегства: помощник писца Фаун и летописец Уолд были найдены в западном крыле мертвыми. Они были весьма профессионально разодраны когтями. Брейвис предположил, что эти двое что-то заподозрили и попытались помешать бегству шпионов. Однако даже перед лицом этих, казалось бы, неопровержимых доказательств, сторонники Медлара все еще пребывали в . нерешительности. Было даже высказано мнение, что эти двое могли быть убиты кем-то другим, незаметно проникшим в обитель. Брейвис решительно отверг это предположение.

— И все же такая возможность существует! — упорствовал один умник. Он отказывался сомневаться в собственной непогрешимости и не желал признавать, что следует готовиться к обороне.

Своей нерешительностью и промедлением Аффингтон и Священные Норы сами подписали себе смертный приговор.

Однако с докладом Брейвиса, с его точностью и скрупулезным изложением деталей все же нельзя было не считаться. Он говорил, что грайки уже переправились через Темзу и захватывают близлежащие селения, стремительно приближаясь к Аффингтону. Они почти не встречают сопротивления, поскольку все системы еще не оправились от очередного мора. Брейвису не было известно, были ли методы грайков по обращению в свою веру поначалу менее жестокими; в настоящий момент они стали так сильны, что действуют быстро, стремительно и только грубой силой. Кроты настолько истощены долгими годами голода и болезней, что покоряются без борьбы; тех же, кто не смирился и отказался принять Покаяние и склониться перед Законом Слова, истязают, морят голодом, а затем, сломив сопротивление, обучают Слову. Наиболее упорных подвергают публичной казни через прокалывание носа; в отдельных же случаях, где есть соответствующая почва, их просто топят в жидкой грязи. Явившись в очередное новое поселение, грайки начинали с казни, чтобы каждому кроту стало ясно, что они шутить не намерены.

Далее Брейвис сообщал, что грайки дисциплинированны и прекрасно организованы. У них создан аппарат надсмотрщиков — надзирателей обоего пола. Обычно, захватывая крупное поселение, они сгоняют туда всех уцелевших из более мелких систем. Поскольку в каждом поселении после чумы остается много мертвецов, гниющих там, где застала их смерть, грайки придумали свой способ уборки. Эту работу у них выполняют особые бригады чистильщиков. Ее обычно поручают больным, слабоумным и бродягам — отбросам общества, которых все боятся и презирают. Их селят отдельно, и они убирают системы, вынося трупы на поверхность. Эта работа используется грайками и как один из видов наказания: редко кто из чистильщиков живет долго — они вскоре сами заражаются либо чумой, либо какой-нибудь другой смертельной болезнью.

Брейвис, который с риском для жизни незамеченным внедрился в свой родной Бакленд и даже прикинулся новообращенным, узнал, что целью захвата грайками Аффингтона является не что другое, как окончательное и бесповоротное уничтожение веры в Камень. Поскольку аффингтонцы оказались столь неосмотрительны, что дали обмануть себя, приютив Уида и Сликит, то необходимо немедленно предпринять соответствующие шаги, — предупреждал Брейвис. Вторжение может произойти в самое ближайшее время.

И все же, как это ни невероятно, сверхосторожный Медлар настоял на представлении доклада в письменном виде, с тем чтобы почтенный совет старейшин мог внимательно рассмотреть его и уже потом решить, какие меры следует предпринять...

Один лишь Спиндл был свидетелем того, каких нравственных сил, каких мук стоило Брейвису подчиниться этому приказу. Но одно дело — пуститься в разведку, бросив вызов Медлару, на что Брейвис решился ранее, и совсем другое — ратовать в пользу срочных мер, прежде чем совет старейшин вынесет вердикт и вопреки прямому указанию главы обители... Чтобы изложить свой доклад, Брейвису потребовалось две ночи и два дня.

Спиндл впоследствии не раз вспоминал, с каким отчаянным ожесточением трудился Брейвис, не давая себе передышки, — ведь он знал, что счет идет не на часы, а на минуты... За все время он остановился лишь однажды, и то лишь затем, чтобы предупредить Спиндла — нет, приказать ему — в случае нападения грайков спастись любой ценой, даже если для этого ему придется сделать вид, будто он отступился от своей веры и принял новую.

Предупреждение, как оказалось, было своевременно, и самые мрачные опасения Брейвиса не замедлили оправдаться.

Грайки шли с севера; они двигались по гористым западным тоннелям и с южных долин. Черные, молчаливые, яростные в схватках и беспощадные; не задающие вопросов, не ведающие ни снисхождения, ни жалости, они шли прямым путем к единой цели — обнаружить оригинал «Книги о Слове», который, по их убеждению, все еще находился в Священных Норах, выследить крота но имени Босвелл и уничтожить Аффингтон, чтобы истребить самую память об этом святом месте.

Для розыска Босвелла они использовали двух бедных замученных кротов. Те должны были назвать имена всех пленников. Бедняги вначале отказывались выдавать своих собратьев. Тогда им вырвали глаза, изранили уши и исполосовали все тело, пока сами они не стали умолять положить конец их мукам. И смерть была дарована им. Это были как раз те, повешенные за нос, которых много-много месяцев спустя обнаружили Босвелл и Триффан.

После первой атаки уцелели немногие, и среди них — Спиндл со своим господином, Брейвисом. Спиндл потерял остальных и вскоре был схвачен. Однако, когда грайки узнали, что он всего лишь служка и хорошо знаком с тоннелями, ему сохранили жизнь. Что до всех прочих, включая и Брейвиса, то их наверняка поймали и убили: Спиндл сам слышал хвастливые рассказы грайков о том, как изловили не успевших добежать до Поющего Камня, расправились с ними и оставили на съедение совам. Увы, позднее Спиндл лично имел возможность убедиться в правдивости их слов, хотя останки несчастных были настолько обезображены, что опознать кого-либо было уже невозможно.

Однако это случилось уже потом. Вначале же Спиндлу, как и всем другим таким же, как он, пришлось пройти через все мучения допросов с пристрастием, во время которых многие были хладнокровно уничтожены. Спиндл же спасся тем, что прикинулся полным дураком и сам вызвался перейти в новую веру. Его выспрашивали о Главной Библиотеке и о наличии других книгохранилищ. Он сказал, что о таких не слышал, и ничего нового им не сообщил. Снова и снова его, как и прочих служек, заставляли опознавать тела, чтобы выяснить, нет ли среди них Босвелла, и прошло немало времени, прежде чем грайки поверили, что Босвелл давным-давно ушел в Данктон и уже много лет не давал о себе знать.

Грайки не открывали, зачем им понадобился Босвелл, однако было ясно, что он им нужен живым.

Они пытались обнаружить оригинал «Книги о Слове», по слухам, хранящийся в Библиотеке, но о ней никто не знал, и ее так и не нашли. Остальные рукописи, судя по всему, их не интересовали. Это были грубые, невежественные кроты, способные только убивать.

Однако, как рассказал Спиндл, несколько дней спустя в Священные Норы прибыло высокое начальство, среди них — Уид, Сликит и кто-то еще, кого Спиндл не видел. Они, как выяснилось, оказались крайне недовольны разгромом Библиотеки и тут же распорядились наказать виновных. Надсмотрщики из команды Уида самолично убили нескольких грайков, руководивших захватом Аффингтона. Очевидно, Уид по каким-то одному ему известным причинам был заинтересован в сохранении Библиотеки.

Прошло еще несколько дней после расправ и беспорядочного грабежа, а затем грайки, забрав несколько уцелевших служек, оставили Аффингтон и направились на юго-запад, в сторону Эйвбери. Эту систему они намеревались захватить следующей, оставив пока Шибод на западном фланге, а Данктон на восточном. Как удалось выяснить Спиндлу, грайки собирались сделать Эйвбери центром сосредоточения всех сил восточного региона, а затем, ко Дню Летнего Солнцестояния, возвратиться в Аффингтон и, завершив его окончательное уничтожение устройством празднества с совершением магических ритуалов, предать его потом полному забвению.

Были ли захвачены системы Данктон и Шибод к моменту появления здесь Босвелла и Триффана, Спиндл не знал, однако не сомневался в том, что и они в конце концов падут, разве что за это время появится вождь, способный объединить и повести за собой сторонников истинной веры.

Окончив свою страшную повесть, Спиндл понуро замолчал. Босвелл вставлял кое-какие замечания по ходу рассказа, Триффан же до сих пор только слушал.

— А ты? Как тебе удалось бежать? — спросил он наконец.

Спиндл усмехнулся.

— Мой неказистый и изможденный вид имеет свои преимущества,— сказал он.— Охранники не считали меня способным к бегству. К тому же не забывайте, что все здешние холмы и выходы, так же как и тоннели Семи Холмов, я знаю превосходно. Когда идет большое продвижение войск, легко проскользнуть незамеченным, что я и сделал в подходящий момент. Никто за мной не погнался, значит, моего бегства не обнаружили.

— Что ты делал, когда они все отсюда ушли?

— Ничего, — сдавленно вымолвил Спиндл, как видно, заново переживая то страшное время.— Несколько дней я ничего не предпринимал. Там было еще двое или трое уцелевших, но мы не говорили между собой. Потом они пропали куда-то. А я... Не знаю... Я думал лишь о том, чтобы припасть к Камню, как я делал давным-давно, когда был еще ребенком. Я отправился в Долину Камней, что возле поселения на Семи Холмах, и нашел там прибежище. Я просил о поддержке, просил совета. Самую Долгую Ночь я провел один, у камней; там прочел все молитвы, какие знал. После этого я понял, что мне надлежит делать: я все же служка Священных Нор — так где же мне быть, как не там?!

С этими словами Спиндл посмотрел на них прямым, открытым взглядом. По этому взгляду обоим стало ясно, какого огромного мужества, какого напряжения всех душевных сил стоило Спиндлу его трудное решение. В одиночку, в смертельном страхе, без малейшей надежды на помощь он вернулся в Аффингтон и сквозь груды замученных и растерзанных тел пробрался в Библиотеку!

— И что же ты там делал? — мягко спросил Босвелл.

— Стал подбирать уцелевшие книги и одну за другой уносил их в Семь Холмов. Там я спрятал их на случай, если грайки снова вернутся. А потом... Мне нужно было... — Тут он запнулся и, несмотря на вопросы Триффана, так и не объяснил, что собирался сказать.

— На это у меня ушла куча времени, но я сделал все, что мог, — продолжал Спиндл. — Не раз я взывал к Камню о помощи, а бродягам я не доверял. Вы — первые, кому я открылся, но вы явились слишком поздно. Близится Весеннее Равноденствие, и боюсь, грайки не сегодня-завтра вернутся. Сегодняшний мой приход сюда должен был стать последним, потому что целых книг уже почти не осталось. Когда я вас услышал, то подумал... Мне показалось... Я испугался, что это снова они...

— И, несмотря на это, ты решил один защищать от них Библиотеку, — произнес Босвелл, не скрывая своего восхищения.

— Это был мой долг, — просто произнес Спиндл.

— Ты сделал не только это — разве не так? — загадочно бросил Босвелл.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — с испуганной поспешностью проговорил Спиндл.

— Ты собирался рассказать об этом, но страх остановил тебя, — сказал Босвелл.

— Я... мне... — панически залепетал Спиндл с полными ужаса глазами.

— Тебе незачем нас бояться, — успокоил его Босвелл.

— Я боюсь вовсе не вас! — в отчаянии возопил Спиндл. — Не вас, а их! Не могу! Второй раз мне такого не пережить!

И тут Босвелл сделал то, что уже сделал однажды, в первые минуты встречи со Спиндлом: он с улыбкой положил на его лапу свою. Тотчас же Свет и Покой воцарились в Библиотеке, и Триффану вспомнились слова Босвелла о Спиндле: «Велики мужество и стойкость этого крота». Вновь, как и в тот момент, Триффаном овладела уверенность, что его дальнейшая судьба будет связана со Спиндлом, и он задрожал всем телом, ибо знал: теперь начинается его собственная миссия; трудна и опасна будет она, и еще не известно, достанет ли у него веры и сил, чтобы исполнить ее.

— Ты ведь не все поведал нам, Спиндл, правда? — продолжал Босвелл, испытующе глядя на бедного Спин-ил а своими мудрыми, много повидавшими глазами.

— Нет, не все,— проговорил тот упавшим голосом.

— Говори! — приказал Босвелл.

— Я... мне...— с трудом произнес Спиндл, задыхаясь от мучительных сомнений и страха. — Он велел не говорить об этом ни одной живой душе! Я не смею! Не должен! Не должен? — истерически выкрикивал он, словно этим криком хотел защититься от расспросов Босвелла и от его сверлящего взгляда.

Тогда Босвелл засунул лапу под складку на боку, торжественно извлек оттуда Камень Покоя и положил его перед ними.

Триффан, который последний раз видел этот камень в тот далекий день, когда Босвелл достал его из-под Данктонского Камня, смотрел на него как зачарованный. Спиндл, в свою очередь, взирал на него с испугом, хотя было ясно: он знает, что это такое. Если бы эту сцену наблюдал кто-нибудь посторонний, реакция Триффана и Спиндла наверняка показалась бы ему по меньшей мере странной: камешек был похож на обыкновенную гальку. Так, ничего особенного — местами гладкий, местами шероховатый.

Вдруг Камень стал лучиться, воздух наполнился звуком. Непередаваемо сладок был этот звук, и любой истинно верующий понимал, что это подлинный Голос Безмолвия.

— Убери его! Спрячь его? — одновременно воскликнули Триффан и Спиндл.

Но Босвелл лишь обвел обоих пристальным взглядом, словно, как и предчувствовал Триффан, то, о чем так упорно не желал говорить Спиндл, непосредственно касалось и его, Триффана. Затем Босвелл остановил взгляд на испуганном Спиндле и властно, голосом, который, будто эхом, прокатился по прошлой истории их племени и загремел в неопределенных далях их будущего, произнес:

— Подвиг твой велик, о Спиндл! Пройдет время, и прославлено будет в веках имя твое за то, что ты содеял, и за то, что тебе еще надлежит исполнить. Но с этой минуты воистину настал конец мучениям твоим и одиночеству твоему. Ношу твою разделят с тобою многие за пределами Аффингтона, и да поступят они по совести своей и сами решат, станет ли род кротов жить во мраке и во власти Звука Устрашения или в Сиянии и Безмолвии. Теперь же, о храбрый Спиндл, поведай нам о том, что ты действительно спас.

Какое-то время Спиндл хранил молчание; лишь свет Камня Покоя, что несет Безмолвие, тихо струился вокруг. Потом он прошептал:

— Убери его, Босвелл, ты один достоин видеть его, скрой его от наших глаз.

На этот раз Босвелл послушался его. Тогда Спиндл повернулся к Триффану, словно именно тот больше всего ждал его ответа, и промолвил:

— Лучше я вам покажу, чем буду рассказывать.

— Так показывай, — неожиданно для себя ответил ему Триффан, словно теперь распоряжения полагалось отдавать именно ему, между тем как Босвелл, чьим учеником и защитником он пребывал так долго, сам собою будто отступил на задний план.

— Да-да, покажу, обязательно покажу! — отозвался Спиндл с явным облегчением и при постепенно угасающем сиянии Камня Покоя повел их к выходу из разгромленной Библиотеки.

Глава четвёртая

Путь к Семи Холмам оказался долгим и нелегким; они шли все время под землей, не выходя на поверхность. Спиндл всю дорогу молчал, за исключением тех случаев, когда требовалось предупредить о неожиданном препятствии в виде вывороченного древесного корня.

После небольшого подъема дорога пошла под уклон. Сначала тоннели пролегали по меловым слоям, и на некотором протяжении сохранялся их величественный вид и прекрасный воздухообмен, свойственный всем постройкам Священных Нор. Затем дорога пошла по влажному темному тоннелю, пробитому в каменистой глине. Иногда они двигались под лесом. В таких местах выпиравшие из стен корни дубов и берез доносили до них знакомый вой северного ветра — того самого ветра, с которым, как казалось Триффану, он сражался уже тысячу кротовьих лет.

Они вышли в путь на исходе дня, перед тем как стало смеркаться, и через два часа, когда уже совсем стемнело, сделали остановку. Спиндл раз добыл несколько червяков, которых они съели в усталом молчании, после чего уснули под непрекращавшийся гул ветра. Едва забрезжил рассвет, они поднялись, подкрепились, почистились и вновь тронулись в путь.

Босвелл предпочел идти последним и, несмотря на то что они двигались быстро, поспевал за ними без особых усилий. Каждый раз, привычно оглядываясь назад, Триффан видел Босвелла, неутомимо, с ободряющей улыбкой ковыляющего следом; всем своим видом Босвелл показывал, что у него все в порядке и что можно продолжать идти с прежней скоростью. Из них троих он выглядел самым спокойным, даже довольным.

Спиндл, казалось, совсем не устал, и Триффан не переставал удивляться энергии, которая заключалась в этом столь слабом на первый взгляд теле. Подумать только: один-одинешенек, он день за днем перетаскивал по этой трудной дороге книгу за книгой — причем без малейшей надежды на благополучное завершение своего труда! Выносливость, сила духа, а также необыкновенная находчивость и ум — все эти качества Спиндла не могли не вызывать у Триффана уважения. Но важнее всего было другое: из всех встреченных им кротов — а за долгие годы странствий с Босвеллом он видел их предостаточно — Спиндл был первым, кто возбудил в Триффане искреннюю приязнь. Несмотря на комичность походки, Спиндл был даже по-своему привлекателен, но главное — за неказистой внешностью скрывалась натура глубоко преданная, способная на сильные чувства.

К симпатии и уважению у Триффана примешивалась теперь немалая доля любопытства по поводу того, что именно собирался показать им Спиндл. Это любопытство усугублялось тем, что, как казалось Триффану, у Босвелла имелись соображения на этот счет. В то же самое время, когда они снова вышли в тоннель мелового слоя — хотя этот слой по сравнению с аффингтонским был более рыхлым, — Триффан готов был поклясться, что они находятся где-то на подходе к Камню. Здесь от почвы исходила едва ощутимая вибрация, обычно присущая местам, где находился Камень. Между тем Спиндл остановился, и Триффан увидел, что в этом месте тоннель имеет два разветвления.

— Вот этот, — проговорил Спиндл, указывая налево, — ведет к поселению Семи Холмов. А этот выводит прямо к Камням.

Произнося эти слова, Спиндл вдруг просветлел: на его рыльце появилось выражение радости и облегчения, как это бывает с тем, кто наконец-то оказался в родных местах, где ему знаком каждый переход и где как-никак он чувствует себя в наибольшей безопасности.

— Следует ли мне рассказать все сейчас? — спросил он неуверенно.

— Как хочешь, — безмятежно отозвался Босвелл. С момента встречи со Спиндлом он явно предпочитал, чтобы молодые кроты самостоятельно принимали решения. Вот и теперь им со Спиндлом была предоставлена полная свобода действий.

