Султан Луны и Звезд

Глава 33 ПРОКЛЯТИЕ КАЛЕДА

— Юный принц, ты уверен?

— Не уверен, что смогу вынести это. Но уверен, что должен постараться.

— Я боюсь, что этим причиню тебе зло.

— Достопочтенный Симонид, но как ты можешь причинить мне зло?

— Как? На самом деле я всего лишь глупый старик и безмерно люблю тебя, Деа. Я жажду того, чтобы ты приобрел великую мудрость, и все же мне бы не хотелось, чтобы в чем-то ты лишился юношеского неведения.

— О каком неведении можно говорить, Симонид, — с тоской проговорил Деа, — после той ночи, когда сожгли моего друга?

Симонид сочувственно кивнул, а юноша сжал руку старика, умоляя его продолжить рассказ. Они снова сидели посреди благоуханных зарослей и пили зеленый чай. Сквозь еле слышно шелестящую листву кое-где просвечивали синие лоскутки чистых, без единого облачка, небес. Над головами старика и юноши плавно порхала большая бабочка, из-за деревьев доносилось ставшее уже привычным для слуха Деа щебетание Таргонов-Хранителей. Симонид понимал, что продолжать рассказ опасно. Но он был стар, и жить ему осталось совсем немного. Деа же был Бесспорным Наследником, и его никто не посмел бы тронуть. Следовало сказать юноше правду. Симонид сделал глоток зеленого чая и глубоко, с присвистом, вздохнул.

— Деа, — начал он, — я уже рассказывал тебе о безоблачной юности твоего отца и Малы, о тех научных изысканиях, которые некогда так занимали их. Я рассказал тебе и о том, как твой отец был объявлен Бесспорным Наследником и взял в жены прекрасную госпожу Изадону. От меня ты узнал о войне с уабинами, с которыми предстояло сразиться молодому господину Малагону в то время, как закон препятствовал тому, чтобы твой отец был рядом с ним на полях сражений. Какая печаль, какая горечь переполнила сердце твоего отца! Но увы, его беды только начинались...

Поход против уабинов оказался долгим и тяжелым. Твой отец с великим волнением ожидал вестей, а вести из Западных Пустошей шли долго, мучительно долго. Но когда гонцы доставляли свитки с донесением, твой отец впивался в них очами и искал любые упоминания о Мале. Представь же себе, какое потрясение испытал твой отец, когда в одном из донесений прочел о том, что господин Малагон схвачен уабинами и взят в плен! Охваченный противоречивыми чувствами, твой отец поначалу предался горькой печали и воспоминаниям о счастливых днях детства, проведенных с Малой. Но затем на смену печали пришла, всколыхнувшись в его сердце, затаенная обида, и он стал тешить себя мыслью о том, что Мала теперь наказан по заслугам. Порой твой отец проклинал султана, твоего деда, за то, что тот не позволил ему отправиться на войну вместе с Малой, а временами проклинал самого себя за то, что скрыл от Малы ту ярость, тот гнев, что владели им тогда.

К тому времени твоему отцу при дворе султана все искренне сострадали, ибо все знали — либо полагали, что знают, — как сильно он любил своего утраченного друга. Только твой дед оставался безучастным. Как-то раз, во время придворного пиршества, он принялся подшучивать над твоим отцом и насмешливо укорил его за то, что тот так редко улыбается при том, что должен бы испытывать несказанную радость, нежась в объятиях пленительной госпожи Изадоны. Твой отец в гневе вскочил и готов был наброситься на твоего деда, и набросился бы, если бы его не удержали. Приближенные султана печально качали головами, приписав эту вспышку ярости глубине переживаний твоего отца за его друга. Но султан только взглянул на сына и еще более насмешливо поинтересовался: достаточно ли прелестей Изадоны для удовлетворения таких буйных страстей? Неужто жар похоти лишил твоего отца рассудка? Что ж, прекрасно, значит, следует найти для него вторую жену, если одной ему недостаточно.

Ах, увы, твой отец принял эту шутку слишком близко к сердцу!

Так продолжалось три, а может быть, и четыре луны подряд. Потом пришло новое донесение, и вдруг все переменилось. Мала обрел свободу! Он не погиб от рук злобных уабинов. Этот молодой военачальник возглавил мятеж в тылу у разбойников и тем проложил дорогу к славной победе унангов! Война закончилась, и господин Малагон возвращался домой как герой! Представь себе, Деа, какая великая радость настала в Каль-Тероне! «Мала! Мала!» — выкрикивали все имя освободителя. Люди ликовали, взбирались на крыши домов, плясали на улицах. Как тепло поздравляли твоего отца приближенные султана с тем, что ему впредь будет служить такой прославленный человек!

В те дни я часто бывал рядом с твоим отцом, и, зная его так, как знал его я — мог всего лишь заглянуть ему в глаза, чтобы понять, что вся та любовь, какую он некогда питал к своему старому другу, теперь иссякла. С тех пор я стал бояться за Малу, хотя понимал, что твой отец будет улыбаться и старательно притворяться, будто делит великую радость победы со всеми, кто его окружал. Когда Мала въехал в ворота Каль-Терона во главе войска, твой отец встречал его, возглавляя церемониальную свиту. Он страстно обнял друга на глазах у всей толпы народа. Что тут началось! Как радовался народ! Какие звучали благодарственные молитвы! В тот день всем казалось, будто занялась заря новой эры и что символ этой новой эры — крепкие объятия новоявленного героя Унанга и его верного друга, мудрого и просвещенного будущего султана. Кому из тех, кто предавался восторгу победы в тот день, могла прийти в голову мысль о том зле, что расцветало в сердце твоего отца? Кто мог бы предположить, что он уже замыслил страшно, жестоко отомстить другу, который так любил его, и, ведомый этой любовью, мечтал только о том, чтобы верно служить ему?

Мала, возвратившийся с войны с уабинами, был, конечно, уже совсем не таким, каким уходил на войну. Этот молодой человек приобрел солидность и мужество, и в сравнении с ним твой отец выглядел бледно. Но, пожалуй, именно в те дни мне стала бросаться в глаза и печальная задумчивость, которая порой стала овладевать Малой, когда он рассказывал о своих приключениях — нет, не о скачущей в бой коннице и не о сверкающих лезвиях ятаганов, не о бегствах и погонях посреди бесплодных пустынь, а о зыбучих песках при свете кроваво-алого заката, о караванах, нашедших долгожданный приют под сенью пальм в оазисах, о странных напевах жрецов из пустынных племен.

Я хорошо помню тот день, когда Мала впервые повел такие рассказы. Это было поздно вечером, и мы были наедине. Тускло, мягко светили лампы, и голос Малы тоже был тих и мягок, и на какое-то мгновение мне почудилось, будто я слышу тишайшую, таинственную музыку. Она словно бы плыла по воздуху подобно дыму курящихся благовоний. Не сразу понял я, что Мала рассказывает не о том времени, которое провел во главе войска султана, а о том, когда был в плену у уабинов. Мною овладели волнение и тревога. Тогда я имел все причины встревожиться, ибо если уабинам удалось что-то пробудить в сердце Малы, то, быть может, ему не следовало никому в этом признаваться. Дальнейшие события доказали, что тогда я не ошибся, но поначалу казалось, что никакое зло не может коснуться Малы. Его новообретенная задумчивость, казалось, лишь на пользу ему, ибо именно в ту пору наш молодой герой безнадежно и отчаянно влюбился.

Деа, ты, вероятно, не знаешь о том, что у твоей матери, прекрасной Изадоны, была сестра. Вторую дочь посланника из Ланья-Кор звали Изабела, и дома их называли просто — Дона и Бела. Твоя тетка Бела была моложе твоей матери. При дворе она всегда появлялась накрытая чадрой, но красотой равнялась твоей матери, а некоторые даже поговаривали, будто Бела должна быть еще красивее. Боюсь, эти слухи звучали убедительно, ибо складки шелковых одежд Белы не могли до конца утаить от глаз мужчин ее прекрасного стана — столь прекрасного, что он не посрамил бы даже Лунную Госпожу в те дни, когда ее прекрасный лик еще не был обезображен оспинами. Какой мужчина не возмечтал бы о том, чтобы прижать к своей груди такую красавицу?

Вышло так, что молодой господин Малагон попросил ее руки. Многим этот союз казался превосходным — ведь тогда твой отец, будущий султан, и Мала, будущий визирь, стали бы супругами принцесс-сестер. При дворе все с нетерпением ожидали первой брачной ночи Малы. Евнухи с превеликим волнением готовили изысканную церемонию. И все бы случилось, как было задумано, если бы твой отец не положил глаз на юную сестру своей супруги.

Порой я гадаю: могло ли все произойти иначе, если бы Мала избрал предметом своей любви какую-то другую женщину? Вероятно, так или иначе, каков бы ни был его выбор, все равно он ухитрился бы, не желая того, воспламенить жгучую зависть в сердце друга. Наверное, так бы оно и было, но все же ума не приложу, как зависть могла так скоро перерасти в столь страстную любовь? Ибо именно такова была грядущая трагедия, и она состояла не в том, что Мала полюбил прекрасную Белу, а твой отец, руководимый одной лишь только завистью, был готов помешать другу заключить в объятия эту изумительную красавицу, — о нет! Дело было в том, что твой отец тоже полюбил ее!

Все, что случилось потом, стало придворной легендой — одной из самых горьких и самых печальных наших легенд. В «Книге изречений Имраля» написано: «Что ярче горит — то скорее сгорает», но кто бы мог предположить, что Мала столь скоро и неожиданно впадет в немилость? Столица Унанга была потрясена. Подумать только: господин Малагон, народный герой, на самом деле оказался изменником, лазутчиком уабинов! Откуда взялись свидетельства этой измены — это так и останется тайной. Но хватило того, что султан, твой дед, был в этом непоколебимо убежден.

До сего дня найдутся такие, кто станет качать головой при упоминании имени Малы. Такими людьми владеет изумление и печаль, и если к этим чувствам и примешиваются изменнические мысли, конечно же, вслух эти люди их ни за что не выскажут. Найдутся и другие — эти будут, распаляясь праведным гневом, на чем свет стоит ругать злобных уабинов, которые соблазнили и переманили на свою сторону такого благородного и преданного султану человека. Как бы то ни было, никто не припомнит более черной ночи на землях Унанга, чем та ночь, когда господина Малагона, закованного в кандалы, повели к Святилищу Пламени. И не было с тех пор более глубокого безмолвия, чем то, каким встретил народ появление султана, твоего деда, когда тот появился на вершине рубиновой лестницы, низко склонив голову, и объявил, что изменник дорогой ценой заплатил за свое предательство.

В ту ночь на ступенях лестницы стоял и твой отец. Могло показаться, что им владеет великая печаль, что она поразила его, подобно жестокому удару. Но на самом деле сердце его радовалось и пылало и тайной любовью, и тайной ненавистью! Немногие, и я в том числе, понимали правду, и еще меньше было таких, кто мог помыслить о возможности высказать свое мнение. Много раз с тяжелым сердцем я готовил себя к тому, чтобы выступить против своего бывшего ученика. Однажды я даже направил свои стопы к покоям твоего деда, но трусость обуяла меня. И тогда я нещадно корил себя за это, корю и теперь. Но Мала был приговорен к страшной смерти священным указом султана, и тот, кто дерзнул бы оспорить справедливость такого указа, был бы казнен на месте.

Насмешка судьбы заключалась в том, что твой отец не получил желанной награды за свое предательство. На следующий же день после того, как Мала был принесен в жертву Пламени, твой отец призвал своего тестя и объявил тому, что счастлив в браке с его старшей дочерью, но теперь желает взять в жены и младшую. Твой отец был готов привести сколь угодно много доказательств истинности своей страсти: им якобы владело благороднейшее желание утешить несчастную девушку, чей возлюбленный оказался злобным изменником.

Посланник же и слушать его не желал, ибо хотя он и не ведал о том, как обращался со своей первой женой твой отец, но при этом строго придерживался существующих при дворе обычаев. Он страшно разгневался и сурово вопросил, не желает ли твой отец нанести ему жестокое оскорбление.

«Оскорбление? Тесть мой, о чем ты говоришь?»

«Наследник престола, неужто ты забыл, кто я такой?»

«Ты — посланник страны Ланья-Кор...»

«Да, и брат короля этой страны! За кого ты принимаешь мою дочь, если готов обращаться с ней как с какой-нибудь жалкой наложницей?»

Отцом твоим овладело смятение, и он только молчал и слушал своего тестя, а тот заявил ему о том, что его дочь никогда бы не вышла замуж за простого визиря — тем более за того, кому еще только предстояло стать визирем. Самая мысль об этом казалась посланнику чудовищной, но тем более чудовищной представлялась ему мысль о том, чтобы его дочь стала чьей-то второй женой!

Побагровев от гнева, посол удалился, заявив напоследок, что требует извинений, которые должны быть принесены ему законным порядком — иначе с этих пор унанги станут заклятыми врагами Ланья-Кор. На самом деле, конечно же, такие речи были крайне опрометчивы при том, что старшая дочь посланника уже была замужем за будущим султаном Унанга, но посланник, человек холодный и тщеславный, и думать ни о чем не желал, как только о соблюдении закона. В последующие дни придворные немало похлопотали для того, чтобы усмирить посланника, и мало-помалу тот удовольствовался таким объяснением: твой отец вовсе не желал нанести ему оскорбление, а просто-напросто его рассудок помутился от тоски.

В конце концов ланьярский посланник простил своего зятя, а когда твой отец спросил, не может ли он еще чем-либо искупить свой проступок, посланник предложил ему преподнести принцессе Беле дорогой подарок к ее бракосочетанию.

«К ее б-бракосочетанию?» — запинаясь, пробормотал принц, твой отец, ибо в сердце у него все еще теплилась надежда на то, что прекрасная Бела достанется ему.

«Воистину так, — с улыбкой отвечал посланник. — Не думаешь же ты, что столь прекрасная девушка долго пробудет незамужней? Только вчера я получил письмо, подписанное и скрепленное печатью визиря Хасема. Девушка станет супругой твоего брата, калифа Куатани. Какая чудесная брачная ночь их ожидает!»

О, если бы в ту пору твой отец уже был султаном, он бы, пожалуй, повелел казнить посланника на месте, а потом завладел бы его дочерью, а потом — будь что будет. Но тогда ему оставалось только обнять посланника, попросить у того прощения за свое глупое поведение и выказать огромную радость в связи с грядущим бракосочетанием красавицы Изабелы.

Последующие дни дались твоему отцу нелегко. Как явственно помню я церемонию отбытия твоей тетки в халифат Куатани! Я пристально наблюдал за своим молодым господином и молился о том, чтобы он сумел сдержать страсти, которые бушевали в его сердце подобно лаве в жерле вулкана. Тянулись и тянулись бесконечные ритуалы, но в конце концов мои страхи оказались беспочвенными. Твой отец держался превосходно, и никто не заподозрил бы в нем, непоколебимом, как скала, чувств, которые переполняли его при том, что его возлюбленная должна была сочетаться браком с его братом.

Ах, но какие мысли переполняли его разум в ту пору, когда караван принцессы тронулся в путь к Куатани? Быть может, твой отец наконец сдался, решил покориться судьбе. Быть может, он познал всю глупость своей страсти и пожалел о тех страшных греховных поступках, которые совершил во имя твоей тетки. О, если бы только это так и было! Но наверное, именно тогда в сознании моего молодого повелителя вызрел новый, еще более отчаянный замысел. Впоследствии мне суждено было узнать о том, что твой отец вовсе не смирился с утратой своей возлюбленной.

Было нечто, что омрачило церемонию отъезда принцессы. Согласно обычаю, эта церемония должна была являться празднеством, но от красавицы Белы не смогли скрыть того, что ее сестра тяжко больна. О, печальна и горька была судьба твоей матери, Деа! Несомненно, жестокость твоего отца приблизила ее кончину, однако безмерно тоскующая молодая женщина до самого смертного часа хранила верность ему и ни словом не обмолвилась о страшной правде. Вероятно, это было глупостью с ее стороны, но, в конце концов на что она могла пожаловаться? В Унанге жена имеет не больше свободы, нежели рабыни ее мужа. Безмолвие становится для жены священным долгом. Но, подумать только, как любой мужчина, не говоря уже о мужчине царственного рода, способен проявить так мало доброты к женщине, которая носит под сердцем его дитя! Разлученная с возлюбленной сестрой, твоя мать должна была пройти самые тяжелые испытания, и этих испытаний она не в силах была выдержать. Одиночество привело ее к агонии, и она умерла в ту ночь, мой бедный Деа, когда ты появился на свет.

Твой отец, казалось, был безутешен. С печалью — но и с восхищением — придворные говорили о том, как горячо любил наследник престола свою покойную супругу, как теперь он горюет о ней и какая это жестокая трагедия, чтобы такой молодой, полный сил мужчина так жестоко страдал. Некоторые поговаривали о том, что из-за переживаний твой отец лишился рассудка — и действительно, какое-то время он был похож на безумца, но если это и было так, то безумствовал он не от тоски и не от сожаления, а только от злости. А злобствовал он из-за того, что взял в жены твою мать, а не ее сестру, которую желал более всего на свете. Твой отец поклялся самому себе в том, что в один прекрасный день Бела будет принадлежать ему, и проклинал судьбу за то, что не имеет права покинуть пределы Священного Города.

В последующие луны твой отец был молчалив и мрачен, и многие уже отчаялись, решив, что он и вправду сошел с ума, но миновало около одного солнцеворота, и вдруг нрав будущего султана разительно изменился. Как-то раз твой дед охотился на горных львов, неожиданно упал со своего скакуна, после чего разъяренный лев задрал его насмерть. Когда эта страшная весть достигла города, твой отец понял, что его час пробил. Теперь он стал султаном и ему безраздельно принадлежала вся имперская власть!

«Учитель, — говорил он мне, бывало, — моя единственная забота — следовать законам».

Слыша такие речи, я только улыбался ему, а когда он смеялся — я смеялся в ответ, но моя радость была притворной, ибо я думал только о том, на какие новые прегрешения решится твой отец теперь, когда его более не связывают никакие ограничения?

Но правда, еще было... Пламя.

— Пламя? — с еле сдерживаемым волнением, спросил Деа. День клонился к вечеру. Сердце юноши до боли сжималось от невыносимой тоски. Но он понимал, что должен выслушать рассказ до конца. Он молился только о том, чтобы у Симонида хватило сил продолжить повествование.

— Симонид?

Деа вдруг встревожился. Голова старика упала на грудь, он хрипло, болезненно дышал. Деа в страхе сжал руку Симонида. Как холодна она была! Жалобным, срывающимся криком Деа позвал Хранителей-Таргонов.

— Наследник? — откликнулись в унисон пять голосов. — О, Наследник, что огорчило тебя? Тебе плохо?

— Симониду плохо, тупицы! Советнику Симониду!

Глава 34 ЦАРСТВО ПОД

— Радуга! Радуга, где ты?

Окутанный ароматами фиалок и тысячелистника, лавсоний, колокольчиков, маргариток и сотен других, самых разнообразных и неожиданных цветов, Джем пробирался среди зарослей, под которыми залегли тени, испещренные солнечными пятнышками. В листве щебетали птицы, откуда-то доносилось журчание струй фонтана. Где-то далеко отсюда, на дорожке, вымощенной лиловыми и зелеными камешками, Радуга вдруг убежал прочь, яростно лая. Джем бросился следом за ним, но сверкающий разноцветный пес быстро скрылся в изобилующем развилками и поворотами густом саду.

— Радуга? Я опять услышал твой лай, или мне показалось?

В очередной раз свернув на повороте тропинки, Джем вышел к фонтану, представлявшему собой забавную высокую башенку из охристого камня. Башенка снизу была шире, а кверху плавно сужалась. Джем склонил голову набок и повнимательнее рассмотрел странную конструкцию, пытаясь понять, что означает ее форма. Лишь через несколько мгновений он догадался, что башенка символизирует язык пламени. С крутых изгибов по бокам струилась вода и падала в замшелую чашу.

Джем с радостью умыл лицо, уселся рядом с фонтаном, прислонился спиной к прохладному, украшенному резьбой камню. Аромат цветов был пьянящим, как дым джарвела, жара казалась осязаемой. Замысловатые одежды Джем уже давно сбросил и остался только в красной набедренной повязке. Он положил руку на грудь, сжал мешочек, в котором хранился кристалл. Тонкая кожа намокла, пропитавшись потом, и кристалл казался теплым на ощупь.

Джем запрокинул голову. Над ним простирался зеленый полог листвы. Солнце стояло высоко. Но ведь в то время, когда он вышел из дворца, был прохладный вечер! Что же здесь происходило со временем? И станет ли его течение когда-нибудь обычным? Джем уже не мог представить себе, сколько времени миновало с тех пор, как он оказался во дворце Альморана. Одно утро стремительно сменялось другим, вечера проходили, прихрамывая, словно подвыпившие танцоры, а ночи, казалось, проплывали в пространстве безвременья, покуда Джем лежал в тяжелом забытьи на удобном мягком ложе. Он жил в роскоши, но постоянно чувствовал себя усталым. Ему было жарко и слишком часто хотелось есть. Порой от пиршества до пиршества проходили долгие часы, а порой трапезы следовали друг за другом слишком быстро — не успевала закончиться одна, как начиналась другая. Но это не имело никакого значения: Джем ел и ел, а когда гости расходились и слуги прибирали со столов, он чувствовал себя так, будто во рту у него и маковой росинки не было. Альморан то и дело напоминал Джему о тряпке, пропитанной «зельем забытья», о пагубных последствиях этого злого колдовства. Но порой у Джема мелькала мысль о том, не было ли это самое колдовство делом рук самого Альморана.

Не раз, входя и пиршественный зал или выходя из него, Джем пробовал заговорить с кем-нибудь из многочисленных гостей. Это всякий раз оказывалось бесполезно. Гости только улыбались, смеялись, хлопали его по спине, а если и отвечали, то на каких-то странных наречиях, которые Джему были непонятны. Если он пытался о чем-либо расспросить женоподобного юношу, тот отмалчивался. Как Джем жалел о том, что красавица Дона Бела немая! Но она уже давно стала для него такой же далекой, отстраненной, как все прочие гости дворца Альморана. Джем понимал одно: он должен каким-то образом покинуть это место. На пиршестве прошлой ночью — а может, вернее было бы сказать, что это было нынешним вечером — Джем вежливо намекнул Альморану на то, что вскоре ему придется снова тронуться в путь.

— Ты хотел бы присоединиться к своим друзьям в Куатани?

— Верно! А как вы узнали?

Но Альморан ответил только:

— Принц, тебе еще рано отправляться в дорогу.

— Наверняка мой путь не будет слишком долгим! Ведь мы были совсем недалеко от этого города, когда...

— Принц, Куатани лежит по другую сторону от обширной безлюдной пустыни.

— Но это невероятно!

— Принц, ты нездоров. Тебе надо отдохнуть...

Отдохнуть, отдохнуть — и так было всегда, но Джему казалось, что отдых, покой, сон в поместье Альморана столь же призрачны, как пиршества.

Нет, он не уснет, ни за что не уснет. Он будет размышлять — ясно и трезво — об этом странном месте... о том, как выбраться отсюда... как найти друзей...

— Сюда! — позвал голос.

Раджал бежал, спасался вместе со всеми остальными. В сутолоке он не мог разглядеть лица своего спасителя — заметил только грязный, засаленный берет да бесцветные развевающиеся лохмотья. Раджал пробивался вперед, расталкивая плечами отставших людей, оскальзываясь на упавших на землю и разбившихся дынях, кочанах капусты, рассыпавшихся кофейных зернах, лужах липкого меда и грудах палочек ирисок. Он пробирался между перевернутыми столиками, прилавками, раздавленными урнами и кровоточащими трупами, валявшимися на мостовой. Поначалу он завернулся в черное полотнище, которое прихватил с Круга Казни, но потом это полотнище с него сорвали — скорее всего случайно. Раджал был голый, но, похоже, на это уже никто не обращал внимания. Дико ржали лошади, кругом слышались вопли и стоны. Ослепительно сверкали лезвия ятаганов.

И снова этот голос:

— Сюда!

Раджал и его спаситель юркнули в узкий проулок. Прижавшись к стене, пока мимо бешено скользила волна тюрбанов, халатов, звенящих кошельков, краденых товаров, верблюдов, лошадей, кошек, собак, кроликов и крыс, Раджал наконец сумел ясно разглядеть своего спасителя. Тот резко повернул к нему голову. Но еще до этого мгновения Раджалу бросились в глаза красные прыщи на его шее.

— Прыщавый! Откуда ты здесь взялся?!

— Удрал с корабля, откуда же мне еще взяться? «Катаэйн» арестовали, вокруг нее — портовая стража, будь они прокляты, эти грязные иноземцы! Ну, вы же, господин Радж, не думаете, что я бы такое стерпел? Короче, я спрыгнул за борт и задержал дыхание. Ох и больно же было — вода соленая, жуть просто, и как же защипало все мои прыщи, не передать...

Раджал протянул буфетчику руку.

— Я обязан тебе жизнью, Прыщавый.

— Да ладно. Плюньте.

— Прыщавый?

Прыщавый плюнул себе на ладонь. Раджал последовал его примеру, после чего они крепко пожали друг другу руки. На разговоры времени не было. Пламя быстро распространялось по галереям над площадью, и повсюду сновали конные воины в белых балахонах. Они безжалостно разделывались с зазевавшимися беглецами.

Раджал и Прыщавый снова обратились в бегство. У Раджала немилосердно ныли ребра. Бока у него были оцарапаны, ступни саднило от пыли. Изнывая от боли, он налетел на груду ящиков, потом — на столб.

Вскоре спутники повернули за угол. В переулке лежала густая тень и не было видно ни души. Раджал согнулся в поясе и чуть было не рухнул на колени, но Прыщавый подбежал к нему и подхватил под руку. Последнее, что запомнилось Раджалу, — как Прыщавый потащил его, как мешок, на закорках, и они вместе нырнули в потайной люк, открывшийся посреди проулка.

В небе кружились чайки. Удушливо воняло протухшей рыбой.

Раджал тяжело повалился на спину.

Джем спал, убаюканный журчанием воды в фонтане. Видимо, во сне он перевернулся и вытянулся во весь рост, потому что когда он очнулся, первым делом почувствовал, как болит бок от лежания на камешках, а потом — как его щеки облизывает шершавый язык.

Джем открыл глаза.

— Радуга! Я нашел тебя!

— Ты не прав, — прозвучал чей-то тихий, нежный голос. — Это мы нашли тебя.

Джем поднял голову. Сквозь полог листвы пробрался яркий солнечный луч, и силуэт девушки, стоявшей перед ним, был окутан золотистым ореолом. На миг Джем подумал, что еще не проснулся, и что девушка видится ему во сне, но нет — она была настоящая. Джем неловко поднялся и только теперь донял, что полуобнажен.

— Госпожа... Но я... я думал, что ты... не умеешь разговаривать!

— Здесь — умею. Но это ненастоящий мир, и здесь надо мной не имеет силы то заклятие, которым я связана в настоящем.

— Заклятие? Настоящий мир? Я... я не понимаю!

Девушка вроде бы была готова ответить на вопросы Джема, но тут залаял Радуга и Дона Бела порывисто обернулась, раньше Джема заметив, что они не одни. Это был женоподобный юноша. Он явился, чтобы оповестить их о том, что хозяин дворца ожидает их для вечерних увеселений.

— Вечерних? — озадаченно пробормотал Джем.

Но здесь ничему не приходилось удивляться. Еще до того, как они вернулись в дом, солнце успело опуститься за горизонт. Самые дикие мысли метались в мозгу у Джема, но к ним примешивалось и странное ощущение. Он в смятении бросал взгляды на девушку. Как ему хотелось схватить ее за плечи, встряхнуть, потребовать, чтобы она немедленно рассказала ему обо всем, что ей было известно! Ревность кольнула его сердце, когда он увидел, что Радуга трусит рядом с девушкой — так, словно он был ее собакой! «Но, с другой стороны, — подумал Джем, — может быть, это так и есть».

На ступенях лестницы, ведущей ко входу во дворец, девушка резко обернулась и прошептала Джему на ухо:

— Встретимся в полночь. Около фонтана-пламени.

Сердце Джема в волнении встрепенулось.

— Прыщавый?

Раджал медленно приходил в себя. Он лежал на куче грязного тряпья в полутемной подземной каморке. С бревенчатого потолка свисали полотнища мешковины — они делили каморку на части. Воздух был затхлым и зловонным. Раджал не видел ни окон, ни дверей, но при этом через занавеску из мешковины, которая висела ближе других к тому месту, где он лежал, пробивался тусклый свет. Слышалось негромкое шипение горящего масляного светильника. Стены запотели от сырости. Раджалу показалось, что он чувствует запах моря.

— Прыщавый?

Тень заслонила свет, кто-то отдернул полотнище мешковины. Раджал озадаченно вытаращил глаза. Перед ним стоял вовсе не Прыщавый, а какой-то незнакомый парнишка с чистой, без единого прыща, физиономией. Худенький, с жиденькой бородкой, из-за которой чем-то напоминал козла, да и выражение его физиономии, как у козла, было одновременно глупым, упрямым и хитрым.

— Прочухался? — ухмыльнулся козлобородый парнишка. — Ну и видок у тебя был, когда ты сюда через люк грохнулся! — Он указал большим пальцем на расшатанную лесенку, которая, похоже, вела исключительно до потолка каморки. Затем он ткнул указательным пальцем, указывая на груду тряпья.

— Ты бы... того... прикрылся бы, что ли?

— Прикрылся?

— Ага.

Раджал смущенно покраснел — он только теперь вспомнил о том, что голый. Он поспешно порылся в тряпье и выудил из кучи рваную рубаху и пару штанов, которые оказались ему далеко не впору. Потом на глаза ему попался берет — такой же, как тот, что был на Прыщавом. Раджал уже был готов натянуть берет на макушку, когда вдруг заметил на нем засохшее пятнышко гноя. Он брезгливо поежился и отшвырнул берет.

Его новый знакомец ухмыльнулся.

— Мы шмотки меняем почти всякий раз, когда наружу выбираемся. Ну, так надо, короче.

— Зачем?

— А чтоб нас не узнали. Чтоб не выследили, понял?

Раджал нахмурился.

— Что это за место такое?

— Кое-кто его зовет «Царством Под». Ну, мы же под землей, как-никак, верно? Ну, только про царство — это, пожалуй, перебор.

Парнишка снова ухмыльнулся, уселся, скрестив ноги, на бочонок, достал из кармана глиняную трубку и принялся старательно выколачивать из нее пепел. В эти мгновения он снова показался Раджалу похожим на козла: вот точно так же это животное избавлялось бы от чего-то, что его раздражает.

Раджал обвел взглядом каморку. Он уже догадался, что попал в порт. Вероятно, эта комнатушка была просто-напросто подпольем под матросской таверной. Тут и там были развешаны гамаки, между многочисленными корзинами и бочонками валялись тюки и матрасы. В дальней стене имелась дверь, заложенная крепким засовом, — казалось, за ней кроется какая-то важная тайна. Сквозь бревна потолка слышались приглушенные шаги, скрипы, бормотания, а порой — крики или взрывы грубого хохота.

— А тебе повезло, между прочим, — заметил похожий на козла парнишка.

Раджал вздернул брови.

— Повезло? Почему же?

— Ой, это мне нравится! Его на колесе растопырили, а он спрашивает, почему ему повезло! А повезло тебе потому, что ты тут оказался. И потом — я знаю, кто ты есть.

— Ты о чем?

