Тайна сейфа

ТЕОРИЯ БОРИСА ПИРАМИДОВА

— Вы нашли Аминтайос?…

— Нет…

Скрежет опрокинутого стула. Грохот каблуков. Гулкий удар локтем в тонкую деревянную степу и падение тяжелых тел. Затем свистящее, сдавленное дыхание и возгласы:

— Горло… от…пустите горло… ккк…кретин!..

Корн только сейчас чувствует жгучую, сводящую мускул боль от удара локтем в стену. Он выпускает хрипящего, задыхающегося Пирамидова и встает, с трудом поддаваясь раскаянию и смущению.

Пирамидов кашляет, плюет в умывальник, поправляет галстук и воротник и в негодовании, высоко поднимая плечи, хлопает себя по бедрам.

— О, идиот!… О, кретин!.. Где хваленая выдержка и воспитание?… Ученый, египтолог, герр Штольц… Черт вас возьми! Стыдитесь…

Корн возражает чуть дрогнувшим голосом:

— Приношу извинения, но так нельзя…

— Не перебивайте, вы! Садитесь!

И пока Корн покорно валится в кресло рядом с умывальником, Борис Пирамидов, растирая двумя пальцами горло, говорит с укоризненной жалостью:

— Слепой кретин, полная тупица может искать разгадку там, где есть только мелкий факт, ничтожная случайность, звено в цепи случайностей. Неужели вы думаете, что, если мы изловим сумасшедшую девчонку, меняющую любовников, бегающую с медным обручем на лбу по Со-фиской набережной, неужели вы думаете, что это в какой-нибудь степени приблизит нас к разгадке?.. Неужели вы думаете, что серьезные люди хотя бы на минуту поверят на слово, что эта хорошенькая брюнетка имеет пять тысяч лет от роду и происходит по прямой линии от династии Сет-хов?…

Он простирает руки к потолку и потрясает ими над поникшей головой Корна…

— Нет, сударь мой, ученый египтолог, доктор археологии!… Никогда. Я, только я, энтузиаст, интуит-провидец и поэт, мог найти истинный путь к тайне! Только Борис Пирамидов, сопоставив ряд нелепых случайностей, мог почти гениальным анализом незаметных явлений прийти к исходной точке и поставить точку над тайной сейфа 2414.

Обратимся к фактам. Казимир Стржигоцкий или Фердинанд Париси, называйте его как угодно, говорит: «Первое звено — Москва, коптский язык, сумасшедший врач и незабываемое лицо женщины; последнее — металлический кружок, браслет Аминты…»

И дальше:

«Внутри кружка, на сгибе, слово, написанное русскими буквами, и цифры: «Касимов. 1921»». Как вы толковали слово «Касимов»? Вы — египтолог, доктор археологии…

— Касимов — город Рязанской губернии.

Сдержанный, язвительный смешок.

— Касимов — посол московского царя в Индию, 1675 год…

— Вы думаете?… Нет. Касимов — не город. Касимов не имя русского посла, Касимов — это К. А. Симов. Симов доктор медицины — психиатр — Москва (смотри «Врачебный календарь» за 1901 год). Пока на этом точка. Я не располагаю временем, чтобы повторить вам полностью доклад, который я сделаю на экстренном собрании содружества «Лотос и треугольник». Однако, чтобы успокоить вас, скажу кратко — тайна Аминтайос в этом портфеле, который вы заставили меня выронить в тот момент, когда в припадке сумасшествия сжимали мне горло. К делу…

Корн медленно поднимает голову:.

— Вы говорите, Симов?.. Касимов… К. А. Симов… Кто мог думать?…

— К делу! Разумеется, затратив время и некоторую долю моих способностей, я действовал не бескорыстно. Слава и деньги, на которые мы имеем равные права, даются нелегко, В таких случаях необходим трамплин, поддержка, некоторая обработка общественного мнения. Согласитесь с тем, что наш официальный доклад, выступление в ученых кругах, без соответствующей подготовки — немыслимы. Поэтому я с самого начала обратился к моим друзьям из «Лотоса и треугольника». Одни полагают, что это масонская ложа, другие, что это мистическое содружество или союз литературных вегетарианцев… Вам я скажу по возможности ясно. Это собрание еще сохранившихся индивидуумов, удрученных событиями последних лет, о которых они были поставлены в известность весьма ощутительным для них образом. Это немного спириты, немного мистики, немного теософы. Они собираются по пятницам в одной довольно обширной комнате за жидким чаем с лимоном. Государство игнорирует их, потому что они не опасны, они добросовестно платят все причитающиеся налоги и не пытаются фрондировать, испытав на себе неудобство строго изолированного образа жизни. Я обратил на них внимание, потому что эти романтические существа обожают легкий покров тайны и все то, что отдает сверхъестественностью. Хотя явление, открытое нами, имеет строго научную базу, все же оно представляет для них интерес с точки зрения первого опыта сношений с потусторонним миром. Словом, они нужны нам, как первая моральная и материальная поддержка. Прежде, чем мы отправимся в «Лотос и треугольник», я должен вас предупредить, что почти все сочлены этого содружества принадлежат к уважаемому, с нашей точки зрения, кругу общества. Там имеются три бывших профессора богословия, две духовных особы, возглавляющих новые веяния в церкви, бывший сенатор, несколько присяжных поверенных, раскаявшийся эсер из многодумных семинаристов, раввин, несколько дам из бывших помещиц и профессор математики, отрекшийся от точных наук. Все. Теперь, что сделали вы?

Слабый жест в сторону чемодана.

— Я привез письмо… предсмертное письмо Стржигоц-кого-Париси.

Пирамидов уверенными, точными движениями берет манускрипт и письмо. Письмо он перечитывает дважды, с удовлетворением. Прежде чем положить его вместе с манускриптом Стржигоцкого в свой портфель, он бросает взгляд на рукопись Стржигоцкого и вскрикивает, как уколотый иглой:

— Дневник Париси и письмо Стржигоцкого написаны разными почерками!

ЛОТОС И ТРЕУГОЛЬНИК

— Это не имеет значения! И это не имеет значения… Ну, пусть Казимир Стржигоцкий и Фердинанд Париси не одно и то же лицо. Разве это взрывает мою теорию? Моя теория, как составной рисунок, как мозаика. Один мелкий камешек — «смерть Казимира Стржигоцкого» выпал, но рисунок цел. Узор ясен.

Эту фразу произнес Борис Пирамидов в промежутке между первым и вторым этажами, на площадке лестницы деревянного флигеля.

— Председатель содружества — Адриан Хрящ, — писатель, игравший некоторую роль в эпоху первых декадентов, издатель журнала «Вымя музы», который вы, вероятно, помните, если интересовались новой российской словесностью в гимназические годы.

Выговорив эту фразу без передышки, он дважды нажал кнопку звонка.

На белой эмалированной вывеске — Агнесса Иулианов-на Хрящ — уроки музыки. Звонок зазвонил меланхолическим стеклянным звоном и дверь открыла маленькая, тихая старушка, сказавшая только слово «привет».

Весьма обыкновенная передняя. В ту минуту, когда Густав Корн снимал непромокаемое пальто, Пирамидов успел ему шепнуть:

— В смысле субсидии ориентируюсь только на легко реализуемые ценности.

И они вошли в дверь, похожую на дверцу шкафа.

Низкая просторная комната, какие бывают в старых флигелях с мезонином, овальный стол, задрапированный бархатом, канделябры-семисвечники и острые язычки пламени от свечей, отражающиеся в полированных плоскостях шкафов красного дерева.

Если определить на глаз, в комнате было не более двенадцати человек, не считая тех, которые сидели на широких низких диванах. Борис Пирамидов обратился к бритому человеку в высоком глухом воротнике и старомодном галстуке, сидевшему в кресле вплотную к столу.

Лицо этого человека с приблизительной точностью воспроизводило дагерротипы середины прошлого века.

— Привет…

Это имело вид ритуала, — все во всех углах комнаты ответили, как эхо:

— Привет.

И лысые головы пожилых людей наклонились и снова откинулись, застыв в благоговейной неподвижности.

Корн и Пирамидов сели, причем Корн увидел рядом с собой единственную сильно декольтированную женщину неестественной бледности и худобы, в старомодном бархатном платье, с искусственной орхидеей у пояса.

Пирамидов положил руку на стол и произнес тоном, к которому располагала манера присутствующих:

— Все ли здесь друзья?…

Отрывистая декламация председателя:

— Друзья или друзья друзей.

Пирамидов вынул из портфеля две рукописи. Одна была — манускрипт Стржигоцкого, другая — пачка листов, переписанных на пишущей машине.

