Стрелки [СИ]

Заговор

У меня оставалось все меньше свободного времени. Биотроника отошла на второй план, и Маэра все чаще ругал меня за безделье. А потом я ушла на отдых. Поехала к дяде в Ильден.

Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные здания едким дымом.

Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой. Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще в юности и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым домом, который, кроме дяди, никому не был нужен, с размеренным сонным существованием — этот Ильден не укладывался в отцовские схемы, и потому отец не любил упоминать ни об Ильдене, ни о дяде.

А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто поздравил бы меня с Междугодьем или отругал бы по-родственному за легкомыслие. Это очень тяжело — быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у темного островерхого окна пришла ко мне — не разгадка, а догадка, замкнувшая кольцо.

Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене для него места нет.

— Вот уеду в Йонирас…

— Почему в Йонирас, дядя? — рассеянно поинтересовалась я, перелистывая старый письменник.

— Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.

Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.

— Я думала, вы всю жизнь в Ильдене…

— Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец… А предки у нас из Йонираса, это точно. Ты малышка, — он так и сказал: «малышка», в мои-то двадцать пять! — ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали…

— Бароны — в Восстании? — усомнилась я, вспомнив исторические труды. — Ты не спутал, дядя?

— Этакое разве спутаешь? По правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас…

— Дядя, — сказала я быстро, — отчего отец мне никогда не рассказывал?

Дядя сумрачно пожал плечами:

— Отец твой, не в плохую память о нем будь сказано, был человек трезвый. И всегда говорил, что прошлое не должно путаться в ногах у будущего. Легенды, мол, не пища для науки…

— А сны? — перебила я. И, не выдержав, рассказала ему все.

В Ландейл мы приехали к вечеру. Заходившее солнце заливало город оранжевым светом. Тени удлинились. На булыжную мостовую старого города, на остроконечные шпили домов, на согретые за день стены наплывала прохлада. Мы выбрались из пахнущего перегретой резиной автобуса и стояли у входа в гостиницу, дожидаясь экскурсовода. В очертаниях старинного дома пропала дневная резкость, они стали мягкими, размытыми. И в этом был особый покой, будто время замедлилось здесь, как в Ильдене.

В тот вечер дядя выслушал меня молча. Только головой качал и по обыкновению выстукивал костяшками пальцев по столу какой-то марш. Я думала, что он начнет высмеивать «досужие девчоночьи бредни», но он очень серьезно и даже сурово проговорил:

— Ну что ж… Судьба есть судьба.

— Это к чему? — растерялась я.

— А к тому, что те, о которых ты речь ведешь, и есть наши предки.

— Не может быть!

— Так оно и есть. Ну, доказательств не осталось… за пятьсот-то лет. Предание есть, и только…

Он тяжело встал, отодвинул скрипнувший стул и решительно сказал:

— Не мне, а тебе надо ехать в Двуречье. Слышишь, Ная? Только поторопись…

Наутро пришел срочный вызов из института. Я и думать не могла о том, чтобы не поехать. Срочные вызовы по пустякам не рассылались. Дядя проводил меня на станцию. А через неделю, в самый разгар работы, мне сообщили о его смерти. Он так и не успел рассказать мне предание.

Похоронив дядю, я оставила Институт и переехала в Ильден. Поначалу мне было неловко и страшно в доме. Я так привыкла быть здесь редкой гостьей, а не хозяйкой! И еще повсюду я натыкалась на дядины вещи — то обгрызенный карандаш, то книга, испещренная пометками, то точильный брусок, еще оставляющий на пальцах липкую серебристую пыль… Вначале это было невыносимо. А потом пришлось привыкать.

Потому что кто-то же должен был жить в этом доме. Кто-то должен был растапливать в кухне печь, такую огромную, пронизавшую, казалось, весь дом; в каждой комнате выдавался из стены ее белый теплый бок. И зимой заклеивать щели в окнах, спасаясь от ледяного посвиста ветра, а весной отдирать желтую ломкую бумагу и распахивать створки, впуская в комнату птичий галдеж и запах стаявшего снега. И подстригать рубийские вьюны, оплетавшие наличники и карнизы. И смахивать пыль с неуклюжей старинной мебели, и перечитывать одну за другой книги, тесно стоявшие в шкафах, и… и просто жить в этом доме, делать все, чтобы он не угас. Потому что я все-таки не была ему чужая.

И сны мои будто почувствовали родное место. Их уже не приходилось ждать. Они являлись каждую ночь и были все ярче, сильнее, дольше — так, что иногда, просыпаясь, я не сознавала, где нахожусь, и лишь пронзительный гудок утреннего спешного Варенга — Сай возвращал меня к действительности. Будь в эти дни со мной рядом еще кто-нибудь, пусть даже самый верный мой единомышленник, вряд ли бы мне удалось так глубоко погрузиться в мир моих снов; но мешать было некому. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и биотроник Ная медленно, но верно превращалась… в кого? На этот вопрос я тогда еще не могла ответить.