— Так у тебя ж отметина промеж ног! Тут такие, как ты, нечастые гости. Повывелись твои сородичи в этих краях, давно уже. Ну, в общем, на твоем месте я бы только радовался, что к воришкам угодил.

— К воришкам? — насторожился Раджал. — А... где они?

Парнишка в ответ задорно расхохотался.

— Да вот же! Это я! — Он извлек из светильника горящий фитиль и с его помощью раскурил трубку. — Или это ты насчет других интересуешься? Ну, так они на деле — воруют, само собой. Денек нынче удачный для дела нашего. Но один всегда туточки должен оставаться — стеречь логово. Так Эли говорит. А нынче вот мой черед сторожить.

— А кто такой Эли? — как бы невинно поинтересовался Раджал.

Мальчишка фыркнул.

— Кто такой Эли? Ну, он в Куатани — важная шишка, мой братец Эли, значит. Он нами командует, а окромя того, у него еще всяких делишек полно. Ему помощь потребна, — с ухмылкой добавил парнишка. — И подумать только — одну луну назад я был всего-то навсего жалким метисом, мотался невесть в какой дали отсюда. А вот случилось же чудо — и я оказался туточки!

Дым из трубки наполнил подпол, его удушливый смрад смешался с неприятным запахом горящего в светильнике масла.

— Чудо? — переспросил Раджал.

Парнишка, похожий на козла, запрокинул голову.

— Ну, наверное, чудо — так я думаю. Эли так говорит: меня вроде по башке здорово стукнули. Ну и одурел же я, когда сюда попал. Помню-то я только, что пожелал оказаться неведомо где — лишь бы только где-нибудь... не там, где я был, короче. Ну, когда желание загадывал, в смысле. И вроде как со скалы сверзился. Вот тогда, поди, головой-то и стукнулся. Потом, помню, посреди моря очутился, а потом пожелал, чтобы было сухо. Ну а уж потом пожелал в Куатани очутиться, ну и вот он я — туточки.

Раджал ничегошеньки не понял, но на всякий случай вежливо улыбнулся.

— Вот ведь потеха, — вздохнул похожий на козла парнишка. — С той поры я много чего пробовал желать, да только так здорово уже не выходило. Да нет, никакого чуда не было. Башкой стукнулся — и все дела. Сон дурацкий, и только. Правильно Эли говорит. Ну а скажи, к примеру, ты бы чего пожелал, ежели бы можно было? Интересно мне.

Раджала интересовали более насущные вопросы, и он бы их непременно задал, но не успел он и рта раскрыть, как наверху послышался шум. Крышка люка открылась, и вниз по лестнице кубарем скатились несколько подростков-оборвышей. Тяжело дыша и хохоча, они принялись бросать связки бус, золотые кубки, мешочки с золотыми монетами и прочие похищенные ценности в кучу на пол.

Парнишка, похожий на козла, довольно ухмыльнулся и, поочередно указывая на каждого из мальчишек чубуком трубки, приступил к представлениям.

— Ну, ваган, знакомься... Малявка... Аист... Рыба... Губач... Сыр... Ну а с Прыщавым ты вроде знаком. А ежели тут у нас Царство Под, то мы, стало быть, поддеры. Ну а как насчет тебя, ваган? Имечко у тебя имеется, а?

Возраста мальчишки было разного — на взгляд, от одного до четырех циклов. Столь же сильно они разнились по росту и телосложению. Они являли собой настолько необычное зрелище, что несколько мгновений Раджал с неподдельным интересом рассматривал их.

Парень, смахивающий на козла, снова поинтересовался насчет имени гостя.

Раджал покраснел и ответил:

— Раджал из рода Ксал.

— Руку! — осклабился парень.

— Что?

Парень закатил глаза, схватил Раджала за руку и смачно шлепнул по его ладони своей.

— О-о-ох!

— Фаха Эджо, — с довольной ухмылкой представился козлобородый. — Не скажу, из какого я рода — слишком много кровей у меня намешано. Ну, добро пожаловать к поддерам, Радж. Туточки у нас винца — хоть залейся, и выспаться есть где, и все мы тут — братья. Ну, как, ты с нами?

Глава 35 ПОЗОРНАЯ ЛЮБОВЬ

— А ну, давай поднимайся, стерва!

— Отпусти меня!

— Ни за что!

Шагая через две ступеньки, Полти поднимался вверх по лестнице, то и дело подергивая золоченую цепь. Ката, которую он тащил за собой, брыкалась и извивалась, хотя это доставляло ей невыносимую боль: кандалы на запястьях уже сильно исцарапали кожу. На широкой лестничной площадке она рванулась вперед и налетела на Полти, надеясь, что столкнет его вниз. Он покачнулся, но на ногах устоял. Ката и лягалась, и царапалась, но вырваться никак не могла. Полти сразу крепко намотал цепь себе на руку, когда разыскал Кату во время всеобщей сумятицы. Он не желал отпускать ее. Он ни за что бы ее не отпустил.

Дернув за цепь, он рванул девушку к себе, сжал в объятиях. Изо рта у него препротивно пахло. Казалось, само Зло гнездилось внутри красивой оболочки.

— Глупенькая! Думаешь, теперь тебе удастся от меня убежать?

— Полти! Ты делаешь ей больно!

По лестнице, запыхавшись, взбежал Боб.

— Не суйся, Боб! Не твое дело!

Полти порылся в карманах в поисках ключа от своих покоев. Полти отпер дверь и толкнул Кату внутрь. Та рухнула на пол, и Полти пошатнулся, но снова удержался на ногах. Развернувшись к Бобу, он схватил его за ворот.

— Где Бергроув? — свирепо брызгая слюной, вопросил он.

— Я не з-знаю, Полти, — запинаясь, вымолвил Боб. — Он у-убежал.

— Ну, так не пускай его сюда, если вернется. Мне с сестричкой надо кое о чем потолковать с глазу на глаз, и мы не желаем, чтобы нам мешали. Ступай... Ступай и разыщи этого вагана. Понял?

С этими словами Полти захлопнул дверь перед самым носом Боба.

— Понял? — послышалось из-за двери.

Боб услышал, как повернулся в замочной скважине ключ. Уныло, как побитый пес, он стал слоняться около двери. Сумеречный свет разливался вокруг подобно молоку — тоскливый, болезненный. Боб оглядел площадку, нижний и верхний пролеты лестницы. Где же стражники? Их нигде не было видно. За окнами слышались звуки беготни, крики — отчаянные вперемежку с радостными. С треском ревело пламя пожара на рыночной площади. Мародеры вершили свой набег на опустевшем базаре. Порой доносился конский топот. Порой — выстрелы.

Но какое сейчас имело значение все, что происходило за стенами дворца? Боб, прижавшись ухом к двери, услышал, как Полти вынул ключ из замочной скважины. Боб сглотнул подступивший к горлу ком и постарался унять бешено бьющееся сердце.

Он присел и стал подсматривать в замочную скважину.

Полти отвернулся от двери и спрятал ключ в карман. Раскрутил цепь, сбросил ее с запястья.

— Где я? — пробормотала девушка.

— Сестричка, ну где же, как не в любовном гнездышке?

— Заткнись!

Ставни были закрыты, но закатное солнце, проникая в прорези, заливало комнату приглушенным светом. Взгляд Каты скользнул по ночным горшкам, перепачканному постельному белью, заплеванным носовым платкам, гребням, белесым от перхоти. Посередине комнаты стояло высокое разбитое зеркало. В углу темнела лужа пролитого вина, в которой копошились муравьи, а над ней жужжали мухи и роились мелкие мошки.

— Ты не сможешь меня здесь удержать!

— Напротив, сестричка, смогу, и только этого желаю. Где же твое место, как не рядышком со мной?

Цепь со звоном упала на пол.

Запястья Каты по-прежнему были скованы кандалами, но она бросилась в сторону, словно была свободна. Полти не выдержал и расхохотался. Цепь, тянувшаяся за Катой, извивалась, будто угорь.

Полти наступил на цепь.

Ката запрокинулась назад.

Полти убрал ногу с цепи.

Ката качнулась вперед, налетела на шкаф.

Полти снова расхохотался, поднял с пола конец цепи, потянул к себе.

Кату швырнуло к нему.

— Я тебе глаза выцарапаю, если ты только посмеешь ко мне прикоснуться!

Но Полти был слишком проворен.

Он схватил Кату за запястья и противно ухмыляясь, заворковал:

— О, так у моей маленькой кошечки остренькие коготки? Вот жалость-то будет, если придется вырвать у нее эти коготки! Но сестренка, разве стоит вести себя так глупо? Сделаешь мне больно — я тебе сделаю вдвойне. А что скажет твой несчастный калека, если твои чудные ножки станут такие же скрюченные, как у него, а?

— Оставь Джема в покое! Даже не говори о нем! Не смей!

— Честно говоря, сестренка, я и не думал о нем говорить. Как приятно, что наши желания совпадают. — Полти изящно развернулся, приподнял за ножку тяжелый диван, обернул вокруг ножки цепь, опустил диван и, усевшись, зазывно похлопал по шелковой обивке. — Попозже я тебя покрепче привяжу. Ну а теперь, сестренка, иди сюда, садись рядышком.

Ката брезгливо скривилась и натянула цепь.

Полти откинулся на спинку дивана, раскурил сигару. Глядя на Кату, он не мог удержаться от довольной улыбки. Была ли на свете девушка, которую он любил сильнее? Ее губы... Ее глаза... Ее кожа... Ее волосы... Экстаз переполнял его в предвкушении всех восторгов, которые ему вскорости предстояло пережить.

Но он понимал, что девушку придется взять силой, хотя и верил в то, что сопротивляться та будет только поначалу.

Полти, любовно поглаживая своего раздувшегося от страсти божка, устремил затуманенный страстью взгляд на отражение Каты в разбитом зеркале, напоминавшее мозаику. А она знала о том, что отражается в этом зеркале? Полти усмехнулся. Так долго, слишком долго он встречался только с отражениями, призраками утерянной возлюбленной. И вот теперь, очень скоро, он сожмет в объятиях ее живую плоть!

Он жадно смотрел на вздымающуюся грудь Каты.

— Красивое платьице, милая, да вот беда — перепачкалось. А тебя разве не нарядили в унангские одежды?

— Я их разорвала.

— Ай-яй-яй! В порыве любовной страсти?

— Для того чтобы кое-кому помочь, если тебе так интересно.

— Кого же ты спасла, порвав одежды?

— Я помогла человеку бежать!

Полти выгнул дугой бровь.

— Ах, ты это так называешь? Сестренка, если я услышу, что кто-то другой видел сокровище, которое принадлежит мне и только мне, моя честь будет оскорблена, и я буду вынужден убить этого мерзавца.

Ката презрительно плюнула.

— Твоя честь!

— Ну право же, дорогуша! Что же это за муж, если он не способен отомстить за покушение на добродетель жены?

— Ты чокнулся! О чем ты болтаешь?

Полти вынул изо рта сигару.

— А я думал, что мы не будем вспоминать твоего калеку.

— Мы и не вспоминаем.

— Нет? А как насчет чьего-то там побега?

— Это был не Джем. Я не знаю, где он.

— Нет?

Ката тряхнула кандалами.

— Я тебе ничего не скажу!

— Я так и думал. Но это ничего, милая. После того как мы с тобой сольемся в экстазе, вряд ли у нас останутся какие-то тайны друг от друга.

Полти любовно подмигнул своему Пенге — все еще прячущемуся под одеждой, но неуклонно рвущемуся на волю. Неужели эта девчонка забыла, как им было хорошо вдвоем? Щеки ее зарделись. Глаза сверкали. Нет, она не забыла! Она была готова! Просто она была гордячкой, вот и все, но очень скоро ее гордыня будет растоптана в прах.

Пора было приступать.

Но осторожно, не сразу... Ката, милая Ката... Это не какая-нибудь шлюха. С ней надо было проявить нежность и учтивость.

— Ну, пойди ко мне, сестренка, сядь рядышком с братиком.

— Ты мне не брат.

— Нет? Ну, так оно и лучше. В конце концов я ведь собираюсь... предложить тебе выйти за меня замуж.

— Замуж? — ахнула в изумлении Ката.

— Ну конечно, сестренка. Разве ты позабыла о том, что мы некогда были обручены? Какая жалость, что твоя тетка Умбекка чересчур поддавалась мечтам о своем положении в свете — вернее говоря, о твоем положении. Сколько времени можно было бы сберечь! Но ты только представь себе: очень скоро ты поднимешься к таким вершинам, о которых твоя тетка и помыслить не могла. То есть не могла помыслить для тебя.

Глаза Полти сверкали от слез. Он отшвырнул сигару, опустился на пол, встал на колени, молитвенно сложил руки, устремил на застывшую в изумлении девушку умоляющий взгляд.

— Дорогая моя, я не имею желания оскорбить тебя! Разве ты не понимаешь, какая судьба открывается перед тобой? Разве не понимаешь, что сама судьба распорядилась так, чтобы ты стала одной из блистательнейших дам Эджландии... чтобы ты стала леди Вильдроп!

Ката жестоко, невесело расхохоталась.

Отвернувшись, она вновь увидела перед собой физиономию Полти, разделенную пополам трещиной в зеркале. Она обернулась.

— Твой отец умер?

Полти поднялся с дивана, сжал в пальцах кандалы на запястьях Каты, подтянул девушку ближе к себе.

— Умер? Ну, конечно. Разве ты не знаешь о том, что он умер в тот самый день, когда ты бежала из дома? И как ты думаешь, почему это случилось? А? Сестренка, ты принесла слишком много огорчений семейству Вильдропов. Ты можешь притворяться добродетельной, но неужели в твоем сердце нет ни капельки вины? Ну а теперь у тебя есть возможность искупить эту вину. Стань моей женой, и все твои грехи против моего семейства будут отпущены.

Ката снова принялась вырываться, но Полти тянул ее к себе все сильнее, и вот уже опять сжал ее в цепких объятиях и жарко зашептал:

— Милая, ты только представь себе! Мы оказались в далекой жаркой стране, но по морскому закону ваш капитан Порло может обвенчать нас. Мы попусту потеряли столько времени, так зачем же терять его и впредь, когда молодость столь коротка? Мы сможем провести наш медовый месяц здесь, в этом экзотическом царстве... о, а капитан Порло может взять нас в плавание! Мы совершим плавание к островам, что лежат вдоль побережья этой страны, посетим царства кокосов и пряностей! И когда солнце будет стоять в зените, мы с тобой будем лежать под сенью широких листьев баньяна и предаваться жарким страстям. А теплыми вечерами мы будем резвиться в пенистых волнах прилива!

— Никогда! — вскричала Ката, но Полти не слушал ее.

— Навсегда? Ты сказала — навсегда? Ах нет! Разве мы станем долго медлить, когда весь агондонский свет с нетерпением ожидает нашего возвращения и жаждет отпраздновать столь прекрасное, столь несравненное увеличение числа благородных дам? Какой триумф ожидает нас, когда я привезу тебя на родину! — Полти, ласково гладя платье на груди у Каты, жарко шептал: — И разве станем мы медлить с тем, чтобы в утробу моей милой супруги было заронено благородное семя? Милая, милая моя, мир, полный блаженства, ожидает нас. Скоро счастливая мать, возлежа на ложе, будет с ласковой улыбкой взирать на своего дорогого супруга, который будет прижимать к груди новорожденного отпрыска — своего сына, своего наследника, своего крошку Полти! О, как я мечтаю нежно пригладить его рыжие волосики! Сестрица, возлюбленная сестрица, скажи, о, скажи, что будешь моей!

Полти страстно целовал руки Каты, ее шею, шептал любовные слова. Его губы искали ее губ.

Ката вырвалась и, подняв руки, закованные в кандалы, изо всех сил ударила Полти.

Он зашатался — но лишь на миг.

Он бросился к ней.

Она метнулась прочь от него. Цепь натянулась, диван поехал по полу.

Полти вспрыгнул на диван.

Кату рвануло назад, и она упала в лужу липкого вина. В следующее мгновение Полти был рядом и навалился на нее. Глаза его сверкали ненавистью. Ката надула щеки. Рот ее был полон слюны.

Пусть бьет. Ей было все равно.

Она плюнула Полти в лицо.

А он даже не подумал утереться. Неожиданно из глаз его хлынули слезы, и он повалился, рыдая от тоски, ей на грудь.

Кату подташнивало от запаха прокисшего вина.

— Милая, — плача, зашептал Полти, — как ты не понимаешь? С тех пор как я покинул Ирион, у меня было множество женщин. Многие, слишком многие стонали от страсти подо мной. Но что такое те радости, которые мне дарила их плоть? Побрякушки, дешевые, никчемные побрякушки! Я изведал любовь самых разных женщин — от грязных шлюх до благородных дам. Но чего я искал в каждом хорошеньком личике, в каждом соблазне, как не призрак по имени Катаэйн? Милая моя девочка, не думай, только не думай, что я был неверен тебе, ибо в сердце своем я никогда не любил другую. Все эти другие всего лишь заменяли мне тебя, они были только твоими бледными отражениями. Прости меня, как я прощаю тебя за то краткое безумие, которое швырнуло тебя в объятия треклятого калеки. Сестренка, ведь мы любили друг друга! Позволь же мне вновь любить тебя!

Ката уже тоже рыдала — поначалу от отвращения, а потом — от тоски. Какой ужас ожидал ее впереди, и какой ужас ей довелось пережить! Неужели и вправду когда-то ей были ведомы восторги истинной любви, которую она познала на маленькой полянке, усыпанной белыми лепестками, посреди Диколесья? Как быстро оборвалось ее счастье и счастье Джема, и оборвало их счастье это самое чудовище, которое теперь набросилось на нее. Никогда он не был ее возлюбленным! С содроганием Ката припомнила, как он приходил к ней в грязную каморку в «Ленивом тигре».

— Любили друг друга? — вырвалось у нее. — Тогда я была шлюхой!

— Сестренка, никогда ты не была шлюхой!

— Ты швырял мне медяки! Ты унижал меня! Ты надо мной потешался! Ты называл меня потаскухой!

— Но ты позволяла мне любить тебя!

— Любить? Ха-ха-ха!

— Но ты принадлежала мне!

— У меня не было выбора!

Полти вскочил, рванул Кату к себе. Они вскрикнула — волосы больно натянулись, прилипнув к загустевшему вину. Полти отпихнул ногой диван. Схватил с пола конец цепи и принялся дергать за него, вертя девушку по кругу.

— Не было выбора, говоришь? — заорал он во всю глотку. — Сучка! Стерва! Грязная дрянь! Я же говорил тебе, что у меня были сотни женщин! Или ты думаешь, что я не разбираюсь в бабских штучках? Думаешь, не понимаю, когда женщина хочет, а когда — нет? Да ты была готова лизать простыни, на которых я тебя...

— Ты ненормальный! Я никогда тебя не желала!

— Ката, я люблю тебя! И ты тоже любишь меня, и знаешь это!

— Перестань! Перестань!

Ката вертелась вокруг Полти на золоченой цепи. Она тяжело дышала.

Она не упадет, ни за что не упадет! Полти заревел:

— Выйдешь за меня, или я тебя убью, стерва!

— Выйти за тебя? Ни за что! — выкрикнула Ката.

Она налетела на вертящееся зеркало, и то закрутилось волчком. На пол посыпались осколки. В дверь забарабанили.

— Полти! Полти! Прекрати, ты делаешь ей больно!

— Пошел вон, Боб! Только попробуй войти, и я тебе хребет сломаю!

— Полти, пожалуйста!

Заскрежетали петли.

А зеркало все вертелось и вертелось.

Окончательно обезумев, Полти повалил Кату на пол, рывком разодрал одежды и наконец выпустил на волю ту часть своего тела, которую именовал Пенге.

— Шлюха! Потаскуха! Что такое есть у твоего калеки, чего я не могу тебе дать? Есть у него это? Есть у него такое? Сучка! Грязная сучка! Я докажу, что люблю тебя!

— Не трогай меня!

Ката отчаянно отбивалась.

Полти тоже дал волю рукам.

Зеркало вращалось и вращалось. Остановится ли оно когда-нибудь? Но вот начало происходить что-то еще, что-то очень странное... Осколки рассыпанного по комнате стекла собрались, соединились в сверкающий шар, и этот шар стал кататься по полу.

Дверь с треском распахнулась.

— Полти! Перестань!

Более отважного поступка Боб еще не совершал ни разу в жизни.

Полти бросился к нему, сильно ударил. Боб скривился, сжал рукой плечо, опустился на колени, приготовившись к новому удару.

Но удара не последовало.

Все это время зеркало продолжало вращаться — все скорее и скорее. Но вот оно вдруг резко остановилось, и из остатков стекла хлынул ослепительный свет. Комнату сотряс раскат грома. Зеркальный шар подкатился к Полти и описал круг около его ног. Он вдруг рухнул на колени и в страхе выкрикнул:

— Повелитель!

Ката ахнула.

Боб завизжал.

Кожа Полти вдруг посинела и стала прозрачной, а его морковно-рыжие волосы превратились в языки пламени. Он стал кататься по полу и дико вопить, закрыв ладонями лицо.

Что же такое творилось?

Ката этого не понимала, но представившейся возможности решила не упускать.

— Полти! Полти! — истерически вскрикивал Боб.

А из зеркала по-прежнему лился ослепительный свет, и зеркальный шар все катался по полу.

Ката подхватила цепь и бросилась к двери.

Глава 36 ЭЛИ ОЛИ АЛИ НЕ ТЕРЯЕТ ВРЕМЕНИ ДАРОМ

— Боб!

Боб мчался опрометью по захваченному врагами городу. Глаза его были залиты слезами, и он ничего не видел вокруг — ни конных уабинов, ни разбитых укреплений, ни пылающих домов, ни мечущихся, обезумевших от страха толп народа. Пробежав через разоренную рыночную площадь, он долго плутал по лабиринту узких проулков, который в итоге вывел его к портовому району. В конце концов от долгого бега у него разболелся бок, и Боб рухнул наземь около осклизлой стены.

— Боб!

Лиловело гигантским кровоподтеком вечернее небо. Где-то рядом слышался плеск воды, бьющейся о сваи пристаней. Боб зажмурился и вновь увидел жуткое зрелище: рыжие кудряшки Полти, объятые пламенем.

Несколько лун назад, когда Полти вернулся с Зензанской кампании, Боб купался в волнах счастья. Одного того, что его друг уцелел, было достаточно для радости, но насколько прекраснее было узнать о том, что Полти — подумать только, майор Вильдроп! — не только обелил свое имя, очистил его от позора, но стал притчей во языцех за проявленный им героизм! А когда Боб узнал о том, что они с Полти снова будут вместе и отправятся с секретным заданием, его радость преобразилась в подлинный восторг. Ах, как скоро этот восторг испарился без следа!

Еще в самом начале поездки в Куатани Боб заподозрил, что что-то неладно. Когда он пытался расспросить Полти о его боевых подвигах, тот мрачнел и отмалчивался или отсылал Боба прочь.

Когда тот пробовал выяснить подробности нынешнего поручения, Полти сурово отчитывал его за нарушение субординации. Это было странно. Настроение у Полти и прежде зачастую менялось, но теперь в нем словно бы поселилось что-то уж совсем необычное, чужеродное, что-то разъедающее его изнутри. Тот ли Полти вернулся из Зензана, который ушел туда?

В Куатани беспокойство Боба только возросло. Насколько он понимал, их задача состояла в том, чтобы получать рабов в обмен на оружие. Одно это само по себе было отвратительно, но Боб догадывался, что было что-то еще, еще более мерзкое и грязное. И вот теперь, хотя он многого не понимал, ему казалось, что подтвердились самые худшие из его опасений.

Он открыл глаза и увидел, что по его худой длинной ноге взбирается крыса. Боб взвизгнул, дернулся и отпихнул пакостную тварь.

— Боб!

Только теперь Боб расслышал тихий голос, окликавший его. Голос звучал громче, чем крики и лязг со стороны пристаней, чем скрипучие голоса вертящихся в небе чаек. Боб протер глаза и уставился прямо перед собой. К нему, пошатываясь, брел жутко бледный мужчина в перепачканном и измятом платье, с парчовым шейным платком.

— Бергроув, — ошарашенно пробормотал Боб. — Но ведь ты... пропал.

— Пропал? — отозвался Бергроув. — Что значит — пропал, старина? Когда рвутся пороховые бомбы, самое время парню хорошенько спрятаться, а?

Бергроув рыгнул, сел рядом с Бобом, придвинулся ближе. От него противно несло кислым перегаром. Боб поежился и был готов вскочить и уйти, но Бергроув успел заключить молодого лейтенанта в пьяные объятия. Он ткнул большим пальцем в конец проулка. Боб разглядел там вывеску, на которой были изображены звезды и полумесяц.

— Не горюй, Боб, старина! Я тут... отыскал... превосходное местечко. У них это называется курильня джарвела, но там и спиртного — хоть залейся. Давай-ка, дружище, утопим наши печали в хмельной чаше... и забудем про то, что мы вообще... угодили в эту вонючую... гнилую страну!

— Принцесса?

Захлопнув дверь, Ката проворно повернула ключ в замочной скважине и облегченно прижалась спиной к резным узорчатым панелям. Цепь, звякнув, легла у ее ног. Все стихло. Ката глубоко вдохнула, почувствовав таинственный сладкий аромат, который так зачаровал ее прежде. Она обвела взглядом комнату. Полосы жаркого солнечного света лежали на коврах с богатым, изысканным рисунком, ширмах с красивым орнаментом, на зеркалах, покрытых тонкой, невесомой тканью.

Вырвавшись из покоев Полти, Ката была готова бежать куда глаза глядят, лишь бы только оказаться подальше от злого колдовства этого безумца. Но куда она могла бежать? Даже в самый обычный день на улицах Куатани не стоило появляться женщине без чадры, в изодранном платье — женщине-иноземке, и к тому же беглой рабыне! На бегу Ката думала о лорде Эмпстере, о капитане Порло, о Раджале. Она думала о Джеме. Но что она могла поделать? В безнадежном отчаянии она мчалась по дворцу калифа, по бесконечным коридорам... и вдруг, нечаянно прикоснувшись рукой, закованной в кандалы, к груди, нащупала за корсажем ключик, который спрятала, когда его обронила, спасаясь бегством, Амеда. На женскую половину! Ей нужно было нарядиться в чужое платье и придумать какой-то план. А если бы она могла спрятаться у принцессы, быть может, какой-то выход нашелся бы сам собой.

— Принцесса! — снова робко окликнула Ката.

Ее путь на женскую половину дворца был трудным и опасным. Во время послеполуденной суматохи стражники покинули свои посты, внутренние дворики опустели, коридоры не охранялись, но при этом тут и там бегали обезумевшие рабы и придворные, порой совсем рядом стремительно проходили отряды уабинов в белых балахонах. Не раз Ката бежала быстрее, забыв обо всем на свете, заметив кого-то поблизости, заслышав чей-то крик. Мучительно долго тянулись мгновения, когда она, с бешено бьющимся сердцем останавливалась и пряталась, затаив дыхание, за ширмой или за колонной.

А теперь ею овладела совсем другая, странная тревога. Она медленно пошла между зеркалами и ширмами, кожей чувствуя царившее в покоях безмолвие. Что-то едва ощутимо коснулось ее руки. Она вздрогнула, обернулась, но оказалось, что это было всего-навсего полотнище газа, сползшее с одного из зеркал. Не без удивления Ката уставилась на собственное отражение, которое было далеко от совершенства — так она была растрепана и в таком беспорядке было ее платье.

— Принцесса? — прошептала Ката. — Принцесса, где же ты?

— Бергроув...

— Чего тебе, Боб?

— Бергроув, я про Полти сказать хотел! Он...

— Настоящая свинья! Ха-ха-ха!

— Бергроув, я серьезно!

— А знаешь, я слыхал, будто раньше Полти и был жирный, как призовой боров! Ты представь только, Боб, а? Ха-ха-ха!

— Он и вправду был жирный, но я не это хотел...

— Что ты говоришь! Он таки был жирный? Ха-ха-ха!

— Бергроув, пожалуйста!

— Выпей, старина, а то ты отстаешь! — Бергроув сунул руку в карман засаленного камзола и извлек потрепанную колоду карт. — Не сыграть ли нам в «Судьбу Орокона», а?

Боб схватил пьяницу за руку. Ему отчаянно хотелось заставить Бергроува выслушать его, но тот только снова расхохотался и отбросил руку Боба. Ох, от него не было никакого толка! Он хотел только пить, пить и пить, чтобы залить вином воспоминания о днях своей былой славы. Нынешнее задание было для него возможностью выслужиться, но казалось, что Жак Бергроув неизлечим. Он резко отодвинулся от стола, поднялся, шатаясь, собрал со стола карты и стал криком приглашать желающих сыграть с ним. Амалианцы с длинными волосами, стянутыми в «конские хвосты», дородные венайцы, тиральцы в полосатых рубахах и унанги в высоких тюрбанах на миг обернулись, одарили иноземца равнодушными взглядами и тут же дружно расхохотались, когда карты выпали из нетвердой руки Бергроува и рассыпались по полу.

Неудачливый игрок, казалось, не слышал, что над ним смеются. Он возился со штанами. Видимо, поначалу он думал: не выйти ли помочиться на улицу, но потом пожал плечами, спустил штаны и помочился на пол. Другие, собственно говоря, так и делали весь вечер. Дощатый пол дешевой забегаловки пропитался мочой. Он блестел, как палуба, омытая морскими волнами, и казалось, так же, как палуба, покачивался. Бергроув облегченно рухнул на стул, едва не промахнувшись, допил остатки дешевой браги и проревел:

— Матушка, подлей!

— Подлить? Подлить? — Неприятно ухмыляясь, к эджландцам пробралась, лавируя между столиками, старуха в черном платке и небрежно плеснула в их кубки брагу. Поставив очередную черточку на грифельной доске, старуха обвела недовольным взглядом свои зловонные владения. Все ставни были распахнуты настежь, дул ветерок с моря, но здесь царили жара, дым, перегар, запах пота, рвоты и мочи. Повсюду в городе люди думали только о напавших на город уабинах, а здесь, в забегаловке под названием «Полумесяц», ни у кого и мыслей не было о захватчиках — ну разве только, что веселье было еще более бесшабашным, чем раньше.

— Подумать только, — простонала старуха, — подумать только о том, что когда-то мне принадлежал самый лучший караван-сарай на побережье Дорва! И вот теперь я так низко пала!

— Бедная, бедная матушка, — полубезумно пробормотал Бергроув и принялся ласково поглаживать старуху, словно на ее месте стояла цветущая юная красотка. Уже много солнцеворотов мать-Мадана не ощущала таких ласк, но теперь они вызвали у нее только отвращение. Обозвав Бергроува «грязным неверным», мать-Мадана дала ему пощечину и оттолкнула его, и он, качнувшись вперед, ударился головой о стол.

— Бергроув, — стал трясти своего спутника Боб.

— Ч-ч-что? — пьяно отозвался Бергроув. Но похоже, пощечина что-то расшевелила в нем. Он поднял голову. На миг Боб испугался, что его приятеля сейчас стошнит, но пьяница вдруг протрезвел: — Боб... я тебе г-говорил... как сильно не-енавижу твоего... лю-убимого Полти? А зна-аешь ли ты, что до тех пор, по-ока я с н-ним не встретился, я был... са-амым завидным же-енихом в Варби?

Боб это отлично знал.

