Да, отвечаю на ваш вопрос. На том приёме совершенно ничего интересного не было. Никто не обращался к господину с просьбами особого рода — все сплошь исцеления искали, от болезней вполне обычных. Почечные боли, чирьи в неудобосказуемых местах, грудная жаба… Поразмыслить если, оно и понятно: коли бы к господину народ валом валил ради чародейств, то очень скоро пошла бы о нём слава в народе, и каждая базарная торговка знала бы о великом чудотворце. Это мне ещё повезло необычайно, что на первом же подслушанном приёме оказалась та несчастная вдова Анилагайи.
Ну, встречал я посетителей, кланяясь до земли, почтительно принимал плащи да шляпы, почтительно провожал. Между прочим, сообразил, что такие вот встречи-проводы — тоже могут дополнительной связью стать. Приходит, скажем, наш человек на приём, хворь уж какую-нибудь сообразим, и передаёт мне что-то, либо у меня забирает. Об этом я при ближайшей же возможности записку в известном месте оставил, да вот мысль моя так и осталась без надобности.
Потом ужинал господин, а только я с подносом посуды на кухню отправился — он и постучал в ворота. Гость то есть.
Пришлось мне, куска даже не перехватив, мчаться и встречать.
Был гость немолод уже, в чёрных волосах седины было уже изрядно. Ростом высок, в плечах широк, лицо чуть вытянуто, кожа в морщинках, и по левой щеке, от уха до подбородка, белел кривой шрам.
Одежда не скажу чтобы слишком богатая, но подстать дворянину из худородных или купцу средней руки. Плащ из свиной кожи, полукафтан чёрного плотного сукна, высокие сапоги, шляпа с широкими, загнутыми вниз полями. На поясе перевязь, прицеплены к ней длинная сабля слева и короткий кинжал справа.
В поводу он вёл каурую кобылу, к седлу были приторочены две кожаные сумки.
— Это ли дом достославного господина Алаглани? — спросил он басовито.
Я, согнувшись в поклоне, поведал, что именно так оно и есть.
— Ну так веди же меня к нему! — велел гость.
— А каково ваше почтенное имя? — вновь склонился я, встав между створками ворот. — Как мне доложить о вас господину?
— Ишь, какой суровый, — усмехнулся гость. — Ну ладно, доложишь ему, что навестил его тот, кто помнит такое место — озеро Саугари-гил.
— Тотчас доложу! — я понял, что если гость окажется желанным, то мне же и попадёт, что на пороге держу. А если нежеланным — то не хватит мне сил его в дом не пустить. — Так что проходите покуда, вина подогретого сейчас подам. А лошадь вашу в лучшем виде на конюшне устроим.
Сбегал я в людскую, кликнул Хайтару, чтоб кобылой гостевой занялся, а сам помчался к господину докладывать.
Услышав об озере Саугари-гил, господин не то чтобы в лице переменился, но скулы его чуть заострились, а в глазах промелькнуло какое-то непонятное выражение. Промелькнуло — и пропало, тут же сделался он таким, как и всегда. Невозмутимым и малость насмешливым.
— Веди же этого почтенного господина сюда! — велел он. — А после мигом на кухню, обеспечь наилучший ужин, вина… И приготовь ему комнату. Сдаётся мне, что добрый гость мой у нас заночует.
Привёл я гостя в кабинет господский — и помчался хлопотать. Нет, не стал сразу подслушивать — какой смысл? Понятно, что раньше, чем перекусят они и выпьют, настоящего разговора не будет.
Так что подслушкой я занялся только в десятом часу, когда за окнами уже совсем стемнело и снова закапал дождик. Подслушивал, как и днём — из спальни, стоя за ковром.
— А вино у тебя отменное, — донёсся из-за стены голос нашего гостя. — Не совсем то, что у меня в погребах было, но всё же букет весьма и весьма неплох.
— Верно, — согласился господин. — Это мне один торговец из южного Хассая поставляет, вроде как в благодарность за лечение. Уж три года как вырезал ему опухоль… за такое в Державе и впрямь мало кто берётся, но мне, честно скажу, повезло — застал недуг в самой ранней стадии. Впрочем, тебе, пресветлый, такие детали, наверное, неинтересны.
— Не забывайся, Алаг, — судя по тону, гость был слегка раздражён, — даже в твоём доме и то не стоит упоминать. Зови малым именем, Гирхаем то бишь. Не мне тебе рассказывать, какие сейчас времена.
— Ладно, ладно, Гирхай, не кипятись, — ответил господин. — Ну вырвалось, так ведь в моём доме лишних ушей нет.
— И всё-таки прошу тебя впредь поосторожнее быть, — сказал гость.
— А ты сам, между прочим, подставляешься, — судя по звуку, мой господин отхлебнул ещё вина. — Шрам твой уж больно приметен. Сейчас, конечно, потише, чем ещё пару лет назад, но знаешь ведь, Пригляд никогда не бросает работу недоделанной.
— Да брось, — хохотнул пресветлый гость. — Сабельный шрам поперёк морды — эка невидаль. Сколько войн было после Низложения… сколько воинов поранено и порублено. Этак каждого второго хватать придётся.
— А хочешь, сведу тебе шрам? — предложил господин.
— Не хочу, — отказался гость. — Как я такое изменение объясню? Ну ладно Хаидайи-мау, она поймёт, но что я скажу остальным? Нет уж, буду доживать век свой с тем, что есть.
На минуту оба они замолчали.
— Ладно, — не выдержал, наконец, господин. — рассказывай, как вам удалось?
— Деньги, — мрачно ответил Гирхай. — Всего лишь сотня золотых, и стражники до ночи резались в кости, а капитан, Дангиль-тмаа, внезапно чего-то не то съел, так что прочно поселился в отхожем месте. Ему уже не до проверки караулов было. Это первое. Второе — нашёл я старичка одного, который лет сорок тому назад командовал работами по ремонту замка. Все подземные переходы знал, как имена своих внуков. Этому и пятидесяти хватило. В общем, вывели за реку, там уж карета у меня стояла, рванули в Тмаа-Анхельну, оттуда западным трактом в дом Гианали, а уж оттуда в безопасное место, о коем даже тебе говорить не стану. Уж извини, таков порядок.
— Да понимаю я, понимаю, — перебил господин. — Как они сейчас?
— Хаидайи же сильная, по ней и не видно, что внутри кипит. Но, мыслю, те два дня тяжело ей дались. Тем более, как простых держали. Охапка соломы, со стен вода сочится, крысы бегают.
— А Илагай?
— Напугался сильно, но когда я уезжал, он уже вроде как отошёл. Пробудь они там дольше, всё могло привести к худшим последствиям.
— Как вообще его состояние? — быстро спросил господин.
— Я не лекарь, — раздумчиво протянул Гирхай, — но могу описать внешние признаки. Дыхание довольно ровное, а вот бледность стала даже сильнее. И вернулись головные боли по ночам, Хаидайи ежедневно поит его тем бальзамом, что ты в прошлый раз передал. На боли в груди не жалуется, но вообще квёлый он стал какой-то… причём ещё до всех этих событий с замком Гайта.
— Как у нас получится с зимой? — Голос господина был тревожным.
— Думаю, всё должно получиться как всегда, — деловито сообщил гость. — От нового места до твоего дома даже на день пути ближе, а облавы я не жду — облавы, как достоверно знаю я от прикормленного человечка в Собрании Тмаа-Анхельну, пройдут до снега, потому что к празднику Зимнего Солнца от них требуется в Высокое Собрание переслать отчёт. Значит, изобразят много шума, загребут шелупонь… и на какое-то время затихнет.
— Твоими бы устами… — протянул господин. — Человечек-то надёжный?
— Человечек на таком крючке, что врать ему всяко невыгодно, — Гирхай невесело рассмеялся.
— А с деньгами у вас как? Может, поспособствовать? Тем более, что на побег пришлось потратиться изрядно.
— Деньги есть, — коротко ответил гость. — Снабжают. В Державе всё-таки немало осталось верных.
— Ну… — заметил господин, — это ещё не признак подлинной верности. Откупаются просто. То ли на всякий случай — а вдруг всё опять вернётся в прежние берега, то ли от совести своей откупаются. Но всё равно — они присягали Собранию, они не выйдут людно, конно и оружно. Так что не особо на них рассчитывай.
— Я и не рассчитываю на этих, откупающихся, — Гирхай, видимо, махнул рукой, во всяком случае, так мне показалось по его тону. — Но есть другие, готовые на всё. И хотя пока их слишком мало, но со временем…
Снова повисло молчание. И снова нарушил его господин.
— Гирхай… Я, наверное, сейчас скажу то, что тебе не придётся по сердцу… но река не вернётся в прежние берега. Я давно обо всём этом думаю… Понимаешь, дело ведь не в жуликах из Высокого Собрания. Как бы тебе это объяснить… вот представь, зима, стужа, ночь… идёт человек по дороге. Набрасываются на него разбойники, раздевают догола и оставляют замерзать. Кто повинен в его смерти? Да, конечно, разбойники. Они лишили беднягу одежды. Но не они напустили стужу. Так и в случае нашей не слишком-то хранимой Творцом Державы. Крикуны и жулики из всех этих Собраний — это как черви в трупе. Но черви заводятся только в мёртвом. И вот как ни обижайся на мои слова, но Держава была уже мертва задолго до Низложения. Я, как ты знаешь, ничего не имею против короля Хайсагурая-мау. Он, конечно, был не идеален, но был и далеко не худшим правителем. Просто изменилось время.
— Что же, собственно, изменилось? — хмыкнул гость. — Неубедительно пока что.
— Да всё изменилось, — твёрдо сказал господин. — В чём опора трона? Как все мы знаем — вера, порядок и сытость. Начнём с веры. Все мы принимаем Вероучение, но сам посуди — знать и умники из университетов давно уж смеялись над ним. И чем же отвечало Доброе Братство на эти, в общем-то, не слишком умные насмешки? Костром и дыбой, Гирхай. А у казнённых оставались родичи, и ненависть рождала ненависть. Это что касаемо высшего общества. А веру простонародья только совсем уж наивный может счесть тем самым Вероучением. Мужики не читают богословские трактаты, пресветлый! Извини, сорвалось. Мужики верят в Изначального Творца не больше и не меньше, чем в домовика, серую нежить и сестриц-лихорадиц. Мужики каждую седмицу ходили в храмы — это верно. Но напомнить тебе, что делали с теми, кто без уважительной причины пропустил три седмичные службы? Правильно, пороли. Ну и откуда тут взяться такой любви к Творцу, что за Него мужики взялись бы за топоры и косы?
— Но были же воистину верные, из всех сословий! — глухо произнёс Гирхай.
— Да, были, и сейчас есть, — согласился господин. — Но ведь вожди Собраний поступили хитро. Они не стали разорять храмы и запрещать веровать. Пожалуйста, надо тебе — ходи на седмичную службу, читай дома молитвы, это не запрещается — во всяком случае, пока. Новый Порядок всего лишь отменил принуждение. Низвергли из свода законов все уложения Врат, разогнали Праведный Надзор. Жестоко разогнали, не спорю, около сотни надзорных судили и казнили — но, откровенно говоря, для казни выбрали настоящую мразь, которая действительно растлевала арестованных девчонок, вымогала последний грош у бедняка, наслаждалась, пытая узников. Ну и скажи, при таком раскладе даже истинно верные — возьмутся ли за топоры? Собрания не покусились на основы, а Надзор уже всем давно был поперёк горла. Вот тебе и первая основа трона.
Он замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли просто переводя дыхание. А я решил, что обдумаю его слова позднее, сейчас же нужно было их просто запомнить.
— Теперь о порядке, — вновь заговорил господин. — Порядок — это когда каждый знает своё место, знает, что ему можно, а что нельзя. Но когда одним можно всё, а другим — ничего, это уже не порядок. Если Его Величество соизволяет втрое повысить налог на ввозимые товары, то купцам не шибко интересно, что в казне не хватает денег. Если граф на глазах у всей дворни насилует крепостную девку — мужикам не шибко интересно, что у него седина в одном месте и бес в другом. Если солдаты грабят мирное население в своей же стране — то ограбленным не шибко интересно, что солдатам нечего жрать, потому что интенданты воруют продовольствие, а воинские начальники зажимают положенное им денежное жалование. Получилось в Державе два порядка: один писаный в законах и уложениях Врат, а другой — который на самом деле. И государь, обязанный пред небом защищать первый порядок, на деле защищал второй. Ну, или, по крайней мере, не препятствовал. Как думаешь, сильно будут верны такому государю? Вот тебе и вторая основа.
Гость молчал, и мне даже через стенку показалось, сколь тяжёлым было это молчание.
— И наконец, сытость. Когда человек уверен, что у него всегда будут хлеб и жилище, всё его недовольство ещё может ограничиться только словами. Но когда в стране начинается голод, мало кто станет смиряться с Высшей Волей и рассуждать о том, что Творец не без умысла посылает нам то засуху, то наводнение. Когда у мужиков сгорают дома, они не утешают себя сказками об огненных змеях. Они идут к своему господину за помощью — за зерном, хотя бы и в долг, за разрешением рубить сосны в заповедном лесу, они просят уменьшить им оброк. А их называют бунтовщиками и вешают каждого пятого. Что начинается тогда? Правильно, огненный змей целует уже не избы, а графские замки. Вот тебе и третья основа трона. Неудивительно, что, лишённый всех трёх основ, трон оказался в воздухе. Но долго в воздухе не провисишь.
— В старые времена тебя бы за такие слова отправили на кол, — усмехнулся гость.
— Несомненно, — подтвердил господин. — И таких отправленных было не столь уж мало. К примеру, благочестивый Араламай Хиусский, Бархадару Назимский… собственно, я в своей нынешней речи лишь немного другими словами изложил его «Трактат об основах трона». Вместо того, чтобы срочно спасать ситуацию, государевы люди затыкали рты.
— Но ведь не так всё было! — вскричал Гирхай. — Ты же прекрасно знаешь, кто стоял во главе заговора! Ты знаешь, кто затевал смуту, кто подстрекал мужиков, кто обещал горы золотые мелким купчишкам…
— Да, знаю, — согласился господин. — Но ведь ты спрашивал, отчего ушло время… Я и ответил. И вновь скажу. Разбойники сорвали шапку… но не они напустили холод. Пойми — неважно на самом деле, кто устроил заговор. Устроили и устроили, и уже восемь лет тому миновало. А важно то, что сейчас никто уже не поднимется защищать павшую корону. Для большинства её бывших подданных, видишь ли, корона — это костёр Надзора, плеть князя и распухшие с голоду детишки.