Я помнила дядины слова о том, что надо ехать в Двуречье. Помнила — но не торопилась. Дом умел крепко держать при себе. И, обходя перед сном комнаты со свечой в ладонях, я понимала, почему дядя прожил здесь всю жизнь. А также, почему отец ушел отсюда. Жить в этом доме означало постоянно ощущать за спиной ушедших предков. Не от их ли призрачного дыхания колебалось пламя свечи? Не под их ли тяжелыми шагами скрипели ступени лестниц? И не их ли незримые руки подбрасывали мне, когда я рылась на чердаке, безделушки одну причудливее другой?..

Надвигались сумерки. В окнах гостиницы вспыхивали огни. Подъехали еще два автобуса. Один большой красно-синий из Хатана, другой — поменьше — из Ньялы. Перед гостиницей мгновенно стало людно, резкие голоса вспугнули тишину. Полная дама с помятой прической, стоявшая рядом со мной, недовольно проговорила:

— Ну вот, сейчас опередят. А наша, как назло, пропала, и это называется обслуживание. Второй раз в Ландейле, и все время такая неразбериха…

Даму трудно было винить. Она устала, проголодалась, и ей не до красот. А в Ландейле всегда была неразбериха — торговый город на людном тракте, ярмарки, храмовые праздники… Гэльд любил ездить сюда. После гибели отца в Замятне, когда он сам едва уцелел и остался старшим в роду, барон искал в утехах спасения от горьких мыслей, а Ландейл предоставлял утех больше, чем достаточно. Но тогда Эрнарский приехал в Ландейл не для развлечений…

Заговор.

Главная улица Ландейла вряд ли заслуживала это название. Такая узкая, что стены верхних этажей смыкались, затеняя мостовую, и с трудом могли разъехаться повозки. Заваленная вперемешку битыми горшками, тряпьем, обглоданными костями, над которыми грызлись собаки. По улице в обе стороны двигалась пестрая горланящая толпа.

Гэльд бесцеремонно прокладывал себе дорогу среди ремесленников и торговцев, предусмотрительно держась середины улицы. Те, кого он толкал, вполголоса бросали ему вслед проклятия, но он не обращал внимания, и когда путь барону преградила тележка с мусором, Гэльд, не тратя лишних слов, опрокинул ее под стену дома. Мусорщик бросился поднимать тележку, а его напарник громко проворчал:

— Что-то барон пешью ходит!

— Видать, барона спешили…

Гэльд коротко глянул на мусорщиков через плечо, и они поторопились исчезнуть.

Гэльд шел дальше. Третий день он искал девушку из кареты, и пока его поиски были бесплодны. Он не смог бы объяснить, почему выбрал для этого Ландейл: высадив его в предместье, незнакомка могла отправиться куда угодно. И в любом обличье. Но барон готов был обыскать все Двуречье и начал все-таки отсюда.

Он заглядывал в лицо каждой встречной девушке, была ли она простолюдинкой, торговкой или служанкой. Девушки не понимали его взгляда, иные краснели, хихикали, иные призывно улыбались, но Гэльд, едва взглянув, проходил мимо.

Улица наконец вывела его на площадь перед магистратом. У дверей топтались скучающие стражники, народу было немного. Гэльд замедлил шаг, намереваясь пройти вдоль лавок, и тут из переулка навстречу ему вышла юная горожанка в лиловом суконном платье и белой накидке. Уже безо всякой надежды Гэльд скользнул взглядом по ее лицу и на мгновение оцепенел. Это была она.

Девушка прошла мимо, опустив глаза, и только тогда Гэльд, опомнившись, ринулся вслед. Он схватил девушку за локоть, заставил остановиться:

— Это вы! Я знал, что увижу вас!!

Девушка быстро прикрыла лицо накидкой и попыталась вырвать руку.

— Но это же я, — сказал Гэльд, не выпуская ее. — Я, Гэльд Эрнарский, помните? Хатан, карета…

Девушка помотала головой.

— Что же вы молчите? — с отчаяньем спросил он. — Ведь это вы, не может быть, чтоб я ошибся!

Гэльд попытался сдернуть накидку, но девушка держала ее крепко. Тогда он рванул так, что затрещала ткань.

— Саент! — крикнула вдруг девушка, отталкивая Гэльда. — Саент, сюда!

Гэльд жадно вглядывался в ее лицо, и тут его крепко схватили за плечо. Он обернулся в ярости и увидел рослого чернобородого торговца.

— Какого лешего ты привязался к моей жене? — рявкнул тот басом.

— Что? — Гэльд от неожиданности едва не выпустил добычу.

— Вот именно, жене, — подтвердила она, сверкая глазами.

— Ежели барон, так можешь к чужим женам липнуть? — басил торговец. — Здесь город вольный, за себя постоять сумеем! А ну пусти! — и замахнулся увесистым кулаком. Гэльд схватился за меч.

— Стойте, вы! — громко и зло прошептала вдруг причина спора. — Герои! Игрище для стражников устраивать? Пошли отсюда!