— Ну и... все говорили, что у-у меня впереди... блестящее будущее... Роскошный дом... Прекрасная партия... Должность при дворе... Верно, мой папаша... нажил состояние... на торговле, но уж если кому из моего сословия... и суждено было стать дворянином... то уж, конечно, Жаку Бергроуву! А теперь полюбуйся на меня, Боб! Во всем виноват твой дружок! Этот змей уничтожил меня, а почему? Я тебе скажу почему. Он мне завидует, этот ублюдок-солдафон, потому что знает: как бы он ни пыжился, он ни за что не станет... по-настоящему светским мужчиной, как старина Жак! — Тут опустившийся модник поднял кубок, расплескал половину браги и перед тем, как погрузиться в пьяное бесчувствие, прохрипел: — За майора Полтисса Вильдропа... да сгниет он в Царстве Небытия!

— Бергроув... ой, ладно!

Боб сидел и дрожал от страха — словно никогда в жизни не слышал более страшного богохульства. Он рассеянно опрокинул свой кубок, попросил еще и снова выпил — залпом. Его глотку обожгло огнем.

Тем временем завсегдатаи «Полумесяца» хохотом, топотом и свистом встретили появившихся в забегаловке подвыпивших шлюх. То были уличные кокетки самого низкого пошиба, и все же на фоне безобразия, окружавшего их, выглядели просто божественными видениями. Пьяницы тут же завели нестройную скабрезную песню.

Боб неприязненно поежился. В тусклом свете горящих в масляных плошках фитилей он видел, как чернеют обломанные зубы в открывавшихся и закрывавшихся ртах поющих. Даже мелодия песни казалась ему непристойной. Помимо всего прочего, ему жутко хотелось помочиться, и он, терзаемый смущением, пытался решить, удастся ли ему сделать это, не вставая из-за стола.

Хор пьяниц умолк, на смену ему зазвучал хохот, шлепки, звон монет. Только теперь Боб заметил жирного толстяка, который вошел в забегаловку вместе со шлюхами и теперь распоряжался — подталкивал девиц перед собой. «О нет!» — в отчаянии подумал Боб. Он ненавидел отвратительного сводника, но и побаивался его. Если бы он мог незаметно ускользнуть, он бы непременно так и сделал, но теперь он снова попросил браги, нервно заглотнул ее и рухнул на стул. Горло жгло огнем. Боб думал только о том, как бы скорее помочиться.

У него жутко кружилась голова, перед глазами все поплыло.

Что это был за свет?

Ката в конце концов опустилась на мягкий диван и заснула, но сон ее был подобен трансу. Открыв глаза, она заметила, что в покоях принцессы Бела Доны произошли кое-какие изменения. Дело было не только в том, что теперь на мебели и коврах лежали не солнечные, а лунные полосы, и даже не в том, что принцесса, которую раньше Ката не смогла разыскать, теперь стояла, понуро покачиваясь, между зеркалами. Нет, изменились сами зеркала. Все полотнища тонкой ткани теперь упали с них и лежали на полу, и из каждого зеркала струилось колеблющееся, неземное сияние. Принцесса стонала и раскачивалась, сжав пальцами виски.

— Принцесса!

Ката нахмурилась. Она осторожно сжала в руке цепь, что тянулась от наручников на ее запястьях. Странный свет наполнил ее страхом, когда она шагнула в круг, замкнутый зеркалами. И вот тут она увидела, что это не просто свет: в зеркалах двигались странные видения. Ката разжала пальцы, и цепь упала на ковер. Несколько мгновений взгляд девушки скользил от одного зеркала к другому. Зачарованно замерев, она смотрела на прекрасный сад, на деревья, ветви которых отяжелили сотни ярких цветов. В другом зеркале она увидела роскошный дворец, стены которого были украшены узорчатой резьбой. В третьем — вытянутый прямоугольник глубокого пруда, в котором отражалось небо, и при этом, что странно, утро мгновенно сменялось днем, день — вечером, а вечер — лунной ночью. В следующем зеркале Ката увидела принцессу, стремительно идущую по саду, а потом — принцессу за столом на пиршестве, а потом — принцессу, которая ласкала собаку, шерсть которой была окрашена разноцветными полосками — лиловыми, зелеными, алыми, синими и золотыми.

Медленно, постепенно, к Кате пришло понимание. Принцесса вступила в соприкосновение с другой своей ипостасью, со своей телесной сущностью, с которой так страстно мечтала воссоединиться. Ката ни за что не решилась бы нарушить это магическое действо. Она уже собралась незаметно отойти назад, но что-то заставило ее бросить последний взгляд на видения в зеркалах. Вот тогда-то она и увидела фонтан, посередине чаши которого стояла скульптура в виде языков пламени. А возле чаши фонтана сидел светловолосый юноша.

— Джем! — вырвалось у охваченной волнением Каты.

Она, не помня себя, бросилась к зеркалу, наступила на цепь, пошатнулась... Ее протянутая к возлюбленному рука насквозь пронзила невесомую ткань видения. Принцесса обернулась. Ее глаза ослепительно сверкнули. Вдруг все видения в зеркалах исчезли, сменились ярчайшей вспышкой света. Задыхаясь и жмурясь от режущего глаза сияния, Ката попятилась назад. Ей хотелось одного: скрыться от этого света, от этих зеркал, от этой мерцающей девушки.

Отступая, Ката наткнулась на разрисованную ширму.

С трудом держась на ногах, она ступила за ширму.

И рухнула на пол без чувств.

— Славно идут делишки нынче, а, матушка?

— Грязные пьяницы! А в моем караван-сарае...

— Старуха, забудь про свою старую лачугу!

— Что? Я там провела сорок лет моей жизни...

— Тьфу! Я же сказал, что буду тебе хорошо платить, а?

— Сказал, метис! Платить — чтобы я забыла о своей чести, о своей вере...

— Вере? Какая такая у тебя вера была, кроме веры в денежки, денежки и снова денежки? Старуха, ты только подумай: да разве можно это сравнивать! Разве ты бы предпочла прозябать где-то в глуши, когда можно нажить целое состояние здесь, в большом городе? А может, ты хочешь еще разок наведаться к своей сестрице да поглядеть, что от нее сможешь получить? Разве старина Эли не спас тебя, когда ты могла бы помереть с голоду на улице?

— Ты коварный искуситель, метис!

Сводник ухмыльнулся — с этим он не стал бы спорить.

Дела тем временем шли сами по себе. В полумраке портовой забегаловки к ногам кокоток падали монеты всех стран и народов. Одни тут же предавались с падшими женщинами страсти, а другие ожидали своей очереди. Боб был в полном отчаянии. Протолкаться к выходу сквозь толпу завсегдатаев, похоже, и думать было нечего. Боб уже дважды пытался растолкать Бергроува, но тот только что-то пьяно бормотал и снова погружался в забытье. Помимо всего прочего, Бобу не давала покоя одна мысль, угнездившаяся в его затуманенном брагой мозгу. Стараясь не попадаться на глаза Эли Оли Али, он сгорбился, втянул голову в плечи...

— Ну ладно, матушка, а как поживают наши красавчики в «холодной»?

— Ты про тех бедолаг, которых бросил помирать?

— Матушка, да разве ты не знаешь, что в любом мало-мальски приличном заведении должна быть «холодная», иначе, если вспыхнет пожар, кто же его будет тушить, как не те, кто там хорошенько охладился?

— А я слыхала, что так и так тут все может сгореть дотла!

— Пф-ф-ф! Ты что же, думаешь, я суеверный?

— Я про тебя много чего думаю, грязный метис, — буркнула мать-Мадана и ехидно добавила: — А твои несчастные сосунки отправились в Царство Небытия, Эли. Я их первым делом нынче вечером отправила на корабль смертников.

— Что?! Они исчезли? Они мертвы? — Сводник в сердцах влепил своей наемнице оплеуху. — Глупая старая карга! Каска Далла хвастается тем, что у него самая лучшая «холодная» в городе, а ты мне теперь говоришь, что у меня там ни одного узника не осталось? Тупая, тупая старуха!

Боб тем временем спрятался под стол. Табурет под ним немилосердно трещал. Ну вот, теперь можно... Только бы никто не увидел. Мочевой пузырь Боба был готов лопнуть в любое мгновение...

Новая оплеуха.

— Не смей бить меня, ах ты, свинья, жирная свинья, грязный метис!

— Пф-ф-ф! Да мы гордые, да? Старая карга, ты больше не принадлежишь себе самой! Не забывай, кто тебе платит! И неплохо платит, между прочим! Ступай к Каске Далле — посмотришь, что ты от него получишь! А теперь ступай в подпол да приведи кого-нибудь из оборванцев — глядишь, и они сгодятся.

— И кого же? Уж не твоего ли братца? А может, предпочтешь собственного сыночка?

— Не пори чепухи! Я про других говорю! Пф-ф-ф! За кого ты меня принимаешь?

Боб возился с завязками штанов. Все его тело сводило спазмами. Еще немного развернуться, еще капельку...

Боб рухнул на пол — табурет под ним с треском развалился.

— Грязные неверные! — вспылила мать-Мадана. — Прочь отсюда!

— Постой-ка, а ведь я знаю эту парочку! — воскликнул Эли Оли Али. Пригладив усы, он воззрился на двоих эджландцев, один из которых спал пьяным сном, а другой валялся под столом. По полу, вокруг туфель сводника расплывалась горячая лужица мочи. Жирные губы Эли тронула довольная ухмылка. Мало кого он так презирал и ненавидел, как эджландцев, а из всех знакомых ему эджландцев больше всего он презирал майора Полтисса Вильдропа. И вот теперь Эли представилась возможность хотя бы немножко отомстить ненавистному майору.

— Скорее, старуха, помоги-ка мне. Меня ждут во дворце, но я еще успею поселить этих мерзавцев в новом жилище! Пусть охладятся маленько!

— Ты коварный змей, метис, самый коварный на свете!

Глава 37 НОВАЯ УДАЧА ЭЛИ ОЛИ АЛИ

Эли Оли Али по дороге к Дворцу с Благоуханными Ступенями продолжал смеяться про себя. Эджландцы, туда же! Думают, что они лучше всех, да? Переступая с ноги на ногу от нетерпения, жирный сводник показал стражникам свой перстень с печатью калифа, после чего устремился к покоям владыки.

Конечно же, Эли Али Оли не считал эджландцев выше себя. Он всегда полагал, что выше него вообще никого нет. На взгляд Эли, даже калиф и визирь существовали исключительно ради того, чтобы приумножать его славу. Ведь если на то пошло, для того, чтобы кто-то мог стать Придворным Сводником, должен был иметься этот самый двор. Ну и пусть Эли Оли Али служил Придворным Сводником у никчемного правителя Куатани, которого презирали его подданные, который не без труда удерживал престол благодаря помощи иноземцев! Разве Эли мог сомневаться в том, что ему завидовали все в Куатани — а уж особенно, само собой, Каска Далла! На несколько блаженных мгновений Эли даже забыл об угрозе, которую для него представлял собой его заклятый соперник. О, сегодня Эли радовался жизни, еще как радовался!

И если была у него маленькая досада, так только из-за того, что один «майор-господин» не попал туда, где бы ему самое место — туда, где сейчас томились двое его дружков. А ведь Пламенноволосый погряз в дебоширстве, да еще и сильно рисковал — слишком сильно рисковал для человека в его положении! Ну, да ничего — в конце концов он обязательно получит по заслугам. В этом у Эли не было никаких сомнений. Пожалуй, нынче же ночью можно было обронить пару-тройку намеков — ну, скажем, на богохульные речи эджландца, к примеру — в беседе с калифом и визирем.

Размышляя подобным образом, Эли вдруг обнаружил, что где-то, посреди бесконечного лабиринта коридоров, не там повернул за угол. Где же он оказался? Разве к этому времени он уже не должен был добраться до покоев калифа? Своднику стало даже немного страшновато. Не опоздал ли он? Ему пришлось потратить драгоценное время на то, чтобы водворить пьяных эджландцев в «холодную», хотя он и испытал при этом ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда, спиртное доставили раньше — об этом Эли позаботился, но все же нужно было удостовериться в том, что все в порядке, до того как калиф и визирь вернулись бы с трапезы. Проклятие, как же отсюда выбраться?

Впереди в коридоре царил полумрак. Коротенькие фитили светильников горели тускло, да и висели светильники на большом расстоянии один от другого. Стражников поблизости не было видно. Эли повернул назад и сделал несколько шагов... А стоило ли возвращаться? Какой же путь быстрее вывел бы его к покоям калифа? При том, как хитро разветвлялись коридоры, трудно было решить, куда лучше свернуть.

Вдоль одной стены коридора тянулись закрытые ставнями окна. Сводник поспешил к одному из окон, распахнул ставни, высунулся в оконный проем. За окном оказалась небольшая квадратная площадка, обрамленная цветущими кустами и деревьями. Это был один из многочисленных внутренних двориков, озаренный бледной луной. Эли решил, что сюда ему выбираться незачем, и уже собрался было вернуться, как вдруг заметил внизу, среди деревьев, странное золотое свечение. Что бы это могло быть такое?

А потом он расслышал голоса, парящие в жарком, неподвижном воздухе.

— О, Золотой, ты уверен, что нас никто не видит?

— Ты сомневаешься в моем могуществе, уабин?

— О, Золотой, я никогда не сомневался в твоем могуществе! Как я мог сомневаться?

Эли опасливо прикрыл ставни, но оставил щелочку — самую узкую щелочку, чтобы можно было подслушивать. Первый голос он распознал сразу — то был вождь уабинов, Рашид Амр Рукр! Но кто же говорил с ним, что за загадочный незнакомец, и почему уабин встречался с ним тайно, посреди этих темных зарослей?

— Уабин, я помог тебе без труда завоевать город. Но готов ли ты теперь к новому, более великому завоеванию?

— О, Золотой, все исполняется согласно твоему приказу! Разве не делаются необходимые приготовления? Все должно произойти согласно древним обычаям — так я распорядился. И все же... стоит ли медлить, когда впереди такое несказанное блаженство? Разве я не имею права забыть об обычаях моих ненавистных врагов и поскорее заключить в объятия прекрасную девушку?

— Глупец! Неужто похоть лишила тебя разума? Ты не знаешь, что это за девушка!

— Она девушка, и этого мне достаточно.

— Уабин, ты ничего не знаешь! Только в том случае, если все приготовления пройдут как полагается, она попадет нам в руки.

— Только так, о Золотой? Ты говоришь так, будто бы все эти древние обычаи, эти дурацкие законы — какое-то колдовство. Разве это возможно?

— А разве может быть иначе? Ты глупец, уабин!

Эти двое еще довольно долго препирались в таком духе, и большая часть их разговоров для сводника осталась непонятной. Нет, конечно, болтовня насчет завоеваний, насчет женщин, похоти и прибыли была ему вполне знакома, но тут было что-то еще — наверняка было что-то еще! Уж не о доченьке ли калифа разговаривали эти люди? А еще они говорили про колдовство. Уж не колдовским ли образом собеседник Рашида ухитрился окружить себя золотым сиянием? А зачем ему это понадобилось, интересно знать? И не было ли чего-то знакомого — ну, хотя бы в его голосе? Пока Али понял одно: тут кроется какая-то тайна, и теперь он гадал: нельзя ли как-то взять да и использовать эту самую тайну с выгодой для себя? Эли всегда и везде искал выгоду и старался не упускать ни единого удобного случая ее заполучить. А как же иначе: ну, один случай окажется неудачным, зато в следующий раз непременно повезет. Под лежачий камень, как известно, вода не течет!

Охваченный любопытством, Эли уже был готов приоткрыть ставни пошире, но тут послышалось бряцание стали, звуки шагов и оклики: из-за угла вышли стражники.

— Кто такой?

— Что тут делаешь?

Какое неуважение! Сводник приосанился, запрокинул голову и показал стражникам свой драгоценный перстень с печатью калифа, после чего попросил, чтобы они указали ему кратчайший путь к покоям владыки.

Очень скоро он почти забыл о золотом человеке — на время, конечно. Пока его ждали более неотложные дела.

— Это конец!

— Оман, нет!

— Моя прекрасная дочь станет жертвой...

— Оман, никогда!

— Мое славное царство будет развеяно по ветру!

— Какие ты глупости говоришь, Оман!

Калиф Оман Эльмани утер слезы и с тоской воззрился на своего визиря.

— Честное слово, Хасем, мне кажется, что ты будешь как попугай повторять: «нет», «никогда» и «глупости», когда мы с тобой будем вертеться на пыточном колесе! Разве тебе нет никакого дела до того, что по дворцу разгуливают уабины?

Визирь округлил глаза.

— Как же мне может не быть до этого дела, Оман, если мы с тобой весь вечер ублажали досточтимого шейха Рашида? Знаешь, если бы эта мерзость продлилась еще хоть мгновение, если бы я стал свидетелем того, как еще одна из лучших красавиц твоего гарема виляет бедрами перед физиономией этого злодея, меня бы стошнило! Подумать только — и он утверждает, что должен быть чист перед церемонией бракосочетания. Чист!

Несколько мгновений калиф и визирь мрачно молчали.

— Давай-ка, Эли, налей нам еще своего хмельного зелья! — приказал визирь. — Оман, испей этого напитка забытья и вспомни строки мудрого Имраля: «Сколько бы прелестниц ни пытались утешить мужчину, ничто не приносит такого утешения, как забытье».

— Прелестницы? О чем ты говоришь, Хасем?

Эли Оли Али снова наполнил опустевшие кубки визиря и калифа. Подобное времяпровождение для Омана и Хасема было непривычным, но не то чтобы совсем неведомым. Если время от времени они отдавали приказы поколотить того или иного торговца брагой палками, а то и вырвать у кого-то из этих мерзавцев язык, все это делалось исключительно в угоду толпе, а вовсе не из-за того, что калиф и визирь были так уж набожны. Порой, как, бывало, говаривал калиф, только ненабожность и спасает, и уж если какая ночь и годилась для пьянства, так это нынешняя. Возможно, до желания предаться возлияниям Хасема и Омана довело лицемерное святошество Рашида Амр Рукра, а быть может, им попросту хотелось достичь такой степени забытья, которой не дали бы обычные забавы. И вот теперь, бражничая тайком, эти двое первых лиц государства забывались чем дальше, тем больше, и языки у них после каждой очередной порции спиртного развязывались все вольнее, а Эли Оли Али весь обратился в слух, дабы ничего не упустить. На его круглой физиономии застыла раболепная улыбочка.

— Позволь, я процитирую другое изречение, — предложил визирь Хасем. — «Когда ночь темнее темного, нет причин впадать в отчаяние, ибо темнота всегда предваряет свет».

— Хасем, — взвизгнул калиф, — шейх хочет забрать мою Мерцалочку!

— Это так, Оман, но я уверен в том, что когда он ее получит, то сразу же уберется. Уабины — племя кочевников, они не привычны к оседлой жизни. Они принесут нам немало огорчений, но это недолго протянется. Шейх требует драгоценный трофей — невесту, предназначенную для сына твоего брата, но когда он заполучит ее, он оставит нас с миром — повторяю, я в этом твердо уверен.

— Хасем?

— Оман?

— Ты готов отдать этому чудовищу мою маленькую дочурку?

— Оман, но мы всегда знали о том, что рано или поздно ее придется отдать!

Калиф покачал свой кубок с остатками браги.

— Хасем?

— Оман?

— Ты готов отдать ее... уабину?!

— У нас нет выбора, Оман!

Струя жидкости, выплеснутой из кубка, пролетела на безопасном расстоянии от визиря. Эли Оли Али, ухмыляясь, тут же поспешил к калифу и наполнил его опустевший кубок до краев.

Визирь Хасем не удержался от невеселой усмешки. Он смотрел на своего господина и повелителя с усталым изумлением.

Калиф отхлебнул браги и проговорил так, словно ничего не случилось:

— Хасем?

— Оман?

— Не забываешь ли ты кое о чем?

— Ха! — сверкнул глазами визирь. — А может быть, это «кое-что» и есть то самое?

— Честно слово, Хасем, порой я диву даюсь — о чем ты только говоришь?

Эли Оли Али в этом был солидарен с калифом. Двое его высокопоставленных заказчиков переговаривались не слишком громко. Сводник придвинулся поближе. Прислуживать за столом, пусть даже таким важным особам, — пожалуй, это было несколько унизительно для человека с такими амбициями, но Эли Оли Али не возражал. Совсем не возражал. Он был уверен в том, что за свое унижение будет вознагражден — так или иначе. Да и потом: разве Каска Далле хоть раз удавалось вот так приблизиться к царственным особам?

— Оман, — проговорил визирь, глаза которого от волнения разгорелись, — долгие годы мы страшились того дня, когда твоей дочери наконец настанет черед выйти замуж. Но подумай головой! Когда принцессу заберет шейх Рашид, какие чувства испытает султан к этой жалкой провинции? Его гнев, которого мы всегда так боялись, обрушится не на нас, а на орды уабинов!

— Хасем, все же ты, по-моему, кое о чем забываешь!

У Эли Оли Али от волнения подрагивали усы. Он надеялся, что калиф вот-вот проговорится — что ему стоило проговориться в обществе какого-то лакея? Он, Эли Оли Али, — лакей? Глупости! Сводник мысленно вздохнул и мысленно же восславил чудодейственные свойства бражки. О, видел бы его сейчас Каска Далла!

А визирь продолжал развивать свою мысль:

— А если султан отнимет у Рашида драгоценный трофей, что тогда? Как только он раскроет тайну и проведает о том, что принцесса бестелесна, разве первым делом ему не придет в голову мысль о том, что она околдована злыми чарами Рашида? И тогда разве не разгневается он на уабинов вдвойне?

— Хасем, ну точно же, ты о чем-то все время забываешь!

— Ни о чем я не забываю, Оман! А вот ты размышляешь, забывая об обычаях уабинов. Рашид увезет принцессу далеко в пустыню прежде, чем позволит себе тронуть ее хотя бы пальцем. Разве ты не слышал, как он нынче вечером говорил о том, что намазывает свой детородный член особым бальзамом?

— Я подумал — это оттого, что у него оспа, — поежившись, неприязненно проворчал калиф.

— Ха! Этот бальзам предназначен для того, чтобы усмирять жар похоти, и Рашид должен пользоваться им до тех пор, пока не вернется в те земли, которые люди его племени почитают священными. Только посреди далеких западных пустошей он возжаждет обладать принцессой, а дотуда — несколько лун пути! Но задолго до этого за ним в погоню рванутся войска султана! О, у этой жалкой провинции не будет причин опасаться возвращения Рашида!

— Хасем, мне бы хотелось, чтобы ты перестал называть мое царство «жалкой провинцией». И все же я утверждаю: ты по-прежнему кое о чем забываешь, а забываешь ты вот о чем: я знаю, что Мерцалочка должна выйти замуж, но уж если она должна выйти замуж, то уж лучше бы за сынка моего братца, чем за этого грязного кочевника. О, неужели же нельзя ее воссоединить? — Маленький толстячок, расчувствовавшись, вцепился в свой тюрбан, рывком отмотал полосу ткани. — Будь он проклят, будь проклят этот злобный прорицатель! Хасем, должен быть какой-то способ!

— Не говори глупостей, Оман! Разве мы не искали его, разве не молились? Разве не молились еще и еще, разве снова не предпринимали поисков? Джинн Джафир исчез. Мы испробовали все средства для того, чтобы твоя дочь снова стала целой, единой, но все было тщетно. Ничего нельзя поделать, а если и можно было бы, тогда что? Как нам уберечь ее от шейха Рашида? Если бы войско султана поспело сюда вовремя, тогда еще, пожалуй... Но нет, это вряд ли, Оман, вряд ли...

Калиф не слушал своего советника. Он глубоко задумался. Но вдруг его пухлую физиономию озарила счастливая улыбка.

— Погоди, погоди! Хасем! Шейх собирается устроить церемонию расторжения помолвки — верно же? Ну, чтобы узаконить свои притязания на Мерцалочку?

— При чем тут это? Он все равно ее увезет.

— Нет, но... Ведь для того, чтобы священная помолвка была расторгнута, должно быть три жениха, верно я говорю? Три! Таков закон, правда? И руку невесты получает тот, чей дар будет богаче!

— Оман, ты же прекрасно знаешь, что вся эта церемония — чистой воды спектакль. В роли еще двоих женихов выступят прихвостни Рашида. И разве не намекал он уже на то, что его дар будет столь прекрасен, что те, кто его увидит, так и остолбенеют от изумления? И потом: любого иного, кто станет искать руки Мерцалочки, Рашид безжалостно убьет.

— Чепуху говоришь, Хасем! Он ведь истово набожен, верно? Разве мужчина, который обмазывает себя бальзамом, усмиряющим похоть, станет отвергать самые священные обычаи? Вот я и говорю: если появится кто-то еще, кто выскажет желание взять в жены Мерцалочку, она будет спасена от этого грязного уабина!

— Оман, ты плохо соображаешь. Давай-ка, отставь этот кубок с зельем забытья и скажи мне внятно: кто на свете решится выступить против Рашида Амр Рукра?

К этому времени Эли Оли Али был уже настолько заинтригован, что был готов броситься к калифу и визирю и объявить, что он, он готов стать этим человеком. Но сводник сдержался и закусил губу, а калиф торжественно объявил:

— Ты, Хасем!

— Оман, никогда!

— Подумай хорошенько, Хасем: что может знать какой-то жалкий уабин о роскошных дарах? К твоим услугам — вся моя сокровищница, так кто же сможет тягаться с тобой? А если никто не сможет — значит, победа будет за тобой и Мерцалочка останется с нами; и тогда у нас будет время, еще будет время до того, как султан...

— Оман, нет! У нас было вполне достаточно времени, и что это нам дало? Говорю тебе: тот выход, который предлагаю я, — единственный...

— Глупости!

— Никогда!

Однако что-либо противопоставить железной логике визиря калиф не мог и вскоре помрачнел и замкнулся. Он потребовал еще браги и принялся снова осыпать еще более страшными проклятиями злодея-прорицателя, а потом объявил, что отдал бы все на свете ради того, чтобы узнать, что сталось с этим мерзавцем. О, какая радость, какие несравненные богатства ожидали бы того, кто хотя бы намекнул калифу на то, какая судьба постигла коварного прорицателя, принес бы хотя бы волосок из его бороды, хотя бы нить из ткани его плаща!

— О, будь он проклят, будь проклят прорицатель Эвитам!

— Эвитам? — Сводник вдруг вскочил и бросился к калифу. — Великий владыка, я знаю об этом человеке!

Визирь возмутился:

— Нахал! Как ты себя ведешь при своем повелителе?

Хасем, пошатываясь, поднялся из-за стола и уже был готов позвать стражу, но калиф остановил его. Раскачиваясь на подушке, он устремил пьяный взор на толстяка, который простерся ниц у его ног.

— Сводник, — изумленно промямлил он, — правда ли это?

Эли Оли Али поднял голову и одарил султана лучистой улыбкой. Радостно потирая руки, он думал только об одном: «Удача! Какая удача! Теперь Каска Далла ни за что меня не одолеет!»

Глава 38 ДОМ В РУИНАХ

Не наступила ли полночь? Как узнать? Джем, окруженный пропитанным терпкими и густыми ароматами садом, видел только, как золотой лунный свет играет на ряби прохладной воды в чаше фонтана.

После пиршества он какое-то время полежал на кровати, уверенный в том, что до назначенного часа свидания еще далеко. Мысль о том, что он может уснуть, казалась ему нелепой — весь вечер сердце его учащенно билось в предвкушении встречи с таинственной Дона Белой. Волнение Джема, как он сам полагал, проистекало не только от того, что он с нетерпением жаждал выслушать историю, которую девушка вскоре могла ему поведать. Лежа на просторной кровати, он представил себе ее пленительное лицо и вдруг погрузился в странную полудремоту. Сначала он увидел лицо Дона Белы, потом — лицо Каты, потом — снова лицо Дона Белы, потом их лица удивительным образом соединились в одно. Но почему это соединение пробудило в нем такое страстное желание? Дремота вскоре сменилась сном — прекрасным, загадочным сном...

Очнувшись, Джем не на шутку испугался: уж не пропустил ли он свидание? Не проспал ли слишком долго? Не промелькнуло ли время слишком быстро и не унесло ли с собою полночь? Он сам не помнил, как ноги принесли его к фонтану. Он пошевелился. Захрустели камешки. Джем поднял голову, посмотрел на луну. Прищурившись, стал разглядывать чашу фонтана. На бордюре были высечены странные иероглифы. «Что бы они могли означать?» — задумался Джем. Он пробежался кончиками пальцев по древним замшелым знакам, и тут обратил внимание на еще одно странное обстоятельство: водное пламя действительно испускало свет, и свет этот шел изнутри. И тогда Джему вдруг показалось, что в кристалле, который он носил на груди, в ответ на это свечение запульсировало тепло...

Затрещали кусты.

Джем обернулся и очень обрадовался, увидев Радугу, мчащегося к нему. Гладя запыхавшегося веселого пса, Джем вдруг понял, что ужасно соскучился по нему. Ему казалось, что Радуга предпочел ему девушку. Неожиданно Джем почувствовал неприязнь к девушке и ее странной магии.

— Радуга, хороший пес, умница! Вернулся к хозяину, да? Зачем тебе нужна она, когда у тебя есть я, верно?

— Он помог мне найти тебя, — послышался нежданный ответ.

Джем, покраснев от смущения, поспешно поднялся.

— Н-найти меня?

Всякий раз, когда Джему случалось увидеть эту девушку, ее необыкновенная красота поражала его. Теперь же, озаренная лунным светом, Дона Бела казалась сказочным видением, она сама светилась, подобно отражению золотистой луны в воде.

— Я боялась, что сама не сумею разыскать это место.

— А я думал, что оно тебе хорошо знакомо. Ты ведь знала об этом фонтане.

— В отличие от тебя, я уроженка этой страны. Разве мне могут быть незнакомы наши священные символы? — Голос девушки звучал заносчиво, но Джем видел, что она нервничает. Она торопливо продолжала: — Фонтан-пламя кажется мне знакомым — вернее, кажется теперь, когда я вошла в соприкосновение со своей ипостасью, которая так долго была скрыта от меня. Но увы, этот опыт нов для меня, а мой дар слаб. Каждый день с тех пор, как мы оказались в этом царстве снов, я искала встречи с тобой тайком от Альморана. Но здешние сады необъятны, а в доме слишком много флигелей, и...

— Погоди! — не выдержал и рассмеялся Джем. — Не так быстро!

В глазах девушки мелькнула тень тревоги.

— Ты не понимаешь меня?

— Слова, которые ты произносишь, я понимаю. Но думаю, было бы лучше, если бы ты начала с самого начала.

Они уселись рядышком около бортика чаши фонтана. Сидя бок о бок с принцессой, Джем обнаружил, что она вовсе не такое уж неземное создание, каким казалась на первый взгляд. Ее волосы были растрепаны, лицо покрылось испариной, на красивом платье кое-где темнели пятна. Скрестив ноги, девушка играла с камешками. Радуга весело спрыгнул с бортика в воду, выбрался, отряхнулся и улегся перед Джемом и Дона Белой, положив голову на лапы. В зарослях вокруг фонтана быстро сгущалась жара. Джем улыбнулся и решил побудить свою собеседницу к рассказу.

— Как это вышло, что ты разговариваешь? Ведь до сих пор ты была немой. Как случилось, что ты стала пленницей сводника? И правда ли то, что ты настоящая принцесса?

Девушка рассмеялась.

— А вот теперь ты слишком торопишься! Юноша, а правда ли то, что ты — настоящий принц?

— Правда. Я пришел в вашу страну со священной миссией. От успеха этой миссии зависит судьба всего мира, но странные чары разлучили меня с моими спутниками. И вот теперь Альморан удерживает меня здесь, и я должен придумать, как отсюда бежать.

— Принц, вероятно, это царство — разгадка для успеха твоей миссии.

— Принцесса, не наделена ли ты провидческим даром?

