Сыщик из Мурома. Дело об Идолище (СИ)

10. Вода живая и мертвая

Петруша смотрел на нее, щурясь, и его лицо казалось неласковым. Обиделся все-таки парень после той ночи, когда ему чуть ухватом не обломилось! Теперь Василиса ощутила это особенно остро. Специально, наверное, так со жрецами договорился, чтобы она перед глазами не маячила, о том, что отвергла его, не напоминала!

О том, что Петруша без меры раним и обидчив, знала Василиса и раньше. Думала только, что на нее-то это не распространяется. Ошиблась.

С другой стороны, а чего бы не согласиться? Кому она тут нужна? Чужая здесь Василиса, без семьи, родных и друзей. Петруша? Прав Муромец — еще чуть-чуть в избушке жреца они поживут, и слухи пойдут. Если еще не пошли!

А так она и Илью вылечит, и при деле будет.

— Согласна я, Петруша, — сказала Василиса. — К жрецам так к жрецам. Сама уйти собиралась, решиться никак не могла. Достань-ка свой аппарат самогонный!

На рябом лице служки мелькнула тень досады — и пропала. Теперь он улыбался.

— Не надо! То не аппарат самогонный, а прибор чародейский! А что сразу доставать-то, я ж устал с дороги! Пешком сколько шел! Сначала ты меня накорми, в баньке помой, отдохнуть уложи…

— Поесть дам, но без баньки, — строго сказала Василиса. — Развезет тебя с устатку, что я делать буду?

Петруша хмыкнул и согласился — права была Василиса. Молча на лавку опустился, но потом не выдержал, о делах стал расспрашивать.

— Мудрено-то как! — крякнул он, как только про Идолище услышал. — Сложно!

— Там и кроме этого вопросы остались, — отмахнулась Василиса. — Кто, например, жреца расчленил? Но ничего, я уверена, Илья разберется.

— Обязательно разберется, — Петруша дернул губами в улыбке и вылез из-за стола.

Он сходил в сени, принес мешок, вытащил оттуда кувшин причудливой формы — с двумя носиками, и поставил на стол. Рядом разместил две чарки, черную и белую, и Василиса села рядом, прямо на пол — так, чтобы черная и белая чарка на столе оказались на уровне ее глаз. И не хотела вроде бы на полу сидеть, но взгляд не могла отвести.

Петруша нырнул в подпол, вылез обратно с баклажкой в руках.

— Давай-ка ты, Василиса, — серьезно сказал служка. — Лей воду. Мне сказали, ведьма нужна. Без ведьмовской силы вода из речки Смородины останется простой водицей.

Он еще что-то говорил, но девица уже тянулась к баклажке. Не она даже — руки сами тянулись, без ее воли.

Схватив баклажку, Василиса потянулась опрокинуть ее в сосуд.

— …солнце зайдет, и чародейские силы ты потеряешь, — донесся до нее голос Петруши. — И твои дети ведьмами и колдунами больше никогда не родятся, и их дети, и дети их детей. Потому-то живая и мертвая вода стала редкостью — никто не хочет силы терять.

Служка говорил как по писанному. Не своими словами и не словами жреца Златослава, а чужими совсем, незнакомыми.

И девице вдруг стало ясно, для чего она сдалась жрецу Златославу. Не помощницу он себе делал на старость, не преемницу, а просто попользоваться хотел. Поэтому и не церемонился.

— А зачем я жрецам киевским без сил? — спросила вдруг Василиса.

С трудом спросила — близость сосуда путала мысли.

— А мы им воду мертвую отдадим, — сказал Петруша. — Илье-то она без надобности, ему живая нужна. А жрецам пригодится.

Василиса больше не колебалась. Да и не хотела, на самом деле — слишком молодая была, еще не могла сопротивляться. Она схватила баклажку, поднесла к губам, глотнула студеной воды, а остатки вылила в сосуд.

Руки словно сами знали, что нужно делать.

Сосуд запотел, но влага мгновенно впиталась, а в маленькие чары полилась вода — чистая, прозрачная, словно бы родниковая.

Петруша и Василиса терпеливо дождались, когда вода иссякнет. После этого служка тщательно закрыл каждый сосуд глиняной крышкой. Протянул Василисе белый:

— Вот. Живая вода. Муромец должен это выпить. Иди. И… тебе, наверно, лучше переодеться, Василиса. Надень-ка мою одежду дорожную, возьми посох, сделаем из тебя калику перехожую.

