Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века

Семья вурдалака

[Рассказ этот, вместе с другим, Свидание через 300 лет (Le rendez-vus dans trois cents ans), заключающимся в той же имеющейся у меня тетради покойного графа А.К. Толстого, принадлежат к эпохе ранней молодости нашего поэта. Они написаны по-французски, с намеренным подражанием несколько изысканной манере и архаическими оборотами речи conteur’ов Франции XVIII века. Это придает им в оригинале своеобразную прелесть, трудно передаваемую в переводе, но читатели оценят во всяком случае, не сомневаюсь, самый интерес помещаемого здесь рассказа и ту реальность ощущений, если можно так выразиться, которую автор сумел ввести в содержание чистого вымысла. Фантастический мир производил с юных и до последних лет на Толстого неотразимое обаяние… В те же молодые его годы напечатан был им по-русски, в малом количестве экземпляров и без имени автора, подобный же из области вампиризма рассказ под заглавием Упырь, составляющий ныне величайшую библиографическую редкость. Б. Маркевич. (См. Комментарий, с. 298.)]

Из воспоминаний неизвестного

(Неизданный рассказ графа А.К. Толстого)

1815 год привлек в Вену все, что́ было тогда самого изящного в среде европейских знаменитостей, блестящих салонных умов и людей, известных своими высокими политическими дарованиями. Это придавало городу необыкновенное оживление, яркость и веселость.

Конгресс приходил к концу. Эмигранты-роялисты готовились переселиться в возвращенные им за́мки, русские воины – вернуться к своим покинутым очагам, а несколько недовольных поляков – перенести в Краков свои грезы о свободе под покровом той сомнительной независимости, которая уготована была им тройной заботой князей Меттерниха и Гарденберга и графа Нессельроде.

Подобно тому, как под конец оживленного бала из общества, за миг перед тем многочисленного и шумного, остается иной раз лишь несколько человек, желающих еще повеселиться, некоторые лица, очарованные прелестью австрийских дам, не спешили укладываться, отлагая отъезд свой со дня на день.

Веселое это общество, к которому принадлежал и я, собиралось раза два в неделю в за́мке вдовствовавшей княгини Шварценберг, в нескольких милях от города, за местечком Гитцинг. Изящно барский тон хозяйки дома, ее грациозная любезность и тонкий ум имели для гостей ее невыразимую привлекательность.

Утро наше посвящалось прогулкам; обедали мы все вместе, либо в за́мке, либо где-нибудь в окрестностях, а по вечерам, сидя у не ярко пылавшего камина, беседовали и рассказывали друг другу разные истории. Говорить о политике было строго воспрещено. Всем она жестоко надоела, и рассказы наши почерпались или из поверий и преданий родной тому или другому из нас страны, или из наших личных воспоминаний.

Однажды вечером, когда уже все кое-что порассказали и воображение каждого из нас находилось в том напряженном состоянии, коему так способствуют обыкновенно полумрак и наступающее внезапно общее молчание, маркиз д’Юрфе, старый эмигрант, которого мы все очень любили за его почти юношескую веселость и остроумие, воспользовался этой наставшей минутой молчания и заговорил:

– Рассказы ваши, господа, – сказал он, – весьма необыкновенны, конечно, но мне сдается, что в них нет главного: именно, вашего личного в них участия. Я не знаю, видел ли из вас кто сам, собственными глазами, те сверхъестественные явления, о которых только что сообщалось нам, и может ли он подтвердить их своим честным словом?

Мы должны были согласиться, что никто из нас сделать это не мог, и старик продолжал, оправляя свое жабо:

– Что до меня, господа, то я знаю один лишь случай в этом роде, но случай этот так странен, страшен и главное достоверен, что его одного достаточно, чтобы навести ужас на воображение самого недоверчивого человека. Я, к несчастью, сам был тут и свидетелем, и действующим лицом, и хотя я обыкновенно не люблю о нем вспоминать, но на сей раз охотно расскажу вам этот случай, если только дадут мне на это дозволение прелестные дамы наши.

Согласие немедленно последовало общее. Несколько пугливых взоров обратились, правду сказать, по направлению к светящимся четырехугольникам, которые начинала выводить луна на гладком паркете покоя, где мы находились, но вскоре маленький кружок наш сдвинулся потеснее, и все замолкли в ожидании повести маркиза. Он вынул из золотой табакерки щепотку табаку, медленно потянул ее и начал так:

– Прежде всего, mesdames [Mesdames (фр.) – здесь и далее: сударыни.], я попрошу у вас извинения, если в течение моего рассказа мне случится говорить о своих сердечных делах чаще, нежели прилично это человеку моих лет. Но упоминать о них я должен для большей ясности моего рассказа. Впрочем, старости простительно иногда забываться, и никто, кроме вас, не будет в том виноват, mesdames, если в вашем кругу я воображу себя на миг опять молодым человеком. Итак, скажу вам без дальнейших оговорок, что в 1769 году я был страстно влюблен в хорошенькую герцогиню де-Грамон. Эта страсть, которую я в ту пору почитал неизменно глубокой, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а герцогиня, как большинство хорошеньких женщин, своим кокетством удваивала мои мучения, так что наконец в минуту досады я решился испросить и получил дипломатическое поручение к Молдавскому господарю, у которого шли тогда переговоры с Версальским кабинетом о делах, имевших в ту пору для Франции некоторую важность. Накануне моего отъезда я отправился к герцогине. Она приняла меня уже не так насмешливо, как прежде, и заговорила с некоторым волнением:

– Д’Юрфе, вы поступаете безумно. Но я вас знаю и знаю, что вы никогда не измените раз принятому вами решению. Итак, я вас прошу лишь об одном: примите этот маленький крест как знак моей искренней дружбы и носите его до вашего возвращения сюда. Это семейная святыня наша, которую все мы высоко ценим.

С галантностью, пожалуй, даже неуместной в эту минуту, я поцеловал не семейную святыню, а прелестную ручку, подававшую мне ее, и надел на шею вот этот крест, которого уже не снимал с тех пор.

He стану утомлять вас, mesdames, ни подробностями моего путешествия, ни наблюдениями своими над венграми и сербами, этим бедным, но храбрым и честным народом, который, несмотря на все свое порабощение турками, не забыл ни своего достоинства, ни своей прежней независимости. Достаточно, если скажу вам, что, выучась как-то по-польски в пору одного моего довольно продолжительного пребывания в Варшаве, я скоро справился и с сербским языком, так как эти два наречия, как и русское с чешским, составляют лишь ветви одного и того же языка, называемого славянским.

Я разумел таким образом уже достаточно по-сербски, чтобы меня понимали, когда однажды очутился в одной деревушке, название которой для вас безразлично. Я нашел хозяев дома, в котором остановился, в каком-то смятении, показавшемся мне тем более странным, что это было в воскресенье, день, когда сербы предаются различным удовольствиям – пляскам, стрельбе в цель, борьбе и т. п. Приписав настроение моих хозяев какому-нибудь только что случившемуся несчастью, я уже собрался было покинуть их, когда ко мне подошел человек лет тридцати, высокий ростом, внушительного вида, и взял меня за руку…

– Войди, войди, чужеземец, – сказал он, – не пугайся нашей грусти; ты поймешь ее, когда узнаешь, отчего она происходит.