— Что ж, — нерешительно проговорил Спиндл. — Пожалуй, лучше всего будет... Да, скорей всего сначала я покажу вам Камни, а потом уже... Да-да, так я и сделаю.

Он свернул в правый тоннель, который сначала шел ровно, а потом резко уходил к поверхности. Когда они вышли, перед ними открылся дивный ландшафт. Рассвет только еще занимался; ночные тени уже отступили, и над горизонтом появилось солнце, но ровно настолько, чтобы стать предвестником великолепия, которое наступит, когда его яркие лучи заиграют на деревьях и травах. Его переливы в капельках росы будто бы говорили, что все лучшее, самое прекрасное еще впереди.

Однако дело было не только в этом. Ибо, несмотря на то что северный ветер дул с прежней силою, сегодня впервые за долгое-долгое время в воздухе повеяло весной. Казалось, вот-вот — и она выпорхнет из-за горизонта. В этот миг сердце крота начинает радостно трепетать; ему неудержимо хочется сбросить с себя зимний озноб, отряхнуть застывшие лапы и рыльце и предаться мечтам о всем хорошем, что несут с собой конец марта и начало апреля, когда не за горами уже и теплый май...

Итак, они принялись радостно нюхать воздух, устремив рыльца к небу, где в это утро сквозь бегущие облака проступили голубые полоски. Кроты крутили головами, оглядывая окрестности, словно в любую минуту ожидали увидеть вокруг себя новый, юный и теплый мир.

Лишь после этого приятного, хотя и кратковременного отвлечения Триффан в полной мере оценил великолепие открывшегося перед ними вида. Он мог сделать это без помех, так как Спиндл, счастливый оттого, что находится в любимом месте, да еще со своими единомышленниками, замурлыкал про себя песенку про вкусного червяка и, казалось, совсем позабыл о цели их прихода. Триффан увидел, что они находятся примерно на середине пологого спуска в долину, уходившую на юго-запад, вероятно, очень древнего происхождения, с мягкими, волнистыми очертаниями.

Над нею там и здесь возвышались Камни. Они располагались не в одну линию и не кольцом, а вразброс — как друзья, вышедшие на прогулку и на минуту остановившиеся, чтобы полюбоваться видом, вдохнуть запах весны. Большие и малые, упавшие и еще стоящие, они были рассыпаны повсюду, до самого горизонта.

Пока еще вокруг преобладали тусклые, типичные для марта тона: голая коричневатая земля, местами с серо-белыми натеками меловых пород; сухая прошлогодняя трава на лужайках; темные, безлистные и оттого немного мрачные деревья дальних рощиц. Только глубоко внизу, где бежал ручей, виднелась узенькая полоска молодой зеленой травы. Кругом не было ни малейших признаков жизни: ни звука, ни шороха, — разве что жалобные вскрики грачей за серыми тучами да взмах крыла черноголовой чайки над дальним полем, и...

— В чем дело, Триффан? — тихо проговорил Спиндл, впервые назвав его по имени.

Триффан замер, поворачивая голову сначала в одну, потом в другую сторону и словно прислушиваясь к чему-то.

— Мне почудилось, я слышал чибиса, — так же тихо отозвался Триффан. — Последний раз я слышал его крик над лугами возле Данктона. Это явный предвестник весны!

— Ты прав! — подхватил Спиндл. — Чибис, и еще — жаворонок! Когда его трели звучат над меловыми осыпями, кроту надо крепко держаться за землю — того и гляди, обезумеешь от счастья и полетишь вверх тормашками!

Он весело расхохотался, к нему присоединился Триффан, и старый Босвелл, наблюдая за ними, всем своим существом с радостью ощутил их юную энергию, их умеренность в собственных силах.

Между тем Триффан и Спиндл, казалось, совсем позабыли о нем. Они шли рядом, счастливо поглядывая но сторонам, возбужденные тем, что в воздухе веет весной, что весна хоть еще и не пришла, но уже на пороге, что пронизывающий ветер вскоре прекратится...

Болтая, они ушли вперед, оставив Босвелла у выхода из тоннеля. Спиндл увлеченно указывал Триффану на любопытные детали. Поблизости было всего несколько высоких крупных Камней; преобладающее же большинство составляли мелкие, как щебенка, камешки, раскиданные по взгоркам и низинкам этой обширной долины,— целые поля были покрыты их россыпью. Местами они лежали горками в небольших углублениях без признаков какой-либо растительности; местами выглядывали из-под земли, словно бока или оконечности больших Камней, почти целиком ушедших в глубину. Стоявшие же в полный рост несколько гигантов как будто охраняли всю долину, ее холмы и лощины. Это зрелище завораживало, притягивало к себе: бродя здесь, можно зияло совсем забыть о времени. Некоторое время Триффан со Спиндлом и вправду прогуливались, обходя малые Камни и почтительно разглядывая большие.

— Босвелл! Ты уже здесь? — не раз с удивлением восклицал Триффан, потому что Босвелл, который, как они полагали, должен был находиться далеко позади, неожиданно почему-то оказывался впереди них. Вид у него был спокойный и довольный.

— Какое удивительное место, — бормотал Триффан. — Здесь полностью теряешь ориентацию. Я готов был поклясться, что мы тебя намного опередили, Босвелл...

Но тут оказывалось, что Босвелл уже снова куда-то исчез и рядом с ним только Спиндл, который словно не замечал этих несуразностей... а может, просто давно к ним привык. Под конец, однако, они так или иначе сошлись вместе и некоторое время отдыхали, укрывшись от ветра. День, обещавший быть солнечным, потускнел, просветы голубизны скрылись за облаками, и северный ветер снова набирал силу. Нет, весна, как видно, решила не торопиться...

— Как называется это место? — спросил Триффан.

— По-моему, у него нет названия. Я набрел на него один, когда был еще ребенком, — ответил Спиндл, — и с тех пор ни разу здесь никого не встречал. Я мог бродить среди Камней часами; иногда залезал в тоннели, прорытые обитателями Семи Холмов давным-давно, но теперь здесь уже никто не живет. Ходы осыпались, червей здесь не найти,— сейчас эти тоннели годятся разве что как укрытия от дождя, от не в меру любопытного взгляда пустельги или случайного странника.

— Сколько здесь всего Камней?

— Этого не знает ни один крот, — отозвался Спиндл. — Да и не узнает никогда, хотя, конечно, многие пытались их сосчитать. Сколько раз я сам хотел это сделать, но это утомительное занятие. Их слишком много.

— Но хотя бы те, что стоят? Уж их-то наверняка сосчитать нетрудно,— упорствовал Триффан.

— Я тоже так думал поначалу. Могу сказать лишь приблизительно: не менее шести и не более семи, — загадочно ответил Спиндл.

— То есть как это — «не менее шести и не более семи»? — озадаченно переспросил Триффан.— Хочешь сказать, что точно не знаешь?

— Именно.

— Так сколько же их все-таки — шесть или семь?

— Хочешь — попробуй сосчитай сам, — с некоторой досадой отозвался Спиндл, всем своим видом давая понять, что не питает ни малейших иллюзий по поводу успеха этого предприятия.

Затем он повел их обратно по подземным тоннелям, которые действительно находились в плачевном состоянии; местами сквозь потолок виднелось небо, местами он был обрушен и так загромождал тоннель, что приходилось выбираться на поверхность, чтобы обнаружить его продолжение. Вскоре они очутились вблизи одного из стоявших гигантов, который, похоже, они видели во время прогулки; затем — возле второго такого же. Подобные камни цвета старой ржавчины с прозеленью Пыли известны Триффану достаточно хорошо — точно гик же выглядел его родной Данктонский Камень. Потом наткнулись на третий, его бока отвесно поднимались ввысь; однако тоннель, загибаясь от него, пошел в сторону, так что о форме и размерах той его части, что находилась под землей, судить было трудно.

— Ну, сколько насчитал? — спросил Спиндл.

— Три, разумеется.

— Может, оно и так, — неопределенно откликнулся тот.

Кроты двинулись дальше. Следующие два Камня находились на некотором отдалении. Путь же был непрямой, часто они пересекали тоннели, по которым уже шли раньше.

— Наверняка к каждому из них должна быть более прямая дорога, — проворчал Триффан.

— Да? Ты в этом уверен? — бросил Спиндл.

Камни различались по форме и окраске; возле каждого шел обходной тоннель, но не прямой, а извилистый, так что трудно было судить о направлении и расстоянии от этого камня до соседнего.

Наконец они обошли все семь, дотронулись до каждого и ощутили звонкую, возносящуюся к небесам великую энергию этих стражей веры и символов Безмолвия.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес Триффан, когда они выбирались на поверхность. — Всего семь. Почему было сразу так не сказать? Зачем делать из этого какую-то тайну?

— Вполне с тобой согласен, — сказал Спиндл. — Только вот... Ну, сам скоро все поймешь.

Они прошли последние метры каменистого грунта и вышли чуть западнее того места, где спускались под землю, в некотором отдалении от стоящих Камней.

— Смотри, — начал считать Триффан. — Один, два, три... четыре, пять, шесть. — Голос его вдруг зазвучал неуверенно, и он начал оглядывать Камни поочередно. — Выходит, я ошибся в счете — только и всего. Их ведь было семь — так?

— Верно, их было семь, — подтвердил Спиндл и добавил: — Под землей их семь, на поверхности — на один меньше.

— Не может этого быть! — уверенно заявил Триффан и принялся считать заново: — Один, два, три... — Однако, сколько он ни пересчитывал, сколько раз ни обходил вокруг каждого, он так и не обнаружил «пропавший» и не смог определить, какого именно недостает, хотя и не поленился снова спуститься под землю и пересчитать их там еще раз.

Он вылез на землю усталый, вконец сбитый с толку и в дурном расположении духа. Босвелл со Спиндлом к тому времени уже давно, удобно расположившись, подкреплялись червяками.

Когда с едой было покончено, Босвелл впервые за все утро заговорил.

— Может, теперь самое время рассказать нам все до конца? — произнес он, вопросительно глядя на Спиндла.

Остервенелый порыв ветра просвистел над их головами с внезапной силой; небо нахмурилось еще больше, воздух сразу похолодел, запахло дождем. И тут Спиндл приступил наконец к своему рассказу.

Это случилось в самый разгар атаки грайков, когда Брейвис и Спиндл, несмотря на все их старания, оказались отрезаны друг от друга. Слыша за собой топот нападавших, Спиндл ринулся по одному из тоннелей и тут обнаружил, что Брейвиса больше нет рядом. Однако в момент, предшествовавший расставанию, когда тот, очевидно, понял, что видит Спиндла в последний раз, он успел ему что-то сунуть. Чуть позже, в минуты короткого затишья, Спиндл обнаружил, что Брейвис передал ему доклад, над которым трудился последние два дня. Тогда он понял: самое важное — чтобы этот документ не попал к грайкам. Именно в этот момент Спиндл — простой служка, загнанный и преследуемый, — твердо решил спасти не только этот доклад, но и все, что возможно из хранящегося в Библиотеке. Знание всех ходов и переходов помогло ему невредимым пройти сквозь смерть и кровь и добраться до еще нетронутого книгохранилища. Он сам не знал, каким чудом дошел до него живьем. Стоявшие у входа два книжника преклонного возраста беспрепятственно пропустили его внутрь. Вскоре грайки начали новое наступление, и старики приказали ему спрятаться где-нибудь в глубине Библиотеки. Именно тогда ему и довелось впервые услышать Звук Устрашения: стражи воспользовались защитными скрижалями под порталом, чтобы отпугнуть грайков. Это были те самые звуки, которые так ошеломили Триффана.

Однако действие обманного приспособления оказалось кратковременным. Вскоре грайки вломились в помещение, и Спиндл из своего укрытия стал свидетелем расправы над обоими учеными стариками и беспощадного уничтожения книгохранилища. По мере того как все новые группы появлялись в зале, свитки и древние берестяные книги принялись скидывать со стеллажей, рвать и топтать.

Спиндл понимал, что рано или поздно его обнаружат и убьют, однако даже в тот момент, движимый ему самому непонятной силой, он стал думать о том, как бы закопать доклад Брейвиса в одном из самых темных и запыленных углов.

Похоже, грайки сочли, что в Библиотеке больше никого не осталось, и не стали тщательно обыскивать помещение, предпочтя крушить и громить все, что попадалось им на глаза.

Спиндлу без особых помех удалось вырыть яму, куда он положил в первую очередь доклад Брейвиса, а затем и оказавшиеся поблизости несколько наиболее древних с виду фолиантов. Таким образом он успел закопать штук десять, после чего грайки, возможно услышав какой-то шум, забеспокоились и стали производить обыск всерьез.

Его могли бы обнаружить уже тогда, но внимание грайков было отвлечено появлением еще нескольких писцов, которые предприняли попытку защитить сокровища, собранные их предшественниками в течение веков. За это время Спиндлу удалось разрушить перегородку в соседнее помещение и припрятать еще одну пачку книг: он не успел их полностью закопать, но закидал землей, чтобы придать им вид ненужного хлама.

Итак, будучи не в состоянии бежать, храбрый Спиндл все же продолжал делать все, что мог, хотя каждую минуту его могла настигнуть смерть.

Но вот грайки расправились с горсткой защитников и возобновили поиски. Обезумевший от ужаса, бедняга забивался все дальше в глубь Библиотеки. Он перебегал с полки на полку, перебирался через стенки в отчаянной попытке хоть немного отдалить свой смертный час.

Но все было тщетно. Черная тень накрыла его, и, обернувшись, он увидел двух разъяренных грайков, заметил, как блеснули занесенные для удара когти — хотя в этом углу было совсем темно, и они едва различали перед собой его мечущуюся тень, — когда вдруг почувствовал чье-то прикосновение и услышал голос. Прикосновение было легкое. А голос нежный, хотя звучный и очень уверенный. И сразу ему сделалось так хорошо и спокойно, будто он каким-то чудом перенесся в свою родную нору, где жил ребенком.

— Спиндл из Семи Холмов! — произнес этот голос. — Тебе предстоит выполнить нечто более важное, чем спасение древних текстов. Идем же, следуй за мной!

Он повернулся и мгновенно был ослеплен чистым ясным светом, который окружал фигурку крота. За спиной, будто издалека, слышались крики сбитых с толку грайков. Они громко обвиняли друг друга в том, что упустили беглеца...

И тут он получше разглядел своего спасителя, вернее, спасительницу, ибо это была особа женского пола: ее глаза светились любовью, она казалась совсем юной, и тем не менее в ее присутствии он почувствовал себя в безопасности.

Она повела его за собою еще дальше, в маленькое помещение, где без видимой системы было сложено шесть книг. На каждой покоился ничем с виду не примечательный камешек. В этом помещении все было озарено ярким светом, и звучала музыка, прекрасней которой он не слышал никогда.

— Ты возьмешь эти книги, Спиндл, и вместе с другими спрячешь их в надежном месте. Сохрани их для' будущих поколений, пусть их в свое время найдут. Эти камни тебе тоже надлежит взять, но их ты раскидаешь по ямкам, что возле Семи Холмов; там их сможет увидеть любой, но только достойный узнает, что они значат. Там они будут лежать в сохранности, пока не настанет положенный час и их не подберут.

— Но что это за книги? — осмелился наконец спросить Спиндл. — И что значат эти камни?

Тут Спиндл услышал ее смех — и столько звонкой радости, столько беззаботности было в нем, что, когда он станет уже глубоким стариком, этот смех будет продолжать звучать в его ушах и он все еще будет мечтать о том, чтобы услышать его еще хотя бы раз...

— Лучше тебе не ведать их названий и не знать их назначения. Твоя задача и без того достаточна сложна, добрый мой Спиндл.

— Откуда мне знать, где спрятать их? — спросил он тогда.

— Ты придумаешь, ты сообразишь, — сказала она и опять залилась смехом.

Тут любопытство пересилило страх, и, осмелев, он проговорил:

— Если моя догадка насчет значения камней верна, то их должно быть семь, а не шесть. Ведь это те самые Камни Покоя, которые кроты должны беречь пуще жизни?

— Может быть! — прозвучал насмешливый голосок.

— И каждая из книг посвящена одному из них?

— Более чем вероятно! — был ответ.

Спиндл стал разглядывать их, и она его не останавливала. Тогда он провел дрожащей лапой — лапой опытного переписчика — по тексту и убедился, что язык действительно очень древний и выше его разумения.

— Когда мне выносить их отсюда? — спросил он.

— Когда найдешь нужным. Главное, чтобы ты не попался.

— Если эти Камни и Книги действительно имеют то самое значение, тогда первым делом я вынесу Книгу Сражений. Она защитит меня, правда?

— Несомненно. Но более уповай на веру свою. Она тебе поможет гораздо больше. Удачи тебе, достойнейший Спиндл! Удачи и успеха!

— А ты? А ты вернешься еще? — пролепетал он со страхом, раздумывая над тем, что его ждет после ее ухода.

— О да. Ради тебя я вернусь, — услышал Спиндл, и она исчезла, унеся с собою и свет и красоту. Он оказался один, в темном углу, и над ним маячила тень грайка.

— Эй, поскребыш! — рявкнул тот. — А ну — иди-ка сюда!

Его вытащили из Библиотеки и подвели к другому грайку, рядом с которым находился весь избитый, полуживой писец, хорошо знакомый Спиндлу. При виде Спиндла бедняга отрицательно качнул головой и прошептал:

— Это Спиндл, простой служка. Он ничего не знает.

Его слова спасли Спиндла. Но в тот момент, когда измученные глаза бедняги встретились с глазами Спиндла, тот понял: несчастный писец каким-то чудом догадался о том, что Спиндлу известно нечто чрезвычайно важное — какая-то великая тайна, имеющая отношение не только к Аффингтону, но и к судьбе всего кротовьего народа; догадался — и был счастлив, что принимает муки не напрасно и что надежда на исполнение воли Камня продолжает жить.

Из всего, что происходило после этого, Спиндлу запомнилось немногое. Его еще несколько раз допрашивали, а потом вместе с остальными повели на юго-запад от Аффингтона, где начиналась дорога на Эйвбери. Оттуда он бежал, добрался до Семи Холмов, и много дней, а может, и недель провел там, бродя среди Камней, которые оберегали его в детские годы. Многие детали тех дней стерлись из его памяти, однако о встрече с юной красавицей и о данном ей обещании он не забыл.

Вот как случилось, что Спиндл с Семи Холмов, непригодный — как он сам о себе сказал — «для схваток и боев», начал великий труд по переноске книг из богатейшего книгохранилища по ходам и переходам, где царила смерть и где витала память о замученных кротах. И что самое главное — он спас шесть из семи Великих Книг и Камни Покоя — все, кроме одного, который хранился у Босвелла.