Она схватила за руки Гэльда и Саента и потащила их за собой. Гэльд в растерянности подчинился. На бегу он оглянулся и увидел, что стражники, взявшиеся, было, за оружие, разочарованно возвращаются на пост.

Трое завернули в боковую улочку и остановились.

— Я хочу знать, — переводя дыхание, сказал Гэльд, — что все его значит?

— Он еще спрашивает! — пробормотал Саент.

— Вы, барон, — со сдержанной яростью проговорила девушка, — вас когда-нибудь учили вежливости? Учили вас, что нельзя приставать к девушкам на улице?

— Так вы замужем или нет? — уточнил Гэльд, пропуская мимо ушей все остальное.

— Да, замужем! Для настырных нахалов.

— Спасибо, — пробормотал Гэльд.

— Он думал, что ты бросишься ему на шею, Хель, — хмыкнул Саент.

— Хель?! — воскликнул Гэльд, не веря своим ушам. Девушка поморщилась, как от сильной горечи:

— Ох, Саент, длинный язык доведет тебя до Пустоши…

Саент покраснел, оглянулся:

— Так ведь нет никого…

— Ну конечно, — вздохнула она, — барона ты уже считаешь своим.

— А у барона теперь два пути: либо с нами, либо в канаву, — Саент погладил рукоять кинжала.

Рука Гэльда невольно вновь потянулась к мечу. Хель заметила его движение.

— Не стоит, Гэльд Эрнарский, — с отчужденной усмешкой сказала она. — Саент быстрее. Придется вам идти с нами.

Гэльд вздохнул почти облегченно:

— Хорошо. Главное, что я узнал, кто вы.

— Вы действительно слишком много узнали, — проговорила Хель с сожалением. — Ну что ж, Саент, пойдем.

И они пошли — впереди Хель, за ней Гэльд, следом Саент. У Гэльда вертелись на языке кое-какие вопросы, но те двое шли молча, и он решил не заговаривать первым.

Они шли по кварталу стеклодувов. Улочка становилась все уже и наконец уперлась в невысокий зеленый дом с галереями, обвитыми алыми вьюнцами. Перед дверью покачивалось на цепях овальное медное зеркало. У зеркала сидел взлохмаченный мальчишка в синей рубахе и подкидывал на ладони деревянную чашку с монетами.

— Здравствуй, Лин, — Хель потрепала мальчишку по космам, бросила в чашку монетку. — Что мастер?

— Ожидает, — весело сказал мальчишка и тут увидел Гэльда. — Э, а это что такое? Наш?

— Теперь наш, — коротко ответила Хель и обернулась к Гэльду:

— Проходите.

Дверь затворилась за ними. Гэльд очутился в кромешной тьме и остановился, не зная, куда идти дальше. Хель и Саент стояли за его спиной. Потом наверху замигал огонек, приближаясь к ним, и по лестнице спустился со свечой высокий худой человек в длинном фартуке.

— Рад видеть, — сказал он, подойдя. — Идите за мной. Все давно собрались и ждут вас.

«Кто это все? Кого ждут? — подумал Гэльд. — Заговор — в Ландейле, в квартале стеклодувов? Смешно».

Они прошли под лестницей и спустились в большую комнату без окон, с низким потолком, похожую на трапезную. Два масляных светильника скупо освещали ее и людей, сидевших вокруг стола. Увидев Хель, они встали.

— Наконец-то, — сказал плечистый рыжебородый воин. — Мы уже тревожились.

— Напрасно, — ответила Хель. Оглянулась на Гэльда:

— Это Гэльд, барон Эрнарский.

Кто-то присвистнул. Все смотрели на Гэльда, и ему стало неуютно.

— Он с нами? — недоверчиво спросил темноволосый юноша.

— Теперь с нами, Клэр, — ответила Хель почти так же, как недавно мальчишке.

— Барона нам только не хватало! — поморщился невысокий узкоглазый крепыш, по выговору южанин. — И без того с лесу по ветке.

Гэльд стиснул зубы, чтобы не сказать что-нибудь оскорбительное. Он понимал, что надо сдерживаться. Хотя бы ради Хели. А она стремительно повернулась к южанину:

— Не веришь баронам, Данель?

— Не верю, — буркнул тот.

— А мне? — и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я за него ручаюсь.

Наступило молчание. Потом кто-то из угла сказал:

— А, пусть сидит. Жалко, что ли?

Гэльд сел у стены — подальше от светильников. Оттуда лучше было видно Хель и всех остальных, а сам он оставался в тени. Собралось человек десять, не считая вновь пришедших, и были они все разные — действительно, с лесу по ветке. Торговцы, мастеровые, воины. А один был в кольчуге с гербом Тинтажеля и в черной маске.

— Начинайте, мастер Райс, — сказала Хель, и человек в фартуке, встречавший их, неспешно заговорил:

— Новость на чужой взгляд небольшая, но тяжелая. Из Рисанты пришел вестник. В степях объявилась конная нежить.