— Но есть и те, кто понимает истину, — не сдавался Гирхай.
— Есть, — усмехнулся господин. — Но те, кто действительно понимает всё, не сожмут рукоять сабли. Потому что саблей нельзя рубить ветер и нельзя повернуть время. А те, на кого ты надеешься… это горячие головы. Смелости у них явно больше, чем ума.
Вновь они замолчали. А я стоял и жалел, что не захватил бумаги и грифеля. Поскорее нужно было записать их разговор, покуда не стёрся он у меня из памяти.
— Просто удивительно, — хмыкнул наконец Гирхай, — как ты, при таких взглядах… и Хаидайи-мау…
— А что взгляды? — если судить по голосу, господин пожал плечами. — Есть взгляды, а есть любовь, есть долг, есть верность, есть дружба, наконец. Ну и к тому же не восемь же лет назад я всё это понял, а гораздо позднее. И рад тому — потому что нет горшей участи, как всё понимать, знать, чем всё кончится, и быть не в силах что-либо изменить. Уж поверь мне. И потому мне сейчас нет дела до великих перемен, я не верю в восстановление трона — более того, даже боюсь этого… сам догадайся, почему. Не верю я и крикунам из Собраний, понимаю, что покричат-покричат они о свободе и равноправии, а кончится всё тем же — плетьми да виселицами. И Пригляд ничем не лучше Надзора, а подумать, так и хуже. Но, видишь ли, я тут ничего не могу изменить. Потому и принимаю вещи такими, каковы они есть. Не смеюсь, не плачу, а пытаюсь понять. — Он перевёл дыхание и закончил: — Но есть люди, не державы, не миры — отдельные люди, которым всё-таки как-то можно помочь…
— Знаешь, — усмехнулся гость, — в столице и в предместьях сейчас то и дело чешут языки про побег из Башни Закона. Какой-то мальчишка из чёрного народа, то ли ограбивший некую сволочь из Собрания, то ли не ограбивший… нетронутый замок на двери, целая решётка, и сокамерники, ничего не видавшие и не слыхавшие… что подтвердилось под пыткой…
— Мне не хочется говорить об этой истории, — сухо заявил господин. — Нас с тобой это никоим образом не касается. Будем считать это актом Высшей Воли.
Раздался звон колокольчика, и я быстро выскочил из-за ковра. Не следовало мне опаздывать на зов.
— Гилар, ещё вина! — распорядился господин, едва я вошёл в кабинет. — И закусок каких-нибудь.
— Ага, господин мой! — поклонился я в пояс и повернулся, чтобы бежать исполнять. Ночь, между прочим, уже стояла, придётся на кухне очаг разжигать — вино господин подогретое любит. Поваров будить незачем, сам справлюсь. Жалко лишь, что пока буду по делам этим суетиться, они ещё чего интересного наговорят впустую.
— Прыткий у тебя мальчишка, — заметил Гирхай. Лицо его уже раскраснелось от выпитого, но пока он держался неплохо. — Лет десять назад я бы выиграл его у тебя в кости.
— Десять лет назад ты мог бы выиграть в кости только холопа, — заметил господин. — А у меня, как у лица, не имеющего дворянского звания, холопов быть не могло. Только наёмные работники. И в этом немалая заслуга Нового Порядка, уничтожившего сословные привилегии. Теперь же, в справедливой нашей Арадаланге, и вовсе холопов нет, а все сплошь свободные граждане.
И уже за спиной услышал я их негромкий и невесёлый смех.
Лист 16
Гирхай наш загадочный уехал ещё до рассвета, мне пришлось ему в в потёмках завтрак в гостевую комнату нести — хлеб с ветчиной и наскоро согретый отвар тропинника. Потом вышли мы с ним на двор, сыростью наполненный, оседлал я его кобылку, вывел из конюшни, вынул засов из ворот.
— Ну, бывай, свободный гражданин, — сказал этот самый «пресветлый», взъерошил мне волосы, одним махом вскочил в седло — и скоро стук копыт стих вдали. Закрыл я вновь ворота, поёжился от зябкого ветерка и пошёл досыпать, об одном лишь жалея: что нет у меня возможности сразу всю ночную беседу записать. Пришлось это позже делать, когда после завтрака уехал господин вместе с Халти в город. Видать, кого-то резать собрались.
Я, конечно, много о госте том думал, и о разговоре, что у них с господином Алаглани состоялся. Прежде всего, понял я, что гость — не просто из высокородных, а княжеских кровей. Иначе как объяснить «пресветлого»? Но имя своё скрывает, а значит — находится в розыске от Пригляда. Почему находится, тоже понятно. Заговорщик он, и возмечтал Собрание свергнуть и вновь кого-то на королевский трон посадить. Спрашиваете, что сам-то я по сему поводу думаю? А думаю я так, что коли б собранцев скинули, я бы о том не пожалел. Но и короля мне не особо хочется, потому что если какой король теперь на трон воссядет, то, ясен пень, примется карать всех, кто собранцам служил. Опять, значит, виселицы вдоль дорог встанут, опять горючи костры да секиры остры… Вам того хочется, почтенные братья? Только вряд ли чего у заговорщиков выйдет, это уж господин верно растолковал. Никому они, кроме себя, не нужны.
Ну а после потянулись дни скучные, хмурые. Дожди всё время лили, а стало быть, в саду и на огороде особо не поработаешь. Ребята по большей части в людской сидели, в камешки играли да байки травили. А я проводил время в покоях господских, и не скажу, что сильно скучал — потому что господин всерьёз вознамерился меня лекарскому делу учить и оттого давал читать разные книги. Не только наставления многоопытного Краахатти, но и про то, какие бывают моря и дальние страны, какие в тех странах деревья растут и какие звери живут. И про то, какие в небе горят звёзды и как по звёздам стороны света находить и время определять. И как свет лунный на рост трав влияет, и каким травам какие числа соответствуют, и как действия с их числами меняют свойства трав.
Господин не только читать меня заставлял, но и спрашивал прочитанное. Один раз решил я проверить, как он на леность мою посмотрит, и притворился, будто не усвоил заданное. Думал, выдерет или нет? Но господин драть меня не стал, а наказал иначе. Велел зажечь в чуланчике свечу и вместо сна ночного учить наизусть длиннющие и скучнющие стихи какого-то Хмиигари Маландийского. Честное слово, почтенные братья, уж лучше бы розги! Ну как вам, например, такое:
И за железными, проржавевшими насквозь небесами
Таятся белые звёзды, но свет испускают не сами,
А лишь отражают свет горящей старой земли,
На которую ныне все беды из Книги сошли.
По-моему, полная чушь! У этого самого Хмиигари в голове жучки водятся, да и стихи писать он совсем не умеет. Меня брат Аланар как учил: хорошие стихи пропеть можно, а эти строки тяжеленные разве споёшь?
Ещё господин много расспрашивал меня о прежней моей жизни в Тмаа-Урлагайе. И хотя отвечал я уверенно, всё равно боязно мне было — а вдруг станет на честность проверять своим чародейским изумрудом? Как ту вдову? Но обошлось, не увидел он в моих словах противоречий. И то — мало ли мы, братья, старались, жизнь эту купецкую сочиняя?
Ну, что ещё про эти недели сказать? Тангиль почти совсем поправился, даже на конюшне начал понемножку работать, дав отдых Хайтару. Тому, кстати, и без этого полегче стало — осенью столько воды таскать не надо, в бочки-то стекает дождевая, через бронзовые желоба. Зато больше пришлось ему полы мыть, из-за грязи уличной.
Я почти каждый приём подслушивал, но ничего необычного не заметил. Только вот одно мелкое событьице случилось, и я тогда не придал ему значения. Явился как-то на приём купец второй руки. Дядька солидный такой, одет богато, морда широкая, гладко выбритая, как их сословию и положено. Ну, их разговор с господином я прослушал, конечно, только выяснилось, что беспокоят купца желудочные боли, особенно когда плотно пообедает. Ходил он уже к другим лекарям, но ни хуже ему не становилось, ни лучше. Вот, посоветовали, покажись-ка ты, Баихарай, самому толковому столичному лекарю, господину, стало быть, Алаглани.
Господин ему до пояса раздеться велел, живот помял пальцами, постукал костяной палочкой. Потом вызвал меня колокольчиком, велел из травяного сарая принести синеус-корень. И уж в подробностях растолковал купцу, как тот корень надлежит заваривать и как тот отвар пить. Взял с купца сорок огримов. Тот с явной неохотой серебро отсчитал, но не торговался — не то что лысенький высокородный, который ещё стихами говорил.
Вроде бы ничего особенного! Сколько таких купцов и раньше приходило, и после. Только вот когда провожал я его к воротам, попалась нам навстречу Хасинайи. Несла она в дом стопку выстиранного господского белья. Как вы помните, девушка она помешанная, потому и очередная странность с ней вышла: затряслась вся, потом бельё прямо в лужу бросила и опрометью за угол дома кинулась, прятаться. Купец, по-моему, ничего и не заметил, очень он вид имел озабоченный. То ли о желудке своём больном думал, то ли о выплаченных сорока огримах сокрушался.
Когда я ворота за ним затворил и обратно к дому пошёл, белья в луже уже не оказалось. Видимо, подобрала всё же Хасинайи и потащила обратно, перестирывать.
А на другой день она пропала.
Не вышла к завтраку. Я-то в тот час при господине был и потому своими глазами не видел, как ребята себя повели, когда Хасинайи не обнаружилось. Потом уж выяснил — сперва вообще звать не хотели, ещё накинется, морду расцарапает — было уже такое с Тангилем. Но всё же Халти решил, надо поглядеть — а ну как прихворнула? И то, погода давно уж холодная да сырая стояла, простыть как нечего делать, несмотря на все целебные отвары, коими нас поят. Тем более, девчонка, тело слабое. В общем, стукнулись к ней в каморку — не открывает. Задвижку небось повернула. Тут уж Тангиль к господину пошёл доложить, и тот велел дверь вышибить. Я уже рядом крутился, всё примечал.
Хайтару дверь вышибал. Да там и вышибать нечего было. Навалился как плечом, так задвижка деревянная и хрустнула. Сунулись мы туда — и остолбенели.
Пусто было в каморке, зато окошко настежь распахнуто. Эти остолопы даже не догадались в окошко посмотреть, прежде чем в дверь долбиться! Распахнуто, значит, окошко, а вещички её — все в сундуке. Сбежала, а ничего не взяла. Похоже, ещё до света, ибо следы под окошком утренним дождичком размыло. И псы наши цепные, Пустолай да Погрызай, не брехали. Впрочем, они её любили, всегда ласкаться бегали, коли с цепи их спустить.
Доложили обо всём господину, тот самолично пришёл, всё в каморке осмотрел и под окном. Помрачнел весь.
— Может, господин мой, в Стражу дать знать? — посоветовал Халти.
— Не надо в Стражу, — господин, услышав такое, аж скривился, точно кислое яблоко надкусил. — Сами будем искать, и нн к чему нам пустопорожние слухи. Понял?
Только поиски происходили странно. Я думал, он всех нас отрядит округу прочесать, но вместо того господин Алаглани велел нам заниматься обычными делами, а сам наверх поднялся, но не в кабинет пошёл, а в лабораторию, куда мне попасть так и не довелось. Я, конечно, вслед за ним сунулся, думал, может, не прогонит — но прогнал, и строго. Чуть было подзатыльником не угостил. А вот кота своего гнать не стал, между прочим. Более того, даже на руки взял. Да, вот ещё что интересно. Он, выходя из её каморки, открыл сундук и взял какую-то вещицу. То ли шарф вязаный, то ли чепчик…
Ну, коли такое дело, я на чердак полез, послушать — вдруг чего и услышу. Однако не услышал совершенно ничего. Ни заклинаний каких, не кипения воды, ни стука бубна. Словом, не только никаких чародейских звуков, но вообще ничего. Мёртвая такая тишина. И долго он там пробыл, часы аж полдень пробили, когда скрежет засова послышался. Я, конечно, опрометью с чердака, и успел до кабинета добежать, прежде чем господин лекарь с котом на руках туда пожаловал.
Глянул я на него — и чуть мне не поплохело. Совсем у него лицо было серое. Будто пылью присыпанное. И морщины на лбу углубились, а глаза такие сделались, как бывает, если больно очень, а кричать никак себе позволить нельзя.
— А, ты здесь, Гилар, — походя бросил он мне. — Вот что. Спускайся вниз и возьми с собой Халти. Запрягайте Прыткую и Угля в бричку, и сейчас поедем. Да оба не забудьте сапоги надеть, грязищи же по колено…
Об этой мелочи я раньше не упоминал — как пошли дожди, так каждому из нас Тангиль сапоги выдал, для ношения на улице. Хорошие сапоги, из плотной свиной кожи, в таких ноге и не сыро, и не холодно.
Ну, кубарем скатился я по лестнице, обнаружил в людской скучающего без дела Халти и, в двух словах обсказав господское распоряжение, метнулся в конюшню. Бричку запрячь — дело, конечно, недолгое, но и не за пять же минут. В общем, как мы с Халти вывели повозку за ворота, господин уже нервничать начал.
И тут удивил он нас. Во-первых, одет был не как если в город на приём, а в старьё какое-то засаленное. Приказчики в лавках лучше одеваются. Во-вторых, велел он нам с Халти лезть внутрь, под полотняный полог, а сам на козлы вскочил. Хотел было я спросить, зачем так — но увидев глаза его, остерёгся.
Покатила бричка по мощёной булыжниками улице, потом свернула куда-то — внутри-то темень была, потому что господин запретил отдёрнуть занавеску на световом окошке, и вскоре тряска по булыжникам сменилась тряской по ухабам. Понял я, что выехали мы из города и сейчас даже не по торговому тракту скачем, а по какой-то сельской дороге. А тут ещё и накрапывать вновь стало, и от всего этого — тряски, темноты и мерного стука дождевых капель о просмоленный полог — стало у меня на душе совсем уж муторно. Куда мы едем, зачем?
По моим прикидкам, часа полтора ехали — не шибко быстро, по такой-то раскисшей дороге быстро и не получится. Потом дёрнулась бричка и встала. Услышал я, как соскочил господин наземь, а потом и нам велел вылезать.
Вылезли мы наружу, а там уже не просто морось, а дождь льёт-заливается. Небо серое, ветер холодный волосы треплет, а стоит бричка на обочине, и по краям дороги тянется чёрный густой лес.
