Тайна аптекаря и его кота

Я, кстати, ещё когда только начал там слушать, решил: коли трактир мой всё же по закону и наследственному праву мне достанется, то продам я его поскорее, хоть и за малую цену, и уйду подальше. Потому что при отце трактир был трактир, в нём и перекусить могли, и повеселиться, и переночевать, а как дядюшка всё в свои потные руки прибрал, превратилось наше заведение в воровское логово. Ох, недаром же он, дядюшка, всю прислугу поменял, ещё при матушкиной жизни… матушке, впрочем, до того дела не было, она к тому времени из комнатки своей уже не выбиралась. И публика постепенно поменялась у нас. Раньше всё местные заходили, из ближних деревень, а сейчас — незнакомые какие-то, и не всегда по виду поймёшь, какого полёта птица.

Так вот, стою под этой тайной комнаткой, которую сам про себя прозвал я злоумышленей. Ну как вот есть спальня, едальня, парильня, цирюльня, так у нас там — злоумышленя. Левой рукой о доски опираюсь, правую у уха держу, а ногой время от времени притоптываю, чтоб, значит, крыс пугнуть. Нет, почтенный брат! Сверху сей топот никак услышан быть не мог. А если и почуяли бы какой звук, так решили бы, что это крысы в подполье шумят. И правильно бы решили.

Да, верно, холодно там было. И время-то уже нежаркое стояло, листва почти вся облетела, поутру лужи тонюсеньким ледком уже затягивались. А на мне — рубаха холщёвая, до дыр изодранная, да штаны ничем не лучше. Но от холода и польза имелась — не так больно было иссечённому телу. Я к тому ж и капустный лист куда надо приложил — на ощупь, ясное дело, капусту нашарил, как только сверху люк за мной захлопнулся.

А в злоумышлене разговор идёт неспешный. Чую по голосам — дядюшка и те самые купцы, до которых я заказ ихний не донёс. Купцы, как уж сказал я, из Амглуса, а Амглус — это уже за восточным рубежом Державы.

— Нет, почтеннейший, — дядюшка внушительно так вещает, — за такие дела вы лучшей цены не найдёте. Можете, конечно, к хромому Басадару обратиться, он меньше запросит. Да ведь надует, старая крыса, уж мне ль его повадки не знать! Вы всё получше обмозгуйте, я ж не тороплю. Да и куда торопить-то, в эту ночь всё одно из-под крыши никуда, сами ж знаете, Зелёный Старец на небо выкатился. Храни нас Творец и Святое Его колесо!

— Так-то оно так, — возражает один из купцов, судя по басу, тот, что пониже да потолще, — но времени-то мало, до снега всё успеть надобно. А на заставах нынче прямо как не люди, а волки в доспехе! Пяти огримов с носа им уже и мало, семь требуют. А тут вы ещё… ну не в убыток же себе нам работать, чубыть его в хрынду.

— Да всё так, — соглашается дядюшка, — но у меня ж тоже интерес имеется. Вот кабы седьмую долю мне предложили, то был бы у нас совсем иной разговор, и много чем посодействовал бы, у меня и к Раихалалю ниточки имеются.

— Ха, седьмая доля! — тут уж второй купец вмешался. — Всего-то нужна от вас, почтеннейший, такая мелочь, а вам седьмую подавай. Если уж долю, то только десятую, но про то ведь и разговор, что дело от вас требуется разовое, и потому речь об однократной выплате. И не о двухстах пятидесяти огримах, а не более чем о двух сотнях. Больше просто смысла нет. Вот вы старого Бадасару честили, к нему обращаться не советовали, а я так мыслю, что коли его послушать, то это он вас, не в обиду будь сказано, крысой обзовёт и предостережёт от всяких совместных с вами предприятий. Ну а как нам, людям пришлым, понять, кто ж из вас обоих прав, а кто жук хитрый? При том, что, опять же не обижайтесь, но оба вы те ещё жуки… Посему в нашем положении первым делом следует на цене экономить.

Задумался дядюшка, а пока он думал, успел я особо наглой крысе пинка дать. На звук бил, и попал же! Взвизгнула поганая тварь, метнулась подале… Не вернулась бы только с подругами. Крысы — они ж только когда толпой смелые.

— Ну, может, двести двадцать, — решился дядюшка. — И вот ещё что. Коли уж завяжется у нас с вами, сделаю малый подарочек. Мальчишку моего приблудного себе забирайте. У себя в Амглусе вы на невольничьем рынке за него и двадцать пять, а то и тридцать огримов выручите. Если отмыть, конечно. Ну или на худой конец в рудник продадите, уж всяко не меньше десятки дадут.

Замер я, и как замер — так холод со всей злости на меня и накинулся, ледяными пальцами шею сдавил.

— А что ж, самому не надобен? — усмехнулся тот, что басовитый.

— Да наглый он и ленивый, — охотно пояснил дядюшка. — Больше хлеба проедает, чем пользы приносит. Я-то по доброте, Творцом завещанной, пригрел бродяжку, да видно, зря. Уж сколько порол, а не идёт ему в толк наука. Так что если сладим мы, то завтра и забирайте.

— Так ежели он такой наглый, — подал голос который повыше, — то как бы дорогой не сбёг…

— Это дело нетрудное, — хихикнул дядюшка. — Связать хорошенько да в телегу под мешки сунуть. А ещё могу сон-травы заварить, такому мальцу много ли надо? До порубежья уж точно дрыхнуть будет…

— Ну, подарочек, конечно — оно неплохо, — задумался басовитый, — но двести двадцать многовато! Двести десять — моё последнее слово.

Поскрипел мозгами дядюшка, а потом ладонью по столешнице хлопнул.

— Ну, почтенные, быть по сему! Говорил же — всё у нас получится!

А я стоял, быть может, всего в локте под дядюшкой Химараем, и горькую дума думал. Значит, вот оно как вышло! Продал меня дядюшка, отцов младший брат, заезжим прощелыгам, а те меня в Амглусе в рабство продадут. И хорошо ещё, коли к хозяину, а то ведь и на рудник могут, на смерть верную. Очень умно дядюшка повернул. От наследника законного избавился, при котором он покуда опекуном числится, а потом, как в возраст войду, обязан будет всё хозяйство мне передать и ступать себе подобру-поздорову в свою Малую Глуховку, просо сеять. А тут как всё один к одному складывается. Пропал племянничек, и когда и как, уж и не установить будет. Среди трактирной обслуги никого и не осталось, кто отца моего помнит и меня знает. Для всех нынешних я просто мальчик на побегушках, и вздумай я заявить свои права на трактир — в лучшем случае посмеялись бы, а скорее всего, отодрали бы за уши, чтоб неподобного не сочинял. Но это пока, а что коли подрасту да к окружному исправнику заявлюсь, и свидетелей призову, кто личность мою удостоверить сможет? В окрестных деревнях такие найдутся… Нет, надо одним махом всё и решить. Я в Амглусе сгину, тут меня никто искать не станет, а через восемь лет за давностью и позабудут. Останутся тут две могилки, бурьяном заросшие, и трактир — теперь уж и по закону дядюшкин, ибо считается он не только опекуном моим, но и полноправным наследником.

Только вы, почтенные братья, не думайте, что это я тогда всё так чётко по полочкам раскладывать умел. Тогда я тоже всё это понял, но не словами, а как-то душою, что ли. Стоял и про всё забыл — и про холод, и про крыс, и про боль. И так мне худо сделалось, что прямо всего изнутри скрутило! Всего ночь осталась, а назавтра опоят меня или повяжут — и повезут на погибель.

И тогда понял я, что одно мне средство осталось. А как понял — так меня снизу доверху как молнией пронзило, и закружилась тьма, лиловыми сполохами озарённая, и заплясали перед глазами радужные пятна, и всё желтее они становились, всё меньше — а вскоре и вовсе в огоньки свечные слились. Покрутил я головой, первым делом кота увидел, на излюбленном своём месте, на том книжном шкафу, что пониже. Сверкает кот глазищами, шерсть встопорщена, усами шевелит. Потом уж господина приметил — у окна он стоял ко мне спиной и в темноту заоконную глядел, будто нашёл в ней чего занятное.

— Всё, Гилар, — сказал он не оборачиваясь, — в порядке твоё здоровье. Пахать на тебе можно. Вставай и можешь спать идти. Хочешь в чулан, хочешь в людскую. До утра ты мне будешь не надобен.

Лист 22

На другой день снова графеныш пришёл, блистательный Баалару Хидарай-тмаа. Только на сей раз поскромнее оделся, и вместо сабли не по росту прицепил на пояс маленький кинжал в серебряных ножнах. Видно, ну никак не могут высокородные на улицу без клинка выйти. Честь не позволяет.

Пришёл он, впрочем, по-умному, к концу приёма. И очереди своей не ждать в нижней гостиной, и меньше светиться. Хотя ему ещё в тот раз господин объясненьице придумал: юный граф сюда прыщи сводить ходит. Дело понятное, правильное дело.

Всё-таки подождать ему пришлось, пока прежняя посетительница, толстая старая купчиха, на хворости свои господину жаловалась. И поясницу у ней ломит — к дождю, и в ухе свербит — не иначе, к пожару, и живот пучит после обеда. Мне подумалось, что она вообще сюда не лечиться пришла, а поделиться горестями, душу облегчить. Потому что ведь не абы к кому, а к наилучшему лекарю, пусть кто победнее, завидует.

Не стал я её за ковром слушать, уж тут-то ничего интересного нет и быть не может. Побежал в малую гостиную, где графеныш в кресле сидел и ждал.

Впрочем, когда я туда сунулся, он уже не сидел, а бродил взад-вперед, вроде как картины разглядывал на стенах. Но видно по нему было, что начхать ему на картины эти, а просто уже невмочь в кресле маяться, ждать. Волнуется высокородный, переживает за братишку молочного. И поделом — сам же виноват, нечего было перед пацанами выслуживаться. Ну а что вас удивляет? Пацаны и есть, хоть и графских да княжеских кровей. Они выёживались, он выслуживался.

Впрочем, мне его очень скоро жалко стало. Ведь как в Святых Посланиях сказано, в каждом из человеков корень греха живёт и в разные стороны побеги испускает. У графёныша — в одну, у меня — в другую, а кустик-то один и тот же. И ведь мается, наследство своё господину отписать готов. Ну, положим, сейчас он того, что имеет, не ценит — на золоте ест, на пуховых перинах спит, и уверен, что так оно всегда будет. Но ведь подрастёт же когда-нибудь, поймёт, что такое денюжка и почему её всегда не хватает — и графам не хватает, и князьям.

Вообще, забавно — лет ему столько же, сколько и мне, но ребёнок ребёнком. Я в десять лет был взрослее, чем он сейчас.

Ну, как положено, предложил я молодому господину вина подогретого, окорока свинячьего — но он только головой мотнул. Так мы и сидели, очереди его ожидаючи — я у двери на корточках, а он — в затянутом синим бархатом кресле, куда уселся после того, как я вошёл. Видно, посчитал неприличным взад-вперёд гостиную шагами мерить.

А потом звякнул колокольчик — и побежал я купчиху со всем вежеством провожать до ворот, где уже коляска с кучером её заждалась. Потом метнулся к господину, провозгласил о визите высокородного Баалару Хидарай-тмаа.

— Ага, — сказал то ли мне, то ли самому себе господин. — Это последний, значит? Ну, зови, зови. И далеко не уходи, может, надобен будешь.

Ну, мне далеко и не надо — всего лишь за ковёр.

— Что ж, блистательный Баалару Хидарай-тмаа, — голос господина был каким-то вялым и бесцветным, — могу сообщить вам следующее. С помощью моего… гм… искусства мне удалось выяснить, что ваш друг Алиш покуда жив, и находится он в Столице, более того, в восточной её части, ближе к городской стене, нежели к центру. Но это пока всё. Точного его местоположения, а также обстоятельств пребывания определить я не в силах. Есть у меня, впрочем, некоторые догадки, но делиться ими покуда рано, да они вполне могут оказаться ложными.

— Что же делать? — сдавлено протянул графёныш. Того гляди, ещё и слезу пустит.

— Сейчас разъясню, — кивнул господин и, спустив кота с колен, встал из-за стола. — Для дальнейшего мне потребуется ваша помощь. То, что вы с искомым Алишем не только друзья, но и молочные братья, для нас с вами обстоятельство крайне благоприятное. Да будет вам известно, что не только между кровными, но даже и между молочными братьями на протяжении всей жизни хотя бы одного из них существует тонкая связь, точнее сказать, резонанс некоторых флюидов. В обычном состоянии связь эта почти не ощущается, но искусственными средствами её можно усилить. Это понятно?

Графёныш молча кивнул.

— Тогда продолжаю. Если вы, Баалару, окажетесь достаточно близко от Алиша, то с помощью вот этого, — что-то блеснуло в его руке, — ощутите его присутствие. Возьмите, рассмотрите внимательнее. Да-да, по виду обычная серебряная монета, половина огрима. Но с монетой я проделал ряд… скажем так, манипуляций, и теперь она настроена на ваши с Алишем общие эфирные колебания. Удобнее всего повесить монету на грудь, тут есть дырочка. Так вот, когда вы окажетесь поблизости от своего молочного брата, то сразу почувствуете.

— А как именно почувствую? — уже чуть поспокойнее спросил графёныш.

— Хотел бы я, — усмехнулся господин, — чтобы это сообщил вам внутренний голос. Увы, такое мне не под силу. Вы почувствуете боль, Баалару. Монета станет греться, и чем ближе вы окажетесь к брату, тем сильнее будет нагрев и, соответственно, боль. Вы готовы к этому?

— Конечно! — вскричал графёныш. — Конечно, готов! Я не боюсь никакой боли!

— Мне бы вашу уверенность, — тихо ответил господин. — Впрочем, пока вы не подойдёте к брату совсем близко, на расстояние двух-трёх локтей, боль будет хоть и сильной, но не чрезмерной. Да вам и не надо будет подходить близко! Мне нужно, чтобы вы основательно прогулялись по восточной части столицы и с помощью монеты определили дом, в котором находится Алиш. И всё! Большего пока от вас не требуется. Как определите, что за дом — сейчас же возвращаетесь назад. Объяснить, почему?

Высокородный господин Баалару Хидарай-тмаа молчал. И господин счёл его молчание знаком согласия.

— Всё очень просто. Вполне возможно, что брата вашего удерживают в том доме силой. А вы, Баалару, уже достаточно взрослый юноша, чтобы понимать: ни своим кинжальчиком, ни саблей ничего сами не сделаете. Мало ли кто это может быть. Хорошо если просто ночные… но не исключены куда более неприятные варианты.

— Так я стражу позову! — ляпнул графёныш. — Или из дому нашего людей приведу.