И он рассказал мне, что его престарелый отец, по имени Горша, человек беспокойного и буйного нрава, поднялся однажды утром с постели и, сняв со стены длинную турецкую винтовку: «Дети, – сказал он своим двоим сыновьям, Георгию и Петру, – я ухожу в горы к храбрецам, которые гоняются за собакой Алибеком (так звали одного турецкого разбойника, разорявшего в то время окрестность). Ждите меня десять дней; если же я в десятый день не вернусь, отслужите по мне панихиду, потому что, значит, я буду убит. Если же, – прибавил старый Горша, принимая серьезный вид, – если (чего вас Боже избави) я приду по истечении означенных десяти дней, ради спасения вашего не впускайте меня к себе. Приказываю вам тогда забыть, что я отец вам, и пронзить меня осиновым колом, что́ бы я ни говорил и что́ бы ни делал; потому тогда вернувшийся будет уже не я, а проклятый вурдалак, пришедший за тем, чтобы высосать кровь вашу».

Кстати будет сказать вам, mesdames, что вурдалаки – «вампиры» славянских народов – не что́ иное, по местному мнению, как тела умерших, выходящие из могил, чтобы высосать кровь живых. Вообще, их обычаи те же, что́ и у вампиров других стран, но есть у них, кроме того, особенность, делающая их еще более опасными. Вурдалаки, mesdames, высасывают предпочтительно кровь своих ближайших родных и лучших друзей, которые, умерши, в свою очередь превращаются в вампиров, так что, говорят, в Боснии и Герцеговине есть целые деревни, жители коих – вурдалаки.

Аббат Августин Кольмэ в своем любопытном сочинении о привидениях приводит страшные тому примеры. Германские императоры назначали много раз целые комиссии для расследования случаев вампиризма. Вели следствия, вырывали из земли трупы, которые оказывались налитыми кровью, их сжигали на площадях, предварительно пронзив им сердце. Свидетельства должностных лиц, присутствовавших при этих казнях, утверждают, что они слышали, как трупы стонали, когда палач вонзал им в сердце кол. Сохранились формальные, клятвенные показания этих лиц, скрепленные подписью их и печатью.

Принимая это во внимание, вам не трудно будет, mesdames, понять, какое действие произвели слова Горши на его сыновей. Оба кинулись к его ногам, умоляя пустить их за него в горы, но он вместо всякого ответа повернул им спину и удалился, затянув припев какой-то старой эпической песни. В тот день, когда я приехал в их деревню, кончался срок, назначенный Горшей, и мне теперь не трудно было объяснить себе тревогу его детей.

Это была хорошая и честная семья. Георгий, старший из сыновей, с мужественными и правильными чертами лица, казался человеком решительным и серьезным. Он был женат и имел двоих детей. У брата его, Петра, красивого восемнадцатилетнего юноши, в выражении лица было более мягкости, чем отваги; он был, по-видимому, любимцем своей меньшей сестры Зденки, которую можно было поистине назвать типом славянской красоты. Кроме этой неоспоримой во всех отношениях красоты, меня сразу поразило в ней какое-то отдаленное сходство с герцогиней де-Грамон: в особенности какая-то характерная черточка на лбу, которую я встретил в жизни только у этих двух особ; эта черточка, пожалуй, сразу могла и не понравиться, но становилась неотразимо обаятельной, когда к ней поприглядишься…

Был ли я тогда уж чересчур молод, или это сходство, соединенное с оригинальным и наивным умом Зденки, было в самом деле так неотразимо, но только я, не поговорив с ней и двух минут, уже чувствовал к ней такую симпатию, которая угрожала превратиться в чувство более нежное, если б я продлил свое пребывание в этой деревушке.

Мы все сидели за столом, на котором был поставлен творог и кринка с молоком. Зденка пряла, ее невестка готовила ужинать детям, игравшим тут же в песке. Петр с кажущейся беспечностью посвистывал, чистя ятаган, длинный турецкий нож. Георгий, облокотясь о стол и подперев руками голову, не сводил глаз с большой дороги, не говоря ни слова.

Я же, смущенный общим тоскливым настроением, смотрел невесело на вечерние облака, окаймлявшие золотистую глубь неба, и на монастырь, высившийся из-за недальнего соснового леса.

Этот монастырь, как я узнал потом, когда-то славился своей чудотворной иконой Божьей Матери, которую, по преданию, ангелы принесли и повесили на ветвях дуба. Но в начале прошлого столетия турки вторглись в страну, передушили монахов и разорили обитель. Оставались одни стены да часовня, где служил какой-то отшельник; он же показывал путешественникам развалины и давал приют богомольцам, ходившим на поклонение от одной святыни к другой и любившим оставаться в монастыре Божьей Матери под дубом. Как сказано, все это узнал я впоследствии, так как в тот вечер голова моя была занята уже отнюдь не археологией Сербии. Как часто случается, когда дашь волю воображению, я весь углубился в воспоминания о прежних днях, о прекрасной поре моего детства, о моей милой Франции, которую я покинул для отдаленного и дикого края.

Думал я и о герцогине де-Грамон и, чего греха таить, думал и о некоторых других современницах ваших бабушек, mesdames, образы которых как-то помимо воли стучались в двери моего сердца вслед за образом прелестной герцогини.

Вскоре я забыл и о своих хозяевах, и об их тревоге.

Вдруг Георгий прервал молчание.

– Жена, – сказал он, – в котором часу старик ушел?

– В восемь часов, – отвечала жена, – я слышала, как ударили тогда в монастырский колокол.

– Хорошо, – продолжал Георгий, – теперь, стало быть, не более половины восьмого.

И он замолк, снова вперив взор на большую дорогу, уходившую в лес.

Я забыл вам сказать, mesdames, что когда сербы подозревают кого-нибудь в вампиризме, они избегают называть его по имени или прямо упоминать о нем, потому что таким образом его вызывают из могилы. Поэтому с некоторых пор Георгий, говоря об отце, не называл его иначе как старик.

Несколько минут длилось молчание; вдруг один из мальчиков сказал Зденке, дергая ее за передник:

– Тетя, когда же дедушка вернется домой?

Георгий отвечал на этот неуместный вопрос пощечиной.

Ребенок заплакал, а маленький его брат сказал с удивленным и испуганным видом:

– Зачем ты, батя, запрещаешь говорить нам о дедушке?

Другая пощечина заставила его умолкнуть. Дети разревелись, а семья принялась креститься. В эту минуту часы в монастыре медленно пробили восемь. Только что раздался первый удар часов, как мы увидели выходившую из леса и приближавшуюся к нам человеческую фигуру.

– Это он! слава Богу! – воскликнули разом Зденка, Петр и его невестка.

– Сохрани нас Боже, – торжественно сказал Георгий, – как узнать, миновали или нет назначенные им десять дней?

Все в ужасе на него взглянули. Между тем человеческая фигура подходила все ближе. То был высокий старик с седыми усами, с бледным и строгим лицом, с трудом тащившийся с помощью палки. По мере того как он приближался, Георгий становился все мрачнее. Подойдя к нам, новоприбывший остановился и обвел свою семью взором, который, казалось, ничего не видел, – до того были тусклы и впалы его глаза.

– Ну, – сказал он глухим голосом, – что́ же никто не встает встречать меня? Что́ значит это молчание? Не видите вы разве, что я ранен?

Действительно, левый бок у старика был весь в крови.

– Поддержи же отца, – сказал я Георгию, – а ты, Зденка, дай ему чего-нибудь подкрепиться, иначе он сейчас лишится сил!

– Отец, – сказал Георгий, подходя к Горше, – покажи мне свою рану, я в них толк знаю и перевяжу тебе ее…

Он только что собрался скинуть с него верхнюю одежду, как старик грубо оттолкнул его и схватился за бок обеими руками.

– Оставь, неуклюжий, – сказал он, – ты мне только больнее сделал.