— За мной! — велел господин и пошёл прямо в самую чащу. И мы за ним ломанулись, и с ветвей полило на нас, прямо за шиворот натекло. Густо пахло мокрой хвоей и грибами. Грибов вообще много было, по пути видел я и красношляпники, и рыхлые, дряблые потугайки, и пни, облепленные рыжей ошестью.
Шли мы, впрочем, недолго. Вывел нас господин на небольшую полянку, всю в высохшей горехвост-траве, и там, на полянке, одно лишь дерево росло, кривая, перекрученная какая-то сосна.
А на сосне петля была укреплена, из бельевой верёвки. А в петле… В петле она болталась, Хасинайи. Лицо уж почернело, и язык распухший набок вывалился.
Господин лишь вздохнул протяжно, клинок выхватил и верёвку обрезал. Рухнуло тело на мокрую землю. Он присел рядом, потрогал лоб, потом закрыл ей глаза.
— Несите в бричку, — велел. И не глядя на нас, медленно пошёл обратно, мокрые кусты руками раздвигая.
Обратный путь страшен мне показался. Мёртвое тело Хасинайи, завёрнутое в большой кусок холстины, лежало у нас с Халти под ногами, а мы сидели на узкой скамеечке и поджимали ноги под себя, чтобы, не приведи Творец, не коснуться. И всё равно касались — бричка ведь на ухабах тряслась.
Когда вернулись мы домой, уже темнеть начинало. Велел господин, холстины не разворачивая, нести Хасинайи на второй этаж, в лабораторию. А нас с Тангилем погнал вниз, велев помыться в бане да на кухне поесть, чего от обеда осталось. Да ещё остальным передать, что умерла Хасинайи, а про сосну и петлю не говорить. Это он, кстати, правильно решил. Зачем лишнее горе на ребят вешать, зачем им знать, что душа Хасинайи будет с сего дня в вечном мраке бродить? И не вонзится им в мозги вопрос, который и меня мучил, и Халти, и господина: зачем? Зачем она над собою такое сотворила? И кто тому виной?
Это, впрочем, узнал я довольно скоро.
Лист 17
Больше в тот день, почтенные братья, ничего примечательного не случилось. Господин до ночи провёл в лаборатории, и ничего не ел и не пил. Вышел он оттуда заполночь, и сразу в спальню направился. Там, не раздеваясь, бухнулся в постель и лежал до восхода. Уж не знаю, спал он или нет — по дыханию я разобрать не мог, хотя и заходил туда осторожненько несколько раз.
Утром, однако же, господин встал очень рано, в людской ещё спали. Вышел он на двор, умылся ледяной водой и приказал подать завтрак. Держался так, будто ничего не случилось, и только складка между бровей оставалась от вчерашнего. И ещё глаза — такие же больные.
А когда ребята сели в трапезной горнице завтракать, он спустился туда, встал под дверной притолокой и сказал:
— Умерла вчера Хасинайи. Умерла по вине злого человека, которому воздастся по делам его. Похороним же мы её тут, в саду. И говорить про то более не нужно. Ей бы и самой не хотелось, чтобы языки об её имя чесали. Тангиль, озаботься могилой.
Тут Алай подал голос:
— Господин мой, может, позвать стоит доброго брата, чтобы он отходную по ней прочёл?
Закаменел господин Алаглани. И подумалось мне, что сейчас он Алаю голову оторвёт. Но сказал тихо:
— Это незачем. А кто хочет помолиться о её душе, может то сделать и мысленно.
И ушёл в кабинет. А я, само собой, за ним.
В кабинете он велел мне отправляться в чулан и ждать распоряжений. Сам же сел за стол, взял перо — и надолго задумался. Потом не торопясь написал на бумаге несколько строк, сложил лист, запечатал сургучом и меня кликнул.
— Отправляйся в город, Гилар, и передай сие письмо в собственные руки купцу второй руки Баихараю, проживающему где-то на Первой Медниковской улице. Это в восточной части, неподалеку от казенных складов. Сей купец торгует зерном. И как исполнишь, сразу домой! Да оденься получше, погода скверная.
Ну, взял я письмо, поклонился и в путь отправился. Хоть и не знал господин точного адреса, да то беда невеликая. У первого же уличного пацана на Медниковской я всё необходимое разузнал. И вскоре уже стучался в ворота.
Встретили меня неприветливо. Какой-то детина с прыщавой рожей сперва грозил спустить собак, потом, когда дошло до него, что не попрошайка я, восхотел взять письмо, но я твёрдо стоял на том, что велено передать только в собственные руки, а иначе никак. И что если повернусь я сейчас и уйду с письмом, то крайним окажется именно прыщавый.
Пообещал он мне что-то открутить — не то уши, не то голову, но убрался в дом и спустя четверть часа вышел ко мне получатель. Уж его-то я сразу узнал. Тот самый купец, который недавно у господина от желудочных болей лечился. Гладко выбритая морда, серые волосики прилизаны и так уложены, чтоб лысинка была незаметнее, на левой щеке бородавка. Только одет он был сейчас по-домашнему, лишь тёплый зимний кафтан накинул на плечи.
— Велено в собственные руки! — сказал я и передал письмо.
Вы, почтенные братья, интересуетесь, что было в том письме и спрашиваете, почему я не переписал его? Отвечаю: время на это откуда взять? Ну ладно, печать поддельная у меня к тому времени уже имелась, и сургуч — но при такой срочности вскрыть письмо счёл я ошибкой. И без того всё потом разъяснилось.
Разломал купец печать, развернул листок, прочёл. Пожевал губами, втянул воздух — и сказал:
— Передай, непременно наведаюсь!
Поглядел я на него со значением, и понял купец. Сунул лапищу в карман и кинул в грязь медный полугрош. Поклонился я благодарно, монетку поднял, обтёр и побежал домой.
Спрашиваете, зачем это было мне нужно? А потому что принято так. Поверье такое есть, что если посланца никак не отблагодарить, то косяком потянутся дурные вести. А купцы, чтоб вы знали, особенно на всякие такие поверья падки. Поэтому уж как ни жаден был господин Баихарай, а с монеткой расстался.
Ну как вы не понимаете, почтенный брат? Сами посудите, коли не поступил бы я по обычаю — мало ли какие разговоры пошли бы о слуге господина лекаря? Много ведь глаз тогда смотрела, это ж улица, зевак на ней всегда полно, а особенно в час, близкий к полудню.
Прибежал я, значит, домой, снял шапку, снял полукафтан, вместо сапог в башмаки влез и пошёл к господину доложиться. А он, выспросив, как я поручение его исполнил, велел идти в травохранилище и принести ему по списку. Список он мне вручил, а уж после забрал. Так что в известном месте я не подлинник оставил, а копию. В списке же значилось: три малых меры толчёных листьев ветродуя, одна мера семян шиполистника, один зубчик дракон-корня, две меры сушёных на двоелунном свету цветков черепашника, а ещё малый флакон сока, выжатого из листьев тропинника.
Всё это я принёс господину в кабинет, а тот велел мне сидеть в чуланчике и при свече вникать в очередные страницы из сочинения многоопытного Краахатти Амберлийского. И без того настроение было у меня хуже некуда, а тут ещё многоопытный…
Господин же взял принесённое мною и отправился в лабораторию. Куда, напоминаю, хода мне так и не было.
После обеда начался приём. Оделся я поприличнее — то есть широкую синюю ленту поперёк груди перекинул, знак лакейского служения — и приготовился посетителей встречать. Как думаете, кто первым пожаловал? Правильно, тот самый купец Баихарай.
Я, вежливо поклонившись, принял у него плащ и проводил в кабинет. И, конечно, бегом в спальню, за ковёр — подслушивать и подглядывать. Да, дырочку я уже проделал, и заметить её никак из кабинета было нельзя — место это, между шкафами, всегда в тени.
В кабинете господин Алаглани радушно поприветствовал купца.
— Садитесь, садитесь, почтенный Баихарай! Вы очень правильно сделали, что не замедлили явиться по моему приглашению.
— А что стряслось-то? — подал голос купец. Тело у него было объёмистым, а вот голос тонок и пискляв.
— Видите ли, почтенный Баихарай, в прошлый раз, когда осматривал я вас, то упустил из виду одно очень важное обстоятельство. Ведь вы пришли позавчера, а в тот день луна Гибар была полной. Поэтому те результаты осмотра следовало трактовать иначе, ибо полная луна Гибар влияет самым решительным образом на движение желудочных соков. Так что считаю необходимым произвести повторный осмотр, ибо диагноз ваш может оказаться куда серьёзнее, чем это выглядело изначально. Соблаговолите раздеться до пояса.
И вновь господин мял толстый и поросший рыжим волосом купеческий живот, чертил ногтем по коже какие-то фигуры, легонько постукал коротенькой, длиною в два пальца, костяной палочкой. Затем надолго задумался.
— Ну что? — не утерпел купец. — Чего вы, господин лекарь, нового нашли?
— Оденьтесь, господин Баихарай, — тон господина Алаглани сделался вдруг очень сочувственным. — А теперь садитесь в кресло. Мне очень неприятно это говорить, но не сказать я не могу, ибо сего требует от меня лекарский мой долг. Похоже, у вас, почтеннейший, хворь пострашнее, нежели обычная желудочная тяга… Увы, друг мой, все признаки свидетельствуют о том, что у вас начинается зелёная гниль. Недуг страшный и коварный — если не выявить его вовремя, то сперва желудок, а вслед за ним и другие внутренние органы начинают гнить и разлагаться, точно они являются частями трупа, а не живого человека. Больной испытывает неимоверные мучения, ему кажется, что в животе у него поселилась крыса и прогрызает себе ход наружу. Ни лекарственные средства, ни нож хирурга не дадут спасения — ведь если хоть одна мельчайшая частица гнили всё же останется внутри, то очень скоро разрастётся до прежнего состояния.
Купец булькнул горлом, побагровел, потом покраснел. Плечи его затряслись.
— И что же? — пискнул он. — Неужели никакого спасения?
Господин ответил не сразу.
— На ваше счастье, господин Баихарай, мы с вами застали недуг на самой ранней его стадии, и потому положение нельзя считать безнадёжным. Шансы на успех ещё есть, хотя я и не могу полностью ручаться.
— Любые деньги… — пробулькал торговец зерном. — Спасите…
Господин молча направился к одному из шкафов, отпер ключиком дверь и достал оттуда хрустальный флакон с какой-то тёмной жидкостью. Сквозь дырочку я не смог разобрать её цвет.
— Сейчас вы примете это, — сказал он, вытаскивая пробку. — Пейте же! Вкус ужасный, но ничего не поделаешь.
Купец жадно выхватил из протянутой руки флакон и одним глотком выхлебал его содержимое. Икнул, взвыл — и откинулся на спинку кресла.
— Вот так, почтеннейший, — сказал господин Алаглани, стоя сбоку от гостевого кресла. — Вы чувствуете, как будто кусочек льда скользит по пищеводу?
— Ага! — подтвердил купец, закатив глаза.
Меж тем господин вернулся к своему столу, выдвинул ящик и достал оттуда свою драгоценность — изумруд на золотой цепочке.
— Посмотрите на этот камень, господин Баихарай, — произнёс он совсем иным тоном. Ни сочувствия, ни обходительности в нём не осталось и следа. — Смотрите внимательно, не отводите глаз. И слушайте счёт. Семь. Шесть. Пять. Четыре. — голос господина становился всё тяжелее, у меня даже мурашки по голове забегали. — Три. Два. Один. Ты не можешь поднять руки. Ты не можешь встать. Ты не можешь повернуть голову. Ты можешь только одно: смотреть на камень, слушать и правдиво отвечать. Ты понял, Баихарай?
— Да! — выплеснулось из купца.
— Я сейчас расскажу тебе одну историю, купец. Историю про одного торговца зерном, который поднялся только в последние три года, а до того был просто зажиточным селянином, скупавшим просо и рожь у бедных своих соседей. Селянин этот некогда женился на молоденькой девушке из бедной семьи. Девушка вскоре умерла, и отчего она умерла, никому и в голову не пришло поинтересоваться. Долгое время селянин жил бобылём, но потом положил глаз на вдову. Назовём эту вдову Гиудахойи. Помнишь такую, Баихарай?
— Да! — прошептал купец. Уж на что у меня слух чуткий, а и то еле разобрал.
— А у вдовы была девятилетняя дочь. Звали её… ну, хотя бы Хасинайи.
Я чуть не вскрикнул.
— Продолжим нашу историю, Баихарай. — Господин Алаглани говорил так, будто каждым своим словом забивал гвоздик. — Селянин дорвался до женского тела, но после медового месяца стали томить его и другие желания. И всё чаще посматривал он на свою падчерицу. Поначалу был он с ней ласков, сажал на колени, гладил… очень любил он её гладить. Удивительное дело, но самой девчушке эти ласки не нравились, дичилась она отчима. И тогда отчим решил не церемониться. Прутом да плетью он приучал девочку к покорности. Принуждал оголяться перед ним. И что самое в этой истории интересное, мама девочки не препятствовала мужу в его пристрастиях. Может, она боялась, что муж её бросит и придётся им с дочкой ходить по дорогам и просить милостыню — ибо и дом Гиудахойи, и земельный её надел оборотистый муж переписал на себя. Может, надеялась, что со временем дурная страсть сама собою иссякнет. А может, и любила… как знать? Может, она и пеняла мужу… но не при дочери.
Я слушал — и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.
— А когда девочке пошёл одиннадцатый год, мать её умерла. Внезапно и необъяснимо. Впрочем, кто бы стал требовать объяснений с самого богатого человека на селе, с кем дружны и староста, и окружной исправник? И после похорон богатей наш вообразил, будто ничего его более не сковывает, и принялся за падчерицу по-настоящему. Ей и одиннадцати лет не было, когда взял он её силой. А силы у тридцатипятилетнего мужика было изрядно. Девочке бы радоваться, да? Но она почему-то после той ночи тронулась умом, а вскоре и вовсе сбежала из села. Долго бродила она по дорогам, просила подаяние, и что с ней в то время случалось, никто не знает. В конце концов Изначальный Творец снизошёл до неё, и по случайности взял её в услужение один горожанин. Стирать, гладить… Но безумие девочки так и не прошло — вечно помнила она лицо своего отчима. Лицо его, и руки… и всё остальное… Он приходил к ней во сне, его лицо она могла увидеть и наяву — в лице любого мужчины, пусть даже и мальчишки младше её годами. Ей втемяшилось в голову, что отчим ищет её, хочет забрать назад. Занятная история, Баихарай?
Купец молчал и был бледен даже не как полотно — как первый, чистейший снег.
