Страшные истории для бессонной ночи

Мария Роше. Суженый из могилы

Элла — старая дева. Элле двадцать четыре. Черты ее миловидны, стан тонок, глаза глубоки, ложатся волной на плечи темно-русые пряди, когда она их не скручивает в безрадостные пучки. У Эллы доброе сердце, а нрав покладистый, кроткий, и, будь она чьей-то избранницей, их ждал бы счастливый союз, но есть у нее всего один существенный недостаток, и он не позволит ей познать сладость супружеских уз.

Семь лет назад variola vera[17] унесла жизни матери, братьев, отца. Эллу она пощадила — но лишила ее лица: прежде нежная кожа выглядит так, словно картечью стреляли в упор. Элла в ту пору едва вышла в свет — и вот от нее отвернулся двор: на выжившую и мужчины и дамы глядят с отвращением, никому бедняжку не жаль. В доме завешены все зеркала, на прогулках спасает вуаль. Год за годом идет, а женихи все мимо, к другим, и приданое их не прельщает — к сожалению, с ним придется брать и невесту и с этой уродиной жить. Что, если она умудрится и детей рябых наплодить?..

Куда бы Элла ни шла, следом толпы зевак, и смех их похож на лай: тычут пальцами, шепчутся, ждут, не поднимет ли ветер вуали край, чтобы крикнуть: «Чудовище!» — и громко захохотать… Элла долго терпела, но однажды устала ждать, продала особняк кому-то из дальней родни и с двоюродной теткой-вдовой переехала коротать свои дни от столицы подальше — в коттедж посреди лесов, где с холма виднеется море серою полосой, где рядом церковь, скромный сельский приход, преподобный с супругой — мистер и миссис Тротт, а дальше — старое кладбище вдоль дороги на Йорк.

Маленький дом, двое слуг, на окне — свечи огонек. Тетка вечно зябнет и кутает плечи в шаль. Дни идут… Элла вновь надевает вуаль, и выходит одна, и бредет до холма и вниз, прямо к морю, где дует прохладный бриз. С высоты обрыва глядит, как лижет скалу волна, как под ней зияет манящая, темная глубина. Легкий плеск — и бегут по воде круги…

Элла стоит на краю и шепчет: «Господи, помоги!»

Пульс стучит — оглушающий шум в ушах. Все закончится, стоит лишь сделать шаг. Она смотрит в небо, ищет в тучах просвет: «Боже, Боже, я чуда жду столько лет! Одиночество беспросветное точит душу, как гниль. Я хочу любить и чтоб кто-то меня любил, чтобы детский смех в нашем доме старом звучал… Что ж ты молчишь? Впрочем, ты же всегда молчал…»

Элла горько вздыхает и уходит чуть погодя. Подсыхают на вуали то ли слезы, то ли брызги, то ли капли дождя. Не спеша возвращается к тетке ворчливой и теплому очагу. Ветер с севера дует, быть скоро земле в снегу. В октябре дни короткие, рано ложатся спать, вот и Элла забирается с книгой в кровать, но глаза слипаются — девушку тянет в сон, где впервые, как наяву, ей является он — высокий и стройный, с бархатом карих глаз. Руку подал с поклоном, и она ее приняла, затаив дыхание. Медленно с ним вдвоем по аллее пошли, разговаривая обо всем на свете: о прочитанных книгах, трофеях на последней охоте, о волшебных рассветах, коварных феях, живущих в холмах и на болоте зажигающих огоньки, ведущие в самую топь… А вокруг цветут маки и васильки, он набрал ей букет полевых цветов, и Элла смущенно в ярких соцветиях прячет лицо. Он улыбается ей. У него на пальце кольцо — золотое, старинное: роза и спящий лев. Он снимает его и, видимо осмелев, встает на одно колено…

Элла с трудом разлепляет ресницы. Уже рассвело, за окном каркают вороны — а ей чудится соловьиная трель. Одурманенная видением, девушка покидает постель и по комнате мечется, прижимая руки к груди: «Мое счастье нежданное, умоляю, не уходи! Возвращайся, желанный мой, каждую ночь ко мне. Если наяву не судьба, будем вместе хотя бы во сне…»

С той поры, стоит Элле закрыть глаза и отправиться в царство грез, незнакомец встречает ее, и все у них там всерьез: он руки попросил, и она ответила «да», подарил нить жемчуга белого в три ряда — значит, точно не беден. Кольцо скрепило обет: лев и роза на безымянном пальце сияют, и нет в целом мире счастливее Эллы…

«Да что с тобой? — беспокоится не на шутку пожилая вдова. — Ты как будто под властью темного колдовства: вроде здесь сама, а мыслями далеко, вроде на ночь пьешь теплое молоко, а в глазах поутру — хмельной, сумасшедший блеск… Не причащалась давно, вот тебя и попутал бес!»