Он приступил к своей работе в ноябре и в течение четырех долгих кротовьих лет — вплоть до марта — он перетаскивал книги одну за другой темными, труднопроходимыми тоннелями. Появление его юной спасительницы и все сказанное ею не было ни сном, ни игрой больного воображения. Об этом наглядно свидетельствовали Книги, да и сами Камни, о которых простому кроту и подумать-то страшно, а уж нести, казалось, и просто немыслимо. Шесть Священных Камней и шесть из семи Книг теперь покоились в тайном месте, под землею. Шесть Камней: Камень Земли, или Жизни, Камень Страдания, Камень Сражений, Камень Мрака, Камень Исцеления и Камень Света.

Он торопился успеть до прихода грайков, но как же трудна была его работа! Каждая последующая Книга казалась во много раз тяжелее предыдущей. Особенно тяжко ему пришлось, когда он тащил Книгу Мрака; он почти изнемог под тяжестью ее темных чар, но вера спасла его.

Всех их он отнес в свою долину. Книги Спиндл спрятал в каменной пещере, которую сам когда-то нашел; Камни же разбросал среди других, по виду таких же, — как ему приказала та, чьего имени он так и не узнал. Он закончил свой титанический труд в начале марта. Потом он свалился в полном изнеможении и долго спал, после чего много дней бродил среди Камней, как потерянный.

Мало-помалу к нему вернулись энергия и силы. Он знал, что скоро наступит Весеннее Равноденствие, и последние несколько дней подбирал наиболее важные фрагменты уцелевших томов, складывая их там, где спрятал Книги.

— Где ты их укрыл? — спросил Триффан под конец его необычного рассказа. — Покажешь нам это место?

— Конечно покажу. Каково мне, по-твоему, жить, зная, что я один храню этот секрет? И. кому же мне довериться, как не Белому Кроту? — отозвался Спиндл.

Он снова повел их под землю, по тоннелям, где они уже были, и по другим, прежде ими не замеченным, уводя их все дальше и дальше в глубину, пока они не оказались в самом сердце этой Священной Долины — в месте, которое способен найти лишь обладатель большого мужества и непоколебимой воли. Это была пещера, выбитая в скале двуногими в незапамятные времена. Там перед ними предстали плоды его великого подвижнического труда: восемьдесят семь полных книг и еще шестьдесят больших фрагментов. Поскольку Спиндл не очень хорошо разбирался в написанном, то не мог судить о значимости того, что спасал; он ориентировался главным образом на цвет коры и манеру письма.

Босвелл окинул взглядом аккуратно составленные стопки книг, потом подошел поближе, чтобы рассмотреть внимательнее. Здесь было множество редкостей, и среди них — экземпляры исторических Свитков систем, с подробнейшими описаниями, которые веками собирали странствующие летописцы.

Однако главное сокровище составляли шесть замечательных Книг, написанных в разное время — начиная с самой древней, Книги Земли, автором которой считался Линден, любимый ученик Бэллагана — первого крота, кто ударом своих когтей отколол семь кусочков от первозданного Камня Камней, тех самых, которые впоследствии стали именоваться Камнями Покоя.

Босвелл любовно коснулся каждой из книг, приглашая Триффана последовать его примеру, дабы он мог впоследствии опознать их на ощупь: все они были написаны Белыми Кротами, теми, кто сподобился Откровения.

Все книги были теперь здесь, все, за исключением самой последней, седьмой — Книги Безмолвия. Триффан молчал: ему было известно, что перед тем, как Безмолвие призвало к себе его родителей Брекена и Ребекку, те успели передать Босвеллу не только Седьмой Заветный Камень Покоя, но и тайну Книги Безмолвия. Они полагали, что написать ее должен не кто иной, как Босвелл.

Между тем Босвелл приник к Книгам. Бока его ус-гало вздымались, а мех казался совсем седым и старчески свалявшимся.

— Ты напишешь ее, Босвелл? — наконец, не выдержав, спросил его Триффан.— Да или нет?

— Каждая из Книг знаменует собою новую ступень зрелости народа кротов, — проговорил Босвелл. — Многие и многие шли к этому в тяжкой борьбе долгие годы. Теперь настало время последнему из Камней Покоя, как говорится в священных текстах, «лечь в землю». Книга Безмолвия почти завершена. Я уже давно тружусь над ней, Триффан, очень давно!

— Но за все время нашего путешествия я ни разу не видел, чтобы ты писал, — разве что когда учил меня! — воскликнул Триффан.

— Не видел? Тем не менее я работал над ней — работал в пути и еще много раньше. Однажды ты узнаешь об этом всю правду.

Они замолчали, и оба в этот момент подумали о том, каких усилий стоило Спиндлу спасение бесценных рукописей.

— Где ты укрыл Камни Покоя? — прервал молчание Триффан.

— Я их не укрывал, — был ответ. — Я поступил так, как мне было велено, — поместил их среди обычных камней...

— Но где, в каком месте? — с нетерпением прервал его Триффан.

— Понимаешь, мне трудно ответить на этот вопрос...

— Неужели позабыл? — испуганно воскликнул Триффан.

— Тебе, может быть, трудно это понять, но я с самого начала этого не знал,— откровенно признался Спиндл.

С этими словами он вновь повел их из пещеры. Выбравшись на поверхность, он неопределенно повел лапой в сторону простирающейся перед ними долины Семи Холмов и сказал:

— Когда я принес сюда первый Заветный Камень, то решил положить его там, где потом смогу найти.

Тогда мне казалось, что я запомнил это место: я бросил его в ямку, но тут же усомнился, туда ли я его кинул, куда собирался. Когда же я принес второй... Будь добр, Триффан, перестань глядеть на меня с таким возмущением. Не забывай, что Камень Покоя — не обычный камень и нести его — дело нешуточное. Хотя он и маленький, но ужасно тяжелый; сомневаюсь, что даже ты сумел бы справиться с ним лучше моего, несмотря на всю твою силу. Ну так вот: второй Камень я бросил, как мне казалось, в ту же самую ямку; когда притащил третий, то уже совсем запутался. Четвертым оказался Камень Мрака. Мне так тяжко было его нести, что я думал лишь об одном — как бы поскорее от него избавиться. Про остальные я просто ничего не помню, — неуверенно закончил Спиндл.

— Твои объяснения кажутся мне довольно неубедительными,— произнес Триффан.— Неужели ты так совсем и не помнишь, где они? — добавил он с явным недоверием, однако тут же пожалел о своих словах и поспешил извиниться, увидев в глазах Спиндла выражение неподдельной обиды и укора.

— Я знаю лишь одно, — сказал Спиндл. — Каждый из них покоится в ямке возле одного из шести Камней. В этом есть своя логика — тебе не кажется? — И он торжествующе рассмеялся.

— Ну, раз так... — нерешительно протянул Триффан и повернулся к Босвеллу, надеясь на его поддержку.

Однако Босвелл, как ни в чем не бывало, почесался, мурлыкая себе под нос какую-то веселую мелодию, ни-как не соответствующую, по мнению Триффана, серьезности момента, а затем стал что-то быстро жевать.

— Пора на боковую, — безмятежно проговорил он, насытившись; затем, склонив рыльце на морщинистые лапки, он закрыл глаза и тут же засопел.

Триффан со Спиндлом устроились рядышком и долгое время лежали без сна, следя за наступлением ночи, прислушиваясь к неумолчным завываниям северного ветра и неотступно думая о том, что узнали за последний день.

— Кстати, скажи-ка нам, Спиндл, — проговорил Босвелл, проснувшийся на рассвете бодрым и полным энергии, — не называл ли Брейвис в своем докладе имя главаря грайков?

— Как же, называл. И в разговоре со мной упоминал. Грайки хранят верность своему вождю до самой смерти и беспрекословно подчиняются во всем. Они верят, что это именно тот вождь, который, как предрекал Сцирпас, обеспечит конечную победу Слова над Камнем. — В глазах Спиндла снова мелькнуло выражение ужаса.

— И как же его зовут? — спросил Триффан.

— Не его, а ее. Вождь грайков — особа женского пола. Я сам ее видел. Всего однажды. Она показалась мне... Она...

— Говори же! — ободряюще произнес Босвелл.

— Она почти черная. Сильная. И глаза... Ее глаза горели яростью. Я видел ее всего один миг. Не нужно было мне этого делать. — Голос Спиндла упал до шепота, и, смущенно опустив глаза, он с запинкой произнес: — Она показалась мне грозной и прекрасной. Она...

— Ну же, говори! — заторопил его Триффан.

— Признаться, она не кажется мне злой, хотя в ней несомненно есть что-то пугающее, даже наводящее ужас. И все же...

— Она была прекрасна, — с иронией договорил за него Триффан. — У тебя что ни кротиха — то красавица. Похоже, ты просто мало их в своей жизни встречал...

— Так как же ее зовут? — перебил его Босвелл.

В тот же миг, когда Спиндл выговорил ее имя, у Триффана возникло беспокойное ощущение, будто Босвелл уже знал его, как предвидел и все остальное — весь ужас, все убийства; его напряженная поза, его глаза говорили о том, что события подошли к критической точке, чего он, Белый Крот, давно ожидал и к чему готовил себя.

— Ее имя... Хенбейн,— произнес Спиндл сдавленным шепотом, словно боялся, что от одного звука этого имени обрушатся стены пещеры.

И действительно: казалось, на путников повеяло ледяным дыханием смерти. Триффан не без труда стряхнул с себя оцепенение и, обернувшись к Босвеллу, проговорил:

— У тебя такой вид, будто ты ожидал услышать это имя. Ты уже слышал об этой Хенбейн?

Он старался говорить спокойно, но безотчетный страх сковал все его существо — даже в ушах зазвенело. Босвелл посмотрел сначала на Спиндла, затем перевел взгляд на Триффана и медленно ответил:

— Да, я слышал о ней. Много лет назад твой отец Брекен отвоевал Данктонский Лес у одного крота, самого злого и могущественного крота из всех, с кем приходилось когда-либо сражаться. Его зовут Рун.

— Зовут? — удивленно переспросил Триффан. — Но разве он не был сброшен с обрыва в Данктонском Лесу? Разве он не погиб?

— Как я только что сказал, — многозначительно проговорил Босвелл, и при этом его белый мех вдруг странно заискрился, — Рун обладал сверхъестественной силой; более того, ему ведомы все чары Звука Устрашения. Как и я, он способен жить гораздо дольше, чем обычный крот. У него своя цель, как и у меня — своя.

— Ну и при чем тут этот Рун? — как можно равнодушнее спросил Триффан, не желая показать, как его поразили слова Босвелла о том, что злые чары и колдовство все еще существуют среди кротов. Он-то полагал, что его отец Брекен покончил с этим раз и навсегда!

— Хенбейн — дочь Руна, — спокойно ответил Босвелл.

— Его дочь?! — воскликнул Триффан и на этот раз не сумел скрыть страха. — Откуда она родом?

— Я знаю, — вмешался Спиндл, — из Верна.

— Но как же... — попытался возразить Триффан. Он привык считать, что Верн существует лишь в сказках и легендах, а не на самом деле. Однако как раз в тот момент, когда он хотел выразить свои сомнения в том, как существо из сказочного Верна могло появиться во плоти в Священных Норах, тоннель загудел от звуков шагов, от уверенной поступи множества сильных кротов, двигавшихся поверху.

Триффан, верный своей роли защитника, сделал им знак затаиться, сам же двинулся наверх выяснить, что происходит.

Да, это были кроты. Сотни, а может, и тысячи кротов. Их колонны шли мимо Камней, не замедляя шага, движимые единой грозной силой. Они не шныряли по местности, не пробирались тоннелями — они стремились на север. Туда, откуда явились. Сейчас их ближайшей целью снова стал Аффингтон: грайки возвращались к месту, над которым совсем недавно совершили жесточайшее насилие и которое подвергли полному уничтожению.

Триффан вернулся обратно и оглядел своих спутников каждого поочередно. Он ничего не сказал. Да и ни к чему были сейчас слова: проходили минуты, летели часы, а топот лап все не прекращался. Им и без слов стало ясно: Весеннее Равноденствие наступило, и близок час кровавого Искупления.

Глава пятая

Тесно прижавшись друг к другу, они оставались в пещере, боясь шелохнуться, чтобы их не обнаружили. Однако к вечеру стало очевидно, что грайки не собираются останавливаться и вылавливать врагов. Триффан, а вслед за ним и двое его спутников выбрались на поверхность. Звук шагов марширующих сделался тише, и вскоре выяснилась причина этого. Судя по всему, первыми прошли кроты-гвардейцы; теперь же двигались другие — жалкие, изнуренные пленники. Больные, немощные, престарелые, изможденные, они брели небольшими группами, охраняемые и подгоняемые грайками, которым доставляло видимое удовольствие сыпать командами и при малейшей возможности пускать в ход грозные когти. Время от времени Триффан видел, как, подняв усталые, измученные глаза, кто-то из пленников шептал:

— Да, Аффингтон уже совсем близко.

Однако не с надеждой и восхищением, как бывало раньше, произносили они это название, а с ужасом и отчаянием. И Триффану стало ясно: они уже догадываются или им сказали заранее, что Аффингтон станет для них местом новых мук, а быть может, и смерти. Им была предназначена особая, страшная роль — роль ритуальных жертв.

Пленников было много, и Триффан вскоре отчаялся их сосчитать хотя бы приблизительно; во всяком случае, кротов здесь было собрано столько, сколько ему еще никогда не доводилось видеть сразу в одном месте.

— Более чем вероятно, что они собрались здесь все, — заметил Босвелл, — и отсюда двинутся на Бакленд, как сообщал твой господин Брейвис в своем докладе. Что ж, похоже, место, где мы сейчас находимся, не опаснее любого другого и, пожалуй, лучше нам двигаться вместе со всеми, чем прятаться.

— Неужели мы ничего не можем сделать?! — воскликнул Спиндл.

— Если хотим остаться в живых, то ничего, — твердо ответил Босвелл. — Камень сам решит, как разобраться с грайками, и, если будет на то его воля, я с радостью послужу ему.

— Что нам делать, когда они пройдут? — обеспокоенно спросил Спиндл.

— Прежде всего следует доставить Босвелла в безопасное место,— немедля отозвался Триффан с таким видом, как будто самого Босвелла рядом не было.

Босвелл между тем устроился поудобнее и принялся чистить когти, поворачивая лапы то так, то эдак. Как всегда в моменты серьезной опасности, он сохранял абсолютное хладнокровие. И только насмешливо хмыкнул, слушая, как они обсуждают его безопасность.

Однако, когда стемнело и мерный звук шагов замер вдали, сменившись привычным воем северного ветра, он неожиданно спросил:

— Луна уже взошла? Высоко она?

Триффан пошел посмотреть и, вернувшись, доложил, что луна уже почти в зените и день Весеннего Равноденствия наступит завтра, самое позднее — послезавтра.

— Точнее сказать не берусь, самой луны не видно, но света довольно, чтобы различить ближайший Камень,— добавил он.

— Это значит, наше пребывание здесь подходит к концу, — удовлетворенно проговорил Босвелл.— Оно уже почти завершилось.

От Триффана не укрылся взгляд, которым при этом окинул его Босвелл, взгляд, полный любви и сочувствия, и его юное сердце пронзило уже знакомое предчувствие близкой разлуки с учителем.

— Мы непременно переправим тебя в безопасное место, — сказал Триффан, воинственно расправляя могучие плечи. — Когда все успокоится, мы двинемся на юг, прочь от Аффингтона, подальше от грайков.

— О нет, Триффан, мы этого не сделаем. Твоя будущая миссия связана с севером. И твоя, Спиндл, и твоя — тоже. А теперь ложитесь-ка вы оба спать. Я разбужу вас, когда настанет время. Ждать осталось недолго, совсем недолго.

Его тихий голос звучал убаюкивающе, и вскоре оба — один хрупкий, робкий на вид, другой мощного телосложения, уверенный в своих силах, с великолепным густым мехом и чертами, по которым уже сейчас в нем угадывался будущий вождь последователей Камня, — измученные тяжелыми событиями последних дней, погрузились в крепкий сон.

Но Босвелл не спал. Он охранял их сон, глаза его, полные ласки и заботы, были устремлены на спящих, и мирное доброе молчание объяло их временное убежище.

Наконец, убедившись, что сон молодых кротов крепок и покоен, Босвелл прошептал над ними молитвы и вышел наверх, на землю.

Луна, прежде скрытая тучами, теперь была вся на виду; лишь иногда на нее набегало случайное облачко. Слишком тонкое, чтобы закрыть диск луны полностью, оно создавало вокруг него мягкий светящийся ореол — казалось, как раз над тем местом, где сгорбившись сидел Босвелл.

Раскинувшиеся вокруг каменистые поля тонули во мраке ночи, но большие Камни вздымались ввысь, к звездному небу, и их бока в лунном свете казались то белыми, то зелеными. Вот раздался шелест сухой травы, потом он стих, но через минуту послышался снова.

Внизу, там, где, невидимая в ночной темноте, бежала река, внезапно раздался пронзительный крик совы, издалека ей ответила другая. Что-то двигалось в траве, по другую сторону лощинки, потом движение прекратилось, и Босвелл глубоко вздохнул. Бесшумно махая крыльями, между небом и верхушками деревьев через долину плавно скользнула сова. Какое-то мгновение Босвеллу были видны ее горящие глаза, шарившие по деревьям и небу, и слышен ее крик; потом она развернулась, крик замер вдали. И снова легкий шелест пронесся над травой...

— Крот, твое время пришло, — произнес Босвелл и совсем тихо повторил: — Да, да, крот, твой час настал.

А луна лила свой свет прямо на старого Босвелла, и в этом свете его мех отливал белым серебром.

Он повернулся, согнувшись, словно под тяжкой ношей, заковылял обратно, ко входу в пещеру, и спустился в нее. Меж тем громадные Камни наверху, казалось, замерли в торжественном молчании, обернувшись к тому месту, где он только что стоял. Даже ветер на мгновение потеплел и совсем затих, и в тишине — то ли очень далеко, то ли совсем рядом — зазвенел юный веселый смех, и в этот момент...

И в этот момент Спиндл пошевелился во сне. Он заворочался, словно ему снился сон, потом снова вытянулся рядом с Триффаном; тот же, такой сильный и мощный, когда бодрствовал, сейчас выглядел беззащитным, как дитя.

Убедившись, что они оба снова крепко спят, Босвелл достал Седьмой Заветный Камень Покоя, положил его на дно пещеры, и Камень тотчас озарил их своим светом.

— Триффан, Спиндл! Просыпайтесь!

Оба проснулись сразу, будто и не засыпали. С изумлением глядели они на Камень и на стоявшего по другую сторону от него Босвелла.

— Час настал, — коротко сказал Босвелл. — Бери Камень Покоя, Триффан. Ты же, мой добрый Спиндл, следуй за мною — будешь нам помогать.

С этими словами Босвелл направился к выходу из пещеры. Триффан в полном смятении посмотрел сначала на Спиндла, потом на Камень.