– Стало быть, ты в сердце ранен! – воскликнул весь бледный Георгий. – Снимай, снимай платье, нужно это, слышишь, нужно!

Старик встал и выпрямился во весь рост.

– Берегись, – сказал он глухо, – только тронь меня, я тебя прокляну!

Петр стал между Георгием и отцом.

– Оставь его, ты видишь, он страдает.

– Не перечь ему, – сказала жена, – ты знаешь, он этого никогда не терпел.

В эту минуту мы увидали возвращавшееся домой стадо, шедшее по направлению к дому в целом облаке пыли. Не узнала ли собака, сопровождавшая стадо, своего старого хозяина, или что́ другое повлияло на нее, но лишь только заметила она Горшу, она остановилась, ощетинилась и зарычала вся дрожа, точно видела что-либо необыкновенное.

– Что́ с этим псом? – сказал старик, все более и более хмурясь. – Что́ все это значит? Что́ я, чужим стал в своей семье? Десять дней в горах разве так меня изменили, что собственные мои собаки не узнают меня?

– Слышишь? – сказал Георгий жене.

– Что́, Георгий?

– Он сам сказал, что десять дней миновали.

– Да нет же, ведь он пришел в назначенный срок.

– Ладно, ладно; знаю я, что́ нужно делать!

– А проклятый пес все еще воет… Застрелить его! – воскликнул Горша. – Слышите?

Георгий не пошевелился, а Петр, со слезами на глазах, встал, поднял отцовскую винтовку и выстрелил в собаку, которая покатилась в пыли.

– Это любимица моя была, – сказал он шепотом, – не знаю, зачем потребовалось отцу, чтоб ее убили.

– Затем, что она этого стоила, – отвечал Горша. – Но свежо стало; я хочу под крышу.

Пока все это происходило, Зденка приготовила старику напиток, состоявший из водки, вскипяченной с грушами, медом и изюмом, но старик с отвращением оттолкнул его от себя. То же самое отвращение обнаружил он и к бараньему боку с рисом, который поставил перед ним Георгий, и ушел сидеть в угол, бормоча какие-то непонятные слова.

Сосновые дрова пылали под очагом и освещали своим дрожащим блеском лицо старика, которое было так бледно и изнурено, что, не будь этого освещения, – могло бы показаться лицом мертвеца. Зденка подошла и села рядом с ним.

– Отец, – сказала она, – ты ничего не ешь и отдохнуть не хочешь; расскажи же нам что-нибудь о подвигах своих в горах.

Говоря это, девушка знала, что затрагивает самую чувствительную струну старика, так как он любил поговорить о битвах и стычках с турками. И точно, улыбка мелькнула на его бледных губах, но глаза остались безучастными, и он отвечал, гладя рукой прекрасные белокурые волосы дочери:

– Хорошо, Зденка, я расскажу тебе, что́ видел в горах, только не теперь, не сегодня: я устал. Одно скажу тебе, Алибека нет в живых, и погиб он от руки твоего отца. Если же кто в этом сомневается, – продолжал старик, окинув взором семью, – то вот доказательство!

И он, раздернув верх мешка, висевшего у него за спиной, вынул оттуда окровавленную голову, которой, впрочем, не уступало и его собственное лицо в мертвенной синеватости. Мы с ужасом от нее отвернулись, но Горша, отдав ее Петру, сказал:

– На, прикрепи ее над дверью нашего дома; пусть всякий прохожий знает, что Алибек убит и дороги очищены от злодеев, если не считать султанских янычар!

Петр повиновался с отвращением.

– Теперь мне все понятно, – сказал он. – Бедная собака рычала, потому что почуяла мертвое тело!

– Да, она почуяла мертвое тело, – мрачно подтвердил Георгий, который незаметно вышел между тем и вернулся теперь, держа что-то в руке, что он поставил в угол; мне показалось, что это был кол.

– Георгий, – сказала ему вполголоса жена, – неужели ты хочешь…

– Брат, – вмешалась сестра, – что́ у тебя на уме!.. Нет, нет, ты этого не сделаешь, не правда ли?..

– Оставьте меня, – отвечал Георгий, – сам я знаю, что́ делать, и ничего лишнего не сделаю.

Между тем уже наступила ночь, и семья отправилась спать в ту часть дома, которая отделялась от моей комнаты тонкой перегородкой. Признаюсь, все, что́ я видел в тот вечер, сильно подействовало на мое воображение. Я задул свой светильник. Месяц глядел прямо в низкое окно моей комнаты, близехонько от моей кровати, и кидал на пол и на стену голубоватые отсветы, почти так же, как вот здесь в настоящую минуту, mesdames. Мне хотелось спать, но я не мог. Я приписал это лунному свету и стал искать чего-нибудь, чем бы завесить окно, но ничего не нашел; а между тем за перегородкой послышались мне голоса. Я стал прислушиваться.

– Ложись, жена, – говорил Георгий, – и ты, Петр, да и ты, Зденка. Не тревожьтесь ни о чем, я сам посижу вместо вас.

– Но, Георгий, – отвечала жена, – скорее же мне бы не ложиться; ты всю прошлую ночь работал и, верно, устал. Да к тому же мне присмотреть надо за старшим мальчиком. Ты знаешь, что он со вчерашнего дня недужится!

– Будь покойна и ложись; я посижу за нас обоих.

– Братец, – сказала Зденка своим тихим и ласковым голосом, – кажется, совсем никому не нужно сидеть: отец спит, и посмотри, какой у него спокойный вид.

– Ни жена, ни ты, никто из вас ничего не смыслит! – отвечал Георгий тоном, не допускавшим никаких возражений. – Говорю вам, ложитесь и оставьте меня настороже.

За этим воцарилось глубочайшее молчание. Скоро и я почувствовал, как веки мои отяжелели и сон оковал меня.

И вот, вижу я, дверь в мою комнату тихо отворяется и входит старик Горша. Но я скорее догадываюсь о его присутствии, чем вижу его, потому что в той комнате, откуда он вышел, темно. Мне чудится, что он своими угасшими глазами ищет угадать мои мысли и следить за моим движением. Вот он движет одной ногой, вот поднял другую. Затем с величайшей осторожностью, неслышными шагами, он подходит ко мне. Еще мгновение, он делает прыжок, и вот он подле моей кровати… Я испытывал невыразимый ужас, но какая-то непобедимая сила делала меня недвижимым. Старик нагнулся надо мной и приблизил свое бледное лицо к моему так близко, что я чувствовал его могильное дыхание. Я сделал тогда неестественное усилие и проснулся, обливаясь холодным потом… В комнате никого не было; но, взглянув в окно, я различил старика Горшу, который с той стороны прильнул лицом к стеклу и не спускал с меня своих страшных глаз. У меня достало силы не закричать, и оказалось настолько присутствия духа, что я не вскочил с постели, будто и не видал ничего. Между тем, по-видимому, старик приходил только затем, чтоб удостовериться, сплю ли я, и не имел намерения войти; пристально посмотрев на меня, он отошел прочь от окна, и я слышал, как он принялся ходить в соседней комнате. Георгий заснул и храпел так, что чуть стены не дрожали. В это время закашлял ребенок, и я услыхал голос Горши.

– Ты не спишь, мальчуган? – сказал он.

– Нет, дедушка, – отвечал ребенок, – и мне бы очень хотелось с тобой поговорить.

– А, поговорить хочешь… о чем же станем мы говорить?

– Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал мне, как ты воевал с турками, потому и я бы охотно пошел с ними подраться.

– Я подумал об этом, дитятко, и принес маленький ятаган, который дам тебе завтра.