— Но зачем? — растерялась девица. — Илья…

— … может не принять твою жертву, — Петруша странно усмехнулся. — Ты же не только силы колдовские ради него отдала, но и свободу — к жрецам в услужение пойдешь, родную деревню навсегда оставишь. И сама еще этого не поняла, не прониклась, по глазам вижу. А Муромец твой вроде бы не дурак. Откажется, что делать-то будешь? Сила уже потрачена. А если не откажется, вопросами засыпет, на все отвечать умаешься.

Василиса не стала спорить. О том, что наряд калики перехожего — не гарантия, она говорить даже не стала. Подумала, что если Илья узнает ее в рубище, то, наверно, смолчит из деликатности.

Так и вышло.

Когда Василиса замоталась в рубище, спрятала косу, измазала лицо грязью и применила ведьмовские чары для маскировки — до заката было тяжело и силы еще не оставили ее, хотя колдовство уже давалось тяжелее — Илья впустил ее, но не узнал. Завел беседу, налил молока, предложил хлеба.

Взял воду, спорить не стал.

Выпил.

А потом его глаза закрылись, и он медленно опустился спиной на лавку. Заснул.

— Спи, Илья, — прошептала Василиса. — Ты заснешь и проснешься здоровым. А мне пора идти. Я обещала.

Илья вдруг поднял голову, окинул ее долгим внимательным взглядом. Смотрел так, словно ищет что-то знакомое, словно пытается понять.

И наконец спросил:

— Василиса? Почему?

Девица замерла, застигнутая врасплох. Она не представляла, что делать. Признаться во всем, стянуть наброшенное поверх сарафана рубище? Или продолжать притворяться?

Пока она думала, Илья сполз обратно. Закрыл глаза, и его чело разгладилось. Лицо казалось спокойным — спокойнее, чем обычно бывает у спящего.

Василиса залюбовалась, представляя, что будет, когда Муромец проснется здоровым — но к этой радости примешивалась тихая горечь разлуки.

— Поправляйся, — прошептала девица. — А мне пора.

Она наклонилась, на секунду прижалась губами ко лбу спящего, и, не оглядываясь, выскочила из избы.

Петруша уже собирал вещи — он тоже планировал уехать в Киев. Ну как, собирал, со стола сгребал. Заворачивал в дерюгу странным сосуд с двумя носиками, который не казался Василисе — почти уже не ведьме — хоть сколько-то привлекательным. Маленький сосуд, тот, который с мертвой водой, Петруша уже, похоже, убрал.

— Как Илья? — спросил служка, не поворачиваясь. — Заснул?

— Да! Он спит! Спасибо тебе!

— Не за что, Василиса.

Голос Петруши звучал непривычно, почти странно, и девушка невольно повернулась.

Служка изменился. Его плечи развернулись, волосы стали гуще, сам он как будто сделался выше. Василиса подошла ближе и увидела, что шрам, уродовавший лицо Петруши, исчез, рябые пятна тоже пропали, а кожа стала нежной, словно у девушки.

— Что, хорош? — ласково проговорил Петруша, поймав ее взгляд. — Теперь-то я люб тебе, Василиса?

Девица растерянно скользнула взглядом по его преобразившемуся лицу:

— Подожди, ты… ты что, выпил живую воду?

— Живую, верно, — Петруша все еще улыбался, но теперь от его улыбки у Василисы мороз шел по коже. — А, тебя сбили с толку цвета горшочков? Живая вода была в черном, это же цвет земли-матушки. А мертвая вода была в белом горшочке, потому что белый — это цвет снега.

— Нет!.. — вскрикнула Василиса.

Она не понимала, как могла быть такой дурой. Разве можно было не заметить, как изменился Петруша — изменился даже не с той самой ночи, когда стал предлагать ей всякое, а с самой смерти жреца Златослава?

На самом деле она видела изменения.

Только не верила.

— Да, любовь моя. Мертвую воду ты отнесла Илье Муромцу. Но не беспокойся, она убивает бесследно. Все решат, что он просто заснул.

— Ты… ты грязный убийца!

— Ты, милая, теперь тоже убийца. Мы с тобой стоим друг друга. Жаль, нам придется расстаться. А вот пошла бы тогда ко мне под бочок — я бы еще подумал. Наверное.