— Не может быть! — воскликнул Данель. — Век их там не бывало!

— Десять лет назад их и на Севере не было, — заметил его сосед, ремесленник с широким, изъеденным медной пылью лицом. — А что, вести верные?

— Вернее некуда, Тиль, — сурово ответил мастер. — Два селения выбили.

— Расползается нечисть.

— Разве в этом дело? — громко спросила Хель. — На Юге они впервые, на Севере уже привычны, скоро и дальше пойдут. А было у них — одна Пустошь да Замок-за-Рекой. Останавливать их пора.

— Пополнять отряды Стрелков? — спросил Тиль. Остальные мрачно покосились на него. Мастер пробормотал:

— Не к утру будь помянуты.

— Я отрядов не пополню, Тиль, — спокойно сказала Хель, — ты знаешь. А найти у них слабое место — надо. Не может быть, чтобы они были неуязвимы!

— Пойти да спросить, — хмыкнул Данель.

— Не спрашивать надо! — крикнул вдруг Клэр. — Драться!

— Вот именно, — кивнула девушка.

— Да ведь мы же о них ничего не знаем!

— Узнаем. Для того и собрались. Книга у вас, мастер?

Мастер встал, обошел сидящих и из ниши над головой Гэльда вынул книгу, завернутую в полотно. Он нес ее бережно и осторожно, без стука положил на стол под свечу. Развернул полотно, расправил плотные шуршащие листы, проведя по ним ладонью.

— Вот, — проговорил он изменившимся голосом.

— Прочтите вы, мастер, — попросила Хель мягко.

Мастер сел, отодвинул свечу, чтобы воск не накапал на страницы, и, низко склонясь над книгой, глуховатым голосом начал читать:

«Покончено было с Замятней, и люди, отерев кровавый пот, мечтали о мире. Но, видно, дух войны не упился еще кровью. И пришли из-за Кены, из проклятых людьми и небом развалин Замка-за-Рекой безликие воины. И прежде чем успели узнать их и ужаснуться, навье воинство захватило Пустошь, бывшую издревле полем битв — видно, мертвая кровь манит нежить. А потом о них услышали все…

Стрелки приходили на рассвете, когда у милосердного солнца не было еще сил рассеять их и испепелить. От топота их коней дрожала земля. Капюшоны плащей их скрывали пустоту, но стрелы — били без промаха. Одно спасение было — бежать, но кони нагоняли бежавших… Так погибли первые. А те, кто спасся, на рассвете следующего дня снова увидели навьих всадников, но теперь у них были лица. И радостно бросились люди к отцам своим, сынам и братьям, и тогда безжалостные стрелы поразили их на бегу, и нежить обрела новые лица, и ужасные вести потрясли Двуречье. И все новые селения погибали под стрелами нежити. Лица детей и жен не нужны были нави, и они, теряя плоть и речь, бродили призраками в опустевших домах, взывая обликом своим к состраданию… И все больше на нашей земле призрачных селений, которых сторонятся люди, и все громче звучат на наших дорогах копыта конной нежити…»

Голос мастера сорвался, он умолк. Хель, стоявшая за спиной мастера, осторожно коснулась его плеча и продолжила звенящим голосом:

«…Нежить отбирает у мужчин лица их, но не души. И стрелы ее разят правого и виноватого, ибо безликость — печать, отметившая Врага, и по ней можно было бы узнать навье воинство, а они не желают быть узнанными и жаждут власти. И стоны возносятся к небу, но что им наши стоны. И несется по земле конная нежить, навье воинство, прозванное Стрелками, и нет им предела, и отпора нет, и не берет их оружье, и не спасают от них ненависть и доброта…»

— Вот и все, — сказала она, поднимая голову. — Дальше он не успел написать.

Мастер закрыл книгу, тяжело поднялся.

— Это хроника Рубийского Ухрона Светлой Матери, — проговорил он, сдерживая горечь. — Писал ее брат мой, хроникарь Лирайс. Все, что от ухрона осталось… подорожный принес. Нежить выбила всех…

Гэльд шевельнулся в своем углу. Сдавленный голос мастера царапнул по сердцу. В комнате стояло тяжелое молчание. Прервала его Хель:

— Кто у очага, дайте уголек.

Она склонилась над столом, и все придвинулись ближе. И Гэльд, не выдержав, встал.

— Вот Кена, — Хель уверенно чертила, — вот Замок-за-Рекой, здесь Стрелки появились два года назад. Вот Пустошь. Они захватили ее почти сразу, после Замятни. Через месяц о них пошли слухи в Тинтажеле, и тогда же они выбили первое селение.

— И обрели лица, — сквозь зубы добавил Тиль.

— Потом в обход Болота они двинулись на Север. Через три месяца первые жертвы в Цитадели. Потом они почему-то свернули и пошли вдоль Сабрины на Юг.

— Брали в кольцо, — неожиданно для себя вставил Гэльд. Все резко обернулись к нему, но ничего не сказали.