– Ах, дедушка, дай лучше сейчас, ты ведь не спишь.

– Отчего, мальчуган, ты со мной днем не говорил?

– Оттого что отец запретил.

– Он осторожен, твой отец. Так тебе хочется ятаганчик получить?

– Очень хочется, только не здесь, потому отец может проснуться.

– Где же?

– А выйдем отсюда, дедушка, на улицу, потихонечку, чтобы никто не слыхал.

Мне послышалось, будто Горша глухо засмеялся, а мальчик принялся вставать.

Я не верил в вампиров, но кошмар, выдержанный мной сейчас, подействовал на мои нервы, и, не желая упрекать себя потом в чем бы то ни было, я встал и ударил кулаком в перегородку. Удар мой был так силен, что мог бы, казалось, разбудить и семерых спящих арабской сказки, но в семье никто не проснулся.

Я кинулся к двери, решась спасти ребенка, но нашел ее запертой снаружи, а замок не уступил моим усилиям. Пока я старался выломать дверь, я увидал в окно старика, проходившего мимо с ребенком на руках.

– Вставайте, вставайте! – кричал я изо всех сил, потрясая перегородку ударами кулаков. Тогда только Георгий проснулся.

– Где старик? – спросил он.

– Ступай скорее, – кричал я, – он унес вашего ребенка.

Одним ударом ноги Георгий вышиб дверь, которая, как и моя, оказалась запертой снаружи, и бросился бежать по направлению к лесу. Я насилу разбудил Петра, его невестку и Зденку. Мы собрались перед домом и через несколько минут ожидания увидали возвращавшегося Георгия с мальчиком на руках. Он нашел его без чувств на большой дороге, но мальчик скоро пришел в себя и не казался больнее прежнего. На вопросы он отвечал, что дедушка ему ничего не сделал, что они вышли вместе, чтобы лучше поговорить, но только что очутились на воздухе, мальчик лишился чувств сам не помнит как. А Горша исчез.

Остальную часть ночи мы, конечно, уже провели без сна.

На следующее утро я узнал, что по реке, которая пересекала большую дорогу в четверти мили от деревни, шел лед, что бывает здесь осенью и весной. Переправа стала невозможной на несколько дней, и мне нечего было и думать об отъезде. Впрочем, если б я и мог уехать, то все-таки любопытство, да и другое чувство при этом удерживали меня. Чем более я видел Зденку, тем более чувствовал к ней влечение. Я, mesdames, не из тех людей, которые верят во внезапную и непреодолимую страсть, столь часто встречаемую в романах; но думаю, что бывают случаи, когда любовь развивается быстрее, нежели обыкновенно. Оригинальная красота Зденки, ее странное сходство с герцогиней де-Грамон, от которой я бежал из Парижа и которую теперь находил тут, в живописном костюме, говорящую на чужом, звучном языке, эта характерная черточка на лбу, из-за которой я двадцать раз хотел лишить себя жизни, – все это, соединенное с особенностью моего положения и всем тем чудесным, среди чего очутился я, теперь способствовало развитию в душе моей такого чувства, которое при других обстоятельствах сказалось бы лишь вскользь и слегка.

В течение дня я услыхал, как Зденка говорила меньшому брату:

– Что́ ты обо всем этом думаешь, Петро? Неужели и ты подозреваешь отца?

– Я не смею его подозревать, тем более что мальчик говорит, что он ему не сделал никакого вреда. А если он и исчез так внезапно, то ты ведь знаешь, что и ранее этого он всегда так делал и никогда никому не отдавал отчета в своих отлучках.

– Знаю, – отвечала Зденка, – а потому нужно спасти его: ты ведь знаешь Георгия…

– Знаю, знаю. Говорить с ним бесполезно; а вот мы спрячем кол его, а за другим он не пойдет; по сю сторону гор ведь ни одной осины не найти.

– Да, да, спрячем кол, но только не скажем об этом детям; они проболтались бы при Георгии.

– Осторожно надо, конечно, – сказал Петр, и они разошлись.

Наступила ночь; о старике Горше не было ни слуху, ни духу. Я, как накануне, лежал у себя на кровати, и луна полным светом заливала комнату. Когда сон уже начал путать мои мысли, я вдруг как бы инстинктивно почувствовал близость старика. Я открыл глаза и увидал его бледное лицо, прильнувшее к окну. На сей раз я хотел встать, но это оказалось невозможным: члены мои были точно парализованы. Пристально посмотрев на меня, старик отошел от окна, и я слышал, как он обошел вокруг дома и постучался в окно комнаты, где спали Георгий с женой. Ребенок зашевелился и простонал во сне. На несколько времени все затихло, потом снова раздался стук в окошко. Ребенок снова застонал и проснулся.

– Это ты, дедушка? – проговорил он.

– Я, – отвечал глухой голос. – Я принес тебе ятаганчик.

– Да я не смею уйти, отец запретил!

– Тебе и незачем уходить из дому, открой мне только окошко и поцелуй меня!

Ребенок встал, и я услыхал, как отворилось окно. Тогда, собрав все свои силы, я соскочил с постели и стал колотить в перегородку. Георгий тотчас же проснулся и встал. Я услышал, как он ругнулся; жена его громко вскрикнула, а через миг весь дом стоял кругом обомлевшего ребенка… Горша исчез, как накануне. С трудом привели мы мальчика в чувство, но он был очень слаб и еле дышал. Бедняжка не знал причины своего обморока. Мать и Зденка приписывали его страху ребенка, что его застали в запрещенном разговоре с дедушкой. Я ничего не говорил. Когда малютка успокоился, все, кроме Георгия, снова улеглись.

На заре я услыхал, что Георгий будит жену, потом они стали шептаться; к ним присоединилась Зденка, и я различал ясно, что женщины плакали.

Ребенок умер. Прохожу молчанием отчаяние семьи. Meжду тем никто не приписывал его смерти старику Горше. По крайней мере, открыто этого никто не говорил.

Георгий молчал, но выражение его лица, всегда пасмурное, было теперь страшно. Старик не показывался дня два. В ночь на третьи сутки (когда похоронили малютку) мне показалось, что кто-то бродит вокруг дома и точно кто-то зовет по имени оставшегося в живых мальчика. Мне показалось даже, что на мгновение старик Горша заглянул в мое окошко, но я не мог дать себе отчета, было ли это на самом деле, или мне только представилось, так как в ту ночь луна была задернута тучами. Я все-таки счел нужным сообщить об этом Георгию. Тот стал допытываться у ребенка, который отвечал, что действительно слышал, как его звал дедушка, и что он видел его в окно. Георгий строго-настрого приказал сыну разбудить себя, как только старик появится вновь…

Все эти обстоятельства нисколько не мешали развиваться чувству нежности моей к Зденке.

Днем я не мог говорить с ней наедине. Когда наступила ночь, мысль о близком отъезде болезненно заныла во мне. Комната Зденки была отделена от моей сенями, которые с одной стороны вели на улицу, а с другой во двор. Хозяева мои уже улеглись, когда мне пришла мысль пойти побродить по деревне, чтобы несколько рассеяться. Выйдя в сени, я увидал, что дверь в комнату Зденки была приотворена.

Я невольно остановился.

Знакомый шорох платья заставил забиться мое сердце. Вслед за этим до меня донеслась напеваемая вполголоса песня. Это было прощание со своей красавицей одного сербскаго краля [Имеется в виду сербский король.], отправлявшегося на войну.

«“О мой юный тополь, – говорил старый краль, – я ухожу на войну, и ты забудешь меня.