В воскресенье они на исповедь вместе идут. Преподобный Тротт каждой выделил пять минут: тетку выслушал и, зевнув, отпустил грехи, Элле строго сказал: «Не читайте на ночь стихи! Романтичные бредни терзают и ум, и плоть. Помолитесь лучше, как нам велел Господь».

Под вуалью пряча улыбку, Элла вернулась домой. Горячо помолилась — о встрече очередной — и ускользнула в мир, где молодой кареглазый бог целомудренным поцелуем ее губы впервые обжег…

Морфеева нареченная, придуманная невеста, она бы и дальше жила, не находя себе места в реальной жизни, по неведомому тоскуя, считая часы до ночи, до нового поцелуя… Но однажды ей снится река и крутой обрыв. Он стоит на краю, молча голову наклонив. Ветер треплет темные кудри. Элла бежит к нему. Женский голос шепчет ей вслед: «Вам вместе не быть!»

«Почему?!»

Его кожа бледна, а глаза черны и пусты. Он шагает вперед — и падает с высоты. Элла кричит… и, очнувшись в постели, слышит собственный стон. Перед глазами — лицо мужчины, который в нее влюблен, его обреченный, прощальный, тоской наполненный взгляд… Элла дрожит в темноте, словно в кровь ей впрыснули яд: что случилось, какие силы решили их разделить? До утра не смыкает глаз, не может ни есть, ни пить — страшный сон терзает ее весь день, словно было все наяву… Тетка сердится и ворчит, за окном дождь хлещет листву, и предвестником важной встречи бежит по стене паук.

Спускаясь на кухню за новой свечой, Элла слышит негромкий стук.

Кто-то робко просится внутрь, не надеясь на милость, впрочем. Оно и понятно: снаружи льет и дело близится к ночи, но не в каждом доме рады поздним гостям и готовы пустить в тепло. Только Элла добра, и на этот раз путнику повезло.

Она отпирает, еще не ведая, кто там за дверью ждет. Темная, согнутая фигура… да это же старая Мод, что живет на краю деревни, редко куда выходя, — рыже-седые патлы висят, намокшие от дождя. Говорят, она ведьма и следом за ней всегда приходит беда. Говорят, у ее сына черный камзол и синяя борода. Говорят, ее дочь ушла под холм и стала сиду женой. Говорят, на Самайн она ночью в лесу пляшет с самим сатаной. Говорят, у нее видали в гостях валашского упыря. Говорят… ну, про одиноких женщин много чего говорят.

Элла ведет ее к очагу, заваривает шалфей и все, что осталось от ужина, ставит на стол перед ней. Старуха кряхтит, с аппетитом ест, лукавы ее глаза: «А что, красавица, ты ничего не хочешь мне рассказать? Вижу, что-то гнетет и пугает тебя — поделись, не держи в себе. Вдруг сумею словом ли, делом помочь разобраться в твоей судьбе?»

Элла горько вздыхает. Красавица? Что ж, Мод, похоже, как крот слепа. Но сердечная тайна уже заплясала на кончике языка: отчего бы не поделиться тем, что душу на части рвет? Если пастырь Господень не преуспел, может, с ведьмой ей повезет?

Та внимательно слушает и качает растрепанной головой: «Подумать только, в какую игру провиденье играет с тобой! И неясно, к худу или к добру… впрочем, скоро мы это поймем. Отвезешь меня домой поутру — подскажу, что делать потом».

И, закутавшись в плед, Мод ложится спать на кухонном сундуке.

У бедной Эллы стакан с молоком подрагивает в руке: если тетка узнает — поднимет крик, племянницу проклянет, и страшно представить, как разозлится на них преподобный Тротт… но, с другой стороны, не выставишь же старуху на улицу в ночь. Элла дает слуге пару шиллингов и умоляет помочь.