— Ты должен это сделать, Триффан. Поступи, как прежде делал я: сосредоточь свои мысли на Камне, протяни лапу и погрузись в созерцание. Идем же, Спиндл! Триффан теперь должен сам определить свой путь! — позвал Босвелл, и тяжкое предчувствие, мучившее Триффана, превратилось в уверенность: скоро он будет разлучен с Босвеллом — так же, как уже оказался разлучен с родным Данктонским Лесом! Потом, как учил его Босвелл, всею тяжестью он оперся на передние лапы и углубился в созерцание Камня, как тренировал его учитель на протяжении всего путешествия. Постепенно смятение улеглось, печаль покинула его и он полностью овладел собой.

И вот Триффан родом из Данктона, застонав от боли, поднял наконец Камень Покоя, ощутив внезапно груз несуществующих лет, он смотрел вслед уходящим и с отчаянием думал о том, откуда ему взять силы, чтобы идти за ними. Но он преодолел слабость и двинулся вперед с мыслью о Камне и о Безмолвии, что кроется за ним.

Он стал карабкаться вверх, и Камень, словно облако, пригибал его к земле мудростью своею. Велика, безмерна была мудрость сия — настолько велика, что непостижима простому смертному, и настолько безмерна, что обнимала собою и небо и землю, и все ходы-переходы, и все системы, и весь народ кротов, и тех, кто к нему не принадлежал. Она содержала познание того, что есть любовь, и того, что есть страдание; и Триффану казалось, что это познание вот-вот разорвет на куски его тело и душу, опалит его своим пронзительно ярким, мучительным светом; хотелось оттолкнуть его от себя, ибо непосильно казалось одному нести этот груз, но в то же время груз был слишком драгоценен, чтобы отказаться, отвернуться от него. С широко распахнутыми глазами, словно он воочию увидел все великолепие Безмолвия, на дрожащих лапах и согнувшись в три погибели шел Триффан, — шел едва передвигая ноги и в то же время замирая от восторга, пока не выбрался на поверхность, разыскивая взглядом Босвелла и Спиндла. Они обернулись в его сторону, и Триффану почудилось, будто они где-то далеко-далеко — две белые, облитые лунным светом фигуры на фоне вздыбленных Камней и ночных полей.

— Скорее, Триффан, время уходит, — послышался голос.

Триффан догадывался, что слова принадлежат Босвеллу, хотя голос, казалось, исходит не от него. Внезапно до него донесся другой звук, он все креп и разрастался, словно туча, — да-да, именно как туча, все громче и громче становился он, пока не стал таким, что трудно было выдержать. Голос Безмолвия.

— Босвелл! — вскрикнул он. — Я больше не могу!

— Ты должен, должен! Именно ты, и никто другой! — послышалось в ответ.

— Куда мне нести его! — прокричал он.

Ведь где-то должно же быть место, где успокоится наконец Камень, где обретет наконец покой и он сам; тогда прекратится этот оглушающий, рокочущий зов Безмолвия, в котором он чувствовал себя растерянным и одиноким, в страхе, что может обронить удивительный и непостижимый источник блаженства и муки.

— Сосредоточься на Камне, — это проговорил Спиндл; он сказал это таким тоном, как будто говорил с неразумным ребенком.

Камень. Где-то здесь. Или там? Седьмой Камень, Камень Покоя. Триффан вытянул его перед собою и впервые с тех пор, как взял, осмелился посмотреть на него, поднять глаза на исходивший от него свет. На какой-то миг он застыл неподвижно и услышал Безмолвие так, как будто сам стал его частью.

Но уже в следующий момент его снова охватило непередаваемое ощущение собственной ничтожности перед его величием, и он не выдержал — кинулся бежать, не разбирая дороги; промчался мимо одного Камня-великана, потом — мимо второго; он бежал в ночи, а их огромные темные силуэты мелькали и кружились во тьме, словно в диком первозданном танце. Вот третий Камень, за ним — четвертый. Триффан перестал ощущать свое тело; он больше не знал и не хотел знать, мало оно или велико; Безмолвие поглотило его целиком, и, ничего не видя перед собою, он тем не менее продолжал бежать туда, куда несли его ноги. Мимо пятого — и вот уже прямо перед ним громада шестого Камня!

И тогда, смеясь и танцуя в лучах подплывшей к зениту полной луны, он обернулся и крикнул во весь голос:

— Глядите! Вот он — седьмой!

И Триффан из Данктона остановил свой бег в тени седьмого, так и не найденного ими прежде Камня, того самого, который и теперь мог видеть лишь глаз просвещенного. Повернулся, высоко поднял лапу и бросил Камень Покоя в лунку с другими камнями. Сверкающей дугой взметнулся он высоко-высоко, к самым звездам и луне, а затем пал на землю, а с ним, постепенно затихая, ушел в землю и Звук Безмолвия.

Многим из тех, кого позже встречали Триффан и Спиндл, довелось наблюдать это явление — внезапную яркую дугу, прочертившую темное небо. Среди них были последователи Слова, с которыми, увы, Спиндлу и Триффану предстояло встретиться очень скоро. Но главным образом это стало событием для потерянных и гонимых. Свет Седьмого Камня зажег в их сердцах искру надежды на грядущие перемены к лучшему; на то, что их силы, как бы малы они ни были, еще могут быть востребованы. Но вот свет погас, оставив по себе лишь память и трепетную тайну.

Итак, почти у них на глазах воссоединился с землею Камень Покоя. И снова стало темно. Немного спустя резкий ветер донес до них глухой стон; он постепенно перерос в свирепый рев. Это были голоса многих кротов, разъяренных и беспощадных. Этот страшный, зловещий звук заставил Триффана и Спиндла инстинктивно прижаться друг к другу; чуть поодаль от них, в тени седьмого Камня, куда упал Камень Покоя, Босвелл — великий Белый Крот — распрямил плечи и властно произнес:

— Расскажи об этой ночи. Опиши все в деталях, чтобы каждый крот знал: здесь лежат и ждут своего часа Камни Покоя. Напиши: они ждут, чтобы их нашли те, кто ощутит в себе достаточно сил.

— Ты думаешь, такие найдутся? — прошептал Триффан, который все еще чувствовал на своих плечах непомерную тяжесть Камня.

— Первому всегда тяжелее других, — согласно кивнул Босвелл. — Ты, Триффан, и ты, Спиндл, уже сами поняли это: самое трудное — твердо верить, что ты способен сделать то, что до тебя никто не совершал. Потому так трудно дается первый шаг и первое «здравствуй», потому так мучительно начало исцеления и страшен первый бой. Веками кроты разыскивали Камни Покоя и относили их в Аффингтон. Теперь вы предали их земле. Те, кто придут вслед за вами, примут от вас это бремя, и им будет легче от сознания, что вам это уже однажды удалось.

— Куда же они понесут их дальше? — сосредоточенно хмурясь, спросил Спиндл: по своей натуре он любил выяснять все до конца.

Взгляд Босвелла потеплел, и он сказал с улыбкой:

— Они понесут их в край, где обитает та, чей звонкий веселый смех тебе посчастливилось услышать, Спиндл.

Спиндл изумленно раскрыл глаза, приподнял рыльце и втянул в себя воздух, словно пытаясь учуять, в каком направлении лежит этот чудный край. Луна осветила его худенькую вытянувшуюся мордочку и посеребрила мех.

— Где он находится? — спросил Триффан. — Может, это Вен? Или Верн? Или он в Шибоде?

— Укрепляй кротов в вере, как учил тебя я, — и ты найдешь этот край, Триффан. Говори им о Безмолвии, учи не склонять головы перед лицом опасности и не впадать в отчаяние; готовь их к приходу того, кто взовет к ним из Безмолвия, чей голос должны услышать они, как услышал его ты.

— Голос Крота Камня? — прошептал Спиндл, которому эта легенда была хорошо известна.

Босвелл сдержанно кивнул головой.

— Это та самая, которую я видел, да?

Голос Босвелла на миг утратил жесткое выражение, и он с живостью проговорил:

— Нет-нет! Думаю, не она. Та, что ты встретил...

Спиндл подался вперед, ожидая конца фразы, но Босвелл, видимо задумавшись о чем-то своем, вдруг беспокойно задвигался и замолчал. Потом спохватился, ласково взглянул на Спиндла и заговорил снова:

— Она — наша надежда, она опять вернется, и все прочие тогда будут знать, что им делать, и все до последнего крота уверуют в то, что Безмолвие может быть даровано каждому. И так будет отныне и вовеки! Я же между тем...

— Мы слушаем тебя внимательно, Босвелл! Продолжай! — попросил Триффан и ласково коснулся его лапы: он заметил, что Белый Крот вдруг погрустнел и как-то поник. — Что предпримешь ты?

— Я? — Босвелл встряхнулся, глаза его молодо блеснули. — Я просто старый дурак. Дурак-дурачина. Я...— И он вдруг заплакал.

Триффан заключил его в крепкие объятия: в этот миг ему показалось, что он утешает слабого, потерявшегося малыша. А еще — что этот миг решил его собственную дальнейшую судьбу.

Вслед за этим земля под ними наполнилась странным грозным гулом, затем оцепенение прошло, и Босвелл, резко отстранив от себя Триффана, уже с сухими глазами сказал:

— Пора уходить. Грайки нас ищут.

— Надо двигаться на юг, — убежденно проговорил Триффан.

Но Босвелл отрицательно покачал головой и указал на север, в сторону Аффингтона:

— Твой путь — туда, где находятся наши враги, Триффан. Тебе надлежит двигаться в этом направлении.

— Но...— попытался возразить Триффан.

Босвелл взял его лапу в свои и твердо сказал:

— Ты выполнил свой долг — сопроводил меня до Аффингтона, теперь мой черед: мне следует помочь вам выбраться отсюда. И — никаких «но», никаких колебаний у вас обоих быть не должно. Равноденствие настало, Камни Покоя лежат, где им надлежит. Теперь вас ждет не менее трудная миссия, но каждый из вас хорошо подготовлен ко всем неожиданностям. Я же собираюсь в целости и сохранности провести вас через Аффингтон и вывести к тропе, ведущей на север.

— Ты пойдешь вместе с нами! — бросил Триффан, и это прозвучало уже не как просьба, а как приказ.

— Следуйте за мной, — вместо ответа промолвил Босвелл.

Они двинулись на север, и серый рассвет тронул сединой темный мех на спинах молодых кротов.

Зло, подобно черному покрову, нависло над Аффингтоном. Они ощущали это на каждом шагу, пока тайными тропами пробирались в самое сердце Священных Нор. Большая часть грайков, проследовавших мимо них накануне, уже ушли, оставив немногочисленную охрану. Но и тех, что все еще находились здесь, было более чем достаточно для них троих.

Мраком и дикостью повеяло на кротов, ибо ритуалы Весеннего Равноденствия были особенно жестоки. Именно в этот день совершали грайки убийства и казни через протыкание носа во имя и во славу торжества Слова. Сначала в жертву приносили калек, потом престарелых, затем — больных и наиболее хилых младенцев. Приверженцы Слова избавлялись от них, как от ненужного балласта, распиная на проволочных шипах или подвергая иным, не менее страшным мучениям. Наиболее отвратительным было то, что тем самым осквернялось само место, где совершались эти ритуалы. Такому осквернению подверглись все знаменитые своим великолепием мирные тоннели Аффингтона: пролитая кровь, крики мучеников и проклятия, которыми умирающие осыпали Камень за то, что не сумел защитить их, навсегда лишили это место прежнего величия.

Зло имело цвет и вкус крови; после расправы грайки ушли, предоставив истерзанных кротов их тяжкой участи — медленному умиранию и неминуемой смерти.

Триффан и Спиндл до конца дней своих не забывали об этом зрелище. Их наверняка захлестнула бы черная волна ненависти, если бы не Босвелл, который не уставал повторять:

— Помните: грайки — тоже кроты, обычные кроты, как мы с вами. Свет и мрак неразлучны. Помни об этом всегда, Триффан, и не проклинай, их. Веди других вперед не с ненавистью, ибо это путь во мрак, но с любовью и верою в Камень. Помни об этом, помни и не забывай никогда! Это нелегко, но это, пожалуй, самое главное. — Затем, повернувшись к Спиндлу, настойчиво произнес: — Напоминай ему об этом постоянно, помогай не забывать, научиться прощать, и тогда сияние Камня пребудет с тобою и с теми, кто пойдет за тобой.

Но научиться прощать было неимоверно трудно. В одном месте, уже на поверхности, они наткнулись на старого крота с развороченной грудью, лежавшего среди мертвецов.

— Ты из каких мест? — участливо спросил его Триффан, который подошел к нему, чтобы оказать посильную помощь: мать, а затем и Босвелл научили его врачевать раны.

— Из Эйвбери, — задыхаясь, прошептал несчастный.— Мы все... оттуда. Грайки захватили поселение... многих убили сразу... многих — по дороге. Погнали нас сюда в начале марта... Лучше уж убили бы сразу... Теперь не осталось никого — нет больше Эйвбери,— бормотал он, тщетно пытаясь остановить лапами сочащуюся кровь, а она все лилась, орошая сухую траву, на которой он лежал. Босвелл, Триффан и Спиндл оставались с ним, пока он не испустил дух.

Так, никем не замеченные, они прошли через Священные Норы. Казалось, Босвелл хотел, чтобы они лучше запомнили все, что сотворили грайки с Аффингтоном.

Однако на следующий день к вечеру один из стражей обнаружил их, сообщил остальным, и вскоре стало ясно, что грайки организовали поиски. Отряды стражников методически прочесывали тоннель за тоннелем, а также окружающую местность наверху. Они производили это деловито, с устрашающей четкостью, и путники были вынуждены выйти наверх, подальше от спасительных ходов. Кольцо поисковых групп, обшаривавших каждый клочок осыпей, стал неумолимо смыкаться. Отряды переговаривались между собою условной серией резких ударов лап о землю, и Триффан, как самый сильный из троих, взявший на себя роль защитника, серьезно забеспокоился. Ночь настигла их возле самой вершины Аффингтонского холма. На севере, за спинами их преследователей, уходила во тьму долина Белой Лошади, изредка освещаемая призрачным светом луны. Вокруг шумела под ветром сухая трава. Порывы ветра с каждой минутой становились сильнее, и ночные облака заметно ускорили свой бег. Ветер перемен... Время перемен настало для Аффингтона, для всего народа кротов... Внезапно с запада из темноты до них донесся еще один звук. Густой и торжественный, он длился всего какой-то миг. Это подал свой голос Поющий Камень.

— Ты знаешь, где мы сейчас находимся? — неожиданно спросил Босвелл.

— Конечно! — отозвался Триффан не без досады: он подумал, что, приведя их сюда, Босвелл без видимой необходимости подвергал их серьезной опасности. Здесь не было Камней Покоя, способных защитить их, не было вообще камней, за которыми можно было бы укрыться. Предоставленные самим себе, путники оказались беспомощными: вокруг было слишком много врагов.

Старческий голос Босвелла звучал ласково и безмятежно. Все трое стояли лицом к северу, откуда дул ветер. Сейчас Босвелл обратился к нему спиной и окинул взглядом ночной Аффингтон.

— Здесь были заложены священные традиции кротов,— начал он.— Здесь, в этом месте, хранили они свои секреты; здесь создавались правила и развивались науки. Здесь было сформировано и бережно хранилось то, что принято считать духом нашего народа, и здесь же впервые было услышано Безмолвие Камня. Здесь... — Голос Босвелла упал до шепота, и в нем зазвучала пронзительная печаль — печаль открытого сердца, привыкшего давать, а не отбирать, — и старческая тоска, тоска по тем временам, подумалось Триффану, когда так легко странствовалось по всему свету, когда не терпелось увидеть все собственными глазами... по тем временам, которые для Триффана еще только должны наступить.— Теперь и здесь...— произнес Босвелл.

«Теперь». Триффан вдруг осознал значение, которое вложил в это слово Босвелл. Страх отступил от Триффана, и, когда это произошло, ему стало слышно Безмолвие. Густое и надежное, оно обволокло Триффана, он вздохнул полной грудью, и на глаза набежали слезы. Безмолвие и было этим «теперь»; пребывание в настоящем — только это имеет значение, независимо от того, что именно вмещает это понятие настоящего времени.

Триффан обернулся к Спиндлу и почувствовал легкое замешательство, увидев, что тот безмятежно почесывается и даже зевает.

— Устал я, — сказал Спиндл. — Слишком много событий, слишком мало сна и сплошные передвижения. Да и страху я натерпелся вдоволь. По-моему, надо бы уносить отсюда ноги, пока целы, но если вы намерены еще разговаривать, то я пока лучше вздремну. — Что он и не замедлил сделать.

— Относись к нему бережно, Триффан,— тихо заговорил Босвелл. — Он всегда будет рядом, он будет любить тебя и помогать в твоем нелегком деле. Камень послал его тебе, как тебя — мне, для того чтобы я выучил тебя, для того чтобы ты вовремя напоминал мне о том, что я сам стал уже забывать, чтобы ты поддерживал меня своей верой, надеждой и заботой. И верный Спиндл, так же как ты для меня, станет тебе опорой в трудный час, именно тогда, когда ты не сможешь или не захочешь принять помощь ни от кого другого.

Босвелл ласково положил лапу на плечо Триффана и отвел его немного в сторону от того места, где улегся Спиндл. Земля странно вибрировала у них под ногами; давящая тьма нависла над Аффингтоном.

— Час нашего расставания близится, Триффан.

Тот попытался было возразить, но Босвелл только крепче сжал его плечо, призывая к молчанию, и продолжал:

— Ты хорошо усвоил все, чему я учил тебя...

— Но этого недостаточно! — прошептал Триффан. — Я почти ничего не знаю. Я пишу с трудом, мне еще столь-кому нужно научиться...

— Ты это сознаешь, что само по себе уже немало. Теперь слушай меня — и слушай хорошенько, ибо есть вещи, которые не следует повторять дважды: их нужно усвоить раз и навсегда. Когда учишься, самое важное — сосредоточить внимание. Ты сказал, что твои знания ничтожны. Давай-ка проверим все же, в чем они состоят.

Неожиданно Босвелл рассмеялся тем самым непосредственным, детским смехом, который Триффану доводилось столько раз слышать в первые месяцы их странствий, когда Триффан приставал к нему с вопросом, скоро ли Босвелл начнет учить его хоть чему-нибудь, а гот отвечал, что давно уже начал его обучать и в свое время Триффан это поймет.

— Чему же ты меня уже научил? — спросил тогда он.

— Ты поймешь это, когда перестанешь непрерывно думать о том, как бы поскорее научиться, — был ответ.

И вот теперь — именно теперь — Босвелл спрашивал: «Так чему же я научил тебя?»

Возможно, Босвелл чуть-чуть повысил голос, возможно, эта ночь просто не располагала к глубокому сну — только в этот момент Спиндл пошевелился, открыл глаза и незаметно для обоих говоривших стал прислушиваться к их беседе. Ему показалось, Босвелл догадался, что он не спит, а уж Камню это и подавно было ведомо; однако Спиндл чувствовал, что в этом нет ничего плохого, что именно так и надо поступать, ведь он — единственный свидетель того, как получает наставление Триффан — великий учитель нового поколения кротов; через него, Спиндла, об этом, возможно, станет известно всему народу.