— Никакого дара у меня нет, но у меня есть знания, которыми наделила меня судьба. В этой ипостаси я зовусь Дона Бела, но на самом деле я — Бела Дона, дочь калифа Куатани. Много солнцеворотов назад, когда я была совсем маленькой...

Джем обратился в слух. Принцесса рассказала ему о странном заклятии, которое разлучило ее дух с телом, о том, как затем ее телесное воплощение — ребенок, лишенный речи, памяти и желаний, — был найден в далекой провинции. Тогда ее взяла к себе добрая женщина-метиска — мать Эли Оли Али. Она растила чужую немую девочку как собственную дочь. Десять солнцеворотов подряд девочка жила счастливо и беззаботно среди кочующих по стране метисов. Так она могла бы жить и дальше, но Дона Белу начали тревожить странные сны — яркие, живые сны о другой жизни где-то далеко, во дворце. Девочка часто гадала, откуда у нее могли взяться такие сны. Сначала она решила, что кто-то издалека колдует над ее разумом.

По мере того как Дона Бела подрастала, странные сны участились, и в сердце девушки поселилась печаль. Заливаясь слезами, она проклинала себя за то, что нема и не может никому рассказать о причине своей тоски. Участь ее была вдвойне печальна: мало того, что ее мучали образы отделенной от нее половинки, так еще и метисы со временем стали относиться к ней холоднее — как будто только теперь поняли, что она для них чужая. Ее судьба была решена тогда, когда однажды вечером в Гедене, в поселке метисов, где музыканты играли на гиттернах и таблах, юная немая девушка вдруг запела — сама не зная, почему. Метисы были потрясены не на шутку.

— Твоя песня! Я ведь слышал ее! Принцесса, я уверен, что эта песня обладает огромной силой!

— Принц, у меня тоже нет в этом сомнений. И если я не понимаю смысла этой песни, я все же точно знаю, что она неотрывно связана с моей судьбой.

— Но и с моей судьбой тоже! — воскликнул Джем и сжал в пальцах мешочек с кристаллом. — А ты не могла бы спеть ее сейчас?

Принцесса покачала головой.

— Увы, это невозможно. В этом царстве снов я умею разговаривать, хотя раньше не умела, но песня, которая прежде служила мне единственным утешением, теперь отнята у меня.

— Единственным утешением?

— После той ночи в поселке близ Гедена моя жизнь стала невыносимой. Даже моя мачеха-метиска решила, что в меня вселился демон, и объявила, что я ей более не дочь. Вскоре все стали меня сторониться, пошли разговоры о том, что от меня надо избавиться, бросить меня где-нибудь посреди пустыни. Какое-то время я даже мечтала о том, чтобы так и случилось, но метисы хитры и коварны, и в конце концов они решили, что меня можно использовать иначе. Я уже не была маленькой девочкой, и моя красота распускалась подобно бутону.

— Принцесса, я страшусь услышать то, о чем ты готова сказать!

— Все так, как ты думаешь. Метисы по природе своей — торговцы, притом самые низкие и гадкие. Пусть все сторонились меня, но все же каждый из них понимал, какую прибыль я могу принести. Вот так и вышло, что меня заперли в кибитке, где ты меня впервые увидел, и если бы я не сопротивлялась, теперь бы меня уже превратили в законченную шлюху.

Джем опустил глаза. С угрызениями совести он вспомнил о своих «золотых деньках» в Агондоне, с тоской и злостью — о том, что Полти сделал с Катой.

— Благодарение богам, что тебя миновала такая судьба! Но принцесса, как же ты могла противиться похоти этих мужланов? И как вышло, что ты оказалась посреди пустыни, по дороге в город, со своим самозваным братцем?

— Всякий раз, когда мне грозила утрата невинности, я принималась петь свою загадочную песню. Довольно скоро я догадалась, что эта песня — мой тайный дар, что в ней скрыты некие чары, призванные уберечь меня от неверной судьбы.

— Так значит, я глупо поступил, пытаясь спасти тебя?

Принцесса взяла Джема за руку.

— Не глупо, нет. Ты повел себя как благородный и добрый человек, и даже при том, что мы оказались здесь, в этом странном плену, я знаю, что теперь я на пути к осуществлению моей судьбы — моей истинной судьбы, которая свершится только тогда, когда я вновь воссоединюсь со своей бестелесной ипостасью.

Джем изумленно смотрел на прекрасную странную девушку. Довольно быстро она досказала свою историю до конца. С горечью она говорила о днях, прожитых в поселках метисов, о множестве попыток мужчин овладеть ею. Подстрекаемые ее порочной мачехой, метисы пытались заткнуть девушке рот, опоить ее разными зельями, но своей волшебной песней Дона Бела ухитрялась побороть любые ухищрения обуреваемых похотью метисов. Отчаявшись, злобная женщина послала весточку своему сыну, будучи уверенной в том, что только он один на свете сумеет перехитрить девушку.

— Ты говоришь о человеке по имени Эли Оли Али?

Принцесса кивнула.

— Когда я была еще совсем маленькая, он уехал в Куатани. Там он стал «большим человеком» — так о нем говорили его сородичи. На самом деле он разбогател, продавая из-под полы запрещенные законом хмельные напитки и торгуя услугами падших женщин. Узнав о том, что его собратьев постигли неудачи в попытках овладеть мною, он посмеялся над ними и объявил, что в городе меня ждет большой успех. А остальное ты знаешь.

Джем в тревоге опустил глаза. Ему снова представились соединенные между собой лица Каты и Дона Белы. Он помотал головой. Когда же его разум наконец прояснится?

— Принцесса, ты называешь это место царством снов. Что это значит?

— А ты до сих пор не понял? Как только я пересекла границу мира Альморана, мне сразу многое открылось, стало известным наверняка то, что прежде я ощущала, как в тумане. Я поняла, что моя прежняя жизнь была ненастоящей. И если, будучи по-прежнему разделенной, здесь я кажусь тебе подлинной, то только потому, что здесь — мир, в котором царят иллюзии.

— Альморан говорил о тряпке, пропитанной зельем, вызывающим забытье... но со временем я понял, что ему нельзя верить.

— Я не хочу сказать, что мне ясны все его замыслы, но я точно знаю: он желает удержать нас здесь. Зачем мы ему нужны — это мне непонятно: ведь своими мечтами он творит и богатство, и красоту, и целые армии друзей. Но все же мы зачем-то ему понадобились. Почему-то у меня есть подозрение, что он желает взять меня в жены. Чего он хочет от тебя — об этом я могу только догадываться, но твердо уверена только в одном: он — безумец.

— Мы должны разрушить его чары! Но как?

— Хвала богам за то, что нам наконец удалось встретиться здесь, а не в пиршественном зале во время иллюзорной трапезы! Много раз, бродя по этим садам, я пыталась найти, где пролегает граница владений Альморана. Увы, слишком часто я ходила по кругу. Сколько раз я возвращалась к дому, думая, что далеко ушла от него. Принц, вместе с тобой, сейчас, мы познали больше истины, чем за все то время, что томимся в царстве Альморана. Быть может, если мы с тобой тронемся в путь вместе, мы сумеем одолеть странные чары, которыми окутано это царство, и сможем найти место, где его стены более тонки.

Джем порывисто вскочил.

— Сейчас же — в путь!

— Нет, не спеши. Завтра — когда будет светло и когда Альморан будет думать, что мы гуляем по саду. Порой я ощущала, что он следит за мной в то время, когда я сплю. Решившись на эту встречу, я рисковала, но теперь чувствую, что мне пора возвратиться в мои покои как можно скорее. Радуга, пойдем!

У Джема от долгого сидения на земле затекли ноги, и он с трудом поспевал за своими спутниками. В какое-то мгновение, повернув на извилистой тропинке, он решил, что принцесса исчезла, хотя он только что ее видел. Поистине, в этом саду так легко было заблудиться!

Услышав, как загавкал Радуга, Джем бросился вперед — в ту сторону, откуда послышался лай. За деревьями уже был виден. продолговатый пруд. Принцесса стояла на берегу пруда и пристально смотрела на загадочный дом. Джем бросился к ней. Озаренная луной, девушка вдруг стала поразительно похожа на Кату. Зябко дрожа, она обернулась, устремила на Джема умоляющий взгляд. Ее глаза были полны слез...

Ката? Да, она была Катой!

Джем бросился к девушке, сжал ее в объятиях.

А в следующее мгновение он оказался в пруду и с изумлением понял, что девушка — Ката? Конечно же, нет! — возмущенно оттолкнула его. Джем погрузился в прохладную зеленоватую воду и поплыл к противоположному берегу. Наконец он выбрался из пруда и поднялся на террасу.

В ту ночь он спал плохо: ему снились дурные сны — они были эротическими, но при этом страшными. Посреди ночи Джем проснулся, весь дрожа, поднялся с кровати и подошел к окнам, чтобы закрыть их. Выглянув из окна, он увидел, что пруд высох и его дно покрылось паутиной трещин. С деревьев облетели листья — сад словно бы умер. Джем, встревоженный и зачарованный, поспешил выйти на террасу, чтобы удостовериться в том, что все, что он видит, — правда.

А когда он повернулся к дому, на краткий миг ему показалось, что перед ним — руины.

— Полти... Полти.

Откуда он доносился, этот стон? Трясясь от холода и пребывая в полном смятении, Боб не сразу догадался, что слышит собственный голос. Он разлепил веки и снова сомкнул. Нет, утро еще не наступило. Воспаленное воображение снова нарисовало ему Полти с синей кожей и пылающими волосами. Боб думал о том, что они с другом так редко разлучались, а если и разлучались, все равно Полти был средоточием жизни Боба так долго, что казалось, так было всегда.

Теперь Боб уже смутно помнил, как это началось — в тот день, когда он наткнулся на мальчишку с морковными волосами, прятавшегося в конюшне за «Ленивым тигром». Как давно это было — о, ведь это было еще до того, как пришел Арлекин и исполнил свой странный танец на деревенской лужайке! Позже Боб узнал о том, что в тот день Полти прятался в конюшне от досточтимого Воксвелла, злобного отчима, который его нещадно избивал. Но с самого начала Полти показал себя неустрашимым вождем. Между мальчишками завязалась драка, и конечно же, Полти вышел победителем.

— Полти... Полти...

Боб перевернулся на спину. Как немилосердно ныли у него руки и ноги! Он смутно догадывался, что лежит на полу. А где же кровать? Нужно найти ее... но не теперь. Боб снова погрузился в дремотные воспоминания. Он думал о Полти в те дни — в те славные денечки, когда они спали в одной постели, рядышком, в «комнате Нова Риэля». Потом он увидел Полти в новом жилете, который для него вышила мать Боба, а потом — Полти обнаженного, лежащего на Скале-Убийце в тот день, когда погиб Вэл... нет, не так: в тот день, когда Полти убил Вэла. Боб знал, Боб всегда знал, что Полти — чудовище, но что он мог поделать? Он знал это, но связь между ними всегда была сильнее этого знания, а еще сильнее было его преклонение перед другом.

— Полти... Полти...

Имя друга звучало в сознании Боба подобно набату. О, ему казалось, что его руки и ноги налились свинцом! Язык и губы у него пересохли, ноздри щипало от жуткого зловония. Боб застонал и сжал лицо руками. Но ведь еще не утро, верно? Не могло еще наступить утро. Боб снова, словно по спирали, опустился к глубинам собственного сознания и опять увидел своего огненноволосого друга. Ему припомнился тот день, когда синемундирники арестовали Полти, а потом — то, каким красавцем тот вернулся. Разве это не стало подтверждением того, что Полти всегда все делал правильно? Разве новообретенная красота не была наградой за все его деяния? Боб еще сильнее сдавил пальцами лицо. Чего ему было хотеть от жизни, когда ему выпало счастье служить столь могущественному и прекрасному повелителю? Вдруг Бобу показалось, что он увидел полоску света — призрачного, серого. Может быть, все же настало утро? О, но он больше не должен был валяться здесь! Нужно было позаботиться о чистом белье для Полти, вынести ночной горшок, раздобыть выпивку для опохмелки...

Боб рывком сел и тут же вскрикнул от страшной боли в голове. Он застонал и пригнулся. На миг ему показалось, что он лежит... в тесной могиле, а головой стукнулся о надгробную плиту, но вскоре он понял, что боль угнездилась у него в глазницах.

Боль немного унялась, но вместе с этим к Бобу возвратились все ужасы вчерашнего дня. А потом — медленно, постепенно — дико дрожащий Боб осознал все ужасы дня сегодняшнего. Куда он угодил? Что это за место? Пожалуй, в конце концов это действительно было нечто вроде могилы.

У другой стены тесной каморки лежал, распростершись на полу, Бергроув. Боб сразу уверился в том, что его спутник мертв.

Глава 39 ЯСНЫЙ ДЕНЕК

— Ти-вить! Ти-ву-уу!

— Ой, погляди-ка! Это же «Боб-багряный»!

Сидя на ветке у дороги, весело распевала птичка. Ланда потянулась было к ней, но птица испугалась, вспорхнула и улетела прочь. Ланда огорченно вздохнула. Как она сожалела о том, что лишена удивительного дара Каты! Однако она тут же мысленно отругала себя: она была жрицей и обладала собственным даром — вот только она горько переживала из-за того, что даже с помощью этого дара не способна была возвратить Кату.

— Она не такая храбрая, эта пичуга, как ее тезка, — улыбнулся Хэл.

— Гм? Ах, ну да, как Боб Багряный!

— Бедняжка жрица, ты по-прежнему не в себе, да? Стоит ли так изводиться? Я же вижу, как ты мучаешься. Ты побледнела, у тебя темные круги под глазами. Успокойся: никто не винит тебя в случившемся. Нам предстоят большие испытания, и мы должны смотреть в будущее.

Ланда печально кивнула. Слова Хэла были справедливы, но все же ученый не понимал ее чувств до конца. Она знала, что ни в чем не виновата. В ночь исчезновения Каты на волю вырвались силы Зла. Чье-то коварное, черное колдовство примешалось к чарам жрицы Ланды, и ее подругу затянуло в воронку таинственного смерча. Каждую ночь с тех пор юная жрица совершала магический ритуал, удаляясь в лес и разыскивая в чаще самое старое дерево, какое только могла найти. Каждое утро она, усталая, изможденная, брела назад, к лагерю повстанцев, с тоской признаваясь себе в том, что все ее усилия напрасны. Но Ланда не намеревалась сдаваться. Лучше Каты подруги у нее никогда в жизни не было, и Ланда не желала верить в то, что Ката погибла.

— Не уверен, что нам стоит идти этой дорогой, — проворчал Бандо.

— В чем дело, дружище? — обернувшись, спросил Хэл.

— Не нравится она мне, дорога эта. Утро уж больно ясное — самое время синемундирникам на патрулирование отправиться.

— Подумаешь, синемундирники! — выдохнул Монах, замыкавший шествие, и вытер вспотевший лоб не слишком чистым носовым платком. — Тут, правда, жарковато, спору нет, да только мне до смерти надоело шастать по этим треклятым чащобам. У меня вся сутана в колючках — с головы до ног оцарапался.

— И что же, Каплун, ты бы предпочел, чтобы тебя пуля синемундирника поцарапала, а? — хохотнул Бандо.

Монах выпучил глаза.

— Но ведь и правда: на дороге — ни души, насколько хватает глаз!

— Ну, это-то как раз не так уж далеко, Каплун. Дорога поворачивает, или ты не заметил?

— Ой, лучше не говори мне про зензанские дороги! Ухабы да колдобины. И верхом-то все кишки вытрясет, а пешком — и того хуже. И еще вот что: перестань называть меня Каплуном!

Не стоило Монаху произносить это слово: словно по команде, Рэгл и Тэгл убежали от отца и принялись выплясывать вокруг священнослужителя и, кривляясь, распевать во весь голос песенку, в которой, в зависимости от обстоятельств, слова менялись:

Бедный Монах только вертелся на месте и возмущенно выкрикивал:

— Это ложь! Я вам не евнух! У меня все в порядке, как у всех мужчин! И между прочим, есть женщины, которые предпочитают монахов!

Это была жестокая забава. Хэлу было стыдно из-за того, что Бандо позволяет детям так себя вести, но в то же время считал, что не вправе одергивать мальчиков. Помимо всего прочего, он и сам с трудом удерживался от смеха.

Только тогда, когда Хэл заметил, как возмущена Ланда, он резко остановился и крикнул:

— Мальчики! Бандо, вели им прекратить это!

Бандо ухмыльнулся, хлопнул в ладоши, и мальчишки послушно подбежали к нему и взяли его за руки. Надо сказать, их пляска и песенка хоть немного развлекли бредущих по безлюдной дороге, подобно паломникам, повстанцев. Солнце немилосердно палило. Какое-то время тишину нарушало только позвякивание ружья Бандо, шуршание юбки Ланды да звук шагов. Верхом ехал только Боб Багряный и, как всегда, далеко впереди своих спутников. Держа наготове заряженные пистоли, он внимательно осматривал дорогу и окрестности. В данный момент он был уже за поворотом, и товарищи его не видели и не слышали. Так продолжалось большую часть дня.

На самом деле в том, что Боб Багряный ехал впереди и играл роль разведчика, призванного сообщить друзьям об опасности, была своеобразная ирония: для маленького отряда повстанцев не было большей опасности, нежели их предводитель. Много раз на протяжении долгих странствий Хэл убеждал вождя мятежников отказаться от маски, которую тот никогда не снимал, и от красной куртки. Но это было бесполезно. Этот человек, который в действительности был не кем иным, как свергнутым королем Эджландии, не желал приобрести более безопасное обличье. Порой Хэлу казалось, что их предводитель рискует намеренно, не заботясь ни о своей собственной жизни, ни о жизни своих соратников. Так было не всегда, но увы, теперь казалось, что самые славные дни для Боба Багряного давно миновали.

Монах искренне надеялся на то, что скоро на пути отряда встретится какая-нибудь придорожная таверна.

— Честное слово, никогда не привыкну к этим зензанским обычаям, — жаловался он. — И зачем синемундирникам понадобилось завоевывать это королевство — ума не приложу, если тут нет даже признаков культуры! В Эджландии за любым поворотом тебя ждет не дождется уютная пивная, где можно славно отдохнуть и немножко подкрепиться.

— Ну, насчет тебя «немножко» — это вряд ли, Каплун, — не удержался от язвительности Бандо. Он мог бы возмутиться по поводу нападков Монаха на его родную страну, но ограничился тем, что добавил: — Ну, так что, ты бы предпочел усесться, положить ножищи на стол, скрестить пальцы на своем жирном пузе да любоваться синемундирниками, которые бы сидели напротив тебя, сверкая остро заточенными штыками, а?

Хэл рассмеялся.

— Ну и что такого, Бандо? Мы же всего-навсего труппа бродячих актеров, направляющихся в город в надежде на удачу!

— Да уж, очень мы смахиваем на актеров! Славно выдумано, нечего сказать! Ну а ежели нас попросят что-нибудь изобразить, тогда что?

— И изобразим, старина, не переживай! Ну вот смотри: Рэгл и Тэгл спляшут, Ланда сыграет роль прорицательницы, я прочту какое-нибудь классическое стихотворение, ну а ты, Бандо, — ну, ты мог бы спеть одну из своих симпатичных песенок. Ну, вот, к примеру — «Багряную куртку всегда он носил». Ну а наш Монах, который так жаждет поскорее набить желудок, мог бы показать фокус со шпагоглотанием.

— Ш-шпаго... глотанием? — испуганно переспросил Монах. — А-а-а, знаешь что, почтенный Бандо, пожалуй, ты прав: не стоит нам рисковать и наведываться в эти зензанские забегаловки. Я всегда считал тебя человеком мудрым. И вот скажи-ка теперь: как думаешь, не стоит ли нам снова углубиться в лес?

Монах догнал Бандо и стал ласково гладить его руку. Рэгл и Тэгл непременно что-нибудь неприличное сымпровизировали бы по этому поводу, но тут Бандо торопливо проговорил:

— А Боб Багряный? Наш предводитель — он-то как, Хэл?

Вероятно, Хэл бы что-то ответил, но не успел. За поворотом послышался шум: громкие голоса, а потом — ржание лошади.

А потом — выстрелы.

Бандо закричал:

— Ланда! Держи мальчишек!

Схватив ружье наперевес, зензанец со всех ног рванулся вперед, в бой. Рэгл и Тэгл, которых крепко прижала к себе Ланда, пытались вырваться, чтобы броситься вдогонку за своим отважным отцом. Взгляд Хэла метался между Ландой и Бандо. Он не мог решить: то ли остаться и помочь девушке удержать мальчиков, то ли догнать старого товарища по оружию.

Монах нырнул в кусты и в страхе выглядывал из-за них.

Но на самом деле бой уже был окончен.

А вот беды только начинались.

Казалось, от зноя листва деревьев вдруг как-то неестественно застыла, перестала шуршать. И впереди, и позади в воздухе мерцало жаркое марево. Пролитая кровь уже высыхала в мелкой, как пудра, пыли. Было что-то древнее, классическое в этой сцене: если бы актеры, которые, согласно пьесе, должны были остаться в живых, уже ушли за кулисы, то те двое, кому суждено было умереть, долго бы лежали на подмостках в одиночестве.

Но те, кому суждено было остаться в живых, остались и теперь не отводили глаз от трупов.

— Государь, о чем ты только думал? — прошептал Хэл, сокрушенно подняв руки.

Предводитель мятежников убрал пистоль в кобуру, медленно повернулся в седле и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Не называй меня государем! Сколько раз я тебе это повторял, Хэл, сколько раз?

Хэл сам удивился тому, как резко ответил:

— Ну и как же мне тебя назвать? Безумцем? Глупцом?

Он бросил встревоженный взгляд на Ланду, которая с трудом удерживала мальчишек. Те вырывались, стремясь броситься к трупам, лежавшим посреди дороги. Как ни старалась девушка, в конце концов Рэглу и Тэглу удалось обрести свободу, и они, завывая, принялись скакать вокруг мертвых синемундирников. Монах пытался выбраться из густых зарослей репейника. Бандо ушел вперед и теперь, держа под уздцы, успокаивал лошадей, лишившихся всадников.

Предводитель повстанцев указал большим пальцем на напуганных лошадей.

— Нам ведь нужны были еще лошади, не так ли? И если, торгуясь, мы прикончили двоих синемундирников, разве это не честный торг?

Услышав эти слова, Ланда шагнула вперед и заявила:

— Не мы их убили, а ты. Боб, это были всего-навсего простые патрульные! Двое глупых парней, которые ехали по дороге! Ты помнишь тех двоих, которые были взяты в плен возле замка Олтби, — Морвена и Крама? Эти двое запросто могли оказаться Морвеном и Крамом! Боб, ты мог убить Морвена и Крама!

Боб Багряный только презрительно скривил губы. Монах взвизгивал, стараясь выбраться из колючих кустов. Хэл сглотнул подступивший к горлу ком. Наблюдая за Ландой, он вдруг восхитился ее дерзостью. И в ту пору, когда он посвящал свою жизнь науке, и за время, что провел в отряде мятежников, Хэл почти не общался с представительницами прекрасного пола. Его мнение о женщинах сводилось к тому, что это — хрупкие, декоративные создания, совершенно не подходящие для такого мужчины, как он. О да, конечно, он помнил о недолгом браке Бандо, но даже прекрасная женщина-воительница Илоиза, при всех ее несомненных достоинствах, не смогла убедить Хэла в том, что ему необходима спутница жизни. А вот Ланда — это было что-то совсем другое.

Ученый кашлянул и сказал:

— Ланда права, Боб. Ты действовал поспешно и жестоко, и кто знает, какие беды ты на нас навлек? Где два синемундирника — там может быть и больше, намного больше, и они запросто могут быть где-то совсем недалеко. Или ты забыл об этом?

Последние слова Хэл произнес срывающимся голосом. Ему вдруг стало страшно. Ланде то что — она ведь не знала, кто такой на самом деле их предводитель. Знал об этом только Хэл, и это знание стало для него тяжелой обузой. Ученый выпрямился, запрокинул голову. Если бы Боб Багряный сейчас шагнул к нему и дал пощечину, Хэл бы не удивился. Более того: он бы почувствовал, что заслужил эту пощечину.

Но Боб Багряный не ударил старого товарища — то есть он не нанес ему удара физически.

— Хэл, я тебя всегда считал разумным человеком.

— О чем ты? — не совсем поняв, к чему клонит предводитель, озадаченно спросил Хэл.

Ответ был короток и прост.

— У меня на глазах ты превращаешься в сентиментального идиота.

Хэл покраснел.

Монах, воюя с репейниками, снова жалобно взвизгнул.

— Видишь ли, — с усмешкой продолжал предводитель мятежников, — дело в том, что я прекрасно осознаю ту опасность, с которой сталкиваюсь. Разве Боб Багряный не славится своей дерзостью? Так было всегда, и так всегда будет. Вряд ли бы я ухитрился так долго жить жизнью мятежника, если бы не знал, на что способны синемундирники. Кроме того, Хэл, ты вынужден будешь согласиться с тем, что уж если я в чем и могу соперничать с твоими научными познаниями, так это в том, что касается агондонской драматургии. В данном случае я имею в виду очередность и время появления актеров.

— Государь? — вырвалось у недоумевающего Хэла. — То есть, господин... То есть, Боб?

Знаменитый разбойник указал на валяющиеся на дороге трупы.

— Этих двоих не хватятся до вечера по меньшей мере. Вот я и пожелал убрать их с дороги для того, чтобы подготовиться к следующему явлению. Кроме того, я хотел раздобыть лошадей для тебя и Бандо. Ведь нам уже давно нужны лошади, не так ли, дружище? — Боб хлопнул Хэла по плечу. — Хватит нам шататься по буреломам! С сегодняшнего дня Боб Багряный берется за старое. Ну а теперь ступай, помоги нашему толстяку выбраться из репейников, а то он так там и застрянет навсегда.

Глава 40 ЗАЗЕРКАЛЬНЫЕ ВИДЕНИЯ

— Малявка! Рыба! Сюда! Скорее!

Раджал осваивался быстро. Первым делом он воровато глянул вправо и влево, затем махнул рукой и позвал за собой мальчишек. Они выбежали из проулка как раз в тот момент, когда старики, исполнявшие «танец обреченных» отвлекли внимание стражников-уабинов. За считанные мгновения Раджал и его новые приятели затерялись в толпе, заполнившей площадь. На пыльной земле все еще кое-где темнели пятна крови. Галерея, обрамлявшая рынок, в одних местах просела, в других обуглилась, но базар уже снова шумел и был полон народа, словно город и не был захвачен врагами.

Для торговцев, казалось, это ровным счетом никакого значения не имело, а уж для воришек — тем более. Где-то в другом месте, сопровождаемый Сыром и Губачом, Фаха Эджо «обрабатывал» прилавки, заваленные миткалем и муслином, батистом и шелком. Где-то неподалеку Прыщавый и Аист, словно вороны, кружились около лотков с украшениями. Только стражники-уабины сдерживали пыл воришек, но этих гордых мужчин в белых одеждах, восседавших на высоких черных конях, мало интересовали какие-то мальчишки-оборвыши. Уабины настороженно наблюдали за исполнителями «танца обреченных». Над рыночной площадью парил их странный бессловесный напев, перекрывая базарный гам.

Время от времени сквозь просветы в толпе Раджал видел, как вертятся загадочные фигуры танцоров, как их коричневые босые ступни взбивают пыль.

— Скоро они закончат танец! — поторопил Раджала Рыба.

— Ага, надо поторопиться, — шепнул в ответ Раджал. — За работу!

Раджал немало повидал на своем веку, чтобы отбросить страх, но для многих на рыночной площади это было не так. Вскоре странных юродивых окружило плотное кольцо народа. Встревоженные и зачарованные зрелищем зеваки вряд ли могли почувствовать, что к их карманам или кошелькам, висящим на цепочках на поясе, тянутся чьи-то ловкие руки. Все быстрее и быстрее двигались танцоры, все быстрее били бубны. Взлетали и развевались длинные седые бороды танцующих стариков. Проворно сновали по карманам ловкие смуглые пальцы воришек.

Вертясь и притоптывая, блаженные вдруг перестали завывать без слов и завели странную, безумную песню:

Если бы Раджал слушал повнимательнее, его, пожалуй, испугали бы слова этой песни. Но Раджал был очень занят: он пытался незаметно вытянуть зажатый у одной из засмотревшихся на танцоров женщин под мышкой рулон красного репса. Раджал наморщил лоб, до боли закусил губу. Но даже сейчас, в такой ответственный момент, внутренний голос, не умолкая, твердил ему: «Что же ты делаешь? Зачем воруешь? Зачем связался с этими подлыми, низкими грабителями?» Раджал мог ответить этому голосу одно: все казалось ему нереальным. С тех пор как он потерял кристалл, он словно перешел в другой мир — мир иллюзий. Он находился вне реальности, и жизнь его могла стать настоящей только тогда, когда он снова сожмет в руке мешочек с драгоценной ношей.

Но как это могло сбыться?

Старики распевали бы в таком духе и дальше, но слова песни встревожили уабинов. Измена? Предательство? Пусть куатанийцы терпимо относились к этим блаженным, но уабины куатанийцами не были.

Грянул выстрел, встал на дыбы вороной жеребец. В следующее мгновение и танцоры, и толпа зевак разбежались. Раджал в последний миг успел выхватить у женщины из-под мышки свернутую в рулон красную ткань. Однако принадлежала ему эта добыча недолго. Он опрометью бросился прочь, но тут же обернулся и выронил ткань, услышав дикий детский крик.

Кричал Малявка. Он извивался, как змея, крепко схваченный каким-то торговцем-толстяком. Выхватив из складок тюрбана кинжал, толстяк прижал его острое лезвие к горлу мальчишки.

— Отпусти его! — вскрикнул Раджал. Он был готов протолкаться к Малявке, и в это мгновение острый кинжал его почему-то совсем не пугал. К счастью, как раз в это время рядом громко заржала и встала на дыбы другая уабинская лошадь.

Торговец упал навзничь. Малявка опрометью бросился прочь. Раджал схватил его за руку.

— Сюда! — послышался голос Рыбы.

Неподалеку до самой земли свисали доски — половицы просевшей части дворцовой галереи. Трое друзей проворно вскарабкались наверх. Вскоре они оказались в безопасности, на безлюдной галерее.

Из-за колонны выглянули маленькие глазенки.

В длинных прохладных коридорах дворца было пусто и тихо. Маленькие глазенки сверкнули, маленькая лапка поскребла шею под ошейником, изукрашенным драгоценными камешками. Обезьянка Буби выскочила из-за колонны и запрыгала по коридору. Нет, она ничего не боялась — просто осторожничала, ожидая, что в любое мгновение услышит, как топают по коридору стражники. Забавно: в последние дни стражники во дворце стали какие-то другие, не такие, как раньше — вроде тех, что пытались утащить куда-то беднягу-капитана, не дав тому даже протез пристегнуть. С тех пор происходило что-то непонятное — но что именно, этого Буби уразуметь своим маленьким умишком не могла. Что же это значило — эти оглушительные взрывы, сверкающие на солнце лезвия кривых мечей? Но обезьяна твердо знала одно: новые стражники нравились ей еще меньше прежних. Как Буби хотелось поскорее вернуться на корабль и опять отправиться в плавание! Ну а капитан чем занимался? К примеру, сейчас он громко храпел в своей комнате после обильного пиршества. А Буби было скучно.

Пропрыгав какое-то расстояние по коридору, обезьянка нашла открытое окно и вспрыгнула на подоконник, а с него перебралась на карниз и решила прогуляться по нему. Закатное солнце ласково согрело плешивую спинку обезьяны. Зверька нисколько не пугала высота. Только услышав загадочное шипение, Буби удосужилась глянуть вниз и увидела ров, в котором кишели какие-то длинные узкие твари с головами, украшенными раздутыми капюшонами.