— Очень толково, — хмыкнул господин. — Будь я вашим учителем, поставил бы самый низший балл. Подумайте, что вы скажете страже? Что в этом доме какие-то разбойники держат вашего брата? А откуда вы это знаете — спросят стражники. Если вообще спросят, а не сразу накостыляют по шее.

— Кому накостыляют? Мне? — вскипела в графёныше благородная кровь.

— Вам, Баалару, вам, — кивнул господин. — Потому что пойдёте вы туда не в парадном вашем одеянии, а оденетесь как простолюдин. Ох, чувствую, это тоже придётся разъяснять. Первое: юному графу в восточной части, мягко скажем, небезопасно. Это нехорошие места — там могут просто раздеть, а могут и кишки выпустить. Даже днём. Второе: вы не сможете взять с собой охрану из вашей челяди, потому что как объясните дома, куда и зачем идёте? Третье: если кто-то узнает там вас, блистательного графского сына Баалару Хидарай-тмаа — то по городу сразу пойдут слухи. Зачем это отпрыску благороднейшей семьи шляться в сомнительных кварталах? Но дело не столько даже в вашей репутации, сколько в том, что преступники насторожатся и могут перепрятать Алиша. Это понятно?

— Да… — помолчав, протянул графёныш.

— Вот поэтому — никакой самодеятельности. Вы гуляете на местности, как почувствуете жжение — начинаете ходить туда-сюда, стараясь найти направление, на котором жжение усиливается. Когда поймёте, что это за строение — обойдите его по кругу и через каждые несколько шагов высыпайте на землю щепотку порошка, который я вам дам. После этого возвращаетесь сюда, переодеваетесь в своё графское платье и отправляетесь домой. Кстати, дома не станут беспокоиться из-за вашего отсутствия?

— Не станут! — юный Хидарай-тмаа скривил губы. — Я Училище прогуляю, и о том от господина смотрителя принесут записку лишь к вечеру.

— Могут быть неприятности? — господин слегка изобразил голосом заинтересованность.

— Не могут, а будут, — подтвердил графёныш. — Высекут меня. Но, право, это такие пустяки по сравнению…

Пустяки, значит? Небось, поимел бы он дело с дядюшкой Химараем, взял бы свои слова назад. А вообще занятно. Не думал я, что у высокородных так же заведено, как и у простых людей.

— Воля ваша, — согласился господин. — В любом случае, после того, как вы совершите требуемое, мне будет гораздо проще сделать всё остальное. Узнав, где, я вскорости пойму — и кто, и зачем, и как поступить.

— Так я, значит, завтра с утра и отправлюсь! — весело сообщил Баалару.

— Да. Приходите сюда в девятом часу. Получите монету, переоденетесь в простонародное платье… И вот ещё что…

Господин дёрнул шнурок, и по дому заливисто раскатился звон колокольчика.

Я сунул затычку в дырку, выскочил из-за ковра и стрелой метнулся в кабинет. Поклонился у порога, встал ровно. Мол, вызывали, господин мой?

— Вот, блистательный Баалару Хидарай-тмаа, это мой слуга, звать его Гилар. Будет завтра вас сопровождать в вашей лечебной прогулке. Парень он ушлый, город знает как свои пять пальцев, если что — поможет, подскажет.

Ого! Такого поворота я и не ждал. Едва удержался, чтобы рот не распахнуть.

— Ступай пока, Гилар, — велел господин. — Потом всё объясню.

Поклонился я молча и помчался в спальню — ковёр меня уж заждался!

— Нет, Баалару, я, конечно, не стану посвящать лакея в такие дела, — наставительным голосом говорил господин. — Ему достаточно будет знать то, что лечу я вас от малоизвестного, но опасного душевно-телесного недуга, и что лечение требует прогулок по тем местам, где движения эфирных токов гармонирует с колебанием флюидов вашей тонкой сферы. Мальчишка он необразованный, слов таких не поймёт, но и не надо — главное, чтобы проникся почтением к премудростям лекарской науки. Порошок постарайтесь сыпать так, чтобы он не заметил, ну а если заметит, отвечайте, что сейчас это модно в светском обществе. Что и господа, и дамы сейчас за большие деньги покупают заморские ароматические соли, и сыплют их, где ни приведись оказаться. Он и поверит, жизнь светскую откуда ему знать? Зато по бытовой части можете смело на него положиться, здравым смыслом Гилар отнюдь не обделён.

Ну, спасибо! И откуда же господин про меня такое успел понять? Что он вообще обо мне знает, кроме жалостливой истории купецкого сына да здешнего моего лакейского служения? Впрочем, я тут же сообразил: это ведь он графёнышу говорит, чтоб подбодрить того, успокоить: мол, есть надёжное плечо, на которое при случае и опереться можно.

Понять бы ещё, зачем ему на самом деле отправлять меня вместе с графёнышем. Неужели только чтобы от шпаны городской защитить? Или ещё какая-то хитрая задумка у него имеется?

Но это, почтенные братья, узнал я уже много позднее, а в тот день, едва лишь проводил я нашего юного посетителя, позвал меня господин.

Стоял он у окна, спиной ко мне, держал на руках кота, и показалось мне, что тяготит его эта ноша. Хотя с чего бы? Кот, конечно, крупный, увесистый, но и господин Алаглани — не дряхлый старец. В плечах широк, лишнего жира в нём незаметно, а воинскую выучку не скроешь — в каждом движении знающему глазу она заметна.

— В общем, так, Гилар, — заговорил он глухо. — Завтра пойдёшь с его сиятельством, высокородным господином Баалару Хидарай-тмаа, прогуляетесь по восточным кварталам, где-то между продовольственными складами и вторым погостом. — Он добавил про переодевание, про тонкие флюиды, а затем вдруг спросил: — Тебе, наверное, странным кажется это задание?

Мне, Гилару, коего вы, почтенные братья, знаете, оно действительно казалось странным. Но и Гилара-купецкого сына тоже оно должно было удивить. А вот скажи я, что всё путём, ничего, мол, удивительного — вот тут уж аптекарь наш почуял бы странное. Поэтому я честно признался:

— Да, господин мой. Как-то дивно оно…

— Что же тебе дивно? — сухо поинтересовался господин.

— А то дивно, что блистательный граф на сию лечебную прогулку должен идти одетый как мальчишка из чёрного народа, что не пойдут с ним слуги вооружённые. Сами ж знаете, плохие там места, гиблые. Всякая дрянь селится, и торговцы дурью, и скупщики краденого, и бродяги, что в розыске, укрывища там у них. Я так вас понял, что воздух в тех местах для блистательного графа дюже целительный, хотя и странно это, там же склады, воняет оттуда гадостно. Ну так не всё ли равно этому целительному воздуху, кого целить — графа или оборванца?

Господин Алаглани повернулся ко мне.

— Логично рассуждаешь. Но ошибка в исходной посылке неизбежно ведёт к финальной ошибке, даже при правильности всех промежуточных силлогизмов. Ты понимаешь, о чём я?

— Нет, господин мой, — улыбнулся я. — Вы незнакомыми словами говорить изволите. Мне бы попроще как.

— Если попроще — ты кое-чего не взял в расчёт, потому что о том не знал. Болезнь юного графа — тайна даже для его родителей. Они знают, что он ко мне ходил, но думают, что из-за прыщей. На самом же деле болезнь у него душевная, и очень деликатного свойства. Потому он и хочет лечиться тайно. Мне это, прямо скажу, не нравится — хотя бы уже потому, что знай его родители о болезни, они заплатили бы мне гораздо больше, чем заплатят за прыщи. Но я лекарь, я лечу того, кто ко мне приходит, и не ставлю ему условий. Боюсь, если бы я потребовал от мальчика всё рассказать родителям, то он просто ушёл бы от меня, и в итоге не получил никакого лечения.

Складно заливает. Не знай я правды — даже и поверил бы. Понятное дело — коли у тебя жучки в мозгах завелись, то как об этом родным маме с папой рассказать? Куда как проще чужому дядьке-лекарю, который тебе никто и который должен всё это в тайне хранить. Ради этого можно и Училище прогулять, даже зная, каким это тебе боком выйдет.

— Понял, господин мой, — кивнул я. — Стыдно ему признаться, что тараканы в голове завелись. А тараканы, наверное, кусачие, раз уж он к вам лечиться прибежал.

— Верно, — усмехнулся он. — Кусачие. Разумеется, подробностей тебе знать не нужно. И когда вы с ним пойдёте, ты тоже его ни о чём таком не расспрашивай. Твоя задача — чтобы он не попал в беду. Чтобы шпана его не обидела, чтобы не угодил в какое-то совсем ненужное место.

— Так если шпана, что я сделаю? — изобразил я смущение. — Их же много, и они с ножами могут быть, с кастетами. Помните, как меня тогда били… ну, когда вы меня спасли? Да если б я умел драться, разве валялся бы так в канаве?

— Ну, всё-таки за время твоих скитаний чему-то же ты научился, — невозмутимо возразил господин. — Мне кажется, у тебя есть чутьё на опасность. Вот главная твоя задача — чтобы до встречи с нежелательными людьми дело и не дошло.

Тут я вспомнил кое-какие подробности своего горестного купецкого существования.

— А вдруг меня кто опознает? — озабоченно спросил я и передёрнул плечами. — Вдруг я ещё в розыске?

— Глупости не говори! — отмахнулся господин. — Да кому ты нужен! Ты год бродил по дорогам Державы, и кто тебя схватил? Таких, как ты, десятки тысяч, только и дело стражникам, что приметы ваши запоминать. Вот Алаю нашему — тому действительно за ворота соваться не стоит. Там-то дело иное, большая политика… Ты ведь историю Алая знаешь?

— Ага, — сказал я. — Только знаете, что я скажу. Алаю нашему лучше в доме не появляться, когда юный господин Баалару приходить будет. Потому что вдруг он Алая узнает? Тот ведь тоже в Благородном Училище был, а оно же в городе одно такое. И на вид они одного возраста. Может, вместе и учились?

— Что, поделился с тобой Алай своими бедами? — хмыкнул господин. — Но выводы делаешь вполне здравые. Умён, значит! Вот потому-то я тебе и поручаю такое задание. В общем, постарайся, чтобы вы оба ни во что не вляпались. Завтра, как придёт Баалару, подберёшь ему одежду подходящую, и ступайте. Ну а если чего случится — сразу сюда беги. Только гляди, если вдруг в стражу заберут, ни про него, ни про себя ничего не говори. Соври что-нибудь правдоподобное. Даже если за воришек мелких примут — не беда. Высекут и отпустят. Ну а если не отпустят, то я вас вытащу, и это говорю тебе твёрдо. Усвоил?

На это я лишь молча поклонился. Что тут было говорить? А сам себе я сказал, что вроде не прокололся нигде, ни смелость ненужную не показал, ни слишком уж большую трусость. Обычный такой мальчишка, себе на уме, но приказ господский выполнит, уж не сомневайтесь.

Лист 23

Да, вы правильно интересуетесь! Конечно же, улучил я минутку в тот вечер и спросил Алая о графском сыне Баалару Хидарай-тмаа. Нет, разумеется, я не только не раскололся о том, зачем графёныш к нам пожаловал, но даже и о том, что назавтра мне предстояло его выгуливать. Сказал, что юный граф прыщи сводить пришёл, и что краем уха услыхал я, в кабинет на звонок входя, как Баалару этот господину про Благородное Училище сказал, дескать, учится он там. Вот и любопытно мне, значит, стало, не знает ли Алай такого. По годам вроде близко.

Ну конечно, знакомец оказался! Хоть и не в одном классе учились — Баалару годом старше, но всё равно они же там все друг друга знают.

— А ничего, — пояснил Алай, — неплохой пацан. Не вредный, не обзывался, родом своим не кичился, хотя и мог бы — Хидарай-тмаа в золотых свитках уже тысячу с лишним лет значатся. Только очень уж стеснительным он тогда был, оттого и потешались над ним многие. И слабый к тому же, как занятия по ручному бою, так он в последних. Ну, может, сейчас что изменилось, сколько времени-то прошло…

— Ты осторожнее всё-таки! — посоветовал я. — Когда приём, возле дома не крутись, на глаза не попадайся. Он же сюда ходить будет, пока все прыщи не сойдут. Вдруг тебя увидит, вспомнит — и разболтает. Не по злобе, а так, по глупости. Мало ли кто рядом услышит… А ты же в розыске…

Вот и поговорили.

А на другой день погода исправилась. Облака ветром вдаль утащило, на синее небо солнышко выползло, и утром как вышел я на двор, горшок ночной выносить — так и замер прямо. Играет солнышко, в лужах отражается, капельки на оставшихся листьях блестят, словно камни драгоценные, всеми цветами переливаются. У меня аж настроение поднялось, хотя как проснулся, мрачен был — всё мне в тот миг не нравилось. И прогулка предстоящая, и перед Алаем было как-то неудобно, и за этого самого потерявшегося Алиша боязно. А ещё грызло меня, что так давно я в доме господина Алаглани живу, а только и установил, что чародейство и впрямь есть. Главного же — как именно оно творится, до сих пор не ведаю, и что хуже того, понятия не имею, как это вынюхать. И к тому же о паутинке один раз нарушенной я не забывал. Один раз нарушена — а после нет. Значит, нюхач здешний хитрее, чем мне думалось. Понял, что кто-то его просёк, и стал осторожнее.

Но, почтенные братья, вот ведь как смешно человек устроен — стоит прекратиться дождям, солнышку выглянуть, и как-то затихают все тревоги. Словно зубная боль после того, как отвар из листьев девятисильника выпьешь.

Ну ладно, к делу так к делу. В общем, не успел господин позавтракать, как наш юный граф в ворота позвонил. Там, кстати, хитроумно устроено. Если кто снаружи верёвку дёрнет, сразу несколько колокольчиков звонить начинают, и во дворе, и в доме — причём и в людской, и в кабинете господском. Верёвка снаружи в ход колесо приводит, а от того колеса под землёй, в деревянных осмоленных коробах другие верёвки протянуты.

В общем, побежал я встречать, провёл графёныша в малую гостиную, а сам мигом к господину, доложил.

— Раненько что-то он, — заметил господин, доедая говядину с тушеными овощами.

— Их сиятельство говорят, они вышли из дому в обычное время, как в Училище, чтобы никто не подумал ненужного. Ну и чтобы не болтаться на улице, сразу сюда прибежали, — пояснил я.

— Ну, тогда пускай ждёт. И сам сходи на кухню, поесть не забудь. На голодное брюхо работать не с руки. А ты ведь понимаешь — не гулять тебе сейчас предстоит, а работать. Это сиятельство гулять будет, правильные флюиды впитывать. Но и то — пока будешь с ним рядом, не зови его сиятельством, а называй просто по имени. Мало ли… ушей на улице много…

Ну, спасибо, просветил! Такие вещи не то что я, Гилар, но даже и купецкий сын сходу понимать должен. Однако не заводиться же мне! Молча поклонился.