— Так чему я научил тебя? — повторил свой вопрос Босвелл.

Триффан каждой лапою твердо уперся в землю, ставя их по очереди — одну за другою, — как учил Босвелл, и уверенно заговорил:

— Дабы помыслы стали чисты, кроту следует прежде всего отключить свое внешнее сознание.

Босвелл, полный таинственности, как тогда казалось Триффану, однажды приказал:

— Поставь сначала одну лапу, затем вторую, потом третью и наконец четвертую; твердо поставь, упрись ими в почву так, чтобы ты прочувствовал землю; думай только об этом, отринь от себя заботы, тревоги, мысли об усталости — все это пустое, все ложное. С чистыми помыслами всеми четырьмя лапами прочувствуй землю — и ты будешь знать, что делать дальше! Только об этом — никому ни слова, понял?

— Произноси первую заповедь, Триффан! — отрывисто и сухо приказал Босвелл.

И Триффан сам удивился своей уверенности и, в то же время в глубине души вовсе не пораженный этим, начал:

— Заповедь первая: там, где я нахожусь, — суть добро и свет, — именно там! Свет лишь ждет, чтобы ты узрел его — здесь и сейчас. И этот свет — благостный, и крот, узревший его, счастливо смеется, ибо он приложил столько усилий, чтобы обнаружить то, что всегда было у него под носом.

Босвелл удовлетворенно кивнул: ему было радостно оттого, что его тайну с ним теперь разделил еще кто-то.

— Продолжай! — требовательно сказал он.

— Заповедь вторая: тот, кто полагает защиту собственной норы, своего поселения, самой жизни своей делом более важным, нежели один шаг вперед к Безмолвию Камня, есть крот, пребывающий в вечном страхе. Пребывающему в вечном страхе не дано увидеть свет. Потому самое важное — это твой следующий шаг вперед.

Произнося эти слова, Триффан с улыбкой поднял вверх лапу, словно оружие в ожидании исполнения приказа.

— Куда следует поставить лапу? — раздался голос Босвелла.

— Вот сюда, — откликнулся Триффан, опуская лапу точно в то самое место, где она находилась прежде. — И да будет она следовать до самого края кротовьего царства, и да приведет она меня обратно?

— Совершенно верно. Страх делает шаги короткими; бесстрашие их удлиняет. Страх есть серость и тучевая завеса; в страхе глохнет звук и меркнет свет; это сумерки, в которых шаги неуверенны и каждый последующий труднее предыдущего.

Некоторое время они помолчали. Твердо упершись лапами в землю, оба думали о словах заповедей. Эти заповеди, составленные великими летописцами прошлого, хранились в тайне: обыкновенный крот, обманутый их кажущейся простотой, легко мог впасть в заблуждение, решив, что усвоить это так же просто, как научиться ловить червей. Однако именно эти поучения сделали крота тем, чем он стал и чем отличался от всех прочих. И Спиндл, слушая их, отдавал себе в этом полный отчет.

— Произнеси третью!

— Сейчас... Крот не может учиться в одиночку... ему надлежит узнать других, и чем больше кротов он узнает, чем шире распахнет навстречу им свое сердце, тем большему научится.

— И это истинно так, — отозвался Босвелл. — Именно поэтому у каждого из учеников-летописцев должен быть свой наставник, дабы наставлять словом и примером. Не столь важно, кто есть твой учитель, — важно лишь само твое желание научиться. Главное — сердце твое всегда должно быть открытым для красоты, любви и печали, что находится там, куда ступают все четыре лапы твои.

— Четвертая заповедь, — без запинки продолжал Триффан, сам поражаясь, откуда у него берутся такие слова, и думая, что, возможно, Босвелл знает какое-то колдовство и он, Триффан, только повторяет то, что мысленно приказывает ему Босвелл. — Дисциплина. Она являет собою центр, ибо четверка — это середина в ряду из семи: три цифры с одной стороны и три — с другой. Дисциплина составляет обе стены хода, ведущего в Безмолвие. Сама по себе, отдельно взятая, она не имеет ни смысла, ни значения; это не есть путь и не есть свет; она не понуждает к движению вперед, она лишь не дает кроту сбиться с истинного пути.

Босвелл согласно покивал и еще раз мягко коснулся плеча Триффана, словно стремясь показать, что сила крота — в сообществе, словно подтверждая своим прикосновением, что Триффан действительно все усвоил надлежащим образом и вполне готов наставлять других.

— Я учил тебя, и ты теперь знаешь все так же хорошо, как я. Дисциплины достигают путем молитв и размышлений о природе Камня и Безмолвия. Ты прав: дисциплина — словно стены, стены, невидимые глазу, немые, но надежные; она дает кроту силы противостоять различным внешним обстоятельствам, которые могут отвлечь его от истинного пути. Что до медитации, то она отнюдь не подразумевает замкнутость в себе, наоборот: это есть высшая степень открытости. Ее следует осуществлять, пристально вглядываясь во все, что происходит в мире. Замкнуться в себе — самое легкое, и временами это даже полезно делать. Помню, я сам однажды это осуществлял именно здесь, в Аффингтоне. Но знай: подлинной сосредоточенности требует от тебя всегда настоящий момент, чем бы ты ни был занят: именно он, этот момент, обусловливает поведение тех, кто окружает тебя. Крот всегда должен быть сосредоточен на том, где покоятся его четыре лапы. Таково правило, которому следует любой летописец.

— Но я не летописец! — протестующе воскликнул Триффан, однако Босвелл сделал ему знак продолжать.

— Пятая заповедь... пятая...— повторил с запинкой Триффан и неожиданно вспомнил, что Босвелл всегда особенно радовался восходу солнца: он обращал к нему мордочку и жадно оглядывался по сторонам, стремясь не упустить великое таинство нарождающегося дня с его радостью и новыми красками, прогоняющего темноту и тени...— Пятая заповедь,— теперь уже уверенно заговорил Триффан, — это умение выбрать путь, что ведет к большому солнцу на востоке, а не тот, что уходит к солнцу, заходящему на западе. Большинство же кротов довольствуется тенями заката, не ищет ничего, кроме укрытия, выбирает темноту, где сбивчивы мысли и обманчиво зрение. Восходящее же солнце несет свет и правду, а только так Камень может стать зримым и Безмолвие — слышимым. Такой свет надлежит почитать кроту, именно почитать, но не страшиться. Так ты учил меня, о Босвелл.

Босвелл кивнул, и они помолчали, думая о пятой заповеди, произнесенной Триффаном, и ощущая в своих сердцах тот самый свет, о котором только что говорил Триффан. Ибо, да будет это известно каждому, когда Триффан говорил о солнце, он подразумевал светило куда более величественное и яркое, чем обычное, реальное солнце. Он имел в виду тот свет, что озаряет сердце, чью подлинную славу можно постичь, лишь следуя праведным путем, избегая заманчивых темных закоулков Не овладевшему наукой сдерживать свои порывы они нередко кажутся прочным, надежным укрытием, когда на самом деле это ловушки — тоннели, ведущие и никуда.

Когда же Босвелл наконец заговорил, заговорил задумчиво и очень тихо, то удивительным образом перевел речь на самого Триффана и его судьбу.

— Великое озарение доступно каждому, но мало кто знает об этом, а еще меньше тех, кто верит в это. Твоя миссия, Триффан, — убедить их, повести за собой в дальнее странствие. Твой путь лежит на восток, к восходящему солнцу. Там ждут тебя те, кто живет прошлым, и те, кто думает о будущем. Многие и многие присоединятся к тебе по дороге, больше, чем ты можешь вообразить!

Триффан хотел прервать его, но снова Босвелл сделал ему знак молчать и продолжал свою речь. Теперь он стал говорить еще тише — так, будто беседовал сам с собою; как будто не был вполне уверен, что даже Триффан, которого он сам обучал науке писцов и любил, как собственного сына, способен понять его полностью.

— Но ты не должен забывать, что существует запад — сторона, где длинные тени ложатся на землю и где находится самая таинственная и мрачная из древних Семи Систем — Шибод. Туда направился твой отец; из Шибода произошло и имя твое. Оттуда будут красться тени: коварные и легкие, они могут представиться светлыми, но их яркий отраженный свет подернут чернотой, как глаз умирающего крота. В Шибоде у Ребекки родилось еще двое сыновей. Они твои сводные братья. Они и их родичи присоединятся к тебе, Триффан. В них — любовь Ребекки, и сила великого предка твоего Мандрейка, и кое-что от благочестивого Брекена. Так что они принесут пользу тем, кто последует за тобой. Но берегись: они сильны и подвержены вспышкам ярости. Не спускай с них глаз и старайся превратить их теневые стороны в светлые. Любящий всегда сумеет обратить мрак во свет и направить заблудшего на истинный путь — путь Камня. Да-да, прислушивайся, и скоро ты узнаешь их по шагам. Так же, как твой поход на восток, их исход из Шибода, свет и тени, которые они принесут с собой, тоже станут легендой. Так будет, так будет...

Спиндл слушал все это вне себя от изумления. Он всегда считал себя обыкновенным, ничем не примечательным. Он привык быть сам по себе, и после стольких лет одиночества постоянно ощущать рядом чье-то присутствие уже представлялось ему достаточно необычным. И уж совсем чудно и странно было то, о чем его спутники вели сейчас речь, — будто у него на глазах они сочиняли какую-то книгу. У него прямо лапы зачесались — так ему хотелось все немедленно записать. Но увы, он с трудом мог вывести собственное имя. Правда, пожалуй, он сумел бы написать «Триффан» и «Белый Крот Босвелл». В этом смысле для Спиндла в большей степени, чем для Триффана, само искусство письма обладало волшебной силой. Он подумал, что если напишет хотя бы свое имя и имя Триффана, то это вкупе с воспоминанием о ночном небе над головой и шуме ветра в сухой траве Аффингтонского Холма не даст ему позабыть о том, чему он стал сейчас свидетелем.

От охватившего волнения Спиндл, вероятно, шевельнулся. Босвелл перестал говорить, и оба повернулись в его сторону, дав понять, что знают о его пробуждении. Затем, близко наклонившись к Триффану, Босвелл сказал:

— Пять заповедей ты помнишь. А две последние? Они и вовсе таинственные, не так ли? — Ив ночи снова зазвучал его чистый, детский смех.

Триффану на миг показалось, что он вот-вот вспомнит шестую заповедь. Сейчас слова ее польются сами собой, и он уже произнес:

— Шестая — это...— и растерянно замолчал: он ничего не помнил. Однако на короткое время у него возникло ощущение, что он знает и последнюю, седьмую: она была как-то связана с Безмолвием, но речь там не совсем о нем... Седьмая, последняя — и она же первая с конца... Но суть ее пропала, исчезла, забылась, и от огорчения, от беспомощности Триффан задрожал и слезы покатились по его мохнатому рыльцу.

— Что в последних двух заповедях? О чем говорится в седьмой? — всхлипывал он.

— Не теперь, добрый друг, не теперь, — ласково сказал Босвелл. — Сердце твое знает их и знало всегда, даже до встречи со мной. Ты просто позабыл, но придет время — и я тебе их напомню.

— Ты сейчас уйдешь? — спросил Триффан. Он отчасти успокоился, но чувство тревоги и растерянности не проходило. Он понимал одно: пора учения для него окончилась, а знает он по-прежнему очень немного, за исключением того, что его миссия — противостоять грядущим невзгодам.

— Да. Тот Босвелл, которого ты знал, уйдет. Он должен уйти, и он уйдет. Помни же пять заповедей, которые ты произносил только что, а по пути отыщешь и остальные.

Что он говорит? О каких пяти заповедях? Триффан обнаружил, что не помнит ни одного слова из того, что сказал. Он невольно оглянулся, разыскивая глазами Спиндла, и тот успокаивающе кивнул: мол, он все слышал, и потом они вдвоем восстановят сказанное. Это проявление их дружбы так порадовало Босвелла, что он снова рассмеялся, и молодые кроты готовы были тоже рассмеяться, но Босвелл вдруг закашлялся и закряхтел.

— Старость! Что с ней поделаешь, — проворчал он с досадой, но тут же встряхнулся и весело воскликнул: — Так-так, Триффан! Думаешь, что уже забыл первые пять заповедей? Отлично, превосходно!

И тогда Триффан тоже заулыбался, ведь на самом деле эти заповеди должны храниться не в памяти, а в сердце. Они предназначались для тех, кого он встретит на пути своем, если они окажутся к ним готовы. Это было очевидно и до смешного просто. Крот, постигший эти заповеди, становился их живым воплощением, он просто не мог их забыть, даже если и не помнил точных слов, которыми они выражены.

— Вы кончили свои дела? — спросил Спиндл.

— Нет. Дел еще хватит на всех троих.

— Як тому, что грайки, кажется, приближаются.

И действительно: земля передавала грозный топот ног преследователей.

— Слышу. Пожалуй, ты прав. Надобно поспешить. Но теперь нам потребуется твоя помощь.

— Для чего? — оживился Спиндл.

— Для поручительства и засвидетельствования.

Триффан недоумевающе взглянул на Босвелла, но Спиндл, видимо, понял, о чем идет речь, и явно заволновался.

— Но я же... Я всего лишь...— забормотал он и торопливо стал отряхиваться и оглаживаться, будто собирался предстать перед почтенным собранием.

Триффан, по-прежнему ничего не понимая, все еще переводил взгляд с одного на другого, когда Босвелл, встав перед ним, поднял кверху здоровую лапу и, освещенный светом тысяч звезд, торжественно начал говорить:

— Внемли же, Триффан, словам моим. А ты, Спиндл, будь свидетелем того, что я буду делать, ибо придет час, когда кроты усомнятся в Триффане и сам он усомнится в себе. Тогда лишь ты один сможешь удостоверить, что именно сегодня он дал обет. И если будет на то воля Камня и если достанет у него самого сил и веры, то, исполнив этот обет, он прославит имя свое, и в грядущих поколениях будет жить память о нем до тех пор, пока существует правда на этой земле. Так что слушай, наблюдай и не забывай!

И Спиндл, не летописец, а простой крот, робея в обществе столь ученых мужей, послушно припал к земле, приготовившись слушать и наблюдать.

— Времени для повторений у нас нет, — продолжал Босвелл, теперь обращаясь непосредственно к Триффану,— так что постарайся усвоить все с первого раза. Много лет назад ты задал мне вопрос, станешь ли ты когда-нибудь писцом, и я тебе ответил: «Может быть». Ты хорошо учился, чем оказал честь не только мне, но и Камню. Ты умеешь читать и писать; ты первый, кто сумел овладеть грамотой вне стен Аффингтона. Но я всегда верил, верил и опасался, что на это есть особая причина. — С этими словами Босвелл огляделся вокруг, как бы удостоверяясь, что опасность действительно совсем рядом и грайки приближаются, и продолжал: — Теперь я понимаю, что такова была воля Камня. О том, что ты умеешь писать, знаем только я и Спиндл, а ему можно доверять. Кроме нас об этом не знает никто. И пусть оно так и остается. Твоя жизнь среди народа кротов и вера в Камень зависят от этого. Да-да, они будут зависеть от этого.

— Но я все же еще не писец, — смущенно проговорил Триффан. — И не могу им стать, пока не проведу испытательный срок в Библиотеке, пока глава обители, как принято, не введет меня в сан в окружении священных манускриптов. Теперь нет ни Библиотеки, ни ученых писцов. Как же я могу стать одним из них?!

— Предоставь Камню судить о достоинствах твоих. Быть введенным в сан по старому обычаю — не твоя забота и не твоя цель.

— Моя цель состоит в том, чтобы оберегать тебя, — упорствовал Триффан.

— Нет. Она состоит в служении Камню, а уж он убережет нас обоих, — мягко поправил его Босвелл.

Вероятно, то была игра причудливого ночного освещения, но Триффану вдруг почудилось, будто Босвелл стал огромных размеров, а мех его ярко заблестел.

— Подойди поближе, — снова раздался голос Босвелла. — Подойди и перестань бояться за меня и за себя. Теперь слушай, ибо первая часть твоего странствия завершена и ты выдержал испытание с честью. Слушай же... — Свет вокруг Босвелла стал еще ярче, и Триффан со смятением услышал слова, которые означают, что тот, к кому они обращены, вступает пожизненно в сан летописца. — Камень, дай силу твою; Камень, дай мудрость твою...

— Нет, Босвелл! Я не достоин! Я еще не готов! — воскликнул Триффан.

Камень, дай ему отвагу. Дай ему волю;

В долгом пути направь его, Камень,

Безмолвие да услышит он,

Безмолвию да внемлет он,

Безмолвие да познает он,

Безмолвие да возлюбит он,

Помогай, охраняй его, Камень.

— Клянешься ли ты, Триффан, записывать одну только правду?

— Я не достоин, не достоин этого сана, Босвелл!

— Клянешься ли ты, Триффан, записывать одну только правду? — повторил Босвелл.

И поле долгого молчания Триффан прошептал:

— Да.

Ему показалось, что не он сам, а кто-то за него произнес это слово.

— Клянешься ли ты, Триффан, стремиться к Безмолвию?

— Да.

— Клянешься ли ты, Триффан, сын Ребекки, сын Брекена, избранный Босвеллом из Аффингтона, следовать самым тяжким путем — путем писца? Готов ли ты любить недостойных, любить обойденных любовью, тех, кто не знает, что это такое, — любить, даже если это грозит твоей жизни, любить без надежды на обладание, любить безответно и жертвенно; готов ли ты с любовью и правдиво записывать все и во всем этом руководствоваться Безмолвием Камня?

— Готов, — низко опустив голову, прошептал Триффан.

И тогда Босвелл произнес заключительные слова:

Прими, о Камень, достойного Триффана из Данктона,

Помогай ему, о Камень, всечасно,

Обойми его, о Камень, Безмолвием своим.

Стало тихо. Только топот ног преследователей доносился издали да шелестела по ветру сухая трава. Потом и эти звуки замерли, и наступило полное Безмолвие. Оно было столь чистым, столь полным и глубоким, что, казалось, само время потонуло в нем. Все трое застыли в неподвижности, уподобившись лежавшему перед ними Камню Покоя. Триффан — в позе медитации, как предписывалось каждому вновь посвященному в сан летописца. Над ними сияла луна, ярко горели звезды, а северный ветер, свирепствовавший столь долго, наконец утих.

Когда рассвет едва забрезжил, Босвелл потянулся, тронул лапою Спиндла, затем Триффана и буднично сказал:

— Ну, вам пора в путь.

— Но куда нам идти? — неуверенно произнес Триффан. — И чего избегать?