— Слово?…

— Слово…

И, простирая руку вперед, Пирамидов с интонацией актера, играющего в пьесах Метерлинка, сказал:

— Прежде, чем развернуть перед друзьями тайну тайн, сон снов, явь явей, — слово…

Несколько освоясь с тоном, который был здесь принят, Корн вынул из бокового кармана автоматическое перо. По привычке он сразу решил отмечать на бумаге все, что стоило запомнить. Под рукой не было бумаги, но он нашел в кармане конверт Североэкспортного банка. Неделю он носил с собой это письмо, не успевая распечатать и прочесть— копия текущего счета или что-нибудь в этом роде. Ничего интересного.

— Вот мы, которым рок вложил в руки тайну. Простыми и грубыми словами записал все, что знал, некто, имевший многие имена, и простыми словами изложил тайну я

— смертный, которому суждено открыть ее друзьям, городу и миру. Во имя священных лотоса и треугольника начну.

Он положил перед собой рукопись, переписанную на машинке.

«Во имя священных лотоса и треугольника, начинаю. Подробная повесть о докторе Симове, о египетской принцессе Аминтайос, что значит «дар Амона», и о ее явлении людям».

ЛУЧИ ДОКТОРА СИМОВА

ВСТРЕЧА В КАФЕ «СИЛЬВА»

Несколько лет назад, на проезде был велосипедный магазин и рядом приятные глазу золотые буквы по синему полю: «Бландов» — молочные продукты. Но в те дни 1922 года, когда на каждом углу возникали кафе, предприимчивый помощник присяжного поверенного Черенков и вдова тайного советника Мертваго открыли в велосипедной мастерской кафе под приятным театралам названием «Сильва». От велосипедной мастерской остался явственный запах бензина и газа, но сама пещера, где шесть лет не ступала нога человека, в четыре дня приобрела комфортабель-но-бомбоньерочный вид. У самого входа стоял огромный (траченный молью) медведь с резным блюдом, которое еще грезило небрежно загнутыми карточками камер-юнкеров и сумских драгун.

Из флигеля при особняке тайной советницы Мертваго сюда переехали кресла красного дерева, тяжелые овальные столы, хрусталь и серебро, белый эраровский рояль. Из квартиры помощника присяжного поверенного «Остров мертвых» Беклина, три шишкинских «Леса» и лес пальм. Так как хрусталя, посуды и мебели красного дерева мадам Мертваго не хватило, то пай в кафе «Сильва» имела и перешедшая на хозрасчет «академическая студия мелоплас-тики и био-мимики», снабдившая кафе посудой и стульями. Вечерами в кафе играла Шопена и вальсы из оперетт баронесса Гейленштраль и ее племянник, бывший чин для поручений при градоначальнике Овчина-Телепень-Пого-рельский. Кроме жены и двух сестер помощника присяжного поверенного, в кафе прислуживали четыре барышни в возрасте от сорока двух до пятидесяти пяти лет, хорошего происхождения и соответственной внешности.

Кафе поддерживали свои люди, живущие в шести домах на проезде, провинциалы, которых прямо с вокзала трамвай метал на площадь у проезда, так как здесь город и только что оперившиеся витрины магазинов имели явно соблазнительный вид. Кроме того, бывали те, кого не смущал корректный вид Бориса Васильевича, бывшего дворецкого бывшей тайной советницы. Здесь он исполнял должность швейцара.

Доктор медицины Симов жил двумя этажами выше кафе и потому имел нравственный долг поддерживать кафе мадам Мертвого. Никакого домашнего хозяйства со времени романтического побега его жены с инструктором танцев он не вел, кроме того, его квартира, состоящая из похожей на сарай лаборатории и чулана, не была подготовлена ни для деловых визитов, ни для оседлого образа жизни вообще. Уплотнители доктора Симова и бывший хозяин квартиры находились в прочно враждебных отношениях по целому ряду основательных причин, из которых главной был общий электрический счетчик и опыты доктора Симова. Поэтому естественно, что первое историческое свидание Симова и мистера Натаниэля Тиля — шефа Универсального бюро по изысканию доходов — происходило на нейтральной почве, т. е. в кафе «Сильва».

За стойкой, позади серебряного кофейника со свистком, находился главный пайщик «Сильвы», помощник присяжного поверенного Черенков. Брюнет, впадающий в синеву от частого бритья, с приятно-влажными глазами-маслинами.

Продолжая в уме высчитывать, сколько он потерял на разнице курса за два истекших дня, он автоматически проводил глазами доктора Симова и мягко катившуюся за ним Олимпиаду Серафимовну Мертваго.

Но Симов не ответил на мигание глаз-маслин и легкие движения губ, означавшие поклон гражданина Черепкова, и прочно уселся в углу у окна за живой изгородью искусственных пальм. Затем он положил перед собой два дик-сионсра и три вишнево-красных книжки Берлица и остановился глазами на золотой дутой эмалированной броши передника мадам Мертваго.

— Занимаетесь английским?… Могла бы рекомендовать племянницу; второй год служит в Наркоминделе… Великолепное произношение, смолянка…

— Чаю…

Олимпиада Серафимовна пошевелила ноздрями и отплыла, мягко мурлыкнув:

— Маньяк!

Двадцать две минуты доктор Симов сидел перед Бер-лицами и диксионерами, не сводя глаз с тротуара перед окном «Сильвы». Кафе, по-видимому, привыкло к его расплывшемуся лицу, переходящему в лысину, и к мясистому свисающему носу, слегка сотрясающемуся от нервного тика и провожающему легким поворотом каждую тень на замерзшем стекле. Но через двадцать две минуты, ровно в пять часов вечера, доктор Симов проявил некоторое беспокойство. Входная дверь открылась и вошел человек, в котором даже провинциалы признали иностранца. Человек этот привычно-небрежно отдал бывшему дворецкому золотисторыжее пальто на замше, котелок, аккуратно протер монокль и оглядел готовые к услугам лица мадам Мертваго и Черепкова. Но прежде их, навстречу иностранцу, шаркая ногами, двинулся Симов, взял его об руку и увлек за живую изгородь из пальм. Олимпиада Серафимовна мягко подкатилась к столу и тут же откатилась рикошетом, наткнувшись на бешеный взгляд из-под седых бровей доктора Симова. Несколько секунд Симов, прищурив воспаленные веки, рассматривал человека лет пятидесяти, довольно плотного, полнокровного, с кирпично-красным цветом лица, отлично выбритого, в лысине которого отражалась бронзовая люстра из особняка Мертваго.

— Мистер Тиль?

Мистер Тиль шевельнул челюстью и не менее внимательно рассмотрел Симова от седых прядей на лбу до зеленых валенок, подбитых кожей.

Симов заторопился, перелистал диксионер и с последней надеждой ухватился за Берлица.

— Спик ю инглиш?… — Но прежде, чем он вытолкнул из трясущихся губ эту фразу, мистер Тиль мягко отодвинул диксионеры и сказал на чистом русском языке:

— Я говорю по-русски.

И, видимо, исчерпав все удовольствие, какое ему доставило растерянно-изумленное лицо Симова, вытянул ноги, повернулся к нему правым углом рта и начал довольно подробный рассказ:

О НЕКОЕМ НАТАНЕ ТИЛЬМАНЕ

— Тридцать один год — не шутка. Тридцать один год назад в Одессе, на Старой Портофранковской улице, поселился молодой человек, экстерн из Тирасполя Натан Тиль-ман. Не стесняясь ни временем, ни расстоянием, Натан Тиль-ман давал уроки двум почтовым чиновникам, готовившимся к экзамену на чин, и сыну купца первой гильдии, с трудом перевалившему в третий класс на восемнадцатом году жизни. Натан Тильман беглым шагом проходил не менее двадцати верст в сутки, во всякую погоду, во все времена года, и это отражалось преимущественно на его аппетите и подметках его сапог. Столовая против университета, где за двугривенный давали горячий красный борщ с крепким куском мяса и две пухлых котлеты, была редким достижением Натана Тильмана; его обыкновенным меню был черный хлеб и соленые огурцы — зимой, черный хлеб и арбуз — летом.

Мистер Тиль выдержал паузу и засиял не менее чем четырьмя золотыми клыками верхней и нижней челюсти.

— И если мистер Симов помнит, то в городе Одессе на Французском бульваре двадцать шесть лет назад, в чистом белом доме с палисадником, жил податной инспектор Симов, родной отец Симова, с которым я имею честь беседовать. И если мистер Симов помнит, то однажды в 1893 году, летом, приехавший из Тирасполя экстерн Тильман появился в столовой с оленьими рогами и портретом Александра Третьего.

Симов заерзал на стуле. Неопределенное воспоминание беспокоило его.

— Для бедного экстерна урок у податного инспектора — счастье. Но бедный экстерн говорит с акцентом, между тем, у господина податного инспектора тонкий слух, и может ли экстерн Натан Тильман обучать «великому, могучему, свободному русскому языку» старшего сына господина инспектора?