— Да, и вина Баалару не предлагай. Раз уж он собрался побыть простым парнишкой, то пусть привыкает к простому обхождению.

Это господин верно заметил. Пускай потомится в гостиной.

Потому я неспешно на кухне потрапезовал, да и пару хлебных ломтей в узелок завязал, чтобы, значит, если захочется на свежем воздухе. Проверил одёжку свою, попрыгал, похлопал — всё было ладно. Тогда я за графёнышем пошёл.

— Ну что, ваше сиятельство, айда одёжку выбирать. И уж простите, да только господин велел, пока вы в той одёжке будете, по-простому к вам обращаться, без сиятельств.

— Конечно! — вскочил Баалару. — Я как раз сам хотел о том просить. Знаешь, как надоедает всё это — блистательный, высокородный…

Я, конечно, не знал, но догадаться можно. Особенно учитывая рассказ Алая. А ведь, почтенные братья, легко себе представить, что всё иначе обернулось, и это Баалару бы сейчас ведал тут аптекарским огородом, а его светлость, высокородный господин Алай Гидарисайи-тмаа, пришёл к господину за тайным его искусством. Ну или просто прыщи сводить… И как подумал я это, то решил не чиниться особенно, а говорить с Баалару так, как с Алаем бы говорил.

Повёл я его вниз, в кладовку, где одёжка хранилась. Там уж, поверьте, было из чего выбрать. Понятное дело, рвань нам не требовалась — ведь не бродяжкой Баалару следовало одеть, а вполне прилично. К примеру, как ученика медника или горшечника, или купеческого мальчика на побегушках. Поэтому подобрал я ему куртку суконную серую, и штаны с карманами, тоже суконные, только чёрные, на голову картуз, на ноги башмаки кожаные с подошвой деревянной. Графа в таком не признать, но и не босота какая.

Думал, потребует, чтоб отвернулся я, когда переодеваться станет, но не потребовал. А я сообразил, что меня-то ему чего стесняться? Мало, что ли, в графском доме слуг вокруг него бегало? Ну вот и я такой же. Лакей. Оно и ладно, не в друзья ж мне к блистательному набиваться. Пусть сначала, как Алай, всего лишится и в розыск попадёт.

— Ну, готов, что ли? — оглядел я графёныша строгим взглядом. Вроде и ладно, одёжка мастеровая на нём сидит словно на него и пошита. Башмаки деревянные раздолбаны, на холщёвых штанах заплатка сзади. Только вот рожа… И не то беда, что умытая, а что глаза уж больно не простецкие. Верно сказано, добрые братья, соколиного птенца с воробьём не спутаешь. Хотя и другое сказано: не всяка стрела в цель попадает. Уж разок прогуляемся, да и время рабочее, все при делах, кто там в парнишку пялиться будет…

И отправились мы на прогулку. Понятное дело, не через ворота, нечего дежурившему при них Хайтару лишнее видеть. Дальней калиткой, что над оврагом, выбрались, а там в кусты, потом на пустырь, и скоро на Сотскую вышли. А оттуда уже на солнце повернули, к востоку, стало быть.

Ну, идти да молчать странно было бы. Коли двое пацанов мастерового вида праздно шатаются, они болтать должны. А ежели молчат — то со стороны приметнее. Потому и приступил я к своему нежданному приятелю с расспросами:

— Слышь, Баалару, тебе лет-то сколько?

— Четырнадцать. Точнее сказать, скоро пятнадцать, как раз после дня Пришествия будет.

— Ровесники, значит, — сказал я чистую правду. — Хотя ты на два месяца постарше будешь, я-то в Растаянье родился. Как раз когда снега сходят. А что, богато вы живёте? Ты ж, как я понял, очень знатного рода. Небось, на золотых тарелках кушанья подают?

Засопел Баалару, не понравились ему мои слова. А на то и расчёт.

— Не настолько мы богатые и уж точно не настолько чванливые, — буркнул он. — С обычных тарелок едим, из обычного фарфора. И кроме того, я считаю, нужно человека оценивать по уму и сердцу, а не по тому, сколько у него золота в сундуках.

Ну кто бы спорил? Однако ж и поспорю, интересно ведь.

— Это ты, Баалару, настоящей нужды не знал, вот и говоришь так. Потому что коли беда скрутит, уже и не до благородства будет. Когда мелких кормить нечем, иная мать и до весёлого дома дойдёт, а уж скрасть чего и вовсе не постесняется. Чтобы по уму да сердцу жить, в сундуке кой-чего всё-таки нужно. Может, и не золото, может, и медь, а всё ж не паутина.

Графёныш помолчал, подумал. Потом возразил:

— Но ведь по Святым Посланиям иначе сказано. «Не надейтесь ни на золото, ни на медь, ибо изоржавело ваше золото перед лицом Создателя, и позеленела ваша медь, в труху превратилась. Чистый же сердцем превыше золота и меди, и дела любви творить может и в нищете, и в богатстве».

Вот ведь смешно получилось, братья! Не кому-нибудь, а мне против Посланий говорить тогда пришлось, точно отступник я и искуситель. Но вы же понимаете, так нужно было. Слишком набожный слуга в наше время редкость. Так зачем давать лишнюю наводку?

— Это ж давно сказано, больше полутора тысяч лет. Тогда, может, оно и верно было, а сейчас сам погляди, жизнь другая. Человек человеку точно крыса, и редко бывает иначе, — произнёс я с мудрым видом, словно профессор в Благородном училище.

— Ну а твой господин? — спросил Баалару. — Он что, тоже крыса?

И представилось мне, будто не разговоры мы разговариваем, а на саблях сражаемся. Не настоящим боем, учебным. Выпад, поворот, уход. Подскок, поворот, защита. Да уж знаю, братья, знаю. Тут среди сидящих есть и наставник мой.

— Господин не крыса! — согласился я. — Редкой доброты он человек. Но, заметь, в сундуках не пусто, есть с чего добро творить. Вот, к примеру, взять кормёжку. Мы ж кто у него? Слуги. А кормит сытно, и мало того, тем же самым, что и сам ест. Не у всякого слуги в каше будет мясо, и не по великим праздникам, а на всяк день. Так ведь не с неба же оно сыплется, а за счёт прибытка от его лекарского искусства. Вот ты ж нему пришёл, хворь свою лечить, не за бесплатно же? Небось, папаша твой граф немало огримов отвалит? А с тех огримов и мясо в моей каше…

Юный Баалару задумался. Видно, трудно ему было вот так сходу соврать, что, мол, да, большая такая, мол, куча огримов. К честности, видать, приучен сызмальства. Ну что с них взять, с высокородных?

А меж тем, болтая, прошли мы уже Сотскую, и взяв чуть левее, вышли на Болотную, от которой, если никуда не сворачивать, после восточных ворот начинается большая восточная дорога. Но нам не надо было к воротам, нам надо было между складами и вторым погостом. Места не больно-то приятные. Во-первых, грязища непролазная. Это ведь только в тот день солнышко нас порадовало, а до того всё дожди лили, и развезло знатно. Как вернёмся, штаны сразу в корыте застирать надо будет. Самому. Хасинайи-то больше нет.

Вспомнил я про Хасинайи, и точно облаком для меня затянуло солнце, хотя небо-то как раз чистое было, и старалось оттуда солнышко, не жаркое уже по осеннему делу, но всё такое же яркое. Но я шёл как в тени, и вспоминалось мне то одно, то другое. То жирная харя купца этого, Баихарая, то полугрош, что кинул он тогда мне, то синие пятна на лице Хасинайи, то чёрная щель могилы, вырытой в саду. И такая лютая тоска меня взяла, что хоть в голос вой. А нельзя в голос. Работаю ведь, и нужно весёлым да недалёким парнишкой быть, аптекарским слугой.

— А твой господин и впрямь добрый? — вклинился в мои мрачные мысли Баалару. — Мясо в каше ладно, а в остальном как?

— А что в остальном? — сделал я вид, что не понял. — Жалованье платит, работой сверх меры не нагружает. Чего ещё надо?

— Он строг с вами, слугами? Кстати, я заметил, что взрослых слуг он не держит, только мальчишки. Отчего так?

Хоть и лежала у меня на душе тень, а всё же в мыслях я улыбнулся. Вспомнился мне первый свой день в аптекарском доме, как я Алая обо всём выспрашивал.

— Почему мальчишки, говоришь? Да потому что господин мой не мельник, не кузнец, не сельский владетель. Работа аптекарская такова, что взрослой силы не надобно, а мальчишке и платить можно меньше, и жрёт он тоже не как взрослый мужик. Ну а если где по хозяйству и потребуется сила, на то у нас Тангиль есть, ему хоть и нет ещё восемнадцати, а здоровый он как бык! Бричку на вытянутых руках поднять может, понял?

Баалару кивнул.

— А у нас дома много слуг. И дети есть, и взрослые, и совсем уже старенькие тоже есть. Раньше они холопами были, но как Новый Порядок установился, папа им сразу вольные написал и выделил земельные наделы. Из человеколюбивых соображений. Только большинство из них уходить не захотело, осталось при доме. И папа говорит, что вообще-то это в убыток. Не нужно в домашнем хозяйстве столько слуг, да и жалованье им платить приходится. Но не выгонять же, это было бы бесчестно…

А всё же не до конца мне доверяет графёныш. «Из человеколюбивых соображений». Правда, да не вся. Про то, что старый граф своих людей от государственной кабалы спасал, про то Баалару не обмолвился. Ну и ладно, не будем, как сказал бы брат Аланар, заострять.

— А твой отец, он со слугами как? Строг? — задал я очевидный вопрос. — Если что, дерёт?

Вот тут юный граф обиделся по-настоящему. Чуть в ухо не двинул.

— Не смей так думать про моего отца! — закричал он. — Ты что, думаешь, что раз граф, значит, зверь?

Хорошо ещё, пустырём мы шли, и громкий его голос никому не был слышен.

— Да я так, просто спросил, — сделал я вид, что смутился. — Спросить-то можно? Только не ори больше, ладно? А то сейчас все сбегутся тебя послушать.

— Отец никогда не поднимал руки на слуг! — свистящим шёпотом заявил Баалару. — Он всегда говорил, что это низко и подло — бить беззащитного!

Да, братья, знаю, бывают такие высокородные, которым слугу поучить невместно. Слишком много у них в мозгу благородства. Только мозг — он ведь не безразмерный, и избыток благородства подчас оборачивается недостатком ума. Ведь если слуг не держать в строгости, они ж всё развалят и разворуют!

— Что, вообще никак и ни за что не наказывает? — присвистнул я. — Это ж никакого порядку не будет.

— Ты не понимаешь, — вздохнул Баалару. — Есть у нас порядок, но не потому, что боятся они, а потому что огорчить не хотят. Не по страху потому что, а по любви и уважению.

Подумал я тут, что наверняка не обо всём графёныш знает, что жалеют его по малолетству и не все домашние обстоятельства открывают, но спорить не стал.

— А у твоего господина иначе? — помолчав, спросил он в свой черёд. — Он-то вас как, наказывает?

Ну, не про телегу же мне было ему рассказывать! А если просто о телеге умолчать, то получится у нас, как в дому Диурамиля Хидарай-тмаа. Но господин Алаглани не благородных кровей, и выйдет явная неувязка.

— Господин Алаглани добрый и справедливый, — сообщил я. — Но порядок строго блюдёт, да и сам посуди, как же без порядку в таком важном деле, как аптекарское. Если нас в кулаке не держать, то лениться станем и со снадобьями чего-нибудь напутаем, а через то невинному человеку смерть может приключиться. И потому ежели кто из нас провинится сильно, то господин его прутом учит. И правильно, это знаешь как ум прочищает! Вот недавно я смесь целебную составлял, да всё напутал, из-за меня больному вовремя лекарство не приспело. И господин меня так отодрал, что неделю садиться не мог. Зато теперь уж со всем тщанием работаю!

Ну, приукрасил малость, зато вышло жизненно. Если даже допустить, что графёныш кому-нибудь перескажет наш разговор, то ни малейших странностей в поведении главного столичного аптекаря не будет. Аптекарь как аптекарь.

Баалару надолго задумался. А и впрямь, ну что тут возразишь?

— Ну, может, для господина простого происхождения это и разумно, — изрёк он наконец. — Но что позволено аптекарю, то недопустимо для аристократа.

— Очень я, смотрю, вы нежные, высокородные господа, — сплюнул я под ноги. — Тебя, небось, дома и не секли ни разу. Если в чём накосячишь, то с тобой умные разговоры ведут…

Забавно было видеть, как он сдулся.

— Ну… это же совсем другое. Когда отец сына розгой учит, это одно, это и в Посланиях завещано. Так это же сына… а для твоего господина ты просто слуга.

И тут уже я замолчал, потому что… Видите, как оно непросто всё? Даже кто я для него, и то непросто, а уж кто он для меня? С одной стороны если глянуть, то господин, коему я нанялся служить. С другой — сами понимаете. Работа есть работа. С третьей — очень возможно, что зло, долженствующее быть истреблённым с лица земли. А вот если с четвёртой посмотреть… Но смотреть с четвёртой будем не сейчас, дойдёт ещё речь до четвёртой стороны.

А меж тем прошли мы пустырь и оказались на Первой Медниковской. Да, братья, той самой, где не так давно я по господскому поведению лично в руки передал письмо. Только с другой стороны вышли, с дальней, где когда-то слобода медников была, а ныне длиннющие сараи казённых складов. Собаки там за забором злющие, и лай подняли, будто мы с Баалару к ним за тухлой рыбой лезть вздумали. А мы не вздумали, мы порядочные мальчики, ученики… да хотя бы стекольщика. Стекольщика — потому что ихняя слобода на другом конце города, а значит, надёжнее. А коли кто спросит, коим ветром нас в этакую даль занесло, то уж найду чем отбрехаться.

Идём мы, значит, по улице, башмаками грязищу месим, и чувствую я — что-то как-то здесь не то. Или новое что-то появилось, или не хватает чего-то.

И ведь верно! Ещё издалека я увидел пепелище. Поначалу оно огромным показалось, будто весь квартал выгорел. Чёрное такое пятно, какие бывают от крысиной чумы. Да, я знаю, что чумы уже сто лет не было, но брат Аланар показывал картинки в книге.

Потом, как подошли мы ближе, стало понятно, что квартал-то как раз уцелел, а пострадал лишь один дом. Ну, точнее сказать, не только дом, а всё подворье. И все сараюшки его хозяйственные, амбары, да и флигель. Остались только брёвна обугленные и кирпичи закопчённые. И ни тряпки какой, ни прочей уцелевшей вещи.

Вокруг пепелища на врытых кольях верёвка натянута. Ну, это понятно, городская стража поставила. Закон такой есть, против мародёрства — мол, ни шагу вперёд, здесь чёрное дело свершилось и ведётся расследование, а коли нарушишь границу, то уж не взыщи, когда тебя кнутом обдерут или, того хуже, в сообщники поджигателей зачислят.