— Избегайте победы тьмы над светом, боритесь с искушением больше прислушиваться к Звуку Устрашения, нежели к Безмолвию Камня. Этот звук проник в недра Аффингтона и поселил в сердцах его обитателей безнадежность и страх, жестокость и зависть. Случилось так, что восторжествовали черные силы, и это следует знать. Обойди же со Спиндлом и все другие системы, — продолжал Босвелл. — Слушай, наблюдай и говори поменьше. Посети наиболее древние поселения, легендарные места, где, скорее всего, сохранился и удерживается дух Камня — сейчас он пригодится. Побывай в Нунхэме, в Роллрайте, в Шибоде, дойди до отдаленных северных систем. Иди на восток и на запад, на юг и на север, обойди все места, где живут кроты; ищи у них поддержки и помощи. Камень да пребудет с тобой в пути! Возвращайся в Данктонский Лес и постарайся спасти его обитателей, ибо они — возлюбленные дети Камня. Выведи их в такое место, где их не смогут достать грайки. Пусть это будут необжитые, дикие места, такие, куда целые поколения не ступала кротовья лапа. Возможно, зло не достигнет тех мест и, может статься...

— Но я не готов к такой миссии! Я — никто!

— Это твой долг, ты вполне готов, и да пребудет с тобою Безмолвие! — обнимая его, сказал Босвелл. И, обращаясь к Спиндлу, продолжал: — Пускай твоя верность, мой добрый Спиндл, будет опорой Триффану; пусть твоя доброта и веселость скрасят его дни, и да будет вера твоя служить ему путеводной звездою, когда его собственная померкнет от нехватки сил или перед искушением. Да храни тебя Камень, Спиндл, и да ведет он тебя праведной дорогой!

Бедный Спиндл! Он был настолько польщен прямым обращением к нему Белого Крота, что ему показалось, будто его ослепила молния. И снова воцарилось Великое Безмолвие.

Триффан и Спиндл словно провалились в него, и слезы выступили у них на глазах, как бывает, когда после долгого пути ступаешь на порог родного дома. И Босвелл был с ними рядом, и каждый волосок его источал луч света, порожденный Безмолвием.

— Кто есть ты? — вырвалось у изумленного Триффана, ибо ни от матери, ни от отца не могла исходить такая всеобъемлющая любовь, какая шла от Босвелла.

— Я тот, каким ты сделал меня, — прошептал Босвелл в серую дымку рассвета. — А каким я стану — зависит от деяний твоих, — эта фраза донеслась до них, как эхо.

Как знать — может, это просто ветер прошумел в траве? И свет, исходивший от него, возможно, тоже был не более чем отсвет луны или первый луч восходящего солнца?

Но вдруг все кончилось. Под своими лапами Триффан вновь ощутил почву Аффингтонского Холма; вновь он был в роли защитника старого Босвелла и Спиндла, вновь опасность была совсем рядом. Грайки забарабанили лапами о землю, оповещая о возобновлении погони. Они вышли на холм; выше их и внизу, на склоне, тоже зашуршала трава.

— Слушайте! — торопливо заговорил Босвелл. — Слушайте и немедленно выполняйте! Наше долгое путешествие было всего лишь пробой сил. Тебе, Триффан, нельзя оставаться в Священных Норах. Ты должен бежать от опасности и предоставить меня моей судьбе, какова бы она ни была. Ты же должен ради нас, стариков, и ради таких, как ты, и во имя тех, кто придет за тобой, спасти веру. Пусть это будет твоей тайной миссией — делом твоей жизни; стань хранителем и спасителем истинной веры!

Взглядом он призвал Триффана не возражать, и тот сказал:

— Хорошо. И да будет Спиндл моим свидетелем — я сделаю это.

Не успел он произнести эти слова, как небо прорезала ослепительная белая молния и послышался мощный громовой раскат. Вслед за этим внезапно черная мгла пала на землю, как будто настало полное солнечное затмение.

И хотя рассвет уже наступил, из этой столь же внезапно опустившейся на землю мглы с вершины холма раздался громкий, звучный, резкий, как блеск глыбы льда под зимним солнцем, крик:

— Босвелл!

Словно рожденный отголосками грома, он исходил от маячившей наверху, темной, как сама ночь, фигуры крота. Он сопровождался гулом множества голосов, произносивших темные заклинания.

— Босвелл, я знаю, ты прячешься там, внизу, в серых предрассветных сумерках! Мои стражи отыщут тебя!

Мощный, звучный голос явно принадлежал женщине, по от этого не казался менее грозным. Пугающее впечатление усиливалось еще и тем, что от полчища наступавших со всех сторон грайков вокруг сделалось совсем темно.

— Теперь бегите, не то они вас обнаружат, — шепнул Босвелл. — Найдите надежное убежище, отыщите тех, кому можно доверять! Научитесь руководить ими, Триффан, как когда-то научился этому твой отец. Расскажи им все, что знаешь сам.

— Но где мне найти их?

— Камень и твое сердце подскажут... — Он не успел договорить, как темная масса придвинулась совсем близко, и Босвелл обреченно повернулся в ту сторону, откуда впервые прозвучал крик.

— Добро пожаловать к нам, Босвелл! — снова раздался тот же голос.

Они увидели, что там, на вершине, откуда доносился голос, заклубились черные тучи; казалось, будто это огромные, черные когти, перед которыми бессилен свет Белого Крота.

— Уходи Триффан. Оставь меня на попечение Камня. Пусть Спиндл ведет тебя на запад, к Поющему — он прикроет вас, вы получите передышку, чтобы выбраться отсюда.

Силуэты грайков возникли совсем рядом, чернея на фоне странного зловещего свечения над Аффингтоном.

— Босвелл! — снова послышался тот же женский голос.

— Триффан! Нам надо бежать! — прошептал Спиндл.

Оба почувствовали сковывающий страх, вызванный приближением незнакомки, и даже не осмеливались глядеть в ту сторону, откуда она приближалась.

В последний раз Босвелл коснулся Триффана, шепотом произнес древнее напутствие странникам и скороговоркой добавил:

— Ты подготовлен лучше, чем полагаешь, лучше, чем я ожидал. С тобою любовь Брекена и Ребекки, она предаст тебе сил. Я же внушил тебе идеи, значение которых ты постигнешь со временем. Ступай же, возлюбленный Триффан, иди навстречу свободе, что должна наступить для всех кротов!

— А ты? — с болью в голосе воскликнул Триффан.

— За мной придет тот, кого я позову; он будет обладать невиданной силой, ибо он — воплощение истинной веры!

— Назови имя его!

— Его имя будет вечно жить в памяти кротов. Его имя... — Тут голос Босвелла прервался от предчувствия неизбежных мук.

Но Триффану этого оказалось достаточно, чтобы поверить: то, что предрек Босвелл, исполнится. Непременно исполнится. Тяжелая поступь зла была слышна всего в нескольких шагах от них.

— Бежим! — умоляюще шепнул бедный Спиндл.

Босвелл стал карабкаться наверх — маленький и хрупкий на фоне угрожающе нависшей над ним темной, зловещей массы грайков.

— С возвращением тебя, Босвелл из Аффингтона!

Голос был исполнен такой жгучей ненависти, что Триффан, не в силах подавить парализующий страх, скользя и спотыкаясь, вместе со Спиндлом опрометью кинулись бежать. Леденящий ветер свистел у них в ушах, и сквозь этот свист до них снова донесся все тот же голос:

— Наконец-то ты явился, последний из писцов! Добро пожаловать, старый дуралей! Привет тебе!

Вслед за этим раздался громовой хохот, эхом прокатившийся по Аффингтонскому Холму.

— Да, я пришел, Хенбейн. Я пришел, — услышали они ответ Босвелла.

Она сказала «последний из писцов»! Неужели действительно последний? Неужто на всем свете остался всего лишь он, Триффан, — никто и ничто, негодный защитник, беглец, жалкий трус?!

Больше он не услышал ничего и молча последовал за Спиндлом, который вел его к далекому Поющему Камню. Последние слова Босвелла были: «Имя его будет вечно жить в памяти кротов». В эти утешительные слова Босвелл вложил всю свою любовь к нему, и Триффан взрыдал от страха и отчаяния. Кто он такой? Полное ничтожество. Никакой он не святой, а великий грешник, и историки скажут о нем, сокрушенно качая головами: «Он не справился».

— Помоги же мне, недостойному, о Камень! — вскричал он на бегу.

— Скорее, Триффан! Скорее! — торопил его Спиндл, оглядываясь назад.

И пока они, под беспощадный топот преследователей, мчались, не разбирая дороги сквозь ветер и дождь, слыша под собою только удары о грунт собственных усталых израненных лап, грозная тень Хенбейн окончательно поглотила Босвелла.

Глава шестая

Грайки неумолимо настигали их. Одни шуршали в траве совсем рядом, другие скользили вниз по склону, спускаясь с вершины холма, третьи поджидали в засаде где-то впереди. Бежали и останавливались, вынюхивая след, и снова возобновляли преследование. Холодный недобрый рассвет уже наступил.

Сухая трава в ледяной росе затрудняла дыхание, резкий ветер больно ударял в рыльца, почва то поднималась, то уходила из-под лап, и ни единого укрытия поблизости... Спиндл начал задыхаться и замедлил бег.

— Быстрее, быстрее, Спиндл! — крикнул Триффан.

— Я стараюсь как могу, — пропыхтел Спиндл.

— Куда ты направляешься?

— Сначала на восток, потом сделаем круг и двинемся к югу. Я знаю эти места.

— Веди к Поющему Камню!

Спиндл остановился так внезапно, что кувырнулся в сухую траву, и, обернувшись, пролепетал:

— Я не могу! Туда — не могу!

— Там прибежище для каждого верующего. Это всем известно!

— Я умру там от страха!

— В любом другом месте нас ждет то же самое! Давай! Живее!

Триффан почти погнал его перед собою, и они снова помчались сквозь ветер, слыша за собой погоню.

Шум ветра донес до них отрывистые, со скрежещущими согласными звуками выкрики:

— Они движутся к Поющему Камню! Надо их отрезать! Эй там, живее!

Один голос, видимо их предводителя, звучал громче остальных.

Триффан с трудом подавлял желание скрыться, уйти в ближайший тоннель. Однако прятаться в незнакомом тоннеле было неблагоразумно — можно легко оказаться в ловушке. Он приостановился, давая Спиндлу перевести дух, а сам напряженно ловил лапами вибрации, исходившие от почвы.

— Этого нельзя допустить! — услышал он голос предводителя.

«Почему их так тревожит Поющий Камень?» — мелькнуло в голове у Триффана. Он этого не знал, однако тем более важно было добраться туда побыстрее. Он несколько приободрился, когда понял, что прекрасно ориентируется: стоило хоть немного отклониться в сторону от прямого пути к Камню, как он немедленно чувствовал тяжесть в лапах. Вероятно, теперь лучше ему бежать первым, тогда и Спиндл прибавит шагу.

Ветер внезапно стих, и трава перестала шелестеть. Тишина. Преследуемые и преследователи замерли в ожидании, что одна из сторон неосторожным движением обнаружит себя.

«Замри! Не дыши!» — приказал себе Триффан; сердце его стучало так громко, казалось, его должны слышать все. Страх усиливался тем, что он не видел преследователей; они для него оставались безымянной темной массой, сгрудившейся вокруг Хенбейн, когда она «приветствовала» Босвелла. Судя по вибрации почвы, они были огромных размеров и бегали быстро.

Звуки преследования доносились снизу, — значит, грайки подбирались и по тоннелям. Одержимый паническим страхом, он припал к земле рядом со Спиндлом. Тот тяжело, прерывисто дышал, и Триффан заметил, что его бьет мелкая дрожь.

— Скоро будем в безопасности, — как можно увереннее проговорил Триффан.

Спиндл сразу стал успокаиваться, Триффан же думал только об одном — не показать, как страшно ему самому.

— Ниже, вон там! Окружаем! — раздалась громкая команда как раз над ними.

Дробный топот — и затем тишина. Потом опять короткая дробь слева от них. Ближе. Еще ближе. Похоже на стук заячьих лап, только более резкий. Теперь совсем рядом. Шорох внизу — и снова тихо. Потом — одна дробь, за ней вторая, потом опять — теперь уже снизу. Сигналы. Они пользуются ими, координируя свои действия, беря в кольцо, парализуя страхом...

Теперь уже без малейших колебаний Триффан распрямился и, шепнув Спиндлу: «За мной!» — бросился бежать не делая более попыток укрыться: через минуту их все равно бы обнаружили.

Перед ними из травы выросла большая кротиха, но он на ходу отшвырнул ее ударом когтей, и беглецы понеслись мимо, успев услышать, как она криком предупреждает остальных. Триффан мог бы бежать быстрее, но он приноравливался к Спиндлу: тот постепенно выбивался из сил. Одновременно Триффан зорко глядел вперед, опасаясь, что грайки устроили засаду. Если им не удастся в самое ближайшее время достигнуть спасительного убежища, их непременно схватят, и миссия, которую ему доверил Босвелл, будет окончена, не успев начаться.

Почва постепенно начала повышаться, бежать стало труднее, и преследователи стали их нагонять. Рядом он слышал затрудненное дыхание Спиндла — тот явно терял скорость. И хотя Триффан чуял, что до Поющего Камня уже недалеко, каждый шаг, казалось, не приближал, а отдалял их от него. Близко, уже совсем близко, но как же тяжелы они, эти последние десятки шагов...

— Беги... беги один... Триффан? — услышал он за собою задыхающийся голос Спиндла.

Обернувшись, он увидел, что Спиндл споткнулся и упал; к нему быстро, большими прыжками приближались три крота.

Спиндл тоже обернулся и увидел их.

— Не останавливайся из-за меня! — прохрипел он. — Бе-ги!

Но Триффан, даже не успев подумать о том, что делает, подбежал к Спиндлу и заслонил его собою. Он стоял неподвижно, развернув мощные плечи, грозно выставив вперед когтистые лапы, глаза ловили каждое движение противника. Вся его поза свидетельствовала, что он опытный, бывалый боец.

Первый нападающий ринулся на него с ходу, но Триффан сделал шаг в сторону и перебросил его через себя, прочь от Спиндла. За ним налетел второй, раздался скрежет сцепившихся когтей, но тут подоспел третий, за ним и четвертый. Бой принял беспорядочный характер, и Триффан, заметив, что приближается еще множество грайков, понял, что проиграл.

— Брось! — сказал Спиндл. — Не видишь — тут их целая армия. Они только и ждут, чтобы нас растерзать!

Триффан перестал отбиваться. Грайки тоже остановились, с презрением разглядывая Спиндла, который воинственно размахивал тощими лапами и лепетал что-то по поводу спешащих им на подмогу кротов.

— Довольно. Нас одолели, — проговорил Триффан.

Спиндл тотчас умолк и кинул на Триффана удивленный взгляд: в голосе друга он уловил уверенные нотки, будто тот все еще не потерял надежду на спасение. Грайки больше не наседали. Вшестером, разделившись по трое, они окружили обоих пленников. К грайкам присоединилась и кротиха — та, которую Триффан ударил раньше.

— Давайте скорее! Скорее! — закричала она.

Но все они почему-то боязливо глядели через плечо, туда, где всего в нескольких ярдах от них стоял Поющий Камень: беглецам не хватило всего нескольких секунд, чтобы добраться до спасительного убежища. Огромный Камень возвышался над ними, темный на фоне утреннего неба. Триффан ощутил его мощь и понял страх грайков. Он упал на бок, стараясь выиграть время, и Спиндл, мгновенно угадав его намерение, вполне убедительно завопил, схватившись за заднюю лапу:

— Ой! Моя нога!

— Давайте пошевеливайтесь! Вставайте! — кричали грайки.

Триффан открыл было рот, чтобы запротестовать, но не успел — впереди на склоне появился еще один крот. Он резко отличался от остальных. У него были странные улыбчивые глаза, оценивающие и пронзительные, поза его не содержала угрозы, однако чувствовалось, что он сознает свою власть. Длинный нос был потешно искривлен, из полуоткрытого рта сверкали острые желтые зубы.

— Это Уид, — шепнул Спиндл между притворными стонами: он продолжал делать вид, будто поранил ногу.

Уид смотрел на них с брезгливым равнодушием, словно теперь, когда их поймали, они превратились в ничто, в мусор, каковым и останутся навсегда.

— Мы поймали их у самого Камня, — сказала кротиха, которая, очевидно, руководила поисками.

— Ну и хорошо,— отозвался Уид.— Отлично сработано. Хвалю — ты спасла их души. Теперь они пройдут через искупление и будут прощены.

Он подошел к ним ближе, и весь небольшой отряд остановился, хотя командирша то и дело боязливо озиралась на Поющий Камень.

— Как твое имя? — спросил Уид.

— Триффан, — смело ответил молодой крот.

— Ты смиришься, Триффан, и больше не будешь убегать от самого себя. Да и твой друг тоже. Мы поможем вам искупить свою вину.

Уид неожиданно улыбнулся, и было в этой улыбке нечто настолько жуткое, что Триффан похолодел.

— Какую еще вину? — воскликнул Триффан и рванулся вперед. Когти стражей тотчас больно вонзились в его тело.

Уид смерил его взглядом и не потрудился даже ответить.

— Нужно поскорее увести их отсюда, господин. Подальше от Камня, — произнес один из грайков.

— Ничего, — холодно прищурившись, сказал Уид. — Ветер стих, так что Камень еще не скоро подаст свой голос. — И желтые зубы блеснули в улыбке.

— Он будет звучать вечно! — выкрикнул Триффан, тщетно пытаясь вырваться из лап палачей.

— Пожалуй, вас действительно нужно побыстрее убрать отсюда,— снова усмехнулся Уид.— Давайте-ка их под землю и прямо к месту Покаяний. Спуск вон там, совсем рядом.

Они едва успели сделать несколько шагов среди сухих трав, как пронесся новый порыв ветра и над ними в диком танце заклубились черные тучи.

— Ну и место? — воскликнул один из стражей и поглядел сначала на небо, а затем в сторону Поющего Камня. — Прямо дрожь берет!

— Вспомни про Слово — и все пройдет, — посоветовал другой, и они хором затянули молитву, словно стремясь заставить ветер стихнуть.

Но, заглушая их голоса, заглушая шум ветра, до их ушей вдруг донесся вибрирующий низкий звук, похожий на стон.

— Живее! Пошли! — в ужасе заорали грайки, подталкивая пленников к входу в тоннель.

— Куда вы нас тащите? — отчаянно стараясь потянуть время, спросил Триффан, но вместо ответа они лишь ускорили шаг.

— Спаси нас, Камень! — вырвалось у Триффана, ибо он понимал, что там, внизу, их ожидает нечто ужасное. — Помощи прошу у тебя!

Он оглянулся на Спиндла и увидел, что недавняя бравада сменилась у того тупой покорностью. Триффан снова попытался воззвать к Камню, но его слова унес бешеный порыв ветра; небо почернело, и стон, который так напугал только что грайков, перерос в могучий трубный звук — голос Поющего Камня.