— Правильно, — согласилась Хель. — У Синналя навьи свернули на восток, зацепили краем земли Ландейла и замкнули кольцо в Листвянке. С тех пор они из этого кольца не выходили.

— Это все нам давно известно, — бросил Данель.

— Иногда полезно взглянуть сызнова, — ответила Хель. — У меня два вопроса. Первый: почему они не выходят за пределы кольца?

— Сейчас вышли, — кашлянув, сказал мастер.

— Им понадобился год, чтобы замкнуть кольцо. Еще год — чтобы за него выйти. Значит, их силы не безграничны, — Хель выпрямилась, оглядела всех. — И второе: почему их нет в землях Эрнара? Гэльд, их хоть раз видели там?

Гэльд не сразу понял, что она обращается к нему. Хель смотрела выжидающе.

— Ни разу, — ответил он наконец, — У Корда, у Резны были, а у нас — Предок сохранил.

— Место, что ли, заколдованное? — рассмеялся носатый быстроглазый подмастерье, стоявший рядом с Клэром.

— Тем лучше, Вербен, — заключила Хель, — пригодится.

У Гэльда голова шла кругом: заговор, беседа о Стрелках, о которых и в стенах замка помянуть боялись, а главное — такое уверенное обращение Хели… Можно подумать, что ей все заранее известно. Даже не спросила, согласен ли он…

Он спохватился, что разговор перешел уже на другое. Снова все сидели и говорили об обычаях Стрелков, причем говорили спокойно и со смешком, как о неприятных, но хорошо знакомых и обычных людях. Лысоватый толстяк в красной куртке удивлялся, почему Стрелки приходят под утро, ведь нечисть испокон веков по ночам шлялась. Клэр робко предположил, что им на свету лучше целиться. Все засмеялись, но Хель вдруг сказала:

— А что, это мысль. Значит, еще одна слабость. Дальше.

— Откуда они вообще взялись? — спросил рыжебородый Лонк.

— Известно, откуда, — со злостью выдохнул Данель. — От злобы баронской. Недаром после Замятни…

— Бабьи сказки, — оборвал его Тиль.

— Пусть сказки, — вмешался давешний толстяк, — а все же бароны нежити этой сродни, нутром чую…

— Береги свое нутро, Базен, оно у тебя чуткое, — прозвучал вдруг глухой тяжелый голос человека в маске.

— А что, Добош? — быстро обернулась к нему Хель.

— А то, что я своими глазами в Тинтажеле двух Стрелков видел.

— Так они же в крепости не заходят!

— Зашли. И не тронули никого. На Консульском дворе торчали. А из нижних казематов, — он помедлил, — подземный ход к Пустоши роют.

— Снюхались, — мрачно сказал Данель.

— Давно пора, — отозвался Саент. — Я все дивился, как это наши славные бароны такую возможность упускают.

— Нечисть к нечисти, — бросил Тиль. Гэльд подумал, что надо бы оборвать их, но ведь они, леший их побери, правы! Припомнить кое-кого из знакомых и родичей, даже того самого Консула — Предка продадут, лишь бы дали пограбить и нажиться. А этот, в маске, видимо, прислужник из Тинтажеля. Добош? Такого имени он не слышал… Впрочем, оно наверняка подменное… Гэльд с любопытством вглядывался в него.

— А барон слушает и на ус мотает… — заметил вдруг Данель.

Гэльд даже вздрогнул от неожиданности.

— Пусть слушает, — усмехнулся мастер, — разговор полезный.

По губам Хели скользнула улыбка, она посмотрела на Гэльда, но ничего не сказала.

— Леший с ними с баронами! — воскликнул Клэр. — Лучше о призрачных селениях подумайте.

— А чего думать? — повернулся к нему Лонк. — Заклятое место. Обходить надо.

— Вот именно, обходить! — Клэр даже подскочил от возбуждения. — Стрелки туда не возвращаются, наемники не суются. Только там и прятаться.

— А призраков ты не боишься, сынок? — добродушно спросил Саент.

Клэр вспыхнул до ушей, но все-таки ответил:

— Не боюсь!

— Все верно, — сказала Хель, — можно там прятаться. Но зачем? Мы здесь для другого собрались. Как вообще людей от Стрелков избавить?

— Несбыточно это, — вздохнул Базен.

— Несбыточно, пока не возьмешься.

— Мы, что ли, возьмемся?

— Кто-то же должен…

Наступило молчание. И в этом молчании Холь сказала, отчеканивая слова:

— Надо научиться их бить. А для этого надо дать им бой. И он будет. На Пустоши.

И вдруг, заглушая ее голос, совсем близко загремел, нарастая, стук копыт. Все вскочили. Грохот, казалось, заполнил комнату и еще долго звучал, отдаляясь. Побледнев, они смотрели друг на друга.

— Конная стража! — воскликнул вдруг мастер. — Тьфу ты, доболтались!

Все рассмеялись с облегчением.

— Напугали они нас, — сквозь смех проговорила Хель.