— Тебе, наверное, интересно узнать, чем закончилась эта занятная история? К сожалению, не дано человеку предугадать все пути Высшей Воли. Спустя три года тот селянин, который уже выбился в купцы и жил в городе, явился по делу к тому самому горожанину, взявшему Хасинайи в служанки. И девушка его увидела. Понятно, она вообразила, что отчим явился за ней, а хозяин, несомненно, уважит его законное требование и вернёт её на новые страдания. И потому решилась разом окончить все свои ожидаемые муки земные. Помутившись умом своим, не думала она в тот час о муках вечных. И задуманное свершила. Вот такая история, Баихарай. Нравится ли тебе?
Купец молча сидел. Кажется, у него отнялся язык.
— Она лежит за несколько комнат отсюда, Баихарай, — голос господина теперь был усталым. — Ты не хочешь последний раз на неё взглянуть? Нет? Ну и ладно. Ей тоже бы не хотелось, чтобы ты испачкал своим взглядом её тело. Пускай даже мёртвое тело. Но ты жив. Как думаешь, это правильно?
Купец молчал. Какое-то бульканье всё пыталось сорваться с его губ, но так у него ничего и не выходило.
— Что до меня, — продолжал господин, — то я считаю это правильным. Жизнь нам даёт Изначальный Творец, и никто, кроме законного человеческого суда, не вправе её отбирать даже у такой мрази, как ты. Что же касается законного суда, боюсь, с этим были бы трудности. У тебя столько знакомых среди Стражи, среди судейских…и так трудно было бы доказать обвинение… Поэтому радуйся, Баихарай. Ты избежишь суда законного. Может быть, избежишь и суда Изначального Творца. Тут мне понять трудно, Творец мне о Своих намерениях не докладывает. Но ты не избежишь моего суда. А я… — тут господин сделал паузу… — Я обрекаю тебя на жизнь. Ты будешь жить долго, Баихарай. У тебя нет и не было никакой зелёной гнили. Зато у тебя теперь есть чёрная гниль. Только что ты выпил снадобье — а точнее, яд. Чёрная гниль по своим проявлениям, чтоб ты знал, очень похожа на зелёную. С одной лишь разницей: от неё не умирают. Ты, может, проживёшь ещё полвека — но все эти годы будешь мучиться, невидимая крыса станет грызть тебе то, чем ты надругался над девочкой. Ни один лекарь не поможет тебе. Сегодняшней же ночью у тебя начнутся боли, и никакое снадобье не сумеет их облегчить. Боль доведёт тебя до границы беспамятства, но ты так и не перейдёшь эту границу, ты будешь страдать, пребывая в сознании, помня, за что терпишь кару. Ты будешь молить Изначального Творца о смерти — может, Он и сжалился, но я бы на Его месте не спешил. Иногда, впрочем, боль будет ослабевать, но только ты возрадуешься — она вернётся вновь, ещё злее. Ты никогда не будешь знать заранее, когда боль тебя скрутит, а когда даст недолгую передышку. Ну, разумеется, у тебя будет возможность прервать своё бессмысленное существование — но помни, что там, за гранью, встретишься с Хасинайи, и вряд ли тебя обрадует эта встреча. Сейчас ты встанешь, Баихарай, и пойдёшь домой, а всё услышанное до ночи забудешь. С первой же болью к тебе вернётся память. И сразу предупреждаю: даже не думай свести со мной счёты. При первой же попытке назвать или написать моё имя боль замкнёт тебе уста и парализует пальцы. И любые другие способы мне отомстить выльются тебе лишь в усиление боли. Иди же, Баихарай. Просыпайся! Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! Вставай! Вставайте, любезный господин Баихарай. Вы что-то на секундочку впали в беспамятство, это бывает, когда слышишь столь серьёзный диагноз… Но не отчаивайтесь, мы вовремя начали лечение, и недуг ваш, уверяю, вскоре отступит. Да, о деньгах. Пока с вас сотня огримов, а дальнейшее лечение, само собой, потребует дополнительных средств. Извольте расплатиться… Благодарю вас! Сейчас мой слуга проводит вас до вашей повозки! Зайдите через неделю, я произведу очередной осмотр.
Я еле успел из-за ковра выбежать и встретить купца, выходящего из кабинета. Честное слово, почтенные братья! Знаю, какой великий грех, знаю! Но мне ужасно хотелось в тот миг выпустить ему кишки! И ведь, как понимаете, было чем. Одно лишь меня остановило: господин Алаглани уже вынес приговор.
Лист 18
Вечером того же дня похоронили мы Хасинайи. Могилу ей вырыли в саду, возле кустов белого розоцвета. Сейчас это были голые мокрые ветки, а летом как тут всё цвело… Она, вспомнилось мне, эти бутоны себе в волосы вплетала. Белое на чёрном… Опустили мы в чёрную яму её завёрнутое в белую холстину тело, господин, по старому обычаю, бросил вниз две серебряные монеты, а потом закидали землёй — и холмик небольшой получился. Никаких слов никто не говорил, а я, конечно, ночью туда удрал и прочитал всё последование на воздушное странствие души. Понимаю, почтенные братья, многие из вас не согласились бы со мной, но я уж так решил. Пусть и наложила она на себя руки, да ведь безумицей была, а стало быть, вина на ней поменьше.
Спрашиваете, заметил ли господин моё ночное отсутствие? Ничего он в ту ночь заметить не мог, ибо сразу, как вернулись все в дом, поднялся в кабинет и велел подать ему вина. Причём не абы какого, а крепкого, харамайского. Я уж ему и закуски всякой-разной притащил, но ничего он есть не стал, а только молча пил. А я в чуланчике сидел и ждал, когда погонит он меня за очередным кувшином. Три кувшина в общей сложности господин Алаглани высосал, и тогда лишь его взяло. Впервые видел я его крепко пьяным, и скажу, что лучше бы и не видел.
Сперва он казался вполне в порядке, только молчал и пил, пил и молчал. Потом затуманило ему голову — встал он из-за стола и сел на ковёр, скрестив ноги. Сидел так, раскачивался — не взад-вперёд, а вправо-влево, и что-то тихонько напевал, вернее, мычал без слов. Прислушался я — и сделалось мне страшно. Это ж он колыбельную пел!
А потом бледное его лицо начало краснеть, и пробудилась в нём ярость. Встал он, пальцы в кулаки сжал и оглядываться принялся, словно лютого врага рядом искал. Я уж решил было, что сейчас он меня по пьяному делу отлупит по первое число, потому что рядом-то никого более и нет. Уж мысленно решал, как поступить мне — защищаться или смиренно побои принять. Но оказалось, не я один в кабинете был. Ещё ведь и кот! Вот на него-то господин гнев свой и обратил. Уставился так, будто впервые видит, а потом как заорёт: «Тварь! Сволочь! Людоед!» И с размаху по нему пустым кувшином!
Кот до того на подоконнике сидел, но в последний миг сиганул на книжный шкаф, а кувшин в окно врезался, зазвенело разбитое стекло, посыпались осколки. Только господин на это ни малейшего внимания не обратил, а принялся искать кота глазами. Обнаружил его на шкафу — и снова кувшином. И кричал: «Убью, тварь! К бесу оно всё! Мразь дохлая! Из-за тебя же всё! Из-за тебя!». Нет, почтенные братья, снова он не попал. Хотя, надо сказать, метил довольно точно, не настолько уж вино его перекрутило. Но кот оказался таким шустрым, что будь господин трезв, и то вряд ли попал бы. Я даже думаю, что и у меня бы ничего не вышло. Казалось, кот заранее знает, куда полетит очередной кувшин, и в самый последний миг перескакивает в другое место.
В общем, представьте себе эту картину: весь кабинет в глиняных черепках, по ковру недопитое вино пролилось, в разбитое окно мокрый ветер хлещет, статуэтка мраморная, дракона изображающая, вдребезги, несколько книг из шкафа выпали, вспорхнули страницами, точно птицы крыльями, и на пол свалились. Кот уже давно из комнаты выскользнул, убежал куда-то спасаться. А господин Алаглани, первый столичный лекарь да аптекарь, сидит на ковре, прямо там, где лужа от вина получилась, и плачет. Не в голос, а просто трясутся у него плечи и катятся по щетинистым щекам слёзы.
Ну, понятное дело, я указаний ждать не стал. Ни на какие указания господин был в ту ночь не способен. Ухватил я его подмышки, потащил в спальню. А он, между прочим, тяжёлый… Будь у меня такие же мускулы, как у Тангиля… но мне таких мускулов по меньшей мере четыре года ждать. Потому и намучился я, раздевая его и на постель втаскивая. Одежду перепачканную унёс вниз, в мойню… раньше бы Хасинайи стирала, а теперь самому пришлось. Правда, сперва я вернулся в кабинет и убрался там, насколько это возможным оказалось. Мраморному дракону конец пришёл, оконный проём я холстиной завесил — не время было вставкой новых стёкол заниматься. На ковре пятно засыпал солью, потом, когда высохло, то почти и незаметно стало. А господину в спальню тазик притащил, потому что должно ведь всё выпитое из него извергнуться.
А как навёл я порядок, то и пошёл в мокрую ночь, над холмиком читать. Сами знаете, долгое это дело. Прочитал — да и вернулся в дом. Промокшую рубаху скинул, повесил сушиться — и до рассвета писал по памяти все те слова, что сказал господин купцу Баихараю.
Заодно и обдумал случившееся. Первое, что удивило меня — это состав зелья, от которого, как пообещал господин, чёрная гниль у купца начнётся. Кроме ветродуя, все травы не особо сильные. Неужели вместе они такую мощь дают? Потому и приписал я на том листке, чтобы наши братья, лекарским искусством владеющие, дали своё заключение, возможно ли сие. И забегая вперёд, напомню, что мне было отвечено. Что недуга, чёрной гнилью именуемого и описанного мною, лекарская наука не знает, а что сочетание указанных трав лишь ослабляет человеческую волю. А я и предвидел, что такое мне ответят. Потому и уверился, что если и впрямь купца боли начнут мучить, то вновь господин чары сотворил. О том, что за купцом проследить надо, я тоже написал. И потом долго сомневался, правильно ли поступили наши братья.
Второе, о чём я тогда задумался — а откуда господин всё узнал? Ну ладно, историю Хасинайи он мог от неё услышать. Или — поразила меня жуткая мысль — увидеть. В зеркалах, во время сна её. Что, если эти зеркала и свечи — средства для чародейства? Но коли так — то ведь о каждом из нас господин мог видеть в зеркалах правду! Стало быть, и обо мне! Не правду купецкого сына, на рудники обречённого, а мою трактирную правду! С другой стороны, в таком случае со мной бы давно уж беда случилась — телега, если не что похуже. Что господин сделает с разоблачённым нюхачом? Коли милостив — то выдерет до полусмерти и выбросит за ворота. Коли суров — избавится, да так, чтобы никому уже ничего такой слуга не поведал и никто чтобы ничего не заподозрил. Значит, или телега, или попросту отравил бы он меня. С его-то лекарским искусством запросто можно такой яд составить, чтобы смерть всем показалась естественной. Но вот уже четыре месяца я пребываю в его доме, и ничего плохого со мной не случилось. Значит, ничего он обо мне не проведал, и значит, ничего такого в зеркалах не увидеть.
Но хоть и отлегло у меня от сердца, а всё равно не мог я до конца успокоиться. Ладно, пусть всё он от Хасинайи узнал, разговорив девчонку. Может, камнем своим правдивость слов её проверяя… Но откуда узнал он, где искать её мёртвое тело? Что он делал в лаборатории? Зачем ему понадобилось брать туда её вязание? Получалось, что через это вязание каким-то образом — наверняка чародейским! — выяснил господин, где она повесилась. Потому-то, видать, сам за кучера и правил.
А ещё хотелось мне знать, что было в лаборатории после того, как положили там тело Хасинайи. И совсем уж мрачные мысли у меня крутились. Но тут, почтенные братья, нет ничего твёрдо установленного. Только мысли, которые сейчас излагать уже и незачем.
А ещё угнетало меня, что по-прежнему ни на шаг не приблизился я к разгадке — каким образом господин чародейства свои творит. Впрочем, утешился тем, что времени у меня ещё много. То есть это я тогда так думал.
Ну, словом, той ночью я почти и не поспал. Оттого весь день вялым был, но господин на меня не ругался. Он встал довольно поздно (кстати, тазик пригодился), ни слова не говоря, облачился в новую одежду, возле постели ему приготовленную, пошёл на двор умываться. А после всё было как всегда, и ничего не сказал он о случившемся ночью. Может, и забыл? После такой пьянки, слышал я, иной раз память у человека отшибает. Но всё-таки память памятью, а разгром в кабинете — вот он, перед глазами. После завтрака мы с Тангилем новое стекло вставили, и хорошо, что с ним — трудное оказалось дело, один бы я мог и не справиться, ибо раньше такого мне не доводилось.
Но кроме вставки стекла, ничем тот день не запомнился. Всё было как всегда. После завтрака трезвый и мрачный господин Алаглани уехал в город, взяв с собой Халти, после обеда был приём, и без толку я торчал за ковром — опять обычные люди с обычными своими недугами. После ужина я сказал господину, что голова побаливает, и разрешил он мне сразу идти спать.
И приснился мне необычный сон. Рассказать? Извольте, почтенные братья.