Грайки затоптались на месте и замерли с полуоткрытыми ртами, оскалившись и выпустив когти, словно обороняясь от наводящего ужас звука. Даже их командирша явно была в смятении. Уид перестал улыбаться, глаза его выражали изумление.

— Поющий Камень! — крикнул кто-то.

— Быстрее! — взвизгнул, словно его больно ударили, другой.

Поющий Камень снова подал голос — на этот раз он прозвучал еще громче. Триффан увидел, что все, в том числе и Спиндл, охвачены паническим страхом.

Скорее инстинкт, чем разум, подсказал Триффану, что этот момент — их последний шанс на спасение. Он вырвался из удерживавших его ослабевших лап, затем, пользуясь общим замешательством, ухватил Спиндла, рванул его к себе и повлек за собою к Поющему Камню. В первый момент Спиндл спотыкался и жалобно стонал, но вскоре приободрился и побежал сам, без поддержки. Лапы бежали словно сами собою; рыльца были устремлены точно в том направлении, откуда шел звук, и вот уже над ними нависла громада Камня. Грозный, величественный, он милостиво принял беглецов под свою сень.

Окрыленные успехом, они даже отважились бросить взгляд в сторону грайков. Те рассыпались внизу, по всему склону, и один Уид все еще взглядом провожал беглецов.

— Передай своей хозяйке, что я вернусь за Босвеллом! — крикнул ему Триффан. — Посмеет причинить ему зло — узнает сама, что такое Возмездие!

Громовой голос Камня разнес его слова далеко вокруг. Он постоял еще минуту и увидел, как Уид опасливо засеменил прочь. Затем Триффан вместе со Спиндлом ступил на истоптанную траву у самого подножия Камня и дотронулся до его поверхности. Камень уходил вверх, к самому небу, шероховатый от времени, с причудливыми отверстиями и расщелинами, темневшими на серо-зеленом теле. Они-то и служили источником издаваемых им странных звуков.

Мирно и тихо стало вокруг.

— Ох, до чего же я устал и напугался! — прошептал Спиндл.

— Ты отлично держался, Спиндл, и теперь мы в полной безопасности. Грайки сюда не сунутся. Мы передохнем, а потом выберемся из Аффингтона.

Найдя убежище среди сухой травы у самого основания Камня, они, еще не придя в себя окончательно от всего пережитого, со смешанным чувством усталости и облегчения стали оглядывать окрестности.

Ветер утих, голос Камня смолк, вибрации, исходившие от земли, доносили до слуха Триффана топот убегающих грайков, но потом и он затих вдали. С наступлением дня беглецы забились еще глубже, под самый Камень, и там под шорох зимовавших в трещинах божьих коровок наконец-то заснули крепким сном. Тесно прижавшись друг к другу, они спали под надежной защитой Поющего Камня.

Глава седьмая

Когда Триффан очнулся ото сна в темном уголке под Камнем, у него сразу возникло ощущение, будто нечто надоедливо-знакомое, неприятное, даже пугающее наконец ушло.

Он поворочался, недоуменно повел носом, вылез из-под Камня на свет... И, с блаженством вздохнув полной грудью, всем телом подался вперед, будто хотел каждой их четырех лап притронуться к открывшемуся взору новому миру. Отовсюду, где еще вчера, как уже много месяцев, много кротовьих лет подряд, царил холод, уныние и лежала продрогшая на ветру жухлая трава, веяло теплом и пахло весной. Не робкие предвестники ее, которых они заметили несколькими днями раньше в красках рассвета, но настоящая весна пришла наконец — с ее ароматами, молодой зеленью, дружным птичьим щебетом и гудением насекомых. Долгожданная весна наступила!

Весело поблескивая глазами, Триффан, еще выше задрав мордочку, ловил разнообразные запахи. Он вертел головою, не зная которому отдать предпочтение: все они казались такими заманчивыми, такими аппетитными и пьянящими!

— Спиндл, Спиндл! — позвал он, ему не терпелось обрадовать приятеля.

Спиндл покряхтел во сне, но продолжал спать. Триффан решил больше не тормошить его и снова погрузился в созерцание весны.

Восходящее солнце уже залило поднебесный мир теплыми лучами. Ранний утренний туман еще лежал в мокрых лощинках и слабо клубился далеко внизу, среди берез на склонах Аффингтонского Холма. Оттуда, снизу, доносились деловитые крики грачей. Солнце поднималось выше, туман таял, и чистые просторы, полные свежих красок, представали во всей своей первозданной красе. Совсем рядом Триффан услышал трепетанье крыльев, и первая песнь жаворонка зазвучала в небе.

Но среди этого блаженства Триффана на какой-то миг снова охватил смертельный страх при воспоминании о пережитом, о Босвелле и Хенбейн. Он обратил рыльце к Аффингтону и тревожно понюхал воздух. Возвратившись в их тесное убежище, он подумал о том, что здесь ему больше делать нечего.

Босвелл велел ему отправиться в странствие, искать поддержки, учить других тому, что знает сам. Судя по рассказам Спиндла и по его собственному печальному опыту, грайки представляли собою грозную силу, и недавнее их чудесное спасение наверняка следует приписать не удаче, а воле Камня, который определял смены времен года, направления ветра и повороты в судьбах народа кротов.

Что же дальше? Времени у них оставалось крайне мало. Грайки наверняка скоро возобновят погоню, и единственное, чем он может помочь Босвеллу, — это последовать его указаниям и положиться на Провидение.

Чуть отступив от Камня, он повернулся в его сторону. Солнце пригревало мех, под лапами он ощутил отдаленную вибрацию и понял, что их путь к спасению лежит через Аффингтонскую Долину.

Между тем Спиндл наконец проснулся. Он вылез наружу, втянул в себя воздух и объявил:

— Вот славненько! Оказывается, уже весна!

Затем, довольно фальшиво мурлыча себе под нос какую-то мелодию, занялся поисками чего-нибудь съедобного, оставив Триффана без помех созерцать Камень.

Триффан принял надлежащую позу, которой научил его Босвелл, и, глядя на Камень, зашептал:

— Босвелл сделал меня писцом, о Камень, но я не достоин этого. Он поручил мне вести за собою кротов к Безмолвию, но я сам к нему не приобщен. Он велел мне отправиться в странствие, но я не знаю, куда идти. И потому сейчас, Камень, я взываю к тебе о помощи и вручаю тебе свою жизнь.

Затем Триффан смиренно склонил голову и стал молиться, чтобы Камень дал им со Спиндлом силу и волю.

Сколь долго длилась его молитва — не знает никто. Он не испытал страха, даже когда услышал, как движутся к ним грайки. Ведь что такое для крота время молитвы? Камню, а не самому Триффану всецело принадлежит оно.

Окончив молиться, Триффан решительно сказал:

— Что ж, раз я летописец, то, пожалуй, пора исполнять долг!

— Сначала поешь немного, — отозвался Спиндл, который терпеливо ждал, пока Триффан завершит молитвы, и они подкрепились тем, что Спиндлу удалось найти.

Согласно легендам, именно тогда, в преддверии надвигавшейся опасности, Триффан и начертал самое первое из своих заклинаний — начертал на голой земле, потому что ничего другого поблизости не нашлось. Он писал быстро, вдохновенно и, когда закончил, быстро пробежал когтями по начертанному, запоминая все слово в слово.

С волнением и робостью Спиндл следил за каждым его движением: он никогда не видел, чтобы записи производились вот так — под открытым небом. Аффингтонские писцы делали это во мраке тоннелей или нор, делали тайно, чтобы никто, кроме них, не видел, как это происходит. Здесь же Триффан будто испытывал особое наслаждение оттого, что писал под открытым небом и мог разделить свою радость с другими. Спиндлу казалось, словно Триффан говорит с самою землей, и он подумал, что, уж коли волею Камня ему, Спиндлу, выпало стать помощником Триффана, он отдаст этому все свое умение и все силы.

— Что тут у тебя сказано? — спросил он, когда Триффан закончил, и тот прочел:

К тебе я взываю, о Камень!

В делах наших,

В словах наших,

В желаниях,

И в намерениях,

И в выполнении задуманного —

Да пребудет мудрость, любовью рожденная.

Во сне и в мечте,

В покое и в размышлении,

В сердце и в душе —

Да пребудет мудрость, любовью рожденная.

И да поселит она Безмолвие в каждом из нас, И да не оставит нас любовь твоя,

И да будет уготовано нам Безмолвие твое, о Камень.

Они помолчали еще немного. Затем Триффан в последний раз взглянул вверх, туда, где горела золотом на солнце верхушка Камня, кивнул другу, и они направились в путь на восток, как велено было Босвеллом.

— Куда мы идем? — спросил Спиндл, следуя за Триффаном.

— Сначала в Бакленд на Темзе, туда, куда ходил твой господин Брейвис; затем в Данктон. Я обязательно хочу увидеть родные места перед дальней дорогой. К тому же там есть кому доверять. Во главе общины — мой сводный брат, Комфри, его нужно поставить в известность о наших планах. Может, там мы найдем тех, кто захочет присоединиться к нам, потому что дальше мы двинемся на север. Именно оттуда пришло зло и разрушение; там мы и должны будем преподать целительные уроки Безмолвия.

Они молча заскользили вниз по склону, прочь от Священных Нор, прочь от грайков; они не оглядывались назад, надеясь и веря, что Камень защитит покинутого ими Босвелла, так же как на протяжении всего пути охранит их самих.

Спустя короткое время, когда крики преследователей хриплым эхом раскатились по холмам и долинам, возле Поющего Камня появилась одинокая черная фигура кротихи. Тень ее легла на весеннее утро; мрачные глаза холодно сверкали, и к Камню она приблизилась без всякого страха. Когти и мех ее были черны, как уголь, походка тверда и решительна. Это была Хенбейн из Верна, дочь Руна, порождение зла.

Справа от нее вскоре появилась еще одна фигура. Это был уже немолодой представительный крот. Его звали Рекин. Слева стоял крючконосый Уид из Илкли, самый влиятельный из приближенных Хенбейн.

— Крот по имени Триффан и с ним аффингтонский служка побежали прямо сюда, — сказал Уид. — Наши бойцы, да и я сам, не могли за ними последовать.

— Не иначе как их спасла сила Босвелла, — с плохо скрываемой злобой проговорила Хенбейн. — Кстати, ты уверен, что этот Триффан не знает письма?

— Уверен, как только может быть уверен крот, — ответил Уид.

Из осторожности он всегда предпочитал не говорить ни «да», ни «нет» и давать уклончивые ответы. Однако в данном случае он был искренне убежден, что Триффан никакой не писец.

— Во-первых, он слишком молод, — уточнил Уид, — а во-вторых, у него не было ни времени, ни возможности быть посвященным. Нет, кроме Босвелла, не осталось в живых ни одного летописца, а Босвелл теперь в нашей власти.

Хенбейн прошла чуть вперед и увидела оставленные Триффаном письмена.

— Выходит, Босвелл тоже побывал здесь. Видите надпись? — проговорила Хенбейн.

Наклонившись, она стала водить лапой по строчкам, вчитываясь в каждое слово. Уид пристально следил за ней: всю свою жизнь он отдал служению Хенбейн; читать ее мысли и влиять на их ход — в этом он не знал себе равных.

— Что тут сказано? Что это — какое-нибудь проклятие? — спросил он.

— Ничего подобного. Пора бы тебе знать, что летописцы не употребляют проклятий. Призрачные надежды, пустой бред — ничего более.

И она рассмеялась тем смехом, который уже доводилось слышать Триффану. Рекин с мрачным удовольствием подхватил ее смех, и этот смех зловеще раскатился по округе, подобный отзвуку ночной тьмы, столь же мертвенно-прекрасный, как сама ночь. Уид с улыбкой следил за каждым движением Хенбейн. Грузный, с глубокими резкими морщинами Рекин первым перестал смеяться и обратил свой взгляд к Аффингтонской Долине.

— Ну, что скажешь, Рекин? — спросила Хенбейн.

— Скажу: будь проклят этот Триффан! Мы все равно отыщем этого данктонца вместе с его хлипким дружком. Возмездие настигнет их, воля Слова восторжествует! Я уже разослал повсюду гонцов с их приметами. Если мы не схватим их здесь, то их все равно опознают, когда они сунутся куда-либо еще. Мне не по душе, когда в наших владениях безнаказанно появляются чужаки и уходят невредимыми.

— Хорошо сказано, Рекин. Твоя преданность делу радует меня. Но что делать с Босвеллом? Ночь прошла, а пытки, похоже, на него не действуют?

— Я считаю, нужно уничтожить его немедленно. Пока он в нашей власти, следует избавиться от него раз и навсегда. Живой он всегда будет внушать какие-то надежды камнепоклонникам, мертвого же все забудут.

— А ты, мой верный Уид? — смягчив голос, произнесла Хенбейн, оборачиваясь к своему советнику. — Что скажешь ты?

— Скажу, что Босвеллу следует сохранить жизнь, — не медля отозвался тот. — Обратим его в свою веру, проведем через Покаяние. Тогда, если я хоть что-то смыслю в том, какое значение Белому Кроту придают южане, их способность к сопротивлению будет сломлена навсегда.

— Ошибаешься, Уид! — раздраженно закричал Рекин. — Живой Босвелл всегда будет представлять угрозу; мертвый же...

— Мертвый он станет для них мучеником, — не допускающим возражений тоном отозвался Уид. — Вы, военные, склонны все упрощать; вы все видите в двух цветах: черном или белом, либо жизни, либо смерти. Однако пусть все решает Глашатай Слова.

Довольная, Хенбейн милостиво поглядела на него: она любила власть. Не меньше власти она любила лесть и с наслаждением купалась в ее лучах. В то же время Хенбейн мгновенно впадала в сокрушительную ярость, когда встречала противодействие. Уид улыбнулся в ответ, любуясь ею. Мрачная красота Хенбейн давно сделалась легендой. Хотя мех вокруг ее глаз чуть-чуть поредел, она все еще казалась совсем молодой, словно даже теперь, в зрелые годы, став сильной и величественной, она сохранила в себе частицу беззаботного существа, которое, пусть на краткий миг, познало радость света.

Однако сейчас возле нее были только эти двое — Рекин и Уид, все помыслы которых были связаны с темными силами. Да и сам мех Хенбейн отливал странным светом, похожим на свет, исходящий от туч после ливня, когда солнце тщетно пытается пробиться сквозь их толщу. Она повернулась — и темнота окружила ее, словно вот-вот должна была разразиться гроза.

Однако преданному Уйду Хенбейн сейчас представлялась вполне безобидной. Чуть приподнявшись на задних лапах, Хенбейн оглядела склоны Аффингтонской Долины. Придя к выводу, что беглецам наверняка удалось скрыться, она сказала:

— Думаю, мы вскоре изловим этого Триффана. Ему некуда податься. Он будет для нас хорошей добычей; через него нам, возможно, удастся быстрее добиться от Босвелла покаяния, и тогда Слово восторжествует повсюду. А теперь, — сказала она, резко меняя тон, — прошу помолчать! Я желаю писать о Слове.

Уид с улыбкой отошел в сторону. Рекин почтительно замер.

Какое-то время Хенбейн в упор смотрела на Камень. Ее взгляд и сама ее поза говорили о том, что она не испытывает ни малейшего страха. Затем Хенбейн резко рассмеялась и одним ударом мощных когтей перечеркнула все написанное Триффаном. С внезапно вспыхнувшей яростью, с налитыми кровью глазами она снова и снова зачеркивала надпись, пока от нее не осталось и следа.

После этого она еще раз с вызовом взглянула на Камень и принялась писать сама:

Где бы ни стоял Камень — выше его Слово,

Как бы ни был силен Камень — сильнее его Слово,

Камень — пустой сон, Слово — последняя истина.

Слово — это «есть»,

Камень — это «было».

И потом добавила последнюю строку:

Так написала Хенбейн.

— И да будет благословенно Слово! — воскликнула она.

— Да будет благословенно! — поспешно повторили оба ее спутника.

Однако Рекина все это явно раздражало. Да, он был фанатично предан Слову, однако Слову, воплощенному в действие, а не в ритуалы. В этих придуманных Хенбейн ритуалах было нечто дикое, необузданное и ничего общего не имело с теми молитвами, которые он привычно повторял на рассвете и на закате дня. А все эти повешения за нос, стоны, плач, дикие крики, окровавленные когти?! Неуправляемо, не по-деловому, не по-военному! Можно было бы спокойно обойтись и без этих крайностей. Уид же придерживался иного мнения. Сейчас он наблюдал за Хенбейн, как делал это уже многие годы, и заново поражался сокрушительной силе ее энергии, которая увлекла грайков на юг и привела к почти полному уничтожению когда-то господствовавшей повсюду веры в Камень. Из Семи Систем пока оставались нетронутыми всего две. Одна — Шибод, которой вояки вроде Рекина не придавали особого значения, решив сначала покончить с более обширными поселениями, а другая — Данктон, хорошо известная своими древними традициями. Ходили слухи, будто там обитают те, кто более всего предан Камню, избранные Камнем для восстановления и спасения веры. Хенбейн решила оставить ее напоследок из чисто практических соображений. Дело в том, что подобраться к Данктону было чрезвычайно трудно: с трех сторон его защищала Темза, с четвертой — кликуши-совы, по этому пути они совершали свои перелеты с юга на север. К тому же Данктон был самой восточной из Семи Систем, и до последнего времени, пока не были взяты Эйвбери и Священные Норы, Рекин считал, что силы грайков слишком рассредоточены, чтобы затевать еще один дальний поход.

После Данктона, собственно, завоевывать было почти нечего. Дальше располагался пустынный край Вен, который для грайков представлял интерес лишь постольку, поскольку где-то в самом его сердце скрылся Данбар — тот, кто когда-то, в незапамятные времена, оказал поддержку Сцирпасу. А немногочисленные обитатели, темные, оторванные от остального мира, да, возможно, кое-какие сохранившиеся легенды? Современных грайков это мало привлекало. Тем более что теперь Вен был заселен двуногими и для кротов уже неперспективен. Потомки же Данбара — даже если таковые у него были, — должно быть, давно поумирали или разбрелись по свету.

Между тем Уид смотрел на погруженную в задумчивость Хенбейн, упиваясь своей близостью к той, перед которой трепетали сотни и тысячи. Да, ему было чем гордиться: она обладала такой энергией и силой воли, какая ему и не снилась. И, хотя Уид был уверен, что способен, если понадобится, выдержать ее взгляд, он твердо знал, что должен во что бы то ни стало скрывать страх, который временами охватывал его в присутствии Хенбейн. От ее беспощадности у него иногда захватывало дух: в один прекрасный день она могла лишить жизни и его, Уида, с той же легкостью, с какой поступала со многими, если они, как ей казалось, нанесли ей вольную или невольную обиду.

