Странники

*сложность может быть бесконечной*

Это была неповторимая неделя. Долгое алкогольное голодание в кланах привело к шести-семидневному запою, из которого я не выходил ни на минуту. И днём-то я пил, и вечером пил, и полночи, болтая с прекрасной дамой о том о сём, я пил; перед рассветом засыпал на диванчике, а часов в десять утра просыпался, ещё пьяный, напротив поддельного окна с видом на морской утёс, доставал из синтезатора новую порцию пива и пил. Глотки давались с трудом: казалось, ещё чуть-чуть — и стошнит, но я превозмогал себя, а после первой пинты дело двигалось намного легче; к пиву возвращался его восхитительно-сладковатый привкус, и голова моя становилась как воздушный шарик.

На четвёртый день Анжела Заниаровна нарушила моё затворничество и вызвала в комнату А674. Я сидел перед ней на достопамятном кубическом сиденье и благоухал перегаром, а Чёрный Кардинал с сузившимися от ненависти зрачками извинялась перед моей опухшей рожей за эксцессы, имевшие место во время похода на фабрику.

В тот день меня официально произвели в должность мальчика на побегушках в Катином ангаре, назначили символическую зарплату в размере двадцати единиц и выдали карточку, позволявшую бесплатно (но лимитировано) пользоваться служебными синтезаторами пищи. Также я получил право после Нового года попытать счастья на вступительных экзаменах в академию, из чего следовала необходимость сию же минуту обкладываться учебниками и готовиться к поступлению.

После нового назначения мне волей-неволей пришлось оторвать себя от дивана и ходить. Но возможностью протрезветь я не воспользовался, а наоборот, отдохнув за счёт пивной диеты, с четверга перешёл на напитки покрепче. Утром я, как аристократ, выпивал стакана два шампанского и весь рабочий день ходил по ангару, как болван, теряя гаечные ключи, сквернословя и ничего не понимая, а вечером шёл в «Ад» и надирался основательно.

Даниэль научил меня играть в бильярд. В «Аду» было оборудовано несколько столиков, и мы с Катей сражались против них с Леной. Мне не нравились полосатые шары, но они постоянно мне попадались — и приносили удачу. Я хорошо усвоил, что в двадцать втором веке угол падения по-прежнему равен углу отражения, и если б мы играли на деньги, у моего невезения в любви появилась бы объективная причина. Из «Ада» я возвращался с головной болью и никотиновой сухостью во рту. А тут ещё Ленка. В будущем уже не помнили, что стрижка под девушку Амели из одноимённого сериала вышла из моды, и хорошо забытое старое в очередной раз сделалось новым. Ленка постриглась под Амели и стала смотреться чудовищно.

Лиона в «Rattles Hell» заглянула всего пару раз — и то мимоходом. Катя сказала, что у неё паранойя, и она заперлась дома, как Евгений Онегин. Я был рад её отсутствию. Я чувствовал, что говорил с Лионой неправильно, поучал её, словно маразматичный старикашка, и сам на её месте не стерпел бы подобного обращения. Да и вообще удивительно, как это нашим с ней путям удалось пересечься. В 2005-ом году я лишь мельком мог лицезреть подобных Лионе девушек на Кутузовском проспекте идущими от выхода из банка или клуба к дорогому и бесполезному автомобилю, вроде «Кадиллака». В Городе, впрочем, самые богатые люди могли позволить себе немногим больше, чем самые бедные, и потому частые наши встречи всё-таки объяснимы.

Я прекратил разводить в «Rattles Hell» душеспасительные беседы, хотя в обществе крутобоких стаканов меня так и тянуло на рассуждения о трансцендентальном и экзистенциальном.

— Курить полезно! Ха-ха! Хочу зелёный «Кадиллак» и килограмм ЛСД!

Катя говорила, что я исправляюсь, Чёрный Кардинал говорила, что я интегрируюсь в цивилизованное общество, а я пил себе пиво, «Plastic Heart», «Green Devil», шампанское и водку, отплясывал на стеклянном танцполе и думал, что авось пронесёт. Авось не исправлюсь и не интегрируюсь.