И только сейчас Гэльд почувствовал страх. Не за себя — за нее. А если бы это и впрямь были Стрелки? Или воины Консула — ведь он до сих пор ищет Хель из Торкилсена. Девочка… ей бы танцевать, наряжаться, мужа себе искать на турнирах, а она вызывает на бой Стрелков.

— Я не расслышал последних слов, Хель, — сказал Тиль, — ты что-то говорила о Пустоши?

— Да, — кивнула Хель, — мы должны дать там бой.

— На верную смерть? — вскинулся Базен.

— Боишься?

— Зазря погибать не хочется.

— Зазря — это сейчас гибнут, — жестко возразила она. — Без сопротивления. С ними же еще никто драться не пытался! Не выйдет у нас — пойдут другие.

— Найдутся ли другие-то? — горько усмехнулся мастер.

— Найдутся.

— А почему именно на Пустоши? — подал голос Добош.

— С Пустоши все началось. Они нас в кольцо замкнули, а мы поверх — свое кольцо. Только вначале проверим их в открытом бою.

— Верная смерть, — упрямо повторил Базен.

— Да что ты все к смерти готовишься! — воскликнула Хель с досадой. — Пойдет небольшой отряд, наметим пути отступления…

— В призрачные селения, — подхватил Клэр.

— От неугомонный, — проворчал Саент.

— Можно и в Эрнар отступить, — сказал Гэльд. — Недалеко ведь.

На него посмотрели озадаченно.

— И примешь? — от души удивился Саент.

— Почему бы не принять, — пожал плечами Гэльд.

Он вдруг почувствовал себя задетым. Торговцы и простолюдины сговариваются идти на смерть, а он будет стоять в стороне? Он поймал одобрительный взгляд Хели и обрадовался.

— Кто еще хочет сказать? — спросила Хель.

— Я думаю, не меньше ста человек нужно, — сощурился Лонк. — И небольшая засада перед Тинтажелем, чтобы упредить, если пойдут на подмогу.

— Вызнаю, где подземный ход, — отозвался Добош, — там и поставим.

Данель еще сомневался, откуда взять людей, но ему объяснили, что если каждый из них соберет по десятку, то этого будет достаточно. И сами поведут их, кроме мастера Райса и Клэра. Мастер — доверенный человек в Ландейле, такие после боя будут нужны, а Клэр — чересчур молод.

— Сама ты больно стара! — возмутился Клэр.

— Останешься посыльным, — успокоила его Хель. — Без тебя не обойдемся.

— Тебе бы тоже не следовало идти, Хель, — сказал мастер, и остальные дружно закивали.

— Наоборот, — упрямо отрезала она.

Все помолчали, потом Тиль негромко спросил:

— Так, стало быть, решено?

— Решено и сговорено, — Хель положила на стол ладонь, и на нее одна за другой легли их ладони — широкие, тяжелые, мужские. Последним положил свою ладонь Гэльд.

— Ну что ж, — произнесла Хель обычным голосом, — расходимся. Встретимся через месяц, где — договоримся особо.

— А ты, Хель, пойдешь одна? — нахмурился Данель.

— Что я ей, не муж, что ли? — мрачно пробасил Саент, и все рассмеялись. — Я ее не брошу.

— Саент и Мэй, — улыбнулась Хель, — надежнее не придумаешь. Ну, до встречи.

Люди тихо расходились. Наконец в комнате остались только Хель, Саент и Гэльд. Хель взглянула искоса на Гэльда и сказала Саенту:

— Сходи возьми у мастера еды на дорогу.

— А этот?

— Са-ент…

Саент проворчал что-то и ушел. Хель опустилась на лавку, Гэльд сел напротив. Ему хотелось задать столько вопросов, что он не сразу выбрал нужный, а когда выбрал, Хель опередила его:

— На вас ныне заключенное условие не распространяется, барон. Можете в бою не участвовать. Достаточно, если предоставите нам убежище.

Голос у нее был утомленный, тихий, равнодушный. Гэльд, кусая губы, спросил с подступившей яростью:

— Неужели вы считаете меня трусом после того, как я сбежал с поединка?

Хель покачала головой.

— Просто не хочу, чтобы вы гибли за то, что вам чуждо, Гэльд. Вы же случайно здесь.

У барона заколотилось сердце. Она назвала его по имени не при всех, а сейчас, наедине! Не в силах сдержать улыбку, он проговорил:

— Счастливый случай привел меня к вам. Неужели я буду ему перечить? И неужели, — он понизил голос, — буду сидеть в безопасном месте, когда вы пойдете вперед?

— Что вы знаете обо мне… Я — совсем другое дело.

— Но почему же, Хель? — растерянно спросил он. — И что вас связывает с этими людьми? Отчего они слушают вас? Вы так юны еще…

Она покрутила головой.