Едва на востоке светлеет небо и над лесом встает заря, они уезжают втроем, вдове ни слова не говоря. Карета скрипит на ухабах, кони фыркают, ведьма Мод курит трубку и всю дорогу болтает, не закрывая рот. Мол, навещала внучку — отбилась от рук, хоть плачь: спуталась с волком, сбежала из дома и носит алый плащ; лучше бы выбрала дровосека — тот надежный, видный мужик…

Остановились у развилки, где дорога на Йорк бежит.

«Дальше не нужно, дойду сама. — Старуха прячет кисет. — Что до тебя… хорошенько подумай, слушать меня или нет. Хочешь суженого увидеть, от беды его уберечь — отправляйся в город прямо сейчас, но знай, что можешь навлечь беду и страдания на себя, страшнее которых нет. Все в твоих руках, сделай верный выбор — таков будет мой совет».

Оставшись одна, Элла смотрит вдаль и в смятении мнет платок: вернуться домой, не играть с огнем — или отправиться в Йорк? Продолжить жить затворницей под надзором строгой вдовы? Или дерзнуть и поверить в чудо, а потом не сносить головы? Возница-слуга молча ждет указаний. Решиться, сейчас и здесь…

Элла протягивает ему шиллинг и велит ехать через лес в сторону города — мол, давно хотела его посмотреть.

И сразу же за воротами Йорка ей навстречу выходит смерть.

Медленно движется сквозь толпу обитый бархатом гроб. Город пропитан горем, с неба сочится скорбь, лица бледны у четы супругов, что следом едут верхом. Элла бросает взгляд на покойного — и тут же холодный ком в горле встает, не дает дышать, из груди вырывая хрип: это он! это он! Ее суженый не во сне, наяву погиб! Она в страхе смотрит: родные черты неподвижны, тень от густых ресниц лежит на его щеках, впалых и восковых, губы, дарившие ей поцелуи, сомкнуты, на груди сложены руки…

Неужто правда бес лукавый чудит?!

Девушка, выскочив из кареты, следует за толпой — и видит знакомый вышитый герб у мертвого над головой: роза и спящий лев… Палец вспомнил холодную тяжесть кольца. Хочется прочь бежать без оглядки, но Элла идет до конца. «Кто он? Что случилось?» — расспрашивает она, и ей вываливает охотно все сплетни торговка одна: «Его звали Роланд, и лорду Йорку — чтоб жить ему лет до ста! — он приходился младшим сыном. Наследник, хоть и бастард: мать его, Роуз, простая крестьянка, с нашим лордом жила, после того как законную леди родами смерть унесла и остался младенец — старший, Генри, вон, за гробом едет с женой. К нему кормилицей Роуз взяли, оставшуюся вдовой: ее мужа проткнули вилами в драке, она на сносях была и, узнав об этом, мертвого первенца в тот же день родила. Груди разбухли от молока, а у лорда — голодный сын… Словом, взяли в замок ее почти сразу после родин. А Роуз была хороша собой, но больше — добра и мила, и Генри любила как своего, и растопить смогла холодное сердце вдовца-милорда. Условности все презрев, сделал своей незаконной леди ее гордый Йоркский Лев, души не чаял и общего сына, всему вопреки, признал законным наследником. Роланд был славным, народ его обожал: не такой суровый, как Генри, любитель книг и поэт… И надо ж было ему умереть во сне в двадцать восемь лет! От страшной вести наш старый лорд едва концы не отдал: три года назад, как скончалась Роуз, он слег и почти не вставал, и сыновья ему были отрадой, его золотым венцом, его надеждой… И что же будет теперь с несчастным отцом? А Генри — взгляните! — как он печален, как сердце его скорбит, и у жены его молодой расстроенный, бледный вид…»

Элла устала от болтовни — лишь молча кивает в ответ. С процессией вместе идут они по жесткой сухой траве, по бездорожью — к старому кладбищу: для Йорков — семейный склеп, а сыну крестьянки лежать рядом с матерью в черной сырой земле. Крышка прилажена ровно, гвозди входят легко, и гроб опускают в свежую яму, медленно и глубоко, под бормотание преподобного, шепот и плач людской — и бледные лица Генри с супругой вновь плывут над толпой, но, кроме скорби, на них облегчение: выполнен братский долг, теперь старику дарить утешение едет будущий Йорк.