Приснилось мне, будто я мышь. Серая такая, мелкая. Но притом всё понимаю, как человек. И вот я в большущем полутёмном амбаре, там зерно, видимо-невидимо зерна в ящиках из досок. Прогрызть дырочку — как нечего делать. И такая радость огромная — моё это всё, и навсегда, и больше никаких ни бед, ни опасностей. Но только я подумал так — тут же в амбаре кот объявился. То есть именно наш кот, любимец господина Алаглани. И прыг на меня, а я от него, и так мы носимся, носимся по амбару, ящики сшибаем. Зерно сыплется, глазищи кошачьи пылают, словно угли. Только не красные, а зелёные. И понимаю я, что нет мне спасения, нет тут никаких дырочек и щёлочек, куда бы шмыгнуть можно. Играет он со мной, котяра, а как наиграется — сожрёт. И так грустно мне стало — и не оттого даже, что конец пришёл, а того чувства жаль, той радости. Хоть бы на миг, думаю, её вновь испытать. А кот меня гоняет, прыгает — и нарочно чуток в сторону сворачивает. Ну, думаю, ты играешь, а мне с того какое удовольствие? Раз уж суждено тебе меня схарчить, то пусть оно так случится, как мне хочется, а не как тебе. И прыгнул я на кота, зубами в нос ему вцепился. А зубы у меня — ну, у мыши то есть — острые, длинные. Орёт котяра, головой во все стороны что есть сил мотает, сбросить меня хочет. Я подумал тогда, а что ж он лапами-то меня не собьёт? Глянул — а лап-то у него и нет, вместо лап — клинки сабель. Длинные, тонкие, прыгает он на них, а они пружинят. Ну а мне что, я знай себе в нос ему вгрызаюсь, во рту вкус крови, орёт котище, и никак эта пляска не кончится. Скучно мне тогда стало, и вся злость на кота вмиг прошла, как тряпкой половой её стёрли. Даже жалко его сделалось, зверюга-то неразумная, а что сожрать меня вздумал, так на то и кошачья его природа. В общем, разжал я зубы, на пол прыгнул. Он, конечно, за мной. Уже не играть хочет — за боль отомстить. Очень ясно у него мысли на раскровяненной морде написаны. И тут соображаю я: зерно! Зарыться поглубже, авось не достанет. Все ведь ящики мы перевернули, на полу дощатом целая гора зерна, чуть ли не до потолочных балок. Зарылся я, точно крот в землю, и смотрю — коридор получился. И я коридором этим крадусь, уже не мышьем обличье, а в своём собственном. В левой руке свечка у меня сальная, а в правой — заточка из плотницкого трёхгранного гвоздя. И слышу над ухом слова: «Ну и куда же ты собрался?». Чей голос, никак не соображу, но чувствую — знакомый. Хочу обернуться — а не могу. Точно держит кто сзади голову. Тут я дернулся всем телом, и больно вдруг стало.
Проснулся от того, что рука болит. А уже рассвело, между прочим, и господин встал, во дворе, голый по пояс, водой холодной омывается. Поднялся я, засоней себя ругая, на ладонь свою правую глянул — а там и впрямь след от заточки отпечатался. Ну, вскоре затянулся он. Вот и по сей час, почтенные братья, не знаю я, что это было. Наверняка знак какой-то, но от кого, и как его понять?
…А дальше дни потянулись один за другим, и всё было как раньше — только вот стирать нам самим приходилось. Птицу почти всю господин велел на мясо забить, оставил только в курятнике нескольких несушек. А прочей работы по дождливому осеннему времени было немного, и ребята больше проводили времени в людской, чем в саду или в огороде. Только Алаю забот не уменьшилось, потому что надо было переносить всё из травяного сарая в дом. Только в те дни узнал я то, что следовало мне выведать с самого начала. Оказывается, под домом огромный подвал есть, чуть ли не ещё один этаж, подземный. В том подвале настоящее травохранилище, а сарай — так, времянка. Он больше нужен для правильной засушки трав, а склад — здесь.
Понятное дело, я вызвался Алаю помогать — ну, хотя бы в утренние часы, когда господин бывает в городе. Всё одно интереснее, чем сидеть в его покоях и читать заданные им страницы.
Так вот, про подвал. Ведёт туда винтовая лестница, уходит она под землю примерно на пятнадцать локтей. В дальнем крыле дома, где всякие хозяйственные комнатки да чуланчики, обнаружилась дверь, на которую я раньше не обращал внимания. Да я и был там всего несколько раз, когда полы мыть велели. Думал, очередной чулан, набитый старой рухлядью — а оказалось, крошечная квадратная комнатка, может, локтей пять стороны, а посередине тяжёлый железный люк. Мы с Алаем вдвоём его откинули, и то не без труда, а уж одному точно помучиться пришлось бы.
Внизу оказалось огромное пространство, разделённое легкими дощатыми перегородками на комнаты. Но основные стены — сложены из камня, и в них вделаны железные кольца для факелов. Перегородки установлены так, что получается центральный коридор, а комнатки-склады отходят от него вправо и влево. В комнатках — сундуки и сколоченные из досок стеллажи, а на стеллажах — ящички с сушеными травами. И всё там упорядочено, на дверях каждой комнатки написано, какого рода там снадобья, а уж на стеллажах то же самое расписано детальнее.
Да, хоть там и есть кольца для факелов, но факелы жечь господин Алаю строжайше запретил. Всё ж сухое, не приведи Творец, полыхнёт. Так что мы туда с фонарями спускались. Обычные такие фонари — внутри стеклянного колпака толстая свеча горит, и вверху колпака дырочка для воздуха.
А ещё там есть хитро устроенная печь, от которой тянутся медные трубы и проходят под полом каждой комнатки. Зимой печь эту топят, и горячий воздух идёт по трубам, согревая. Алай объяснил, что греет не так чтобы сильно, без тёплой одёжи скоро мёрзнуть начнёшь, но всё это устроено не чтобы людей греть, а чтобы травы. Нельзя им, даже сушеным, быть на таком морозе, от коего вода застывает.
Ну, вы понимаете, о чём я подумал. Правильно! Раз уж есть такой подвал, то как не быть подземному ходу? Может, даже и за городскую стену. Только Алай про ход ничего не знал и никаких люков подозрительных тут не видел. Покивал я, а сам решил, что как только улучу свободный час, тут же постараюсь разнюхать. Вы ж понимаете, что всякий уважающий себя чародей должен о лисьих норах думать. Даже при Новом Порядке.
Лист 19
Ладно, про подвал вроде отчитался, теперь про нового гостя. Этот появился у нас дней через десять после похорон Хасинайи. Только всё на этот раз было не так, как с пресветлым Гирхаем.
Нового гостя привёз из города сам господин Алаглани. К обеду они вернулись в бричке, Халти сидел на козлах. Как потом он мне рассказал, после того, как съездили они с господином к какому-то важному больному, господин велел править к гостинице «Синий петух» — оказывается, ещё тремя днями ранее получил он письмо. И ведь я сам же это письмо, с другими прочими, от городского почтовика принял и на бронзовом подносе господину принёс. Да, конечно, очень жалко, что не было возможности вскрыть и снять копии — но сами посудите, как бы я это сделал? Как потом восстановил бы сломанные печати? И когда бы успел? Это ж только в сказках говорится про волшебное полотенце — положишь под него запечатанное письмо, и на полотенце проступит всё там написанное. Но мы-то с вами не в сказке живём!
В общем, привёз господин гостя. Гость — явно помоложе, лет, полагаю, немногим за тридцать. Роста среднего, выбрит тщательно, лицо скорее круглое, загорелое, глаза небольшие, серые, нос толстый, губы пухлые, волосы русые, прямые, белой лентой перехваченные. Примет особых не обнаружилось. Что же до одёжи, то одет богато, но не как высокородный, и не пестро. Тёмно-коричневый кожаный плащ, серый полукафтан плотного, дорогого сукна, тёмно-синие широкие штаны, заправленные в низенькие сапожки. На поясе, между прочим, имелась шпага. Не сабля, как у высокородных, а именно что новомодная шпага. А сами знаете, кому шпагу носить предписано — державным чиновникам не ниже пятой руки.
Гость, которого господин именовал Ханарасаем, первым выскочил из брички и принялся с интересом осматриваться. Я, как положено, поклонился и получил от господина распоряжение нести в гостиную сперва лёгкий перекус, а после и обед.
Приём по случаю гостя был отменён — причём давать от ворот поворот пришлось всего трём посетителям. Как уж потом я сообразил, господин, заранее зная о приезде гостя, разослал всем званым на тот день письма, где просил извинения и предлагал прийти день спустя.
После обеда господин с гостем сперва отдыхали там же, в гостиной, и для развлечения гостя велел мне господин привести Дамиля. Что это за развлечение такое предполагалось, выяснилось тут же. Как явился Дамиль и глянул на господина вопросительно, тот вытащил из стенного шкафа длинную костяную флейту и протянул её пацану. Кивнул Дамиль, поднёс флейту к губам — и заиграл. И как заиграл! Вот уж не думал я, что этот самый угрюмый Дамиль, из которого слова не вытянуть, таким даром обладает! Я-то, может, и невеликий знаток, но уверен — никого из тех музыкантов, что когда-то забредали в наш трактир и своей игрой зарабатывали на миску жаркого, и рядом поставить было нельзя.
Потом, музыкой насладившись, флейту у Дамиля забрали, вручили вместо неё медный пятак и отослали обратно. А господин повёл гостя показывать свои владения. Долго они бродили — и по дому, и по саду с огородом, и в травохранилище уже полупустое заглянули. Я попытался было вслед за ними ходить, как бы распоряжений ожидаючи, но господин велел мне отправляться в чулан и вникать в поучения многоопытного Краахатти — чем изрядно меня огорчил. Убегая уже, заметил я на лице гостя тонкую улыбку и подумал, что, возможно, и ему ведомо занудное творение многоопытного.
А по-настоящему я сумел послушать их разговор только после ужина, когда убрал из гостиной грязную посуду и получил повеление принести в кабинет галаарийского вина. Тут-то уже ничто не мешало мне занять привычное уже место в спальне за ковром, вынуть затычку и приняться, наконец, за дело.
— Уж извини, Ханарасай, но раньше ты смотрел на вещи более здраво, — невесело усмехнулся господин. — Ну ладно, я могу понять — такая женитьба, такое новое окружение… но я же тебя с юности помню. Никогда не был ты столь восторжен и неглубок.
Ханарасай отхлебнул вина из белой чаши, вокруг которой вились нарисованные золотом змеи.
— Может быть, учитель, я просто переболел цинизмом, столь характерным в юные годы? А может, я всё-таки научился отделять главное от второстепенного?
— Значит, я для тебя всё ещё учитель? — Губы господина улыбались, а вот глаза — нет. — Надо же… Пятнадцать лет назад наша разница в возрасте и в знаниях казалась огромной… теперь же я смотрю на тебя и не вижу того ершистого мальчишки. Вижу довольного собою и жизнью мужа Высокого Собрания. И прямо скажу, не радуют меня такие изменения. Слушай, ну ты что, действительно веришь в то, что возглашают на площадях ваши крикуны? Счастье человечества, избавление от голода и болезней, преобразование ветхого тела… Мне вообще трудно представить мышление тех, к кому это обращено. Вернее, представить-то нетрудно, но ты же не лавочник с мужицким прошлым…
Гость уставился в чашу — и заговорил очень каким-то терпеливым голосом.
— Учитель, давайте всё-таки разделять упрощённые идеи для толпы — и подлинную их суть. Ведь не толпа же эти идеи разработала, а многие и многие великие мудрецы на протяжении едва ли не полувека. Да, им приходилось несладко — и в Державе, и в иных землях. Доброе Братство издавало против них свои уложения, за ними охотился Надзор… в конце концов, над ними просто смеялись. Не скажу, чтобы смеялись одни лишь дураки — но смеялись те, чей ум обращён в прошлое и не хочет подняться над замшелыми постулатами.
Мне показалось, он говорит, как будто из книги вслух читает.
— Ну а как со счастьем? — перебил его господин. — Ну вот объясни мне, замшелому, как вы собираетесь этого самого счастья добиться. И какого именно счастья?
Ханарасай внимательно взглянул на него.
— Мне уже не раз приходилось говорить об этом, учитель. Причём с людьми, не менее умными. Что ж, повторение — не всегда отец мучения. Итак, из чего мы исходим? Человечество состоит из людей, так? И у большинства этих людей схожие беды. Прежде всего, обыкновенный голод. Затем — болезни, затем — глупость. И наконец, смерть — вернее, не сама по себе смерть, а пугающие мысли о ней. Может ли человек справиться с этими бедами в одиночку? Да, может — но крайне редко, это путь аскетов, почти никому недоступный. Как же быть остальным — слабым? Им нужно, во-первых, осознать, причины своих несчастий, а во-вторых, увидеть способы сообща преодолеть их. Итак, причины несчастий. Их, строго говоря, две. Неправильное устройство общества и неправильное устройство ума. Объясняю, почему. Голод — ну, шире говоря, бедность, происходит оттого, что добытое у природы люди распределяют неравномерно. Высокородный граф есть на золоте перепелов, маринованных в остром винном соусе, а мужики в его владениях хлебают жидкую просяную тюрю.
— То есть взять и поделить? — прищурился господин.
— Это слишком примитивный подход, учитель! — Ханарасай поднял вверх палец. — Некоторые наши горячие головы ещё тогда, восемь лет назад, предлагали подобное, но более мудрые мужи их привели в чувство. Ведь если просто изъять все богатство и разделить между людьми поровну — очень скоро опять у кого-то окажутся перепела, а у кого-то тюря. Чтобы обеспечить равенство имущественное, сперва надо изменить систему власти. Нужно уничтожить те жестокие формы господства, которыми и держался Старый Порядок. Мы это и сделали. Мы казнили короля, и теперь в Державе нет повелителя-самодержца.
— А гражданин Благоуправитель? — вкрадчиво поинтересовался лекарь.
— Он не владыка и не тиран! — отчеканил гость. — Он лишь первый из равных, потому что без первого никак нельзя. Но все важные решения принимаются голосованием в Собрании. Как в Высоком Собрании, так и в Собраниях на местах. Следовательно, там, где один человек непременно бы ошибся, собрание многих ошибиться не может, ибо недостаток одних восполняется достоинством других.
— Ну-ну, — кивнул господин.
— Далее, мы отменили рабство. В Державе более нет холопов, человек отныне не может принадлежать другому человеку как вещь.
— Звучит красиво, — согласился господин. — Только вот какова судьба этих освобождённых рабов, напомнить? Как они осваивают северные леса и южные пустыни? Как едва ли не половина их вымерла на новом месте? Прикинь, даже обычным крепостным оказалось лучше. Как они работали на земле, так и продолжили. Остались в своих домах. А безземельные холопы — они холопами и остались, только принадлежат отныне не кому-нибудь с приставкой «тмаа», а всей Державе.
— Это временные издержки! — заявил Ханарасай. — Пройдут годы, люди освоятся на новом месте, заживут сытой жизнью и постепенно забудут все прошлые неприятности.
— Неприятности? — ласково спросил господин. — Знаешь, среди моих слуг есть один парнишка, который прошёл через эти, как ты изволил выразиться, неприятности. Что-то не верится мне, что он когда-либо их забудет.
— Поймите, учитель, нельзя достигнуть всего одним прыжком, — заявил гость. — Мы решили покончить с рабством, но это задача на долгие годы, а то и на десятилетия. Ведь одним росчерком пера такого не добиться. Вот вы знаете, сколько в год Низложения было в Державе этих самых холопов? Ни много ни мало, двадцатая доля! Причём даже их господам особой пользы от многочисленной дворни не было, но ведь считалось, что чем больше у тебя рабов, тем выше твой статус. И вот мы победили. Ну и куда прикажете этих людей девать? Без имущества, без земли, зачастую и без трудовых навыков?