— Катя, тебе нравится слово «почвовед»? Я от него тащусь. По-чво-вед. Один мой приятель пошёл на него учиться. Ха! Теперь он стал матёрым почвоведом!

На выходных Катя сводила меня в трёхмерный кинотеатр. Сеанс влетел в копеечку, но, наверное, оправдывал затраты. Экран занимал весь зрительный зал. Голографические актёры и декорации фильма проецировались в натуральную величину прямо на посетителей, которые могли ходить между призрачными героями действа, рассматривать их со всех сторон, подслушивать тайные разговоры, подглядывать в спальни и всегда быть в центре событий. Да, наверное, это стоило пятьдесят единиц. Но я не оценил и не понял, а только хихикал и пытался не упасть, опираясь на Катю, бывшую не менее пьяной, чем я.

Катя возмутилась. Расстроилась. Заплакала. Сказала, что я ни черта не ценю её стараний.

— Ты меня не любишь! — выдавила она сквозь истерические слёзы.

Я ответил, растягивая слова, как матёрый пьянчужка:

— Эт-то называется бль-лядство! По-нимаешь? — Бль-лядство!

Катя убежала из кино; я не стал её догонять.

Какой-нибудь неудачник на моём месте решил бы, что надо меньше пить. А я скажу так: пить надо больше. Ещё и ещё. И авось пронесёт.

С Катей у меня складывались странные отношения. Будучи по натуре параноиком, я за каждой женщиной подозревал сверхчеловеческую хитрость, что порядком портило мне моменты счастья, но выручало в долгие периоды разочарований. Как бы ни хотелось мне довериться этой весёлой девчонке с глазищами, которые она умела премило таращить, я с первых минут понимал, что доверять ей тайны души и сознания было бы занятием по меньшей мере бесперспективным. Слова же Лионы о «продажной твари» оказали на меня на удивление сильное воздействие и стали лишним препятствием на пути нашего сближения. Может быть, я нравлюсь Кате, а Лиона почему-то решила ей напакостить, а может быть, в предостережении крылся зловещий смысл. Одно не исключало другое. В синкретичном женском сознании запросто могли сосуществовать и привязанность, и вожделение, и жажда выгоды, и чувство долга; ранее я с таким сталкивался неоднократно и знал, что в роковой момент выбора рулетка противоречивых Катиных чувств едва ли остановится на нужном мне номере.

Окончательно меня запутало давешнее происшествие в ангаре, когда в помещение проникло несколько летучих волков — водящихся только в будущем полуразумных хищников, обладающих мощными парапсихологическими способностями. Во всеобщей панике внутри меня пробудилось подобие колдовских талантов, и я, вопреки требованиям укрыться от химической атаки в грузовике, побежал с Катей к заблокированным дверям шлюза, которые (хоть в официальном отчёте следователи и утверждали обратное) заблокированы не были. Предчувствие тогда кричало мне: если мы с Катей подчинимся голосу из громкоговорителя, то погибнем. Мне казалось, что человек, стрелявший в темноте из автомата, повредил обшивку грузовика и нарушил герметичность его кузова. Но впоследствии грузовик, в котором мы тогда находились, был обследован, и повреждений не обнаружилось. Не знаю, может, следствие опять наврало... Но после того случая Катя стала относиться ко мне по-другому. Настороженнее, что ли. По-моему, я тогда поступил правильно, ибо из трёх возможностей: попасть под шальные пули, быть съеденным летучим волком или задохнуться нервнопаралитическим газом, я никогда не выберу последнюю. Катя же могла думать иначе. Может быть, теперь она считает меня психопатом, способным в экстренной ситуации на любую сумасбродную проделку?

Мне надоело пытаться угадать происходящее в чужой черепной коробке, и я решил сделать вот что: наплевать. Не строить относительно Кати никаких планов, и вести себя с ней как бог на душу положит.

В результате Катя крикнула, что я её не люблю, и убежала.

