Глава 23.2

Юрка никак не мог поверить, что сам, своими руками, выкроил в палатке запасной выход. Что сам хватался за нож и резал ткань. Этот момент стерся из его памяти начисто. Зато он довольно быстро поверил, что мертвяка уже нет. Даже выглянул, держа меня за руку, наружу, пошарил глазами по окрестностям, судорожно сглотнул. Спросил для чего-то сиплым шепотом:

— А сапоги унес?

Я покачал головой. Наташа кхекнула, погладила его по плечу, пропела ласково:

— Как тебе сказать?

— Скажи, как есть. — Юрка нахмурился, ожидая подвох.

— Ну тогда так, — она почему-то опустила взгляд, словно сама была причастна к гибели сапог, — сапоги никто не унес, но ходить в них ты не сможешь.

Парень моргнул и поспешил откреститься:

— Я и не собирался. Ну их нафиг, носить вещи мертвеца. — Поплевал через левое плечо, но креститься не стал. — Потом еще ноги за это отрубят.

Это было сказано так искренне, с таким чувством, что Тоха не сдержался. Невольно прыснул и ушел от палатки подальше. Не хотел обижать Юрку неуместным смехом.

Наташа без намека на иронию продолжила:

— Не поэтому, Юр. В них никто не сможет ходить. Они почти сгорели.

— Как сгорели?

Бедняга опять смотрел на меня. И мне пришлось отвечать:

— Обычно сгорели. Мы утром нашли в костре все, что осталось.

Юрку наморщил лоб, пробурчал обиженно:

— Ни себе, ни людям, значит?

Он свято верил, что сапоги подпалил их старый хозяин. И я пока не знал, как его переубедить.

— Наташ, мальчики, — донеслось от костра, — идите уже завтракать. Какао готово!

Зиночкин призыв удивительным образом разрядил обстановку. Юрка засуетился, начал надевать штаны. Все потихоньку засобирались прочь. Ушла и Наташа. Остался я один.

— Юр, — сказал я, — ты не думай. Это все не на самом деле было. Это все морок, галлюцинация.

— Сам ты морок, — Юрка сглотнул, сделал вид, что вот-вот зарыдает. — А это откуда взялось?

Он ткнул пальцем в угол палатки. И я заметил то, что раньше было скрыто фигурами ребят. У выхода, у самой стеночки лежал топор.

— Морок принес? — Юркин голос опять дрогнул от ужаса. — Или галлюцинация не рассосалась?

На это у меня пока не было аргументов. И я решил свернуть тему.

* * *

Завтракали в молчании. Доедали холодную вчерашнюю рыбу. Запивали какао. Сочетание странное, но в нашем положении выбирать не приходилось. А еще все украдкой бросали взгляды на обгорелые Юркины сапоги, на разломанный стул, на игральные карты, для чего-то сложенные неровной стопочкой. И каждый думал о прошлой ночи. Каждый размышлял о своем.

Это буквально читалось в нервных движениях, взглядах. В самом конце завтрака Колька предложил:

— Я тут недалеко голубику видел, должно быть поспела уже. Кто со мной?

Я думал, что сейчас соберется целая компания. Никто бы не отказался от сладкой ягоды. Но нет, все испортила Наташа.

— К черту ягоды, — сказала она, — никуда не денутся. Завтра соберем. Я предлагаю принести все наши находки и этому твоему, — она кивнула на Санжая, провела ладонью по повязке, — хозяину вернуть. Кто за?

Здесь все молча начали поднимать руки. Первой была Зиночка, потом Эдик, Юрка, Колька…

Руку поднял и я. Не потому что у меня были шаманские цацки. Просто так, чтобы понять, к чему это решение приведет. Найдется таинственная пропажа — золотой онгон, или нет.

Не стал голосовать только Тоха.

— Я с вами, сказал он, — не поднимая руки, — только у меня ничего нет. Мне нечего возвращать.

— Единогласно, — заключила Наташа. — Тогда сейчас все приносим сюда и потом сразу идем к могиле.

— А чего нести? — удивился Эдик. — Все лежит под навесом в одном месте. Разве что, кроме золотого медведя и твоих бус.

Наташа дернула рукой к шее, нервно потеребила ворот.

— Ожерелья у меня теперь тоже нет, — сказала она, — я не помню, куда оно подевалось. Я его хозяину отдала.

Эдик сбегал под навес, принес обычную авоську с большим газетным свертком на дне.