— Дать им землю. Обеспечить их деньгами, хотя бы вырученными за имения их бывших владельцев, — предложил господин.
Гость всплеснул руками.
— Учитель, посмотрите на дело с практической стороны! Большинство аристократов присягнуло Высокому Собранию. Если в ответ Высокое Собрание отберёт у них родовые поместья — начнётся кровавая смута. Нам удалось её избежать именно потому, что не трогали лояльных нам дворян. Значит, чтобы наделить освобождённых рабов землями и всем прочим, потребовались бы какие-то иные средства. А у нас их не было! Для вас будет новостью, что королевская казна оказалась пуста? Что казённое золото каким-то образом попало в Норилангу? Нам едва удавалось оплачивать услуги наёмников! Поймите, в те годы выбор был прост: или переселить этих людей на новые, незанятые места и приставить к полезному труду, или предоставить их собственной участи! Но что значит — собственная участь? Лишённые средств к существованию, они сбились бы в воровские шайки и наводнили Державу кровью.
— Вот что интересно в тебе, Ханарасай, — заметил господин, — это с какой лёгкостью ты переходишь от трезвой практичности к умозрительным фантазиям. Даже не замечая того, как практичность не оставляет от светлых фантазий ничего!
— Ещё раз говорю, учитель! Мы поставили себе целью искоренить бесчеловечное рабство — но вовсе не собирались достигнуть этого мгновенно! — Ханарасая нелегко было смутить. — Может, сменится одно поколение, может, два, три… но в итоге все граждане Державы станут свободны. Да, скажу цинично: повезёт не всем. Пускай вымрут эти переселённые холопы, но их дети или внуки уже не будут знать самого слова «холоп»!
— Оттого и крепостных освобождать не стали? — поинтересовался господин.
— Да, учитель! Мы, впрочем, как вам прекрасно известно, освободили их от личной зависимости. Теперь графы и бароны не могут их высечь, не могут против воли женить и уж тем более не могут продать без земли. Но имущественную зависимость мы вынуждены были пока оставить. Хлебопашцы крепки земле, а не господину, которому земля принадлежит. Они платят ему оброк, они не могут уйти с земли без его разрешения — но больших прав у владельцев теперь нет. Поступи мы иначе, раздай мы им господские земли — и неизбежно случилась бы дворянская война. А освободи мы их без земли — это кончилось бы селянской войной, потому что куда податься безземельному мужику, кроме как в разбойники? Но постепенно, по мере роста доходов Державы, мы будем выкупать земли у дворян и за умеренную плату в рассрочку продавать их мужикам. Пройдёт пара поколений — и восторжествует свободный труд на свободной земле!
— Ты, напомни, при каком ведомстве? — перебил его господин Алаглани.
— Учётно-земельном, — пояснил Ханарасай. — Оттого, кстати, очень хорошо знаю все эти дела с дворянами и мужиками. Но я ответил вам лишь на половину вопроса, учитель. Я показал, как можно изменить неправильное устройство общества и тем в итоге победить голод. Но есть ещё два врага — глупость и страх смерти…
— Интересно, интересно, — кивнул господин. — На площадях вроде такого не говорят.
— На площадях! — подтвердил гость. — Но в беседе с мудрыми людьми почему бы и не сказать, как оно нам мыслится? Итак, глупость. Она проистекает чаще всего из неправильного воспитания и образования. Ведь люди рождаются равными, во всяком случае, здоровые люди. Но какой-нибудь несчастный мальчонка, служащий, к примеру, в придорожном трактире и получающий только подзатыльники, неизбежно вырастет глупцом. Ибо некому было развить его природные способности. В то время как дворянский сын, сызмальства получающий изысканное воспитание, занимающийся с лучшими учителями… А ведь младенцами тот и другой были равны друг другу…
— Ну, бывают и обратные примеры, — хмыкнул господин, — но определённая правота всё же тут есть. И как же ваш Новый Порядок собирается преодолеть глупость?
— Очень просто! — вскричал гость. — Для начала мы в каждом городе откроем школы и сделаем обучение в них бесплатным и обязательным. Затем очередь дойдёт и до сёл. Учить мы будем детей вещам ясным и полезным, как то: грамоте и счёту, истории и географии Державы, ремёслам…
— Полагаешь, этого достаточно? — спросил господин.
— Разумеется, нет! Следующим шагом будут единые правила воспитания, которые сейчас уже разрабатываются лучшими нашими умами. Эти правила приобретут силу закона, и всякий родитель, будь то пекарь, мастеровой или граф, обязаны будут им следовать.
— Под страхом чего? — И вновь губы господина улыбнулись без участия глаз.
— Ну… — задумался Ханарасай, — хотя бы под страхом штрафа. Или умеренного телесного наказания. Впрочем, это уже детали. Давайте перейдём к самому главному врагу — к страху смерти. Согласитесь, что именно в силу этого страха слабые терпят бесчинства сильных, умные покоряются глупым, рабы — господам. На какие только гнусности ни идёт человек, боясь смерти! Но давайте разберёмся, чего, собственно, он боится? Телесных страданий, кои чаще всего сопутствуют прекращению жизни? Да, несомненно. Но это не главный страх. Главный страх — это то, что ждёт всех нас после смерти. Тысячи лет Доброе Братство учит, что за мельчайший свой грех каждый будет жестоко наказан Изначальным Творцом. Лишь немногие праведники вкусят радости Небесного Сада, остальным же дорога в бездну, в чёрное пламя. Именно о чёрном пламени на самом деле думает каждый, размышляя о смерти. Вглядываясь в свою жизнь, он понимает, что чёрное пламя куда вероятнее, чем Сад. Потому и стремится каждый как можно дольше оттянуть тот миг, когда придётся отправиться за ту черту, где кончается земная жизнь, пускай даже со всеми её горестями, и начинается пламя.
— Хоатти Рамаладийский, — усмехнулся господин. — «Трактат о трёх бедах и трёх способов от оных избавиться». Писано двести пятьдесят лет назад, напечатано не было, распространялось в рукописях.
— Какая разница, кто первым догадался? — досадливо отмахнулся Ханарасай. — Главное в том, что в основе страха смерти лежит убеждённость в наличии Творца, в наличии чёрного пламени и Небесного Сада. Вот эту убеждённость и надлежит разрушить!
— А вдруг всё оно так и есть? — прищурился господин. — И Творец, и сад, и пламя? Вдруг вы, граждане собранцы, подобны малым детям, которые закрывают глаза и думают, что коли стало темно, то никто их и не видит?
— Учитель — возмутился Ханарасай, — ну, вы же умный человек! Я понимаю, пятнадцать лет назад, ну даже десять… но теперь-то чего бояться? Праведный Надзор давно упразднён, а наиболее гнусные его члены получили суровое воздаяние от разгневанного народа…
— Тебе не кажется, Ханарасай, что наличие или отсутствие Творца никоим образом не связано с наличием или отсутствием Надзора? — возразил господин. — Я не собираюсь затевать с тобой философские дебаты, но сам посуди — если вы хотите разрушить в народе веру, то вам нужно будет привести очень серьёзные доказательства. Ты способен доказать отсутствие Творца?
— Пусть добрые братья сперва докажут его наличие, — рассмеялся гость.
— Ладно, допустим, вы убедите простой народ, что со смертью всё кончается, — вздохнул господин. — Но тебе не приходило в голову, что такой вот конец всего — ещё более страшен, чем чёрный огонь?
— Страшен он только больному, извращённому сознанию, — сочувственно объяснил Ханарасай. — А мы постепенно добьёмся, что сознание у людей будет здоровым. Тех же, кто разжигает в народе суеверия, мы заставим замолчать.
— Почему же вы тогда не закрыли храмы и не объявили запрет на вероучение? — недоумённо спросил господин. Впрочем, мне показалось, что недоумение он лишь изображает. Ханарасай же, выхлебав девятую по счёту чашу, этого не замечал.
— Это несвоевременно, — объявил он, потянувшись к кувшину. — Тёмных людей пока в Державе слишком много, а сила наша не столь велика, чтобы вести ещё и войну против приверженцев Братства. Но вот уже в следующем поколении, когда количество образованных людей резко увеличится, мы постепенно начнём душить суеверия и их носителей.
— Думаешь, получится? — очень тихо спросил господин.
— Разумеется! — Ханарасай стукнул чашкой по столу, едва не испортивдве хороших вещи. — Поймите, учитель, что есть человек? Это лишь деревянная колода, из которой умелый мастер может вырезать всё, что потребно. Может — грубого идола, а может — прекрасную статую… Не следует только ждать быстрых результатов, но мудрый мастер и так не будет торопиться.
— И кто же ваш мастер? — ещё тише спросил господин.
— Учитель! — поднял палец Ханарасай. — Давайте на этом остановимся. Ибо такие вопросы лучше не обсуждать, сами догадываетесь, почему. Вообще, учитель, я должен вам сказать… — голос его затих, а тон вдруг сделался совершенно трезвым. — Вы бы поосторожнее, учитель. Человек вы, конечно, уважаемый, и многие в Собрании перед вами в долгу. Но…
— Что «но»? Болтаю непозволительное? — деловито уточнил господин.
— Не в том даже дело, — вздохнул гость. — Я, собственно, толком ничего и не знаю… так, обрывочки и догадки… Но у Пригляда есть к вам некий непонятный мне интерес. Это всё, что я могу сказать. Просто прошу, будьте поосторожнее. И в словах… и в делах. Понимаете, мой пост не из последних, но если что — я мало чем сумею помочь.
— Ну, благодарю, — помедлив, отозвался господин. — Ты всё-таки не совсем испортился, Ханарасай. А знаешь что? Пожалуй, нам обоим пора отойти ко сну. Всё-таки, согласись, галаарийское — оно коварно. Пьёшь-пьёшь, и всё кажется, водичка сладкая, а потом раз — и ноги не держат. Я сейчас лакея кликну, отведёт тебя в твою комнату.
И раздался звон колокольчика.
Вот, собственно, и всё о госте нашем Ханарасае. Утром, плотно откушав, они с господином уехали в город, а вернулся господин один. Зачем приезжал этот самый Ханарасай? Знаете, может, конечно, просто чтобы поболтать со старым другом и, как выяснилось, учителем — но мне почему-то подумалось, что именно ради последних его слов, ради предупреждения весь разговор и затевался.
А я, кстати, вновь тогда не выспался, полночи беседу их по памяти записывая.
Лист 20
На другой день я с утра отпросился у господина помочь Алаю — он из травяного сарая в подвал и половины ещё не перенёс. А уже скоро могли начаться холода, осень только поначалу теплынью нас порадовала, а с листопада начались дожди и дули постоянно северные ветры. Из тех лесов, за которыми плещутся серые волны Ледяного моря. Тех лесов, где бы сейчас мучился Хайтару… если бы, конечно, не помер в первый же год.
Именно о Хайтару думал я, начиная разговор с Алаем.
— Слушай… всё хочу спросить, да как-то не получалось раньше. Вот этот наш Благоуправитель — он кто? Откуда взялся?
Алай аж присвистнул.
— А почему ты меня спрашиваешь?
— Ну… — замялся я, — ты всё-таки образованный. В Благородном Училище обучался, и дома тоже, сам же рассказывал, книжки всякие, умные разговоры… А я у себя в Тмаа-Урлагайе только гвозди и видел, и про Новый Порядок у нас особо и не говорили. А интересно ж…
— Да как тебе сказать, — задумался Алай. — Я-то не слишком интересовался, мне больше про путешествия хотелось… Но в Училище нам говорили, что гражданин Благоуправитель родился в незнатной, но уважаемой семье и в детстве родителей радовал послушанием да прилежанием, ум его простирался до небесных высот и морских глубин, и с малых лет понял он, сколь несправедлив Старый Порядок. А как подрос он, то начал людям глаза открывать на правду о королевских злодеяниях и на то, как добрые братья тёмный народ дурят. И за то изгнали его из родного города Тмаа-Сиаради, и пришлось ему скитаться по необъятным землям Державы, сподвижников собирая. И росло их число, и множилась их сила, и гремели слова правды. Но нашёлся среди сподвижников предатель, нюхач из Праведного Надзора, и схватили Благоуправителя, и бросили его в подвалы Башни Закона, и лютым пыткам подвергли, дабы отрёкся он от своих слов. Но выдержал он — и другие борцы, с ним вместе в плен попавшие — жуткие мучения, и бежал в Норилангу, и там, укрепившись, полки свои на Державу двинул, а тут к воинству его присоединялись все, кто за свободу и справедливость. И низложен был король, одержана была славная победа, и перешла власть к Высокому Собранию, первенствует коим он, наш дорогой Благоуправитель.
Всё это он выпалил на одном дыхании, и только в глазах прыгали смешинки.
— Ну ладно, — махнул я рукой, — это понятно, это в Училище. А дома что говорили?
Алай вмиг сделался серьёзным.
— Дома говорили всякое. И что в молодости служил наш Благоуправитель стряпчим у какого-то графа, и графа того разорил, земли его по поддельным бумагам продал. Но попался, и его секли кнутом на Придворцовой площади, а потом отправили в кандалах на каторгу — на те самые медные рудники, на которые и тебя везли. Только он сбежал не дорогой, а уже оттуда. Говорили, подкупил стражу, ибо успел припрятать немало золота. Бежал в Норилангу, а там поступил на секретную службу в тамошний Особый сыск. Ну а потом как-то так вышло, что оказался он в Державе и во главе десяти полков наёмников… Отец с братом, помню, даже подсчитывали, сколько золота ему потребовалось, чтобы наёмникам платить.
— Думаю, немало, — понимающе кивнул я, купецкий сын.
— Говорят, не обошлось без помощи Нориланги. — Алай говорил еле слышно, хотя тут, в подвальном этаже, никто нас слышать не мог. — Только они думали, что получится простая смута и тогда наши западные провинции отхватить удастся. Но Благоуправитель оказался хитрее и так сумел власть взять, что почти без народных волнений обошлось. И ничего Нориланге не выгорело, потому они уже восемь лет на нас зубы точат.
— Слушай, а почему его только так и называют — Благоуправитель? Почему не по имени? — ответ я знал, но было мне интересно, что скажет Алай.
— Чародейства боится, — глазом не моргнув, пояснил Алай. — Всем же известно — через имя можно на человека чары наложить. И ещё потому, говорят, он лицо своё скрывает, в серебряной маске ходит. Чтобы никто случайно не опознал. Ближние сподвижники, конечно, знают, но сам понимаешь, державную тайну хранят. И ещё, говорили, нюхачи из Пригляда специально распускают самые разные слухи об его имени, один другого глупее. Ну, догадался, наверное, зачем?