А с чего я должен был её любить? Я даже и не пытался. Я, не заботясь о её мнении, пил, злоупотреблял туалетными шуточками, занимал место в её квартире, мешал приводить гостей, а все её попытки заигрывать игнорировал, ибо было лень. Некоторые от этого просто без ума, а вот я терпеть не могу, когда люди, подчиняясь алгоритму обольщения и не зная, порой, даже имён друг друга, проводят вместе ночь и, побывав в одной постели, значат друг для друга не больше, чем на мгновение столкнувшиеся в толпе. Мне было всё равно, реши Катя оскорбиться пренебрежением и прогнать меня, но вместе с этим я знал и то, что слова Лионы не напрасны, и Катя без соответствующего приказа не прогонит меня, даже когда наши отношения станут совсем противоестественными.

Ах, если бы ещё раз поговорить с Лионой! Если бы её красота принадлежала к другой плоскости бытия — не к той, где живут красивой жизнью миллионеры, воспетые Скоттом Фитцджеральдом, — вот тогда мы бы поговорили. Если бы богатство не оставило отпечаток на лице Лионы, и она была бы задорной девчонкой, как Катя, или хозяйкой дома, как Света, — вот тогда мы бы стали друзьями. Как несостоявшийся биолог, я отлично понимал её рассказы про конъюгацию у инфузорий, и сам считал сей процесс одним из красивейших явлений в мире микроорганизмов, но дурацкая маска Лионы мешала мне показать, насколько её речи созвучны моей душе, и какого внимательного и понимающего собеседника теряет она, продолжая разговаривать со мною в нынешней манере. Всё бы ничего, если б не чёртово богатство. Меня едва ли не доводила до истерики мысль, что мы с Лионой находимся в шаге от полного взаимопонимания, и не будь богатства, я легко б разрушил последний барьер, ещё сохранявшийся между нами после разговора один на один в грузовике. Я бы пришёл к ней домой и спросил, что делать с Катей. Она смогла бы оставить злословие и стать собой. И увидеть меня таким, какой я есть. Но я не знал, где живёт Лиона, а ещё был мальчик-мажор Юра в золотой форме.

Рассчитывать оставалось лишь на себя. И то с оглядкой.

В голове крутилась песня столетней давности:

Я шёл по коридору, освещённому зелёными лампами. В четверг всегда включают зелёное освещение; в пятницу зажгут голубое, а в субботу — синее. Мне навстречу шли разноцветные люди. Оранжевые ремонтники, белые врачи, голубая служба безопасности, серебряные стажёры, золотой истеблишмент — великие правители. Человеку эпохи постмодерна использование цветов для обозначения дней недели и профессий казалось вполне естественным.

Неестественными зато выглядели осенние листья, кружившие среди цветных людей и механизмов. Роботы-эллипсоиды, братья-близнецы Макса, беспрестанно чистили пол, но листья всё сыпались и сыпались. «Откуда, — спрашивал я, — откуда взялись они в надёжно изолированном от внешней среды Городе?», — «Осень», — отвечали мне расплывчато, и я видел, что души механистов, так старательно отгородившихся от будущего, тоже были тронуты магией века RRR, — магией, быть может, не слишком доброй, заставляющей людей меньше рассуждать и чаще жить непознанной стороною своих натур, — тою, которая едина с миром. Из-за листьев я порой начинал опасаться, что Город — это призрак, что здесь давным-давно нет ни единой живой души, и через мгновение потусторонний свет разноцветных ламп потухнет, и я останусь один в темноте, в ржавом железном подземелье, среди пахнущих Дождём листьев и праха Кати, Лионы, Анжелы Заниаровны.

А может быть, это Зона мстит за вторжение.

Когда я достиг двери Катиной квартиры, то и думать забыл о случае в кино.

Дверь покорно раскрылась, едва я коснулся кончиками пальцев сканера отпечатков. Катя сидела за компьютером и смотрела фильм.

— Пришёл к бляди? — спросила она, не оглянувшись.