— Все здесь, — сказал он, держа свою ношу на вытянутой руке, как ядовитую змею. — Больше ничего ни у кого не осталось?

— У меня нет, — ответила ему Зиночка.

Остальные покачали головами.

— Тогда что? Пошли?

* * *

И мы пошли. Я всю дорогу думал: «Интересно, кто-нибудь еще догадывается, что все это действо — откровенный фарс? Хоть кто-то понимает, что не было никаких мертвецов, не было хозяина, ничего не было. Только глюки, вызванные травой, которой в этой тайге, что грязи».

Я попытался украдкой рассмотреть моих спутников. Что думали они? Что у них в головах? И остался в замешательстве. Вид у Юрки был торжественный, важный. Наташа заметно нервничала. Тоха тихонько посмеивался, но это было его обычное состояние. Эдик что-то шептал на ухо Зиночке. Та хмурилась, но кивала. Невозмутимым оставался только Санжай.

До поляны с раскопом добрались незаметно. Там со вчерашнего дня не изменилось ничего. Не было разрушений, устрашающих знаков, надписей, покойников. Нет, вру. У самого края раскопа на деревянной рогатине висели Наташины бусы. И нитка их за ночь из красной стала черной.

— Вот оно где, — просипел Юрка, — твое ожерелье. Давайте уже быстрее все это закидывайте обратно. А потом закопаем от греха подальше.

Его слова послужили сигналом. Эдик сделал широкий шаг, встал на самом краю раскопа, вытянул руку с авоськой, разжал пальцы, проводил взглядом шаманское добро. Зачем-то торжественно изрек:

— Прости нас, хозяин. Мы дети твои неразумные. Не ведали, что творили.

Слова отзвучали, повисла тишина. Никто не попытался остановить Эдика, подколоть, напомнить о комсомоле вкупе с коммунизмом. Все восприняли эту речь абсолютно серьезно. Все были с ней согласны.

— Теперь ты, — Юрка подтолкнул Наташу к рогатине, — твоя очередь.

— Нет, — неожиданно уперлась та. — В руки эту гадость не возьму. Нет!

— Давайте я, — мне стало ее жалко.

На лице девушки читался такой испуг, что это точно не было игрой. Не мог я себе представить такой игры.

— Спасибо, — она порывисто обняла меня и чмокнула в щеку.

И я ей поверил второй раз. Этот поцелуй тоже был от чистого сердца. Я просто выдернул рогатину и аккуратно стряхнул нитку с бусинами в могилу.

— Все! — Юрка буквально возликовал.

Он первым схватился за лопатку и принялся с остервенением засыпать раскоп. К нему присоединился Тоха.

* * *

В четыре руки дыру засыпали за считанные минуты. Юрка на этом не успокоился — принялся таскать на могилу камни, прикрывая разворошенную землю. С каждым булыжником он приговаривал:

— Все, теперь точно все.

Остальные отчего-то стояли в стороне. Словно ждали явления чуда.

Чуда не случилось. Когда напуганный парень угомонился, когда оставил могилу в покое, распрямился и повторил:

— Все, теперь точно не вылезет!

Санжай вдруг нарочито спокойно сложил на груди руки, приподнял одну бровь и сказал:

— Что толку? Хранителя могилы здесь все равно нет. Пока все не отда…

Юрка его перебил, заорал:

— Хватит! Замолчи! Знать ничего не хочу про твоего хозяина!

Это было совершенно нелогично. Это было от чистого сердца. В Юрке бушевали эмоции. Я думал Колька начнет ему возражать, но нет. Он просто кивнул и согласился:

— Как хочешь. Но ты сам все понимаешь.

— Ничего не хочу понимать!

Парень выхватил у меня рогатину и в сердцах сломал о свое колено.

— Все, баста!

И ринулся назад в лагерь. За ним потянулись остальные ребята. Я же застрял на поляне. Я стоял и смотрел на свои пальцы. На руку которой опирался на рогатину.

Пальцы были черными. Вот так. И не было в этом никакой магии, никакой мистики, ни капли тайны. Обычная сажа. Именно она окрасила нитку Наташиного ожерелья в черный цвет.

Я глянул в спины ушедшей компании и вспомнил слова Пушкина, чуть изменив для себя:

— Ай да Колька, ай да сукин сын. Все-то ты предусмотрел — и нитку покрасил, и топор оставил в палатке, и карты раскидал. Надо будет тебя прижать и допросить. Но чуть попозже. А пока… Пока посмотрим, что покажет время. Не даром же ты расшерудил этот муравейник.

Загрузка...