С той поры, когда они пришли на юг, огромные камни почему-то странным образом притягивали Хенбейн. Он же в их присутствии чувствовал себя подавленным; при одном воспоминании о голосе Поющего Аффингтонского Камня у него начинали стучать зубы, и он только и думал о том, как бы ветер не задул снова. На Рекина же звук не произвел особого впечатления. Да что с него взять: он ведь вояка — никакого воображения! Ничего, дни сражений подходят к концу, и скоро Рекин обнаружит, что влияние его на Хенбейн идет на убыль, поскольку он перестанет быть ей необходим. Несомненно, гак должно случиться.

Пока же главной заботой Уида было увлечение Хенбейн этими Камнями. Через своих тайных агентов он уже переслал сообщение об этом на север. Самому Руну, внушающему страх, неуязвимому Руну, тому, кто являлся истинным хозяином Уида.

Сейчас в присутствии Камня Хенбейн показалась Уйду странно притихшей, мелькнуло в ней что-то... что-то такое... Да нет, не может того быть. Не может сияние Камня проникнуть в сердце такого извращенного, порочного, злого существа, как Хенбейн! Уид не мог разгадать природу странного искаженного света, сверкнувшего на миг в глазах Хенбейн. Именно это и вызвало его беспокойство; это и заставило его слать рапорты и подумывать о том, не пора ли убедить Хенбейн вернуться на север. Теперь, после поимки Босвелла, их больше ничто не удерживало в этих местах. Оставалось только отправить Босвелла к Руну, захватить Данктон да послать наиболее неуправляемую часть воинства Рекина в отдаленный Шибод.

Хенбейн пошевелилась, взглянула на Камень, еще раз коснулась своей надписи и со странным прерывистым вздохом, напоминавшим любовный стон, снова застыла в неподвижном созерцании.

Уид не отрывал он нее глаз. Он хотел ее, как и многие другие, однако надеялся, что она никогда не догадается об этом. Ему доставляло горькое удовольствие выбирать для нее партнеров, ловить потаенные взгляды, которые она бросала, ласково привечая очередного избранника. (Уид прекрасно изучил ее вкусы. Даже назначил специального агента, которому поручено было выискивать таких — молодых, мощных, еще не познавших любовных утех, но главное — свеженьких и чистеньких.) Он слушал их первые робкие слова, обращенные к Хенбейн, когда та постепенно порабощала очередную жертву, осыпая лестью, разжигая чувственность, не переставая исподволь шарить жадным взглядом по его телу. Тем самым взглядом, которым смотрел сейчас на нее сам Уид!

После этого она на некоторое время будто полностью теряла интерес к новому фавориту, заставляя его испытывать муки сомнений (что является таким незаменимым приемом, чтобы распалить страсть), и с головой погружалась в дела стратегической важности, а затем снова обращалась к утолению собственных, менее значимых, но не менее настойчивых желаний.

Уйду не раз случалось наблюдать этих жаждущих, ожидающих ее благосклонности юнцов, однако он не завидовал им. Наступал их час и вскоре проходил, и изверженное ими семя гибло в бесплодной пустыне чрева Хенбейн: так было, и так, очевидно, будет всегда. Да, она была прекрасна, но в материнстве судьба отказала ей.

Сводник Уид смотрел на фаворитов Хенбейн с жалостью: впоследствии она передавала их элдрен, старшим надсмотрщицам — в большинстве своем это были безобразные, высохшие старухи. Затем молодых кротов убивали. Обычно это была изощренно-жестокая казнь. Хенбейн любила тайком из какого-нибудь тайного укромного места наблюдать за тем, как это происходило: похоже, само наказание служило для нее еще одним способом удовлетворения похотливых желаний.

Уид вздрогнул и отвел взгляд: только бы Хенбейн в один прекрасный день не пришло в голову, что он изучил ее слишком уж хорошо! Ну что ж, в риске была своя прелесть, так же как в способности перехитрить дочь Руна, избежать ее когтей и вовремя исчезнуть в безвестности, откуда он явился, чтобы с успехом сопровождать Хенбейн во всех ее походах, став ее доверенным лицом...

В конце концов, Уид трезво смотрел на вещи и знал, что Хенбейн не более чем крот и смертна, как все остальные. Слово? Камень? Луна и небеса? В глубине души Уид всегда относился ко всей этой дребедени с презрением, даже тогда, когда произносил вслух привычные молитвы. В конечном итоге после всего, что тобою сказано и сделано на этой земле, ты все равно умрешь, и что тогда? Да ничего!

Итак, Хенбейн о чем-то размышляла, а рыльце Уида кривила саркастическая усмешка. Она относилась даже не к самой Хенбейн, а ко всем тем, кто был причастен к ее возвышению и не задумывался, да и не подозревал о том, что Хенбейн не более чем кротиха, расчетливо зачатая парой, чья тайна была известна ему одному.

Хенбейн из Верна родилась от семени Руна, оплодотворившего злобную Чарлок. По сравнению с черными делами этой четы сама ночь выглядела светлой, и солнце леденело.

Кроты, знавшие историю Данктона, хорошо помнили Руна, и до сих пор он мерещился им в ночных кошмарах. После его возвращения с юга, после того как с помощью интриг и предательств Чарлок удалось добиться для него должности главы так называемого сидима — вернской Тайной разведки — Рун взял ее себе в подруги. Это был противоестественный союз двух ожесточенных существ, в чьих душах умерло добро; только зла жаждали они, только к нему устремлены были все их помыслы. Похоть, в которой не было места страсти, соединила их. Да, Рун и Чарлок в этом смысле стоили друг друга. Ничего доброго этот союз дать не мог.

Несколько месяцев спустя, когда стало видно, что Чарлок пришло время рожать, Рун увел ее в самую секретную из всех резиденций разведывательной службы Верна — в глубокое подземелье, где протекает теплое течение, где все живое бесцветно из-за недостатка солнечных лучей. Там, на подземном Утесе Слова, Рун наблюдал, как она рожала. Появление каждого новорожденного вызывало у Чарлок протестующий вскрик, чувство временной беспомощности было ей ненавистно. Он же бесстрастно взирал на розовые слепые комочки, проводя своими мощными лапами по их тельцам, приподнимая когтями слабые, с набухшими венами головки; с холодной оценивающей улыбкой слушал, как они пищат.

— Этот не годится, — произнес он. — И этот тоже, Чарлок.

— Согласна, — прошипела она, не испытывая и тени материнской нежности.

— Этот тоже не годится, — решительно продолжал Рун, небрежно отбрасывая в сторону третьего новорожденного: на боках, где его коснулись когти Руна, тотчас выступила кровь: он был совсем слаб и едва дышал.

Родились еще двое — мальчик и девочка.

— Нам нужен всего один, один-единственный, — проговорил Рун себе под нос, приподнимая очередного малыша. Тот потянулся слепым доверчивым рыльцем к державшим его сильным лапам.

Рун поглядел на него с брезгливостью:

— Думаю, этот тоже не годится. Ты как считаешь?

— Так же, — буркнула она и перекусила малышу горло.

— А вот эта, пожалуй, подойдет, — сказал он, указывая на маленькую, что лежала рядом с матерью. — Да-да, это, похоже, как раз то, что нам надо, — ты согласна?

— Да,— отозвалась Чарлок, удовлетворенно глядя на розово-серое существо, которое отвернулось от них и делало слабые попытки отползти подальше.

Многие утверждают, будто в то роковое мгновение, когда это несчастное существо появилось на свет, в этот самый глухой из тоннелей, устроенных сидимом по тайному приказу самого Сцирпаса, внезапно проник яркий луч солнца. Как сверкающий каскад, он пролился сверху, сквозь раздвинувшиеся скалы, устремился вниз и разлился светлым пятном на черной поверхности глубокого подземного озера, омывающего Утес Слова. Этот луч на мгновение ослепил Руна и Чарлок, и они оцепенели, между тем как еще слепая малышка почуяла, что прекрасное находится где-то совсем рядом, и изо всех своих слабеньких сил потянулась к нему. В черном водяном колодце всеми красками заиграл отраженный солнечный свет. Его красота осталась запечатленной во внешности новорожденной. Но свет сделал еще больше: он зародил надежду, пусть совсем слабую, казалось бы, несбыточную, на то, что однажды, всего на миг, он проявит себя в едином акте милосердия со стороны той, что стала воплощением зла. Но вот свет исчез, все снова погрузилось во мрак. Остались только Чарлок, Рун и их зловещий умысел.

— Да, эта пусть живет, — сказал Рун, — но остальных уничтожить. Окропим голову новорожденной кровью ее братьев.

Чарлок улыбнулась, откусила головы у одного детеныша за другим, омыла единственную оставленную в живых их кровью, а тела потащила на поверхность на растерзание совам. Малышка одиноко лежала, попискивая в своем гнезде, а над собственной дочерью, отвратительный в своем бесстыдстве, раскорячившись, как самец над самкой, навис Рун, ее родной отец.

Вернувшаяся Чарлок рассмеялась, застав его в такой позе, потом оттерла его в сторону и, назвав жалкое дрожащее существо «красоточкой», неловко всунула ей в рот свой плоский сосок.

— Сильная будет! — заявил Рун.

— И хорошенькая! — добавила Чарлок.

— Моя! — сказал Рун.

— И моя — тоже,— отозвалась Чарлок.

— Ладно. Будет твоей до тех пор, пока не созреет, а потом заберу ее себе,— согласился Рун.

Их голоса напоминали шипение брачующихся гадюк, па которых случайно упал солнечный луч.

— Обучи ее коварству, научи не доверять никому, сделай ее сильной. Не смей говорить, что я ее отец, но научи уважать волю главы Тайной разведки.

— Твою волю?

— Не надо, чтобы она знала обо мне.

— Ладно. Я научу ее любить того, кто возглавляет сидим.

— Не любить, а желать его должна она — тебе ясно? Она возжелает, и я возьму ее — поняла?

— Будь по-твоему, Рун, — отозвалась Чарлок, благодушно взирая на маленькое создание. — Я сделаю так, что она будет желать тебя более, чем кого бы то ни было. Про то, что глава Тайной разведки — ее родной отец, она не узнает никогда. Я сделаю из нее достойную тебя подругу.

— Иначе я ее уничтожу.

— Не беспокойся, Рун, она станет такой, как ты хочешь.

Рун не отрываясь смотрел на малышку. Его лапы жадно шарили по хрупкому тельцу, отталкивающее сластолюбие было во всей его позе, а его пронзительные, горевшие странным огнем глаза между тем видели и отмечали все — даже ненависть во взгляде Чарлок. Ненависть к нему, к его похоти и к собственному ребенку.

Он рассмеялся и спросил:

— Как же нам назвать ее?

— Как тебе нравится «Хенбейн» — «белена»? По-моему, неплохое имя, — с мрачной улыбкой предложила Чарлок.

— Хенбейн, — медленно повторил за ней Рун. Что ж, неплохо. Пусть будет Хенбейн. Забери ее отсюда. Пусть ни одна живая душа, особенно тайный сыск, не догадается, кто она такая. Придет день, и я сделаю ее Глашатаем Слова. Береги ее, как зеницу ока.

— Я буду держать ее при себе, пока она не вырастет.

— Да. И потом отдашь ее мне.

— Хорошо, Рун. А как же я?

Рун безразлично пожал плечами:

— Ты выполнила свой долг перед Словом: родила ту, что завоюет для Него все земли кротов. Я пошлю с тобою двух самых преданных своих агентов, чтобы они проводили вас на юг. Они будут молчать. И все же, Чарлок... убей их.

У Чарлок заблестели глаза.

И Рун ушел; вскоре в путь отправилась и Чарлок с ребенком. Она унесла дочь на юг, в места, именуемые Ромбальдскими болотами, подальше от страшной Тайной разведки. Там, где когда-то правил гигант Ромбальд, в бесплодном голодном краю, где теперь влачили жалкое существование одни калеки и слабоумные, Чарлок расправилась со своими сопровождающими. Она осталась жить одна, обучая дочь черной магии и запретным ритуалам. За все кротовьи годы, пока девочка не вступила в пору зрелости, она не общалась ни с кем, кроме матери. Постепенно, шаг за шагом, та внушала, что ей пет равных ни в чем, что она достойна всего самого лучшего. И единственным, в чьей власти было дать ей все самое лучшее, является глава Тайной разведки — гак называемого сидима. Когда настала ее первая девичья весна и Чарлок заметила интерес дочери к самцам, она стала приводить к себе кротов для совокупления и устраивала так, чтобы Хенбейн могла все слышать: она хотела распалить ее чувственность.

— Я тоже так хочу, — заявила однажды Хенбейн.

— Не спеши, моя радость. Тебе еще нельзя. Эти все недостойны тебя. Ты должна беречь себя для главы сидима.

И та поверила в свое высокое предназначение и научилась презирать всех, кого приводила к себе мать, и научилась бесстрастно наблюдать, как они потом умирали. Уже в те годы она познала сладость похоти и убийства.

Между тем, пока Хенбейн взрослела и хорошела, Рун укреплял свои позиции внутри сидима и преуспел в расширении сферы его деятельности. Когда во главе Тайной разведки еще стоял Слит, он услал молодого Руна на юг, очевидно, в надежде, что тот не вернется живым: в то время на юге свирепствовали болезни, и ни один из грайков, отправленных на разведку в Семь Систем, не возвратился назад. Однако Рун вернулся. Он вернулся, раздобыв множество полезных сведений, и по возвращении заявил Слиту, что настало время распространить власть Слова на все южные территории. Кроме того, он назвал существующую систему работы сидима устарелой, слишком замкнутой и потребовал ее изменений.

Именно тогда он и переманил себе в подруги Чарлок — одну из молоденьких фавориток Слита. Благодаря ей, он проник во все секретные замыслы Слита, а потом она принесла ему дочь.

Обо всем этом Чарлок не сказала Хенбейн ни слова.

— Твой отец тебя не любил. Он тебя презирал, он ненавидел и бросил тебя, — говорила Чарлок, не называя его имени. — Для тебя должен существовать лишь один — глава сидима. Одного его тебе надлежит любить и почитать. Настанет день — и он станет помогать тебе, руководить тобою и откроет тебе учение о Слове.

Этот день наконец настал, и Рун серьезно задумался над тем, кого именно из доверенных агентов ему следует послать за Хенбейн в Ромбальдские болота. Он должен отличаться хитростью и умом: Чарлок едва ли с легкостью согласится отпустить от себя взрослую дочь.

После долгих размышлений Рун остановил свой выбор на кроте, который состоял в сидиме, — кроте со свернутым набок рыльцем, кроте, связанном с ним узами верности и преданности, как трупное разложение связано с телом мертвеца. Это был молодой Уид из Илкли. Как и все его земляки, он был умен и хитер. Услужливый, исполнительный, он с успехом скрывал свой ум и без рассуждений выполнял все самые деликатные поручения Руна. Именно Уид устроил так, что Слита в конце концов повесили за нос. Он науськивал одного предателя против другого и вынуждал их добровольно разоблачать друг друга. Уид много знал и никогда ни о чем не проговаривался. Уид был способен сломить волю любого, войти в доверие к кому угодно. Да, именно Уид сможет приручить Хенбейн и выдать ее потом Руну.

Так все и произошло. Он отправился на юг, разыскал Чарлок с дочерью, сказал, что прибыл по поручению главы сидима, и хорошенько поработал с Хенбейн. Он поработал настолько успешно, что перед тем, как тронуться в обратный путь, Хенбейн сама убила свою мать, не подозревая о том, что все это задумано ее родным отцом, а Уид лишь провел в жизнь его замысел. Уид не мог сдержать улыбки при виде изумленного выражения на лице Чарлок в момент ее внезапной смерти: да, ей удалось прекрасно обучить дочь искусству убивать.

— Как же?.. — только и успела пролепетать Чарлок.

Рун несомненно получит большое удовольствие, когда он, Уид, подробно опишет ему все, что ему удалось прочесть в предсмертном взгляде Чарлок: ее боль, ее отчаяние, изумление.

Итак, обагрив руки материнской кровью, Хенбейн двинулась с Уидом в обратный путь.

— Ты идешь слишком быстро для меня,— пожаловалась Хенбейн.

— Значит, пойду еще быстрее, — улыбнулся Уид и действительно прибавил шагу.

— Мне почти нечего есть! — говорила она.

— Тогда вообще ничего не получишь! — с прежней улыбкой отвечал Уид и отбирал у нее последние крохи.

— Я хочу еще поспать! — заявила однажды Хенбейн.

Уид ничего не ответил, но, когда она крепко заснула, он грубо растолкал ее, заметив при этом, что чем больше опа будет жаловаться, тем меньше получит.

Таким образом, за время пути Уид сумел подготовить ее к суровому распорядку, принятому в сидиме, и тем самым странным образом сделал зависимой от себя, вызвав чувство, которое нередко возникает у жертвы по отношению к своему мучителю.

Рун остался доволен работой Уида и назначил его главным советником Хенбейн, велев готовиться к походу на юг.

Мы не намерены здесь подробно останавливаться на взаимоотношениях Руна и Хенбейн. Скажем лишь, что >то отнюдь не были отношения отца и дочери. Не зная, кем он ей приходится, Хенбейн, пройдя школу Чарлок, желала его и требовала его ласк. Он же иногда снисходил до нее, а иногда отказывал. Черный садистский огонь горел в его поганых глазах; темной и мрачной была похоть, с которой впивался он когтями в бока Хенбейн, пусто и холодно сделалось на сердце Хенбейн, когда он, познакомив ее с учением о Слове, объявил, что ее ждет поход на юг.

— Тебе предстоит выполнить еще одно важное дело. Ты должна отыскать крота по имени Босвелл и привести его ко мне, — сказал Рун перед тем, как расстаться.

Итак, Хенбейн распрощалась с Руном, оставила позади Верн с его зловещим сидимом и в сопровождении Уида двинулась на юг. В военачальники себе она взяла Рекина. Это был мудрый выбор: пожалуй, никто другой не сумел одержать столько побед над противником, чьи силы во много раз превосходили его собственные. Продвигаясь вперед вслед за только что прокатившейся эпидемией, грайки под предводительством Хенбейн захватили один за другим ослабленные оплоты веры в Камень и вступили в Священные Норы. Пока что нетронутыми оставались лишь Шибод и Данктонский «Лес...

— Ради тебя делаю я это, господин, — прошептала наконец Хенбейн, с ненавистью глядя на Поющий Камень. — Теперь уже совсем недолго осталось! Скоро я все закончу, и ты дозволишь мне вернуться к тебе. Скорее бы уж!

Уид, который сам никогда не был отцом, уловил в ее голосе отнюдь не тоскливые нотки ребенка, что истосковался по ласке, но нечто совсем иное... Он увидел лишь, что она шевельнулась и что-то прошептала. Ее раздумье, как и его собственное, длилось долго. Затем она приподнялась, кивнула Уйду и Рекину, и, словно тени облаков над залитым солнцем полем, они бесшумно заскользили назад, в сторону Священных Нор.