Элла смотрит на свежий холмик, на крест с гербом — роза и лев, и в сердце ее, разбитом, обманутом, зарождается гнев. Она возвращается к карете и мчится обратно. Вот уже виднеется домик у леса, логово старой Мод. Старуха сгорбилась у очага, в трубке щерится злой огонек. «Как вам не совестно?! — Элла с порога бросает ведьме упрек. — Я вас приютила ненастной ночью, устроила на ночлег, домой отвезла, как почетную гостью, а вы отплатили чем?» Мод улыбается, выпуская сизый дым из ноздрей: «Но ты же его увидела? И узнала? Слезы не лей, это еще не конец истории, будет вторая глава…» — «Да, но он, к сожалению, мертв, а я, к несчастью, жива! Смерть разлучила нас… Что же мне делать?!» — «Ступай себе с Богом домой. Сегодня ночью ты точно узнаешь, мертвый он или живой».

Пророчества — одно другого страшнее… но в целом ведьма права: утро вечера мудренее, а дома еще вдова, наверное, потеряв племянницу, шум подняла и вой… Темные тучи зла сгущаются у Эллы над головой. Она приезжает в свой дом, перед теткой смиренно держит ответ, кается, просит прощения, готовит поздний обед, обещает ей, что впредь не будет надолго так пропадать, потом желает всем доброй ночи и отправляется спать: день был тяжелый, сил не осталось — растерзана в клочья душа…

Элла проваливается в сон и вдруг чувствует: нечем дышать! Тьма окружила со всех сторон, давит на плечи, грудь: не повернуться, не шевельнуться и глубоко не вдохнуть. Ужас сковывает ее, и внезапно из темноты перед ней выступают застывшие, до боли родные черты… «Роланд!» — зовет она исступленно, давая волю слезам, и видит, как задрожали ресницы и приоткрылись глаза, а в них такая смертная мука — словами не передать… Элла вскакивает в поту и больше не может спать: сидит до рассвета, обняв колени и унимая дрожь. Как распознать в череде видений, где истина, а где ложь?

Едва после завтрака с книгой псалмов уединилась вдова, Элла хватает плащ, вуаль — и была такова: мимо деревни, в сторону леса — Мод уже ждет на крыльце, и, кажется, глубже стали морщины на хмуром ее лице. Она внимательно слушает торопливый девичий рассказ, молча кивает, все больше мрачнея и не поднимая глаз, а потом бормочет себе под нос, как будто бы мысли вслух: «Волчий корень, черное зелье… с виду мертвец, а дух жив внутри до поры до времени… Плохи, плохи дела! — Ведьма вздыхает. — Дитя, послушай, хочу, чтобы ты поняла и поступила правильно, так, как совесть тебе велит… Здесь, за холмами, растет ядовитая смерть-трава — аконит[18], из которой умельцы-фейри варят снадобье долгого сна и за склянку берут мешок золотых: этот яд нельзя распознать. Человек засыпает мертвым сном, день-другой он как труп почти, и его успевают оплакать, отпеть и на кладбище отнести… Но на третью луну жизнь берет свое, и несчастный, кляня судьбу, умирает уже по-настоящему, запертый в тесном гробу. Эта участь грозит и Роланду — кто-то посулил ему страшный исход: он задохнется, лишь солнце дважды над могилой его взойдет».

Элла смотрит на небо — в полдень светило стоит высоко, но осенью дни коротки, оно скоро покатится на покой. Медлить нельзя: время неумолимо роняет за мигом миг, и ей уже чудится скрежет ногтей и глухой, отчаянный крик из-под земли, где могильные черви ползут изо всех углов…

Нужно позвать кого-нибудь на помощь, пока светло.

Она прощается со старухой и быстрым шагом идет в деревню, к скромному домику, где живут мистер и миссис Тротт. Кто, как не добрый священник, самый влиятельный в этой глуши, окажет содействие ради спасения гибнущей в муках души?

Но преподобный, выслушав Эллу, хмурит сердито бровь, и все внутри покрывается инеем от его резких слов: «Вы в своем уме?! Осквернить могилу сына Йоркского Льва?! Если кто и дерзнет, в тот же вечер скатится по плахе его голова! И кто сказал, что восстанет из мертвых опущенный в землю прах? Неужто вернулся Спаситель, дарующий жизнь сущим во гробах? Вам снятся кошмары — что ж, это, поверьте, всего лишь пустые сны, опасные тем, что приходят к грешникам от самого сатаны. Молитесь, кайтесь — над вами тьму свою древний демон простер. Еще недавно таких, как вы, ждал путь один — на костер, но все изменилось, и нынче время законов совсем иных: принудительный постриг или приют для душевнобольных. Внемлите моим словам: отрекитесь от чтения глупых книг! Одно лишь Евангелие — чтобы дьявол в разум ваш не проник и не довел до греха».