Вот, значит, как с купцом-то вышло. Недолго мучился Баихарай от заклятья лекарского. И честно признаюсь вам, братья: в тот миг пожалел я о том, что всё подробно про купца записал и в известное место положил. Понимал, конечно, что как вы сделали, милосерднее будет, и Послания то же велят — грешника огнём очищать, дабы за чертой земного бытия была у него возможность избавиться от муки вечной. Но всё-таки, думал я, может, вот в этом случае не стоило милосердствовать? Купец ведь, по совести говоря, заслужил не быструю смерть, а долгую и страшную жизнь. Кстати, братья, а домашние его как? Вывели их? Или тоже?

Говорите, не моего ума это дело? Да как же так, почтенные братья? Как нюхачить в дому господина Алаглани, так моё, а в таких вот делах, оказывается, слишком юн я? Ладно бы тогда… Три года назад, мне брат Аланар правды всей говорить не стал, да только у меня мозги есть, сам после догадался. Но ведь и брат Аланар потом признал, что кого следовало, тех просто связали и в лес отволокли.

А я помню, как он тогда мне сказал. Тоже, кстати, осень была, и сумерки снустились вечерние, я в горнице свечи зажёг, потому что глаза уже устали, а дочитать хотелось. Как раз «Большую книгу землеописания» читал, которую брат Аланар велел до дня Гиури Светлого изучить. Интереснейшая, кстати, книга, вот бы что с Алаем обсудить стоило, кабы свела нас Высшая Воля при иных обстоятельствах.

Так вот, раздались шаги на лестнице, и понял я, что то брат Аланар. Под его сапогами ступеньки иначе скрипят, чем когда брат Иссураи поднимается или, тем более, старейший брат Хаумиги. А я знал, что брат Аланар как раз к вечеру и должен вернуться, в недельной отлучке он был, в восточном уделе.

Вошёл он, запыленный весь — и понял я, что спешил он ко мне войти, даже на дворе не умылся. А чего спешить?

— Ну, здрав будь, Гилар, и пребудет над тобой милость небесная, — с порога поздоровался он. — Как ты, не сильно без меня скучал?

Я только к груди его прижался, даже в ответ поздороваться забыл. А пахло от него, помню, конским потом, землёй и дымом. Ну, как иначе пахнуть может, когда дня три в дороге провёл?

— Вот что, Гилар, — отстранил он меня. — Разговор у меня к тебе есть, и разговор не шибко-то весёлый. Готов слушать? Ну так вот, ездили мы с братьями в пограничные края, по приказу старого брата Таирами. О деле том тебе знать не следует, ибо секретное оно, но я о другом сейчас. Пришлось нам на твою родину завернуть, в Приозёрье. Припозднились немножко, ночью ехать не рискнули, потому и вспомнили про твой трактир. Поужинать решили, переночевать. В общем, приехали мы туда на закате, а трактира-то и нет. Головешки одни. Всё начисто выгорело. Видно, такова Высшая воля была относительно твоего дядюшки Химарая. Ты ведь помнишь: Творец Изначальный долго ждёт, да больно бьёт. Потому пришлось нам ещё три версты проскакать, до Малой Глуховки. Там на постой и попросились, а заодно послушали новости. Молния то была, Гилар. Молния. Ударила в крышу трактира, и мгновенно всё занялось. Дядюшка твой от огня скончался, и ещё несколько с ним. Что интересно, отъявленные головорезы были. А вот из слуг да простых посетителей никто не пострадал. Успели в лесок выбежать, себя не помня. За полчаса, почитай, всё и сгорело. Так что круглый ты теперь сирота, Гилар. Последнего родственника лишился. Пускай и такого, да не будем о нём плохо, он, должно быть, сейчас Высшую Волю о себе выслушивает. Ну а кроме того, имущество своё, по закону тебе положенное, ты потерял. Земля под трактиром, конечно, всё равно твоя, да стоимость её чепуховая. Вот такие я грустные вести тебе принёс, малыш, ты уж прости меня.

Прижал к себе, волосы мне растрепал. А после и добавил.

— Да, вот ещё что. Мы на обратном пути с братьями на пепелище заехали всё же, посмотрели, что и как… В общем, обнаружился там погреб, а в погребе это…

Брат Аланар отстранил меня и вынул из холщёвой сумки небольшую железную шкатулку. Потом кончиком ножа поддел язычок замка.

Драгоценности в шкатулке лежали. Матушкины бусы янтарные я сразу узнал, и кольцо её обручальное, и серьги золотые. А ещё там было много всего — и золотые монеты, и камушки разные — изумруды, сапфиры, рубины. Среди прочего обнаружился оберег — золотая пластинка с древними знаками, на серебряной цепочке. Хорошо я этот оберег помнил — дядюшка его то ли у подельщиков своих прикупил, то ли получил как долю в какой-то проделке. И носил не снимая. А что отсюда следует? Не мог он, оберег этот, сам собой в шкатулке оказаться. Кто-то помог, с дядюшкиной шеи снял.

— Вот, можно сказать, наследство твоё, малыш. Хватит на долгую безбедную жизнь, — улыбнулся брат Аланар.

Я постоял, подумал. И многое, не сказанное словами, сделалось мне ясным. Мне ведь и тогда на мозги жаловаться не приходилось. Молния, значит. Стрела гнева небесного. Ну-ну… То есть, конечно, и стрела, и небесная, но понимать сие следует образно, как учат в своих творениях многие мудрые братья. Завернуть, значит, решили к дядюшке Химараю. На огонёк… Что ж, огонёк на славу вышел. И неужели брат Аланар думает, что я грустить стану?

— До твоего совершеннолетия драгоценности сии будут храниться у старшего летописца нашего, доброго брата Хассиру, — добавил брат Аланар. — А как вступишь в возраст, всё получишь и найдёшь им применение.

— А чего ждать-то? — засмеялся я. — Уже нашёл. Не нужно мне этих богатств дядькиных, кровь на них. Вот мамино кольцо возьму и серьги, на память. А остальное пускай пойдёт на братские нужды.

— Хорошо подумал, малыш? — удивлённо прищурился брат Аланар. — Это же целое состояние, не то что трактир — замок купить можно.

— Мне теперь ни трактир, ни замок не нужен, — объяснил я ему такие понятные вещи. — Я ж не буду трактирщиком. Я добрым братом буду. А у брата не должно быть ничего своего. Брата хранит и питает Изначальный Творец. Не так разве?

Вот такая история у нас вышла, когда мне одиннадцать было. А тремя годами позднее стоял я на Первой Медниковской, смотрел на купецкие головешки, и думал, думал. Может, вы, братья, и правы. Может, и нужна была стрела небесная, с земли посылаемая. Баихарай-то ладно, Творец ему подходящую бездну подберёт, если сочтёт нужным. А вот что касается Хасинайи… Может, через то, что справедливость свершилась не по лекарскому чародейству, а правильно, по Посланиям, ей облегчение там выйдет? Может, всё-таки отыщет Милостивый Творец зацепку какую-то, вытянет из бездн её несчастную душу?

— Чего застыл? — толкнул меня в бок Баалару. — Нам ведь дальше нужно, да?

— Ага, пошли! — оборвал я свои мысли и воспоминания, о деле вспомнил. Дело-то не сделано, монета на груди моего спутника ещё не нагрелась. — Пошли дышать целебным воздухом. А что с гнильцой он, так это ничего, это у нас часто бывает…

Не буду расписывать, как шатались мы по тамошним улочкам да переулочкам. Кто те места знает, тому не в диковинку будет, а кто не знает, ничего не потерял. Скучные места, пыльные. Люд здесь водится разный, но высокородных уж точно не сыщешь. Есть слободы мастеровых, есть извозчичьи гнездовья, а уж близко к стене если, то и вообще всякий сброд, про который и сказать-то нечего. Кто подённой работой пробавляется, кто у воров на подхвате, кто милостыньку просит. Здесь уже приличных домов не встретишь, всё халупы какие-то, которые только добротой Творца Изначального ещё не развалились.

— Ну как, — спросил я спутника своего, когда солнце уже за полдень перевалило. — Нравится? Поди, в таких целебных местах бывать не приходилось?

— Да уж, — кивнул графёныш. — Мы в Благородном училище землеописание изучаем, всякие дальние страны, даже заморские. А вот что под боком такое существует, как-то и не задумывался. Ой!

Глянул я на Баалару настороженно. Смотрю, то ли душно ему, то ли зябко. Плечами дёргает, на щеках пятна красные. И шаг замедлился.

— Ты чего? — сделал я вид, будто удивился. — Притомился? Ноги натрудил?

Баалару замялся.

— Нет. Всё хорошо. Давай-ка только не спеша теперь. Вот сюда, вправо.

Ну, вправо так вправо. Понял я, в чём дело. Монета у него нагрелась, почуяла, значит, флюиды эти самые, про которые господин говорил. И теперь будем мы рыскать туда-сюда, вправо-влево, нащупывая, где холодно, где теплее, а где совсем уж невмочь как жарит.

Жалко было моего опекаемого. Во-первых, больно от монеты, я ж всё примечаю, вон как ёрзает. Во-вторых, мне-то он сказать не может, я-то про поиск вражьего дома знать не должен, я только про целебный восточный воздух знаю. И как ему объяснить мне, с чего вдруг вместо прямого пути, как раньше, бегаем мы с места на место, будто малые ребятишки, что котёнка потеряли.

Только мы наоборот, не потеряли — нашли. Обнаружилась наша цель. И прямо скажу — неприятный это был домишко. Вроде бегло глянуть, ничего особенного, с господским домом не сравнить, да и на купеческий не тянет. Забор не глинобитный, а из досок, и не внахлёст доски, а реденько так. Одну оторви — и добро пожаловать, гости дорогие. В глубине, за забором, и сам домик. Брёвна от времени почернели, угол дальний слегка покосился, крыша двускатная, дешёвой дранкой крыта. Окна бычьими пузырями затянуты.

Скажете, обычный бедный дом, каких полно? А вот почему, если дом бедный, забор такой длинный? Бедный дом — а места, если всё, что за забором считать, занимает побольше, чем у покойного купца Баихарая. У бедняков-то земли мало, ну, огородик там на задах, и всё. А тут вязы растут, и липы. Причём старые, высокие. Огорода, кстати, никакого и нет, я уж и с одной стороны глянул, и с другой, и с третьей. Ещё одна странность — собаки не лают. А ведь почуяли бы. При том, что будка собачья точно имеется. Странно. Или собак тут нет, и это необычное дело, любой домохозяин сторожевого пса держит. Или они тут есть, но какие-то молчаливые. А ещё — ворота мощные, дубовые, стальными листами крытые, такие только в усадьбах высокородных господ встретишь. Ну, или у богатого купца либо ростовщика. И как же одно с другим сложить — чепуховый заборчик и такие роскошные ворота? Которыми давно не пользовались, между прочим — меж створками паутины полно. Значит, или тут давно никого нет, или ворота сии — для отвода глаз, а настоящий вход в ином месте.

Ну а главное — веяло от этого дома какой-то жутью. Не настолько сильно, чтобы дёру дать, чертогонную молитву повторяя, но и не сказать, что пригрезилось. Тут как запах, когда мышь в подполе сдохла. Вроде и не воняет вовсю, а всё же чувствуется, и хоть слаб запашок, а гадостен.

Смотрю я, а Баалару уже к делу приступил, как ему господин велел. Достал из кармана склянку с порошком, приготовился сыпать. Только вот мнётся, не знает, как мне это объяснить. В самом деле, как? То, что господин ему насоветовал, мол, мода такая у знатных, не годится. Тут он, господин, маху дал. Одно дело, кабы Баалару при полном графском параде был и нос кверху держал, а совсем другое, когда под простецкого пацана косит. Ну что ж, решил я облегчить его страдания.

— Слышь, Баалару, я на минуточку, опрастаться надо. Ты тут постой, только не отходи далеко.

И шмыгнул я в кусты белоцветника, выбрал такое место, чтобы всё видеть, затаился. Смотрю, как ходит вдоль забора графёныш и щепотками порошок наземь сыплет. А надо сказать, места пустынные, никого совсем нет. Оно и неудивительно — мастеровые работают, нищие в городе подаяние просят, воришки на базарах шуруют, разбойный люд после ночных дел отсыпается. Так что можно чужого глаза не бояться.

И ведь накаркал!

Четверо их было, шли они ленивой походочкой. Судя по одёже, обычная шпана, не ночные — те лохмотьями брезгуют, им без блеску нельзя. А эти так, мелочь. Но мелочь только в том смысле, что не настоящие разбойники. По годам — самый младший мне ровесник, один парой лет постарше, а двое как Тангиль, уже совсем взрослые. Морды кислые, помятые, сразу видно, перебрали вчера ребятки, а сегодня проспались, да вместо хмеля злобой полны.

А тут такой вкусный кусок — то есть Баалару. Ходит пацанчик один-одинёшенек, одет бедненько, да чистенько, по виду — сопля соплёй, такому в рыло дашь, а он только слезу пустит, пополам с кровищей.

Обступили они графёныша, к забору прижали. Ну и началось обычное.

— Слышь, пацан, ты откель, с каких краёв будешь?

— А чё тут делаешь?

— Тут наша земля, тут за проход платить надо, понял?

— А чё глаза наглые? По ха не хо?

По «ха» — это, почтенные братья, в смысле по харе. А «хо» — в смысле хочешь.

Очень неприятное дело, братья. Вот сами посудите, как мне быть? Выскочить из кустов и начистить им ихние «ха»? Оно-то не шибко сложно, это ж не ночные, уличному бою обученные, против этих и силы не надо, одно лишь умение. И что? Применить то, чему три с лишним года учили меня братья Агарай и Лагиаси? Науку «милосердного вразумления»? Или, того хлеще, вынуть из-за пазухи сами понимаете что?

А как потом объяснить графёнышу? Откуда у меня, бывшего сына купецкого, а ныне слуги аптекарского, такие умения? Да ладно графёныш, так ведь он господину расскажет, и вот это уже совсем хреново выйдет. Всё дело ведь провалю.

Или как? Ждать, что они его отметелят? Так ладно бы просто отметелили, а вдруг покалечат? Я уж о той малости молчу, что в домике том занятном могут ведь и глаза быть, и уши. Не могут они шума не заметить. И наверняка поинтересуются, кто это околачивается возле их забора. Как бы не составил высокородный Баалару компанию своему бывшему рабу Алишу.

Ещё можно было вызвать молнию на себя — то есть выскочить, начать с ними драться, неумело, как и подобает слуге аптекаря. И бежать, увести их подальше от глаз моего спутника, а там уж и церемонии отбросить. Но был тут серьёзный изъян — Баалару-то придётся одного оставить, причём именно тут, в самом опасном месте.