Разница между учителем и учеником — два года. Но ученик в седьмом классе, а учитель — экстерн. Но еще два года, и ученик — студент, учитель — экстерн. Еще шесть лет, и ученик — лекарь в Москве, а учитель все еще — экстерн.

Золотые зубы опять засияли.

— Дело, оказывается, не к том, что экстерн Тильман умел написать сочинение на тему — «Лишние люди в русской литературе», а Симов не умел.

Я не сержусь, доктор Симов. Я благодарю. Я благодарю за весну в этом городе, где я учился, за ресторан на бульваре, где играли «Травиату», где стучали ножами и вилками. За акации, которые сыпали, как ковер, цветы под ноги бедному экстерну, за море, которое пахло йодом и солью, и за женщин, на которых он мог смотреть…

Но, Симов!.. Двадцать лет назад мне надоело слушать, как другие стучат ножами и вилками, дышать морем и акациями и есть черный хлеб. Я перешел границу у Волочи-ска и ровно через три месяца пароход «Виржиния» выбросил меня и еще шестьсот человек в Нью-Йорке. Я делал все, что делали десятки и сотни тысяч до меня. Я гладил, чистил сапоги, набирал газеты, таскал кули, торговал рухля-дыо, голодал ничуть не лучше и не хуже, чем в Одессе, и все это до того дня, когда мне пришла в голову мысль, которая стоит честный миллион. Это были не ваши сумасшедшие выдумки, и не радиотелеграф Маркони, не аэроплан Райта. Это была новая система подтяжек для жарких стран. В четыре месяца я имел миллион.

За подтяжками из пеньки я выпустил стереоскоп-брелок с картинками для несовершеннолетних и еще десяток никому не нужных мелочей, рассчитанных на дураков. Я научился извлекать золото из никому не нужной дряни, из тех отбросов, которые дает настоящее деловое производство. И в десять лет я сделал так, что в Европе и Америке у каждого рябит в глазах от моего имени на стенах домов, на облаках и на асфальте:

И теперь Натаниэль Тиль сидит в аванложе Гранд-Опера в Париже, а Натаны Тильманы слушают музыку даром на бульварах; мистер Натаниэль Тиль ест остендские устрицы и пьет коньяк «Кафе де-Пари 1824», а Натан Тильман ест черный хлеб с огурцами: нет Натана Тильмана, есть мистер Натаниэль Тиль.

Он хохотал от души, но смеха не было. Сияли зубы, и за ними шипел как бы механизм граммофона.

— К делу! Мистер Симов! Неужели вы думаете, что мистер Натаниэль Тиль обратил бы внимание на ваше письмо с идиотскими планами, если бы на конверте не было марки с серпом и молотом и если бы мой секретарь не прочитал мне подпись «Симов»? Пусть коллега Натана Тильмана знает, как живет Натаниэль Тиль. Все. Я кончил. Теперь я слушаю вас.

ДОМА

Они остановились перед непрочной, ходившей ходуном дверью. Справа, у проволочной петли с катушкой, заменявшей звонок, висела записка:

В коридоре дверь справа была полуоткрыта, и задорный молодой голос пел под гармонику:

Мимо двух поставленных стоймя сундуков, вешалки и велосипеда мистер Тиль и Симов прошли к двери с тяжелым замком дугой, вроде тех, которыми запирают мелочные лавки в провинциях. Симов с остервенением выдернул записку из щели, сунул в карман и пропустил вперед Тиля.

Это была комната, разделенная драпировками, со стенами и потолком, отливающими металлом, и полом, покрытым каучуком. Мохнатые от пыли провода зигзагами и по диагонали опутывали стены и потолок. Впереди, перед бюро красного дерева, стояла походная кровать, за ней столы, загроможденные сосудами, согнутыми трубками, приборами, и дальше приводные ремни, колеса, провода, выключатели, мраморные доски с рубильниками, сжатые в узком пространстве, перепутанные между собой, нагроможденные в пыльной и грязной щели. Все вместе походило на грязную коробку, куда расшалившийся ребенок бросил разобранный им механизм старых часов. Свободные промежутки загромождали связки книг, чертежи и бумаги. Лампа в пятьсот свечей победоносно светила среди грязи, копоти и хаоса лаборатории доктора Симова.

Мистер Тиль долго выбирал место, куда положить котелок, перчатки и трость, затем отчаялся и сел на край горбатой кровати. Симов сидел на бюро, скорчившись под лампой в пятьсот свечей.

— Пятьдесят девять лет… Однако…

Мистер Тиль сравнил себя с Симовым, испытал некоторое удовольствие и перешел на «ты»…

— Ты, кажется, женат?

— Будем говорить о деле, Натан. Ты читал мое письмо?

— Я деловой человек. Читал. Это роман.

— Хорошо. А если ты увидишь?

— Не верю. Глупость. Фантастика. Который час?..

Симов перехватил его руку с часами.

— Десять часов. Натан! До двенадцати часов ты мне даешь время? Всего два часа.

Мистер Тиль утвердительно двинул челюстью.

— Хорошо. Только не ходи из угла в угол.

— Натан! Я презирал литературу. Нет литературы. Есть точные науки. То, что ты увидишь, это тридцать лет моей жизни.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МЕСТА

Монтер из Могэса Артюхов сидел на табурете против Кузьмы Артюхова, крестьянина Трубчевского уезда, Орловской губернии. Трехрядная гармония младшего дворника лежала на столе, но сам младший дворник Митя не угомонился и высвистывал «Отче наш». Кузьма Артюхов был не совсем доволен сыном и явно зол на невестку. Не то, чтобы его плохо приняли в Москве, но обычаи были внове.

Почему невестка на курсах? И что это за курсы на ночь глядя? Где видано, чтобы муж жену в ночь отпускал со двора? Обо всем хотелось сказать, но сказать ко времени и к месту. А разговор шел о другом. О сноповязалках, сельмаш-тресте и семенах. За стеной изредка, глухо, точно сквозняк, гудела машина Симова, свистел Митя, а монтер Артюхов спицей чистил трубку.

Кузьма Артюхов ушел ставить самовар.

За тонкой стеной налево щелкала на счетах торгующая на Смоленском рынке Прасковья Матросова, по паспорту жена письмоводителя из воинского присутствия. Письмоводителя как ветром сдуло после октября семнадцатого года, но гражданка Матросова жила неплохо. Особенно после удачной продажи крашеного скунса за соболя. Хорошо сложенная из изразцов печка-времянка дышала жаром и, как ни было жалко, а пришлось полуоткрыть дверь в коридор. Драгоценное тепло уходило даром. У дверей на гвозде висела шуба на кенгуровом меху — бобры. Выхватила из-под носа у татарина. Продавал бывший действительный статский с Пречистенки. Отдал задешево. Гражданка Матросова провела рукой по бобрам и, радуясь, села за счеты.

А рядом с Прасковьей Матросовой жил свободный художник Самуил Кац, иллюстратор картин в кинематографе «Навьи чары», композитор и музыкальный критик. Гражданка Матросова не любила музыки не ко времени. Но так как доктор Симов пустил в ход электрическую машину, то Самуил Кац осторожно брал моллюскообразные аккорды, яростно заглушая их педалью. Был понедельник. «Навьи чары» не работали, и вместо шикарных аккордов к картине «На грани грех проклятий» можно было для души припоминать Скрябина. К одиннадцати часам вечера Каца звал к себе на суаре помощник присяжного поверенного Черепков. Нужно было кому-нибудь играть уон-степ для жены Черепкова, Хризантемы Марковны, и знаменитого, прославленного на Арбате танцора Жака Ященко.

Между тем, за стеной пронзительно и уныло гудела электрическая машина доктора Симова.

ОПЫТ СИМОВА

— Самое главное ты узнал из моего письма. Это тридцать лет моей жизни. Мои пациенты — переутомившиеся адвокаты, желчные чиновники, истерические дамы и запойные купеческие сынки — привыкли видеть во мне модного врача, приятного собеседника, профессионально бодрого крепыша, который говорит этаким приятным ровным баском, щупая пульс, пробуя коленные рефлексы: «Ну те-ка, что у вас, батенька?..» Или: «Эх, милая дамочка, нервы у вас того…». Если бы они знали, что милый доктор, вместо полагающихся ему трудов по невропатологии, занимается разнообразными и сложнейшими опытами, не имеющими ничего общего с медициной, полагаю, что столь радовавшему тебя благополучию доктора Симова пришел бы конец. И потому тридцать лет, никому не открывая своих мыслей, никого не посвящая в свои опыты, я преодолевал законы времени и пространства. К концу первого десятилетия, после того, как я получил из-за границы сконструированные по моим чертежам части машины, — я достиг значительных успехов. В 1901-м году я, доктор Симов, в этом доме, в этой комнате, впервые в мире… Ты меня слушаешь?..