Кобры!

Буби испуганно взвизгнула и вцепилась в оконный переплет. В следующее мгновение она спрыгнула на пол и оказалась в незнакомой комнате, наполненной ароматом благовоний.

— Ф-у-у! — облегченно выдохнул Раджал и утер вспотевший лоб. — Еле ноги унесли.

— Я кошелек потерял! — заныл Малявка.

— А я — отрез дорогой ткани! — вздохнул Раджал.

— Тоже мне ворюги! — осклабился Рыба, извлек из складок грязной набедренной повязки сморщенный высушенный фаллос самца антилопы и победно продемонстрировал его товарищам.

— Амулет, приносящий удачу? — набычился Малявка. — Это нечестно!

Рыба выпучил глаза.

— Не было у меня никакого амулета, пока я его не спер! — Он вскочил и топнул ногой по смятой занавеске. — Так вот куда господа поглазеть выходят? Небось отсюдова тебя хорошо видать было, а, ваган?

— Пригнись! — прошипел Раджал.

— Зачем это? — Рыба перегнулся через балюстраду. — Чего бояться-то? Гляди — все опять, как было.

Он был прав. Как только стражники разогнали блаженных стариков, площадь приобрела свой обычный вид. Кричали теперь только торговцы, предлагавшие свой товар, покупатели, азартно торговавшиеся с торговцами, да кое-кто, кого прижали в толпе. Раджал, прищурившись, обвел взглядом рыночную площадь.

Но нет, все было не так, как раньше. Посередине площади по-прежнему возвышался Круг Казни, но казни в эти дни были лишены всяческих церемоний, которые предпочитал калиф.

Сердце Раджала забилось так громко, что его стук перекрыл гул базара.

Рыба вскрикнул:

— Там Фаха!

Выкрикнуть имя воришки — вряд ли так стоило поступать собрату по воровскому ремеслу, а уж тем более этому собрату совсем не стоило подпрыгивать и тыкать пальцем в толпу, находясь там, где ему вовсе не положено находиться. Раджалу надо было бы усмирить Рыбу, но он вдруг онемел от страха. Лишь на краткий миг он искоса взглянул в другой конец галереи, лишь на краткий миг там мелькнуло лицо.

Раджал хлопнул Рыбу по плечу:

— Приглядывай за Малявкой!

— Чего? А ты куда собрался, а?

Раджал ничего не ответил. Легко, пружинисто он побежал по галерее, то пригибаясь под покосившимися арками, то лавируя между колоннами. Он и сам не был уверен в том, что видел это лицо. Уже дважды он вот так бегал, и оба раза преследуемый им человек ускользал от него. Но в одном Раджал не сомневался: кто-то следил за ними; не сомневался и в том, кто это был: тот самый подлый мерзавец, что напал на него в темнице! Раджал по натуре не был жесток, но если бы ему удалось изловить этого негодяя, уж он бы ему задал трепку! Одного того, что Раджала чуть было не казнили вместо этого мальчишки, было вполне достаточно, чтобы как следует отколотить того. Но куда этот злодей девал Кристалл Короса?!

Вновь и вновь в последние дни Раджал вспоминал о том, как вертелся, привязанный к пыточному колесу. Вправду ли он увидел кристалл, горящий на груди у дочери калифа? Вправду ли от ее пальцев к нему протянулись волшебные лучи? Раджал не раз спрашивал у Прыщавого, не заметил ли он в тот день чего-нибудь странного. Парнишка-буфетчик помнил только о взрывах бомб, после которых на площадь ворвались уабины.

Раджал многого не понимал. Но если бы ему удалось изловить мальчишку-предателя, быть может, тайну удалось бы раскрыть. Раджал в этом был уверен.

Маленькие глазенки выглянули из-за ширмы.

В просторной, тихой, прохладной комнате в этот закатный час вроде бы никого не было. Буби пошевелила ноздрями, принюхалась. Обезьянка долго прожила на борту корабля и привыкла к сильным запахам, вот только запахи на корабле были совсем не такие. Для обостренного обоняния обезьяны ароматы, наполнявшие эту комнату, были столь же дурманящи, сколь дым, который мужчины, жившие в этой стране, вдыхали через извилистую трубочку, вставленную в сосуд с булькающей жидкостью. У Буби от запахов благовоний закружилась головка, но все же она осторожно пошла по комнате, с любопытством разглядывая резную мебель, хрупкие разрисованные ширмы, мерцающие под тонкими покровами стекла зеркал.

Будто бы от дуновения ветерка одно из покрывал сползло с зеркала и с тихим шелестом легло на пол. Буби вздрогнула, увидев в зеркале собственное отражение. Обезьянка съежилась — другая обезьяна тоже съежилась. Буби оскалилась — и другая обезьяна тоже оскалилась. Буби почесалась — и другая обезьяна почесалась. Ну конечно, это была не настоящая обезьяна, это была просто живая картинка! Буби возмущенно зашипела. Кто же решил так хитро подшутить над ней и напугать ее? Тут обитало какое-то колдовство, какое-то странное колдовство — в этом обезьянка уже не сомневалась.

Вдруг Буби показалось, что она расслышала какой-то звук. Буби резко развернулась. Кто-то стонал. Что бы это могло значить? Обезьяна в зеркале молчала. Может быть, звук доносился из-за одной из ширм? Из-за той, на створках которой был изображен фонтан? Буби, конечно, не знала, что это фонтан. Маленькое сердечко обезьянки часто забилось. Она очень жалела о том, что попала в эту странную комнату. Осторожно, стараясь не шуметь, Буби направилась к нарисованному фонтану.

Заглянув за ширму, обезьянка сама застонала. За ширмой лежала девушка с корабля — та самая, которая так загадочно появилась на борту в последнюю ночь плавания! Буби в отчаянии таращилась на неподвижно лежавшую девушку, вспоминая о том, как славно было сидеть у нее на руках, и о том, что эта девушка разговаривала с ней, как с подружкой. Что же с ней случилось?

И тут Буби разглядела кандалы и цепь.

Обезьянка встревоженно обернулась, гадая, что ей делать. И тут комната вдруг наполнилась странным светом. Казалось, он стремится озарить все темные углы, проникнуть за ширму. Что это могло быть такое? Буби взвизгнула бы, но ее страх был настолько силен, что она и взвизгнуть не решалась. Обезьянка осторожно выглянула из-за ширмы и с изумлением увидела фигуру, сотканную из золотого сияния, между зеркалами. О, но ведь эту фигуру она не раз видела прежде, когда сновала по кораблю! У обезьяны хватило ума не высовываться из-за ширмы. Буби нежно прикоснулась лапкой к девушке — словно это прикосновение могло облегчить ее страдания.

Золотой человек поднял руку — и покровы один за другим слетели с зеркал. Он медленно поворачивался по кругу, не касаясь ступнями пола. Медленно, постепенно в зеркалах оживали образы.

— Видишь, уабин? Вот твоя мечта! Но здесь и то объяснение, которого ты ищешь. Вот почему все должно быть исполнено по моему слову.

Эти речи для Буби ничего не значили. Они только гадала, к кому же они обращены. Ведь больше в комнате никого не было.

Но нет, кто-то был, кто-то еще... Серый призрак, парящий в воздухе рядом с золотым человеком.

— Хватит, — послышался голос. — Хватит с меня этих фокусов! О, Золотой, неужто ты будешь испытывать мое терпение и дальше и доведешь меня до смерти? Девушки здесь нет!

— Уабин, она повсюду вокруг тебя.

— Что? Я не понимаю!

— Смотри, уабин, смотри.

В это мгновение вспышки света прекратились, и в каждом из зеркал возникло изображение прекрасной темноглазой девушки. Забыв о своем призрачном существовании, собеседник золотого человека испустил пронзительный вопль и был готов броситься к девушке. Ее глаза дерзко сверкнули, а в ее груди полыхнуло что-то яркое и темное одновременно — что-то лиловое, но при этом слепящее глаза. Светящееся сердце — вот на что это было похоже.

Золотой человек насмешливо проговорил:

— Уабин, а ведь она и вправду хороша, верно? Однако сдержи свое нетерпение, сдержи еще ненадолго. Не забывай о том, что следует совершить священные церемонии. — Пока он говорил, все цвета внутри зеркал потускнели. Прозрачные полотнища покровов сморщились складками, начали метаться по полу, как будто ими играли порывы ветра. Глаза девушки разгорелись ярче, теперь они сверкали так же, как кристалл у нее в груди. Но золотой человек только рассмеялся. — О да, девчонка, ты можешь гневаться сколько угодно, но очень скоро ты станешь принадлежать нам! Что ты собой представляешь, как не сосуд для той силы, что находится внутри тебя, — той силы, которую мы скоро освободим и которой завладеем! Это — твоя судьба, и тебе не избегнуть ее!

— О, Золотой, пусть она выйдет из зеркала! Разве ты не можешь устроить так, чтобы я хоть на миг обнял ее?

Но золотой человек, похоже, уже не слушал своего призрачного спутника. Серая дымка силуэта уабина то и дело исчезала за мятущимися полотнищами сорванных с зеркал покровов. Голос золотого человека зазвучал еще более насмешливо:

— Ах, красавица, я так и думал — лиловый кристалл у тебя, вот как? Стало быть, мальчишка-ваган утратил свою драгоценную ношу! Не стоило ли мне это предвидеть? Ну, что ж, он сыграл свою роль в этом путешествии, и теперь ему конец! Я уверен в том... — золотой человек снова расхохотался, — ...что он очень скоро получит по заслугам...

— О, Золотой, — умолял призрак, — пусть она подойдет поближе, самую малость поближе, пожалуйста! Позволь, я хотя бы прикоснусь к ее бестелесному образу!

Но картины в зеркалах замерцали и сменились другими, а золотой человек засветился ярче. В страхе и тревоге Буби смотрела и видела господина Раджала, привязанного к колесу, потом — лежащего в темной каморке, потом — бегущего по рынку, потом — в незнакомой красивой комнате. Губы Раджала разжимаются, он беззвучно кричит... Буби сама чуть было не вскрикнула от испуга. Но господин Раджал исчез так же внезапно, как появился. В зеркалах возникла новая картина — прекрасный сад, а в саду — девушка. Та самая — и все же другая, а с ней рядом... возможно ли! Это же господин Джем! Буби с трудом удерживалась от того, чтобы не взбежать вверх по створке ширмы. Волнение и страх владели обезьянкой, но тут зеркала показали Кату. Она была в развевающихся одеждах и тоже казалась какой-то другой. Буби бросила обескураженный взгляд на девушку, неподвижно лежавшую рядом с ней, снова посмотрела на зеркала. Мерцали и вспыхивали многократно повторенные картины.

— Хватит! — вскричал призрак. Было такое впечатление, словно он пытался обрести телесность. — Что это за видения в зеркалах?

Ответа не последовало. Золотой человек разгорался все ярче и ярче. Новые и новые образы мелькали в зеркалах. Еще одна девушка, еще более прекрасная... Кто это такая? Что происходило?

— О, Золотой, — вскричал призрак, — я ничего не вижу... Золотой, все меркнет вокруг...

Призрак исчез, остался только золотой человек. Он вращался и вращался над полом посреди зеркал. Лицо красавицы, казалось, заполнило собой всю комнату. Она словно бы рвалась на волю из Зазеркалья и, что уж совершенно невероятно, находилась сразу везде. Золотой человек запрокинул голову. Трудно было сказать, что за звук сорвался с его губ — смех или вопль. Буби понимала одно: это крик безумца.

— О моя госпожа! — прокричал золотой человек. — О моя зазеркальная госпожа! Настанет день — и ты станешь для меня настоящей, и мы будем вместе! Скоро, очень скоро придет конец этим зазеркальным видениям! Уабин — тупица, от него никакого толка. Принц Джемэни, мальчишка-ваган, девчонка Катаэйн — все глупцы, как на подбор! Как я проклинаю себя за свою слабость, за то, что нуждаюсь в таких слугах! Но очень скоро мне больше никто не понадобится, ибо я буду обладать тобой, а ты — мной, а все прочее станет нам безразлично! Скоро, моя милая, любимая моя, скоро, скоро!

С этими словами золотой человек исчез, цвета в зеркалах померкли, перестали метаться по полу легкие прозрачные покровы. Буби дрожала. Она так и не решилась выйти из-за ширмы и уселась рядом с неподвижно лежавшей, скованной цепью Катой.

Глава 41 ОБМАНУТЫЕ НАДЕЖДЫ

Раджал остановился, тяжело дыша. Солнце рассеивало тени. Под ногами у юноши предательски скрипели половицы. Дважды он чуть было не провалился, ступая по обугленным доскам. Раджал осторожно шагнул в сторону и перегнулся за балюстраду. Рыба и Малявка теперь были далеко внизу. Но куда девался мальчишка из темницы? Раджал прищурился, огляделся по сторонам.

Позади послышались голоса.

— При свете дня, вот как?

— Да, да! Так ты говоришь, они поднялись сюда?

— О, тут небезопасно!

— Старик, ты меня за нос водишь!

— Господин, нет!

Раджал резко обернулся. Он думал, что попасть на галерею можно было только из Дворца с Благоуханными Ступенями. Видимо, это было не так. Через определенные промежутки по окружности галереи имелись лесенки для слуг... и для стражников. И вот теперь под одной из таких лесенок поднимался свирепой наружности уабин с саблей наголо. Следом за ним, запыхавшись, едва поспевал толстяк-торговец.

Раджал нырнул за колонну и притаился.

— Теперь куда? — рявкнул уабин.

— О-о-о... Если бы я знал, куда! — в отчаянии отозвался толстяк.

— Старик, ты болван!

Раджал затаил дыхание. Если бы эти двое пошли в его сторону, ему оставалось бы только спасаться бегством.

«Корос, божество, рожденное из камня, услышь дитя свое, молю тебя!»

Снизу послышалась музыка. Раджал искоса глянул на площадь и увидел стариков — исполнителей «танца обреченных». Вокруг дерзких и упрямых плясунов уже вновь собралась толпа зевак. На этот раз их представление выглядело иначе: один из стариков играл на цимбалах, второй — на бубне, а третий — на дудке с шарообразным утолщением. Под заунывную мелодию под ногами у старика начало разворачиваться нечто вроде ленты.

Раджал вздрогнул. Не померещилось ли ему? Сначала он решил, что старик заклинает змею, но потом оказалось, что это вовсе не змея, а просто веревка. Веревка, раскручиваясь, поднималась вверх — все выше и выше. Вскоре ее верхний конец был уже выше голов зевак. Раджал шагнул ближе к балюстраде. Обугленная половица под его ногой треснула.

— Что это было?

Уабин успел уйти в противоположную сторону, но, услышав треск, обернулся. Его сабля угрожающе сверкнула.

Торговец испуганно взвизгнул.

Веревка раскачивалась совсем близко.

Раджал спрыгнул с галереи. Вцепившись в веревку, странным образом сохранявшую вертикальное положение, он повис над рынком.

Уабин пришел в ярость.

— Да он акробат, вот оно что?

Он бросился к балюстраде. В следующее мгновение лезвие его сабли рассекло бы веревку, но этого не произошло. Произошло другое: столбики балюстрады подломились и уабин с диким воплем рухнул вниз.

Толпа возликовала.

— Ой, мамочки! — опять взвизгнул толстяк-торговец и стал в отчаянии рвать на себе бороду.

Старики-юродивые продолжали играть, но со всех сторон к месту происшествия уже спешили стражники. Толпа расступалась. Раджал чувствовал, что падает, но его падение не было таким внезапным, как у уабина. Как только последние звуки дудочки смолкли, волшебная веревка, быстро, но плавно свернувшись, опустила Раджала на землю на безопасном расстоянии от приближавшихся стражников.

Раджал схватил веревку и со всех ног припустил прочь.

Те люди, которые затевают беседу с глазу на глаз в покоях, принадлежащих царственным особам, как правило, могут рассчитывать на подобающую важным персонам почтительность. Ни при каких обстоятельствах великие люди мира сего не должны испытывать какие-то неудобства из-за чьего-либо неподобающего поведения, не говоря уже о том, что никто не имеет права беспокоить их во время таких уединенных бесед. В конце концов для охраны важных особ от подобных вульгарных помех существует надежная стража. Естественно, если защита в лице стражников отсутствует, если она кем-то ликвидирована, важные особы вправе встревожиться. Их тревога вправе усилиться вдвойне, если этими важными особами являются калиф Оман Эльмани и его верный визирь Хасем, находящиеся во дворце, наводненном ордами захватчиков. Стоит ли упоминать о том, как они должны тревожиться, если в этой обстановке обсуждают тайную стратегию?

— Неужели у нас так-таки не осталось никакой надежды? — в отчаянии проговорил калиф. — Конечно же, Большой Мальчик может нас спасти!

— Надеяться на это можно. Но сумеет ли он оказать нам помощь вовремя?

— Вовремя? Хасем, не хочешь же ты сказать...

— До того как твою дочь увезут уабины? Оман, боюсь, это как раз то, что я хочу сказать.

— Если бы только можно было разыскать Эвитама! — взвыл калиф.

— Ах, — печально вздохнул визирь, — ты, похоже, снова вспомнил об этом своднике, Оман. Разве на него можно возлагать какие-то надежды? О да, он верен нам и всей душой желает помочь нашему делу, но разве он может успеть за считанные дни совершить то, чего мы не могли добиться за многие солнцевороты?

— Но он обещал! Хасем, как ты можешь в нем сомневаться?

— Очень просто, Оман. Ну, будет же, перестань думать о прорицателе Эвитаме. Боюсь, от колдовства нам теперь ждать нечего. Если уж и говорить о колдовстве, то, увы, оно, похоже, против нас — если верить кое-каким слухам, которые до меня дошли.

Калиф вытаращил глаза.

— Хасем, о чем ты говоришь?

— Достаточно будет сказать, что один эджландский аристократ представляет собой нечто большее, нежели видно невооруженным взглядом.

— Эмпстер-лорд? — прошептал калиф. — А он-то как со всем этим связан? Да я уже успел забыть об этом лгуне! Знаешь, я тебе честно скажу: он мне никогда особо не нравился. Я тебе никогда не рассказывал о том, что в то время, когда он здесь побывал впервые, он со мной так говорил, будто я законченный тупица? Так что я бы и без предупреждения Пламенноволосого обошелся. Прекрасно я знаю, что он за фрукт, этот Эмпстер-лорд.

— Ты его сразу насквозь увидел, Оман?

— Конечно. Уж слишком у него руки гладенькие.

— Ну, в таком случае ты не слишком удивишься, если я скажу тебе, что он в сговоре с уабинами?

— Что?! — вскричал калиф. — А я-то думал, что он изменил только Эджландии! Получается, что он становится изменником везде, где бы ни оказался?

— Похоже на то, Оман. Покуда я располагаю только рассказами кое-кого из дворцовых наушников, а они поведали мне о том, что видели, как этот двуличный господин возвращался из флигеля, отведенного уабинам... вернее говоря, Оман, — занятого уабинами. Имеются и другие донесения — более странные, и я пока не уверен в том, что им следует доверять. Достаточно будет сказать, что этот Эмпстер-лорд неопровержимо доказал, что он — наш враг.

— Хасем, его следует казнить! Колесовать его!

— Несомненно, — сухо отозвался визирь. — Если он задержится здесь после того, как уйдут уабины.

— Уабины! — взвизгнул калиф, сидевший на мягком диванчике, и резко выпрямился. — Хасем, я бы его удушил собственными руками! А уж этого мерзавца, Рашида Амр Рукра... — Тут калиф дал волю своей разбушевавшейся фантазии и принялся гневно разглагольствовать о тех изощренных способах пыток, которые был готов применить для вождя уабинов. Он взахлеб перечислял бичевание, дыбу, раскаленную кочергу... Но вдруг послышался громоподобный стук в дверь.

— Уабины! — пискнул толстячок-калиф, схватил подушку и закрылся ею как щитом.

— Нет, это просто невыносимо! — воскликнул визирь Хасем и вскочил, полагая, что явился гонец с какой-нибудь вестью для калифа. Но явился не гонец, а раб с известием о том, что за дверью уже давно томится в ожидании придворный сводник и что в данный момент он сильно нервничает. Раб сказал бы что-нибудь еще, но визирь влепил ему пощечину. Возмутило его вовсе не то, что слуга без приглашения ворвался в покои владыки. Визирь уже был готов расстаться с надеждой... И тут...

— Тупица! Остолоп! Разве я не приказал тебе впустить Эли Оли Али, как только тот появится?

— Хасем! Неужели!..

— Благословен Терон, если это так!

Калиф отшвырнул подушку, вскочил и завертелся на месте. Волнение, овладевшее им, было поистине неописуемым. Он хрипло вскрикнул:

— Сводник! Нашел ли ты прорицателя?! Привел ли его сюда?!

Кланяясь и изображая приветственные жесты, Эли Оли Али устремился к калифу. Его жирная физиономия блестела, озаренная лучами послеполуденного солнца.

— Пф-ф-ф, ваше владычество, как сказать, как сказать... Если ты спрашиваешь, о калиф, стоит ли прорицатель за дверью — тогда я скажу: нет, я не нашел его. Только могущественному Терону под силу найти его.

— Хасем, что он несет?

Сводник скалил зубы и довольно потирал руки. Ожидание вестей было настолько велико, что ни калиф, ни визирь не высказали своднику недовольства по поводу того, что его лицо не было закрыто ритуальной маской. Быть может, после вчерашней ночи он решил, что настолько приблизился к владыке и его советнику, что теперь мог пренебречь такими глупыми условностями? Визирь, правда, собрался все же отругать сводника, но эта мысль тут же выветрилась из его сознания, как только толстяк проговорил:

— Я сказал, что не нашел его, но зато я нашел правду, и эта правда вас очень скоро обрадует. И я тоже.

— Хасем, пусть скажет, о чем он говорит!

— Сводник, о чем ты говоришь?

— Вы ведь желали проведать хоть что-нибудь, хоть самую малость об этом злобном прорицателе, верно? А я принес вам рассказ, имеющий окончание, и этот рассказ должен вас несказанно обрадовать. Такой рассказ вам никогда не принес бы Каска Далла, пусть бы даже он прожил еще тысячу эпициклов. Ваши могущества, я узнал о судьбе прорицателя!

Эли Оли Али развернулся и кого-то поманил к себе. Калиф невольно вскрикнул. Только теперь взволнованные не на шутку Оман и Хасем заметили, что сводник вошел в покои не один, а в сопровождении... женщины. Сгорбившись, женщина в черных одеждах робко шагнула к своднику. Привести женщину без приглашения в покои владыки — это было наглостью чистой воды, нарушением всех правил придворного этикета.

Тут бы стражникам следовало вбежать в покои калифа, схватить Эли Оли Али и увести в темницу. Но считать эту старую каргу женщиной было трудно, и кроме того, калиф жаждал понять не смысл действий сводника, а смысл его слов. Грязный толстяк гордо представил свою спутницу калифу и визирю как мать-Мадану, после чего довольно грубо толкнул ее в бок, и старуха простерлась ниц перед калифом, испуганно бормоча верноподданнические молитвы.

— Мадана? — вмешался калиф. — У меня есть рабыня, которую так зовут, и она имеет довольно высокую должность при дворе. А эта карга одета, как простая крестьянка! Кто она такая?

У Эли Оли Али уже был заготовлен ответ.

— Ваше владычество, это — сестра той матери-Маданы, которая является распорядительницей на женской половине твоего дворца. Она также наделена большими талантами, но до сих пор эти таланты процветали у дальних границ твоего халифата. Увы, волна злобы унесла ее от тех мест, где она столь успешно вершила свои дела!

— Вершила дела? Какие дела? Какая такая «волна злобы»?

— Она была хозяйкой караван-сарая на побережье Дорва, — пояснил Эли Оли Али.

— Хасем, не там ли...

— Там, именно там, владыка! Но что общего у этой старухи с прорицателем? Говори скорее, старуха, он тебе знаком?

На пару мгновений мать-Мадана, похоже, утратила дар речи, но, получив чувствительный пинок от Эли Оли Али, вдруг затараторила, словно внутри нее сработал какой-то механизм. Старуха предалась воспоминаниям, в которых перемешивались горе и злость.

Поначалу казалось, что эти воспоминания не имеют ровным счетом никакого отношения к прорицателю. Она рыдала, рассказывая о своем драгоценном караван-сарае, который некогда был, по ее словам, самым лучшим в халифате. Потом, напрочь забыв о своднике, старуха принялась на чем свет стоит костерить грязных метисов, из-за которых и случилась такая страшная беда.

Так продолжалось несколько минут, и ни калиф, ни визирь, ни сводник не могли противостоять этой словесной буре. Первым на поверхность сумел вынырнуть визирь. Он прервал старуху и потребовал, чтобы она объяснила, что все это значит. Однако затем Эли Оли Али пришлось дать матери-Мадане еще несколько пинков, дабы освежить в ее сознании более существенные воспоминания.

Эли Оли Али поначалу нервничал, но теперь позволил себе довольно ухмыльнуться. Он алчно предвкушал награду за свои старания и не удержался — потер ладони, когда мать-Мадана рассказала о том, как много лет назад прорицатель пришел в ее караван-сарай, как поначалу, поселившись у нее, платил ей золотом, потом — серебром, потом — медью, а потом, когда деньги закончились, отдал ей в услужение свою дочку... Тут мать-Мадана снова отвлеклась и принялась сыпать ругательствами по адресу никчемной, упрямой и испорченной девчонки по имени Амеда, которая, по ее словам, была куда больше похожа на мальчишку.

Визирь снова прервал излияния старухи.

— Говоришь, больше похожа на мальчишку? — Он перевел взгляд на сводника, снова уставился на старуху. Что за игру они затеяли? Хасем не слишком хорошо видел лицо спутницы Эли Оли Али — оно было прикрыто чадрой, — но с виду старуха выглядела точь-в-точь так же, как та толстуха, что управляла женской половиной дворца. Уж не она ли явилась к калифу, переодевшись в крестьянское платье? Быть может, Эли Оли Али решил одурачить калифа и визиря заодно? Хасем гневно сверкнул глазами, но калиф опередил его.

— Где он?! — взвизгнул Оман. Мать-Мадана, испуганно моргая, взглянула на него.

— В-ваше... владычество?

— Послушай, карга, если бы ты не была женщиной и если бы ты не была так стара, я бы повелел колесовать тебя! Долгие годы ты давала приют самому заклятому из моих врагов, после того как он был с позором изгнан из моего дворца. Мало того: я узнаю о том, что твоим гостеприимством пользовался еще один злобный преступник, который ухитрился бежать и избегнуть справедливого возмездия всего несколько дней назад! — Пылая гневом, калиф развернулся к Эли Оли Али. — Сводник, мне не за что похвалить тебя! Ты явился ко мне, обещая поведать о том, чего так жаждет мое исстрадавшееся сердце, и что же я слышу от этой старой развалины? Скажите мне то, что я хочу услышать, или вас немедленно бросят в самую глубокую из темниц!

Подобные страсти, прямо скажем, для калифа были нетипичны, но именно такие эмоции у него вызывала одна только мысль о прорицателе Эвитаме.

Эли Оли Али поспешил разрядить накалившуюся атмосферу. Сильно покраснев и дрожа с головы до ног, он поклонился калифу в ноги и коротко поведал о смерти прорицателя.

Наступила тягостная пауза.

Эли Оли Али, закрывший лицо руками, опасливо выглянул в щелочку между ладонями.

Визирь стоял с каменным лицом. Калиф побагровел и раздулся так, что казалось, что он сейчас лопнет. Его заклятый враг... мертв?! Караван-сарай... стерт с лица земли?!

Калиф дико закричал.

В этом крике была не только ярость, переполнявшая сердце Омана с того мгновения, как город захватили уабины, — в нем было отчаяние, копившееся все годы подряд со времени исчезновения джинна Джафира. Все, все смешалось в этом крике — и горечь изнывания под игом старшего брата, и переживания за судьбу горячо любимой дочери, и боязнь того мгновения, когда султан потребовал бы руки Бела Доны для своего сына, Бесспорного Наследника.

Мать-Мадана в страхе вскочила. Сводник испуганно втянул голову в плечи. Визирь Хасем стал стараться успокоить обезумевшего от горя владыку. На самом деле, будь на месте калифа человек рассудочный, такой человек первым делом поинтересовался бы, не осталось ли чего после смерти прорицателя — свитка, лампы или хотя бы каких-то оброненных перед кончиной слов, "езонно было бы ухватиться за любую соломинку, с помощью которой была надежда избавиться от страшного заклятия Эвитама. Но калиф не в силах был подумать ни о чем, кроме того, что прорицатель мертв. Ему казалось, что теперь не осталось ни малейшей надежды на избавление дочери от заклятия, что она больше никогда не обретет целостности. Ярость калифа сменилась отчаянием, и он только визжал и осыпал сводника обвинениями, называя его то злодеем, то лжецом, то изменником. Визирь щелкнул пальцами.

— В темницу его!

Его приказы в подобных случаях не оспаривались, но калиф воспротивился. Он стал кричать, что этому грязному метису не место даже в самой зловонной из дворцовых темниц.

— Пусть его поколотят палками, а потом пусть вышвырнут на улицу. Там ему самое место, и этой мерзкой старухе тоже! Но сначала отбери у него перстень с моей печатью!

— Ваше владычество, нет! — взвизгнул Эли Оли Али, извиваясь в крепких руках стражников. Он болтал в воздухе жирными ногами, он никак не мог взять в толк, что же такое творится! Разве он заслужил такое обращение? Ведь ему полагалась награда! — Я принес тебе вести, владыка! Ты говорил... ты говорил, что порадуешься даже намеку! Разве эта весть — не больше волоска из бороды прорицателя, не больше ниточки из ткани его платья?!

— Отобрать у него перстень с печатью, я сказал! С этого мгновения моим придворным сводником станет Каска Далла!

Глава 42 ТЬМА СГУЩАЕТСЯ

— Ти-вить! Ти-ву-у-у!

— Ой, поглядите-ка! Это же Боб-Багряный!

— Боб Багряный! — вскрикнула старушка, очнувшись от дремоты. С тех пор как они отъехали от таверны в Вендаке, она слушала — и, казалось, не без удовольствия, — как ее компаньонка, жалкое одноглазое создание, вполголоса читает роман, сжимая в руках затрепанный томик. И вот теперь старушка прижала руку к груди, а ее спутница вытаращила единственный глаз, и они вдвоем уставились на молодую даму, сидевшую в дилижансе напротив них. Она-то и произнесла эти необдуманные, крайне опрометчивые слова. Лишь через несколько мгновений старуха и ее спутница осознали, что восклицание молодой женщины относилось всего лишь к замеченной ею птичке на ветке у дороги.

— Барышня, — произнесла старуха укоризненно и надменно, со знанием дела, — разве вы не знаете, что нет ничего более безнравственного, чем упоминать — даже упоминать! — об этом злобном создании!

— О чем? Об этой пичуге? — переспросил молодой мужчина с большими оттопыренными ушами, сидевший рядом с женщиной.

Старушке он показался глуповатым простолюдином, и, к ее великому неудовольствию, затем принялся подражать трели птицы и радостно ухмыляться. В конце концов его спутница тоже разулыбалась и шутливо поддела его локтем.

Старуха брезгливо скривилась.