Деревья, растущие у подножья горы, стройны и гибки, но стройнее и гибче твой юный стан. Красны ягоды рябины, что́ колышет ветер, но уста твои алее рябиновых ягод! А сам я что́ старый дуб без листьев, и борода моя белее, чем пена Дуная! И ты забудешь меня, сердце мое, и умру я с тоски, потому не посмеет ворог убить старого краля”.

И отвечала красавица: “Клянусь остаться тебе верной и не забыть тебя вовек. Если нарушу я клятву, то приди по смерти своей и высоси из сердца моего кровь”.

И сказал старый краль: “Аминь!” И ушел он на войну. И красавица его скоро забыла!..»

Тут Зденка замолкла, точно боялась кончать песню. Я уже более не сдерживал себя. Этот нежный выразительный голос был положительно голос герцогини де-Грамон… Забыв все на свете, я толкнул дверь и вошел. Зденка только что сняла с себя что-то вроде казакина, что́ носят там женщины. Одна шитая золотом и красным шелком рубашка и пестрая юбка, стянутая у талии, облекали теперь ее стройные члены. Ее прекрасные белокурые косы были расплетены, и в этой полуодежде еще обаятельнее рисовалась передо мной ее красота. Не рассердясь, по-видимому, на меня за мое внезапное вторжение, она однако смутилась и слегка покраснела.

– Ах, зачем ты пришел, – заговорила она, – и что́ подумают обо мне, если застанут нас вместе?

– Зденка, жизнь моя, будь покойна, – сказал я ей, – все кругом спит, только один кузнечик в траве да стрекоза в воздухе могут услышать то, что́ нужно мне сказать тебе.

– Уйди, уйди, милый, увидит нас брат, – я погибла!

– Зденка, я не уйду отсюда до тех пор, пока ты не обещаешь мне любить меня всегда, как обещала своему кралю красавица в твоей песне. Я скоро уезжаю, Зденка; кто знает, когда мы снова увидим друг друга? Зденка, я люблю тебя больше души своей, больше спасения моего… жизнь и кровь моя – твои… Неужели ты не дашь мне и часа времени?

– Многое может случиться в течение часа, – задумчиво ответила Зденка, но оставила свою руку в моей. – Ты не знаешь моего брата, – продолжала она, вздрагивая, – у меня есть предчувствие, что он придет.

– Успокойся, Зденка моя, – сказал я ей, – брат твой устал от бессонных ночей, его убаюкал ветер, что́ шелестит в деревьях; глубок его сон, длинна наша ночь, и я прошу у тебя только часа!.. А потом прости и, может быть, навсегда.

– О нет, нет, не навсегда! – живо заговорила Зденка и отшатнулась от меня, будто испугавшись своего голоса.

– О Зденка, – воскликнул я, – тебя одну я вижу, тебя лишь слышу, я более не волен в себе, я послушен какой-то высшей власти, прости мне, Зденка!

И как безумный я прижал ее к сердцу.

– Нет, ты не друг мне, – сказала она, вырываясь из моих рук, и забилась в глубь комнаты.

Не знаю, что отвечал я ей в эту минуту, так как сам испугался вдруг своей смелости, не потому, чтоб она в подобных случаях не помогала мне, а потому что, несмотря на увлечение страсти, я повиновался неотразимому чувству уважения к невинности Зденки.

Правда, я попытался было начать какие-то медовые любезности, которые имели, вообще, успех у красавиц тогдашнего времени, но вскоре сам устыдился их и умолк, видя, что молодая девушка в простоте своей и не догадывалась даже о том смысле этих речей, который вам, mesdames, вижу по вашим улыбкам, понятен с полуслова.

Итак, я стоял перед ней, не зная, что делать, как вдруг она вздрогнула и устремила в окно испуганный взор.

Я следил за направлением ее глаз и ясно увидал старого Горшу, смотревшего на нас в окошко.

В ту же минуту я почувствовал, как тяжелая рука опустилась мне на плечо.

Я обернулся. То был Георгий.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он меня.

Смущенный этим внезапным обращением, я указал ему на его отца, который все еще стоял у окна и исчез, лишь только Георгий его заметил.

– Я услыхал старика и пришел предупредить сестру твою, – сказал я.

Георгий посмотрел на меня так, будто хотел проникнуть взглядом до самой глубины моей души. Затем, взяв меня за руку, он привел меня в мою комнату и вышел, не сказав ни слова.

На следующий день семья сидела перед дверью дома, за столом, уставленным молочной пищей.

– Где мальчик? – спросил Георгий.

– На дворе, – отвечала мать, – он играет в свою любимую игру, воображает, что дерется с турками.

Только что выговорила она это, мы, к нашему крайнему изумлению, увидали огромную фигуру старого Горши, медленно шедшего к нам из лесу, точь-в-точь как это было в день моего приезда.

– Милости просим, батюшка, – промолвила еле слышно его невестка.

– Милости просим, батюшка, – повторили тихо Зденка и Петр.

– Батюшка, – сказал Георгий твердым голосом, но весь изменившись в лице, – мы ждем тебя, чтобы ты прочел молитву!

Старик отвернулся, сдвинув брови.

– Сию же минуту читай молитву, – повторил Георгий, – да перекрестись, или… клянусь Св. Георгием…

Зденка и ее невестка нагнулись к старику, умоляя его прочитать молитву.

– Нет, нет и нет, – отвечал тот. – Он не смеет мне приказывать, а если будет настаивать на своем, я прокляну его!

Георгий встал и бросился в дом. Он вскоре вернулся с бешенством во взгляде.

– Где кол? – закричал он. – Куда вы дели кол?

Зденка и Петр переглянулись.

– Труп! – сказал тогда Георгий старику. – Что́ ты сделал с моим старшим сыном? Отдай мне сына, труп!

Так говоря, он становился все бледнее, и глаза его разгорались полымем.

Старик смотрел на него недобрым взглядом и не шевелился.

– Да где же этот кол, кол где? – воскликнул Георгий. – Пусть на голову того, кто его спрятал, обрушатся все несчастья, которые нас ждут.

В эту минуту раздался веселый смех меньшего мальчика, и он выехал к нам верхом на огромном колу, который волочил за собой, крича так, как кричат сербы, вступая в бой с неприятелем.

При этом появлении Георгий вспыхнул весь, выхватил у ребенка кол и бросился на отца. Тот испустил какой-то рев и кинулся бежать по направлению к лесу с такой быстротой, что по его годам это казалось сверхъестественным.

Георгий гнался за ним через поле, и они вскоре исчезли у нас из виду.

Солнце уже зашло, когда Георгий вернулся домой, бледный как смерть, со взъерошенными волосами. Он сел к огню, и мне показалось, что зубы у него стучали. Никто не осмелился его расспрашивать. Когда наступил час, когда семья обыкновенно расходилась, он, казалось, вполне овладел своей прежней энергией; отозвав меня в сторону, он сказал мне самым непринужденным тоном:

– Дорогой гость, я был на реке, она очистилась ото льда, проезд есть, и ничто не задерживает тебя здесь более. Тебе нет надобности прощаться с моей семьей, – прибавил он, взглянув на Зденку. – Она тебе моими устами желает всякого благополучия и надеется, что и ты о нас сохранишь доброе воспоминание. Завтра чем свет ты найдешь лошадь свою оседланной и проводника, готового пуститься с тобой в путь. Прощай, вспоминай иногда своих хозяев и прости им, если твоя жизнь у них не была такой спокойной, как бы ты желал.