Рот мистера Тиля изогнулся утвердительно скобкой вниз.

— Впервые в мире точным научным опытом при посредстве лучей, которые я назвал лучами Симова, я преодолел время и пространство и имел дело здесь, в моей лаборатории, с индивидуумом, восстановленным из тьмы веков.

Скобки поползли вверх и этим выразили сомнение. Остальные части лица не принимали участия в эмоциях Натаниэля Тиля.

Тонкий палец Симова с изъеденным кислотами ногтем очертил полукруг и повис над механизмом, напоминающим динамо-машину, наполовину скрытую под металлическим футляром.

Кроме рта и челюстей, плечи Тиля вышли из состояния покоя.

— Я привык иметь дело с цифрами и фактами… Что ты мне предлагаешь?

— Факты…

Палец Симова настойчиво указывает на мраморную доску и рубильник.

— Двадцать лет назад один человек, присутствие которого мне понадобилось для моих первых опытов, обманул меня. После него ни один человек не проникал сюда. Ты — первый…

Рука Симова на рукоятке.

— Опыты 1901 года, невольным свидетелем которых стал невежда, были только детской игрой. Теперь я применяю последние достижения техники в конструировании моих машин, и девятьсот первый год — ничто в сравнении с тем, чего я достиг теперь. Сегодня ты увидишь завершенный опыт… Сегодня впервые я дам испытуемому индивидууму свободу движения в пространстве. Из комнаты-изолятора, Зарядив приемник, я введу ее в нашу земную атмосферу. Возьми…

Натаниэль Тиль видит в левой руке Симова тонкий, как бы сделанный из платины кружок-браслет. Очевидно, впервые за много лег испытывая неловкость в присутствии явного маньяка, он с трудом выталкивает слово за словом из-за золотых зубов верхней челюсти.

— Что нужно с этим делать?

Он держит кружок между большим и указательным пальцами и слышит голос Симова:

— Это — приемник. Я заряжаю его.

Симов включает мотор. Треск электрических искр. Глухим сквозняком гудит машина. Во внезапном мраке — раскаленным зигзагом тускло светится электрическая лампа в потолке.

ВАСЯ ЧЕТВЕРТАК

Шестая серия «Бесстрашного ковбоя» кончилась. Перед плакатом, изображающим человека, висящего на канате дирижабля, в то время как внизу два тигра подскакивают на высоту Эльбруса, Вася Четвертак выдержал короткую схватку с «Владыкой мира». Были старые счеты насчет не-поделенной добычи в деле с продавщицей яблок. После шестой серии у Васи был редкий прилив энергии и жажда деятельности. За исключением знаменитой подножки, «Владыка мира» не имел большого перевеса сил. Но разве у «Бесстрашного» нет прославленного удара головой в живот?

Чистая романтика и низкий быт. Двое в коротких меховых куртках и с портфелями ухватили «Владыку мира» и Васю за шивороты. Два одновременных, довольно метких пинка в мягкие части. Исчезая, «Владыка мира» не оставил надежды на месть. Предполагалось после катка небольшое дело с пятиклассниками из второй ступени на Мерзляковском, но до четверга два дня, а «Бесстрашный ковбой» требует крови.

Вася Четвертак ринулся в переулки Уайтчепеля. Открыто пересечь Арбатскую площадь он не рискнул. Ищейки Скотланд-Ярда не дремлют. Поэтому оп шел переулками, разумеется, не по тротуару, а по мостовой, опасаясь предательского удара сбоку. На шестнадцатом году жизни, имея позади бурное и славное прошлое папиросника, возвращаться домой на ночлег в Сумбекову башню Рязанского вокзала без одного приключения!

«Бесстрашный ковбой» весь превратился в слух. Хрустел снег, в переулке тишина, и где-то на Поварской лаяли жаждущие крови звери. Черный зев открытой двери зловеще зиял перед ним. Одиннадцать часов. Ночь. Тишина. И вдруг в настороженном ухе зазвенел пронзительный женский визг.

Стремительным прыжком Вася отпрыгнул от двери. Черный ход многоэтажного дома. Пахнет кровью и преступлением. Положив руку на рукоятку пугача, «Бесстрашный ковбой» углубился в притоны Уайтчепеля. Обледенелая лестница, мрак и красный отблеск фонаря где-то вверху. Ступенька за ступенькой. Тише, сердце. Превратимся в слух. Снова визг, явственный и пронзительный. Мольба о помощи. Вперед, и «Бесстрашный ковбой», через три ступеньки, по этажам вверх. Еще шаг…

Мягко шурша валенками, по ступенькам вниз скатилась круглая женская фигура и за ней шаром, задыхаясь и кашляя от смеха, младший дворник Митя.

Бесстрашный отделился от стены. Была тишина и разочарование. Серым пятном лег тусклый свет из узкого окна над головой Васи. Запыленное окно. Таинственный полумрак и чуть слышное жужжание мотора. Интригующий равномерный шум. Что это?..

— Точь-в-точь, как в деле фальшивомонетчиков в Гуле, — прошептал Бесстрашный.

Окно. На черную лестницу. Шум. Дотянуться до окна. Стать на перила на страшной высоте. Игра стоит свеч. Цепляясь за стену, не оглядываясь назад в пропасть, стал на перила. Дотянулся до окна. Запыленное стекло. Неплотно прилегающая рама. Сквозь стекло внизу сундуки, корзины, темнота.

— Сокровище бегумы…

Рама поддается. Короткое раздумье. Хороший узел белья или рухлядь? Страшно в первый раз. Но слава в Сумбе-ковой башне. Но взгляд Оли Горностай… Но зависть «Владыки мира».

И Бесстрашный ковбой, приоткрыв раму, прыгнул в мрак и безмолвие.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПЫТА СИМОВА

Пока светила пятисотсвечовая электрическая лампа, Натаниэль Тиль весьма хладнокровно обдумывал свое необыкновенное приключение, но когда свет погас и вокруг металлического кружка, который он держал между большим и указательным пальцами, затрещали длинные зеленые искры, Тиль забеспокоился. Между тем, доктор Симов считал дрогнувшим, напряженным голосом, как считают на операционном поле под хлороформом:

— Два, три, четыре, пять…

Тиль безнадежно наблюдал за опытом. С его точки зрения, поведение доктора Симова было естественным для душевнобольного, одержимого навязчивыми идеями.

— Шесть, семь, восемь…

На десятой секунде Тиль широко раскрыл глаза и выронил сигару. Внутри кружка, который он держал в правой руке, засветилось зеленоватым фосфоресцирующим светом сплетение линий, странно напоминающих локтевой сустав человеческого скелета. Свистящим шепотом, заглушаемым шумом мотора, продолжал считать Симов:

— Двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

Зеленоватый свет проступал продолговатым овальным пятном. Слабея по краям, оп медленно переползал к центру светового пятна, проступая сетью знакомых изогнутых линий. В этом пульсирующем световом овале, как в снимке лучами Рентгена, с каждой секундой яснее выступали ребра светящегося скелета.

Симов перестал считать. Мистер Тиль уловил слова.

— Материализация… Синтез энергии…

Внутри металлического кружка излучаемый сплетением локтевых костей фосфоресцирующий свет постепенно угасал. Сустав одевался плотью, и Натаниэль ясно ощутил прикосновение нежной, теплой человеческой кожи. Между указательным и большим пальцами он держал выше локтя руку женщины, и когда, с трудом отвлекая внимание от этой мягкой и нежной руки, он наконец поднял глаза, то увидел рядом с собой, там, где ранее светилось овальное в рост человека пятно, сияющее, обнаженное, ослепляющее классически чистыми линиями тело женщины.

Между тем, Симов говорит ровным, глухим голосом, точно читая лекцию невежественному ученику:

— … Представим себе машину, которая может собрать всю тепловую энергию, израсходованную человеком в его земной жизни, всю потенциальную энергию и другие виды энергии, оставшиеся после него, комбинируя их в хронологическом порядке жизни данного человека. Иначе говоря, человек может быть восстановлен в качестве материального явления, в качестве индивидуума, со всеми присущими человеческому организму функциями, при помощи машины, синтезирующей все оставшиеся после него виды энергии. Таким образом, мы имеем дело с индивидуумом, восстановленным мной из времени и пространства. Это женщина.

Ты можешь говорить с ней… Она понимает французский язык. Для нее я потратил три года на изучение коптского языка и научил ее в шестьдесят уроков объясняться по-французски.

Все эти слова точно издалека доносятся до Натаниэля Тиля. И если бы не реальная, живая, превосходно сложенная женщина рядом, он мог бы поклясться, что это нелепый предутренний сон.