— Я имею в виду, — проговорила она с натянутой сдержанностью, — о притче во языцех, о самом наглом разбойнике с большой дороги из тех, что когда-либо бесчинствовали на просторах нашей империи. С того дня, как судьба уготовала мне встречу с ним, я никак не могу оправиться, и никогда не оправлюсь, никогда в жизни! Ничто не способно более оскорбить слух добропорядочного человека, чем упоминание этого ненавистного имени! Уверена, наш друг, лицо духовного звания, непременно согласится со мной, — добавила старушка, улыбнувшись толстяку-монаху, который подсел в дилижанс в Вендаке.

— О, воистину так, досточтимая госпожа, — подтвердил монах, пошевелив похожими на сардельки пальцами, сплетенными на внушительном животе. — Воистину так, барышня, — присовокупил он, строго взглянув на молодую женщину.

— Барышня? — проговорила она и вытянула руку. На пальце сверкало золотое обручальное кольцо. — Да будет вам известно: я — замужняя женщина.

Не сказать, чтобы это было сказано так уж заносчиво, но уж гордо — это точно. С этими словами женщина прижалась к, своему спутнику, а тот смущенно зарделся, усмехнулся и поправил белый парик, который ему явно очень мешал.

— Хмф! — фыркнула старуха, словно бы усомнилась в том, что заявление о том, что эти двое состоят в законном браке — правда. Она опустила голову (ее подбородок при этом уткнулся в складки своих многочисленных повторений) и дала компаньонке знак продолжать чтение. О, если бы она знала, что в Зензане все так гадко, она бы ни за что не отправилась навестить свою кузину Мейзи. Сначала встреча с жутким разбойником, потом война! Подумать только — война! Старуху разбила опасная лихорадка, но как только она немного поправилась, никто на свете — и даже Мейзи — не смог бы удержать ее в этой проклятой богами стране.

И вот теперь, похоже, ей предстояло снова страдать. Разве в Эджландии ей, порядочной, высокородной даме, пришлось бы путешествовать в обществе этой простушки с масляно-желтыми кудряшками и ее так называемого супруга с идиотской ухмылочкой и огромными торчащими ушами? Что за люди! Неужели они полагали, что кого-то могут обмануть, нарядившись в дешевые тряпки, похожие на богатые наряды? Явно это были чьи-то слуги — в лучшем случае. И почему их только пустили внутрь, недоумевала старуха. Могли бы преспокойно разместиться на запятках. Только присутствие монаха действовало на старуху умиротворяюще. Она вообще всегда чувствовала себя спокойнее рядом со священнослужителями.

А потом ей припомнился зензанский каноник, который был среди пассажиров дилижанса в то мгновение, когда ее слух был так жестоко оскорблен грубым окриком: «Ни с места!» [5] Старуха неприязненно поежилась и дала компаньонке знак подать нюхательные соли. Из коврового баула, что лежал под ногами, компаньонка извлекла маленький золотой флакончик с притертой пробочкой. Как только компаньонка приоткрыла баул, маленькие глазки монаха довольно блеснули — он словно бы молчаливо благословил это деяние.

Дилижанс, покачиваясь на ухабах, вершил свой путь. Солнце палило вовсю.

Молодая замужняя женщина разочарованно посматривала на старуху, ее тощую компаньонку и жирного монаха. Она ведь так старалась вести себя учтиво! Как же это противно — когда некоторые люди стараются показать, что они лучше других, при том, что на самом деле они ни капельки не лучше! Можно подумать, мало она на таких насмотрелась. Очень даже достаточно насмотрелась!

И все же она твердо решила, что заставит их подобреть и улыбнуться.

Она наморщила нос и громко проговорила:

— Как думаете, досточтимый Ольх, переменится ли эта ужасная погода? Я просто вне себя от изне... мозжения!

— Что ты сказала, моя радость? — с неуверенной улыбкой переспросил молодой человек. — Ну, с мозгами-то у тебя все в полном порядке — так мне сдается. Да и со всем остальным тоже, если на то пошло, и...

Тут он охнул и умолк, поскольку острый локоток супруги опять вонзился ему под ребра.

— А скажите-ка, досточтимый Ольх, — предприняла новую попытку завязать с мужем светскую беседу молодая женщина, — как вам понравилось обслуживание гостей в Вендаке? На мой вкус, там очень и очень дурно обслуживают. И я так думаю, эти благородные дамы со мной согласятся.

Если старуха и должна была что-то ответить на это высказывание, она промолчала и только еще упрямее наклонила голову. Ее компаньонка лишь на несколько мгновений прервала чтение, а читала она — во что трудно было поверить, так заунывно звучал ее голос — классическую романтическую вещицу под названием «Тернистый путь к брачному ложу».

— А скажите, досточтимый Ольх, — не унималась женщина, — не показалось ли вам, что солонина у них там решительно подпорченная, а картофель недоваренный, а подлива водянистая? Да и мебель, на мой взгляд, оставляет желать много лучшего. Если бы занозы, что торчали из скамьи, прокололи мои юбки, даже и не знаю, что бы приключилось с моими яго...

Старуха гневно зыркнула на нее. Ее компаньонка хихикнула.

— А пивко неплохое там подавали, — пожал плечами муж молодой женщины.

— Пивко! — возмущенно воскликнула его жена. — Да будет вам известно, досточтимый Ольх, что пиво — самый что ни на есть низ-мен-ный из всех напитков, которые подают в приличных заведениях! Но где же, спрашивается, дели-катность и утонченность, с которой положено обслуживать почтенных клиентов? Хорошо, что я, — тут она гордо вздернула подбородок, — женщина со средствами и скоро стану хозяйкой собственного заведения, где все будет по высшему разряду!

Женщина со средствами! Это переполнило чашу терпения старухи. Она забарабанила в потолок.

— Кучер! Кучер! Я — кузина Мейзи Мишан, супруги губернатора Зензана! И я требую, чтобы вы немедленно высадили эту замарашку!

— За-ма-раш-ку?! — вскричала молодая женщина, щеки которой покрыл алый румянец негодования.

Дилижанс накренился на повороте. В следующее мгновение оскорбленная женщина непременно ответила бы старухе, как та того заслуживала, но тут испуганно заржали лошади и женщину отбросило на спинку сиденья. Дилижанс резко остановился, послышался громкий крик:

— Ни с места!

Старуха взвизгнула и лишилась чувств.

— Бессовестный негодяй!

Старуха довольно быстро пришла в себя.

— Милая дама, — с улыбкой отозвался разбойник, — мне помнится, вы уже и прежде обращались ко мне в подобных выражениях. На самом деле число моих знакомств настолько велико, что я вряд ли бы припомнил столь невзрачную даму. А вот ваша спутница, напротив, запечатлелась в моей памяти как один из самых прекрасных цветов Эджландии. Рад новой встрече с вами, моя одноглазая красавица.

Компаньонка старухи зарделась и не удержалась от улыбки, когда галантный разбойник поцеловал ее руку.

— Бейнс! Что это еще за улыбочки! — злобно прошипела старуха. — Ты что же, совсем стыд потеряла?

Разбойник рассмеялся.

— Не бойся, моя одноглазая милашка. Ты ведь знаешь, что я человек благородный, и потому ты, конечно, должна верить в то, что я ни за что не осмелюсь покуситься на то драгоценное сокровище, что прячется под твоими юбками. Я имею в виду, естественно, твою невинность. Что же касается остальных сокровищ, то тут я, увы, менее благороден.

Бейнс снова улыбнулась — пожалуй, немного разочарованно. Молодая женщина тем временем шептала на ухо супругу:

— Вигглер, что он с нами сделает, а?

— Что говорит, дорогуша, то и сделает. Отдай ему, что он просит.

— Что?! Все, что заработано такими трудами?

— Тс-с-с!

Разбойник спрыгнул на землю с вороного жеребца. Поигрывая пистолем, он прохаживался перед стоявшими на дороге кучером, грумом и пассажирами дилижанса. По обе стороны от угодивших в засаду неудачников расположились всадники — приспешники разбойника. Они, как он сам, были в масках. К дороге подступали пыльные деревья, листва на которых под жарким солнцем была неподвижна. Однако кое-кто из пассажиров дилижанса догадывался о том, что с деревьев за ними кто-то наблюдает. Послышалось хихиканье ребенка — а может быть, просто заверещала пичуга, тезка знаменитого разбойника.

— Вигглер! Я не могу ему все отдать! — снова зашептала женщина. — Куда нам деваться без моих сбережений? Что с нами будет?

— Живые мы будем, вот что, а не мертвые.

— Что?! Ну, не такой же он жестокий, а?

— Тс-с-с!

— О чем вы там шепчетесь? — Старуха обернулась и, сверкая глазами, злобно уставилась на супружескую пару. — Ага, теперь я все понимаю! В прошлый раз у того мерзавца был подсадной пассажир в дилижансе и он всю дорогу подглядывал за нами, приценивался к нашим вещичкам! Сказал, что он — бедный ученый, подумать только! Ученый, как же! Такой же ученый, как вы — муж и жена!

— Успокойтесь, господа, — улыбнулся разбойник. — Давайте займемся делом, ладно? Монах, быть может, ты поведаешь мне о том, что заприметил по пути от Вендака? Только не говори, что всю дорогу проспал, а то я очень расстроюсь — очень сильно расстроюсь, и тогда не видать тебе больше завтраков в придорожных тавернах.

Монах шагнул вперед и зашептал что-то на ухо разбойнику. Старуха побледнела и пошатнулась, когда разбойник обратился к ней и выказал неподдельный интерес к ее хорошенькому золотому флакончику с нюхательными солями, а также к прочим милым вещицам, что лежали в ковровом бауле.

И вот тут-то унылая сцена вдруг изменилась. Ковровый баул держала в руках Бейнс, и она уже была готова с превеликой радостью отдать сумку прекрасному разбойнику, но хозяйка выхватила у одноглазой старой девы баул, прокричала что-то насчет того, что негодяй никогда не посмеет ее поймать, и пустилась бегом по дороге.

Разбойник еще пару мгновений небрежно вертел в руке пистоль.

Затем, столь же небрежно, крепко сжал его в руке.

Прицелился и выстрелил.

— Боб, не надо!

В этот миг кричали сразу все, но громче всех — Ланда. Девушка выбежала из-за кустов на дорогу и схватила разбойника за руку — увы, слишком поздно. Следом за Ландой на дорогу выскочили Рэгл и Тэгл и вприпрыжку помчались к бездыханному телу старухи, которая, упав замертво, накрыла собой драгоценный ковровый баул. Лошади Хэла и Бандо встали на дыбы. Соратники Боба Багряного поскакали вперед. Ланда бессильно опустилась на колени, шепча молитвы. Слезы заволокли ее глаза.

Разбойник грубо оттолкнул Ланду.

— Я устал от этих игр! — вскричал он. — Покончим с этим!

Однако до конца еще было далеко. Разбойник был готов стрелять и стрелять, но тут кучер проявил неожиданную отвагу и бросился вперед. В следующее мгновение, поборов страх и растерянность, за ним следом кинулся мальчишка-грум. Рэгл и Тэгл перехватили его, между ними завязалась драка. Бандо растерялся. Бейнс пронзительно завизжала. Хэл обернулся, пришел в ужас, замахал руками.

Немного погодя мальчишка-грум уже скрылся за деревьями, преследуемый вопящими во всю глотку сыновьями Бандо, а отважный кучер лежал в дорожной пыли, у ног разбойника. Человек в маске был готов снова разрядить пистоль.

Но тут послышался новый крик.

Разбойник развернулся.

— Хэл!

Двое старых товарищей сцепились между собой.

Кучер, решив не упускать такой удачи, поднялся и побрел прочь.

— Боб... не надо, — умолял ученый. — Не делай этого...

Разбойник без труда одолел тщедушного соратника. Хэл упал и, тяжело дыша, позвал на помощь Бандо, но тот слишком долго медлил. У Боба появилось преимущество, и он им воспользовался.

Оставались еще трое.

Бейнс втянула голову в плечи и дрожала, как в лихорадке. Молодые супруги в страхе крепко обнялись.

Боб прицелился.

— Вигглер! — вскрикнула женщина.

— Нирри! — вскрикнул ее супруг.

— Не-е-е-т! — воскликнула, придя в себя, Ланда. Она бросилась к разбойнику и повисла на его руке, палец которой уже лежал на спусковом крючке.

Грянул выстрел. Пуля улетела в сторону придорожных деревьев.

Молодые супруги упали — но не замертво. Они обессиленно опустились на колени.

— Боб... — выдохнула Ланда. — Это же Нирри... и Вигглер. Они наши, они на нашей стороне!

Разбойник нахмурился.

— Что ты несешь?

Нирри ахнула.

— Вигглер, откуда она нас знает?

— Боб, — торопливо продолжала Ланда. — Ката рассказывала мне о своей подруге, о самой верной подруге, какая у нее когда-либо была. Подругу Каты звали Нирри, и у нее был возлюбленный по имени Вигглер... Вигглер, ушастый, совсем как этот парень. Пощади их, Боб, умоляю тебя, иначе... Иначе ты ничем не лучше самого грязного из мясников-синемундирников!

Разбойник крепко сжал губы — но этого никто не видел, поскольку его лицо пряталось под маской. Ланда не сводила с него глаз. Она была готова снова молить его о пощаде, но не стала этого делать. Она резко обернулась, а в следующий миг ее уже крепко обнимала Нирри.

— Мисс Ката... Ты сказала — мисс Ката?

— А-а-а... что же это такое-то? — ошарашенно вымолвил Вигглер. — Ой, мамочки! — взвизгнул он тут же, потому что на него мгновенно набросились Рэгл и Тэгл и вцепились в его уши.

— Но, Нирри, как вы тут оказались? — спросила Ланда, когда они с Нирри наконец отстранились друг от друга. — Разве ты не знаешь, как опасно на дорогах?

— Я-то знаю, — ответила Нирри и бросила гневный взгляд на разбойника, который, судя по всему, еще не окончательно решил ее судьбу. — Но как бы еще мы с бедолагой Вигглером... то есть я хотела сказать, с досточтимым Ольхом... смогли добраться до Эджландии? Мы поженились, и нам надо устроить свою жизнь. Вот мы и собрались открыть небольшую таверну... прямо в центре Агондона... ну, совсем рядом с...

— Таверну в Агондоне, вот как? — глубокомысленно изрек разбойник, а затем, словно ничего ужасного не произошло, с улыбкой взглянул на своих соратников: — Хэл! Бандо! А пожалуй, нам не повредила бы таверна в Агондоне, что скажете, а?

— О чем это он? Что он задумал? — пробормотала Нирри и наморщила лоб. С содроганием взглянула она на валявшийся на дороге труп старухи. Да, та ей совсем не понравилась, и все же вряд ли она заслужила такое суровое наказание!

— А со мной что будет? — взвыла Бейнс. Про «одноглазую красавицу» все забыли, невзирая на то, сколь благосклонно она принимала знаки внимания со стороны предводителя разбойников, и на все вопли, произведенные ею впоследствии.

Однако с ответами на оба вопроса придется подождать. Разбойник царственно вспрыгнул в седло и велел Бандо и Хэлу оттащить труп старухи в кусты, после чего бросил довольный взгляд на дилижанс, выкрашенный ярко-синей краской — в государственный цвет Эджландии.

— Бандо, из тебя получится превосходный кучер. Рэгл и Тэгл вполне сойдут за грумов. — Он пришпорил коня, но на скаку обернулся и прокричал: — А у меня получится быстрее, если я поеду один. Все прочие — пассажиры! Почтенные пассажиры! Приготовьтесь к спектаклю на агондонской сцене!

Глава 43 РАДЖАЛ ПРИНИМАЕТ ВЫЗОВ

В этот день после полудня капитан Порло проспал гораздо дольше, чем собирался. В открытое окно залетали порывы ветерка, и старый морской волк быстро и сладко задремал. Ему приснилась его любимая «Катаэйн», гордо рассекающая океанские волны и направляющаяся к тому заветному месту, которое было отмечено крестиком на карте. О, прекрасный обман! Открыв глаза, капитан испытал знакомое разочарование.

Суша! Презренная суша! Разве старый моряк мог привыкнуть к жизни на суше? Лежа на неподвижном диване и глядя на неподвижный потолок, капитан Порло был готов ответить: «Нет, нет и нет!» И о чем он только думал, решив, что это плавание станет для него последним? Найдя сокровища, старый Фарис Порло вовсе не мечтал обзавестись роскошным домом, пышным ухоженным садом и ливрейными лакеями. Нет, он мечтал совсем о другом: он жаждал оснастить свою «Катаэйн» так, чтобы на палубу этого прекрасного корабля не постыдился ступить сам король. А потом — потом он плавал бы и плавал на своем чудесном судне между южными островами до тех пор, пока его верные матросы не сбросили бы его в конце концов за борт, в водяную могилу. Разве пристало настоящему мужчине гнить в земле, чтобы черви странствовали по его внутренностям и глазам? Никогда! «Уж пусть лучше меня съедать акула!» — вот как думал Фарис Порло.

От таких мыслей на глаза старого морского волка набежали слезы, и он раздраженно смахнул их. Ох, эта треклятая суша размягчила его сердце! Он приподнялся на локтях и недовольным взглядом обвел свои роскошные покои. Сколько же времени он проспал? За окнами сгущались сумерки, а в желудке у капитана, дотоле набитом обильными сытными кушаньями, теперь образовалась пустота, о чем желудок заявлял громким урчанием. Капитан этим был очень недоволен, но утешил себя мыслью о том, что без пропитания человек жить не может. А если здесь потчуют только мерзкой иноземной стряпней — что ж, пусть будет иноземная стряпня, куда деваться? Но вот только почему бы здешним поварам не приготовить свиной солонинки да не подать к ней злой горчички — вот этого капитан Порло никак не мог взять в толк. Тьфу, да и только!

«Сейчас, — думал он, — самое время явиться какому-нибудь очередному слуге, чтобы помочь мне подняться и пристегнуть деревяшку». Но на самом деле во дворце все пошло наперекосяк с тех пор, как город захватили уабины. Когда же кончится это безобразие? Капитан сказал лорду Эмпстеру о том, что неплохо было бы поднять паруса «Катаэйн» и убраться из Куатани подобру-поздорову, но Эмпстер только рассмеялся. Помимо всего прочего, уабины бдительно стерегли пристани и к кораблям никого не подпускали. Плохи были дела, совсем плохи!

Капитан, хмуро сдвинув брови, потянулся за протезом, когда вдруг услышал знакомое царапанье коготков.

На подоконнике открытого окна сидела обезьянка Буби.

— Буби, мой миленький девочки! Где ты пропадали? Лазили тут и там по этот злосчастный дворцы? А я говорил ты, чтобы ты опасаться кобра, говорил, а? Хорошо еще быть, что ты умей так сильно высоко прыгай, а то бы они тебе мигом хвост откусай!

Дурное настроение капитана мигом развеялось. Он раскинул руки, ожидая, что Буби немедленно устремится в его объятия. Поэтому он немало изумился, когда обезьяна проворно спрыгнула на пол, побежала к двери и лапкой поманила его за собой.

— Буби? Буби, что такое стрястись, мои девочка? Ну, постоять немножко, подождать, пока я пристегивай мой деревяшка!

Обезьянка уселась у двери, не спуская глазенок со своего хозяина. Взгляд ее был на редкость серьезен.

— Разве ваганам можно верить?

— Деру дал, говоришь?

— Как последний трус поганый!

— Что? И бросил бедолагу Малявку?

— Теперь его не сыскать, верно?

— А ты разве там не был, Рыба?

— Я что — грязный ваган?

— Ваган не ваган, а грязный, это точно!

— Но только не ваган!

Фаха Эджо не выдержал и расхохотался, вот только невесело. Затянувшись трубкой, козлобородый парень свирепо глянул на Рыбу, который стоял перед ним с самым дерзким видом, потом перевел взгляд на Раджала. Тот устроился на груде тряпья и равнодушно теребил прихваченную с рыночной площади веревку. Только свечерело — а обстановка в «царстве Под» уже накалилась порядочно. Сверху доносился топот веселившихся завсегдатаев харчевни «Полумесяц», а внизу бушевали другие страсти. На бочонке в углу, шипя, горел масляный светильник, и его тусклый свет едва озарял Аиста, Губача и Сыра.

— Я з-за Рыб-бу, — промямлил Аист.

— От ваганов — одни несчастья, — пробормотал Губач.

— Они воняют, — заметил Сыр.

Фаха Эджо вздохнул. Может быть, все они были правы. Но в шайку Раджала позвал он, а он не желал признаваться в собственной ошибке. Да и потом, уж кто бы болтал насчет вони, так только не Сыр!

Фаха так и сказал.

— Ваганы сильней воняют, — возразил Сыр и набычился.

— Во-во, точно, сильней, — прошамкал Губач. Он пристроился рядом с мешком, наполненным дарами моря, и в данный момент старательно обсасывал здоровенную креветку — похоже, полуживую. По подбородку мальчишки стекал липкий сок. — Поубивать бы их всех, правильно?

— Кого? — ухмыльнулся Аист. — Креветок?

— Ваганов, — сплюнул толстый мальчишка. — Вот только не всех перебили. А от тех, что остались, одна беда. И с чего ты решил взять в шайку вагана, Фаха?

Для бывшего пастуха ответ на этот вопрос был очевиден.

— Они же знатные воры, верно? Воры, лжецы и шарлатаны!

Раджал с такой силой растянул в стороны веревку, что костяшки его пальцев побелели. Он мог бы возразить, но зачем? Да, он гордился тем, что он — дитя Короса, но что толку было здесь от его гордости? Отчаяние охватило его, и он мечтал только об одном: оказаться рядом с Джемом, пуститься на поиски кристаллов. Раджал скрипнул зубами. Сыр ткнул пальцем в сторону Раджала, а жестокие слова, которые затем произнес мальчишка, прозвучали, как эхо мыслей, терзавших юношу:

— Он потерял Малявку!

— И те-еперь е-его у-уабины ко-окнули, как пить дать! — заикаясь, вымолвил Аист.

Раджал в сердцах хлестнул веревкой по полу, как бичом.

— Так что же вы все его не ищете, если так за него переживаете?

Он ведь велел Рыбе присмотреть за Малявкой. Разве он был виноват в том, что Рыба повел себя так глупо?

— Ах ты, грязный ваган! — процедил сквозь зубы Рыба и сжал кулаки.

— Грязный? Вонючий! — уточнил Сыр.

— Во-во, и одна беда от него! — снова прошамкал Губач, продолжавший с аппетитом пожирать сырых креветок.

Фаха Эджо хлопнул в ладоши.

— Хватит! Распустили языки! Вы ведь даже не знаете толком, потерялся Малявка или нет. Прыщавый его пока что ищет, правильно я говорю? — Предводитель «поддеров» принялся расписывать достоинства буфетчика, которого недавно принял в шайку. Да он был урод, но при этом жутко юркий. Станешь юрким, ежели надо с утра до ночи лазать на матчам то вверх, то вниз. И прятаться по углам здорово умел. И уж если кто разыщет Малявку, так это Прыщавый. — Подумать только, а ведь мы его чуть было в калеку не превратили, а, Губач? Пожалели мы малого — попрошайка из него не больно симпатичный получился бы.

Похвалы в адрес Прыщавого у Губача вызвали только ругательства. Он извлек из мешка небольшого угря, оторвал у него голову и принялся высасывать рыбий сок.

— Вот Малявку стоило бы хромым сделать, — прочавкал он. — Я ж тебе говорил, Фаха, а, говорил же? В общем, ежели этот паршивец вернется, я ему сам лапы отрублю, это я тебе точно говорю. Поделом ему будет, чтоб не болтался невесть где.

— Оставь Малявку в покое! — прорычал Рыба и вырвал у Губача мешок. Достав оттуда маленького кальмара, он проглотил его целиком. — Что бы тебе вагану мослы не отрубить, а?

Раджал не выдержал.

— Перестаньте называть меня ваганом!

— А кто ж ты такой, как не ваган? — осклабился Рыба и вытащил из мешка лангуста. Облизнув на пробу шершавую клешню, он грязно выругался — порезал язык.

Губач расхохотался и чуть не поперхнулся.

Аист, растерявший половину зубов в драках, удовольствовался парочкой морских слизней. По его маленькому, короткому подбородку стекала слизь.

— Ваганы с-с-скользкие и ли-ипкие, — заключил Аист. Скользкими и липкими были и слизни, и угри — вот это точно. Аист покрепче сжал слизня, и между пальцами у него потекла вязкая жидкость. В следующее мгновение жидкость брызнула в глаз Губачу. Толстый мальчишка взвыл, выронил угря, которого тут же проворно схватил Сыр, некоторое время завистливо наблюдавший за едоками. Он затолкал кусок угря в рот, скривился и был уже готов с отвращением выплюнуть рыбу, когда разъяренный Губач навалился на него всем телом. В одно мгновение в «царстве Под» начался сущий кавардак. Мальчишки клубком покатились по полу. Во все стороны полетели рыба и креветки.

А потом послышался стук, и в каморке стало темно — хоть глаз выколи.

— Лампа!

— Губач, жирный ты осел!

— Не виноват я!

— Это ваган начал!

— Хватит называть меня ваганом!

Тишину во время наступившей паузы нарушало только тяжелое дыхание мальчишек. Сверкнуло огниво, и Фаха Эджо встал над своими дерущимися приятелями, словно козлобородый идол. Он поднял лампу и попробовал ее снова разжечь, но у него не получилось. Тогда он швырнул бесполезную лампу в угол и быстро зажег самодельную свечку. Держа ее в руке, он принялся расхаживать туда-сюда между лестницей, мешками, бочонками и ногами мальчишек.

Он глубокомысленно пригладил свою козлиную бородку.

— Ну а если, скажем, вагана испытать, а?

— Чего? — буркнул Губач.

— Что? — возмутился Раджал.

— Помните, как мы принимали Прыщавого в шайку? Как ты тогда радовался, Губач! И все остальные, между прочим, тоже.

— Так то ж другое дело!

— Прыщавый — это тебе не ваган!

— А еще Прыщавый лазать здорово умеет!

— Во-во! Лазать он мастак!

Фаха Эджо заметил:

— Да, но ведь ему пришлось это доказать, верно? Для начала он нам помог в мечети Пяти Ветров, а уж потом вы решили, что он нам сгодится, хоть и весь в прыщах с головы до ног. Ну, что скажешь, ваган? Хочешь — мы испытаем тебя?

Раджал не успел ответить. Мальчишки принялись фыркать и смеяться.

— Да что эти ваганы паршивые умеют?

— В-ваганы не м-могут ла-азать!

— И беду приносят!

— И воняют!

Но у Фахи Эджо появилась идея.

— С мечетью Пяти Ветров мы разобрались, а что скажете насчет Дворца с Благоуханными Ступенями? Ведь тебя там как гостя принимали, верно, ваган? Только вот не на самом верху, правда. Ну а как насчет того, чтобы повыше подняться?

Губач, глянув на Сыра, озадаченно пробормотал:

— Чего это он плетет, в толк не возьму?

Сыр пожал плечами. Фаха Эджо повел свечкой из стороны в сторону. Пламя заплясало. Предводитель «поддеров» загадочно прошептал:

— Мерцай, мерцай...

— Что он у-удумал? — ошарашенно выдавил Аист.

— А тебе не все одно? — равнодушно буркнул Рыба. Заскучав, он извлек из складок набедренной повязки свой талисман. Рассеянно вертя в руках засушенный антилопий фаллос, он думал о том, как было бы здорово, если бы это и вправду была штука, приносящая удачу. Говорили, будто это так и есть. Поерзав, Рыба вдруг почувствовал бедром что-то теплое.

Потухшая лампа. Рыба оттолкнул ее.

— Мерцающая принцесса, — пустился в пояснения Фаха Эджо. — Про нее много чего болтают, правильно? А особо много стало слухов после того, как явился Рашид Амр Рукр. Ну, не за нами же он явился, так? Не мы же ему так сильно нравимся? Не-е-ет... Ему очень сильно нравится принцесса.

— Н-но о-она же по-омолвле-ена с с-сынком су-ултана, — возразил Аист.

— Пф-ф-ф! — фыркнул Фаха Эджо. — Уабину-то до этого какое дело? Ну, была помолвка, и что с того? Была, да только много солнцеворотов назад. А вот братец мой Эли говорит, что будет новая помолвка. На уабинский лад.

Аист раззявил беззубый рот.

Раджал продолжал молча скручивать веревку.

— А при чем тут я, Фаха?

— Во-во, — подхватил Сыр, — при чем тут ваган этот вонючий?

— Куда угря моего подевали? — проворчал Губач.

— Заткнись, жирный поросенок, — буркнул Фаха Эджо. — А теперь, ребята, слушайте меня, и слушайте хорошенько. Эта принцесса — самое главное сокровище в городе. Есть ли добыча драгоценнее в самом дворце и за его стенами, а? — Он помедлил и снова помахал факелом. — Нету? Правильно. Ну а ежели бы какой-то парень выкрал ее, а?

— Что?! — ахнул Раджал.

— Ты-ы же не про-о то, ч-что ва-ган ее мо-ожет у-умык-нуть? — пролепетал Аист.

— Ваган выкрадет, как же, — презрительно хмыкнул Сыр.

Рыба продолжал равнодушно поглаживать свой амулет. Сыр вырвал его и стал подбрасывать.

— Отдай! — замахнулся на Сыра Рыба.

— Угря спер? — проворчал Губач, шаря ладонями по грязному полу.

— Братцы, братцы! — попытался урезонить мальчишек Фаха Эджо. Он повернулся по кругу, и пламя факела уподобилось огненной ленте. — Думаете, никому из парней к ей не подобраться, да? Можно подобраться, ежели, конечно, парень не робкого десятка.

Он резко шагнул к Раджалу и зашипел, как змея.

— Кобры! — выдохнул Раджал.

— Чего-чего? — недоуменно проговорил Рыба.

— Ров с кобрами! — надтреснутым голосом воскликнул Раджал.

— Неплохо, неплохо, — довольно произнес Фаха Эджо. — Ты уже много знаешь про наш прекрасный город, ваган. Быстро освоился, молодчина. Ну?

Лицо Раджала, освещенное факелом, было подобно застывшей маске. Он запрокинул голову. Острый кадык выпятился. Волшебная веревка туго обмоталась вокруг его запястий, кисти рук вспухли от скопившейся крови. Остальные смотрели на него неотрывно и встревоженно. Только Губач был занят делом: он сосредоточенно стряхивал тараканов с найденного на полу куска угря. Было тихо — вернее, почти тихо. Над головами у мальчишек по-прежнему поскрипывали половицы, потрескивала горящая свечка в руке у Фаха Эджо, да еще Губач, снова принявшись за угря, громко чавкал.

Пламя факела больно обжигало лицо Раджала. На его разгоряченном лбу набухли бусинки пота.

— Ну? — повторил Фаха Эджо. — Принимаешь вызов или как?

Потом, по прошествии времени, Раджал думал о том, что в то мгновение ему следовало бы вскочить и броситься по лесенке к люку, выбраться и бежать куда глаза глядят. Если бы он так поступил, многое — очень важное — не случилось бы. Хорошо это было бы или плохо — над этой загадкой Раджал размышлял долгие годы. Однако пути судьбы неисповедимы. Они извилисты. Они трудны и тернисты. Раджал до боли прикусил нижнюю губу. Что бы ни случилось, он обязан был найти кристалл. Он снова вспомнил о принцессе на балконе. Если была хоть малейшая возможность попасть в ее покои и поискать там кристалл, он должен был использовать эту возможность. Но как он мог преодолеть высоченный дворцовый забор, если по ту сторону тянулся ров, в котором кишели ядовитые змеи?

В это время Губач покончил с угрем и снова запустил руку в вонючий мешок. На этот раз он извлек из него какой-то странный предмет — трубочку с шарообразным утолщением и дырочками.