Да, братья, как вы можете сомневаться? Конечно, вознёс я молитву! Кратенькую, правда, но и того хватило. Вспомнил я одно из наставлений брата Аланара. «Дело, конечно, рискованное, — говорил он, — раз на раз не приходится, тут смотря что за люди, с кем угадаешь, с кем нет». Но решил я попробовать, а если уж не выйдет никак, то по прежнему плану — уводить погоню на себя.

Только вот покуда я думал, дело осложнилось. Высокородный-то мой смелость выказал! Вырвал из забора доску — та на честном слове держалась — и в позицию встал. Точно саблей или шпагой собрался защищаться! Нет, вы прикиньте — в позицию! Левая нога на полусгибе, правая прямая, корпус вполоборота развёрнут. Разве мастеровые мальчишки такое могут? Он что, этот мальчик со шпагой, не соображает, чего творит? Чем бы оно ни кончилось, какие в округе разговоры пойдут!

Дальше всё быстро случилось. Выскочил я из кустов, первым делом к Баалару подлетел, вырвал у него доску и, признаюсь, влепил отменную затрещину. Это чтобы обомлел он хоть на малое время, а мне того и достаточно. Затем кинулся я к самому крепкому, по виду, главному. Нет, не драться кинулся — обниматься.

— Братец! — ору, — нашёлся, братец Хосси! Где же ты пропадал?! Матушка кажный вечер плачет, кровиночку свою жалеет. Ну зачем ты сбёг, а? Мы же тебя уже три месяца как ищем! Папаша чернее тучи ходит! Подвёл ты нас, Хосси, крепко подвёл, перед соседями стыдоба! Ведь уже и сватов прислали, и доброму брату заплачено. А уж как ярятся у Саарамайи её родные! Такую честь оказали, а ты сбёг! Ну и что с того, что толстая она и рябая? Воняет от неё, говоришь? Зато от огримов её папеньки не воняет! Стерпится-слюбится, известное же дело! Ну как же ты мог, Хосси, братец дорогой! Мы ж думали, что разбойники тебя зарезали, волки мясцо подъели, а вороны косточки расклевали, а ты вон где, аж в самой столице обретаешься! Пойдём домой, Хосси, миленький, родненький! Ну и что что папаша гневен! Простит! Понятное дело, сперва вожжой отходит в сарае, а после простит! Повинись перед невестушкой своей, Саарамайи, и всё как раньше будет! Поженитесь, переедешь ты к папаше её, приказчиком станешь, будет тебе жалованье приличное. А что папаша Гуинаги на кулачную расправу скор, так ты покорен будь и расторопен, вот и меньше по мордасам получать будешь! А зато как помрёт старый хрен Гуинаги, всё унаследуешь — и лавку, и мастерскую, и в подвале кувшины с огримами. Возвращайся, братец, вся наша Малая Глуховка тебя ждёт!

Всё это на одном дыхании, но слов не глотая, не частя, и со страстью! Голос то укоризненный, то радостный до щенячьего визга, то деловитый! Так, чтобы не опомнился, чтобы с вопросами не вклинился.

Уж не знаю, что он там себе подумал, но удирали они быстро. Забоялся, видать, этот их главный. Они ж ребята простые, они к такому не привычные. Вот если б я драться стал — то дело понятное, тут отвечать не думая можно. Ну или наоборот, если пресмыкаться бы стал — тоже всё ясно. А что делать, коли так, как я? Взять человечка да сходу погрузить его в другую, придуманную жизнь, и с подробностями, без тени сомнения, что это про него всё. Такое и страшно, и странно, и как ему тут поступить? Человек поумнее да поприличнее, может, и сказал бы: «Обознался ты, браток, не Хосси я, похож, видать, просто», но я верно рассчитал — туп этот парень как колода, на которой курям головы рубят. Не знал он, что делать. А такие люди, коли не знают — в бега пускаются.

Всё это я обратной дорогой графёнышу втолковывал. Извинялся, конечно, за ту оплеуху. Говорил, что сознаю вину свою, что хоть и вынужденно, а оскорбил телесно высокородного, и готов за это наказание понести самое суровое. Только Баалару, кажется, вообще про оплеуху не думал. Радостный он был и светлый, и всё повторял: «Сработало, сработало!». Даже о том забыл, что я рядом, и не должен я знать, что же такое у него сработало.

Лист 24

Пропущу-ка я в своём рассказе день — просто потому, что особо не о чем рассказывать. Вернулись мы с Баалару домой благополучно, никто больше на нас не напал. Да кому мы нужны, ученики стекольщика?

Как вернулись, высокородный господин Баалару тут же в своё графское переоделся и к аптекарю нашему на доклад намылился. Правда, подождать пришлось, в городе был господин Алаглани. Халти сказал, в столичное Собрание зачем-то поехал, на бричке. Тангиль за кучера, стало быть.

Ну, посидит в прихожей юный граф, не развалится, подумал я и начал в кабинете прибираться. Обычно-то это я после завтрака делаю, да смешалось всё из-за нашей целебной прогулки.

Упомянуть стоит лишь две вещи. Первая — это кот, вернее, поведение его. Как вошёл я в кабинет, так он со стола прыг на шкаф, и оттуда уже не слезал. Взъерошил шерсть, на меня глядел странно. Вроде даже с опасением каким-то, без привычной своей наглости. Вторая — это изумруд господина Алаглани, на столе оставленный. Подивился я — не водилось раньше за господином такой забывчивости, всегда своё сокровище прятал, а тут вдруг на тебе, возле чернильницы лежит, поблескивает, ну точно глаза кота, со шкафа за мной наблюдающего. Сперва решил я изумруд этот получше рассмотреть, а потом забоялся. Сами посудите, братья, ежели камень и впрямь чародейский, флюиды там разные ловит, то как бы мои прикосновения в нём не отпечатались. Вернётся господин, глянет сквозь камешек — и сразу поймёт, что я трогал.

А почему я вообще об этом сказал, вы узнаете, но много позже. Пока же давайте обратно в тот день. Вернулся господин Алаглани в три часа пополудни, хмурый и раздражённый, только держал себя, злости не выказывал. Поговорил сперва с Баалару — я, конечно, за ковром подслушивал да подглядывал.

— Молодец, — сказал он графёнышу, — всё замечательно сделал. Очень мне твои наблюдения помогли. Место мы установили, теперь будем думать, как в тот дом войти. Домик-то, по всему видать, очень непростой. Пока ничего сказать не могу, кроме того, что брат твой молочный по-прежнему жив, об этом я по тонким вибрациям монеты сужу. Монета поймала движения духа Алиша и в какой-то мере сохранила. Сделаем так: ты сейчас иди домой, а сюда приходи завтра к вечеру.

— Если дома отпустят, — усомнился Баалару и потупил глаза.

— Ну в крайнем случае послезавтра. Ты сделал главное, теперь уже моя работа начинается, и оттого, что ты на день позже узнаешь её результаты, беды не случится.

Проводил я господина Баалару до ворот, проявляя всяческую почтительность. Кланялся низко, в голос подобострастия добавил, обращался к нему, полным титулом именуя. Зачем, спрашиваете? Ну, во-первых, если бы я с ним держался как с приятелем, то кто-нибудь из наших это бы заметил. А среди них, напоминаю, вполне чужой нюхач мог затесаться. Зачем ему зацепку давать? Во-вторых, интересно мне было, как высокородному графу Баалару такая перемена понравится. Брат Аланар такое называл «любознатства ради». Так вот, не понравилось ему. Хотел он что-то сказать, но удержал язык. В воротах развернулся резко и пошёл себе домой, где ему гроза уготована.

А затем господин со мной разговор вёл, полный отчёт потребовал, что было да как. Оно и несложное вроде дело, тем более, что и врать незачем. А всё же приходилось в голове держать и то, что должен я знать как лекарский слуга, и то, что знаю как нюхач, и то, что юному Баалару было сказано. Трудно лишь в одном месте было, когда о стычке с тамошней шпаной речь зашла. Тут уж пришлось мне объяснить, как подобный трюк мне в голову пришёл. А в голову купецкого сына он прийти не мог, верно? Но я же не только купецкий сын, я ещё и бродяжка. Год скитался по дорогам, и вот было дело, прибился к шайке таких же бедолаг-попрошаек, а предводителем у нас был такой парень, Дыней прозвали. Лет шестнадцать ему стукнуло, но умом — как министр какой-нибудь. Так вот, Дыня часто такие фокусы устраивал. Заморочит голову какому-нибудь мастеровому или крестьянину на базаре, а там уж наша забота, от кошелька человека избавить, пока он в остолбенелом состоянии. А потом уже, когда гроши поделим, Дыня и рассказывает, кого какой придумкой лучше взять. Не всегда, правда, срабатывало, и пару раз Дыню крепко лупили. Но чаще прокатывало. Я с Дыниной шайкой полтора месяца крутился, а потом попался Дыня по-крупному, повязали его стражники и в темницу утащили. Ну а куда нам без предводителя? Мы перессорились все и разбежались.

— Выходит, Гилар, у тебя не просто нищенское, но и воровское прошлое? — прищурился господин.

— Так ведь известное дело, — нашёлся я. — Даже присловье есть: что не выпросишь, то стянешь, что не стянешь, подадут. И кистень порой достанешь, коли голодом надут.

— Смотри у меня, — проворчал он. — И не больно-то язык распускай. Про то, как вы с молодым графом в лечебную прогулку ходили, никто не должен знать. Сам понимаешь, какой тут ущерб для графской репутации.

— А что, — рискнул я поинтересоваться, — сильно молодой граф хворает? Жалко его…

— Недуг серьёзный, — ответил господин. — Но вешать нос рано, что-нибудь придумаем. А ты своё дело хорошо исполнил, хвалю. Иди-ка на кухню, поешь. Коли будут спрашивать, где был, отвечай, что я тебя в город с письмами посылал.

Ну прямо я сам бы не нашёл, что нашим наплести! Совсем дурным меня считает? Впрочем, это и хорошо. Пускай считает.

Сутки пропускаем, ничего там важного не было, разве только господин в тот день допоздна в лаборатории заперся, с котом своим, как всегда. Ну так не в первый же раз.

Да, может, стоит добавить, что на другое утро был он мрачен необыкновенно. Не зол, не раздражителен, а именно мрачен, как бывает, когда сердиться не на кого и не за что, а на душе погано. С утра в город не пошёл, снова в лаборатории торчал, а после обеда приём начался.

Юный граф наш заявился уже в седьмом часу пополудни, когда последний посетитель, пожилой господин благородной внешности, вышел за ворота, где его уже ждал экипаж. Нет, ничего интересного, обычный барон, страдающий от болей в суставах. И вообще на приёме были только обычные больные, тайного искусства никто не жаждал.

Баалару молча кивнул мне, не удостоил слова. Обижен, видать. Да оно и к лучшему.

— Проходите, высокородный граф, сейчас вас примут, — склонился я до полу. А как вошёл он в кабинет, я сейчас же в спальню, и за ковёр.

— Дома были большие неприятности, Балаару? — участливо поинтересовался господин Алаглани. Он вышел из-за стола и стоял у подоконника, на руках держал кота. Кот, кажется, спал.

— Это не имеет отношения к делу, — ёрзая в гостевом кресле, выпалил графёныш. — Что вам удалось узнать?

— Не спешите, блистательный, — голос господина был как наждачная шкурка. Неприятный, в общем, голос. — Я действительно за это время кое-что выяснил — и посредством моего искусства, и наведя справки. То, что я сейчас вам расскажу, не слишком-то весёлые вещи. Более того, в вашем возрасте лучше бы вообще о таких вещах не знать. А поскольку нервы у вас и без того возбуждённые, то настоятельно прошу выпить настой корней синелистника. Успокаивающее средство, плюс к тому лёгкий обезболевающий эффект. Нет, граф, не возражайте. Я в первую очередь лекарь и знаю, что вам сейчас нужно.

Баалару взял предложенную ему чашу, залпом выпил. Так пьют крепкое чёрное пиво — залпом, чтобы скорее избавиться от мерзкого привкуса.

— Так вот, Баалару, буду рассказывать по порядку. Хм… Даже не знаю, с чего начать. Скажите, вам в детстве доводилось слышать сказки об упырях?

— О ком? — переспросил графёныш.

— Об упырях. Неупокоенные мертвецы, вставшие из могил и жаждущие человеческой крови. Кровь, дескать, поддерживает в них жизнь… точнее, то, что мы условимся так называть за неимением другого термина.

— Ну, слышал, конечно. Исиганаши много всяких жутиков рассказывала. Но при чём тут упыри?

— Так вот, Баалару, — вздохнул господин, — упырей не существует. Это сказки. А правда — она вовсе не такая романтичная. Неприглядная, прямо скажем. Если вкратце, примерно четыреста лет назад в Нориланге — вернее, в одном из княжеств, объединившихся впоследствии в Норилангу — возникло тайное общество чародеев. Надо сказать, таких обществ и в старые времена немало было, да и сейчас есть, несмотря на все эти новомодные идеи о царстве разума и трезвого познания. Так вот, одни общества заняты поиском так называемой Жёлтой субстанции — это чтобы любые металлы в золото превращать, другие, движимые чистым интересом, изучают мир духов, третьи разрабатывают магические средства для ведения войн и дорого продают свои услуги, четвёртые специализируются на поисках кладов, пятые пытаются объединить магию с трезвым познанием… Иначе говоря, разные общества занимаются разным. В том числе и Гоххарса… так называется общество, о котором я веду речь. Вряд ли вы знаете старый язык, хидари-лангу, а между тем Гоххарса означает «вечно молодой».

— Это общество до сих существует? — вежливо спросил Баалару.

Господин сделал паузу, аккуратно положил кота на диванную подушку и продолжил:

— Вы догадливы, блистательный. Да, Гоххарса по-прежнему существует, и более того — из Нориланги она распространилась по всему северо-западу материка, а частично — и в странах по ту сторону Биссарайского хребта. Разумеется, и нашу державу не миновала эта зараза.

— Почему зараза?

— А потому, Баалару, что общество нашло реальный путь к своей цели, вечной молодости. Путь отвратительный. Я не случайно начал с упырей. Нет, члены Гоххарсы не пьют человеческую кровь, более того, они даже не убивают своих жертв. Но они посредством гнусных ритуалов научились выкачивать из них массали-гхор… с хидари-лангу это переводится как «жизненная сила» или «живость»… точный аналог в нашем языке найти трудно, тут ведь множество оттенков смысла… В общем, из жертвы вытягивается «живость», эта тонкая субстанция эфирной природы вступает во взаимодействия с более грубыми, более плотными веществами… проще говоря, они варят эликсир вечной молодости. Человек, принимающий это средство, не становится бессмертен — его плоть столь же уязвима, как и наша с вами. Его можно зарезать, уморить голодом, удушить, отравить сильным ядом… но если таких неприятностей не случится, человек не болеет, не стареет и, соответственно, не умирает. Ходят слухи… вы понимаете, проверить это никак невозможно, что основатели Гоххарсы до сих пор живы и выглядят так же, как и четыреста лет назад.