Запрягает приходского мерина Тротт и, не слушая возражений, Эллу домой везет, передает с рук на руки тетке, велит посадить под замок, оставив для чтения молитвослов: «И да помилует Бог вас обеих!» Девушка взаперти рыдает и в дверь стучит, но глухая к просьбам ее вдова подальше прячет ключи… Элла обещает гинею слуге, но в ответ — отказ: волю святого отца не посмеет нарушить он в этот раз. А солнце уже повисло над лесом, скоро станет темно…

Элла решает: была не была — и вылезает в окно, путаясь в неудобном платье. Не взяв ни вуаль, ни плащ, она бежит знакомой тропой туда, где уже была сегодня: к домику старой Мод, укутанному плющом, где стелется горький табачный дым.

«Чего же тебе еще?» — хрипло каркает ведьма, прищурившись.

«Близится ночь, а я не знаю, что делать… Никто не хочет помочь! Все боятся: кто — преподобного, кто — гнева семейства Йорк, ведь если ошиблась я, то осквернителей ждут палач и топор…»

«Послушай. — Мод в сердцах швыряет на стол потертый кисет. — Легко надеяться на других, коль у самой смелости нет! Никто не пройдет за тебя испытания, посланные судьбой. Сейчас твое счастье в твоих руках — борись за него и не ной. Пока ты мечешься тут в сомнениях и докучаешь мне, твой возлюбленный бьется один на один со смертью в холодной мгле, где каждый вдох приближает миг, когда она победит…Так беги к нему!»

И у Эллы стон вырывается из груди. Ноги сами несут ее во двор, и уверенная рука поднимает забытую кем-то в траве лопату без черенка. Губы шепчут, как заклинание: «На счастье ли, на беду, не знаю… но я иду к тебе, слышишь? Держись, я уже иду!»

И к старому кладбищу по тропинке Элла стремглав бежит.

Мод ее провожает взглядом. Трубка во рту дрожит…

Скользят подошвы по гладким корням, за платье цепляет репей, и холодные, вкрадчивые голоса тихо шепчут в затылок ей: «Забудь о нем, Роланд обречен, вернись к очагу, в тепло, и живи себе дальше, как будто с тобой ничего не произошло… Земля не отдаст то, что взяла, с ней тягаться не хватит сил. Вернись домой, а ему быстрой смерти у Господа попроси».

Но Элла в ответ, не замедлив бег, повторяет, словно в бреду: «Потерпи немного, я уже близко… Дождись меня, я иду!»

Над черными соснами рыжее зарево — там догорает день. На каменных лицах кладбищенских статуй лежит вековая тень, и Элла ищет среди надгробий скромный крест над холмом. Вот роза и лев… Голоса вновь шепчут: «Ты повредилась умом! Между вами два ярда[19] промерзших за ночь тяжелых комьев земли: могильщики здешние, не сомневайся, на совесть его погребли! Подумай еще раз и от поступка немыслимого удержись, иначе, пытаясь спасти мертвеца, ты свою потеряешь жизнь!»

Элла мгновение медлит, и слезы текут по ее щекам: «Жизнь без семьи, без любви, без ласки — я даром ее отдам. И пусть за дерзость меня ожидает на плахе позорная смерть, я выбор сделала и никогда не стану о нем жалеть».

Лопата вонзается в чернозем, все глубже, за разом раз. Для захороненного живьем святотатство — единственный шанс… А вот для местного сторожа это попытка нарушить закон, и за подмогой в деревню немедленно направляется он. Долго ли, коротко — мчится повозка, кони храпят, и вот из нее выходят два дюжих могильщика и преподобный Тротт. Что они видят? На месте холмика — яма в ярд глубиной, а в ней — осквернительница погоста, измазанная землей: волосы растрепались, и платье в грязи, и лицо. Праведный гнев овладевает почтенным святым отцом: «Хватайте преступницу! Ждет ее кара за поруганье могил!»

Элла сражается с плотной толщей песка из последних сил.

Сломаны ногти, кровят мозоли, пот струится по лбу, она плачет от боли, но продолжает неравную эту борьбу со смертью, не думая, как отразится она на ее судьбе.