— Это еще что за?.. — с отвращением вскрикнул Губач и был готов отшвырнуть свою находку, но Раджал успел выхватить ее. Сыр начал возмущенно лопотать про то, что это он нашел эту штуку на рыночной площади, а потом сунул в мешок Губача, но его никто не слушал. Раджал резко поднялся. В одной руке он держал свернутую в кольцо веревку, а в другой, словно драгоценный трофей, — дудочку, оброненную одним из стариков-танцоров.

— Ладно, Фаха, — процедил он сквозь зубы. — Я принимаю твой вызов.

Бывший пастух был готов насмешливо поздравить Раджала с принятым решением и одарить своих недоверчивых приспешников победным взором, но в это мгновение язычок пламени свечки задел полотнище мешковины. Послышались вопли, ругательства. «Царство Под» могло в одно мгновение превратиться в пылающую преисподнюю, но, на счастье, один из завсегдатаев харчевни «Полумесяц» выбрал именно этот момент для того, чтобы обильно помочиться прямо на пол. Сквозь щели в потолке хлынул едко пахнущий водопад и пролился прямехонько на пылающую мешковину.

«Поддеры» бурно возрадовались.

Глава 44 ПОДВИГ ПРЫЩАВОГО

— Буби? Куда ты ходи, мой девочки? — прошептал капитан Порло уже не в первый раз.

Маленькая обезьянка, обернувшись, одарила своего хозяина все тем же встревоженным, очень серьезным взглядом и запрыгала дальше. Она завела капитана уже довольно далеко по лабиринту перепутанных коридоров. Сгустилась тьма, а светильники здесь, как назло, были развешаны редко. Колонны и странные скульптуры, стоявшие вдоль стен, отбрасывали длинные, причудливые тени. Капитану было нелегко поспевать за обезьянкой. Он пыхтел и бормотал проклятия по адресу своей неуклюжей деревянной ноги. Время от времени до его слуха доносились гулкие шаги стражников, обходивших дворец, и тогда капитан с обезьянкой прятались за колоннами или в густых черных тенях.

Теперь же стражники словно пропали. Это было хорошо, поскольку капитан изнемог от долгой ходьбы. О, как жгуче он ненавидел эту треклятую сушу за то, что здесь приходилось преодолевать такие большие расстояния. Пусть «Катаэйн» раскачивалась на бурных волнах, но ведь по палубе всегда было так легко добраться, куда нужно! Да и придержаться было за что...

Обезьянка, а следом за ней и капитан свернули за угол. В воздухе витали ароматы благовоний. Капитан наморщил нос. Ему этот запах казался омерзительным. А вот Буби он, похоже, взволновал. Она принялась подпрыгивать и царапать коготками створки золоченых дверей.

— Буби? — неуверенно вымолвил капитан, прохромал к двери, подергал за ручку. Дверь оказалась заперта. — Ты чего, мои девочка? Там что-то быть? Что-то такой, что надо повидай старые Фарис Порло? — Глаза капитана сверкнули. — Уж не сыскал ли ты сокровище, Буби? Нет? Что там такой? — Капитан сдвинул кустистые брови. — Кто-то плохо? Беда?

Тут Буби оставила в покое двери и пропрыгала по коридору дальше. Она остановилась около других дверей. Эти, тонкие, резные, вели на террасу. Обезьянка вцепилась в дверную ручку.

— Да что теперь такой, Буби? Надо ходи туда, ты так мне хотеть говорить? Попробуй залезать через окно, да? Не думай я, что старые Фарис Порло моги залезай в окно, ну да давай посмотреть, моя хорошенькие, а?

Капитан начинал нравиться себе. Он уже не сомневался в том, что где-то рядом кроется какая-то тайна, что Буби привела его к какой-то загадке. Капитан любовно всколыхнул воспоминания о собственной юности, о своих героических подвигах во время бомбардировки Варля, на далеких островах Ананда, в джунглях Ороконы. С ногой или без ноги, уж если кто был создан для приключений, так это Фарис Порло! Уж он покажет этим иноземцам, этим мерзавцам куатанийцам, которые повязывали свои дурацкие головы кухонными полотенцами!

Однако бравада, охватившая капитана, быстро пошла на убыль. Во-первых, он вдруг испытал сильнейшую физиологическую потребность, немедленное отправление которой стало намного важнее любого приключения, каким бы вожделенным оно ни казалось. Кроме того, вот-вот Порло предстояло освежить кое-какие неприятные воспоминания. Он следом за Буби вышел на террасу. Это оказалось просто: двери не были заперты. Буби пропрыгала в сторону и уцепилась за подоконник. Взобравшись на него, она принялась подпрыгивать и шипеть, давая тем самым капитану знак поспешить.

Но в это мгновение внимание капитана привлекло совсем другое шипение.

Он медленно развернулся и, осторожно перегнувшись через парапет, взглянул вниз.

Вот тут костыль вдруг выскользнул из-под мышки у капитана, а деревянная нога подвернулась, и Порло, рухнув на пол и пребольно ударившись, позорно обмочился. Ухватившись за парапет, он рыдал и стонал:

— Кобр-ра, кобр-ра!

Перепуганная Буби вернулась к поверженному хозяину и, дрожа от страха, прижалась к нему.

На этом месте гораздо позже их обнаружили стражники и сопроводили в отведенные капитану покои. Стражники предположили, что капитан напился запрещенной браги и заблудился во дворце.

— Старый дурак. Совсем из ума выжил. Да еще и штаны обмочил!

Ну и смеялись же они!

Не было тихо. Не было пусто. Даже темно — и то не было. Над «Царством Под» звучали скрипы и грохот из забегаловки наверху. Эти звуки казались уродливой, безобразной музыкой, к которой добавлялся стук капель, падавших на пол с промокшей от мочи мешковины. Свет проникал в каморку только через трещины в потолке, и в этом свете мелькнули подрагивающие усики, потом — вильнувший голый хвост, потом — тускло сверкнула лежавшая в углу перевернутая медная лампа.

— Ну, вот мы и дома!

Застонали ржавые петли крышки люка. Двое оборванцев спрыгнули вниз. Крысы разбежались.

— Куда они все подевались? — озадаченно проговорил Прыщавый, вглядываясь в темноту. — Видишь, что ты наделал, Писун? Все тебя ищут, поди.

— Я тебе не Писун.

— Ну, Малявка.

— И не так меня зовут.

— Хороша благодарность!

Мальчишка фыркнул и пошарил рукой по полу.

— Куда лампа подевалась?

— А где-то свечка должна быть.

— Ой, тьфу! Занавеска вся мокрая.

Малявка негромко выругался.

— Чего-то она мокрая, Писун?

— Обмочил кто-то, — победно отозвался мальчишка.

— Ладно, давай я тебя лучше Писуном звать не буду.

Ругаясь на чем свет стоит, Прыщавый зажег свечку, шлепнулся на грязный матрас, понял, что матрас промок, со вздохом поднялся и, побродив между мешками, бочонками и ящиками, вытащил откуда-то свернутый в рулон коврик. Развернув рулон, он расстелил коврик поверх матраса. Прыщавый сильно устал и был готов снова плюхнуться на матрас, но на миг коврик привлек его внимание. Уж очень богатым был рисунок, необыкновенно яркой — расцветка. Огонек свечки осветил завитки, спирали, пятнистые змейки, павлиньи перья с радужными «глазками».

— Что-то я тут раньше такого не видал, — пробормотал Прыщавый.

— Так его только вчера сперли. Султанский коврик.

— Чего-чего?

— А ты песню про султана не слыхал? — Малявка зевнул и ткнул пальцем в коврик. — Ну... было пять султанов, и у каждого — свое царство...

Прыщавый никакой такой песни не слыхал, но нагнулся ниже и стал рассматривать коврик более пристально. Вскоре рисунок перед его глазами преобразился, и какие-то его детали стали похожими на реки, а другие — на горы и деревья, а еще какие-то — на планеты и падучие звезды. В самой середине Прыщавый не без труда различил фигуры мужчин, хитро спрятанные за причудливым орнаментом. Все мужчины были в одеждах разных цветов, и каждый из них держал в руке, словно некий дар, сверкающий кристалл, и кристаллы тоже были разного цвета. От кристаллов исходили символически вытканные лучи. Они накладывались друг на друга, пересекались. Мелкие стежки, которыми были изображены лучи, тянулись до самых краев ковра.

На мгновение Прыщавый замер, словно его зачаровали. Но тут Малявка, устав от ожидания, бросился к матрасу и разлегся на лежащем поверх него коврике. Свеча угасла. Пьяные матросы наверху, в харчевне, затянули развеселую песню и стали притоптывать в такт. Чары развеялись. Прыщавый растянулся на матрасе рядом со свернувшимся калачиком Малявкой. Каким мягким оказался ковер, какой сладкий аромат исходил от него! Прыщавый перевернулся на живот, уткнулся лицом в пушистую, мягкую шерсть, блаженно вдохнул пропитанный запахом ковра воздух. Этот запах перебил мерзкие миазмы «Царства Под».

Прыщавому было тоскливо. Вообще-то говоря, ему всегда было тоскливо, но когда он обнаружил Малявку, притаившегося за башенкой на галерее, Прыщавый испытал победную радость. Гадать не приходилось: завидев страшного стражника-уабина, малыш вскарабкался вверх и спрятался, а потом боялся спуститься один. Так бы он и сидел в своем шатком убежище, а потом либо соскользнул вниз и разбился насмерть, либо его в конце концов заметили бы уабины. Ну и натерпелся же он страха, наверное! Сам Малявка в этом признаваться не желал, но это не имело значения. Прыщавый, словно кошка, перепрыгнул через провал, подхватил перепутанного малыша, а потом, продолжая ловко прыгать с крыши на крышу, в конце концов доставил мальчишку домой. Когда они мчались по извилистым проулкам к «Царству Под», грудь Прыщавого просто-таки распирало от гордости и счастья. Он лелеял мысль о том, как обрадуются его новые дружки. Более того, он представлял себя в роли настоящего героя. Его будут хлопать по спине, обнимать, целовать, выкрикивать его имя...

Каким же он был самонадеянным тупицей! Возвращение домой обернулось крушением всех надежд для Прыщавого. Вероятно, остальные могли вот-вот вернуться, но теперь Прыщавый понимал, что ни радости, ни благодарности он от них не дождется. Это было бы на них непохоже, и к тому же «поддеры» относились к Прыщавому с отвращением. Жизнь Прыщавого началась на каучуковой плантации, и там он мечтал только о побеге. Как ему хотелось убежать к морю! А потом, когда он попал на корабль капитана Порло, он снова стал мечтать — на этот раз о новой жизни в новой, незнакомой стране. И вот теперь он оказался в новой, незнакомой стране и опять предавался мечтам. Он вытянул покрытую разодранными в кровь прыщами худую руку, почесал шею. Песня, звучавшая наверху, в «Полумесяце», близилась к развязке. То была грубая матросская песня. Прыщавый ее уже не раз слышал.

Что бы это значило? Этого Прыщавый не понимал. Песню прервали грубые ругательства содержательницы притона. В наступившей тишине Прыщавый слышал, как где-то в углу копошится крыса, как шелестят бьющиеся о сваи причалов волны моря. Он вздохнул. Может быть, ему стоило вернуться на «Катаэйн»? Или лучше поискать другое местечко — где-нибудь посреди странного царства Унанг-Лиа? Прыщавый не знал, как ему быть. Он знал одно: что жутко, отчаянно устал. Нужно было постараться уснуть, пока матросы не разгулялись вновь, не принялись опять горланить свои песни и стучать по полу тяжелыми ботинками.

Прыщавый передвинулся поближе к Малявке и обнял мальчика. Тот дышал глубоко и ровно, но вряд ли уже успел заснуть. Ох, Писун, Писун... Какой же он был славный! Прыщавый нежно погладил грязные волосенки Малявки. Никто из остальных мальчишек ни за что бы его так близко к себе не подпустил. Самым противным был Губач, да и Сыр не лучше... На самом деле Прыщавый подозревал, что и господину Раджу он внушает отвращение — пусть тот и не выказывает своих чувств открыто. Но это было очевидно. Вспоминая о том, как спас Малявку, как вытащил его из-за башенки на галерее, как потом нес на руках, Прыщавый думал о том, как повели бы себя другие на месте малыша, если бы потребовалось спасать их? Небось отшатнулись бы от него, от его протянутых к ним, изуродованных прыщами рук? Нет, никого из них он не смог бы спасти. Не теперь.

— Ты спишь, Писун? — шепотом спросил Прыщавый.

— Я тебе не Писун, — прошептал в ответ малыш.

Они оба любили шептаться. Слишком часто им приходилось слышать крики, грубые шутки и смех. Пошептаться — это было для них особой, редкой и потому драгоценной радостью. Прыщавый опасливо глянул наверх — туда, где располагалась крышка люка. Прислушался — не доносится ли топот ног бегущих по проулку «поддеров»? Чары могли быть в любое мгновение разрушены. Он прижался губами к уху малыша.

— А как же тебя зовут на самом деле?

— Не знаю. Ну, то есть мама-то меня как-то назвала, а папаша меня просто Малявкой кличет.

— У тебя есть мать? — спросил Прыщавый недоуменно, словно самая мысль об этом показалась ему странной. — И отец есть?

— Мамы нет. Папаша ее продал... давным-давно.

— Ну а отец?

Малявка вздохнул.

— Да ты ж его знаешь. Его все знают, и все зовут как положено, по имени. Вот только у него сразу три имени.

Прыщавый крепче обнял малыша.

— Малявка, ты уж ли не про Эли Оли Али говоришь? — Эта новость сама по себе была удивительной, но Малявка трижды кивнул — вероятно, в знак каждого из трех имен отца. — Он твой отец — и засунул тебя сюда?

— Нужно же ему было куда-то меня пристроить. Ну, он так сказал. — Малявка пошевелился, теснее прижался к другу. — А ты, Прыщавый... Есть у тебя имя?

— Да было вроде, когда я маленький был. Вроде мужик главный его в книжке записал, когда меня заставили работать — ну, там где из деревьев каучуковый сок добывают. А чего раньше было — плохо помню.

— Ну а как тебя раньше звали-то?

— Знаешь, я пробовал вспомнить. Может, и не так было, да только вроде бы Джорвелом меня звали. Я спросил у одного матроса на корабле, так он мне сказал, что это вроде бы эджландское имечко. Может, так отца моего звали — не знаю. Ничего не знаю. Только по вантам лазать здорово умею. И по деревьям каучуковым еще.

Какое-то время оба молчали. Прыщавый рассеянно поглаживал ручонку Малявки и вдруг почувствовал, какой тот холодный. Сюда, в «Царство Под», редко проникала дневная жара, а если и проникала, то надолго не задерживалась, и мальчишки зачастую просыпались среди ночи, дрожа от холода. Прыщавый подумал: не порыться ли в груде тряпья и не найти ли чего-нибудь, чем можно было бы укутать Малявку, но ему хотелось еще немного продлить прекрасные мгновения задушевной беседы. Он крепче прижал к себе малыша, принялся растирать его холодные ручонки. Пусть они оба были голодны, пусть замерзли, пусть от них обоих неприятно пахло — но сейчас они были счастливы. По крайней мере — пока.

Малявка пробормотал:

— Прыщавый? Хочешь, я буду звать тебя Джорвелом?

Сначала в ответ прозвучал стон. А в следующее мгновение Прыщавый проговорил:

— Когда-нибудь назовешь меня так, когда у меня прыщи сойдут. А до тех пор я останусь Прыщавым. А все-таки приятно помечтать про то, что в один прекрасный день я стану Джорвелом... когда-нибудь...

И снова наступила тишина. Прыщавый и Малявка лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали, как в другой стороне, у стенки подземной кладовой скребется крыса. Казалось, этот звук доносится откуда-то издалека. Как ни странно, мальчики чувствовали себя в полной безопасности на своем ковровом островке.

Вдруг Малявка пробормотал:

— Прыщавый? А может быть, тебе Султан поможет? Ну, сделает тебя покрасивее, в смысле.

— Султан? Какой еще султан?

— Из песни. Тот султан, про которого в песне поется.

И снова наступила пауза. Малявка задышал еще медленнее и ровнее, но Прыщавый шепотом позвал его:

— Писун? То есть... Малявка? А может, споешь мне эту песню?

— Не знаю... не вспомню.

Прыщавый стиснул руку друга.

— Ну попробуй вспомнить, Малявка.

Но малыш наконец уснул. Прыщавый снова погладил его. Он был просто переполнен любовью и нежностью. Как ему хотелось прямо сейчас взять Малявку на руки, поднять и унести куда-нибудь, где было бы красивее и лучше! Странные, спутанные мечты сгустились вокруг него в темноте, подобно облакам. Скоро, очень скоро Прыщавый должен был погрузиться в эти облака, утонуть в них с головой, но не сейчас, не сейчас... Вдруг им овладело другое, более острое желание...

Нет!

Прыщавый резко откатился подальше от малыша, в отчаянии сжал край ковра, уставился в темноту. О, это случилось давным-давно, до того, как он стал таким отвратительным. Теперь казалось, что это случилось не с ним, а с другим мальчиком, но он никогда, никогда не смог бы забыть ту жуткую боль.

Нет. Только не Малявка.

Откуда-то сверху в каморку проникал тусклый свет. Вот он мелькнул — и Прыщавый заметил плавные очертания металлического предмета. Это была лампа, лежавшая на боку. Прыщавый протянул к ней руку, взял, прижал холодную медь ко лбу, к груди.

— Прыщавый? Ты чего? Ты плачешь, что ли?

Нет-нет, он не мог заплакать — ведь от слез бы пребольно защипало кожу, покрытую прыщами.

— Уснуть не могу никак, вот и все.

— Спеть тебе песню?

Прыщавый что-то согласно пробормотал. Медленно и нежно, как нечто хрупкое, он гладил лампу, прижатую к груди, а Малявка тихонько, еле слышно, запел:

Наверное, если бы Малявка спел еще, Прыщавый попросил бы его объяснить смысл слов песни. Наверное, потом они бы зажгли медную лампу, сели бы рядышком на корточки и принялись бы рассматривать рисунок на ковре. Но все время, пока Малявка напевал, Прыщавый поглаживал лампу, и вот тут-то все и случилось.

Малявка замолчал.

Прыщавый вскрикнул.

Облако разноцветного дыма заполнило каморку. Дым местами чернел, местами сквозь него просвечивали вспышки молний. А потом столь же неожиданно дым развеялся, а рядом с Прыщавым и Малявкой на ковре очутился пузатый коротышка. Он уселся, скрестив под собой ноги и сложив короткие ручки на животе. Коротышка загадочно улыбался, и от него исходило странное свечение.

Прыщавый и Малявка испуганно вскочили, но не успели они раскрыть рты, чтобы задать коротышке вопрос, как тот сам им ответил — ну, если так можно выразиться. Глазки его засверкали, и он разразился потоком слов:

— Небось гадаете, кто я такой? И не замечаете сходства? Ну, приглядитесь же! Ох, да вы, похоже, простолюдины, — вздохнул коротышка. — Как бы то ни было, мой дорогой братец настаивал на том, чтобы я носил это дурацкое обличье. Да уж, братец! Столько времени миновало — узнает ли он меня? Бедняга Оман! И я бедняга! Какие ужасные страдания мне пришлось пережить! Солнцеворот за солнцеворотом я томился в этой лампе, а лампа валялась на дне сундука, принадлежавшего дряхлому старику, и я мечтал только об одном: чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь потер лампу. И кто же ее потер? Домечтался! Ее потер этот козлобородый негодяй, который пожелал оказаться здесь! А когда козлобородый забыл про лампу, я так боялся, что мне придется торчать в этой зловонной яме до скончания времен. В каком я был отчаянии, ребята, и не передать! — Коротышка выпучил глаза. — Но позвольте, однако же, представиться, а вас я знаю. Пожалуй, мой прыщавый дружок, ты более склонен к приключениям, чем козлобородый, а? Я так сразу и подумал, что ты обожаешь приключения — ведь ты столько всего увидел, просто держа в руках лампу! И услышал. Неплохое представление я вам устроил, а, ребята? — Джинн пристально уставился на Прыщавого. — Ну, надеюсь, ты не поведешь себя, как козлобородый? Более дурацких желаний мне еще никогда не...

— Заткнись! — вырвалось у Прыщавого.

— Прыщавый, осторожно! — прошипел Малявка. — Он же волшебник!

Как раз в этом Прыщавый нисколько не сомневался. Он держал в руке медную лампу, из носика которой все еще струился дым. Коротышка по-прежнему светился, а когда Прыщавый опустил глаза, то невольно зажмурился: таким ярким стал рисунок на ковре, озаренном странным сиянием.

Прыщавый посмотрел на коротышку.

— Кто ты такой? Чего ты хочешь?

Все это время улыбка не сходила с лица коротышки, а тут он громко расхохотался.

— О-хо-хо! Молодо-зелено! Ну ладно, извини, я тебя оскорбил в присутствии товарища, но ты ведь меня понял... Достаточно будет сказать, дружок, что я... — коротышка тяжело, сокрушенно вздохнул, — что я — джинн, раб той самой лампы, которую ты держишь в руках. И это означает, что я должен спросить у тебя, чего ты хочешь. — Презрительно скривившись, джинн добавил: — Господин.

— Г-господин? — с сомнением переспросил Прыщавый.

Джинн вытаращил глаза.

— ЖЕЛАНИЯ! Говори, какие у тебя есть желания, балбес прыщавый. Чего ты ЖЕЛАЕШЬ?

— Прыщавый, — прошептал Малявка, — ты понимаешь, что это значит?

— А ты-то понимаешь? — прищурился коротышка-джинн, взглянув на малыша, нетерпеливо перевел взгляд на Прыщавого и вздохнул. — Только не говори, что тебе надо подумать.

Но Прыщавый был слишком взволнован для того, чтобы понять, что его снова поддели. Он смело шагнул вперед.

— Я хочу, чтобы ты... унес нас отсюда!

— О-о-о... опять то же самое! — простонал джинн, щелкнул пальцами и исчез. В следующее мгновение коврик поднялся в воздух. Мальчики вскрикнули, присели, распластались ничком. «Мы же сейчас стукнемся о потолок!» — только об этом они оба и думали.

Но коврик плавно поднимался вверх и потолок преодолел так легко, словно был соткан из дыма. В полном изумлении мальчишки преодолевали этаж за этажом, пролетали мимо матросов, шлюх, слуг и рабов, одни из которых кряхтели, сидя на ночных горшках, другие покуривали джарвел, третьи — спали пьяным сном и громко храпели.

А потом они пролетели сквозь крышу.

Только потом они узнают, что медная лампа скатилась с ковра. Это произошло в то мгновение, когда ковер оторвался от пола. Лампа осталась в «Царстве Под».

Глава 45 ЧЕРЕЗ ЗАБОР

Богатый купец, пьяно пошатываясь, брел по проулкам неподалеку от Дворца с Благоуханными Ступенями, не зная о том, что ему вот-вот могла бы быть суждена крайне неприятная встреча. Запросто могло бы случиться так, что его губам больше не пришлось бы изведать изысканный вкус специй и приправ, шербета и прочих яств, подаваемых на роскошных пиршествах, а также поцелуев милашек-наложниц, не прикоснуться к трубке кальяна в полумраке курильни. А пока он был очень доволен и свое прекрасное настроение вложил в песенку. Золотые монеты в туго набитом кошельке негромко позванивали в такт.

У Губача глаза выпучились так, словно он заприметил свежего угря. Рыба бы не медля бросился следом за купцом, если бы его не придержал Фаха Эджо. Он схватил приятеля за руку и затащил в темную подворотню.

Купец, пошатываясь, прошел мимо.

— Фаха, так нечестно!

— Нечестно? Ты что, хотел бы, чтобы этот осел развопился, как свинья под ножом? Пошли, мы уже почти у цели.

Набитый монетами кошелек был одним из немногих свидетельств богатства, которые заметили оборванцы за время своего странствия по ночным улицам Куатани. Дворец калифа был окружен роскошными особняками, но мало кто из жителей города выставлял свое богатство напоказ. Дома прятались за высокими, неприступными стенами, которые сурово стерегли всю роскошь, все сокровища, таящиеся внутри. Все, что было бы выставлено напоказ, привлекло бы внимание грабителей, да и потом, кто из самых богатых горожан мог бы поспорить красотой своего жилища с калифом? Любая подобная попытка была бы чревата жестоким наказанием.

Приплясывая на ходу, компания Фахи Эджо пробиралась по улочкам мимо полчищ крыс, куч мусора и сточных канав. Луна для них была плохим проводником: ее свет едва проникал вниз сквозь широкие кровли.

Но вот наконец мальчишки выбежали на безлюдную рыночную площадь.

— Сюда!

— Ты точно знаешь, Фаха?

— Тс-с-с! Смотрите в оба, чтоб на уабинов не напороться!

Нырнув под полуразрушенную галерею, мальчишки-"поддеры" выстроились гуськом. Они оказались в пространстве между двумя стенами. Одна из них, гладко оштукатуренная, принадлежала дому. Только высоко виднелось единственное темное окно. Другая стена, сложенная из крупных шершавых камней, была намного выше дома, и ее венчали острые железные колья. За этой стеной, как был уверен Фаха Эджо, находились покои Мерцающей Принцессы. Раджал полюбопытствовал, откуда тому это было известно. Козлобородый прижал палец к носу и прошептал имя своего двоюродного братца, сводника.

Аист и Сыр, вожделенно ухмыляясь, прижались ушами к стене.

— Та-ам кто-то ш-шипит!

— С-с-с! С-с-с!

Мальчишки испуганно отскочили от стены и изобразили руками извивающихся змей. Фаха Эджо округлил глаза.

— Бросьте! Стена толстая, как... как Губач!

Сыр задрал голову.

— Да он же... без своих драгоценностей останется, ежели перелезет через эту стенку!

— Ага, и станет евнухом! — хихикнул Рыба. Он все еще сжимал в руке свой сушеный амулет. Рыба поднес его к своей набедренной повязке и другой рукой изобразил взмах ножа. — Ну а ты нынче с принцессой позабавиться собирался, ваган?

— Чего? — резко обернулся к нему Раджал.

Но прежде чем Рыба успел ответить, вмешался Губач:

— Эй, так нельзя! Вагану нельзя трогать принцессу!

— Тебе тоже, кусок жира! — внес ясность Фаха Эджо, цепко сжав руку Губача. — Слушайте меня, балбесы! Ваган с принцессой забавляться не будет. Он принесет нам ее чадру, и этого хватит. Ну а если камешков прихватит хороших — и того лучше будет.

Сыр хихикнул.

— Хватит! — буркнул Фаха Эджо. В проулке между стенами было почти совсем темно, но все же в тусклом свете луны было видно, как злобно сверкнули глаза козлобородого. — Через стену и назад, и все. Туда и обратно.

Сыр снова хихикнул.

— Слушай, заткнись. А потом он станет нашим братом — точно так же, как Прыщавый, и больше мы его испытывать не станем. Усекли?

— Все равно ваганам веры нету, — проворчал Губач.

— Во-во. Уж больно вонючие, я так скажу, — брезгливо пробормотал Сыр.

— Нет, не скажешь, — процедил сквозь зубы Фаха Эджо и ткнул пальцем в конец простенка. — Сыр. Ступай в ту сторону. Станешь на стреме — и гляди в оба, чтоб уабинов не пропустить. Губач, а ты дуй в другой конец.

— Я? — обиженно протянул толстяк. — А я хотел поглядеть, как ваган сверзится!

— Оттуда и поглазеешь. Да и за уабинами заодно приглядывай. Готов, ваган? Ну, кто в дудку дуть будет?

— Я! — выкрикнул Сыр и проворно развернулся.

— Я! — с готовностью вызвался Рыба.

Фаха Эджо отбросил их руки, потянувшиеся к дудке.

— Аист, ты будешь дуть.

— Й-я-а? Д-а я и-игра-ть не у-умею.

— Не надо играть. Просто дуй, и все.

Аист сжал дудку беззубыми деснами и дунул. Дудка издала писклявый и хриплый звук. Фаха вырвал ее у Аиста.

— Не так громко, дуралей.

— А-а как на-адо?

— Надо потише, — посоветовал Раджал. — Веревка слушается, даже когда совсем тихо играют.

— Ну, начнем? — предложил Фаха Эджо.

Однако образовалась заминка. Губач вразвалочку вернулся из своего конца простенка.

— Не нравится мне это, — сообщил он. — Ваган мухлюет.

— Как это — мухлюет?

— Прыщавый-то на мечеть Пяти Ветров сам забирался. Безо всяких там фокусов с веревками и дудками. Поверим вагану — и он нас надует, как пить дать.

Тут и Сыр вернулся.

— Правду Губач говорит. Это что же за испытание, ежели с колдовской веревкой? А еще ваганы воняют.

Козлобородый ткнул пальцем вверх.

— Сам хочешь попробовать, Сыр? А может, тебе больно охота, Губач? Ежели тебя веревка выдержит, а?

Губач всегда обижался, когда намекали на его полноту.

— Ах ты, грязный метис! — выкрикнул он и бросился к козлобородому, но Фаха Эджо его опередил. Резким толчком он отбросил Губача назад. Тот упал навзничь, а Фаха поддел его ногой.

— Рыба! — распорядился он. — Ступай в тот конец. А ты, Сыр, иди на свое место, а не то я сейчас засуну одну твою грязную ногу тебе в пасть, а другую — в задницу.

Рыба хихикнул, но Фаха свирепо оттолкнул его, после чего еще разок пнул Губача в живот и велел Аисту:

— Играй!

Аист задудел. Раджал сжал в руках веревку. Никто из «поддеров» не заметил, что все это время за ними тайно наблюдало некое странное создание в низко надвинутой широкополой шляпе и плотно запахнутом плаще. Шляпа и плащ надежно скрывали от посторонних глаз золотое свечение, испускаемое таинственным незнакомцем.

Медленно поворачиваясь, словно плотик на волнах, ковер плыл по небу под желтой луной, которая теперь, казалось, была так близко. Двое мальчишек крепко держались за края ковра.

Внезапно рядом с ними из облака дыма возник джинн.

— Ну, оттуда я вас вынес, — поговорил он как ни в чем не бывало. — Надеюсь, теперь вы пожелаете где-то оказаться?

Прыщавый уже был готов назвать свое желание, но Малявка вцепился в его рукав.

— Погоди!

Чего было ждать? Прыщавый ласково улыбнулся своему спутнику и обратился к джинну:

— Джинн, отнеси нас... далеко-далеко!

Джафир недовольно скривился.

— Так, значит? Это и есть твое ЖЕЛАНИЕ?

Малявка подобрался поближе к другу — видимо, хотел остановить того, но Прыщавый только легонько отстранил малыша и взволнованно кивнул:

— Да. Это и есть мое желание!

— Что ж, прекрасненько. Так и запишем.

С этими словами Джафир снова щелкнул пальцами, и ковер тут же понесся по небу со страшной скоростью — быстрее любой птицы. Мимо пролетали купола и минареты. Мальчишки отчаянно вцепились в края ковра. Прыщавый велел Малявке улечься на живот, чтобы малыш не соскользнул вниз. Джинна же такая скорость полета, похоже, нисколько не пугала. Он привычно улыбался и сидел, сложив руки на животе.

Через несколько мгновений город и порт остались далеко позади. Ковер летел над пустыней.

— Джинн, куда мы летим? — воскликнул Прыщавый.

— Далеко-далеко, само собой! — крикнул в ответ джинн Джафир и добавил, сверкнув глазами: — Кстати, ты знаешь, что у тебя в запасе осталось одно-единственное, последнее ЖЕЛАНИЕ?

— Что? — вскрикнул Прыщавый. — Это нечестно!