— Женщина!..

Сдавленным чревовещательным голосом, каким в театре Гамлет говорит с тенью:

— Вы слышите меня?.. Кто вы, мисс?

Вырастая на целую голову, срывающимся от гордости и радости голосом — Симов:

— Скажите ваше имя и кто вы?..

Сначала тихий, потом крепнущий мелодический голос и легкий, как бы южный, акцент живою существа:

— Я Аминтайос — египтянка, дочь Сетха… Что вам нужно от меня?

Симов выключает мотор. Пятисотсвечовая лампа разрывает мрак. В естественном свете, как Венус, рожденная из проводов, моторов и искр — обнаженная женщина.

— Она совсем голая…

Два человека по-разному смотрят на женщину.

Симов и Тиль.

Гордость и пытливость. Робость и легкое вожделение.

Между тем, женщина смотрит равнодушными, продолговатыми, слегка удивленными глазами на двух стариков, которые почти касаются ее. И вся театрально застывшая группа, напоминающая миф о застигнутой старцами Сусанне, вздрагивает от легкого стука в дверь.

Симов в нетерпении и бешенстве.

— Кто там?.. Я занят…

Деликатный голос Капа:

— Извините… Я засорил глаз…

— Зайдите потом… Я занят…

— Простите… Это ваша обязанность. Вы же врач!

Выразительное молчание. Яростный шепот Симова:

— Из-за этого идиота придется прервать опыт.

Настойчивый стук…

Мистер Тиль в волнении.

— Его нельзя пустить… Здесь женщина… В таком виде… Это скандал.

Со спинки стула снимают халат, и мистер Тиль накидывает его на плечи Аминтайос…

Прикосновение к живому теплому телу… Затылок Тиля над белым воротником краснеет, и рука более чем нужно задерживается на круглом плече…

Симов дергает драпировку, и они остаются вдвоем за вытертым бархатным занавесом.

Между тем, в чулане «Бесстрашный ковбой», более известный среди несовершеннолетних обитателей Марьиной Рощи под именем Васи Четвертака, обдумывает положение. Прошло не более двух минут с тех пор, как жажда приключений уголовного характера привела его в чулан позади лаборатории доктора Симова. Пока он слышал жужжание мотора и два голоса, к которым присоединился один довольно приятный женский, он не решался приоткрыть дверь, но проходит ограниченное количество времени, и голоса затихают. Приоткрыв дверь со всей полагающейся осторожностью, он видит комнату, слегка напоминающую велосипедную мастерскую. Почти без промежутка между взглядом и действием Вася Четвертак устремляется из чулана, мимо подозрительно колыхающейся драпировки, разделяющей комнату на две неравные части, в раскрытую настежь дверь, в коридор. Между тем, доктор Симов, прежде чем последовать за Кацем, который прикрывает обеими руками глаз, произносит через плечо фразу, предназначенную для Натаниэля:

— В сундуке… в чулане платья жены…

Он слишком занят опытом, чтобы усмотреть позади себя в коридоре как бы тень, вросшую в стену, тень Васи Четвертака.

Внезапно потревоженный, Тиль с большим трудом отводит глаза от Аминтайос и двигается, показывая ей дорогу в чулан. Небрежной и легкой походкой уверенной в себе женщины она входит в эту мрачную дыру.

Мистер Тиль, в позе ангела, охраняющего входы, у дверей чулана. Аминтайос сидит на сундуке, и бухарский халат — как фантастическая, созданная для нее одежда. Мистер Тиль сидится повернуть голову в сторону, но тугой воротник врезается в подбородок, и глаза упираются в обнаженное согнутое колено.

— Приношу извинения, мисс, вынужден побеспокоить…

Аминтайос встает, и мистер Тиль, пачкаясь в пыли, приподымает тяжелую крышку сундука. Она стоит над ним в оцепенении, как античная статуя в лавке антиквара.

Тиль бормочет сквозь зубы по-английски достаточно неясно, предполагая, что она не может не знать нью-йоркского наречия:

— Надо сказать, что она слишком хороша для старого маньяка…

Мистер Тиль остановил свой выбор на черном, слегка открытом бархатном платье, на шелковых белых чулках и дессу, сохранивших еще запах духов мадам Силовой. В другом сундуке он находит не менее шестидесяти пар разнообразных туфель и ботиков. Ему нравятся остроносые золотые туфли, вместе с тем, это не стиль Аминтайос.

Слегка опираясь на дверь, Аминтайос следит за ним с рассеянной задумчивостью.

— К сожалению, мисс, я не вполне разбираюсь в модах…

Голос доктора Симова:

— Какая наглость!.. Из-за пустяка тревожить врача…

И вдруг в коридоре грохот падения и вопль гражданки Матросовой:

— Шубу!.. Шубу на кенгуровом меху… бобры… шесть червонцев отдала на базаре… Караул!

Топанье ног, шарканье валенок и голоса…

— Отчаянность какая!.. Бегу за милицией…

— Очень просто: человек просунул руку и довольно спокойно снял шубу…

— Батюшки!.. Да я тут же… Чайку напилась… Убивец!.. Кровопивца!.. Бобры…

В дверь Симова вваливаются Кац, Митя, Артюховы и говорят все вместе, перекрикиваясь с теми, что в коридоре:

— Катись за милицией!..

— От вас кто-нибудь уходил?

— Шубу па кенгуровом меху!..

Симов, мотая головой, как бык, идет на них, и все с шумом и грохотом вываливаются в коридор.

Мистер Тиль с некоторым удивлением выходит из чулана, рассматривая на свет некоторую принадлежность дамского туалета. Он застает Симова в явном смущении. Голоса и шум удаляются. Оглушительно хлопает дверь на лестницу.

Внезапная радующая тишина. Симов видит, как Тиль, мягко ступая, возвращается в чулан. Он идет за ним, но Тиль поворачивается с решительным видом.

— Это не совсем удобно… Мисс не одета.

— А ты?

— Должен же кто-нибудь показать ей, как это делается.

И Тиль с корректным, не выбывающим сомнения лицом уходит в чулан.

Аминтайос по-прежнему стоит у дверей, слегка изменив позу. Платье мадам Симовой, чулки и туфли лежат перед ней на сундуке. Бухарский халат скользит с плеч, и опять шея Тиля туго ворочается во внезапно ставшем тугим воротнике.

— Что я должна делать?..

Тиль делает неопределенный жест…

— Поскольку мисс из четвертого измерения пришла к три земные, нужно…

Жест принадлежностью туалета, которую он все еще держит в руках.

Но Аминтайос смотрит лукавыми, недоумевающими синими глазами.

— Неужели же вы?.. Впрочем, откуда вам знать, как с этим обращаться.

С той секунды, как гражданка Прасковья Матросова увидела непостижимое для се сознания явление — снявшуюся с крючка и исчезнувшую в щели дверей шубу, — прошло не более трех минут. Ноги Васи Четвертака привычно вынесли его из коридора, смели вниз по ступенькам четырех этажей и беглым шагом устремили в тускло освещенный переулок. Оттягивавшая локоть шуба на кенгуровом меху (бобр) легко влезла на бархатный френч и степенно пошла по переулку, открывая пуговку кепи сверху и рыжие на ременных шнурках скрюченные ботинки. Мгновенно приобретенным опытом, имея внутри себя Васю Четвертака, шуба перешла на неосвещенный газовыми фонарями тротуар и пропустила мимо себя по другому тротуару погоню — Матросову, дворника Митю, Артюхова, Каца и других, присоединившихся по пути. Затем Вася Четвертак в бобрах и кенгуровой шубе торопливо свернул и переулок и побежал на электрические фонари площади. Весьма возможно, что Вася Четвертак благополучно бы пересек площадь и существовал бы далее в качестве красы и гордости уголовных элементов Москвы. Для этого были все данные — достаточная для шестнадцати лет физическая сила, ловкость, быстрые ноги и полное отсутствие задерживающих центров. Площадь намечалась за двумя поворотами, а милиционер приблизительно в центре площади, не менее, чем в пятистах шагах. Подслеповато мигали номера тихих глухих домов, когда из-за поворота вылезли обволакиваемые дождем лошадь, извозчик и седок. Впереди человек в кенгуровой шубе (в июле), позади — свистки и крики… И нужно же было так, чтобы погоня услышала вопль извозчика и присоединившийся вопль седока. Резвый дворник Митя первым появился из за угла, и Вася Четвертак, все еще не бросая шубы, повернул назад к площади, где соловьями заливались свистки. Сориентировавшись к переулке, Веся повернул в проезд к бульвару. Шуба затрудняла бег, пришлось расстаться с шубой. Поздняя жертва. По проезду из чайной «Барселон» ринулись подогретые чаем извозчики. Совершенно некстати вынырнувший трамвай не позволил перемахнуть через ограду бульвара. И наконец, новый преследователь — милиционер, спрыгнув с передней площадки трамвая, заставил повернуть к тротуару.