«Еще немного… я уже рядом… Держись, я иду к тебе!»

Кто-то прыгает в яму, хватает и тащит ее наверх. Она вырывается, кричит, в ответ — лишь злорадный смех, и чужие руки прямо по насыпи прочь ее волокут. «Вы только гляньте на это чудовище! Ведьма бесчинствует тут!»

Элла беспомощно затихает: все кончено…

Только вдруг стоящий в яме могильщик слышит глухой, размеренный стук из-под земли и как будто крик… Перепуганные мужики бегут за лопатами и поднимают гроб в четыре руки, сбивают крышку — и над кладбищем вопль летит: «Он живой!»

В суматохе Эллу сажают в повозку и отправляют домой под присмотром сторожа. Но до того как ее увозит старик, она с трудом поднимает голову и на короткий миг встречается взглядом с Роландом…

Пролетают два дня как сон.

Элла живет взаперти, под арестом, в комнате без окон. Ничего не ест и почти не спит, ожидая, когда за ней из Йорка пришлют отряд солдат, а может, и палачей — без разницы. Но на третий день является мистер Тротт и объявляет, что, поскольку возник такой поворот в этом деле — наследник лорда и правда чудом воскрес, обвинение с Эллы снимается. Остается домашний арест, пока не закончатся покаяние и очистительный пост.

Ее тетка облегченно вздыхает… У Эллы один вопрос: как там Роланд? Но святой отец не торопится отвечать.

Наутро она посылает в Йорк слугу, чтобы все разузнать.

Тот возвращается поздно ночью и за завтраком, грея чай, пересказывает хозяйкам все, что выведал невзначай: «В городе нынче веселье, праздник, всюду идут торжества. Но я присутствовал и на казни: невестку Йоркского Льва на площади обезглавили — говорят, не по нраву пришлось ей то, что бастард наследником стал. Вот так вот жадность и злость довели ее до попытки убийства, а после — до палача… Муж ее, Генри, знал обо всем, но предпочел промолчать — проявил малодушие, предал брата, хоть прежде с ним дружен был. Однако раскаялся. Своего первенца старый лорд пощадил: на десять лет в монастырь отправил замаливать тяжкий грех… Говорят, в замке играет музыка и снова слышится смех. На радостях угасающий Лев воспрял, и начал ходить, и даже спустился в приемный зал — могильщиков наградить, тех, что вскрыли гроб и от смерти сына его спасли. Еще говорят, что Роланду уже и невесту нашли…»

Звенит упавшая на пол ложка в пронзительной тишине.

Элла встает из-за стола и молча уходит к себе, опускается на постель и смотрит невидяще в потолок…

Память ее возвращает на кладбище: крики, переполох, стоящий рядом святой отец славит Господа, сторож бежит к повозке… Выбравшийся из гроба хрипло дышит и весь дрожит, взгляд его мечется по сторонам — и вдруг замирает: ей показалось, что Роланд узнал ее… Как же глупо! Всего больнее ошибиться, за явь принимая морок, жить с надеждой на волшебство. Безобразный спаситель, представший взору, испугал, конечно, его… Что ж теперь? Награда нашла героев, вот такой у сказки конец: она будет жить, как прежде жила, он с другой пойдет под венец…

Элла медленно закрывает глаза, накрест руки кладет на грудь, и ей чудится, будто стены давят — ни выдохнуть, ни вдохнуть. Балдахин опускается крышкой гроба, и вокруг непроглядная тьма — так, наверное, умирают или просто сходят с ума.

«Будь счастлив!» — срывается с губ, и сердце все медленнее стучит. Сверху падают мерзлые комья земли…

…или слышится стук копыт?

Роланд благополучно женат. Двух прелестных малюток няньки до обеда выносят в сад, радуя все еще бодрого титулованного старика.

И каждый вечер на прогулку выходят — в руке рука — будущий Йорк с супругой. Их встретить — хороший знак: каждой из женщин хотелось бы, чтобы смотрели так на нее, как нежно смотрит Роланд на идущую рядом жену. Говорят, он перед Богом поклялся любить лишь ее одну и держит клятву.

Горожане поклоном приветствуют их, остановившись, налюбоваться не могут на этих двоих и умиленно вздыхают, глядя, как пара уходит вдаль.

Мужчина высок и строен.

Женщина носит вуаль.