И Гэльд вспомнил, что рассказывали о Хели, наследнице Торкилсена, хозяйке Ландейла, последней из древнего бунтарского рода. Нелепые он задал вопросы! Если она в четырнадцать лет с небольшим отрядом воинов обороняла Торкилсен от войск Консула, если в пятнадцать дала вольность Ландейлу, восстановив против себя всех родичей… Он ведь и сам мимолетно возмущался этим. Но тогда, значит, сейчас ей всего шестнадцать?! Девочка… Его вдруг охватила жалость к ней, лишенной всего: рода, богатства, дома. Но, когда Гэльд взглянул на нее — понял, что высказать эту жалость не посмеет. У нее было лицо воина, уверенного в своей силе.

— Я пойду с вами, — глухо сказал он. — Я пойду с вами, что бы ни было.

И во внезапном порыве опустился перед ней на одно колено, будто принося клятву.

— Встаньте, — тихо сказала Хель, коснувшись ладонью его плеча. С лестницы уже доносились шаги Саента.

Я обшарила весь дом, разыскивая хоть какое-нибудь подтверждение дядиным словам. Хотя бы запись того предания. Ничего я не нашла, конечно. Пятьсот лет и четыре войны, пронесшиеся над Ильденом… странно, что сам дом уцелел.

И все же я немало времени провела на чердаке. Слежавшиеся груды бумаг, испещренные позеленевшими от времени чернилами, пахли пылью и сухо шуршали, рассыпаясь в пальцах. В луче света, проникавшего сквозь восьмиугольное окошко, плясали пылинки, вспыхивали радужными искрами россыпи битого стекла, солнечный блик играл на медном боку пузатой и узкогорлой чаеварки. Чего там только не было! Сломанные веера, обтянутые пожелтевшими кружевами, помутневшие зеркальца в бронзовых оправах, выщербленные ножи, лампы с треснувшим стеклом, записные книжки с датами полустолетней давности, тяжелые кованые чемоданы времен Последней войны… Всего этого хватило бы на три музея, если б только в каком-нибудь музее нужны были эти вещи. Я рылась в них, как скупой в своих сундуках, извлекая на свет то соломенную корзинку с искусственными цветами, то погнутые латунные браслеты, которые были в моде лет тридцать назад, то двухцветный плоский карандаш. А однажды вытащила узкий кожаный пояс, шитый серебряной нитью. Нить поистерлась, но выглядела еще празднично. Я сложила пояс вдвое и приложила к вискам. Заглянула в треснувшее зеркало. Серебристо-черная полоска перечеркнула лоб. Вот так носили тогда баронские обручи…

Я перенесла кое-какие безделушки вниз, в комнаты, и на этом исследование дома кончилось. Правда, по вечерам я приносила с чердака кипы старых бумаг и разбирала их. Здесь были счета, письма, какие-то списки, памятные записи. Бумага пахла сухими грибами. Было и любопытно, и неловко от заглядывания в чужую жизнь, и странно — вот записано: «Ильс, не забудь, послезавтра идем в театр!», и кто узнает теперь, не забыл ли Ильс и хороша ли была пьеса…

И тогда мне пришла мысль записать свои сны. Странно, что я не додумалась до этого раньше. Только не сразу пошло легко. Как будто простое дело: записать то, что увиделось и услышалось, а вот не выходило. Но я не отступалась, и стопка листов на столе, исписанных от края до края, все росла.

В эти дни пришло письмо от Маэры. Я несказанно удивилась: Маэра терпеть не мог тратить время на переписку. И от кого он узнал адрес?

Маэра писал, что взъярился, узнав о моем затворничестве в Ильдене (я невольно улыбнулась, представив эту ярость). Что в лаборатории дел непочатый край, а новая сотрудница только испуганно смотрит на него и роняет ценные приборы (я опять улыбнулась — под строгим взглядом Маэры еще и не то сотворишь). Что он близок к завершению темы, а совсем недавно ему в голову пришла замечательная идея… Дальше шло изложение идеи.

Прочитав письмо, я долго смотрела в окно. Шел дождь, капли хлестали по листьям вяза, раскачивались ветки… Письмо крепко зацепило меня. И я подумала со страхом — а вдруг то, что я делаю, никому не нужно. Вдруг это все — только неудачная выдумка моего болезненного воображения. И людей, что снятся мне, никогда не существовало, а возможно, они были другими. И чем воскрешать давно забытое, не заняться ли мне знакомым, простым и верным делом…

Я засунула письмо в ящик стола и пошла на чердак за очередной порцией вечерних бумаг.

Спускаясь по винтовой лестнице, я ухитрилась споткнуться и потерять равновесие. Я не упала, но стопка бумаг полетела в пролет. Прыгая через три ступеньки, я помчалась вдогонку. Бумаги разлетелись по всей нижней площадке. А у самой ступеньки лежал сверток, перетянутый витым красным шнуром.