— То есть Алиш? — Баалару подскочил в кресле. — Они его похитили, да?

— Именно так, блистательный. Я, честно говоря, до недавних дней понятия не имел, что у нас в Арадаланге снова завелось осиное гнездо. При Старом Порядке их уже лет сто как не было, Праведный Надзор — при всём моём презрении к этому кинжалу Доброго Братства — сработал как следует. Но уже восемь лет как Надзор уничтожен, и тайные общества начали плодиться как тараканы. Большинство из них вполне безобидные, но есть и такие, как Гоххарса.

— Почему же ничего не делает Стража? — задал Баалару идиотский вопрос.

— Потому что Стража такими делами не занимается, — терпеливо объяснил господин. — Маги, чародеи, колдуны… это всё теперь можно.

— Но тут же уголовные преступления! — голос Баалару опасно зазвенел. Представляю, что было бы, не напои его господин синелистником. — Они же похищают людей!

— Ох, Баалару, кто только ни похищает людей, — скривился господин Алаглани. — Это делают «ночные», когда для выкупа, а когда и просто из удали. Это делают содержатели «весёлых домов», это делают свихнувшиеся извращенцы, это делают разбойники, промышляющие работорговлей. За пределами Державы рабы, представьте себе, пользуются спросом. Вы не представляете себе, блистательный, сколько людей ежедневно пропадают бесследно. Да, относительно всего населения их количество пренебрежимо мало, но в абсолютном исчислении… Стража, конечно, ловит разбойников, хотя, прямо скажем, без особого желания и особого тщания. Иногда при этом удаётся освободить их пленников. Но вот специально искать пропавшего… если бы вы сказали такое, допустим, капитану городской Стражи, он только рассмеялся бы вам в лицо. Ну, вам бы, наверное, не рассмеялся, а вежливо поклонился. Да, конечно, если пропадает человек из влиятельных кругов, его будут искать. Подключат и Тайный Пригляд, там, в отличие от Стражи, есть хорошие сыщики.

— Может, туда и обратиться? — предложил Баалару. — Моего отца они уж точно выслушают!

— Видите ли, блистательный, — вздохнул господин Алаглани. — Если бы похитили вас, графа и наследника древнего рода… тогда смысл и впрямь был бы. Но ваш молочный брат Алиш, простолюдин, если смотреть по закону… нет, не обольщайтесь.

А я подумал, что даже и если бы Баалару похитили, вряд ли Пригляд стал бы напрягаться. Род Хидарай-тмаа при Новом Порядке хоть и не в опале, но особого значения не имеет.

— А что они… ну, эти, из Гоххарсы, делают с теми, кого украли? — судорожно произнёс Баалару.

— Их жертвы подвергаются ритуалу, о коем у меня только самые общие сведения, но и те не стоит называть. Скажу только, что ритуал включает в себя мучения и телесные, и нравственные. Когда «живость» выкачивается полностью, человек теряет сознание на несколько часов, а когда оно к нему возвращается — ничего не помнит. Не только ритуал не помнит, но и всю свою прежнюю жизнь. Его увозят подальше и выбрасывают где-нибудь в лесу или в поле. Он безопасен обществу — ничего не скажет, ни на кого не наведёт. Ходит дурачок дурачком по дорогам, пускает слюну. Добрые люди подают на пропитание. Впрочем, слишком долго на этом свете жертвы Гоххарсы не заживаются.

— Так, может, они уже Алиша… того? — подскочил в кресле Баалару.

— К счастью, нет, — успокоил его господин. — Ритуал проводится только при полной луне Хоар, а это будет… так… через пять дней. До ритуала жертву просто держат взаперти, в темноте. Кормят, однако, поскольку для ритуала он нужен в полном телесном здравии. Так что некоторое время у нас ещё есть. Другой вопрос, что тут можно сделать.

— Ну как что? Ваше тайное искусство! Вы же чародей!

Господин Алаглани пожал плечами.

— Они тоже. И ничуть не слабее. Так что против моих чар у них имеется защита. Конечно, попробовать можно, и я попробую, но, насколько я сумел выяснить, людей Гоххарсы там десятка три, а может, и четыре. Это охранники и маги… причём даже в обычном бою, без применения чар, маг не уступит охраннику. Тут нехорошая ситуация, Баалару. Тонким искусством их не взять. Проще из Башни Закона человека выдернуть, чем из того вроде как беззащитного домика. Тут нужно силовое решение. Но даже если мы предположим невозможное… если Стража туда нагрянет… они обнаружат трупы пленников, а Гоххарса уйдёт подземным ходом… подозреваю, он там даже не один. Да и в том, что справился бы Тайный Пригляд, я не слишком уверен. Сыщики у них да, хорошие, а вот солдаты… лучше стражников, бесспорно, но это тебе не бунтовщиков вязать. Тут нужен опыт, которого сейчас, похоже, ни у кого нет.

И тут Баалару заплакал. Не в голос, как сопливый мелкий пацанёнок, а просто затряслись у него плечи, и начал он тихо подвывать. Как щенок раненый. У меня ещё в трактирные времена такой был, беленький. Его один из дядюшкиных гостей по пьяному делу топором рубанул.

Мне, признаться, тоже некоторого труда стоило, чтобы слезу не пустить. Уж больно грустно всё складывалось. Не такой, выходит, господин Алаглани могучий чародей, чтобы любую беду руками развести.

Он, то есть господин, подошёл к Баалару сзади, положил ему руки на плечи, слегка придавил.

— Успокойтесь, блистательный Баалару. Я обещал вам помощь и не нарушаю своего обещания. Сделаю что могу. По крайней мере, попытаюсь. И не только ради вас с Алишем, но и потому, что осиные гнёзда надо истреблять. Не скрою, дело крайне рискованное. Но это дело чести, а честь — не прерогатива высокородных. Я лекарь, и моё дело вырезать гнойники… гнойники всякого рода. Слушайте меня, Баалару! Слушайте мой голос. Я считаю до десяти. На счёт пять вас начнёт клонить в сон, на счёт семь вы уснёте, а на десять — проснётесь. Проснётесь и пойдёте домой, всё помня, но отринув страх и тоску, и сохраняя уверенность, что Алиш к вам вернётся. Раз. Два. Три. Четыре. Пять…

Ну, дальше особо рассказывать не о чем. Господин позвонил в колокольчик, я вбежал в кабинет, получил приказ сопроводить юного графа до ворот, что и выполнил в точности. Когда вернулся, господин Алаглани был как обычно спокоен и сух.

— Вот что, Гилар, — сказал он. — Завтра вечером придётся мне на денёк отъехать, так что в моё отсутствие пусть тебе Тангиль работу какую-то подыщет. С утра завтра пойдёшь в город, разнесёшь по адресам письма. Что касается моей поездки… если вдруг она затянется… кота я дома оставляю, так что позаботься о коте. Впрочем, не думаю, чтобы она затянулась. Всё, ступай ужинать, сегодня ты мне без надобности.

Лист 25

На другой день погода не заладилась. Никакого тебе солнышка! Натянуло серых, с чёрным подбрюшьем, туч, заморосило сперва, а там и вовсе полило. Скучно. Отправился я с утра в город, отнёс веленные письма — их всего-то два и было, и неинтересные — одно в контору стряпчего Гиумирахи, с напоминанием, что в случае обстоятельства, оговоренного в пункте четыре, действовать следует согласно пункту девять второй части договора. Что это значило, я и сейчас не понимаю. Второе — к знатной госпоже Хударигайи-тмаа, с извинениями, что назначенный на завтра сеанс отменяется, в связи с «внезапно открывшимися обстоятельствами непреодолимой силы». Распечатывать письма — дело не такое уж трудное, только аккуратности требующее. И, конечно, только под крышей этим заниматься следует, но крыша была. Сами знаете, какая. И знаете, что я там оставил и что оттуда забрал. Благо времени навалом было.

Вернулся весь мокрый, переоделся в сухое, на кухне кусок перехватил, с братцами-поварами пообщался (честно сказать, теперь они мне уже без особой надобности были, но не след плевать в колодец, откуда уже отпил). Поднялся к господину — мол, вот он я, всё в точности исполнил, не надо ль ещё чего?

Господин, однако ж, не в кабинете обнаружился, а в спальне. Лежал он на кровати, одежды домашней не сняв, но не спал, а просто в потолок белёный глядел.

— Уйди, Гилар, — только и сказал. — Мешаешь.

Мне бы поклониться следовало и дверь за собой прикрыть, но вздумалось малость обострить.

— Да от какого ж такого важного дела я вас, господин мой, отрываю? — я улыбнулся со всей возможной весёлостью. — Вы ж не спите, а так, просто валяетесь.

Сейчас должен заругаться, ибо что иное мои слова, как не дерзость? А то и за прутом послать.

Спрашиваете, зачем это было мне нужно? Ну, чтобы тоску сбросил, в злость перелил, да и выплеснул. Не понравилось мне, что вот так он лежит. Ясно же, какие мыши грызут его душу. Да, нехорошо, знаю. Молиться правильнее. Только не стал бы он молиться, а он мне собранным нужен. Ночью-то всяко-разно повернуться могло. А вдобавок просто интересно было, как себя поведёт.

Но ошибся я в своих догадках.

— Слушай, Гилар, и без тебя тошно, — процедил он, не меняя позы. — Мне тяжёлое дело предстоит, поеду лечить болезнь, с какой раньше дело не имел и не знаю, кто кого поборет. Я её или наоборот. Потому отдыхаю, сил набираюсь. А ты с глупостями. Иди, гуляй. Сам соберусь, ты мне не надобен пока. Считай, выходной у тебя. Да, погоди. Вот что. Чуть не забыл! — Он рывком сел на кровати. — Пошли в кабинет.

Там он отпер тумбу стола, вынул заклеенное письмо с надписанным адресом.

— Держи, — сказал. — Если через неделю не вернусь, отнеси это письмо, в собственные руки, и дождись, чтобы при тебе прочитал. А далее следуй его указаниям. И напоминаю: сбереги кота!

— Вы прямо как на войну собрались, господин мой, — вытаращился я на него. А как было не вытаращиться? Надо было!

— Может, оно и так, — очень тихо сказал аптекарь. — Всё, свободен! Не мешайся под ногами! Тангилю скажешь, что если задержусь, то все работы как обычно.

Так вот и выставил он меня за дверь. И всей шкурой почуял я: понеслось! Летом события стояли как вода в болоте, осенью уж сдвинулось, начиная со вдовы Анилагайи, но скорость была как у путника на дороге, ныне же помчались они, точно конская упряжка. И куда вывезут?

Сходил я к Тангилю, сказал, что господин велел мне до своего возвращения в покоях своих обитать, порядок поддерживать и кота блюсти. Приврал, конечно, но для дела так лучше — не придётся ночью из людской уходить.

Настал меж тем и вечер, стемнело раньше обычного, потому что ненастье всё не унималось. Молотил дождь, выл ветер, и казалось явной глупостью в такую пору уезжать из дому. Так, наверное, все наши и подумали, но вслух, конечно, никто ничего не сказал.

В восьмом часу пополудни поужинал господин Алаглани, оделся, взял небольшой саквояж и спустился вниз. Оделся правильно, по погоде: длинный кожаный плащ, на голове шляпа с широкими полями, обулся в короткие сапоги — такие и от грязищи спасут, и бегать в них можно. И всё, между прочим, чёрного цвета. К больному в таком виде, конечно, являться незачем, а вот для других дел — самый правильный наряд. Между прочим, и саблю нацепил. Хирургический, стало быть, инструмент.

Тангиль уже Прыткого с Ласточкой в бричку запряг. Да, я не сказал? Господин заявил, что сам править будет, а кучер ему без надобности. Так что распахнул я ворота, и процокали кони по мостовой, и вскоре копыта смолкли, растворилась бричка в мокрой темени.

Ну, тут и мне следовало поспешать. Вернулся я в дом, коту корм задал, и тихонечко выскользнул на двор. Наши-то все в людской, если ещё спать не залегли, то байки травят. Что ещё в темени делать? Но всё равно берёгся я. А ну как собачки наши, Пустолай с Погрызаем, шум поднимут? Хоть и привычный я для них, а мало ли что в пёсьи головы взбредёт?

Но обошлось, и никем не замеченный добрался я до дальней калитки, спустился в овраг. До нитки вымок, само собой, да тогда оно неважно было. В схроне переоделся в потребное: штаны из просмоленной холстины, такие же рубашка да куртка с наголовником, сапожки на трёх слоях свиной кожи, в таких бесшумно ходить можно. Само собой, взял и что следовало. Не к бабке ведь на пироги.

Только понимал я, что против четырёх десятков людей Гоххарсы ни моя штучка, ни господская сабля не помогут. Но куда деваться-то? Раз уж понесло его туда, значит, и мне надлежит быть рядом. Дело-то ещё не сделано, и никак нельзя допустить, чтобы аптекарь по-глупому сгинул. Надежда, конечно, меня грела, но только надежда — не уверенность. Да, почтенные братья, уверенности — не было.

Я не слишком боялся опоздать. Понимал, что ни в бричке, ни конным туда не попрёшься, и потому господину Алаглани придётся где-нибудь экипаж свой оставить. И правильнее всего — заехать на какой-нибудь постоялый двор, вроде как путешественником, заплатить за ночлег, поужинать для виду, а потом уж по-тихому слинять. Пару часов на всё про всё уйдёт, не меньше. Однако мне прохлаждаться незачем, до места неблизко, а тем более по темноте. Ладно бы я там каждый бугорок знал и каждую канавку. И потому заспешил я переулками да закоулками до казённых складов, а оттуда уже и к заветному домику. Долго получилось, в одном месте не свезло, облаяли меня собаки, и пришлось кругаля давать. А всё же добрался до полуночи. Погода, конечно, дрянь, но для таких вот приключений — самое то. При ясном небе да полных лунах пришлось бы не в пример тяжелее.

Там, у домика, тихо было. Тихо, мокро и темно. Кабы я в глаза не накапал отвар ветродуя, видел бы не дальше вытянутой руки. А так — шагов на полсотни видно, не как на солнечном свету, но для меня и того довольно.

Укрытие я хорошее нашёл — в сточную канаву кто-то по дури мусор накидал, обломки гнилых досок, битый кирпич, кадушку треснутую. Получилась небольшая такая плотинка, и на ней можно было сидеть. Чуть тревога — и сигануть в воду, там неглубоко, ниже пояса будет. А главное, плотинка та почти рядом с дорогой, и всякий, кто в дом тот направится, не сможет мимо пройти. Нет там других подходов. Либо через колючие кусты ломиться, либо через соседнее хозяйство, но там не только псы, там, как мы с Баалару разведали, ещё и гусей содержат, и случись кто чужой, гуси почище собак шум поднимут. А с противоположной стороны болото. Не сказать чтобы совсем непреодолимое, но вылезешь оттуда по уши в тине и грязи, уже и не до боя будет.