Удар головой о холодный, внезапно выросший столб. Красные огоньки трамвая, зеленые огни газа, звезды, подвешенные в ночи, перевернулись и фейерверком полетели в темноту.

Карьера «Бесстрашного ковбоя» кончилась. Сначала отделение милиции, затем патронат беспризорных.

Сначала это…

Бухарский халат падает на пол, и мистера Тиля бросает в жар. Но, чтобы восстановить земные приличия, он готов терпеть. Аминтайос настолько беспомощна, что мистеру Тилю не избежать самого ближайшего руководства. Сначала — подробности, которые почти не требуют прикосновения.

Сорочка делает Аминтайос еще более неприличной с точки зрения солидного джентльмена его лет. Античная статуя приобретает несколько фривольный характер. Мистер Тиль торопится, показывая пантомимой на значительном расстоянии все, что можно показать одними подражательными жестами. Хуже всего обстоит дело с чулками. Он опускается на колени и здесь дает о себе знать легкий порок сердца. В особенности в минуту, когда нужно натянуть чулок до достаточной высоты. За всю холостую жизнь мистера Тиля он не встречал более безукоризненных линий и более нежной кожи. И, по-видимому, во всех отношениях Симов достиг полного восстановления этого индивидуума. Неудобное положение близятся к концу после того, как надеты подвязки. Бархатное, несколько старомодное платье, туфельки — и античная статуя превратилась в стройную земную женщину с исключительно правильными чертами лица. Мистер Тиль преображается в парикмахера, и когда туалет Аминтайос окончен, его туго накрахмаленный воротник расползается, превращаясь во влажную белую тряпочку. Колени мистера Тиля дрожат, и губы роняют сигару.

Когда Аминтайос выходит в лабораторию Симова, изобретатель оказывается потрясенным переменой. Мистер Тиль с полным удовлетворением рассматривает дело своих рук…

— Это, разумеется, временно… Завтра мисс поедет к портнихе…

Резкий стук в дверь.

В коридоре хлопают разом несколько дверей, топот, говор и настойчивый дребезжащий стук в дверь, приводящий в отчаяние Симова и Тиля. Тонкий, захлебывающийся от волнения голос Каца:

— Гражданин Симов… Пришла милиция… Необходимо осмотреть квартиру…

Симов воздевает руки к небу…

— Из-за старой шубы!.. Ужас!..

Мистер Тиль безнадежно пожимает плечами, отдаваясь во власть стихии и случайностей.

— Насколько я понимаю, женщина без прописки, ночью, притом женщина без определенных занятий.

Симов растерянно тычется по комнате, Тиль предлагает руку Аминтайос и провожает ее до дверей чулана, возвращается и садится на стул с видом высокопоставленного туриста, интересующегося бытом неизвестной страны.

— Куда же ее девать?..

— Нужно будет как-нибудь уладить с документами… Пока она может жить у меня в Деловом дворе.

Вопросительный взгляд Симова.

— То есть не со мной, а рядом… Где-нибудь вблизи. Нельзя компрометировать молодую даму, но нельзя оставить ее навсегда в чулане.

— А опыты?

— Это потом… Прежде всего надо выяснить доходность предприятия.

Шаги нескольких пар ног в коридоре по направлению к дверям Симова.

— Что же сказать им?

— С какой стати они полезут в чулан?

Дверь открывается. Процессию открывает молодой человек в кожаной фуражке и останавливается на пороге, пораженный неописуемым хаосом.

Кац и Прасковья Матросова, в качестве добровольных помощников, объясняют вошедшему положение.

Молодой человек располагается за бюро и вынимает бумаги, затем терпеливо ждет, пока Симов, морщась, с явным недружелюбием отвечает на вопросы.

— Никого, кроме меня и гражданина Соединенных Штатов мистера Тиля, не было.

— Никакого мальчишки не видал.

— Гражданку Матросову знаю. Беспокойная жилица.

— Это я беспокойная? Сам с утра до ночи сверлит и сверлит. Фабрика.

Молодой человек записывает слова Симова, рассеянно обводит глазами аккумуляторы, провода, изоляторы и весь нагроможденный Симовым лабиринт.

— Дверь на черный ход есть?

— Как же-с… У них вроде коридорчика — чуланчик, отдельный ход.

— Желательно осмотреть.

Симов вздрагивает от неожиданности.

— Не могу… Не позволю…

Молодой человек проявляет некоторый интерес к доктору Симову и зловеще щелкает замком портфеля.

— То есть как?.. Как видно, гражданину Симову неизвестно…

— Не могу… Есть особые причины.

— Довольно странно с вашей стороны… Вы понимаете, что говорите? Прошу не препятствовать осмотру отдельного хода…

— Дверь закрыта на засов…

— А вот мы проверим.

И все двигаются к полуоткрытой двери чулана. Кац показывает дорогу. Тиль и Симов не двигаются с места и растерянно смотрят друг на друга. Несколько секунд молчания. Тяжелое дыхание и шепот Тиля.

— Явный скандал. Этим я вам обязан.

Молодой человек первым выходит из чулана.

— Довольно странно…

Симов не поднимает головы. Тиль ждет окончания фразы.

— Довольно странно, почему вы препятствовали осмотру. Действительно, дверь закрыта. Не мешало бы и окошко. Петли плохи.

Молодой человек собирает бумаги в портфель и уходит, сопровождаемый Матросовой и Кацем, обуреваемыми детективным восторгом.

Долгое молчание.

Тиль срывается с места, спотыкаясь о провода, стукаясь о механизмы, и бежит к двери чулана. Следом за ним тяжелой походкой Симов.

Полумрак. Паутина и сырость. Раскрытые сундуки, на полу — рухлядь.

Аминтайос нигде нет.

ТАК НАЗЫВАЕМОЕ СУАРЕ

Б. председатель жилищного товарищества Борис Елисеевич Черепков. Помощник присяжного поверенного. Б. член профсоюза совработников. Юрисконсульт акционерного общества «Липа». Совладелец комиссионной конторы «Молния» на Мясницкой. Совладелец вышеупомянутого кафе «Сильва».

Хризантема Марковна Черепкова. Бывшая сотрудница второй студии Московского Художественного театра. Ин-теллигенгнейшая дама в переулке. Живой вес четыре пуда двадцать два фунта. При хорошем росте едва заметная полнота. Квартира из трех комнат. Прописаны двое родственников. Живет, кроме Черепковых, Жак Леонардович Ящен-ко, ученик студни экранного искусства. Бывший прапорщик. Френч длинный, почти до колен, галифе английского сукна, шевровые сапоги и наборный кавказский пояс. Ежедневно брит, усы — два аккуратных крылышка на верхней губе под тонким, мягким, чуть длинным носом. Не реже двух раз в месяц — суаре. Молодежь — американские танцы и спиритизм. Солидные люди — макао и железка. Иногда присутствуют поэты, которых водит признанный критик Ермолай Самосадкин. В час ночи — ужин с нас-тоенной на лимонной корке, помещичьей крепости и температуры водкой, пивом «Моссельпром», холодной закуской от Елисеева (Эмиро) и солениями от Головкина. Вина господвалов Азербайджана. Старомосковское гостепримст-во и хлебосольство, слегка видоизмененное тем, что гости с каждого снятого банка опускают в кружку десять процентов «для прислуги». Впрочем, прислуга — бедная родственница — числится уплотняющей гостиную, спит на сундуке в коридоре и не имеет особо сытого вида от щедрот гостей. Обыкновенно собираются к одиннадцати часам в кабинете красного дерева Бориса Елисеевича Черепкова. На стенах — гравюры: Москва пятидесятых годов, тонкие рамочки. На тумбах — канделябры, хрусталь. Мебель старинная, реставрированная до тонкости. Арматура — фонарики под фойе Художественного театра. Далее гостиная — золоченая, стеганая голубым штофом — и рояль Бехштейн, поставлен на хранение сбежавшим за границу патроном Черепкова. Картина «Триумф Дианы» во всю стену взята у мадам Мертваго в обеспечение пая по кафе «Сильва». Знатоки утверждают — чистая валюта. В особенности в Лондоне. Имеется и шкафик-«горка» — полусервизы Гарднера и тет-а-тет Севр.