— Чтобы если кто чары хочет на него наслать, то на ложные имена насылали?
— Именно так! — кивнул Алай.
— А гляди, занятно как выходит, — улыбнулся я. — Доброму Братству он не верит, а в чары, значит, верит?
— Откуда мы знаем, во что он на самом деле верит? — толково ответил Алай. — Может, и про серебряную маску всё врут.
— Может, — согласился я, и разговор наш перекинулся на то, что Алаю приятнее — на дальние земли и морские корабли, кои до тех земель по полгода ходят.
Спрашиваете, зачем мне этот разговор был нужен? Да, конечно, ничего нового я о Благоуправителе не узнал, зато кое-что узнал и об Алае., и о его семье. Может быть, отец его и в самом деле к тому заговору причастен, коли такие разговоры в доме велись. Особенно про серебряную маску. Мы-то с вами, почтенные братья, знаем, что маска есть. Только не серебряная.
В общем, понял я про Алая вот что: если он и есть тот загадочный нюхач, который на чердаке подслушивает, то уж никак не от Пригляда. Приглядский ни за что не стал бы говорить про маску.
Ну, к обеду господин вернулся, а в три часа пополудни, как всегда, начался приём. Посетителей в тот день было десять человек — можно сказать, наплыв, обычно-то больше пяти-шести не бывает. Я уж замучился то и дело из-за ковра выбегать и очередного жаждущего встречать. Так что про первых девятерых говорить на стану, хвори как хвори, и на мой взгляд, с такими вообще незачем к наилучшему лекарю ходить, любой сгодится да дешевле выйдет. Но вы ж знаете человеческую природу — коли что в кошельке звенит, то непременно хочется получить не хорошее, а наилучшее.
А вот про десятого посетителя расскажу подробнее, ибо из-за него закрутилось многое.
Это оказался мальчишка примерно моих лет. Но сразу по нему видно — из высокородных, одет не просто богато, а изысканно. Плащ фиолетового бархата, узкие зеленые панталоны из дорогущего галаахайского шёлка, чёрный берет с серебряной бляшкой, а в бляшку рубин огранённый вставлен. Ну и сабля, конечно, и взрослая сабля, явно пока ему великовата. Что же до внешности, то с меня ростом, но поуже малость, волосы прямые, тёмные, но совсем уж чёрными я бы их не назвал. Лицо не загорелое, брови тонкие, глаза серые, и никаких особых примет — не считать же за таковые два прыща на подбородке…
А надо сказать, почтенные братья, что доселе к господину только взрослые посетители приходили. Потому и удивился я, но виду не подал, склонился до пояса и спросил:
— Как прикажете о себе доложить, высокородный господин?
— Скажи, что Баалару Хидарай-тмаа, старший сын графа Диурамиля Хидарай-тмаа, просит приёма у лекаря Алаглани, — отчеканил пацан.
— Обождите тут, высокородный господин, — кивнул я. — Позвольте плащ ваш. Сейчас господину доложу. Может, вина? Или сладкого виноградного сока?
Если и понял он мой намёк на юный свой возраст, то виду не подал.
— Благодарю, мальчик, но мне ничего не надо. Я так подожду.
Ишь ты, благодарит! Видать, и впрямь древний род, где вежливость со слугами особым шиком считается! Это не дворянчики, чьи деды сукном в лавке торговали, а то и навоз выгребали…
Доложил я, как черёд пришёл, о нём господину и добавил:
— Между прочим, это пацан моего возраста.
— Занятно, — без всякого удивления произнёс тот. — Он последний? Ну, зови.
Пригласил я посетителя в кабинет и удрал за ковёр, на рабочее своё место.
Высокородный графёныш Баалару Хидарай-тмаа как в кабинет вошёл, так сразу осматриваться начал. Видать, в диковинку.
Господин его в гостевое кресло усадил, а сам за стол свой уселся и кота на руки взял, гладить рыжего принялся. Так они молчали минуту, потом спросил господин:
— Насколько я понимаю, блистательный Баалару Хидарай-тмаа, вы нуждаетесь в лекарском моём искусстве? Что же беспокоит вас? Какого рода недуг?
Графёныш ссутулился и на руки свои уставился, будто впервые их увидел. Потом всё же заговорил:
— Господин лекарь, я… даже не знаю, как начать. Понимаете, дело в том, что я действительно нуждаюсь в вашем искусстве, но, похоже, не лекарском…
Господин аж брови приподнял.
— О каком же ином искусстве вы говорите, блистательный? Чем ещё я, городской аптекарь, могу быть полезен? Вроде бы, насколько мне известно, другими искусствами не владею. В юности, правда, было дело, пытался научиться играть на лютне, но без особого успеха. Или, может, вы имеете в виду воинское искусство? Не стану скрывать, мне пришлось несколько лет носить солдатскую кирасу, был я и ранен в боях близ озера Саугари-гил, до сих пор колено в сырую погоду ноет… но опять же, если вам требуется учитель фехтования, то это явно не ко мне. Я был арбалетчиком, а с клинком обращаться умею весьма и весьма посредственно. Не говоря уж о том, что за долгие мирные годы те навыки изрядно забылись…
Баалару Хидарай-тмаа поднял голову, и хоть не мог я рассмотреть в дырочку его взгляд, показалось мне по виду его, что посетитель наш едва сдерживает боль. А уж какую — телесную или душевную, оставалось лишь гадать.
— Господин Алаглани, — голос его, в отличие от моего, ещё и не думал ломаться, и я уловил в нём что-то похожее на слезу. — Я говорю об искусстве особого рода, коим вы, насколько мне известно, владеете.
— От кого же вам такое известно, блистательный? — невозмутимо поинтересовался господин.
Графёныш помолчал, вновь на пальцы свои поглядел, будто на них подсказка написана, а потом тихо проговорил:
— Старый князь Гуарамини-тмаа. То есть не он сам, конечно, а Хундарагу, его внучатый племянник. То есть Хундарагу Гиарахиль-тмаа. Мы с ним в вместе седьмом классе учимся, в Благородном Училище.
Мне вдруг подумалось, что этот высокородный юнец вполне может знать Алая — в столице-то лишь одно Благородное Училище. И кабы господин Алая с лакейской должности не сместил — вот была бы штука, встреча одноклассников. Интересно, послал бы графёныш весточку в Пригляд?
— Занятно, — рассеянным тоном произнёс господин. — И что же вам рассказал ваш… гм… однокашник?
— Он сказал, что пять лет назад у деда его украли… я толком не понял… в общем, какую-то очень дорогую ему вещь. Дорогую не в смысле стоимости, я говорю о сердечной привязанности. И вы, господин Алаглани, каким-то образом сумели вещь эту отыскать и старому князю вернуть. А старый князь никому об этом не рассказал, только Хундарагу, под большим секретом. Сказал, если возникнет совсем уж безвыходная ситуация, то обратись к нашему городскому аптекарю… только по возможности тайно.
Господин откинулся на спинку своего кресла и поглядел на гостя внимательно.
— По возможности тайно… кажется, весь седьмой класс о таинственном аптекаре знает? Это, блистательный, даже не смешно!
— Нет, что вы! — вскричал графёныш. — Хундарагу только мне шепнул, потому что мы с ним дружим крепко! А больше никто не знает!
— А интересно, — прервал его возглас господин, — из каких таких соображений старый князь решил поведать сие внучатому своему племяннику?
— Ну… — замялся Баалару Хидарай-тмаа, — может, потому что иных наследников у него не осталось? Вы, должно быть, знаете, все сыновья князя погибли в тааранском побоище пятнадцать лет назад, не успев оставить потомство. А единственная дочь его, ныне уже скончавшаяся — Хандарагу приходится тёткой… И год назад он позвал к себе Хандарагу и объявил его своим наследником, подписал при нотариусе бумаги. А как ушёл нотариус, он ему о том деле поведал… то есть о вас.
— Послушайте, блистательный Баалару Хидарай-тмаа, — суровым тоном заговорил господин, — скажу вам вот что. Чем бы ни окончился этот наш разговор — передайте своему однокласснику, чтобы ко мне он не обращался ни по какой надобности, исключая разве что медицинскую. Он передал вам своё… гм… наследство — так пусть знает цену такому решению. Вы меня поняли?
Графёныш кивнул.
— Теперь о вас, блистательный. Я попрошу вас предельно спокойно и внятно изложить обстоятельства, вынудившие обратиться ко мне. Ибо, не зная ничего, ничего нельзя и обещать, как сказано у поэта:
Кто тщится выполнить желание чужое,
Не ведая сплетения деталей,
Подобен тот влюблённому, который
Своей избраннице готов преподнести
Все три луны, сорвав их в чёрном небе,
А также звёзды нанизать на шнур из шёлка
И подарить красавице. Да только
Безумцу недоступны те просторы,
И выслушав пустые обещанья,
Любая дева предпочтёт иного,
Который ей не звёзды, а рубины,
Не луны, а горсть золота подарит.
Вот потому, не зная обстоятельств,
Ни за какое дело не берись.
— Хорошо, — кивнул блистательный. — Я вам, конечно, всё расскажу. Дело в том, что у меня есть… то есть был… в общем, мы с Алишем были как братья. Его мать была моей кормилицей, и хотя она считалась холопкой, но в нашем доме её все любили и уважали, Алиш у неё младший, а четверо сыновей сейчас уже взрослые, женились, в нашей деревне Лисий Хвост живут… но я не про деревню, я про Алиша. Мы даже родились в один день, и меня дали ей выкармливать грудью. И сколько я себя помню, мы всегда вместе с Алишем были.
— Алиш, — перебил его господин. — Интересное имя, в наших краях редкое.
— Да, господин лекарь, — подтвердил графёныш, — дело в том, что кормилица моя, Исиганаши, с севера, из арнилойских болот. Её предки больше сотни лет назад бежали оттуда на земли Державы, я не знаю, что там случилось, Исиганаши не рассказывала. Только ещё её бабушка с дедушкой нашему роду служили.
— Служили — или были холопами? — уточнил господин.
— Ну… — сцепил посетитель пальцы, — я толком не интересовался деталями… Может, её отец уже продался в вечное рабство моему деду… в общем, у нас никто про это и не думал, и мы с Алишем были как братья. Играли вместе, спали, дрались, и шлёпала нас Исиганаши, не разбирая, кто считается рабом, а кто господином. Я вообще про эти вещи узнал только в шесть лет, когда случилось Низложение… Тогда отец мой срочно всем своим холопам дал освобождение и подарил земли, чтобы они не попали под указ Высокого Собрания о переселении дворовых людей. Еле-еле успел, ему один знакомый, служивший тогда в земельно-учётном ведомстве, шепнул.
— Ну, это, конечно, благородно с его стороны, — заметил господин, — но не пора ли перейти к сути ваших неприятностей?
— А суть в том… — тихо заговорил блистательный, — что я его предал… Алиша. Моего друга.. моего брата…
По нему видно было, с каким трудом выдавливает он каждое слово. А произнеся эту фразу, он уронил голову на сцепленные ладони и заревел. Громко, позорно, как мелкий пацанёнок, пойманный на покраже варенья.
— Успокойтесь, блистательный граф, — господина, как мне показалось, совсем не тронул его плач. — Не забывайте ни о высоте вашего происхождения, ни о серьёзности вашего дела. Если вы и впрямь нуждаетесь в моей помощи, то давайте не тратить время на глупости.
Похоже, эти слова на графёныша подействовали. Он замолчал и принялся что есть силы вытирать ладонями щёки.
— Я предал его… — повторил он глухо. — А получилось так: пришли ко мне в гости трое одноклассников, с которыми я раньше не особо дружен был, но хотел сблизиться. Потому что Хайдари-тмаа лучше всех в классе фехтует, Базиарай-тмаа самый смелый, он уже дважды с десятиклассниками дрался на дуэли, а Рианости-тмаа самый весёлый, над его шутками все покатываются, и если уж он кому даст прозвище, то прозвище в точку, намертво к человеку прилепится. Мне давно хотелось с ними подружиться, но они меня не принимали в свою компанию. А тут мне на день рождения отец подарил ариналакскую музыкальную машинку. Там такие рычажки есть, и двигая их, можно самые разные мелодии составлять, и машинка их сама играет, пока завод действует. Вот я и пригласил ребят посмотреть.
— Пока ничего ужасного не вижу, — хмыкнул господин. — Что же было дальше?
— А дальше было так, — вздохнул мой высокородный сверстник. — Пришли они и увидали Алиша, который как раз возле машинки сидел и рычажки выставлял. Спросили, кто таков, и когда узнали, что слуга, бывший раб, стали потешаться над ним. Всякие гадости говорили… например, часто ли он моется, ибо несёт от него как козла. Или спрашивали меня, держу ли я его в строгости, сажаю ли на цепь, секу ли розгами. И почему на нём рабского ошейника нет… ну и всё такое.
— И как же вы себя повели, блистательный? — сухо спросил господин.
— Я… — дыхание у графёныша прервалось, — я мерзко и подло себя повёл! Я вместе с ними смеялся, поддакивал и самого себя убеждал, что это просто шутка. А на самом деле я просто боялся, что если возмущаться стану, они не захотят со мной дружить. И совсем тогда не думал, как Алиш всё это выносит.
— По крайней мере, хорошо уже то, что вы честно сейчас об этом рассказываете, — заметил господин. — И пытаетесь понять свои внутренние побуждения, не прибегая к столь частому среди людей самооправданию. А вот чем вы можете объяснить поведение одноклассников?
Высокородный Баалару Хидарай-тмаа судорожно вздохнул.
— Только, прошу вас, пусть слова мои останутся между нами… Дело в том, что все трое они… как бы это сказать… недолюбливают Новый Порядок. И у них есть к тому поводы. У Хайдари-тмаа казнили деда, он отказался присягать Высокому Собранию. У Базиарай-тмаа два года назад посадили в Башню Закона двоюродного брата, по Арахайскому делу. Вроде как знал о заговоре и не доносил. И хотя его не осудили с прочими заговорщиками на казнь, но он умер в заключении. То ли от пыток, то ли просто от холода и голода. А у рода Рианости-тмаа отобрали в казну большую часть земель, потому что отец его поссорился с каким-то членом Высокого Собрания. Ну и к тому же у всех у них в год Низложения отобрали дворовых людей. В общем, когда они увидели Алиша и узнали, кто он такой, то, наверное, подумали, что вот бывший раб стал ровней своему господину, и всё из-за Нового Порядка. То есть как бы Алиш оказался виноват в их семейных бедах. Потому они на него и набросились.