Спрашиваете, было ли зябко? Конечно, было, осенние ночи стылые. Правда, будь небо ясным, и холодать пришлось бы сильнее. Но меня холодом не испугать, я же знаю, что делать: ноги под себя поджать, руками коленки обхватить, голову чуть к низу — но так, чтобы обзору не мешало — и мысленно творить малую благодарственную молитву. Ещё брат Аланар научил. После первой тысячи повторений уже о холоде и не помнишь.

А как дошло до двух с лишним тысяч, встрепенулся я, почуял кого-то. С насиженного места в воду сошёл осторожно, опасаясь, чтобы не плеснуло. Сперва тихий шорох услышал, а потом уж и фигуру заметил. Да, судя по росту и шляпе, он это, господин Алаглани. Остановился у забора, и долго так стоял, не двигаясь. Минут пять, не меньше. Потом шляпу свою снял и наголовник плаща накинул. Оно и правильнее, если бегать придётся, шляпа только мешаться будет, хотя в бою от неё некоторая польза тоже есть — можно метнуть так, чтобы полями врагу по глазам чиркнула. Если при броске хорошо завертеть, то даже обычными полями можно человека оконфузить, а уж если там стальной обруч вшит… Хотя что я глупости говорю? Мне ли не знать, какая у господина Алаглани шляпа? Обычная, к бою не приспособленная.

Стоял он так, стоял. Не понять, что делал. То ли чары творил, то ли молился, то ли просто глубоко задумался. А мне, между прочим, разом холодно стало. Как пришлось в воду сигануть, так я молитву твердить перестал и потому внутренней теплоты лишился. Скорее уж, думаю, что-нибудь началось. Сколько можно так мёрзнуть?

Наконец, от восточных ворот полночь пробили. Не так уж далеко они, восточные ворота, но в такую погоду звук в воздухе вязнет и потому едва слышен. Мне, однако ж, он прямо как по ушам долбанул, потому что чувства все обострены.

Решился на что-то господин, рванул одну доску в заборе, потом соседнюю. Вот и щель возникла, вполне достаточная, чтобы пролезть. Но он сразу лезть не стал, а сыпанул что-то по ту сторону и начал руками движения всякие творить, будто невидимого кота гладит. Потом раздвинул руками доски и скользнул внутрь. Выждал я чуток, выпрыгнул из канавы, и за ним. Штучку из кожаного нательного мешочка вынул, на ходу собрал. Нырнул в дыру вслед за господином, дыхание задержал, чтоб он меня не почуял. Там, за забором, бурьян был, пожухлый уже, ломкий, и потому приходилось осторожничать, не дай Творец под ногой хрустнет.

А господин меж тем что-то достал из саквояжа своего, в потёмках не разобрать, но ясно, что небольшая такая вещь. То ли зеркальце, то ли диск шириной с ладонь. Поднёс к лицу и, кажется, дунул. Снова замер, после сделал два мелких шажка вправо, потом вперёд — и застыл. Поднял штуку свою, дунул — и вперёд на три шага. И дальше таким же манером. А я сообразил, что не просто так всё, что, значит, напрямую к дому ломиться нельзя, стоит защита чародейская, и он в ней, в защите, то ли уязвимые места отыскивает, то ли бреши пробивает.

Решил я за ним следом двинуться, все его движения повторяя и ступая только там, где он. И шагнул уже было, да только тут началось.

Справа, с той стороны, где по соседству гусиное хозяйство, выплеснулись чёрные тени. Уж на что темно было, а они чернее ночной тьмы. Сосчитать невозможно было, но не десяток и не два — явно больше. Волной метнулись, от забора к дому. И в тот же миг там, в доме, огонь вспыхнул — факелы зажглись. Крики послышались, сухой треск, чей-то вой. Я, понятное дело, замер, нечего соваться под горячую руку. А внутри радость разгоралась, потому что понял я: сработало.

Господин тоже не дурак оказался. Тут же обратный ход дал, в точности повторяя свои зигзаги. Нырнул в дырку, потом, судя по плеску, в канаву залез.

Я же остался где стоял, и только смотрел. Хотя смотреть особо и не на что было. Мечутся возле дома факелы, слышатся крики, потом вроде показалось мне, тащат кого-то к воротам. Помните, тем самым, мощным, паутиной заросшим? Так распахнулись они с громким лязгом. А над домом пламя взметнулось, и чёрные тени, гляжу, обратно — на гусиный двор. Вернее, как понял я, где раньше гуси были. Интересно, братья, а домохозяину тому стоимость-то возместили? Да, понимаю, что маловажный вопрос.

А вот что немаловажно — это стоны и вопли, из пламени доносившиеся. Хотелось мне туда кинуться, люди же всё-таки, может, сумел бы кого вытащить. Но тут же схлынуло наваждение, и вспомнил я, что не люди это, а «вечно молодые», и что осиные гнёзда надлежит выжигать. Огонь очищает, и всё такое.

Осторожненько я к забору двинулся, не как господин, зигзагами, а напрямую. Потому что теперь охранных чар можно было не бояться. Когда паука больше нет, никто не придёт на трясение паутины.

А господин меж тем времени, оказывается, не терял. Он уже у ворот суетился, оттаскивал тела в сторонку, ножом путы резал. Их, тел, я пятеро насчитал. Вроде как чуток шевелятся, значит, в телах этих души всё-таки есть. Повезло им, что полнолуние только через три дня.

Тут и улица проснулась. Понятное дело, пожар не проспишь. Сперва псы забрехали, потом матерная ругань послышалась, после женские визги. И завертелось! В окошках свет, факелы замелькали, кто-то уже вёдрами гремит. Просыпаются люди, жильё своё от огня обороняют. На дождь особой надежды нет, тем более, он уже на морось мелкую изошёл.

Но что мне на разбуженную улицу смотреть, мне господин Алаглани интереснее. А господин Алаглани не суетясь переносил освобождённых с дороги к воротам соседнего домишки, прислонял к забору. Кажется, ладонями головы им массировал, или же над головами пассы делал, не разглядеть было. А одну фигурку легко закинул на плечо и быстро зашагал прочь, петляя так, чтобы в свет от окошек и факелов не попасть. А я за ним, на расстоянии, конечно. Так до конца улицы добрались. Людям, понятно, не до нас было, но осторожность не мешает.

Оказалось, господин Алаглани предусмотрительнее, чем я подумал. Коня-то он с собой всё же взял, только на пустыре оставил, в трёх улицах от логовища гоххарского. Звёздочка то была. Оно и верно, Прыткий мог заржать некстати, а Звёздочка из наших коней самая умная.

Посадил он на коня, кого тащил, сам взлетел в седло — и помчались они. А я потрусил себе к дому, мысленно прикидывая: хватится ли меня господин? И будет ли стучать в ворота? По уму ему стоило бы той же калиточкой войти, а там уж самому ворота отворить и Звёздочку в конюшню завести. Зачем ему лишние разговоры среди слуг?

Понятно, что пешему конного не обогнать, и потому в овраге я был уже где-то в четвертом часу ночи. Самое тёмное и глухое время. Переоделся, да не в мокрое — на подобный случай у меня в схроне была заготовлена одёжка точно такая же, как и та, какую нам в доме выдают. Пока садом пробирался, чуток промок, но до утра должно высохнуть, никто ничего не заметит.

А когда я проник в дом — через то самое окошко в нужном месте — и поднялся осторожно в господские покои, в кабинете уже горели свечи. Заглянул я в приоткрытую дверь.

Там, на диванчике, лежал тощий светловолосый пацан, моих примерно лет. Из одёжи на нём только лёгкая рубашка была. А господин Алаглани склонился над ним со своим изумрудом, и медленно-медленно водил по воздуху камнем, описывая круги возле головы мальчишки.

— Ну и где ты шляешься? — раздражённо бросил он, завидев меня. — Ты где должен быть, а?

— По нужде ходил, — степенно сообщил я.

— Быстро зажги фонарь — и в подвал, на травяной склад, тащи сюда порошок ящериного цвета, настой шипорезника и склянку с семенами белоконь-травы! Как принесёшь, воду грей! И живо!

Помчался я исполнять, а в голове одно крутилось: а что это он ничего мне объяснять не стал? В смысле, почему вдруг вернулся раньше времени и кто этот пацан на диванчике? Вёл себя так, будто я и без того знаю. И возникли у меня разные нехорошие подозрения.

Но если вы думаете, что этим день завершился, то сильно ошибаетесь. Принёс я господину всё потребное, воду нагретую принёс — и заплохело мне. Голова кружится, перед глазами огненные пятна пляшут, виски ломит. Оно и понятно, ветродуй-трава даром не проходит. Чувствую, что вот прямо упаду сейчас, и придётся господину не одного, а двоих лечить. А как начнёт он меня лечить, так и увидит зрачки расширенные, а то и запах отвара учует. Оно мне надо? И потому решил я, что спасение — в наглости. Поставил я котелок дымящийся прямо на господский стол, и пошёл в чулан. Пусть злится потом, пусть за прут хватается, главное, что всё это потом. Свалился на топчан и тотчас поплыл, и никаких снов.

Впрочем, недолго мне удалось тогда подремать. Господин Алаглани грубо растолкал меня. Вылез я из чулана в кабинет, бросил взгляд на окно — едва светать начало, тьма уже не чёрная, а тёмно-синяя.

— Похоже, Гилар, тебе этой ночью так и не удастся поспать, — строго сказал аптекарь. — Слушай, запоминай и ни о чём не спрашивай, пока не позволю говорить. Сейчас ты переоденешься вот в это, — ткнул он ладонью в свёрток, лежащий на диванчике. — А в свою одежду поможешь одеться мальчику по имени Алиш. Вот мешочек с деньгами, тут пятнадцать огримов, должно хватить, даже с небольшим запасом. Вы с Алишем сейчас идёте в конюшню, берёте Звёздочку, она уже осёдлана. Сажаешь Алиша, сам ведёшь кобылу в поводу. Я открою вам ворота и закрою потом. Вы должны оказаться в трактире «Коготь льва», это в северной части, в конце улицы златокузнецов. Перед трактиром, ясное дело, поменяетесь местами, ты в седло, он за поводья. В трактире назовёшься дворянином Гиларом Ахаразди-тмаа, Алиш — твой слуга. Из Тмаа-Урлагайи приехал ты в столицу по своей надобности, хлопотать насчёт места. Это если станут расспрашивать, но постарайся расспросов избежать. Снимаешь комнату на неделю. Кобылу — в стойло, Алиша — спать. Переодеваешься в его одежду и осторожно уходишь из трактира. Бежишь на Славную аллею, там дом блистательного графа Хидарай-тмаа. Успеть должен до восьмого часа. Дожидаешься, когда юный граф Баалару Хидарай-тмаа пойдёт на занятия в Благородное Училище. Перехватываешь его, ведёшь в трактир. Опять же, постарайся, чтобы ни у кого не возникло сомнения, что ты слуга мелкого дворянчика Ахаразди-тмаа. Ведёшь Баалару в комнату, помогаешь Алишу переодеться в дворянское платье, оставляешь их двоих, забираешь Звёздочку, ведёшь домой. Да, скажешь Баалару, чтобы через час после твоего ухода отправлялись домой, и поскорее. Дома пусть говорит, что когда шёл в Училище, к нему подбежал нищий и сунул записку. В записке говорилось, что слуга Алиш находится в трактире «Коготь льва». Записку Баалару потерял, пока бегал да искал трактир. Запомнил?

Я кивнул, совершенно ошарашенный. Нет, запомнить-то несложно было, но вот как-то оно всё сразу как снег на голову… С чего вдруг такие откровенности? Я ему кто? Ученик чародея?

— Что непонятно?

— А зачем всё это, господин? Зачем такие сложности? Может, просто пригласить сюда молодого графа Хидарай-тмаа?

— Ишь, умник, — раздражённо бросил он. — Делай что велено. — И добавил: — Мне не нужно, чтобы хоть кто-нибудь прознал, что Алиш был в моём доме. И уж тем более не нужно, чтобы весь дом Хидарай-тмаа знал, что их потерявшийся слуга нашёлся именно здесь.

Ох, благой Творец Изначальный! Да если б он мне просто доверился, просто сказал бы, что нужно скрытно Алиша к молочному братцу переправить, я бы всё умнее сделал. Как вам известно, в городе полно куда более надёжных мест, чем трактир этот занюханный. А тут видно, что умён-то господин умён, а всё же в ловких делах особого опыта не имеет. Дырок в его плане, на скорую руку сочинённом, изрядно было, и мне пришлось на ходу соображать, как бы в те дырки не сунуться.

Знаете, не буду я в подробностях описывать, как лекарское поручение исполнил. Не так уж это сложно оказалось, и похитрее дела приходилось проворачивать. Скажу только насчёт Алиша. Был он совершенно сонный и, кажется, не очень соображал, что вокруг творится. Потом уж, как вернулся я, господин мне объяснил, что, мол, «случилось с этим мальчиком большое потрясение, и чтобы избавить его от душевной боли, пришлось так сделать, чтобы забыл он события последних нескольких дней. Но используемый для сих целей отвар стеблей синей каралайской осоки обладает побочными воздействием, поэтому мальчик будто замороженный. Дня через два отмёрзнет, никуда не денется».

Да, а в трактире том никто особо к нам не приглядывался. Трактир здоровенный, постояльцев десятки, и какой-то захудалый дворянчик никому там неинтересен. Денег заплатил, поторговался, конечно, десять огримов выложил, и ладно.

Насчёт оставшихся пяти? Ну что я, дурак, возвращать их господину? Он не сказал вернуть сдачу, и какой слуга на моем месте вернёт? Только очень глупый. Вот как Хайтару. Или очень верный, как Тангиль. А мне глупца изображать — только подставляться, да и верность тоже показалась бы странной. Я поступил как истинный купецкий сын.

А вот заминка чуть не случилось на самом простом в господском плане — перехватить Баалару, когда тот на занятия пойдёт. Потому что пойти-то он пошёл, но в компании толстенной пожилой тётки! Вы понимаете, да? После того прогула его мало что выдрали, к нему служанку приставили! Чтобы, значит, под присмотром в Училище теперь, и обратно. Баалару когда мне это объяснял, на пути в трактир, так чуть не плакал. Такой стыд! Над ним теперь всё Училище потешается, даже самая мелкота.

Как вывернулся, спрашиваете? Ну, несложное дело, у меня ж в карманах всегда кое-что припрятано. Молотый красный перец в мешочке из тонкой-тонкой бумаги. Такой бросить — бумага от столкновения тут же лопнет, а едва только перец в глаза попадёт, человеку уже ни до чего дела не будет. В общем, кинул я в тётеньку пакетик, выждал пару секунд, дёрнул Баалару за руку и в переулок уволок.