Третья комната — Жаки Ященко. За драпировкой кровать — девичье доже в бантиках и кружевах. На тумбочке у изголовья портрет Хризантемы Казимировны в полунатуральную величину, в платье «сомон» из ателье мод, с веером. Надпись из «Четок» Анны Ахматовой со значением и многими точками. В зеркальном шкафу восемь пар брюк на брюкодержателях и столько же пиджаков, не считая визиток, фрака и френчей. Когда у Черепковых суаре — здесь накрывают стол для ужина. Еще дальше — карельской березы супружеское ложе. Белый медведь на полу, туалет, розовые драпировки — гнездышко.

Но хозяин дома спит в кабинете.

Одиннадцать с четвертью. Звонок. Первые гости.

НЕКОТОРЫЕ РАЗЪЯСНЕНИЯ

Теперь, когда гомункулус доктора Симова исчез бесследно, Натаниэль Тиль чувствует себя способным к трезвому обсуждению создавшегося положения.

— Кроме тебя и меня, никто не знает об Аминтайос?..

— Никто… Не считая этого невежды… Но это было двадцать три года назад. Черновые опыты… Этот наглец получил хороший урок… Я постепенно усовершенствовал машину. Я сделал приемник — металлический кружок, который ты держал в руках. Он сделан из особого сплава, который я назвал симонитом. Пока кружок из симонита соприкасается с материализованной энергией Аминтайос, она двигается и существует, как живое существо, как индивидуум со всеми человеческими функциями.

— Значит, если снять с ее руки браслет…

— Катастрофа. Концентрированная энергия стремительно разлетится, вызвав взрыв моей машины… Уничтожить Аминтайос можно только, введя ее сюда, в изолятор, постепенно рассеивая сконцентрированную энергию.

— Значит, она будет существовать двадцать, тридцать… сто лет…

— Меньше… Много меньше… Теперь ей девятнадцать лет… Не забудь, что энергия поступает в обратном порядке от конца жизни к началу. Двадцать три года назад — первое явление… Аминтайос. Тогда ей было сорок два года. Теперь она стала моложе на двадцать три года. Уменьшаясь в возрасте с каждым годом, она исчезнет после того, как превратится в новорожденную. Это будет через девятнадцать лет и несколько месяцев, при нормальных условиях.

— Недурно… Можно позавидовать участи ее мужа или любовника…

Натаниэль Тиль ходит из угла в угол по лаборатории, цепляясь острыми носами ботинок за провода.

— Если попробовать ее вернуть сюда… хотя бы через милицию.

— Скандал… огласка… газеты…

— Сумасшедшая ночь, черт ее возьми… Ты уходишь?

— Да… Завтра я попытаюсь навести справки…

— Во всяком случае, я рассчитываю на тебя…

Брови Натаниэля Тиля слегка двигаются вверх, что свидетельствует о недоумении, переходящем в тревогу.

— В каком смысле?..

— Ты поможешь мне переконструировать машину. Я мечтаю о массовом восстановлении некогда существовавших индивидуумов и, прежде, всего, средства мне необходимы на выработку симонита. Все, что у меня было, я истратил на эти опыты.

На неподвижном лице Тиля двигаются только те мускулы, которые непосредственно связаны со следующей членораздельной речью:

— Вопрос о материальной поддержке вашего предприятия связан исключительно с теми перспективами, которые оно обещает. Я наведу справки. Ответ через месяц.

Симов поворачивается на каблуках, с трудом веря своим ушам, и видит только что хлопнувшую дверь, которая плотно закрылась за мистером Натаниэлем Тилем.

ПОЧТИ СЛУЧАЙНОСТЬ

Молодой человек запоминающейся наружности, чуть старше двадцати лет, в котором можно без ошибки узнать иностранца, стоит в вестибюле одного из московских театров.

Ночь, без четверти двенадцать; в зрительном зале наверху актеры и актрисы в приспособленных костюмах еще упражняются в прыжках на загромождающем всю сцену сооружении, напоминающем увеличенную в сто раз железную кровать после пожара. Чтобы не задерживать читателя, скажем сразу, что молодой человек — младший секретарь посольства Эриннии в Москве — г. Стибор Бони. В данную минуту он ждет конца представления одной русской классической пьесы, вернее, он ждет одну хорошо сложенную девушку, имеющую отношение к происходящему в театре. Г. Стибор Бонн в нетерпении смотрит па часы, в шестой раз огибает четыре колонны вестибюля, круто останавливаясь против дверей, ведущих на сцену. В некоторую минуту хлопает дверь, и рука из щели протягивает ему записку. На сомнительном французском языке хорошо сложенная девушка пишет, что ее могут увидеть не раньше двух часов ночи, так как руководителю театра пришли в голову некоторые гениальные мысли, которыми он счастлив поделиться с сотрудниками театра после спектакля. Г. Стибор Бони возмущен. В точно установленный порядок ночи вносятся изменения. Две бутылки «Абрау Дюрсо», фрукты и пол-литра ликера останутся неиспользованными, не говоря уже о темпераменте г. секретаря. Он делает последний круг вокруг четырех колонн вестибюля и мысленно в самых резких выражениях осуждает руководителя театра и то направление искусства, которое отрывает от интимной жизни его сотрудниц. Как раз в эту минуту на площадке лестницы появляется другой молодой человек. Фалды его пиджака как бы абажуром поднимаются над брюками, облегающими расставленные в виде буквы икс ноги. Сходство с названной буквой увеличивают широко расставленные локти, которые придерживают портфель и похожую на маршальский жезл трость. Этот молодой человек, которому круглые роговые очки придают весьма озадаченный вид, сбегает по лестнице, слегка задев локтем Стибора Бони. Наскоро извинившись, восклицает сразу на трех языках:

— О, какая встреча!

Пока он долго трясет руку Стибору Бони, господин второй секретарь посольства Эриннии напрягает память и с трудом вспоминает театрального критика с неудобно-запо-минаемой фамилией: «Ermolai Samosadkin».

Интимные отношения с хорошо сложенной девушкой обязывают к самым неожиданным знакомствам.

— Отвратительная премьера… Не правда ли? Вы куда?

При всей бестактности вопроса, Стибор Бонн не находит в себе сил уклониться от ответа. Он еще очень молод и еще не усвоил приличествующий дипломату тон, который держит на расстоянии людей, не обладающих тактом. Все же он делает самое определенное движение рукой в направлении выхода.

Впрочем, гражданин Самосадкин сразу устанавливает самые фамильярные отношения…

— Дорогой друг… Поедем к Черепковым… Некто Череп-ковы… Обаятельная семья… Иителлигентнейшая семья в переулке… Мадам вы, вероятно, помните. Мы были у вас в посольстве по поводу визы, ну, вы помните… Все будут счастливы…

Г. Стибор Бонн вспомнил приятные линии шеи, чуть острый подбородок, обнадеживающий взгляд и не менее обнадеживающие формы мадам Черепковой..

— Удобно ли?..

— Со мной все удобно… Притом, вы знакомы… Уверяю вас, все — в восторге…

Они стоят на подъезде театра, и пока Стибор Бони собирается ответить, Ермолай уже сделал знак посольскому автомобилю с многоцветным флажком, и раньше, чем Бони обдумал ответ, они уже сидят на чуть влажных от сырости кожаных подушках, и прежде, чем Бони решил отказаться, Самосадкин уже сказал адрес шоферу.

Автомобиль с многоцветным флажком, протяжно рявкнув, покатился вдоль бульвара по мокрым от дождя трамвайным рельсам.

Пока они едут по тихим переулкам, которым отдали честь современные бытописатели Арбата, Остоженки, Пречистенки, г. Стибор Бони, второй секретарь посольства Эриннии, мало сведущий в русской литературе, вспоминает не без удовольствия прозаические дансинги Берлина и Вены, где густой оранжево-багряный свет электрических ламп сквозь серпантинные ленты, где неукротимый джаз-банд делает излишним диалоги и все предоставляется выразительному языку нижних и верхних конечностей. С таким воспитанием довольно трудно жить в спартанской Москве, власти которой преследуют спекулянтов, газеты которой отдают свои столбцы прозаическим электрическим станциям и ремонту водопровода, почти не обращая внимания на столь важное явление, как эксцентрические танцы. Молодому человеку тяжело без ресторана с программой из приличных аттракционов, без танцев между столиками, на которых, посвистывая, кипят кофейники и светятся зеленым и гранатовым огнями знакомые ликеры. И теперь с полузнакомым человеком г. Бони едет в незнакомый дом только потому, что слишком глупо возвращаться в первом часу ночи в особняк посольства играть в бикс с военным атташе.