— Это понятно, — кивнул господин. — Собака кусает палку, не в обиду будь сказано их сиятельствам. Но что же было дальше?
— После того, как они ушли, Алиш не сказал мне ни слова. А ночью я просыпаюсь… ну, выйти по нужде… и чувствую, что-то не так. Нет Алиша. Он же в моей комнате спал, на диванчике. Я сперва подумал, что он тоже по нужде… но его ни в отхожем месте не было, ни на дворе. Я до утра ждал, спать не мог, а утром уже всех на ноги поднял. Отец выслал слуг искать, сообщил в городскую стражу… но без толку. Вот уже неделя прошла, а найти Алиша не можем. Я понял, что обиделся он и ушёл из нашего дома. Не на этих идиотов обиделся, а на меня, что я подлизывался к ним.
— Ну и что же вы предприняли, блистательный? — голос у господина был скучным и каким-то серым.
— Я… Я всех троих вызвал на дуэль! — вскричал посетитель.
— А, ну конечно же, — покивал господин. — Дуэль — лучшее средство решить задачу. Победив негодяев на дуэли, вы думали тем самым вернуть своего молочного брата?
— Нет, конечно, — грустно признал графёныш. — Но если бы я этого не сделал, то запятнал бы свою честь. Не в обиду будь вам сказано, господин Алаглани, но любой человек благородного происхождения понимает такие вещи без слов.
— Ну-ну, — хмыкнул господин. — И что же ваши противники?
— Они отказались драться. Хайдари-тмаа сказал, что было бы недостойным делом убить меня на дуэли, поскольку я как следует саблю в руках держать не умею, Базиарай-тмаа сказал, что дуэль в данном случае невозможна, ибо при любом её исходе неизбежен донос в Пригляд, а он не хочет лишних неприятностей своему роду, и без того пострадавшему от Нового Порядка. Рианости-тмаа — тот передал через слугу записку, что считает повод для поединка ничтожным, однако же готов принести мне извинения, ибо щадит мои расстроенные нервы.
— Ладно, это уже неинтересно, — заговорил господин. — Насколько я понял, именно тогда вы стали искать, кто бы мог помочь, и ваш одноклассник поделился своим «наследством»?
— Именно так, — кивнул графёныш.
— Что ж, давайте обсудим, — предложил господин, встав из-за стола. Кота он осторожно снял с колен и посадил в своё кресло. — Итак, вы думаете, что я смогу отыскать вашего Алиша, подобно той… гм… вещи старого князя. Что мне на это ответить? Первое — даже если я возьмусь за это дело, то не могу дать никаких гарантий. Второе — при любом исходе я требую от вас строжайшего хранения тайны. Третье — прежде, чем я начну действовать, мне придётся удостовериться, что вы именно тот, кем себя назвали, и что в ваших словах нет ни капли лжи. Проверку, если не возражаете, произведём незамедлительно, но должен предупредить о серьёзной опасности сей процедуры.
И он растолковал графёнышу всё то, что говорил вдове Анилагайи. И про флюиды, и про линзу, и про возможность прямо сейчас встать и уйти, не подвергая себя смертельному риску.
— Разумеется, я готов пройти любое испытание! — заявил наследник рода Хидарай-тмаа.
И прошёл. Да и без изумруда было видно — не врёт. Сами посудите, почтенные братья — не мог этот парень быть человеком Пригляда. Слишком уж высокороден и слишком юн. Чтобы такого подчинить, нужны особые обстоятельства. К примеру, чтобы вся его родня по обвинению в заговоре сидела сейчас в Башне Закона и ждала приговора. А что с родом Хидарай-тмаа всё в порядке, и без изумруда понятно. Потому что случись иное — весь город бы о таком шумел.
— Что ж, — сказал господин, убирая изумруд в ящик стола. — Теперь у меня не осталось сомнений в вашей искренности, блистательный Баалару Хидарай-тмаа.
— Если можно, — сказал вдруг наследник рода, — зовите меня просто Баалару, без титулов. Знали бы вы, как эта пышная титулатура утомляет…
— Ну, как изволите, Баалару, — не стал спорить господин. — Теперь к делу. Как вы понимаете, искусство, подразумеваемое вами, весьма опасно, причём в разных смыслах. Начну с простого. Вы понимаете, почему именно следует держать всё это в тайне? Сейчас, на девятом году Нового Порядка, когда нет уже, вроде бы, оснований бояться Праведного Надзора?
— Ну… — неопределённо протянул разрешивший называть себя попросту личным именем. — Наверное, всё равно возможны какие-то неприятности…
— Совершенно верно, — кивнул господин. — Неприятности возможны самые разносторонние. Потому что одно дело — закон, а другое — действительное положение вещей. Тайное искусство — это сила, это, если угодно, оружие. А любую силу, любое оружие… всегда найдутся желающие прибрать к рукам. Как вы думаете, почему я до сих пор жив, уважаем в городе, имею неплохой достаток и могу время от времени оказывать нуждающимся услуги известного рода? Лишь потому, что об этом самом, как вы выразились, искусстве никто не знает. Все воспользовавшиеся им хранят молчание… хотя случай со старым князем и его наследником меня изрядно покоробил. Стоит узнать о моих способностях кому угодно… вовсе не обязательно Пригляду. Особый сыск в Нориланге тоже был бы заинтересован… равно как и ночные короли города, и заговорщики, мечтающие восстановить корону, и многие другие, кого и упоминать не стоит.
— Я понял, — кивнул Баалару.
— Вот и хорошо. Теперь о второй опасности. Опасность тут исходит от самого искусства и направлена на того, кто им пользуется. Это не каллиграфия. С такими силами шутить не стоит. Помогая вам, я подвергаю риску и свою жизнь, и свой рассудок. Вы понимаете, что из этого следует?
— Понимаю! — твёрдо сказал Баалару. — Опасный труд требует достойного вознаграждения. Я готов отдать всё, что у меня есть…
— А что у вас есть, Баалару, кроме этой харамайской сабли и каких-нибудь безделушек в детской, вроде музыкальной машинки? — усмехнулся господин. — Всякому отроку, конечно, неприятно, когда ему напоминают о возрасте, но вы пока ещё не достигли совершеннолетия, а кроме того, не вступили в права наследования, и дай вам Творец как можно позднее вступить… Поэтому заплатить вы мне никак не можете. А ваш почтенный отец вряд ли станет платить за вас — вы же, надеюсь, не собираетесь поставить его в известность, куда и зачем ходили?
— Я… я напишу закладное письмо… как это называется… вексель, — предложил Баалару. — И когда придёт время… вы можете его предъявить в суде…
— Не говори глупостей, мальчик, — морщинки над носом господина опасно сузились. — Золото и серебро я беру только за лечение больных. Особое же искусство несовместимо с требованием денег. Всем, кому помогаю — я помогаю бесплатно. Но при этом считаю себя вправе при каких-нибудь обстоятельствах воспользоваться помощью своего клиента. Разумеется, если он сможет и захочет её оказать. Если я смогу вам помочь — вы когда-нибудь, пускай многие годы спустя, тоже мне поможете, в разумных пределах. Устраивает?
— Ага! — совсем не по-графски вскричал Баалару.
— Что ж, коли мы обсудили и этот вопрос, то пора перейти к делу.
Господин вытащил из дальнего шкафа уже знакомые мне зеркала и зажёг три свечи.
— Сядьте прямо, Баалару! Расслабьте руки, а ещё лучше, отцепите вашу саблю, ибо лишний металл может нам помешать. Вот так. Теперь глядите на пламя и вспоминайте внешность вашего Алиша.
Я напрягся. Если сейчас в зеркалах возникнет изображение — значит, всё хуже некуда, значит, я давно разоблачён и вообще непонятно, почему доселе жив. Но в зеркалах не отражалось ничего, кроме колеблющихся огоньков свечей.
Продолжалось это долго — наверное, четверть часа. В кабинете стояла тишина, молчал Баалару, молчал господин, не подавал никаких звуков кот. Наконец господин негромко заговорил.
— Достаточно, блистательный. Теперь я представляю, кого искать. Но если вы думаете, что я прямо сейчас сумею найти вашего друга и брата, то заблуждаетесь. На это потребны и время, и особые средства. Посему так: приходите завтра в этот же час — надеюсь, к тому времени я уже буду знать, где находится Алиш, и тогда придёт черёд думать, как его вернуть. Сейчас идите домой. И вот ещё что. Визит в мой дом вам, скорее всего, не удастся скрыть. Кто-то наверняка вас видел, шепнут одному, другому, и пойдёт. Поэтому нам с вами потребуется внятное объяснение. Итак, вас очень беспокоят прыщи на подбородке, и вы пришли выводить их к наилучшему столичному лекарю. Ведь род Хидарай-тмаа не станет экономить и обращаться к цирюльникам. Усвоили?
— Ага! — поднимаясь с кресла, подтвердил юный граф.
— Кстати, когда прыщи сойдут, заплатите пятнадцать огримов, — в спину ему бросил господин. — Надеюсь, тут уж отец ваш не поскупится.
Я успел выбежать из-за ковра и, почтительно кланяясь, встретил Баалару перед дверью кабинета.
— Пойдёмте, высокородный господин, — заботливо тараторил я. — Осторожней, не споткнитесь на ступеньках. Скользкие они…
Что правда, то правда. Пока господин с графом беседовали, Дамиль успел лестницу вымыть.
Лист 21
Вечер у нас тоже интересно прошёл. Как поужинал я на кухне (Амихи от щедрот половинку медового пряника добавил) и зажёг в кабинете люстру (ох, и муторное же это дело!), господин велел мне в гостевое кресло садиться. В смысле, опять изучить моё драгоценное здоровье. Зеркала даже и не убирал после графёныша, только оплывшие свечи заменил.
Я, конечно, скривился. Знаю я эти проверки! Опять приснится пакость какая-то, и долго ещё помниться будет. Ну вот не верю, что это для здоровья нужно. То есть если и нужно, то уж точно не для моего.
— А может, не надо, господин? — для порядку поворчал я, устраиваясь в кресле поудобнее. — Недавно ж только проверяли?
— Надо, Гилар, надо, — сухо ответил господин. — Мне лучше знать.
Можно было и дальше с ним собачиться, но я не стал. Всё равно же ничего не изменить. Так что принялся я, как и велено, глядеть на свечи и вспоминать, что мою душу грызёт. А её ведь много чего грызёт, червей в ней, сами понимаете, изрядно скопилось. И все жирные такие, кусачие…
Ну, как и раньше, задрожали огоньки свечей, расплылись, пошли крутиться жёлтыми кругами, и почудилось мне, что круги эти один за другим выстраиваются, и получается этакая то ли труба, а то ли кишка, и затягивает меня туда какая-то равнодушная сила. Зазвенело в ушах, а в глазах не то чтобы потемнело, а посерело как-то, словно туман сгустился, а как рассеялся он, обнаружил я себя в подполе.
То есть там, в трактире. Был у нас, конечно, и подвал, где запасы хранились, и ледник, а был и малый такой подпол, на кухне, там овощи держали, которые на сегодня-завтра предназначены. Люк туда квадратный вёл с медным кольцом, поднимешь люк, и вниз лесенка на семь ступенек. А внутри тесно, четыре локтя всего в ширину и локтей семь в длину. Ящики деревянные вдоль земляных стенок стоят, а в ящиках — и морковь, и репа, и свёкла. Дальняя стенка из досок сбита, только вы б её на моём месте не увидели, потому что не было огня, в полных потёмках я сидел. И если бы не приходилось мне бессчётное число раз туда с лучиной лазить за припасом, о деревянной стенке и не знал бы. А так — выручила.
В подполе я почему сидел? Дядюшка Химарай засадил на ночь. В наказание за то, что поднос с мисками уронил, когда заказанный ужин купцам из Верхнего Амглуса нёс. Закружилась голова — то ли с устатку, то ли жар поднимался, поскольку одна из сестриц-лихорадиц уже день как поцеловала меня. Ну, знаете, есть в народе такое поверье. Как поцелует, так, значит, и начинается… Короче, миски вдребезги, пол дощатый в брызгах да в ошмётках… а были там куриный бульон с лапшой да свинина запечённая с овощами… Ну, понятное дело, чем кончилось. Сперва, как водится, пришлось мне штаны спустить да на лавку лечь, а там уж чёрная дядюшкина плеть вдоволь натешилась. Но порка — это ещё ладно, главное-то наказание — подпол! Потому что на всю ночь, а там мало того что зябко — там крысы! Попробуй только уснуть — мигом что-нибудь отгрызут. А прикиньте, легко ли их гонять, когда ни лучика света… И предстояло бы мне так до утра время провести, да только решил я погулять. Помните, про стенку дальнюю говорил? Так вот, пара досок в ней только на верхних гвоздях держатся, а снизу проржавели гвозди насквозь, и вытянуть их даже десятилетнему сопляку не задачка. Отодвинешь доски — и пожалуйста, огромный открывается тебе простор, гуляй под полом, там лишь кое-где перегородки. И прикинул я, какие комнаты надо мной будут, если пойти куда.
Ну да, вы правы, в полной тьме гулять непросто. А сидеть в ней, думаете, легко? Когда ходишь туда-сюда, крысы хоть опасаются, а будешь в том подполе крошечном сидеть — мигом обнаглеют. Проверено!
В общем, вылез я по ту сторону стенки и побрёл куда глаза глядят. А поскольку никуда они глядеть и не могли, то сделал я сорок шагов направо, а после десять налево. Аккурат попал под комнатку за нижней залой, где дядюшка повадился дела перетирать с мутными личностями. Личности и товары всякие из-за рубежей возили, в обход, понятное дело, мытных застав, и барахлишко сбывали — то ли просто краденое, то ли снятое с тех, кого дорожные душегубы зарезали. Коли дядюшка меня на ночь в подпол сажал, я частенько под ту комнатку приходил, послушать. Всё ведь слышно, пол тонкий, всего в два слоя двухпальцевые доски положены, и мой потолок — а стало быть, дядюшкин пол — тянулся всего в вершке от моей макушки лохматой. А если приложить левую ладонь к этим доскам, а правую — к правому же уху, то каждое слово разобрать можно, даже тихонько сказанное.
Зачем, спрашиваете, я подслушивал? Ну, первую причину я уже вам растолковал — из овощного подпола уйти надо было, не сражаться же впотьмах с крысиным племенем. Вторая причина — раз уж ночью поспать не получится, то хоть не так скучно будет. Иногда там, в комнатке, очень даже занятные вещи говорятся.