Да, понимаю, что согрешил. Ни в чём не повинную служанку обидел. Потом сорок больших молитвенных кругов прочёл. Думаю, достаточно. А как иначе? В нашем деле, сами знаете, нужда превыше чести.

Вот так, почтенные братья, завершилась история с блистательным Баалару и его молочным братом Алишем. Больше я с ними не встречался. Надеюсь, всё там хорошо сложилось.

Но вот меня эта история, а особенно конец её, изрядно озадачила. Потому что ещё с того момента, как я ночью открыл дверь в господский кабинет, не отпускала меня жгучая мысль. Вы понимаете, да? Кем всё-таки аптекарь Алаглани считает своего слугу Гилара? Правда, занятный вопрос?

Лист 26

Я уже говорил вам, братья, что осенью события понеслись вскачь. Так вот, это не совсем верно. После той истории с гнездом Гоххарсы как-то всё у нас до поры до времени успокоилось. Знаете, как бывает перед грозой? Вот несутся по небу тучи, скрывают солнце, ветер злится, гнёт верхушки деревьев, где-то вдали гром потрескивает, и… и ничего. Так вот и тянется это затишье, даже ветер стихает, и ни молний тебе, ни ливня… и уже кажется, что всё, пронесло, больше ничего уже не случится. А потом, когда окончательно уверился, что гроза прошла стороной — она и бабахает. Вот и у нас так вышло.

Но до праздника Пришествия всё у нас успокоилось. Я по-прежнему прослушивал и просматривал посетителей господина Алаглани, но тайного искусства никто не жаждал, все обращались к нему по обычной надобности. Я, кстати, раньше и не думал, что столько всяких разнообразных хворей на свете бывает, и что от едва ли не всякой из них имеется лечебное средство.

Работы по холодному времени у ребят стало гораздо меньше. Как начала вода в лужах к утру замерзать, так перекопали огороды и до весны оставили. Воду, конечно, таскали, но летом её куда больше требовалось. Тангиль сказал, что если зимой замёрзнет колодезь, то придётся на реку с вёдрами таскаться, к проруби. Тогда, мол, и намучаемся. Но тут же и утешил, что на его памяти такое только один раз случилось, лютая была зима.

Впрочем, господину такое безделье слуг не нравилось. Оно и верно: если слуга ничем не занят и только даром хозяйский хлеб жрёт, то от праздности у него дурные мысли в голове заводятся. И потому заставлял он всех работать в травохранилище. Перебирать сушёные травы, проветривать их, толочь в ступке и составлять разные смеси. А поскольку запасов было у господина немало, то всей нашей компании дело находилось. Даже братцев-поваров и то к работе с травами припахивали.

И только меня это не касалось. Ибо за меня господин в полной мере взялся. После многоопытного Краахатти Амберлийского, которого вынужден был я от корки и до корки освоить, пришлось изучать труды премудрого Памасиохи, который хоть и не столь зануден, как многоопытный, но написал пятнадцать томов «Наставлений по любознатству, сиречь высокому искусству проникновения в тайны природы». Там уже не только по лекарской части, там много всякого разного. И про стихии, из коих состоит любое вещество, и про пульсации человеческих мыслей, и про то, что делают с солнечными и лунными лучами различным образом отшлифованные линзы.

Нет, почтенный брат! Никаких книг по тайному искусству господин Алаглани мне не давал. Более того — всё, что он заставлял меня читать, имело визу Доброго Братства, о чём вы же мне и сообщили, в ответ на очередную мою записку с перечнем изученных томов.

И надо сказать, господин Алаглани оказался весьма строгим и въедливым учителем. Досканально проверял, что я усвоил, задавал хитрые вопросы, а кое-что требовал учить наизусть. Нет, он не наказывал меня за леность и глупость, потому что ни то, ни другое я не обнаруживал. Во-первых, потому, что учиться было интересно. Почти как с братом Аланаром. Во-вторых, изображать перед аптекарем глупость и леность мне было попросту незачем.

Вообще, как-то странно сложилось между нами. На первый взгляд, всё как и раньше. Он господин, я слуга, он велит, я исполняю. И ни словом не усомнился он, что я Гилар купецкий сын, много изведавший горя и по милости Творца Изначального попавший в услужение. Само собой, и я в общении с господином вёл себя как и положено бывшему купецкому сыну, бывшему бродяжке, а ныне личному господскому лакею.

Но вы же понимаете, братья, что кроме языка слов, есть ещё язык взглядов, есть оттенки тона, есть что-то такое между людьми, что очень легко уловить, но очень трудно выразить словами.

И вот если посмотреть с этой стороны, то я для господина Алаглани сделался чем то большим, чем просто лакей. Появился у него ко мне какой-то интерес. Мало того, что он взялся учить меня лекарским и прочим премудростям — он гораздо чаще стал разговаривать со мной. Вообще-то о пустяках — о погоде, о видах на урожай, о том, какие занятные люди порой обращаются к его лекарскому искусству (тут уж мне пришлось ногтем палец защемить, чтобы не прыснуть — ибо ещё более занятные люди обращались к другому его искусству). Говорили и о книгах — не только тех, что господин велел мне изучать. Ещё он пересказывал мне сатиры и трагедии мастера Асагуди, которые были запрещены при Старом Режиме, но зато сейчас свободно ставящиеся в державных театрах. Равно как и драмы великого Исандая, которые пришлись не ко двору Новому Порядку и любое публичное их исполнение, как знаете, наказывается плетьми для актеров и штрафами для зрителей. Вообще о Новом и Старом порядке аптекарь заговаривал неохотно, но не раз выходило, что разговор сам собой сворачивал на это.

Но мало занятий науками и разговоров! Он взялся учить меня основам воинского искусства, обращению с оружием и ручному бою! Вот это, братья, оказалось для меня тяжёлым испытанием, ибо очень трудно скрыть имеющуюся сноровку. Изображать Гилара, купецкого сына, впервые в жизни повернувшего ворот арбалета или взявшего саблю прямым хватом — это, знаете, мало приятного. Лучше уж сто страниц многоопытного Краахатти наизусть затвердить.

Конечно, можно это объяснить простой скукой. Осень, погода мерзкая, темнеет рано, надоели болячки посетителей, и хочется как-то развлечься. Но я аккуратно поговорил с Тангилем и выяснил, что раньше господин никогда ничем таким своих лакеев не занимал. Исполняют обязанности, и ладно.

И всё больше сгущались у меня нехорошие подозрения. Кем бы ни считал меня господин — но явно не тем простачком-Гиларом, купецким сыном, каким я всё время старался выглядеть. Что-то он такое вообразил на мой счёт, и давно — задолго до той ночи, когда Алиша спасли. Ведь грузить многоопытным Краахати он начал вскоре после того, как сделал меня лакеем. После той ночи всё просто резко усилилось.

Кстати, хоть я и скрывал от ребят, чем мы с господином занимаемся, а Халти как-то всё же прознал, что меня лекарскому искусству обучают. И начал страшно ревновать. Ужасного ничего себе не позволял, но по мелочи стал изводить. То шуточку дурацкую отпустит, то, когда я в людской сплю, в тюфяк мне дохлую мышь засунет, а то и просто молчит с наглым видом, на слова мои не обращая ни малейшего внимания.

Не то чтобы очень он мне жизнь отравлял, но неприятно было, что внушает он всем нашим, будто я у господина любимчик. Это же и для дела неполезно!

Впрочем, не будем о Халти, ибо особого вреда от него всё же не случилось. Вернёмся к господину Алаглани.

Не раз и не два казалось мне, что он собирается о чём-то со мной заговорить, но в последнюю минуту не решается. И радовался я, что не решается, потому что вот сказал бы он: «Пришло время, Гилар, поговорить открыто. Кто ты на самом деле?» — и что бы я ответил? Пробубнил бы про Гилара, купецкого сына? Неубедительно бы вышло. Кормить его запасными легендами? Это лучше, но всё равно сомнения у него остались бы.

И терзался я вопросом: кем же он меня считает? Если нюхачом — так почему не выгнал? Вот скажет: «Ненадобен ты мне боле, Гилар, получи причитающееся жалование и ступай с миром» — и всего делов. Либо телегу вызвать. В конце концов, если бы решил он меня погубить, так при его лекарском искусстве чего проще? Наверняка такие яды знает, что ни я, ни любой другой нюхач ничего бы не заподозрили, пока не оказалось бы слишком поздно.

Значит, я для него всё же не нюхач. Чародею, более всего опасающемуся огласки, нюхач не нужен. Это ж полным дураком нужно быть, чтобы, заподозрив меня в нюхачестве, оставить в доме. А господин Алаглани уж точно не дурак.

Вы спрашиваете, подумал ли я о той возможности, что он просто воспылал ко мне греховными чувствами? Я что, братья, совсем тупой? Я что, не понял бы? Нет, ничем он таким не воспылал. Да и как вскоре вы от меня услышите, всё у него по этой части было правильно. О том уж не говорю, что никогда не был он со мной особо ласков, а напротив — строг и язвителен. Хвалил крайне редко, зато ругал то и дело. Драть — нет, после того давнего случая с пожаром в сарае пальцем не тронул. Наказывал исключительно заучиванием наизусть занудных сочинений.

Потому — загадка, и мучительная. Самое же печальное во всём этом было то, что почти полгода провёл я в аптекарском доме, а главного так и не разнюхал. Невелик труд определить, что господин лекарь занимается тайным искусством. А вот в чём его сила и в чём его слабость? Как его чары сплетены? Ни на шаг не приблизился я к разгадке, и оттого было стыдно мне и досадно.

Но что я мог сделать? Чуял, что где-то совсем рядом тайна его скрыта, что рукой до неё подать. Но тут как с локтем — попробуйте-ка укусить. Да, конечно, добрый брат, я применял способ последовательных исключений. Первым делом исключил чтение заклинаний — никаких заклинаний от господина я не слышал, да и заклинательных книг нигде в доме не обнаружил. Хотя, не спорю, могли быть и тайники. Потом, та же лаборатория, куда мне до поры ходу не было. Впрочем, когда попал туда — а случилось это уже к весне — там не обнаружилось ничего, что давало бы ключ. Лаборатория как лаборатория, он там лекарства делал. Очаг, тигли, колбы, пробирки… У нашего брата Агимасая точно такая же. Предметы силы, или попросту говоря, талисманы и амулеты? Один такой вроде был, изумруд на цепочке. Хотя всё равно нельзя это считать твёрдо установленным. Что я видел? Что изумрудом этим он людей на честность проверял, про флюиды толкуя? Ну так может, просто на испуг брал? Мало ли мы, братья, знаем таких ловких шарлатанов, выдававших себя за великих волшебников? Ну, ещё Алиша он этим изумрудом как-то целил, круги возле головы делая. Но опять же, где уверенность, что это чары? В конце концов, господин Алаглани мог честно заблуждаться, думая, что изумруд его магический. Чёткого, железного доказательства всё же не было.

Что ещё? Принесение жертв демонам? И где они, эти жертвы, хотел бы я знать? Пускай не человек, пускай мелочь какая, мышонок там или голубь. Думаете, я не обнаружил бы, что от них осталось? И думаете, не почуял бы запахи от их сожжения? Куда выходит вытяжка из лаборатории, я установил в первый же месяц. Да ведь и жертвы, как вам известно, просто так демоны не принимают, нужен ритуал, на полу и на стенах знаки нужны, чёрные свечи опять же. И где всё это?

Вытягивание жизненной силы из людей, как упыри из Гоххарты? Во-первых, покажите мне этих людей! Мы, то есть слуги, были все здоровы и телом, и душою, никаких жизненных сил не теряли. Сами же знаете, что бывает с выпитым человеком. Во-вторых, тут опять же ритуал потребен.

Была, правда, одна смущающая меня штука. Те самые «проверки здоровья душевного и телесного», которые господин всем нам время от времени учинял. Там и впрямь подозрительно — свечи, зеркала… И лекарская наука такого способа не знает, о чём мы с вами уже говорили. Но, однако же, ни малейшего вреда никто из нас от проверок этих не испытывал, а стало быть, жизненной силы не лишался.

В общем, терзался я мыслями, изучал под руководством господина мудрые книги, убирался в его покоях и учился по-воински саблей махать, а меж тем осень как-то незаметно перешла в зиму. В пятый день месяца Стуженя выпал снег, да так и не растаял. В доме давно уже топились печи, а нам выдали тёплую одежду — полушубки из овечьей шерсти, рукавицы и шапки на каком-то дешёвом меху. Алай острил, что на крысином. Да хоть на мышином, главное, ушам тепло.

В канун праздника Пришествия господин избавил нас от работы с травами, осталась только обычная хлопотня по дому. Ну и Тангиль распорядился, чтобы Алай и Дамиль, как наименее занятые, помогли братцам-поварам с праздничным угощением.

А угощение, к коему приступили мы по обычаю, едва только полночь пробило, вышло на славу. Не как в графских домах, конечно, но не хуже, чем некогда потчевали мы состоятельных гостей в нашем трактире. Были тут и свиной холодец, и нарезанный толстыми ломтями окорок, и пироги с начинкой мясной, грибной, яичной, и копчёная рыба красная да белая, и тушеный с капустой гусь… и много всего по мелочи. Господин и пива ячменного нам дозволил. Сказал, раз в году можно.

Он, кстати, с нами праздновал. Ну и кот, понятно, здесь же, на плече у него устроился. Сидел господин во главе стола, и только тем от нас отличался, что я ему в серебряную чарку вина харамайского по его указке подливал.

Встал господин, прочитал положенную благодарственную молитву Творцу Изначальному, и просительную молитву о ниспослании доброго года, выдул одним махом чарку, и началось у нас веселье. У нас — в смысле у слуг. Сам же господин Алаглани был хмур, пил много, а закусывал недостаточно. Кот сидел-сидел, а потом соскользнул с его плеча, трубой хвост задрал и наверх проследовал, в кабинет. А я, когда увидел, что господин уже в двух шагах от полного изумления, вежливо шепнул ему, что пора и баиньки. Взял его за локоть, поднял и не спеша повёл в спальню. Шёл он, надо сказать, своими ногами, не пришлось мне на своём горбу тащить пять с лишним пудов его веса, но заметно было, что ноги ещё работают, а голова уже нет.

Замечу, это второй раз был, как надирался наш аптекарь вдрабадан. О первом я уже рассказывал, ну, после похорон Хассинаи, а вот зачем он на праздник такое над собой учинил? О том спросил я его наутро, подав огуречного рассолу. Надо сказать, что утром телесно он маялся, но ум уже в разум пришёл.

— Что-то стал ты, Гилар, слишком дерзок, — выхлебав рассол, поделился он своей догадкой. — Где ж такое видано, чтобы слуга распекал господина своего?