Однако, перед тем, как остановиться у ворот пятиэтажного дома в Суконном переулке, он решительно заявляет Самосадкину, что для соблюдения приличий он пошлет свою карточку мадам Черепковой и подождет в вестибюле ответа. Самосадкин огорчен тем, что в квартире мадам Черепковой нет вестибюля, но если г. Стибор Бони желает соблюсти приличия, ему придется подождать на черной лестнице (парадный подъезд после двенадцати заперт), пока Самосадкин сбегает на четвертый этаж и предупредит о приятном госте. Они идут осторожно, обходя лужи, мимо каменных корпусов и сворачивают в узкую щель почти незаметной с улицы двери. Крутая железная лестница и тускло светящиеся над площадками лампочки окончательно смущают г. Стибора Бони. Но Самосадкин исчезает с предупредительным жестом, легко перепрыгивая через две ступеньки. Стибор Бони остается один на первой площадке лестницы, серьезно подумывая о побеге. Автомобиль ждет у ворот, притом г. Бони, в сущности, не собирается считаться с будущими недоумениями г. Самосад-кина. И как раз в ту минуту, когда он делает шаг назад, в оконной нише, на расстоянии сантиметра от него, он видит неопределенную тень и чувствует на своей щеке ровное горячее дыхание. Слегка вздрогнув, он щелкает зажигалкой. В вспыхнувшем свете желтого язычка пламени он видит лицо женщины, которое заставляет его выронить зажигалку. Непостижимая сила бросает его вперед почти вплотную к этому лицу, которое в полумраке лестницы кажется еще соблазнительнее и прекраснее.

— Кто вы?

Он и она произносят это одновременно по-французски, — он потому, что привык говорить и думать на этом языке, она — потому, что на этом языке ее учил говорить слегка похожий на него человек. Но он гораздо лучше обоих седых и лысых, сморщенных стариков. В открытом, вышедшем из моды бархатном платье, женщина с такими глазами, шеей и руками на черной лестнице в сырой нише окна. Искушенный в интриге доброго французского романа, г. Стибор Бонн решает:

— Ссора с мужем… Семейная драма… Что еще может сразу бросить такую женщину в объятия к незнакомому человеку на черной лестнице? Нельзя упускать случая.

Вверху хлопает дверь. Гулкие шаги по железной лестнице, женский голос, мужские голоса — ясно, делегация к г. Стибору Бони. Он — гвоздь вечера.

Стибор Бони в настоящем ужасе вспоминает о Само-садкине, о мадам Черепковой и вдруг с вдохновением отчаяния, прижав к себе незнакомку, увлекает ее с собой вниз по лестнице, затем почти бегом вдоль корпусов — к автомобилю. Хлопает дверца автомобиля. Г. Бони и незнакомка рядом на кожаных подушках. Он не замечает священного ужаса, который вызывает пейзаж переулка и автомобиль в продолговатых глазах незнакомки. Машина срывается с места как раз в ту минуту, когда, не найдя Стибора на площадке, Самосадкин, Черепков и Жак Ященко выбегают на двор. Поздно. Гвоздь суаре Черепковых утрачен.

ОДНА МИНУТА ПЕРЕРЫВА

Борис Пирамидон перевернул страницу, вздохнул и протянул руку к нетронутому стакану на столе. Рыжеволосая декольтированная дама, шевеля ноздрями, закусив губу, подвинула ему стакан с едва теплым чаем и тут же впилась ногтями в колено Корна:

— Непостижимо!..

Корн вздрогнул и на секунду отнял карандаш от конверта, исписанного почти стенографированными заметками, касающимися доклада.

И, оторвавшись от своих записей, он увидел рядом с председателем новое лицо, которое раньше находилось в тени на низком широком диване у камина.

Это — пожилой человек в чесучовом пиджаке, довольно ординарной внешности — по-видимому, врач. Из бокового кармана пиджака высовывался конец стетоскопа и молоточек для выстукивания.

Слегка наклонив голову, он держал руку у правого уха, с нескрываемым изумлением прислушиваясь к каждому слову Пирамидова.

Борис Пирамидов сделал два глотка и разгладил рукопись.

— Продолжаю. Глава, которую я, следуя беллетристической форме доклада, назову:

— Позвольте!..

Нарушая статут содружества «Лотос и треугольник», пожилой человек в чесучовом пиджаке вскочил и ударил кулаком о стол…

— Позвольте!

Председатель содружества «Лотос и треугольник» меняется в лице. Декольтированная дама вскрикивает, движение во всех углах.

— Недостойный брат!.. Именем священного лотоса и треугольника!

— Но позвольте!..

Сдержанный шелест негодования.

— Недостойный брат! По статуту.

Пожилой человек, воздев руки, падает в кресло. Борис Пирамидов, как бы вырванный из транса грубой внешней силой, касается рукой влажного лба и устало шепчет:

— Продолжаю…

ЧЕРЕЗ ОДИННАДЦАТЬ ДНЕЙ ДЕЛОВОЙ РАЗГОВОР ПО ТЕЛЕФОНУ

— Я не могу финансировать наши опыты…

— Почему?.. Причина?

— Тысячи причин… Хаос. Восстановленные индивидуумы перевернут вверх дном гражданское право Соединенных Штатов. Мы поставим в самое ложное положение вдов, вышедших замуж, наследников, введенных в права наследства. Мы поставим в идиотское положение изобретателей вроде Фултона, сказавших для своего времени новое слово… Тысячи установленных традицией репутации полетят к черту… Наконец, библия, писание… Пророки и святые, которых отделяют от нас века и которых мы привыкли считать пророками и святыми, могут явиться на землю в самом невероятном виде. Мы, современники, будем в глупом положении. Что будут делать наши драматурги, композиторы и художники, если через год восстановленный Шекспир напишет новую трагедию, Бетховен новую симфонию, Леонардо да Винчи новый портрет? Мы обесценим коллекции, мы развенчаем классиков. Ваше счастье, что вы восстановили, в сущности, безвредное существо. Иначе бы вас растерзали.

— Ты отказываешь?..

— Да, бесповоротно.

— Но тридцать лет жизни… гениальное открытие?.. Алло?..

— Станция… Алло?.. Нас разъединили.

— Алло!.. Станция? Деловой двор?.. 827?.. Не отвечает?..

Симов бросает трубку и, шатаясь, валится в кресло. Он медленно обводит глазами отливающие металлом стены, провода, машину под футляром и с отвращением и яростью хватается за стул. Рука со стулом занесена над тонким металлическим футляром машины, стул описывает дугу в воздухе, и вдруг лиловая молния, удар, запах жженой резины и грохот. Кирпичи, штукатурка и обломки разбитых механизмов валятся на лежащего с раскинутыми руками на полу Симова.

Несколько тысяч километров к юго-западу, у Женевского озера…

В Монтре, в шестьдесят седьмой комнате отеля «Ши-льон», на полу — тоже опрокинутый навзничь Казимир Стржигоцкий. В правой руке кружок из симонита с надписью на сгибе:

Приемник разряжен. Аминтайос в пространстве. Машина взорвалась.

не мое, Бориса Пирамидова, а два подлинных документа. Вырезки из газет.

Это одно. А спустя две недели в отделе «Кто умер» в «Вечерней газете» читаем:

Я сказал все. Слово Густаву Корну: последнее звено тайны опыта покойного ученого, доктора медицины Константина Аристарховича Симова…

Человек в чесучовом пиджаке в неистовстве ударяет кулаком о край стола.

— Позвольте! Слово мне… Слово Константину Аристарховичу Симову — доктору медицины, по сие время проживающему в Суконном переулке, в доме 3, квартира 19…

Движение и шепот. Корн поднимает карандаш над исписанным заметками конвертом.

Нельзя пропустить ни одного слова. Нужна бумага. Он вскрывает конверт. Письмо внутри конверта — место дальнейших записей.

— Я — доктор Константин Аристархович Симов. У меня была химико-бактериологическая лаборатория. У меня был пожар в квартире. Но все остальное, включая мою смерть — клевета… Я буду жаловаться…

Вопль Бориса Пирамидова:

— Ложь! А подлинный документ? А вырезка из газеты? «К. А. Симов, 56 лет, повреждение черепа»…

— К. А. Симов — Кирилл Аристархович, мой брат, инженер… Жил на Волхонке… умер.

Борис Пирамидов захлебывается, мнет и комкает рукопись…

Последняя мысль!

— Хорошо… Долой мою гипотезу! Но Корн… Густав Корн… Подлинный манускрипт… Записки Казимира Стржи-гоцкого…

Густав Корн держит в дрожащих пальцах лист бумаги — письмо Североэкспортного коммерческого банка. Пока все взоры были обращены на Симова, его глаза механически перечитывали несколько строк, написанных на машинке и, когда мысль охватила эти строки, письмо упало из его рук, внезапная зеленоватая бледность на потемневшем лице, он шатается и, теряя сознание, падает на руки декольтированной дамы.

Борис Пирамидов, внезапно окрыленный надеждой, хватает выпавший из его рук лист и читает начала звонким, потом падающим голосом в то время, как вокруг жестокая тишина: