Светящийся

1. Деловая беседа

Джек Торранс подумал: Спесивый чинуша.

Впрочем, в его положении просителя, надо признаться, любой, окажись он сейчас по другую сторону стола, был бы неприятен. А уж Ульман, низкорослый человек с суетливыми движениями, характерными для толстяков, особенно. Пробор на его голове выглядел безупречно, темный костюм был строгий, но спокойного тона, — богатым клиентам Ульман как бы внушал: я именно тот, кто может решить ваши проблемы; подчиненных же высокомерно предупреждал: отстань, если у тебя нет ко мне важного дела. В петлице его лацкана торчала красная гвоздика, вероятно, затем, чтобы на улице никто из встречных не принял Стюарта Ульмана за гробовщика.

Ульман задал вопрос, которого Джек не расслышал. Плохо дело — Ульман не из тех, кто легко прощает такие промашки. Наверняка отложит в памяти этот факт, чтобы извлечь его впоследствии.

— Простите, что вы сказали?

— Я спросил: супруга в курсе ваших намерений поступить к нам на работу? И нужно принять во внимание сына, конечно… — он глянул на заявление, лежавшее на столе, — … Дэниела. А жену не страшит такая перспектива?

— Венди — необыкновенная женщина!

— Сын тоже необыкновенный?

Джек не смог сдержать удовлетворительной улыбки.

— Мы с Венди так считаем. Для своих пяти лет он совершенно самостоятельный мальчик.

Ответной улыбки со стороны Ульмана не последовало. Он сунул заявление Джека в папку, папку — в ящик. На крышке стола теперь были лишь пресс-папье, телефонный аппарат, настольная лампа с абажуром и коробка для исходящих и входящих бумаг, впрочем, обе ее части были пусты.

Ульман подошел к шкафу, стоявшему в углу.

— А сейчас, мистер Торранс, мы рассмотрим план отеля.

Он выложил на блестящую поверхность стола пять больших листов ватмана. Джек встал рядом и пытался разглядеть их из-за плеча Ульмана, вдыхая запах ульманова одеколона. Все стоящие мужчины носят одежду из английской кожи или не носят никакой — пришло ему на ум без всякой причины, но он тут же взял себя в руки, чтобы не заржать. Из соседней комнаты доносились слабые звуки убираемой со стола посуды.

— Верхний этаж, — сказал Ульман отрывисто. — Мансарда. Там нет ничего, кроме свалки заброшенных вещей. С конца второй мировой войны «Оверлук» несколько раз менял хозяев, и каждый из них считал своим долгом отправить вещи своего предшественника в мансарду. Я распорядился поставить там мышеловки и рассыпать крысиный яд. Горничные утверждают, что слышали там какое-то шуршание. Я не поверил им, но нельзя оставлять крысам ни единого шанса — в отеле не должно быть ни одной крысы.

Джек, подозревавший, что ни один отель в мире не обходится без нескольких крыс, промолчал.

— Конечно, вы ни в коем случае не должны позволять сыну играть в мансарде.

— Естественно, — расплылся Джек в лучезарной улыбке. Унизительное положение. Неужели этот самодовольный чинуша думает, что он позволит своему сыну играть в крысиной мансарде, забитой старым хламом и еще бог знает чем.

Ульман сунул лист под стопку других.

— «Оверлук» располагает ста десятью помещениями для гостей, — продолжал он менторским тоном. — Здесь, на четвертом этаже, находятся тридцать из них. Десять — в западном крыле, в том числе президентские апартаменты, десять — в центре, остальные — в восточном крыле. Из окон каждого номера открывается великолепный вид.

Неужели нельзя обойтись без рекламной болтовни? Но он опять промолчал, ему нужна работа. Ульман положил план четвертого этажа под стопку других, и они приступили к изучению следующего плана — третьего и второго этажей.

— Вот здесь располагается сорок номеров: тридцать двойных и десять одинарных. На втором этаже — еще по двадцать тех и других в каждом крыле плюс бельевые на обоих этажах и кладовка в конце коридора второго этажа, восточное крыло. Есть вопросы?

Джек покачал головой. Ульман смахнул планы третьего и второго этажей.

— Теперь уровень первого этажа. Холл. В центре находится административная стойка, за ней — служебное помещение. По обе стороны от стойки располагаются помещения общего пользования: в западном крыле находятся столовая отеля и салон для отдыха, в восточном — банкетный и бальный залы. Есть вопросы?

— Только по поводу подвала. Для смотрителя этот этаж самый важный. Место действия, так сказать.

— Это вам покажет Уотсон. План висит там, в котельной. — Ульман внушительно нахмурился, демонстрируя, что его, управляющего, не касаются такие мелочи, как котельная или ремонт труб. — Однако было бы не худо поставить там пару-другую мышеловок. Минуточку…

Он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, нацарапал что-то на листочке (с грифом «Управляющий делами Стюарт Ульман», напечатанным жирным шрифтом), вырвал его и вложил в коробку для исходящих бумаг. Блокнот сразу же исчез в кармане, словно по мановению волшебника. Такой вот фокус: ты его только что видел, Джеки-бой, а вот его уже и нет. Ну и ловкач этот Ульман.

Потом они уселись на свои места по обе стороны стола — дознаватель и допрашиваемый, проситель и работодатель. Ульман скрестил руки над пресс-папье — невзрачный лысоватый человечек в банкирском костюме с цветком в петлице и в скучном сером галстуке. К другому лацкану был пришпилен значок с надписью мелкими золочеными буковками: «Администрация».

— Говоря откровенно, мистер Торранс, я не взял бы вас на работу, но Альберт Шокли — влиятельная личность, он владеет акциями отеля, к тому же член Совета директоров. Однако Шокли далек от гостиничного бизнеса и сам охотно признается в этом. Он четко и недвусмысленно выразил свое пожелание, чтобы вас приняли на должность смотрителя, и я не могу игнорировать его указание. Однако, будь я свободен в своем выборе, я бы вас не принял.

Джек сцепил пальцы рук, лежавших на коленях, и крепко сжал их.

Ах ты, лощеный, спесивый чинуша!

— Я полагаю, вы не очень высокого мнения обо мне, мистер Торранс,

Лощеный, самодовольный чинуша, вот ты кто!

но мне абсолютно наплевать на это. Как бы вы ко мне ни относились, я вынужден заметить, что не считаю вас пригодным для такой службы. Во время сезона — с пятнадцатого мая до конца сентября — отель «Оверлук» обслуживают сто десять служащих, заметьте, по одному на каждый номер. Как я подозреваю, многие из них считают меня сукиным сыном. И, вероятно, не ошибаются в оценке моего характера. Чтобы управлять отелем должным образом, я вынужден бывать сукиным сыном.

Он подождал ответа, но Джек ограничился лучезарной улыбкой, ехидно обнажившей все тридцать два зуба.

— «Оверлук» был построен в 1907–1909 годах. Ближайший город — Сайдвиндер, в сорока милях отсюда, но дорога туда бывает закрыта с конца октября или с ноября по апрель. Построил отель человек по имени Роберт Таунли Уотсон, дед одного из наших служащих. Здесь останавливались Вандербильды, Рокфеллеры, Асторы и Дюпоны. В президентских апартаментах проживали четыре президента: Вильсон, Гардинг, Рузвельт и Никсон.

— Я бы не гордился пребыванием здесь Гардинга и Никсона, — пробормотал Джек.

Ульман слегка нахмурился, но пренебрег замечанием.

— Отель оказался не по средствам мистеру Уотсону, и в 1915 году он продал его. Отель продавали в тысяча девятьсот двадцать втором, двадцать девятом, тридцать первом годах. Он пустовал до конца второй мировой войны, пока его не купил и основательно не обновил Хорейс Дервент, изобретатель-миллионер, пилот, кинопродюсер и антрепренер.

— Фамилия мне знакома, — заметил Джек.

— Все, к чему он прикасался, превращалось в золото. Но не отель «Оверлук»! Дервент, вбухал сюда миллионы, прежде чем развалина превратилась в современный модный курорт и здесь появился первый отдыхающий. Именно Дервент обустроил площадку для игры в роук, которой, как я заметил, вы любовались, когда приехали сюда.

— Роук — что это такое?

— Британская разновидность нашего крокета, ныне совсем вырождающегося. Дервент научился роуку у своего секретаря и влюбился в эту игру. У нас теперь лучший в Америке роуковый корт.

— Не сомневаюсь, — сказал Джек серьезно. Роуковый корт в окружении кустов с художественной стрижкой в форме зверей. Чего тут еще они навыдумывали? Он почувствовал утомление от Ульмана, но понимал, что тот еще не выговорился и не остановится, пока не выговорится до конца, до последнего словечка.

— Потратив три миллиона, Дервент продал отель неким калифорнийским дельцам, но и им не повезло. В 1970 году они продали его группе предпринимателей во главе с Шокли, и он поручил управление отелем мне. Первые годы мы тоже работали себе в убыток. Но, к счастью, доверие ко мне нынешних владельцев не поколебалось, и вот прошлый год закончен с равным сальдо, а в текущем году впервые за семьдесят лет уже получена прибыль.

Что ж, этот суетливый человек вправе гордиться собой, подумал Джек, но первоначальная волна неприязни накатила снова, и он сказал:

— Не вижу, мистер Ульман, никакой связи между красочной историей отеля «Оверлук» и вашей убежденностью, что я непригоден к службе в нем.

— Одной из причин, почему отель терял свою популярность, было отсутствие ухода за ним зимой. Это сказывалось на прибылях больше, чем вы полагаете, мистер Торранс. Зимы здесь очень суровые. Чтобы решить проблему, я учредил на зиму должность смотрителя, который должен заниматься котельной, отоплением, устранять неполадки, производить ремонт оборудования и вообще следить за порядком. Прошлой зимой я нанял работника с семьей, и произошла трагедия — ужасная трагедия.

Ульман бросил на Джека холодный оценивающий взгляд.

— Признаюсь, я совершил ошибку. Этот тип оказался пьяницей.

Джек почувствовал, как его рот расползается в медленной дурацкой ухмылке, совершенно не похожей на любезную улыбку воспитанного человека.

— Вот как?! Удивляюсь, что Эл не сообщил вам… Я завязал…

— Да, мистер Шокли сказал, что вы больше не пьете. Он сообщил мне и о вашей прошлой работе, о вашей, скажем так, ответственной должности — вы преподавали английский язык в Вермонтской подготовительной школе. Вы потеряли над собой контроль, не будем уточнять, что это значит. Но у меня есть основание полагать, что дело Грейди имеет прямое отношение и к вашему случаю. Вот почему я был вынужден упомянуть о вашем, так сказать, прошлом. Зимой 1970–71 года, после реорганизации отеля, я нанял этого несчастного молодого человека по имени Дельберт Грейди. У него были жена и две дочери, они поселились в квартире, которая будет служить жилищем и для вас. У меня были опасения на его счет — все-таки здесь слишком суровая и долгая зима и отель оторван от остального мира пять-шесть месяцев.

— Оторван? Но не совсем же! Здесь есть телефон и, вероятно, радиопередатчик. Отель находится не так далеко от Национального парка в Скалистых горах, и, конечно же, такая большая территория не может обходиться без одного-двух вертолетов.

— Этого я не знаю, — сказал Ульман. — Верно, в отеле есть двухволновый передатчик. Уотсон покажет его вам вместе со списком частот, тем и другим вы можете воспользоваться при необходимости. Телефонная линия на Сайдвиндер протянута под землей, и столбы каждую зиму валятся то в одном, то в другом месте. Связь прерывается на несколько недель, а то и месяцев. Правда, у нас есть снегоход.

— Следовательно, отель все-таки не совсем отрезан от мира?

Ульман мрачно возразил:

— А что, если вдруг ваша жена или сын поскользнутся на лестнице и раскроят себе череп, мистер Торранс? Какого вы тогда будете мнения об оторванности отеля?

Джек представил подобную ситуацию: снегоход, даже и мчащийся с предельной скоростью, доставит больного в Сайдвиндер часа через полтора… в лучшем случае. Вертолет же спасательной службы Национального парка прибудет сюда часа через три — при оптимальных условиях, а в буран он вообще не сможет подняться.

— В случае с Грейди, — продолжал Ульман, — я рассуждал так же, как мистер Шокли в вашем деле. Одиночество трудно переносимо. Лучше, если у человека есть семья. В случае же беды, рассуждал я, даже не такой серьезной, как раскроенный череп, а случись, скажем, грипп, воспаление легких или аппендицит, все равно будет достаточно времени, чтобы обеспечить доставку больного в госпиталь.

Подозреваю, что трагедия явилась результатом неумеренного потребления дешевого виски, которым Грейди запасся тайком от меня в большом количестве. Он допился до того состояния, которое бывалые заключенные называют «камерной лихорадкой». Вам знаком этот термин? — Ульман состроил снисходительную улыбочку, изготовившись тут же пуститься в разъяснения, как только Джек признается в своем невежестве.

Джек был рад возможности разочаровать его и ответил быстро и четко.

— Так в просторечии называют эффект клаустрофобии, которая случается, когда люди заключены вместе на долгий срок. Клаустрофобия выражается во взаимном чувстве неприязни у людей, проживающих вместе. Крайним проявлением болезни являются галлюцинации и склонность к насилию, что случается по самому незначительному поводу — пригоревшая каша или спор из-за очереди мыть посуду.

Ульман явно подрастерялся, и это доставило Джеку удовольствие. Он решил усилить нажим, хотя пообещал Венди, что не будет терять самообладания ни в коем случае.

— Ага… тут вы допустили ошибку. Этот Грейди, он что, побил своих?

— Умертвил, мистер Торранс! А потом покончил с собой. Девочек он убил топором, жену застрелил из ружья и прикончил себя тем же способом. У него оказалась сломана нога. Несомненно, Грейди был настолько пьян, что свалился с лестницы.

Ульман развел руками и самодовольно глянул на Джека.

— У этого Грейди было высшее образование?

— Нет, — сказал Ульман несколько натянуто, — я считал, что менее образованный и впечатлительный индивид не так восприимчив к тяготам одиночества.

— И совершили ошибку, — дожимал Джек, — ибо именно глупый и ограниченный человек больше подвержен «камерной лихорадке» и больше склонен к убийству по любому поводу или ограблению из сиюминутной прихоти. Давайте сделаем психологический срез его поведения. Ему скучно. Когда начинается снегопад, ему нечего делать, кроме как играть с женой в карты, мухлюя, когда выйдут все козыри. Ему остается только ссориться с женой, ворчать на детей и пить. Он с трудом засыпает, поэтому напивается, чтобы уснуть, а утром просыпается в тяжелом похмелье. Нервы у него на пределе — а тут еще не работает телевизор, поскольку ветер свалил антенну, и ему остается только пить и мухлевать при игре в карты. И вот конец — бум-бум-бум.

— Ну, а что поделывает образованный человек, вроде вас?

— Мы оба, жена и я, любим читать. Я пишу пьесу, как Эл Шокли, вероятно, сообщил вам. У Денни есть книжки с головоломками, картинки для раскрашивания и детекторный приемник. Я собираюсь обучать сына чтению и хочу научить его ходить на лыжах. Венди тоже не против научиться этому. Думаю, мы найдем, чем заняться, чтобы не портить друг другу жизнь, если телек выйдет из строя. — Он сделал паузу. — Эл говорил правду, когда сказал, что я больше не пью. Пил когда-то, и довольно серьезно, но вот уже больше года не беру в рот ничего более крепкого, чем пиво. Я не намерен тащить сюда спиртное, и, вероятно, у меня не будет возможности раздобыть его, когда повалит снег.

— Ну хорошо, я одобряю ваши планы, но когда вы трое поселитесь здесь, проблемы станут очевиднее. Я предупреждал Шокли на этот счет. Он взял на себя ответственность за вас. Теперь я предупредил вас. И вы тоже готовы взять на себя ответственность?

— Готов.

— Ладно, я согласен, поскольку у меня нет иного выбора.

А в принципе предпочел бы принять на работу студента, взявшего отпуск на год. Но… возможно, вы и подойдете. Сейчас я отведу вас к мистеру Уотсону, который покажет вам подвальное помещение и проведет по территории отеля. Других вопросов нет?

— Никаких.

— Что ж, надеюсь, вы не остались в обиде на меня, мистер Торранс. Обидеть вас я не хотел. Все, что я сказал, было сказано, исходя из интересов отеля. Это прекрасный отель. Таким он и должен оставаться.

— Нет, я не в обиде. — Джек расплылся в светской улыбке, но был рад тому, что Ульман не протянул ему руки. Обиженным, и не только Ульманом, он себя все-таки считал.

2. Боулдер, штат Колорадо

Венди выглянула из окна кухни и увидела внизу Денни. Он сидел на бровке тротуара и не играл ни с грузовичком, ни с фургоном, ни даже с планером, который доставил ему столько радости на прошлой неделе, когда отец привез его. Он просто сидел, уткнувшись в ладони, с локтями на коленях. Патетическая картина — пятилетний малыш в ожидании отца.

Внезапно Венди охватила жалость к нему, захотелось плакать.

Она кинула посудное полотенце на вешалку возле раковины и, застегнув две верхние пуговицы домашнего платья, спустилась по лестнице на улицу. Черт бы побрал Джека с его гордостью. О нет, Эл, нет, обойдусь без аванса, пока я не нуждаюсь в деньгах. Стены на лестнице были обшарпаны, испачканы карандашными и угольными надписями. Крутые ступени скрипнули. Весь дом пропах кислым запахом старости. За какие такие грехи должен страдать Денни, живя в этой дыре после Ставингтона, где у них был уютный коттеджик?

Парочка, живущая наверху, не состояла в законном браке, но не это беспокоило Венди, а их постоянные драки. Мужчину звали Томом, и когда по пятницам закрывались бары и он возвращался домой — вот тогда и начиналась настоящая потасовка, по сравнению с которой драки на протяжении недели казались небольшой разминкой. Большая Пятничная Драка — называл это Джек с потугой на юмор, но семье было не до смеха. Женщину — ее звали Элейн — легко можно было утихомирить, и после небольшой потасовки она, залившись слезами, начинала хныкать: «Перестань, Том, ну, пожалуйста, перестань», — а он орал на нее так, что однажды разбудил Денни, хотя тот обычно спал как убитый. На следующее утро Джек остановил Тома на улице и поговорил с ним по-свойски. Том начал было ерепениться, но Джек сказал ему вполголоса такое, что тот сразу притих, сокрушенно покачал головой и ушел. Это случилось неделю назад, и некоторое время в доме стояла относительная тишина. Но в конце недели все вернулось к прежнему порядку — вернее, беспорядку. А малышу такие вещи не на пользу.

Чувство горечи пронзило ее снова, но сейчас, на ходу, она справилась с ним, опустилась на бровку тротуара рядом с Денни и спросила:

— Что с тобой, док?

Он улыбнулся ей, но как-то рассеянно:

— Привет, ма. — Планер лежал у его ног, обутых в кеды. Она заметила, что одно крыло было расщеплено.

— Хочешь, я починю крыло, милый?

Денни снова устремил взгляд в конец улицы.

— Нет, папочка починит.

— Папа вернется не раньше ужина. В этих горах длинная дорога.

— А «жук» не поломается, как ты думаешь?

— Нет, не должен. — Денни дал ей повод отвлечься от мысли о себе.

Спасибо, Денни, мне это было так нужно.

— Папа говорил, что «жук» может поломаться, — с деловым видом произнес Денни. — Он сказал, что топливный насос вот-вот полетит к чертовой матери.

— Не говори так, Денни.

— Про что — про топливный насос? — спросил мальчик с искренним изумлением.

Она вздохнула.

— Нет, к «чертовой матери». Не говори так.

— Почему?

— Это вульгарно.

— Что такое вульгарно, ма?

— Это когда ты ковыряешься в носу за обедом, или делаешь пи-пи в туалете с открытой дверью, или говоришь: «к чертовой матери», — это вульгарное выражение. Хорошие люди так не говорят.

— Папа так говорит. Когда он проверял мотор, он сказал: «Бог ты мой, топливный насос вот-вот полетит к чертовой матери». Папа нехороший?

— Нет, хороший, только он взрослый. Ему не следовало бы говорить такие вещи в присутствии людей, которые его не поймут.

— Ты говоришь о таких, как дядя Эл?

— Верно.

— А я буду говорить так, когда вырасту?

— Вероятно, как бы я ни возражала. Лет в двадцать, если тебе захочется, док.

— Слишком долго ждать.

— Порядочно, но ты постарайся.

— О’кей.

Денни вдруг выпрямился, готовый вскочить. Но машина, показавшаяся вдали, была гораздо новее и более нарядного цвета, чем папина. Денни снова обмяк. Интересно, что на Денни переезд в Колорадо сказался сильнее, чем на них, родителях. Хотя он помалкивал, но она с тревогой наблюдала, что Денни проводит много времени в одиночестве. В Вермонте, где они жили прежде, у коллег Джека было трое детей — одногодков Денни, и он ходил в садик. А здесь ему не с кем играть. В их доме ютятся по большей части студенты Колорадского университета, а у женатых пар, проживающих здесь, по Апарахоу-стрит, мало у кого были дети. Она заметила лишь десяток страшеклассников, несколько детей среднего школьного возраста и троих младенцев — вот и все.

— Мама, почему папа потерял работу?

Вопрос вывел ее из задумчивости, поставив в затруднительное положение. Они с Джеком обсуждали эту проблему — как ответить на подобный вопрос Денни. Перебирали множество вариантов, начиная с попыток уклониться от ответа и кончая признанием неприкрытой истины. Но Денни не спрашивал. И вот спросил в самый неподходящий момент, когда она не в настроении и меньше всего готова к ответу. А он смотрел ей в лицо, замечая, вероятно, ее смятение и делая свои выводы.

Она подумала, что детям мотивы и поступки взрослых кажутся такими же темными и зловещими, как дикие звери, скрывающиеся в лесной чаще. Взрослые управляют детьми, как марионетками, не давая объяснения мотивам и причинам своих поступков. При этой мысли она снова расстроилась, рыдания подступили к горлу. Борясь с ними, она подняла с земли поврежденный планер и принялась вертеть его в руках.

— Ты помнишь, твой папа руководил «Спорт-клубом» в школе?

— Конечно, игра в аргументы.

— Верно. — Венди перевернула планер, глядя на торговую марку («Спидоглайд») и голубые звезды на крыльях. Неожиданно для себя она стала рассказывать сыну правду. — Папа был вынужден выгнать из клуба одного мальчишку по имени Джордж Хартфилд. Он был бездельником и тупицей. Правда, мальчишка заявил, что папа выгнал его потому, что невзлюбил, а не потому, что он бездельник. И вот этот Хартфилд подстроил папе гадость, да ты слышал об этом…

— А, это тот, кто проколол шины у нашего «жука»?

— Да, тот самый. Случилось это после занятий в школе, и папа застукал его за этим делом. — Тут она снова замолкла, но увильнуть от прямого ответа уже было нельзя: либо правда, либо ложь — третьего не дано.

— Твой папа иногда совершает поступки, которых потом стыдится. Сперва делает, потом думает. Это бывает редко, но случается.

— Он побил Джорджа, как меня в тот раз, когда я рассыпал его бумаги?

Иногда…

(Денни с рукой в гипсе.)

…он совершает поступки, которых потом стыдится.

Венди усиленно заморгала, чтобы удержать слезы, подступившие к глазам.

— Что-то вроде этого, милый. Папа ударил Джорджа, чтобы отучить его от привычки прокалывать шины. Джордж упал и ударился головой. Тогда дяди, стоявшие во главе школы, сказали Джорджу, что он не может ходить в ту школу, а папа не может там преподавать. — Она замолчала, выговорившись, и со страхом ожидала града новых вопросов.

— Ага, — сказал Денни и опять принялся разглядывать улицу. Видно, тема была исчерпана. Если бы только она могла так же легко отнестись к ней… Венди поднялась.

— Пойду наверх, выпью чашечку чая. А ты не хочешь попить молочка с печеньем, док?

— Лучше я дождусь папу.

— Не думаю, чтобы он вернулся раньше пяти.

— А может, и раньше приедет.

— Может быть, — согласилась она.

Венди была на полпути к дому, когда он позвал:

— Мамми!

— Что тебе, малыш?

— Ты хочешь поехать в горы и жить в отеле всю зиму?

Ну вот, какой из пяти тысяч возможных ответов можно дать на один простой вопрос — тот ли, что был у нее вчера, или тот, что возник ночью, или… Все они были разными и отличались друг от друга широким спектром цветов — от светло-розового до мрачно-черного.

— Если этого хочет твой папа, то хочу и я. — Она сделала паузу. — А как ты?

— Наверное, и я тоже, — помолчав, сказал он. — Здесь не с кем играть.

— Ты скучаешь по друзьям?

— Иногда скучаю по Скотти и Энди. Больше ни по ком.

Она вернулась, поцеловала его и взъерошила на голове светлые волосы, теряющие детскую мягкость. Он был таким серьезным человечком, и она задалась вопросом, как ему живется с такими родителями, как они с Джеком. Большие надежды, с которыми они начали совместную жизнь, рассыпались, приведя их в этот противный многоквартирный дом в незнакомом городе. Снова возник перед ней образ Денни с рукой в гипсе. Кто-то в небесной канцелярии сделал ошибку, которую уже поздно исправлять, а поплатиться может за нее совсем невинный — их ребенок.

— Не выбегай на дорогу, док, — сказала она, крепко прижимая его к себе.

— Конечно, ма.

Она поднялась к себе на кухню, поставила на огонь чайник, положила пару печений на тарелку для Денни на случай, если тот вернется домой, пока она отдыхает. Сидя за столом перед глиняной чашкой, она поглядывала из окна на Денни, одетого в голубые джинсы и в просторный темно-зеленый свитер с трафартом на спине — «Ставингтонская школа». Планер все еще валялся у его ног. Слезы, накопившиеся за целый день, хлынули лив нем — она склонилась над чашкой дымящегося душистого чая и заплакала. От горя и потерь в прошлом, от страха перед будущим.

3. В неведомой стране

В четверть пятого Денни устал и поднялся домой выпить молока с печеньем. Он проглотил их, выглядывая из окна, потом пошел поцеловать маму, отдыхавшую в спальне. Она предложила ему остаться и подождать отца дома, у окна, — так время пройдет быстрее, но он упрямо мотнул головой и отправился на старое место, у бровки тротуара. Сейчас было около пяти, и хотя у мальчика не было часов и он не мог определить время точно, он чувствовал движение времени по удлиняющимся теням и золотистому оттенку на вечернем небосклоне.

Вертя в руках планер, он напевал вполголоса: «Вернись ко мне, Лулу, мне все равно, вернись, Лулу, хозяина нет дома, Лулу. Лулу, вернись ко мне, Лулу».

Они распевали эту песенку хором всем детским садом, куда он ходил в Ставингтоне. Здесь он не ходит в сад, потому что у папы нет для этого средств. Он знал, что папа с мамой сильно переживают из-за него, так как без детского сада он обречен на одиночество (а еще больше они беспокоились из за того, что Денни обвинит их в этом, в чем боялись признаться друг другу). Но в действительности сам Денни не хотел ходить в детский сад. О, сад — для сосунков, а он хотя еще не совсем большой, но уже не младенец. Большие ребята ходят в большую школу и получают горячий завтрак. В будущем году он пойдет в первый класс. А этот год — какой-то промежуточный, когда он уже не ребенок, но еще не взрослый мальчик. Но ничего, как-нибудь перебьется.

Денни хорошо понимал своих родителей, разбирался во многих их мыслях и поступках и знал, что в большинстве случаев они не одобряют его проницательности, а еще чаще отказываются верить ему. Но придет день, когда они поверят. Он согласен ждать.

Но все-таки скверно, что они не могут верить ему побольше, особенно в такое трудное время, как нынешнее. Мама лежит в постели и чуть не плачет, так она беспокоится о папочке. Причины ее беспокойства были слишком сложны для понимания Денни: мутные опасения за безопасность семьи, чувство вины, гнев, чувство страха перед тем, что их ждет. Но преобладали в ее душе два страха: что у папочки случится авария в горах и что папочка совершит Дурной Поступок. Денни хорошо знал, что такое Дурной Поступок — Скотти Арсон, который был старше его на полгода, объяснил ему. Папа Скотти тоже совершил Дурной Поступок: однажды ударил маму прямо в глаз, из-за этого мама и папа получили РАЗВОД, и как раз в то время, когда Денни подружился с ним, Скотти жил с матерью и виделся с папой только по воскресеньям. С тех пор величайшим ужасом в жизни Денни стало слово РАЗВОД, врезавшееся в его память, словно вывеска с буквами, обвитыми шипящими змеями. Когда РАЗВОД — родители не живут вместе и спорят из-за тебя в суде. Интересно, на каком корте — теннисном или бадминтоновом — судья решает, с кем тебе жить? Денни видел судью только на спортивных площадках в Ставингтоне. А если живешь с одним из родителей, то практически не видишься с другим. Тот, с кем ты живешь, может пожениться на ком-то чужом для тебя, если ему приспичит.

Самое страшное, что слово РАЗВОД, либо понятие о нем, либо что-то другое, недоступное его пониманию, витало в умах его собственных родителей — иногда смутно и отдаленно, иногда более определенно и пугающе, как удар шаровой молнии. Так случилось, когда папа наказал его за то, что он перепутал все папины бумаги, и доктор вынужден был наложить ему на руку гипс. Воспоминания об этом событии увяли, но мысли родителей о РАЗВОДЕ врезались в память отчетливо и грозно. В большей степени мысль о РАЗВОДЕ окружала мамочку, и Денни страшно боялся, что она произнесет Застрявшее у нее в мозгу слово, превратив РАЗВОД в реальность. Оно все время подспудно присутствовало в их сознании и было одним из тех, которые Денни всегда мог угадать, потому что звучало, как ритм простенькой мелодии. Но, подобно ритму, центральная идея образовывала только костяк более сложного комплекса мыслей, пока недоступных его пониманию, — он воспринимал их как цвет или настроение. Мамины мысли о РАЗВОДЕ сосредоточивались вокруг его сломанной руки или вокруг события в Ставингтоне, когда папа потерял работу. Там мелькал тот мальчишка, ну, Джордж Хартфилд, который подстроил отцу гадость и продырявил шины их «жука». Мысли отца о разводе были более сложными — темно-фиолетового цвета, пронизанного черными пугающими прожилками. Отцу казалось, что будет лучше, если он оставит их. Они перестанут страдать, потому что все их переживания — из-за его Дурного Поступка. Денни почти все время ощущал тягу отца к темному месту, где он мог совершать Дурной Поступок до тех пор, пока его разум не затуманится и не покинет его.

Но сегодня у матери нет нужды беспокоиться — жаль, что нельзя пойти и рассказать ей об этом. «Жук» не поломается, папа не собирается никуда идти, чтобы совершить там Дурной Поступок. Он скоро подъедет, а сейчас пылит где-то на полдороге между Лайонсом и Боулдером. Папочка не думает о Дурном Поступке. Он думает о…

Денни бросил беглый взгляд на окно кухни. Мыслительное усилие иногда приводит его в странное состояние: окружающие предметы — реальность — исчезают, и тогда он видит вещи, которых вокруг нет. Однажды вскоре после того, как ему загипсовали руку, такое случилось за ужином. Родители не разговаривали друг с другом, но активно думали. Мысли о РАЗВОДЕ витали над кухней, как туча, готовая разразиться дождем. Ему стало так плохо, что он не мог есть, и даже возникло чувство тошноты. Не находя выхода из отчаянного положения, он сделал мыслительное усилие, и что-то произошло. Когда сознание вернулось к нему, он лежал на полу рядом с перевернутой тарелкой, а мамочка держала его в объятиях и плакала, папа звонил по телефону. Денни был напуган, пытался объяснить родителям, что с ним все в порядке, что с ним такое иногда бывает, когда он сосредоточивается на мыслях или делает попытку понять больше, чем обычно доступно ему. Он пытался растолковать им о Тони, которого они называли «другом-невидимкой».

Отец сказал: «У него Галу-Син-Нация. Он вроде бы оправился, но все-таки пусть врач осмотрит его». А потом Денни пообещал, что никогда больше не будет так делать и никогда не будет пугать их. Он и сам испугался. Когда он сосредоточил мысли, направленные на отца, то на один короткий миг кухня исчезла, и сознание, пронзив тьму вокруг папы, вырвало из нее непонятное слово, еще более страшное, чем РАЗВОД, и это слово было САМОУБИЙСТВО. Никогда прежде Денни не сталкивался с этим словом в папином сознании, и оно сильно напугало его, хотя значение слова было ему неизвестно.

Все-таки Денни нравилось сосредоточиваться, чтобы иногда вызвать Тони. Но тот не всегда появлялся. Иногда предметы только становились зыбкими и туманными на минуту, потом опять прояснялись — пожалуй, так и бывало чаще всего, но по временам Тони возникал где-то на периферии его зрения, голос Тони долетал издалека.

С тех пор как они переехали в Боулдер, такое случалось дважды. И Денни помнит, как обрадовался тому, что Тони последовал за ним из Вермонта. Значит, не все его друзья остались в прошлом.

В первый раз Денни оказался на заднем дворе — и не произошло ничего особенного. Просто Тони манил его к себе, потом наступила тьма, и он опять очутился в окружении реальных вещей со смутными воспоминаниями, похожими на путаный сон. Второй случай, две недели назад, был более интересным. Тони, поманив его к себе через четыре двора, сказал: «Денни… подойди и посмотри». Денни поднялся и вдруг полетел в глубокую дыру, как Алиса в Стране чудес, и оказался в подвале их жилого дома. А Тони стоял рядом, указывая на сундук, в котором папа хранил важные бумаги, особенно ПЬЕСУ.

— Видишь? — сказал Тони далеким музыкальным голосом. — Он стоит под лестницей. Как раз под лестницей. Возчики поставили его… под лестницу.

Денни сделал шаг вперед, чтобы внимательно осмотреть это чудо, и почувствовал, что опять падает, на этот раз с качелей в заднем дворе, на которых он все время сидел. У него вышибло дух, когда он стукнулся о землю.

Через три или четыре дня отец разбушевался, рассказывая маме о том, что обыскал весь проклятый подвал и не нашел сундука с бумагами, и собирается подать в суд на проклятых возчиков, которые бросили сундук по дороге между Вермонтом и Колорадо. Как же, черт побери, он может закончить ПЬЕСУ, если будут теряться бумаги!

Денни сказал: «Нет, папочка, сундук стоит под лестницей. Возчики сунули его прямо под лестницу».

Папа бросил на него странный взгляд и спустился в подвал. Сундук стоял под лестницей, там, где Тони показал его Денни. Папа посадил Денни на колени и спросил, кто разрешил ему спускаться в подвал. Может быть, Том из верхней квартиры? Подвал — опасное место, сказал папа. Поэтому хозяин держит его на замке. Если кто-то забыл замкнуть замок, пусть Денни скажет. Он, конечно, рад заполучить бумаги, сказал папа, но они потеряют свою ценность для него, если Денни упадет с лестницы и сломает себе… ногу. Денни серьезно заверил папу, что он не был в подвале, мама поверила. Денни никогда не спускается по черной лестнице в прихожую, где сыро, темно и полно пауков. И Денни никогда не лжет, сказала она.

— Тогда откуда ты узнал о сундуке, док?

— Мне показал его Тони.

Папа обменялся взглядом с мамой поверх его головы. Такое случалось по временам. Из страха за него они прогнали мысли об этом случае из памяти. Но он знал, что их беспокоит Тони, особенно беспокоит маму, и он старался вызывать Тони туда, где она не могла бы увидеть его. Но сейчас мамочка лежит в постели и не смотрит на него из кухни — он может сосредоточиться, чтобы проверить, о чем думает папа.

Лоб у него покрылся морщинами, слегка запачканные руки сжались в кулаки. Глаза он не закрывал — в этом не было необходимости, — но сощурил их до щелки и представил себе папин голос, голос Джона Дэниела Торранса, грудной и ровный голос, спокойный тогда, когда он размышляет. И думает о… думает о…

Думать, Денни, думать.

Денни тихо вздохнул и повалился спиной на тротуар, словно у него размякли мускулы. Сознания он не терял. Он отчетливо видел улицу и парочку, которая гуляла по другой стороне улицы, держась за руки, потому что они были

влюблены друг в друга?

счастливы оттого, что стоит прекрасный осенний день и они идут рядышком в такой день. Денни видел, как вдоль канавы, гонимые ветром, катятся, словно желтые колеса неправильной формы, осенние листья. Он видел дом на противоположной стороне, покрытый…

черепицей. Думаю, починить крышу не составит труда, если гидроизоляция в порядке. Да этот Уотсон поможет. Боже, что за характер! Вот бы поместить его в ПЬЕСУ! С помощью такого персонажа я бы вывел все паршивое человечество на чистую воду. Ах да, черепица. А гвозди там есть? О черт, их можно запросто добыть в сайдвиндерском хозяйственном магазине. Осы. Они гнездятся в это время года. Нужно запастись баллончиком с инсектицидами. На случай, если они нападут на меня, когда я начну отдирать старую черепицу. Новая черепица. Старая…

…черепицей. Ага, вот о чем он думает. Он получил работу и думает о ремонте крыши. Денни не знал, кто такой Уотсон, все остальное казалось достаточно ясным. И возможно, он увидит осиное гнездо. Он в этом уверен так же, как в том, что его зовут

— Денни… Денни.

Он взглянул в конец улицы и увидел там Тони, стоявшего под вывеской магазина и махавшего ему рукой. Денни, как всегда, испытал прилив теплых чувств при виде старого дружка, но на этот раз ему сопутствовал укол страха, словно Тони выступил из тьмы, сгустившейся за его спиной. Но ослушаться зова было немыслимо.

Денни отодвинулся от края тротуара, последовал мягкий безболезненный толчок, и какая-то часть его поднялась и устремилась к Тони сквозь туннельную тьму.

— Денниии…

Тьма сменилась клубящейся белизной. Пронзительный вой и тени, раскачивающиеся под напором гудящего ветра. Снег кружился и танцевал — снег повсюду.

— Слишком глубоко, — произнес Тони из тьмы с печалью, ужаснувшей Денни, — никак не выберусь из сугроба.

Другой силуэт, смутный, вздыбленный. Огромный и прямоугольный. Пологая крыша, множество окон. Стены, поблескивающие белизной в бушующей тьме. Длинное здание с черепичной крышей. Отдельные черепицы позеленее, поновее — их положил его отец, прибив гвоздями из сайдвиндерского магазина. Сейчас черепицы покрыты снегом, который все валит и валит…

Зеленый колдовской свет разлился над фронтоном здания, померцал и превратился в гигантский оскалившийся череп над двумя скрещенными костями.

— Яд, — сказал Тони из зыбкой темноты. — Берегись отравы.

Другие вывески промелькнули перед глазами Денни, часть из них на досках, покосившихся под порывами ветра: «НЕ КУПАТЬСЯ — ОПАСНО! ПРОВОЛОКА ПОД ТОКОМ! ЭТА СОБСТВЕННОСТЬ ПРОКЛЯТА — ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ! ТРЕТИЙ РЕЛЬС — СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО! НЕ ПОДХОДИТЬ — УБЬЕТ! НА ТЕРРИТОРИЮ НЕ ВТОРГАТЬСЯ, НАРУШИТЕЛЬ БУДЕТ ЗАСТРЕЛЕН НА МЕСТЕ!» Ни одно объявление Денни не понял полностью — он не умел читать, — но смысл до него дошел, и сонный ужас проник во все его поры.

Объявления потускнели. Теперь он оказался в комнате, забитой странной мебелью и погруженной в сумрак. Снег стучал в окна, как песок, швыряемый пригоршнями. У него пересохло во рту, глаза горели, сердце трепыхалось в груди подстреленной птицей. Снаружи доносился гулкий грохот, словно наружная дверь неистово хлопала под напором ветра. Звук приближающихся шагов. На стене висело зеркало, и в его глубине возникло единственное слово, горящее огнем, и это было — ЬТРЕМС!

Узнает позже

эту комнату. Перевернутый стол. Разбитое окно, врывающийся внутрь снег. Гардины, висящие криво. Низенький шкафчик, валявшийся крышкой вниз.

Снова гулкие шаги — мерные, страшные. Разлетелось стекло. Хриплый голос, голос безумца, еще более ужасающий из-за того, что кажется знакомым.

— Выходи, выходи сюда, проклятый засранец, прими свое лекарство.

Треск… Треск разлетающейся двери. Рев ярости и удовлетворения. Неужели это и есть то самое «ЬТРЕМС», увиденное в зеркале?

Снег, несущийся по комнате. Картины, сорванные со стен. Проигрыватель,

Мамин проигрыватель?

валяющийся на полу. Ее любимые пластинки — Григ, Гендель, Битлы, Арт Гарфункель, Бах, Лист, — разбросаны по полу. Столб света, падающий из открытой двери соседней комнаты — ванной, резкий белый свет и слова, мерцающие в зеркале на дверце медицинского шкафчика: ЬТРЕМС, ЬТРЕМС, ЬТРЕМС.

И на краю фарфоровой ванны — рука, безжизненно свисающая до пола, медленная струйка крови, стекающая по одному из пальцев на кафельный пол.

— Нет, о нет, нет!

Пожалуйста, Тони, не пугай меня, ради Бога.

ЬТРЕМС, ЬТРЕМС.

Перестань, Тони! Перестань сейчас же!

Темнота.

Во тьме гулкие шаги стали громче, отдаваясь эхом со всех сторон.

Вдруг Денни оказался в темном холле — он сидел на корточках посреди голубого ковра с переплетениями черных линий, образующих джунгли. Сидел, прислушиваясь к тяжелым приближающимся шагам, и вот темная фигура вывернула из-за угла и двинулась к нему, источая запах крови и неотвратимой судьбы. Монстр злобно размахивал клюшкой, по временам ударяя ею об стену так, что фонтаном била штукатурная пыль.

— Подойди ко мне и прими свое лекарство. Прими его как мужчина.

Гигантский монстр приближался к Денни, распространяя вокруг сладко-кислый запах мертвечины. Он размахивал клюшкой, рассекавшей воздух со зловещим свистом, затем следовал глухой удар в стену, выбивавший сухую пыль, от которой у Денни чесалось в носу и першило в горле. Маленькие красные глазки сверкали в темноте. Монстр оказался рядом и заметил Денни, распластавшегося по стене. А люк на потолке над его головой был закрыт.

Темнота. Чувство полета.

— Тони, забери меня отсюда, пожалуйста, забери…

И он снова оказался на Апарахоу-стрит, на бровке тротуара, весь мокрый от пота, так что рубашка прилипла к спине.

В ушах у него все еще звучал тяжелый размеренный гул шагов. В нос ударил запах мочи, исходивший от штанишек, — в приступе страха он обмочился. Ему все еще виделась рука, перевесившаяся через край ванны: по ее пальцам стекала кровь и стекало то необъяснимое слово, что страшнее всех остальных: ЬТРЕМС!

А на улице вовсю сияло солнце. Вокруг были реальные веши, кроме Тони, который стоял в конце улицы, похожий на маленькое пятнышко. Поэтому его голос казался тихим, тонким и приятным: «Будь осторожнее, док…»

И в то же мгновение Тони пропал, а из-за угла показался «жук», тащивший за собой шлейф синего дыма. В одно мгновение Денни вскочил с тротуара и бросился к отцу, размахивая руками и вопя во все горло:

— Папа, эй, папочка! Привет, папа!

Джек подвел свой «фольксваген» к тротуару, выключил мотор и открыл дверцу. Денни подбежал к нему и вдруг замер на месте, вытаращив глаза. Сердце подкатило к горлу и остановилось. Рядом с папой на сиденье лежала короткая клюшка, конец ее был покрыт кровью и волосами.

Потом клюшка превратилась в сумку с покупками.

— Денни, ты здоров, док?

— Да-а, со мной все в порядке, — он подошел к отцу, прижался лицом к брезентовой куртке на меховой подкладке и обнял отца крепко-крепко.

— Эге, да ты мокрый как мышь. Нельзя сидеть на солнышке столько времени.

— Кажется, я нечаянно заснул. Я люблю тебя, папочка, и долго ждал тебя.

— И я люблю тебя, Денни. Я привез кое-что из продуктов. Ты уже достаточно большой, чтобы отнести сумку домой…

— Скажешь тоже, конечно, отнесу.

— Док Торранс — самый сильный мужчина на свете. — Джек потрепал сыну волосы. — Только вот любит засыпать на улице.

Потом они пошли к дому, а мамми уже поджидала их на крыльце. Денни стоял на второй ступеньке и смотрел, как они целовались. От них исходила любовь, такая же, как от той парочки, что гуляла по улице, взявшись за руки. От радости Денни захотелось прыгать.

Сумка с едой — всего-навсего сумка — оттягивала ему руки. Все в порядке: папа благополучно вернулся домой и не совершил Дурного Поступка.

Но страх, холодный и безжалостный, сжал его маленькое сердце при воспоминании о загадочном слове, запечатлевшемся в зеркале его души: ЬТРЕМС.

4. В телефонной будке

Джек припарковал свой «фольксваген» у Рексоллского торгового центра и заглушил мотор. Некоторое время он размышлял, не поехать ли дальше, чтобы сменить топливный насос, но снова решил, что не может позволить себе этого. Если «жук» пробегает до ноября, то может уйти в почетную отставку без ремонта. В ноябре снег в горах будет высотой до крыши «жука»… а может быть, и выше, чем три «жука», поставленных друг на друга.

— Останешься в машине, док? Я тебе принесу шоколадку.

— А я могу пойти с тобой?

— Мне нужно позвонить по личному делу.

— А из дома ты не мог позвонить?

— Понадобился бы талон.

Несмотря на бедственное положение с финансами, Венди настояла, чтобы в квартире установили телефон. У них ребенок, выставила она довод, — особенно такой, как Денни, страдающий обмороками, и им никак нельзя обойтись без телефона. Поэтому Джек с трудом наскреб тридцать долларов на установку и девяносто долларов на уплату за пользование, что проделало громадную брешь в их бюджете. А телефон до сих пор молчал, за исключением двух случаев, когда их номер набрали по ошибке.

— Принеси мне шоколадку «Кошка Руфь», папочка.

— Хорошо. А ты сиди и не балуй с переключателем скоростей.

— Ладно, я буду разглядывать карты.

Как только Джек вылез из машины, Денни открыл дверцу перчаточного отделения и вытащил пять потрепанных дорожных карт штатов Колорадо, Небраска, Юта, Вайоминг и Нью-Мексико. Ему нравились карты, нравилось водить пальцем по дорогам. На его взгляд, их переезд на запад имел то преимущество, что теперь его палец мог путешествовать по новым дорогам.

Джек подошел к стойке, купил плитку шоколада для Денни, газету и октябрьский номер «Райтерc Дайджест» — для себя. Он протянул продавщице пять долларов и попросил сдачу четвертаками. Бренча в ладони серебряными монетками, направился к телефонной будке. Отсюда он мог видеть Денни. Тот сидел в машине, склонив голову над картами. Чувство нежности к малышу охватило Джека, хотя лицо его сохраняло мрачную неподвижность.

Конечно, он мог бы высказать Элу Шокли свою признательность за получение работы и по домашнему телефону. Он не собирался говорить ничего такого, что не предназначалось бы для ушей Венди.

Этому противилась его гордость. Последнее время он усиленно прислушивался к тому, о чем ему шепчет его гордость, ибо помимо жены и сына, шестисот долларов на текущем счету и потрепанного «фольксвагена» 1968-го года выпуска у него оставалась только гордость. Единственная вещь, которая безраздельно принадлежит ему. Даже счет в банке был общим. Всего год назад он работал учителем английского в одной из самых шикарных школ в Новой Англии. Тогда у него были друзья, настоящие друзья, коллеги, которые восхищались его умением работать с классом и преданностью литературным занятиям. Всего каких-то полгода назад дела шли отлично. В конце каждой недели у него оставались деньги, которые можно было положить на свой счет в сберегательном банке. А раньше, в запойные дни, у него в карманах не оставалось ни пенни, хотя Эл Шокли оплачивал большую часть выпивки. Они с Венди уже стали подумывать о собственном домике, который могли бы приобрести в рассрочку. Речь шла о каком-нибудь деревенском домишке, который можно было бы основательно обновить за семь или восемь лет, и незачем ломать себе голову — они молоды и у них впереди много времени.

Потом он сорвался. Из-за Джорджа Хартфилда.

Все их надежды пошли прахом в кабинете директора школы мистера Кроммерта, где все пропахло старинной кожей диванов и переплетов книг, где на стенах висели литографии с портретами бывших директоров Ставингтонской школы, начиная с 1879 года, со времени ее основания. За окнами кабинета апрельский ветерок шуршал листьями плюща, и издали доносились крики игравших ребят, а от радиатора под окном исходил тонкий свист перегретого пара. Здесь все походило на сцену из его собственной пьесы. И ему подумалось: нет, это не пьеса, а суровая реальность. Его жизнь. Как же он умудрился так ее испоганить?

— Положение серьезное, Джек. Чертовски серьезное. Совет попечителей попросил меня довести свое решение до твоего сведения.

Совет потребовал отставки Джека, и Джек вынужден был дать согласие. При других обстоятельствах он продержался бы в должности до июня, когда предполагалось переизбрание на новый срок.

После беседы в кабинете Кроммерта была самая ужасная ночь в жизни Джека. Еще никогда он не испытывал такой жажды напиться — у него просто руки тряслись. Он, как слепой, натыкался на вещи, его душила злоба, и все время подмывало выместить ее на Денни и Венди. Он убежал из дома в страхе, что может поколотить их, и опомнился только возле бара. От искушений войти его удерживала лишь мысль о том, что, если он напьется, Венди бросит его окончательно и заберет с собой Денни. Для него это будет концом.

Вместо бара, где мутные тени за широкой витриной поглощали воду забвения, он отправился к Элу Шокли. Совет попечителей проголосовал за отставку Джека шестью голосами, и лишь один голос был против. Этот голос подал Эл Шокли.

Очнувшись от воспоминаний, Джек набрал номер междугородной станции и попросил соединить его с Элом, за две тысячи миль отсюда. Телефонистка сказала, что вызов обойдется ему в один доллар восемьдесят пять центов за три минуты. Время не играет роли, детка, подумал Джек, засовывая в прорезь автомата восемь четвертаков. Послышались электронное пощелкивание и гудки по мере того, как его вызов пробивался по проводам в далекий Восток.

Отец Эла был «стальным бароном». После его смерти сыну в наследство достались огромное состояние и целая куча различных представительств в правлениях и директоратах, в том числе и в Совете попечителей Ставингтонской подготовительной школы. Эл и Джек были однокашниками, вместе заканчивали университет. Поскольку Эл жил неподалеку от школы, он, естественно, проявлял интерес к ее делам и несколько лет был даже тренером школьной теннисной команды.

Эл и Джек подружились вполне обычным образом: на школьных и университетских вечеринках они были самыми «поддатыми» из всех гостей. Шокли был в разводе, а брак Джека дышал на ладан, хотя он любил свою Венди и клятвенно (довольно часто) обещал ей исправиться ради нее и сына.

Для Джека и Эла вечеринки часто заканчивались тем, что они вдвоем бродили из одного бара в другой, пока те не закрывались. Бывали дни, когда Джек вваливался в их домик утром. Серый рассвет проникал сквозь щели в ставнях, падал на Венди и малыша, лежавших в обнимку на раскладном диване. Кулачок Денни упирался в подбородок матери. Глядя на них, Джек называл себя скотиной и преисполнялся отвращением к себе, которое подступало к горлу сильнее, чем тошнота от пива, сигарет и мартини. В такое время он серьезно и хладнокровно подумывал о том, чтобы покончить с собой с помощью револьвера, веревки или бритвы.

Если пьянка случалась посреди недели, ему удавалось поспать часа три, затем он поднимался, одевался, жевал четыре таблетки экседрина и отправлялся в школу на урок по американской поэзии, еще не протрезвев. Доброе утро, ребятки, сегодня Красноглазое Чудо расскажет вам о том, как жена знаменитого поэта Лонгфелло погибла во время большого пожара.

Он отнюдь не считал себя алкоголиком… Что вы, он может бросить пить в любой момент! Но сколько уроков он пропустил или давал их небритым, благоухая парами выпитого накануне! А сколько ночей они с Венди провели врозь, на разных постелях. А сколько слез она пролила, закрывшись от него в ванной. Вспомни-ка взгляды, которые бросали на тебя коллеги на вечеринках, где подавали вино. Потом пришло понимание того, что о нем ходят слухи, и осознание того факта, что все его усилия выжать из себя хоть что-нибудь за «Ундервудом» кончались скомканными листами бумаги в мусорной корзине. А ведь прежде он был самым ценным приобретением для Ставингтона, подающим большие надежды литератором и, вероятно, крупным специалистом, способным обучать великому таинству под названием «литературное творчество». Он опубликовал два десятка рассказов, начал работать над пьесой, и где-то в глубине его души зрел замысел большого романа. Но потом его поразило бесплодие, а преподавание выродилось в халтуру.

Все кончилось однажды ночью, спустя месяц после случая с Денни, когда он сломал ему руку. Как ему в то время казалось, тогда же кончился его брак с Венди. Ей не хватило только решимости. Если бы ее мать не была редчайшей стервой, Венди тут же села бы в автобус на Нью-Гемпшир.

Как все это произошло? Глубокой ночью Джек и Эл мчались по шоссе, возвращаясь домой. Эл сидел за рулем своего «ягуара», выписывая зигзаги на поворотах и выезжая по временам на встречную полосу. Оба были пьяны. На скорости в семьдесят миль они вписались в последний поворот перед мостом и увидели на дороге, прямо перед капотом, детский велосипед. Раздался резкий визг шин «ягуара», и Джек увидел над рулем белое, как круглая бледная луна, лицо Эла. Они врезались в велосипед на скорости сорок миль: велосипед взмыл в воздух, как смятая птица, ударился рулевыми рогульками в лобовое стекло, сразу же покрывшееся трещинами, и тяжело грохнулся на дорогу позади машины. У Джека глаза вылезли из орбит, когда колеса машины подпрыгнули, переехав что-то. «Ягуар» повело в сторону, а Эл бешено крутил руль, пытаясь выровнять ход машины. Джек услышал свой голос словно издалека:

— Боже, Эл, мы задавили его. Я почувствовал это.

Телефонные гудки продолжали звучать в его ушах. Пожалуйста, Эл, будь дома, мне так надо поговорить с тобой.

Элу удалось остановить машину не далее как в трех футах от первой опоры моста. Задние шины «ягуара» лопнули, оставив позади зигзагообразные следы горелой резины. Некоторое время Джек и Эл глядели друг на друга, а затем кинулись назад в холодную темень.

Велосипед был раздавлен в лепешку, одно колесо отлетело и валялось посреди дороги, большая часть спиц торчала наподобие рояльных струн. Эл, заикаясь, проговорил:

— По-моему, мы переехали через него, Джеки-бой.

— Тогда где же ребенок?

— Ты видел ребенка?

Джек нахмурился. Все произошло так внезапно: сумасшедший поворот, велосипед в свете фар, дикий крик Эла, потом столкновение и долгое торможение до остановки.

Они отнесли велик на обочину дороги. Эл вернулся к машине и включил мигалку — знак аварии. В течение двух часов они обыскивали обочины дороги, освещая все закоулки мощными фонариками. Ничего. Несмотря на поздний час, мимо промчались несколько машин, но ни одна не остановилась. Позже Джеку пришла в голову мысль, что провидение хранило их, так как поблизости не оказалось ни полицейских, ни прохожих.

В третьем часу, после бесплодных поисков, они вернулись к машине протрезвевшие и полные недоумения.

— Если на велосипеде никто не ехал, почему он оказался посреди дороги? — спросил Эл. — Почему его поставили не на обочине, а бросили прямо посредине? На кой черт?

Джек только покачал головой.

— Ваш абонент не отвечает, — сказала телефонистка, — попытаетесь еще?

— Да, еще пару звонков, девушка, если не возражаете.

— Слушаю, сэр, — ответил голос услужливо.

Ну же, Эл, ответь на вызов!

За мостом Эл отыскал телефонную будку и позвонил одному приятелю, пообещав ему пятьдесят долларов, если тот достанет из его гаража запасные шины к «ягуару» и доставит их к мосту на шоссе № 31. Приятель появился минут через двадцать в пижамной куртке и джинсах. Он огляделся по сторонам.

— Задавили кого-нибудь?

Эл поднимал домкратом кузов машины, а Джек тем временем отворачивал гайки на заднем колесе.

— К счастью, никого, — ответил Эл.

— Отправлюсь-ка я домой досыпать. Заплатишь утром.

— Договорились, — кивнул Эл, не глядя на него.

Они заменили шины без дальнейших неприятностей и вернулись в дом Эла Шокли. Эл поставил машину в гараж и, выключив мотор, сказал в спокойную тьму:

— Все, Джеки-бой, кончаю пить.

Сейчас, обливаясь потом в телефонной будке, Джек не сомневался, что Эл способен выполнить свое обещание. Но сам он, когда возвращался к себе домой на «фольксвагене», был полон сомнений. Он включил радио на полную мощность, какая-то дискогруппа бесконечно, словно заклинание, повторяла: Сделай так, если хочешь, сделай так, ведь тебе хочется… Но как бы громко ни орало радио, ему слышались визг тормозов и резкий удар, и даже с закрытыми глазами он видел разбитое велосипедное колесо со спицами, торчащими к небу.

Когда он вошел в дом, Венди спала на диване. Он заглянул в комнату Денни: тот лежал в своей колыбельке. Его рука была все еше в гипсе. При свете уличного фонаря, проникавшем в комнату, четко виднелись на белом гипсе записи, которые делали врачи и медицинские сестры детского отделения.

Это был несчастный случай — он упал с лестницы.

Ах ты грязный лгун!

Да, несчастный случай, я потерял над собой контроль!

Сопля ты, а не отец, грязный подонок!

Ну, ей-богу, поверьте, — все произошло случайно.

Но последняя мольба была стерта видением: они обшаривают кюветы в поисках мертвого тела, распростертого на куче пожухлых осенних листьев. Оно наверняка было где-то там, дожидаясь, пока ею обнаружит полиция. Неважно, что на этот раз за рулем был Эл. Бывали ночи, когда машину вел Джек.

Он набросил на Денни покрывало, прошел к себе в спальню и вытащил из верхнего ящика комода пистолет 38-го калибра. Тот лежал в коробке из-под обуви. Почти целый час Джек сидел на кровати, завороженно глядя на его полированную поверхность, блеск которой предвещал близкую смерть.

Наступил рассвет, когда он сунул пистолет в коробку, а коробку — в комод.

Утром Джек навестил Брукнера, декана отделения, с просьбой заменить его уроки. У него грипп. Брукнер согласился, но не так любезно, как прежде: коллега Джек Торранс последнее время слишком часто подвержен заболеваниям.

Венди приготовила яйца всмятку и кофе. Во время еды они молчали. Тишину нарушали радостные крики Денни, игравшего на заднем дворе с грузовичком.

Венди пошла мыть посуду. Стоя спиной к нему, она сказала:

— Джек, я долго думала…

— Вот как! — Дрожащими руками он зажег сигарету. Странно, его сегодня не мучит похмелье, только руки дрожат. Он сморгнул, и в мгновенной тьме взлетел в воздух велосипед, ударившись рулем в лобовое стекло, взвизгнули шины, замигали фонарики. — Я хочу поговорить с тобой… будет лучше для меня и Денни… А может, и для тебя тоже — я не знаю… Надо было поговорить раньше…

— Можно тебя спросить кое о чем? — произнес он, глядя на Дрожащий кончик сигареты. — Окажи мне такую милость.

— Какую? — спросила она глухим, невыразительным голосом. Он глянул ей в спину.

— Давай поговорим об этом через неделю. Если тебе захочется.

Теперь она повернулась к нему, держа перед собой мыльные руки. Его поразило выражение полной безнадежности на ее милом лице.

— Джек, твои обещания исправиться не пройдут. Ты не сможешь удержаться.

Вдруг она смолкла, завороженно глядя ему в глаза, чувствуя, что теряет уверенность.

— Через неделю, — сказал он. Голос у него ослаб и упал до шепота. — Пожалуйста. Я ничего не обещаю. Если ты захочешь поговорить через неделю, мы поговорим. Обо всем, о чем тебе захочется.

Они долго глядели друг на друга, потом она, не говоря больше ни слова, повернулась к раковине и снова принялась за посуду. Тогда его затрясло. Господи, как ему хочется выпить, хотя бы маленький стопарик, чтобы немного прочистить мозги.

— Денни привиделось во сне, что у тебя была дорожная авария, — вдруг сказала она. — Его посещают иногда странные сны. Он сказал мне об аварии сегодня утром, когда я одевала его. Так была авария, Джек?

— Нет.

Днем жажда стала невыносимой, он отправился к Элу.

— Ты сухой? — спросил Эл, прежде чем впустить его в дом.

— Сухой, как пень. А у тебя вид, словно у Лона Чейни в «Фантоме из оперы».

— Давай входи.

Полдня они провели за вистом вдвоем и не пили.

Прошла неделя. Джек и Венди почти не разговаривали друг с другом, но он понимал, что она наблюдает за ним и не верит. Он глушил тягу к выпивке банками кока-колы и бесконечными чашками черного кофе. Однажды ночью он выпил его столько, что ему пришлось бежать в ванную, где его вырвало. Зато в бутылках, стоявших в буфете, уровень жидкости не понижался. После уроков он заходил к Элу Шокли, которого Венди ненавидела всеми силами своей души, и когда он возвращался домой, она божилась, что от него припахивает виски или джином. Однако он вполне трезво разговаривал с нею перед ужином, пил кофе и играл с Денни, читал ему сказки на ночь, затем сидел над ученическими сочинениями, попивая чашку за чашкой черный кофе, — и она, наконец, признала, что была не права.

Миновало несколько недель, и невысказанные слова так и не сорвались с ее губ. Джек чувствовал, что слова эти затаились где-то в глубине сознания, но не исчезли совсем. Стало немного легче дышать. Потом случай с Джорджем Хартфилдом. Джек cнова потерял самообладание, хотя был на этот раз абсолютно трезв.

— Сэр, ваш абонент все еще не…

— Алло, — донесся до него запыхавшийся голос Эла.

— Разговаривайте, — сказала телефонистка мрачно.

— Эл, говорит Джек Торранс.

— Джеки-бой! — Чувствовалось, что Эл по-настоящему обрадован. — Как ты там?

— Хорошо. Звоню, чтобы поблагодарить тебя. Я получил работу. просто великолепно. Если я не смогу закончить свою проклятую пьесу будучи отрезанным от остального мира на всю зиму, то я вообще никогда ее на закончу.

— Закончишь, дружище!

— Как у тебя дела? — спросил Джек неуверенно.

— Сухой, — ответил Эл. — А ты?

— Как пень.

— Жажда мучит?

— Каждый день.

Эл рассмеялся:

— Знакомая картина. Вот уж не знаю, как ты удержался после того дурацкого случая с Хартфилдом. Это выше моего разумения.

— Я сам все напортил, — произнес Джек равнодушно.

— А, черт! Весной я проведу заседание Совета попечителей. Эффингер уже сказал, что они слишком поторопились. А если у тебя получится пьеса…

— Эл, послушай! Меня дожидается малыш в машине. Похоже, ему надоело ждать.

— Ага, понимаю. Желаю тебе провести там хорошую зиму, Джек. Рад был помочь.

— Еще раз спасибо тебе, Эл. — Он повесил трубку, закрыл глаза в душной кабинке и вновь увидел раздавленный велосипед, мигающие фонарики. На следующее утро в газете была заметка о раздавленном велосипеде, всего несколько строк, но хозяин велика не был упомянут. Почему он оказался на дороге ночью, осталось для них тайной. Может быть, так оно и лучше.

Джек вернулся к машине, вручил Денни слегка размякшую шоколадку.

— Папочка…

— Что тебе, док?

Денни помялся, глядя на рассеянное лицо отца.

— Когда я ждал твоего возвращения из того отеля в горах, я видел плохой сон. Помнишь, когда я заснул на улице?

— Угу.

Бесполезно. Мысли отца витали где-то далеко, не были обращены к нему. Мысли о Дурном Поступке.

Мне снилось, что ты хотел убить меня…

— Какой сон, док?

— Никакой, — сказал Денни, когда машина тронулась со стоянки. Денни положил карты назад в перчаточное отделение.

— Точно?

— Да.

Джек бросил на сына встревоженный взгляд, затем его мысли обратились к пьесе.

5. Ночные мысли

Они кончили заниматься любовью, и муж прикорнул у нее под боком.

Ее муж.

Она улыбнулась в темноту, чувствуя, как его семя теплой струйкой стекает меж ее слегка раздвинутых ног, — это была одновременно печальная и довольная улыбка, потому что слово «муж» вызывало у нее сотни разных чувств. Каждое из них, взятое в отдельности, вызывало недоумение, а все вместе, в этой ночной тьме, они походили на далекий блюз — печальную и приятную мелодию, услышанную ею когда-то давно в пустом танцевальном зале.

Кто это пел? Билли Холидей или более прозаичная певица, вроде Пегги Ли? Неважно. Песенка была печальной и сентиментальной, она нежно звучала в ее голове, словно лилась из модного музыкального автомата, какими часто оборудуют рестораны и танцевальные залы.

Погружаясь в сон, она попыталась припомнить, когда это случилось впервые. Они встретились во время учебы в колледже и полюбили друг друга. Первый раз это произошло у него на квартире… через три месяца после того, как мать выгнала ее из дома и запретила являться домой — пусть она отправляется к своему папочке, поскольку именно из-за Венди у них получился развод. Эго было в 1970 года. Так давно? По окончании семестра они поселились вместе, нашли работу на лето и оставили за собой квартиру на последний год учебы. Она хорошо помнит ту кровать большую, двуспальную, с пружинным матрасом, продавленным посередине. Когда они занимались любовью, ржавые пружины скрипели в такт их движениям. Осенью ей удалось при помощи Джека окончательно порвать с матерью. Хватит терпеть издевательства, заявил он. Чем чаще ты звонишь ей, тем чаще даешь повод попрекать тебя твоим отцом. Это ей только на руку, поскольку она еще больше убеждается, что вина лежит на дочери, а она сама вовсе ни при чем. Такие разговоры они вели в постели не один раз.

(Джек сидел в постели, закутавшись по пояс в одеяло, держа меж пальцев горящую сигарету, глядя ей в глаза, и говорил в своей обычной манере — полушутливо, полусердито. Она велела тебе никогда не возвращаться домой? Верно? Никогда не переступать порог ее дома, верно? Почему же она не вешает трубку, когда узнает твой голос? Почему запрещает появляться у нее, пока ты будешь жить со мной? Потому что не сомневается, что я могу немного попортить ей прическу. Она не хочет упускать тебя из своих коготков, детка. А ты будешь дурочкой, если позволишь обращаться с собой так. Она запрещает тебе приходить к ней, так поймай же ее на слове. И наконец убедил ее.)

На некоторое время они расстались, чтобы яснее понять дальнейшую перспективу их отношений, как объяснил Джек. Она опасалась, что он увлекся другой, но вскоре убедилась, что это не так. Весной они опять были вместе, и он спросил, виделась ли она с отцом. Венди взвилась, словно ее хлестнули плетью.

— Откуда тебе известно?

— Я твоя тень — мне все известно.

— Ты что, следил за мной?

Он рассмеялся тем смехом, который всегда приводил ее в смущение, — словно ей было восемь лет, а он понимал мотивы ее поведения яснее, чем она сама.

— Тебе понадобилось время для размышления, Венди.

— Для чего?

— Полагаю, чтобы разобраться, хочешь ли ты выходить замуж?

— Джек, о чем ты?

— По-моему, я делаю тебе предложение.

Свадьба. Отец присутствовал на бракосочетании, матери не было. Венди нашла, что вполне может пережить такое, если Джек рядом. Затем родился Денни, их дорогой малыш.

Это был самый лучший ее год. После рождения Денни Джек достал ей работу — печатать на машинке материалы для десятка преподавателей английского факультета: зачетные вопросы, экзаменационные билеты, контрольные и так далее. Она кончила работу, напечатав роман одного из преподавателей — роман, который никогда не был опубликован… к большой радости Джека. Работа приносила ей сорок долларов в неделю. Заработок совсем взмыл к небесам — до шестидесяти долларов, — когда она печатала тот злосчастный роман. Они купили свой первый автомобиль, подержанный «бьюик» с детским сиденьем посредине. Ну просто великолепная процветающая парочка. Благодаря Денни она помирилась с матерью — примирение натянутое и не очень радостное, но все же примирение. Она ходила к матери без Джека и не говорила ему, что мать первым делом по-своему пеленала Денни, хмурилась при виде молочной смеси, приготовленной Джеком, подмечала первой признаки сыпи на попке или на промежности ребенка. Мать ничего не говорила прямо, тем не менее давала понять, какого она мнения о двух неумехах. Платой за примирение было возникшее у Венди чувство своей неполноценности как матери.

Дни Венди проводила дома, в четырехкомнатной квартире, расположенной на двух этажах. Она занималась домашним хозяйством, кормила Денни из бутылочки, гоняла пластинки на стареньком проигрывателе, который служил ей со школьных времен. Джек приходил домой в три или в два часа, когда ему удавалось сбежать с последнего урока, и если Денни спал, уводил ее в спальню, и тут чувство неполноценности ее оставляло.

По ночам, пока она печатала, Джек сидел над своими произведениями. Когда она выходила из спальни, где стояла пишущая машинка, то часто заставала мужа и ребенка спящими на раскладном диване. Денни уютно лежал возле груди отца, засунув большой палец в рот. Она перекладывала Денни в люльку, затем прочитывала то, что Джек написал за ночь, и, разбудив его, полусонного уводила в спальню.

Да, лучший год, лучшая постель.

«И на мой двор когда-нибудь заглянет солнце…»

В те дни Джек умел воздерживаться от выпивки. По субботам к ним заглядывала группа студентов. Они пили пиво и спорили — Венди редко принимала участие в их спорах: сферой ее занятий была социология, у них — английский язык и литература. Иногда устраивалась читка последних произведений Джека. Она не испытывала желания вмешиваться в их споры, ей достаточно было сидеть в качалке рядом с Джеком. Условия конкурса в Нью-Гемпширском университете были суровыми. Поэтому Джек отводил литературным занятиям час ночного времени, взвалив на свои плечи дополнительную нагрузку. И субботние попойки были своего рода отдушиной. Так он стряхивал с себя излишнее напряжение, иначе не выдержал бы.

После выпускных экзаменов ему удалось получить работу в Ставингтоне, главным образом благодаря своим рассказам — четыре из них были уже опубликованы, причем последний был напечатан в журнале «Эсквайр».

Этот день она запомнила на всю жизнь. Она едва не выбросила конверт, приняв его за обычное предложение подписки. Но, вскрыв, обнаружила там письмо, в котором говорилось, что «Эсквайр» охотно напечатает рассказ Джека «Относительно Черных Дыр» в начале будущего года. Они заплатят девятьсот долларов за рассказ, и не после публикации, а сразу по принятии. Такая сумма составляла оплату примерно за полгода ее работы на машинке, и она сразу бросилась к телефону, оставив без присмотра Денни, сидевшего в кресле, с мордашкой, вымазанной мясным пюре. Джек прибыл домой минут через сорок пять на «бьюике», осевшем под тяжестью семерых приятелей и ящика пива. Провозгласив торжественный тост, Джек написал письмо с согласием на публикацию рассказа, вложил его в конверт и отнес к почтовому ящику, находившемуся в квартале от дома. Когда он вернулся, то стал на пороге и объявил: Veni, vidi, vici[1] — под одобрительные крики и аплодисменты приятелей. После того как глубокой ночью ящик с пивом опустел, Джек с двумя из них, еще державшимися на ногах, решил обойти ночные бары.

Когда приятели уселись в машину, пьяно горланя воинственные песенки, Венди задержала мужа в прихожей. Джек опустился на одно колено, пытаясь завязать непослушными пальцами шнурки мокасин.

— Джек, — сказала она, — не езди. Ты не можешь даже завязать шнурки, не говоря уж о том, чтобы управлять машиной.

Он поднялся, положил руки ей на плечи и заявил:

— Сегодня при желании я мог бы слетать на Луну.

— Нет, — ответила она, — не мог бы, даже если бы в «Эсквайре» появились все рассказы, какие есть на свете.

— Я скоро вернусь.

Но он вернулся не ранее четырех часов утра, поднялся по лестнице, шатаясь, и мыча что-то себе под нос. Войдя в гостиную, он разбудил Денни, который залился плачем. Джек взял ребенка на руки, пытаясь успокоить его, но не удержал и уронил. Венди бросилась к ребенку, с ужасом думая о том, что скажет мать, увидев синяки на тельце ребенка, что за мысль в такой момент — прости меня, Господи, прости нас обоих, Господи — подхватила его на руки, уселась в качалку, принялась утешать. Все время, пока Джек отсутствовал, она думала о матери и ее пророчестве о том, что от Джека не будет никакого прока. Великие идеи? — сказала она. — Все верно. Только на пути к благосостоянию полно образованных дураков с великими идеями. Права она или нет, даже если «Эсквайр» печатает его рассказы?

Виннифред, ты неправильно держишь ребенка. Дай его сюда. А правильно ли Венди управляется с мужем? Почему его так тянет из дома? От беспомощности ее охватил страх, и ей приходила в голову спасительная мысль, что он пропадает допоздна по причинам, не имеющим к ней отношения.

— Поздравляю тебя, — сказала она, укачивая Денни, который уже засыпал, — у него может быть сотрясение мозга.

— Ничего у него нет, только синяки, — проговорил он с видом нашкодившего и вымаливающего прощение мальчишки.

— Может быть — да, может быть — нет, — произнесла она ворчливо. В ее голосе слышались нотки, которые бывали у ее матери в разговорах с отцом, и Венди почувствовала страх и отвращение к себе.

— Что мать, что дочь, — пробормотал Джек.

— Ложись спать, пьяница, — взорвалась она. — Иди и ложись спать.

— Не указывай, что мне делать.

— Джек, пожалуйста, не нужно… — У нее не хватило слов.

— Не указывай, — повторил он мрачно и направился в спальню.

Она осталась наедине с Денни, который вновь заснул. Спустя минут пять из спальни донесся мирный храп Джека. Той ночью она впервые спала на диване в гостиной.

Венди беспокойно заворочалась на постели, погружаясь в сонную дрему. В ее сознании, охваченном надвигающимся сном, мелькнули первый год в Ставингтоне, годы ухудшения отношений, достигшего критической точки после того, как Джек сломал Денни руку. И вот перед ней снова возникло утро, когда она впервые решилась заговорить о разводе.

Денни в это время играл с грузовичком в песочнице, хотя рука у него была еще в гипсе. Джек, бледный, с растрепанными волосами, сидел за столом, держа сигарету в дрожащих руках. Она уже всесторонне обдумала вопрос о разводе — говоря точнее, не переставала думать об этом последние полгода. В то ясное, солнечное утро она наконец решилась. Стоя спиной к нему у раковины, погрузив руки по локоть в мыльную воду, она сказала:

— Я хочу поговорить с тобой о том, что было бы лучше для Денни и для меня. А может быть, и для тебя тоже. Правда, мне следовало поговорить раньше…

И тогда он сказал странную вещь. Она ожидала, что он вспылит, бросится к буфету с бутылками, она ожидала всего, но только не этого тихого, безжизненного ответа.

— Ты можешь сделать кое-что для меня? Окажи мне одну услугу…

— Какую именно? — Ей с трудом удалось сдержать дрожь в голосе.

— Давай поговорим об этом через неделю. Если тебе захочется.

Она согласилась. На этом разговор закончился. В течение недели Джек заглядывал к Элу чаще, чем прежде, но приходил домой рано и вроде трезвый. Ей казалось, что запах все же есть, однако вскоре она убеждалась в обратном. Прошла неделя, затем другая. И еще одна.

Что же случилось? Она до сих пор недоумевает и сомневается. Тема была у них под запретом. Джек смахивал на человека, который, завернув за угол, столкнулся с чудовищем, сидевшим в засаде на костях своих прежних жертв. Спиртное хранилось в буфете, но он не дотрагивался до него. Венди подумывала о том, чтобы выбросить бутылки, но отказывалась от подобной мысли, словно боясь нарушить этим поступком какое-то заклятие.

А потом, нужно учесть и роль Денни.

Если она считала, что знает своего мужа, то Денни внушал ей благоговейный страх, в самом прямом смысле этого слова — какой-то неопределенный суеверный ужас.

В легкой дреме ей представилась картина его рождения: она лежит на операционном столе, обливаясь потом, со слипшимися космами…

И слегка хмельная от газа, которым ей давали время от времени подышать. В один из моментов она прошептала, что чувствует себя рекламой для насильников, — старенькая медсестра, принявшая стольких детей, что ими можно было бы заполнить целую школу, нашла ее шутку крайне забавной.

Доктор у изножья, у стола с инструментами еще одна нянька, мурлыкающая какой-то мотивчик. Режущие боли, становящиеся все острее и чаще. Несколько раз она закричала, несмотря на стыд.

— Тужьтесь, — велел ей доктор. Она послушалась и тут же почувствовала, что у нее что-то забрали. Это было явное и отчетливое чувство — у нее что-то отняли. Доктор поднял ребенка за ноги, и Венди увидела его малюсенькую петельку и сразу же догадалась: родился сын. А еще она заметила что-то такое, что заставило ее вскрикнуть, хотя думала, что уже не в силах кричать. У него не было лица.

Ну конечно же, лицо у него было: милое, родное лицо Денни, только в тот момент оно было скрыто «сорочкой роженицы». Она сохранила эту сорочку в банке, хотя не отличалась суеверностью и не верила бабушкиным сказкам. Но ребенок был необыкновенным с самого рождения.

У папы была авария? Мне снилось, что с ним случилась авария.

Что-то переменилось в Джеке. Она не считала, что перемена вызвана ее готовностью попросить развод. Это ЧТО-ТО случилось раньше, еще тогда, когда она беспокойно спала у себя в спальне.

Эл Шокли уверял, что с ними ничего не случилось, но, говоря это, он отводил глаза. А если верить университетским сплетням, то у Эла тоже рыльце было в пуху.

У папы была авария?

Возможно, какой-то случай столкнул его с судьбой, ничего более конкретного она не могла себе представить. На следующий день она прочитала газеты внимательнее, чем обычно, но не нашла ничего, что могло бы иметь отношение к Джеку. Упаси ее Бог наткнуться на статью о несчастном наезде с трагическим концом или о драке в баре с серьезными ранениями, или о чем-либо подобном. Однако ни один полицейский не явился в дом, чтобы задать вопросы или снять образцы краски с бампера «жука». Никаких признаков несчастья — только поворот мужа на сто восемьдесят градусов да еще сонный вопрос сына при пробуждении:

— У папы была авария? Мне снилось…

Она цеплялась за Джека скорее ради Денни, в чем сознавалась себе, просыпаясь по утрам, а сейчас, находясь в полусне, отдавала себе полный отчет: Денни обожал отца почти с самого начала. Так же, как и она сама прежде больше тянулась к отцу, чем к матери. Она не помнит, чтобы Денни срыгнул молочком на рубашку отца, Джек мог заставить ребенка есть тогда, когда она, отчаявшись, отказывалась от попыток накормить его. Когда у Денни болел животик, она могла качать его часами, прежде чем тот успокоится. Но стоило Джеку взять сына на руки и пройтись с ним по комнате, как малыш тут же засыпал, положив голову на плечо отца.

Джек сроду не отказывался поменять пеленки, даже если они были закаканы, часами сидел с Денни, качая его на колене, играл с ним в ладушки, строил ему рожи, когда Денни тянул его за нос, закатываясь смехом. Он сам готовил молочную смесь для малыша. Забирал его с собой в машину, когда ездил за бутылкой молока, за бумагой или гвоздями в магазины, — начиная с того времени, когда Денни был еще грудным младенцем. Даже возил на футбольный матч, едва Денни исполнилось шесть месяцев, и на протяжении всей игры тот просидел на коленях отца, не шелохнувшись, держа в кулачке ставингтонский флажок.

Мать он любил, но был папенькиным сынком.

Не в этом ли причина его молчаливого сопротивления их разводу? Она размышляла об этом на кухне, так и сяк вертя в голове мысли, точно так, как вертелась в ее руках картошка, которую она чистила на ужин. Она поглядывала на Денни, который, подвернув ножки крендельком, сидел рядом и смотрел на нее обвиняющим взглядом. На прогулках в парке он часто хватал ее за руки и спрашивал, почти требовал: «Ты меня любишь? А папочку любишь?» И она либо кивала головой, либо говорила: «Конечно, милый». Тогда он бежал к пруду с утками, которые со всполошенным кряканьем устремлялись на другой конец пруда, перепуганные его внезапным нападением, а Венди в изумлении глядела ему вслед.

Бывали моменты, когда ей казалось, что ее решимость обговорить с Джеком вопрос о разводе испаряется не от сознания собственной слабости, а под влиянием воли сына.

Я не верю в такие вещи.

Но сейчас, в полусне, ей приходилось верить, и она верила, что они трое связаны крепко-накрепко, и если их единство когда-нибудь будет нарушено, то не по их вине, а под влиянием какой-нибудь внешней силы.

Ощутимее всего ее вера сосредоточивалась на любви к Джеку. Она не переставала любить его, за исключением того момента, который последовал «за инцидентом» с Денни. И она любила сына. А сильнее всего любила их, когда они были вместе, гуляли или просто сидели, соприкасаясь головами, над картинками или комик сами. Она любила, чтобы они были рядом с нею, и молилась Богу, чтобы работа в отеле, которую Эл достал для Джека, положила начало добрым временам.

Тихая и печальная, песня звучала в ее ушах, погружая в глубокий сон, когда мешаются мысли и лица, привидевшиеся во сне, исчезают, не оставив воспоминаний.

6. В соседней спальне

Денни проснулся от гулкого рева, все еще стоявшего у него в ушах, — чей-то пьяный, раздраженный голос хрипло кричал: «Подойди сюда и прими лекарство! Я тебя найду! Я тебя найду!»

Но, проснувшись, он ощутил только гулкое биение своего сердца, а тишину ночи нарушал лишь отдаленный вой полицейской сирены.

Он неподвижно лежал в постели, уставившись глазами в потолок, где плясали тени от листьев, колыхавшиеся под ветром. Тени переплетались друг с другом, как лианы и ползучие растения где-нибудь в джунглях, как причудливый орнамент на ковре. На Денни была пижамка, но под пижамой его тельце плотно окутывал тонкий слой липкого пота.

— Тони? — прошептал он. — Ты здесь?

Нет ответа.

Он выскользнул из-под одеяла и прошлепал босыми ногами к окну, оглядел молчаливую и пустынную Апархоу-стрит. Было два часа ночи. За окном виднелись лишь пустые тротуары, усыпанные опавшими листьями, припаркованные у тротуаров машины на углу и уличные фонари, вытянувшие длинные шеи. Фонари, накрытые колпаками, походили на монстров в космическом шоу.

Денни обшарил взглядом улицу от начала до конца, напрягая зрение, чтобы разглядеть зыбкую фигуру Тони, но там никого не было.

Ветер вздыхал в ветвях деревьев, и осенние листья, подхваченные ветром, шуршали по пустынным дорожкам и бились о колеса машин. Это был слабый, тоскливый звук, и мальчик подумал, что он единственный во всем Боулдере, кто не спит и слышит его. По крайней мере, единственное человеческое существо. Откуда ему знать, кто еще может бродить в ночи, крадучись в сумерках, высматривая добычу и принюхиваясь к ветру.

Я найду тебя! Я найду тебя!

— Тони? — прошептал он снова, без всякой надежды.

Ему ответил только порыв ветра, усилившийся на этот раз. Он разметал и закружил листья на покатой крыше под окном Денни. Некоторые из них соскользнули в канаву и остались там лежать, как усталые танцоры.

— Денни… Денни-и-и…

Он вздрогнул при звуке знакомого голоса и, вытянув шею, выглянул из окна, держась руками за подоконник.

Голос Тони, казалось, разбудил замерзшую в тишине ночь. Его шепот слышался даже тогда, когда ветер снова стих, листья спокойно улеглись, а тени перестали двигаться. Денни почудилось, что он видит темный сгусток тени у автобусной остановки в конце квартала, но ему трудно было различить, человек это или нечто иное.

— Не уезжай, Денни.

Затем новый порыв ветра заставил его зажмуриться, и когда он открыл глаза, тень у автобусной остановки исчезла, если только была там. Он стоял у окна

минуту? Час?

еще некоторое время, но больше ничего не было. Наконец он на цыпочках прокрался в постель, натянул на себя одеяло и принялся наблюдать за игрой на потолке теней, отброшенных уличным фонарем. Тени переплетались и змеились, образуя путаницу джунглей, полных хищных растений-людоедов, которые только и ждут, чтобы наброситься на него, высосать из него жизнь и утащить за собой во тьму, где красными буквами горит одно зловещее слово:

ЬТРЕМС!