— Между прочим, с предыдущим ты тоже прошляпил. ТРИ ЖЕЛАНИЯ — таково правило!

— Ты мне этого не говорил!

— Теперь сказал!

Джинн щелкнул пальцами и испарился. Прыщавый застонал. Но сейчас не время было думать о желаниях. Ковер все быстрее и быстрее рассекал воздух. Яркая луна, и звезды, и даже рисунок на ковре превратились в непрерывные полоски на фоне черного неба.

Быстрее. Быстрее. Еще быстрее.

Сердце Раджала билось часто и громко.

Веревка начала раскручиваться и подниматься, унося его вверх. Раджал запрокинул голову. Стена, увенчанная острыми кольями, была неимоверно высока. А по другую сторону — ров с кобрами. Было еще не поздно: он мог спрыгнуть на землю и убежать. Искушение поступить именно так было очень сильным, однако упрямство и гордость не позволяли ему опростоволоситься перед «поддерами» — тогда уж они точно решили бы, что ваганы ни на что не годятся. Раджал ни за что не позволил бы им смеяться над ним, ни за что на свете! Ну а сейчас не занимался ли он тем, что позволял им превратить себя в самого большого идиота? Раджал вспомнил о капитане Порло. Подумал о принцессе. Потом — о потерянном кристалле. И понял, что обязан рискнуть.

План был такой: когда веревка вытянулась бы во всю длину и Раджал вскарабкался бы по ней почти до самого ее конца, Аист должен был постепенно перестать играть, и тогда веревка должна была немного изогнуться — ну, в точности так, как она изогнулась днем, на рынке. При этом Раджал мог спокойно, без особых усилий спрыгнуть на запретный балкон на женской половине дворца. Очутившись там и проделав все, что ему было положено проделать, он должен был свистнуть, и тогда веревка должна была вернуться к нему.

Но еще тогда, когда Раджал поднимался вверх на веревке внутри простенка, им успели овладеть сомнения. На рынке веревка двигалась гладко и плавно — совсем как мелодия, которую играл на дудке один из стариков-танцоров. Отрывистые звуки, выдуваемые Аистом, производили совершенно противоположный эффект. Несколько раз Раджал ударялся головой, коленями и локтями то о стену дома, то о забор, но выругаться не отваживался. А вдруг бы глупый мальчишка совсем перестал играть? Только пребольно стукнувшись о камни бедром, Раджал чуть не взвыл, но все же сумел сдержаться — прикусил язык. Его рот наполнился кровью, слезы застлали глаза. А в следующий миг он вздрогнул. В высоком окне горел свет. Раджал прищурился и увидел размытые силуэты. Он утер слезы и ясно разглядел людей в окне.

То были стражники.

Стражники пили брагу и резались в карты.

Раджал раскачивался совсем рядом с кольями. Беззвучно шевеля губами, он помахал рукой «поддерам». Неужели они не чувствовали опасности? Сыр на своем посту в конце проулка только пялился, задрав голову, вверх — наслаждался, видимо, страданиями Раджала. Рыба, чей пост располагался в противоположном конце, рассеянно вертел в руках свой драгоценный сушеный амулет.

Аисту игра на дудке давалась все с большим трудом. Он задыхался, и хрипел, и с каждым мгновением все отчаяннее жаждал, чтобы ему поскорее позволили прекратить это занятие. Держась из последних силенок, мальчишка выдувал и выдувал нестройные звуки.

— Уже недолго осталось, — негромко проговорил Фаха Эджо. — Сейчас он еще немножечко поднимется, а потом его нужно будет маленько опустить.

— А я слышу, как змеюки шипят, точно вам говорю, — процедил сквозь зубы Сыр.

— Хорошо бы они ему кое-что пообкусали, — проворчал Губач и тут же застонал, поскольку Фаха Эджо врезал ему локтем под ребра.

— Ну давай, Аист, — подбодрил приятеля Фаха. — Еще одну трель, давай же!

Этого не должно было случиться. Неожиданно Аист закашлялся. Дудка упала на землю.

Раджала вскрикнул, веревка начала резко сворачиваться.

— Остолоп! — Фаха Эджо проворно поднял дудку и выдул из нее хриплое «ту-у-у!»

Раджал стрелой взмыл ввысь. Железный кол распорол его штаны.

Один из стражников подошел к окну, выглянул, что-то крикнул, но мальчишки, стоявшие внизу, этого крика не услышали. Наигрывая на дудке, Фаха Эджо пинками гонял Аиста по простенку. Наверное, это было довольно потешное зрелище, но для Раджала каждый пинок, отвешиваемый Фахой Аисту, отзывался тем, что его немилосердно раскачивало. Помимо всего прочего, он видел, что стражники в освещенной комнате сгрудились у окна.

— Я не виноват, Фаха! — протестовал Аист. — Меня кто-то ударил. Кто-то в меня камнем бросил!

Козлобородый выдул раздраженное арпеджио.

— Фаха, это правда! — подпрыгивая на месте, выкрикнул Сыр. — Я видел, видел!

Фаха разразился гневным тремоло.

— Там кто-то прячется, Фаха, — вон там, в тени!

В ответ последовала презрительная каденция.

И тут что-то попалось под ноги Фахе. Треклятый амулет Рыбы! Звук дудки задохнулся.

— Рыба!

Мальчишка в набедренной повязке валялся на земле без чувств.

Раджала понесло вниз.

Фаха Эджо бросил дудку Аисту.

— Играй!

Непрерывный хриплый звук подбросил Раджала кверху, и тут он заметил, как внизу, в глубоком рве между стеной и балконом, что-то шевелится и поблескивает. Страх охватил юношу, его рот наполнился желчью. Словно пловец в бурном море, он потянулся к спасительному балкону, но его собственных усилий было мало для того, чтобы управлять раскачивающейся веревкой.

Стражники в освещенной комнате похватали сабли и, громко топая, побежали к лестнице. В это же мгновение в конце простенка послышался шум возни.

— Эй! — вскрикнул Сыр: он с кем-то дрался.

После обмена с неизвестным нападавшим несколькими тычками Сыр рухнул наземь. Фаха Эджо бросился ему на выручку. Просвистел в воздухе камень и угодил козлобородому прямо в лицо. Он взвизгнул. Тут бы злоумышленник, пожалуй, убрался бы из простенка, но Сыр успел прийти в себя. Он вскочил и загородил злодею дорогу. Теперь, по идее, мерзавцу надо было бы броситься в другую сторону, оттолкнуть Фаху Эджо, Аиста, перепрыгнуть через лежавшего на земле Рыбу.

Но тут в атаку на незнакомца пошел Губач. От первого неумелого удара незнакомец уклонился, но второго не вынес. Губач навалился на злодея всем весом, при этом они вдвоем сбили с ног Аиста. Дудка старика-танцора выпала из рук Аиста и оказалась на земле, под незнакомцем, на которого сел верхом толстяк Губач. Послышался треск дерева.

Раджал закричал.

Но послышался и другой крик — гораздо ниже, у самой земли:

— Пусть слезет с меня! Пусть слезет!

Фаха Эджо, пошатываясь, шагнул вперед. Неужели?

— Сорванец?

— Неверный, я тебя искала! Ты... ты вор и убийца! Я чуть не подохла из-за тебя!

— Чего... чего?

На вопросы времени не было. Совсем рядом послышался топот кованых сапог. Фаха Эджо в отчаянии вытаращил глаза.

— Стража!

Буквально мгновение спустя, когда стражники вбежали в проулок, там было пусто. Стражники, посветив фонарем, нашли на земле три предмета. Первый из них был похож на сушеную заплесневелую морковку, вторым была треснувшая дудка с шарообразным утолщением на конце, а третьим — свернутая кольцом самая обычная веревка.

Раджала и след простыл, но неподалеку, невидимый для стражников, беззвучно смеялся человек в черном плаще.

— Г-где м-мы? — простонал Прыщавый.

Ковер резко спикировал. Мальчики ударились о землю. Прошло какое-то время, прежде чем головы у них перестали кружиться. Ночь шла на убыль. Над пустыней занималась заря. Прыщавый приставил ладонь ко лбу, но поначалу ничего разглядеть не смог.

Затем кто-то щелкнул пальцами.

— Давай-давай, осматривайся, — хихикнул Джафир. — Я, пожалуй, с твоего разрешения, тоже осмотрюсь. Очень мило было с твоей стороны, что ты позволил мне выбрать направление. Думаю, что направление я выбрал правильно, но осторожность не помешает. В конце концов надо же решить, хочется мне застрять здесь или нет. Вернее, не так: об этом ли я мечтал всю свою долгую жизнь?

Прыщавый нахмурился.

— Я не... не понимаю.

— А понимаешь ли ты, кстати говоря, что лампу-то не прихватил с собой, а? Она же на пол скатилась и осталась в этой треклятой кладовой. Ох, как же мне хотелось, чтобы она наконец потерялась! Сколько солнцеворотов я об этом мечтал! Понимаешь ли ты, что это означает? Еще одно ЖЕЛАНИЕ — и я свободен! — Коротышка расплылся в довольной ухмылке. — И поблагодарил бы я вас, мои любезные, да вот только благодарность — не в моей природе. Я вернусь, когда позовете. Еще одно ЖЕЛАНИЕ, помните об этом — но только одно! Последнее!

— Подожди! — вскричал Прыщавый. Зачем ему было медлить? Он и так знал, каково его последнее желание. Вернее, ему так казалось. На самом деле это желание было бы самым первым, если бы он с самого начала знал, что желаний всего три. Он бы пожелал стать красивым.

Да, именно таково было его последнее желание.

Но Джафир щелкнул пальцами и снова исчез, а как его вызвать опять — этого Прыщавый не знал. Что ж, хочешь не хочешь, а с желанием приходилось повременить. Прыщавый, покачиваясь, поднялся и протянул руку Малявке. Осторожно сойдя с волшебного ковра, мальчики подумали о том, не улетит ли он вдруг, не растает ли без следа. Но ковер остался на месте — вот только когда Малявка обернулся и посмотрел на него, ему показалось, будто бы пятеро султанов как бы пошевелились при свете зари.

А потом вдруг время сместилось, и заря сменилась солнечным полднем. Вокруг мальчиков простерлись прекрасные, пышные сады. На дальнем берегу продолговатого пруда возвышалась величественная постройка Дома Истины.

Глава 46 РИТУАЛ ПОСВЯЩЕНИЯ

— Тихо, мои красотки!

Опять этот голос. Где-то Раджал слышал его раньше. Эти же слова, произнесенные тем же тоном, с тем же характерным пришепетыванием. Прошло несколько мгновений, прежде чем у него прояснилось в глазах, а сначала он видел только пятна — алые и золотые, мерцающие в интимном полумраке. Раджал запрокинул голову и понял, что это шелка. Где-то поодаль двигались силуэты людей в длинных шуршащих балахонах — или платьях. Воздух пропах терпкими благовониями. Слышался шепот. И хихиканье.

— Тихо, мои красотки!

И снова этот голос... Раджал наконец вспомнил, где слышал его раньше. Те мгновения, когда он раскачивался, держась за конец веревки, казалось, ушли в далекое прошлое. Но на самом деле это было не так. Просто это было последнее, что помнилось Раджалу. Теперь он проигрывал события в сознании медленно, сонно... Отпустив веревку, он бросился головой вперед, подобно огромной птице. Кобры выгнули свои шеи, распустили капюшоны. А потом Раджал увидел человека, стоявшего посреди змей, — человека с отталкивающей наружностью. Он почему-то совсем не боялся кобр и протягивал руку навстречу падающему Раджалу. Видимо, этот человек заранее встал в удобную позицию, потому что, поймав Раджала, даже не пошатнулся. Кто это был такой? За мгновение до того, как потерять сознание, Раджал успел услышать шуршание богатых одежд мужчины, беспрепятственно шагавшего посреди ядовитых змей. И голос, опять этот голос:

— Тихо, тихо, мои красотки!

Но что же за красотки теперь окружали Раджала? Раджал зажмурился, снова открыл глаза и увидел, что лежит на широкой кровати, стоящей посреди просторных, роскошно обставленных покоев. Пышные подушки, обтянутые алым шелком и расшитые золотой тесьмой, занавески из шнурков с нанизанными на них разноцветными бусинами... На некоторых подушках устроились остроухие кошки, а вокруг кровати, на которой лежал Раджал, щебетало целое созвездие стройных созданий, прячущих лица под чадрами.

Увидев их, Раджал встревожился. Но почему он должен был тревожиться? Он смущенно вспомнил о том, что как раз и собирался проникнуть на женскую половину дворца. Так что же теперь было пугаться обилия женщин? Вероятно, просто-напросто он давно не видел женщин с тех пор, как оказался в этой стране, — не видел, не считая простолюдинок на улицах, которые ходили в бесформенных черных накидках. А эти женщины, напротив, выглядели просто идеалами красоты. Их очарование было поистине ослепительно.

Услышав окрик высокого мужчины, красавицы перестали щебетать и хихикать. Одна их них принялась кормить птичку, сидевшую у нее на запястье, другая — щекотать шейку мурлыкающей кошки, третья медленно проводила гребнем по своим длинным волосам, четвертая лениво провела кончиками пальцев по струнам лиры.

Но было и что-то еще. Раджалу стало не по себе. Он заметил, что красавицы смотрят на него из-под полупрозрачных накидок, что их сверкающие глаза взглядами как бы поглаживают его распростертое на кровати тело. «Уж не голый ли я опять?» — с ужасом подумал Раджал, но нет: его лохмотья исчезли, кто-то нарядил его в прекрасные одежды.

Раджал проглотил подступивший к горлу ком и с трудом вымолвил:

— З-зачем я здесь?

Вопрос был дурацкий — но только отчасти. Голова Раджала была повернута к красавицам, но они ему не ответили. Они опустили темные сверкающие глаза, просвечивающие сквозь накидки.

А потом знакомый Раджалу голос перепросил:

— Зачем? Зачем? А может быть, ты хотел спросить «кто»? Как бы то ни было, эти вопросы резоннее было бы задать тебе, подопечный Эмпстера-лорда. Тебе, не правда ли?

— Я н-не понимаю.

— Подопечный Эмпстера! А должен ли ты вообще хоть что-нибудь понимать, а?

Обладатель знакомого голоса, похоже, подшучивал над Раджалом, но подшучивал добродушно. Этот человек стоял в углу, спиной к Раджалу, возле чаши, от которой поднимался пар. Слышался плеск воды — видимо, мужчина мыл руки.

Он обернулся, потуже завязал шнур, которым был подпоясан его халат.

— Визирь Хасем, — ошеломленно проговорил Раджал.

— Конечно. Мои обязанности многочисленны. К ним относится и забота об... усладах калифа.

— На женской половине?

— Не сомнение ли я слышу в твоем голосе? Подопечный Эмпстера, вспомни: ты упал на землю. Это не... скажем так: не совсем женская половина. Мы чуть ниже ее — хотя лично я не стал бы уделять этому особое внимание. Да и тебе не стоит. — Визирь улыбнулся. — Но позволь, я представлю тебя твоим новым сестрам.

— Сестрам?

Имена последовали одно за другим, но голова у Раджала была словно набита ватой. Имена будто бы плыли к нему, как лодки по медленной реке, и по мере приближения таинственно изменялись.

— Вот эту пухленькую зовут... Губина. А эту высокую — Аистелла. Подопечный Эмпстера, познакомься с Рыбитой. Благоухающая Сырия... подойди ближе. Малявита, ну же, не стесняйся...

На какое-то мгновение Раджалу показалось, будто бы он вернулся в «Царство Под», измененное под действием странных, насмешливых чар. Тюки и бочонки сменились подушками и кушетками, полотнища мешковины — занавесками из бусин, крысы — кошками, тараканы — птицами, а мальчишки... мальчишки...

Раджал помотал головой. Что же с ним было не так? Что могло быть не так? Он сдвинул брови и в упор посмотрел на девушек. О, в них ведь было что-то странное, точно — было! Раджал рывком сел и спрыгнул бы с кровати, но рука визиря без труда толкнула его обратно. Раджал понял, что убежать ему не удастся. Конечно — как он мог убежать? Стражники, змеи, высокие стены, и кроме того — жуткая усталость, сковывающая все тело. Руки и ноги у Раджала будто свинцом налились. Вот тут-то он вспомнил ласковый голос визиря после того, как он поймал его, падавшего в змеиный ров: «Испей-ка вот это, подопечный Эмпстера. Ну, испей же...» У Раджала закружилась голова. Визирь шагнул к нему, провел мягким пальцем по губам юноши, по подбородку, по выступающему кадыку...

— Подопечный Эмпстера, — снова зазвучал ласковый, баюкающий голос, — в этом мире для нас много загадок, и так будет всегда, но есть и некоторые истины, которые мы наконец способны осознать, и потом очень многое становится нам понятнее. Это истины о звездах, истины о луне, истины о власти богов и людей. Но есть и истины о нас самих. Верно, ты прибыл сюда с некоей миссией, для каких-то испытаний, но не могло ли случиться так, что твое истинное испытание само нашло тебя?

Раджал изо всех сил пытался сосредоточиться. Он стал думать о Кристалле Короса, о своем желании вернуть его. Он стал думать о Кристалле Терона, который нужно было поскорее разыскать. Джем и кристаллы — вот все, что имело значение. Все, что когда-либо должно было иметь значение. А о чем толковал визирь? Что он мог иметь в виду?

А ласковый негромкий голос все звучал, а мягкие пальцы все гладили и гладили Раджала. Визирь склонился над кроватью, навис над распростертым на спине юношей. Раджал чувствовал его горячее дыхание, наполненное ароматами специй.

— Милое дитя, неужели ты думаешь, что хотя бы на миг обманул меня? Пламенноволосый говорил о дерзком юноше, недруге вашего народа и вашего престола. Казалось, он говорит о ком-то другом! Но я с самого начала понял, кто ты такой — или кем хочешь быть. Из-за каких странных хитросплетений судьбы не девочка-мальчик, а именно ты оказался на Колесе Казни, — об этом я не спрашиваю, ибо это меня не интересует. Это сущая безделица, пыль на ветру в сравнении с тем велением судьбы, которое вновь привело тебя ко мне!

Визирь провел рукой по одеждам Раджала.

— Нет, дитя, не сомневайся в моих чувствах, ибо я знаю даже о клейме богов, которое столь таинственно алеет у тебя в паху! Покуда ты лежал без чувств, я прикасался к этому клейму губами и языком! Не стыдись себя — такого, каков ты есть! Здесь, во Дворце Кобр, какое нам дело до внешнего мира и его глупых предрассудков? За этими стенами ты обречен на гибель, но что из этого? А здесь ты исполнишь то, что велит тебе судьба!

Раджалу хотелось вырваться, кричать, бежать отсюда, но он не в силах был ни пошевелиться, ни раскрыть рта. Тысячи, миллионы вспышек проносились у него в сознании, но не было ничего реальнее этого мгновения. Девушки страстными взглядами пожирали его обнаженное тело, но прикасаться к нему осмеливался только визирь. Рука Хасема легла на хрупкую грудь Раджала, скользнула ниже... еще ниже. В глазах визиря сверкали похотливые огоньки, и эти огоньки разожгли желание и в Раджале.

Визирь сделал шаг назад и раскинул руки. Девушки устремились к нему и принялись медленно и почтительно раздевать его. Нежно зазвучали струны лиры, воздух наполнился еще более сильным ароматом. У Раджала опять закружилась голова, помутилось в глазах, но он все же догадывался о том, что когда визирь вернется, от него будет пахнуть благовонными маслами. Грудь Раджала сжималась от страстного желания, глаза застилали слезы. «Испей-ка вот это...» Они что-то сделали с ним, наверняка что-то сделали! Как сквозь сон, Раджал чувствовал, что девушки двигают его по кровати, подкладывают под бедра подушки.

Визирь вернулся. На этот раз его ласки стали более грубыми и настойчивыми, шепот — жарким, обжигающим.

— Не стыдись, не стыдись, послушай меня! Разве я не сказал тебе, что понял, какой ты? С самого начала я заметил женскую слабость в твоих глазах.

«Женскую? — в отчаянии подумал Раджал. — О чем ты говоришь?!»

— Но стоит ли называть это слабостью? Мягкость женщины — это ее слава, ее гордость, ибо какая власть сильнее той власти, какой обладает женщина над радостями для мужчины?

«Но я — не женщина!»

— Ты слышал о том, что таких, как ты, презирают, но разве это возможно, если тебе суждено стать орудием удовлетворения страсти монарха?

«Неужели ты не видишь, что я — не женщина?!» — беззвучно прокричал Раджал.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты был немедленно очищен и подготовлен к той славе, что ожидает тебя! Но нет, это время еще не пришло! Как всегда, мы обязаны придерживаться древних обычаев. Вначале, в течение десяти ночей ты познаешь радости, которыми одарю тебя я. Для того чтобы монарху легко было пройти, вначале для него следует проторить дорогу. Днем твои новые сестры обучат тебя другим искусствам, а потом, только потом ты будешь очищен, ты станешь так же чист, как они, и подготовлен ко встрече с калифом.

Визирь занял свое место.

— Сестры, держите ее за руки и за ноги, да покрепче. О да, мы щедро напоили ее напитком любви и пробудили в ней желание, но вероятно, она будет противиться поначалу, пока не получит удовольствие. — Рука Хасема нежно пригладила волосы Раджала. — Ах, дитя, тебе будет больно, но что такое боль, если она открывает дорогу в страну новых, неизведанных радостей?

Голова Раджала запрокинулась назад. В первые мгновения он сдерживался, но потом его охватило неизбежным огнем страсти. Сначала ему казалось, что его позвоночник того и гляди треснет. Он кричал, но ни одного звука не срывалось с его губ. Струны лиры все еще звенели, где-то — казалось, очень далеко — запела девушка. Беззвучные крики превратились в беззвучные рыдания. Осталась боль, только боль, и больше ничего. Муке не было конца, боль наплывала волнами, они накатывали все чаще и чаще и наконец залили Раджала горячей лавой. Его унижению не было предела.

В это мгновение ему показалось, что для него все кончено. Разве после такого можно было жить? Однако страсть визиря не унялась. Взмокший от пота, улыбающийся, он склонился к самому уху Раджала и снова прошептал о том, что стыдиться нельзя.

— Дитя, со временем ты научишься управлять собой, но как узнаешь о грозящих тебе опасностях, если твоим учителем не станет опыт? Это всего лишь самое обычное происшествие, не более того, это пропуск в покои наслаждений. В твоей новой жизни тебе предстоит познать восторги, недоступные для обычных мужчин — и для обычных женщин тоже. Ты ощущаешь боль, но разве она уже не отступает? Ах, она непременно отступит, ибо глубоко в недрах твоего тела спрятан драгоценный камень. В нем, в этом камне — тайна радости. Раскопай грязь, найди похороненный под ней драгоценный камень. Дитя, думай только об этом камне, только о нем.

Впоследствии Раджал гадал, не были ли эти речи визиря заклинанием. Ароматы благовоний пьянили юношу, звенела лира, звучала песня, слышался ласковый, воркующий голос визиря, и через какое-то время пульсирующую боль сменили слова. Они зазвучали заклинанием в сознании Раджала. Перед его глазами возник сверкающий лиловый камень. Разве его нужно было искать? Верно! То, что он искал, находилось внутри него, внутри него! Рыдания сотрясли его тело, когда он представил себе, как роется в липкой грязи, а потом ему привиделся лиловый камень у него в руках. Камень поднимался, и Раджал поднимался вместе с ним — все выше и выше.

А потом последовал ослепительный взрыв.

Еще долго после того, как все было кончено, опоенный приворотным зельем юноша лежал, стеная и задыхаясь, на промокших простынях и думал только о камне, только о камне...

Глава 47 ЧЕТВЕРТОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Ката, придя в себя, пошевелилась. Сколько же она проспала? Ей казалось, что несколько дней подряд. Образы из странных снов теснились в ее сознании. Пышные сады... дом, похожий на дворец... глубокий продолговатый пруд... небо, цвет которого из полуденного быстро становился полуночным и снова сменялся полуденным. Ката подняла руку, прижала ко лбу, выглянула из-за ширмы. Сквозь прорези в ставнях лился бледный лунный свет, поблескивали шерстинки пушистых ковров, тени лежали в складках покровов на зеркалах. А больше ничего видно не было. Где же принцесса Бела Дона? Куда она подевалась?

И тут Ката услышала голос, шепчущий в полумраке. Она не сразу разобрала слова, не сразу догадалась, что они складываются в странные, злокозненные строфы.

То был голос мужчины — сильный, но далекий. Казалось, ветер донес его сюда через пески безлюдных пустынь. А потом посреди комнаты возникло сияние и, подобно тому как голос слышался как бы из воронки мрака, явилось видение. Колыхнулись покровы на зеркалах, лунный свет стал ярче. Ката, испуганная и зачарованная, не отводила глаз от фигуры странного мужчины.

Мужчина был очень стар, но передвигался, раскачивался с необыкновенной гибкостью и плавностью. Он ходил и ходил по кругу. Его длинная седая борода была разделена на три пряди. Он был одет в халат, расшитый золотыми звездами. В одной руке он держал блестящий предмет — может быть, золотой, а может быть, и медный. Сначала Ката не могла разглядеть, что это за предмет, но потом поняла, что это — лампа. Она не раз видела подобные во дворце калифа. Всего-навсего медная лампа.

Но нет. Лампа была не простая.

Старик продолжал свое злобное песнопение. Кату трясло, как в ознобе.

При этих словах Ката чуть было не выскочила из-за ширмы — у нее было полное ощущение, что злобный старик сейчас погубит какое-то дитя.

Но на самом деле в это мгновение она очнулась, разбуженная собственным криком. Сон, еще один сон? Но ведь все выглядело настолько реально! Ката приподняла руку и обнаружила, что по-прежнему скована кандалами. Наручники и цепь никуда не делись. Они-то по крайней мере были настоящими. И лунный свет. И ширма.

Вот только теперь из-за ширмы донесся другой голос.

Посередине комнаты, окруженный зеркалами, стоял на коленях, словно молящийся, калиф Оман Эльмани. Он едва заметно раскачивался из стороны в сторону, а перед ним, не касаясь ковра ступнями, парила таинственная девушка, которую Ката видела тогда, когда та общалась с видениями в зеркалах. Со страхом и волнением Ката стала слушать, как коротышка-калиф жалуется на свои беды и несчастья. Он рыдал, и порой слов было не разобрать, но часто с его губ срывалось: «свадьба» и «уабин». Ката без труда поняла, что должно произойти в скором времени. Принцесса, воплощенное сострадание, взирала на своего горько страдающего отца так, словно ей хотелось утешить его, заключить в объятия. А калиф беспомощно проклинал уабина, которого называл шейхом, и прорицателя Эвитама.

— Дитя мое, как я надеялся на то, что еще есть возможность излечить тебя! Сколько боли мы пережили, сколько превозмогли страданий в надежде на то, что найдем какой-то способ вернуть тебе целостность! Я думал — если нам удастся разыскать прорицателя... о увы, увы, он мертв, а лампа потеряна!

Калиф еще долго сокрушался в таком духе, но Ката довольно скоро перестала слушать его излияния. Мало-помалу смысл ее странного сновидения стал доходить до нее. Она начала понимать, что это, пожалуй, было вовсе не сновидение. Ей представлялось, как она выходит из-за ширмы и кричит калифу, что ему не нужно отчаиваться, что хотя прорицатель мертв, он не покинул этот мир окончательно. Но на самом деле Ката не могла пошевелиться, а только смотрела и смотрела... Калиф корчился в безутешных рыданиях на ковре. Ката не отводила глаз от светящегося силуэта принцессы Бела Доны.

Поначалу красавица выглядела полупрозрачным белым призраком, похожим на покровы на зеркалах. Но потом Ката различила свечение внутри призрачной фигуры девушки. Свечение пульсировало подобно сердцу. Сначала оно было лиловым, потом стало зеленым, потом — алым... но ведь это же были цвета волшебных кристаллов! У Каты возникло такое ощущение, будто бы ее посетило дивное озарение, будто ей дарованы очень важные знания — но что они означали, этого она пока не понимала. Принцесса Бела Дона раскинула руки и закружилась, словно танцовщица. Ката встала на колени. Звякнула цепь. Кате стало страшно: исходившие от принцессы лучи выгнулись дугами, переплелись, уподобились разноцветному смерчу.

Лиловый. Зеленый. Алый. Синий. Золотой.

Порывом ветра — так, словно он был самым настоящим — с зеркало сорвало легкие покровы. Калиф лежал ничком на ковре и стонал. Ката поднялась, вышла из-за ширмы, с трудом держась на ногах, шагнула к сверкающей и вертящейся девушке. Почему-то Ката знала, что должна прикоснуться к ее руке. И еще она почему-то знала, что должно произойти что-то очень важное.

— Принцесса! — выкрикнула Ката, но ее слова унес разноцветный смерч. Ката без сил опустилась на пол, вцепилась в край ковра. Ее длинные распущенные волосы метались из стороны в сторону.

Но вдруг послышался другой крик. Голос звучал визгливо и дико. Затем завывание смерча заглушило его. Ката, ахнув, увидела перепуганное лицо в одном зеркале... в другом... в третьем... Во всех зеркалах — одно и то же, сильно увеличенное, искаженное страхом лицо. То была принцесса. На миг Кате показалось, что весь мир сосредоточился в ее лице, в ее непрекращающемся крике...

А потом крик утих и с губ лика принцессы в зеркалах сорвались слова — но, что удивительно, то был вовсе не голос Бела Доны!

Калиф, визжа от страха, пополз назад из круга зеркал.

Взгляд Каты бешено метался от зеркала к зеркалу. Она вновь попыталась подняться, наступила на цепь, споткнулась. Она проклинала кандалы, сковывающие ее, она дерзко кричала, ругая на чем свет стоит бушующий в покоях ураган. Вот тут-то перед ней предстало видение, явившееся ей во сне. Силуэт старика вращался в разноцветной воронке смерча.

— Чудовище! Коварное, злобное чудовище! — визгливо выкрикнул калиф.

Ката протянула руку. Ее пальцы прошли сквозь призрачные пальцы принцессы, но все же даже такого прикосновения оказалось достаточно. В следующее мгновение кандалы упали с запястий Каты. Чудеса начались! К добру ли это было? Или нет? Ката знала одно: она должна повиноваться. И вот она уже закружилась вместе с принцессой. Рядом с ней.

Но нет — не рядом! Внутри принцессы. Внутри!

— Мерцалочка! Мерцалочка! — всхлипывал перепуганный калиф, но в ответ послышалось только песнопение прорицателя, произносимое губами ликов в зеркалах. Только теперь в зеркалах поочередно мелькали то лицо принцессы, то лицо Каты. Бела Дона... Ката... Снова Бела Дона... Снова Ката...

Все было конечно. Когда калиф решился поднять голову, он увидел только слепящее сияние и решил, что лишился зрения. Оман зарыдал, застонал, но через пару мгновений вспышка померкла и в покоях не осталось иного света, кроме лунного. Ковер и ширмы — все было на своих обычных местах. Только разбросанные по полу газовые покрывала напоминали о чудесах, творившихся здесь только что.

Только эти покрывала да девушка, которая стояла перед калифом.

Это была не Ката — Ката исчезла. Калиф неуверенно пролепетал:

— Мерцалочка?

Губы калифа тронула робкая улыбка. Затем он нахмурился. Могло ли это быть правдой? Неужели перед ним стояла его дочь — настоящая, во плоти?

Ката — ибо она исчезла не окончательно — медленно повернулась, посмотрела на свое отражение в первом зеркале... во втором...

— Мое лицо, — прошептала она. — Мое лицо!