Жесткие черты Георгия в эту минуту казались почти дружелюбными. Он проводил меня в мою комнату и пожал мне руку в последний раз. Потом снова вздрогнул, и снова зубы его застучали точно от холода.

Оставшись один, я и не подумал ложиться, как вы себе легко можете представить. Разные мысли теснились в моей голове. Я уже несколько раз в жизни любил. Я испытал припадки и нежности, и досады, и ревности, но никогда еще, даже во время разлуки с герцогиней де-Грамон, я не ощущал такой тоски, какая в настоящую минуту сжимала мне сердце. Еще солнце не взошло, как я уже облекся в свое дорожное платье и думал сделать последнюю попытку увидаться со Зденкой, но Георгий уже ждал меня в сенях. Всякая возможность свидания с ней исчезла.

Я вскочил на лошадь и дал ей шпоры. Я обещал себе на возвратном пути из Ясс завернуть в эту деревню, и эта надежда, хотя и отдаленная, мало-помалу развеяла мои грустные мысли. Я уже с удовольствием думал о своем возвращении, и разыгравшееся воображение заранее рисовало мне сладостные подробности, как вдруг неожиданное движение моей лошади чуть не выбило меня из седла. Конь стал, вытянул передние ноги и фыркнул, как бы чуя близкую опасность. Я внимательно огляделся во все стороны и увидел шагах в ста от нас волка, рывшегося в земле. Заметив нас, он бросился бежать. Я вонзил шпоры в бока моего скакуна и заставил его двинуться с места. Я увидал тогда на том месте, где рылся волк, свежевырытую яму. Кроме того, мне показалось, что там на несколько вершков над землей торчал кол. Впрочем, я этого за верное не утверждаю, так как очень быстро проехал мимо этого места.

Здесь маркиз остановился и взял щепотку табаку.

– Как, и все? – спросили дамы.

– Увы, не все! – отвечал д’Юрфе. – То, что́ мне теперь придется вам рассказывать, мне очень тяжело вспоминать, и я дорого бы дал, чтоб освободить себя от этого воспоминания. Дела, по которым я прибыл в Яссы, задержали меня там долее, нежели я предполагал. Для приведения их к концу требовалось полгода. Как вам сказать? Печальная истина, но тем не менее все-таки истина, что на свете нет прочных чувств. Успех моих переговоров, одобрения, получаемые мной от Версальскаго кабинета, словом, политика, эта противная политика, наделавшая нам столько хлопот, и за это последнее время не преминула ослабить в моем сердце воспоминания о Зденке. К тому же прибавьте, что супруга господаря Молдавского, красавица и в совершенстве владевшая нашим языком, стала видимо отличать меня из среды других молодых иностранцев, находившихся в то время в Яссах. Воспитанный в правилах французской любезности, с галльской кровью в жилах, я не мог, конечно, отвечать неблагодарностью на лестные для меня знаки внимания красавицы, и в видах интересов Франции, которой имел честь быть представителем при ее супруге, постарался усердно доказать, насколько почитал приятнейшим для себя долгом повиноваться желаниям его прекрасной половины. Настоящие выгоды моего отечества я всегда разумел, mesdames, как вы видите…

Отозванный на родину, я возвращался той же дорогой, которой ехал в Яссы.

Я более не думал ни о Зденке, ни о ее семье, когда однажды, едучи полем, услыхал где-то колокол, прозвонивший восемь раз. Звук его показался мне как бы знакомым, и мой проводник сказал мне, что звонят в ближней обители. Я спросил, как она называется, и узнал, что то был монастырь Божьей Матери под дубом. Я немедленно пришпорил лошадь и вскоре очутился у монастырских врат. Отшельник впустил нас и указал помещение для приезжих, но оно было битком набито богомольцами, и я спросил, нельзя ли найти ночлег где-нибудь в деревне.

– Да и не один найдется, – отвечал, тяжело вздыхая, отшельник. – Благодаря проклятому Горше, там много пустых домов стало.

– Что́ это значит? Разве старый Горша еще жив?

– Нет, он-то должным порядком лежит в сырой земле, пронзенный колом в сердце… Но он высосал кровь внуку, маленькому сыну Георгия. Мальчик пришел однажды ночью, плача и говоря, что ему холодно, и просил, чтоб его впустили. Дура мать, несмотря на то что сама его хоронила, не имела духа отправить его снова на кладбище и впустила его. Он тогда бросился на нее и засосал ее до смерти. Когда ее схоронили, она в свою очередь пришла за кровью своего меньшего сына, потом высосала кровь у мужа и у деверя. Всех постигла одна участь.

– А Зденка? – спросил я трепетно.

– Ну, эта помешалась с горя, бедняжка! Лучше и не говорить о ней…

Ответ старика был загадочен, но у меня не стало духа спрашивать далее.

– Вампиризм заразителен, – продолжал отшельник. – Много семей в деревне страдают им, много семей вымерло до последнего члена, и если хочешь послушаться меня, останься на ночь в монастыре; если тебя в деревне и не съедят вурдалаки, так все же натерпишься столько страху, что голова твоя поседеет как лунь, прежде чем успею я прозвонить к заутрене. Я хоть и бедный монах, – продолжал он, – но щедроты путешественников дают мне возможность заботиться обо всех их нуждах. Есть у меня отличный творог и такой изюм, что у тебя от одного вида его слюнки потекут; найдется и несколько бутылок токайского, которое не уступит и тому, что́ подается за столом его святейшества патриарха…

Мне показалось, что в эту минуту говорил скорее трактирщик, чем отшельник, что он нарочно рассказал мне обо всех этих ужасах, чтобы вызвать меня к подражанию в щедротах тем странникам, которые давали святому человеку возможность заботиться об их нуждах. Да и притом слово страх производило на меня всегда то же действие, как на боевого коня звук трубы. Мне бы самого себя стало стыдно, если б я тотчас затем не собрался в путь. Мой проводник, дрожа, попросил позволения остаться в монастыре, на что́ я охотно согласился.

И употребил около получаса, чтобы добраться до деревни, которую нашел пустой. Нигде ни огонька, ни песни. Молча проехал я мимо всех этих домов, по большей части мне знакомых, и достиг наконец избы Георгия. Было ли то романическим чувством или просто юношеской смелостью, только я решился ночевать здесь.

Я слез с лошади и постучался у ворот. Ответа не было. Я толкнул ворота, они растворились, визжа петлями, и я вошел на двор. Привязав под каким-то навесом моего коня, не расседлывая его, сам я направился к дому. Ни одна дверь не была заперта, а между тем в доме, казалось, никто не жил. Комната Зденки имела вид покинутой только накануне. Несколько платьев валялись еще на постели. Кое-какие золотые вещицы, подаренные мною, и между прочими небольшой эмаленный крестик, купленный мною в Пеште, блестели на столе при свете луны. Сердце во мне невольно сжалось, несмотря на то что любовь давно миновала… Я вздохнул, завернулся покрепче в плащ свой и улегся на кровати. Меня вскоре одолел сон. Не помню подробностей, но знаю, что привиделась мне тут Зденка, прелестная, наивная и любящая, как тогда, прежде. Я укорял себя, глядя на нее, за эгоизм свой и непостоянство. «Как же это мог я, – спрашивал я себя, – забыть эту милую девочку, которая так любила меня?» Мысль о ней вскоре смешалась с воспоминанием о герцогине де-Грамон, и в этих двух образах я уже видел одну и ту же особу. Я кинулся к ногам Зденки и умолял ее о прощении. Все существо мое, вся душа преисполнились каким-то невыразимым ощущением грусти и счастья… Так снилось мне, как вдруг я наполовину проснулся от какого-то приятного звука, подобного шелесту колосьев, колеблемых ветром. Мне почудились говор этих колосьев и пение птиц, к которым как бы примешивался отдаленный шум падающих вод и тихий шепот древесных листьев. Затем показалось мне, что все эти звуки сливались воедино – в шуршанье женского платья, – и на этой мысли я остановился. Открыв глаза, я увидал у своей кровати Зденку. Луна светила так ясно, что я хорошо мог различать мельчайшие подробности этих дорогих мне когда-то черт, но всю прелесть которых я как бы понял только сейчас, во сне. Мне показалось, что Зденка еще похорошела и развилась. На ней был тот же небрежный наряд, как в тот раз, когда я видел ее одну: простая рубашка, шитая золотом и шелком, и юбка, стянутая у талии.