Я собрала бумаги и тут же забыла о них. Сверток притягивал меня. Теряя терпение, я сбежала вниз, бросилась в кресло, помогая себе ногтями и зубами, распутала шнур…

Это были четыре тетради в твердых гранатовых обложках. Я наугад раскрыла лежавшую сверху. Не сразу я поняла, что это дневник. Размашистые, по-мальчишески торопливые строчки лихо заворачивались кверху. Записи перемежались какими-то расчетами, кусочками затейливых узоров, набросками чьих-то лиц. Через одну страницу прыгающими крупными буквами было наискось написано: «Никогда! Никогда больше!» В чем он клялся, от чего отрекался, хозяин дневника? Я отогнула первую страницу — вот и имя. Выписано старательно: Биллен Шедд Роуэн. Стало быть, этому дневнику лет немного, обычай добавлять к имени отца имя матери вошел в жизнь недавно, перед последней войной…

Дневник пятнадцатилетнего мальчишки: в первой же записи он объявлял с гордостью, что ему исполнилось пятнадцать и он уже совсем взрослый. Крупный, небрежный, ломающийся почерк. Школьные дела, которые в эти годы кажутся самым важным. Ссора с каким-то Дилси, у которого «масло в голове кончилось», так и написано. Передвижной зверинец, заехавший в Ильден (я удивилась, но потом вспомнила, что Ильден до войны был большим городом, не чета нынешнему), грустные глаза пленных зверей. «Может, зверопарки — это и полезно, но, по-моему, гадость». Споры с матерью, которая вечно его опекает. «Ну почему она такая непонятливая, почему?!»

Я читала чужой дневник, не испытывая на этот раз никакой неловкости. Будто обрушилась стена времени, разделявшая нас. Будто мальчишка по имени Биллен Шедд Роуэн был моим младшим братом. Я видела его, как наяву: рыжая челка, серые глаза с коричнево-золотыми точками, рот, испачканный травяным соком и чернилами — он любил грызть что попало, травинку ли, кончик ручки… Я листала страницы, и мальчишка взрослел у меня на глазах, в третьей тетради ему уже было семнадцать, и на страницах дневника часто мелькала уже девичья головка — с южными раскосыми глазами, с косами, по тогдашней моде заплетенными у висков. Я даже почувствовала легкую ревность — ревность старшей сестры к подрастающему брату. И вдруг среди признаний Ей и размышлений о жизни прочла: «Вчера мне снился сон…»

Фраза остановила меня. Я перевела дыхание и медленно прочла запись еще раз от начала до конца:

«Вчера мне снился сон. Я ехал верхом на коне по большому пустырю. У меня в руке был меч, как в книге „Последний замок“. Тяжелый. Навстречу ехали всадники в серых плащах, похожие на тени. Один из них выстрелил в меня. Стрела попала мне в плечо, но было совсем не больно. А потом настали сумерки, и стрела растаяла».

Все. Я не верила своим глазам. Стрелки, ему снились Стрелки! Растаявшая стрела… О Пресветлая Матерь! Я лихорадочно листала дневник. Ему тоже снилось Восстание, тоже! Не впервые пробуждалась память в нашем роду…

Я нашла еще два сна, один о каком-то бое, другой — о дороге через лес. Оба были описаны короткими фразами, обычными для Биллена. Должно быть, это было только начало, ничего знакомого в снах, похожего на мое я еще не увидела.

В четвертой тетради было совсем мало исписанных листов, я просмотрела их внимательно и обнаружила в верхнем левом углу одного листа полустершуюся грифельную запись: «Гэльд, Улрик, Матэ (или Мати). Больше не помню».

Гэльд!.. О боги, откуда это имя у него? Я торопливо перевернула страницу в поисках ответа… и обмерла, Там был почти чистый лист.

Почти — потому что вверху было написано: «Некогда. Война. Сегодня объявили. Мне разрешили… Только б мать не узнала!»

И все. Что же дальше? Я едва не выкрикнула это вслух, так досадно мне стало. Неужели он не вернулся?.. Кто же тогда спрятал эти дневники?

И, будто отвечая на мой вопрос, из тетради выскользнул и закружился тоненький желтый листок. Я поймала его на лету и прочла. Почерк был иной, меленький, со старомодными завитушками: «Сегодня мне сообщили о гибели сына моего Биллена. Прощай, Биль».

Я готова была к этому, и все равно стало пусто и тяжело. Казалось бы, что мне за дело до мальчика, погибшего столько лет назад? Но он был из моего рода, он еще жил в строчках дневника, он видел сны, наконец! Только он не смог досмотреть их до конца.

Прощай, Биль… Я сложила тетради в стопку, наугад сунула меж страниц пожелтевший листок. Как твоя мать собирала эти тетради, перечитывала, прятала подальше, чтоб сохранились… Что ж, они сохранились. Но Биллен Шедд Роуэн уже не вернется в Ильден.

Назавтра я отправила письмо в службу путешествий. А через неделю оттуда прислали туристическую путевку «Легенды Двуречья». Две недели. Я прочла проспект, пожала плечами: почему бы и нет? С чего-то же надо начать. И на следующий день выехала автобусом в Сатру, а оттуда поездом в Варенгу, где собиралась группа.