– Зденка, – воскликнул я, быстро подымаясь на моем ложе. – Зденка, ты ли это?

– Да, это я, – отвечала она тихим и грустным голосом, – да, это твоя Зденка, которую забыл ты. Ах, зачем не вернулся ты раньше? Все теперь кончено; тебе нужно уезжать сейчас, еще мгновение, – и ты пропал! Прощай, друг мой, прощай навсегда!

– Зденка, – сказал я, – ты перенесла много горя, мне говорили; побеседуй со мной, тебе легче будет!

– О, друг мой, не верь всему, что́ тебе про нас говорят, но уезжай, уезжай скорее, не то погибнешь, безвозвратно погибнешь!..

– Но, Зденка, что́ же угрожает мне? Неужели ты мне не дашь и часу, одного часу, поговорить с тобой?

Зденка вздрогнула и вдруг словно вся переменилась.

– Хорошо, – сказала она, – час, один час, не правда ли, как тогда, когда я пела песню о старом крале и ты пришел ко мне в комнату… Ты этого хочешь? Хорошо, даю тебе этот час… Ах, нет, нет, – вскликнула она вдруг опять, спохватясь, – уходи, уходи!.. Беги скорее, уезжай, говорю тебе… Беги, пока еще можешь.

Дикая энергия одушевляла ее черты.

Мне непонятна была причина, заставлявшая ее говорить так, но она была так хороша, что я решил остаться помимо ее воли. Уступив, наконец, моим просьбам, она села подле меня, заговорила о прошлом и призналась, что полюбила меня с первого взгляда… И по мере того как говорила она, мне все яснее сказывалась какая-то странная перемена, совершившаяся в ней. Это была уже не та, знакомая мне прежде, сдержанная, застенчивая, вечно краснеющая девушка. В движениях ее, в блеске глаз было что-то нескромное, не девически смелое и вызывающее…

«Неужели возможно, – говорил я сам себе, – что Зденка не была той чистой и невинной девушкой, какой казалась она мне полгода тому назад? Неужели она надевала только личину, из боязни брата? Неужели меня одурачила ее заемная скромность? Но тогда зачем же заставлять было меня уехать? Или это какое-нибудь утонченное кокетство? А я-то воображал, что знаю ее!.. А впрочем, не все ли равно! Если Зденка не Диана, как я воображал, так все же она может быть сравнена с другой богиней, не менее прелестной, а я со своей стороны предпочитаю, конечно, участь Адониса участи Актеона».

Если эта классическая фраза, сказанная мной самому себе, кажется вам теперь не к месту, mesdames, то потрудитесь вспомнить, что я имею удовольствие рассказывать вам случай, происходивший в 1769 году. Мифология была тогда в духе времени, а я не имел претензии опережать свой век. С тех пор многое изменилось, и еще очень недавно революция, уничтожив воспоминания язычества в одно время с христианской религией, возвела на их место новое божество – Разум. Культ этого божества никогда не был моим, когда я находился в женском обществе, а в то время, о котором я говорю, я тем менее был расположен приносить ему жертвы. Я без стеснения предался чувству, которое влекло меня к Зденке, и радостно отвечал на ее заигрывания… В сладостном забытье прошло несколько времени, в течение коего я, забавляясь между прочим примериванием на Зденке то одной, то другой из найденных мной на ее столе драгоценных вещиц, вздумал надеть ей на шею эмалевый крестик, о котором я имел уже случай упомянуть. Едва поднял я его над нею, Зденка отскочила, вздрогнув.

– Довольно дурачества, милый, – сказала она, – брось эти побрякушки и поговорим о тебе и о твоих намерениях!

Смущение Зденки заставило меня невольно задуматься. Разглядывая ее пристальнее, я заметил, что у нее на шее не было, как прежде, тех образков и ладонок, которые сербы носят обыкновенно с самого раннего детства и до смерти.

– Зденка, – сказал я, – где же все образки, которые носила ты на шее?

– Потеряла, – отвечала она нетерпеливо и тотчас же переменила разговор.

Во мне заныло вдруг какое-то смутное предчувствие недоброго. Я собрался ехать. Зденка остановила меня.

– Как, – сказала она, – ты просил у меня час времени и уезжаешь, едва проведя со мной несколько минут?

– Зденка, – ответил я, – ты была права, уговаривая меня уехать; я слышу шум и боюсь, чтобы нас не увидали с тобой!

– Будь покоен, друг мой, все спит кругом, и только кузнечик в траве да стрекоза в воздухе могут услышать, что́ я хочу сказать тебе.

– Нет, нет, Зденка, я должен ехать…

– Постой, постой, – заговорила Зденка, – я люблю тебя больше души своей, больше своего спасения; ты сказал мне, что жизнь твоя и кровь – мои…

– Но брат твой, Зденка… я предчувствую, он придет!

– Успокойся, сердце мое, брат мой спит, убаюканный ветром, что́ шелестит в деревьях; глубок его сон, длинна эта ночь, и я у тебя прошу только часа!

Говоря это, Зденка была так хороша, что безотчетный страх, волновавший меня, стал уступать желанию остаться с ней. Какая-то смесь боязни и невыразимой неги наполняла все существо мое. По мере того как воля моя ослабевала, Зденка делалась все нежнее, так что я решился уступить, но быть однако настороже. Но, увы! как я уже сказал, я бывал всегда благоразумен только наполовину, и когда Зденка, заметив мою сдержанность, предложила мне согреться от ночного холода несколькими глотками доброго вина, приобретенного ею, говорила она, у отшельника, я согласился с послушностью, заставившей ее улыбнуться. Вино произвело свое действие. На втором стакане впечатление, произведенное на меня эпизодом с крестиком и образками, совершенно изгладилось. Зденка в своем небрежном наряде, с полурасплетенными белокурыми волосами, в блестевших при свете луны запястьях [Слово «запястье» употреблено здесь в старом, уже исчезнувшем значении: «браслет, обручье», то есть украшение, носимое на запястье.], показалась мне неотразимо прекрасной. Я более не сдерживал себя и заключил ее в свои объятья…

Тогда, mesdames, произошло одно из тех таинственных указаний, объяснения коим я никогда найти не мог, но в которые опыт заставил меня наконец поверить, хотя до тех пор я далеко не был расположен допустить их.

Я так сильно обнял Зденку, что вследствие этого движения одна из оконечностей креста, виденного вами и надетого на меня перед отъездом моим из Парижа герцогиней де-Грамон, вонзилась мне в грудь. Боль, которую я испытал при этом, была точно луч света, озаривший меня внезапно. Я глянул на Зденку – и увидал, что над ее чертами, все еще прекрасными, витала смерть, что глаза ее ничего не видели и что улыбка ее была лишь судорогой агонии на лице мертвеца. В то же самое время я ощутил в комнате острый запах непритворенного склепа. Ужасная истина открылась мне во всем безобразии своем, и я слишком поздно припомнил предостережения отшельника. Я понял, в каком находился отчаянном положении, и почувствовал, что все зависело от моей смелости и присутствия духа. Я отвернулся от Зденки, чтобы не дать ей заметить того, что, вероятно, выражалось на лице моем. Взгляд мой невольно обратился к окну, и я увидал страшного Горшу, опиравшегося на окровавленный кол и смотревшего на меня взглядом гиены. В другом окне стоял Георгий, в эту минуту ужасно походивший на отца. Оба они, казалось, следили за каждым моим движением, и было ясно, что они бросятся на меня при малейшей попытке бежать. Я сделал поэтому вид, что не заметил их, и имел настолько силы воли, что продолжал все так же ласкать Зденку, будто ничего не случилось, но в то же время только и думал, как бы мне спастись. Я видел, что Горша и Георгий переглядываются со Зденкой и начинают терять терпение. И тут же во дворе послышались мне женский голос и плач детей, но такие ужасные, что их можно было скорее принять за вытье диких кошек.

«Пора убираться, – сказал я сам себе, – и чем скорее, тем лучше!»

И, обратясь к Зденке, я заговорил с ней настолько громко, чтобы страшные родственники ее могли слышать:

– Я устал, милая моя, мне бы хотелось лечь и поспать несколько часов, но надо прежде накормить мою лошадь. Прошу тебя, не уходи и подожди меня здесь.

Я приложил губы к ее похолодевшим и бледным устам и вышел. Лошадь свою нашел я всю в пене и рвущейся из-под навеса. Ржание, которым она встретила меня, обдало меня холодом, так как я боялся, как бы оно меня не выдало. Но вурдалаки, слышавшие, конечно, разговор мой со Зденкой, не трогались с места. Тогда я, удостоверясь, что ворота не заперты, быстро вскочил в седло и вонзил сразу шпоры в бока моего скакуна. Выскакав из ворот, я успел только заметить, что толпа, собравшаяся вокруг дома и стоявшая, прильнув лицами к стеклам, была весьма многочисленна. Полагаю, что мой внезапный выезд озадачил их, так как в первые минуты затем я в молчании ночи различал только однообразный топот несшегося подо мной коня.

Я уже готов был поздравить себя с благополучным концом этой истории, как вдруг услыхал за собой шум, подобный вою урагана в горах. Тысячи голосов стонали, ревели и точно спорили друг с другом. Потом вдруг все смолкло, и раздался как бы мерный гул и топот нескольких бегущих пехотинцев.

Я подгонял шпорами коня моего до крови. Жилы мои чуть не разрывались от пожиравшего меня лихорадочного огня, и, между тем как все усилия мои направлены были к тому, чтобы сохранить еще некоторое присутствие духа, я услыхал позади себя голос, взывавший ко мне:

– Погоди, погоди, милый! Я люблю тебя более души своей, более своего спасения! Постой, постой, твоя кровь – моя!

В то же время холодное дыхание коснулось моих ушей, и Зденка прыгнула на круп моей лошади.

– Сердце мое, душа моя! – говорила она мне. – Я только тебя вижу, только тебя хочу; я не властна над собой, я повинуюсь высшей власти; прости меня, милый, прости меня!..

И, обвив меня руками, она старалась опрокинуть меня и укусить за горло. Страшная борьба завязалась между нами. Долго защищался я с трудом, но наконец напряг все силы, схватил Зденку одной рукой за пояс, а другой за косы и, приподнявшись на стременах, швырнул ее наземь.

Тотчас затем силы оставили меня, и я впал в бред. Тысячи безумных и страшных образов преследовали меня, угрожая мне. Сначала Георгий и брат его Петр все бежали по краям дороги и старались перерезать мне путь. Им это не удавалось, и я радовался уже этому, когда, обернувшись, увидел старого Горшу, который, опираясь на свой кол, делал при помощи его неимоверные прыжки, подобно тирольцам, перекидывающимся через обрывы. Но и Горша остался позади. Тогда невестка его, волочившая за собой двоих детей, подкинула ему одного из них, которого он и поймал на острие кола. Орудуя им как пращой, он изо всех сил пустил ребенком в меня. Я избег удара, но детеныш со свирепой цепкостью бульдога так и вцепился в шею моей лошади, и мне еле-еле удалось оторвать и скинуть его. Горша кинул в меня другим ребенком, но этот свалился под копыта лошади, и она раздавила его… Не знаю, что́ было далее, но когда я очнулся – было уже светло и я лежал на краю дороги, а рядом со мной издыхала моя лошадь.

Так кончилось, mesdames, это мое любовное похождение, которое должно было, казалось бы, навсегда отбить у меня охоту искать новых. Из остающихся в живых бабушек ваших некоторые могли бы сообщить вам, насколько в действительности стал я с течением времени более благоразумным.

Как бы ни было, но я и теперь еще содрогаюсь при мысли, что, попадись я во власть моих врагов, – я бы в свою очередь стал вампиром; но Провидение не допустило до этого, и я, mesdames, не только не жажду вашей крови, но готов за вас и всю свою отдать до последней капли.

1839

Примечания

…князей Меттерниха и Гарденберга и графа Нессельроде. – Речь идет о знаменитом Венском конгрессе 1814–1815 годов – конференции, на которой вырабатывались договора, нацеленные на обустройство жизни Европы после французской революции 1789 года и наполеоновских войн. В конгрессе, проходившем под председательством князя Меттерниха, участвовали представители всех стран Европы (кроме Османской империи). Среди влиятельнейших фигур конгресса были сам князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних-Виннебург-Бейльштейн (1773–1859) – австрийский дипломат из рода Меттернихов; канцлер Пруссии князь Карл Август фон Гарденберг (1750–1822) и граф Карл Васильевич Нессельроде (или Карл Роберт фон Нессельроде, 1780–1862) – русский государственный деятель немецкого происхождения, предпоследний канцлер Российской империи и министр иностранных дел Российской империи.

…я был страстно влюблен в хорошенькую герцогиню де-Грамон. – Во французском оригинале А.К. Толстого в написании этой фамилии, конечно, никакого дефиса нет: герцогиня именуется «de Gramont». Все написания имен собственных в рассказе даны именно так, как они обозначены в переводе с французского Болеслава Маркевича.

Аббат Августин Кольмэ в своем любопытном сочинении о привидениях приводит страшные тому примеры. – Имеется в виду Огюстен Кальме (Augustin Calmet), урожденный Антуан Кальме и известный под религиозным именем Дом Кальме (1672–1757), – аббат-бенедиктинец родом из Лотарингии. Занимался преимущественно экзегетическими, историческими и богословско-археологическими исследованиями. В данном случае речь идет о его книге «Трактат о явлениях духов и о вампирах или привидениях Венгрии, Моравии и проч.» («Trait sur les apparitions des esprits et sur les vampires ou les revenans de Hongrie, de Moravie, etc.», 1746).

Николая Васильевича Гоголя (1809–1852) столько раз называли «великим писателем» и «признанным классиком русской литературы», что повторять эти слова даже как-то неудобно. И тем не менее – действительно великий и действительно классик. Над романом «Гетьман» писатель работал, будучи совсем молодым человеком – в возрасте 21–23 лет. Роман ему чем-то не понравился, и Н.В. Гоголь его сжег (видимо, он не верил, что «рукописи не горят», поэтому поступил так не только с «Гетьманом»). Остались лишь две главы и несколько черновых набросков. Глава, названная Н.В. Гоголем «Кровавый бандурист», включена в этот сборник.