— Это, — произнёс я, садясь на диван и без разрешения беря с компьютерного стола наполовину опорожнённый бокал с вином, — это уже зависит от тебя. Всецело зависит, я бы сказал.

— Отдай стакан!

— Не отдам, — я отпил глоток и изрёк:

— Вино способствует блядству.

Катя поставила фильм на паузу и закурила.

— Можешь отнять, если хочешь, — добавил я, не спуская глаз с её дрожащих рук.

— Я тебя ненавижу.

— Я давно это понял. Ненавидишь меня, но живёшь со мной, потому что так сказали чёрные кардиналы.

— Идиот! Что ты несёшь!

— Я не прав? Тогда скажи, почему ты меня терпишь? Такого ненавистного...

— Я сказала. В кино.

— Я не слышал. Повтори.

— Я никогда не повторяю.

Катя подошла к синтезатору и достала новый бокал вина.

— Я никогда не повторяю, — сказала она холодно. — И никогда не повторю. И завтра я попрошу, чтобы тебя убрали куда-нибудь к чёртовой матери, чтоб больше не видеть. Боже мой... Боже мой... И кого, главное, строит из себя! Странник! Надо ж было купиться на такую чушь!

«Странник, — подумал я, срываясь вслед за тоном Кати в личную, независимую от неё истерику, — странник, странник... Когда она услышала от меня это? Я не повторял это часто... но она запомнила. Откуда вообще, чёрт возьми, взялось это слово? Странник... Я мог называть себя так не иначе как в шутку, вычурная несусветица какая-то... Проклятые бабы, не чувствуют иронии! Как жабы! Жабы видят только то, что движется, а бабы — только самую нелепицу!».

— Купилась! — восклицала Катя. — Я мечтаю только о том, чтобы идти вечно! Свинья! Ты мечтаешь только о том, чтоб вечно водку жрать! И свою ущербность на других вымещать!

— Заткнись! — крикнул я. — Ты взбесилась!

— Что? — Катя подошла почти вплотную к дивану и взглянула мне в лицо, прищурившись. — Обиделся на ущербного? Я угадала, значит?

Я рыгнул и сказал:

— Ты хитрая, вот что.

— Не-е-ет, — протянула Катя и показала на меня пальцем. — Это ты хитрый. Хитрый, подлый, самовлюблённый алкоголик.

— Значит, ты меня больше не любишь?

— Осёл! — крикнула Катя, ударила меня по щеке и расплакалась.

— Вот это, — сказал я, — и называется в русском языке одним словом. Когда вчера любили, а сегодня не любят. Да! Только одним словом это и называется!

Катя плакала.

— Знаешь, Катя, я уже не понимаю, что происходит. Пойдём-ка в душ, — я взял её под руку и повёл в ванную комнату, под холодную воду.

Тридцать минут спустя фильм на компьютере всё ещё стоял на остановленном кадре, Катя в розовом халате сидела, поджав ноги, на одной половине дивана и держала обеими руками кружку кофе, а я примостился на другой половине, на подлокотнике, и рассматривал застывшего в кубе монитора человека, протягивающего кому-то руку для пожатия. За спиной человека на стоп-кадре виднелись размытые очертание фантастического города, каким была Москва и всё другие мегаполисы Земли до того, как их покинули. В Городе никто не смотрел фильмы про конец света и Третью мировую войну, — действие всегда разворачивалось или в довоенном прошлом, или в таком будущем, какое настало б, не случись апокалипсис. Ради наступления такого будущего механисты убивали колдунов.

— Всё-таки, — решила Катя, — всё-таки ты замечательный.

— Кто бы спорил? Только не надо кидаться словами. Те слова, которые ты хотела мне сказать в кино...

— Ты опять начинаешь? — ядовитым тоном перебила Катя и дёрнула уголком губ. — Не советую. Девушкам оч-чень не нравится, когда их называют блядьми.

— Ты всё усложняешь, — говорила она. — Никогда не думала, что к словам можно относиться настолько серьёзно. К пьяным словам! Да ещё и невысказанным!..

— В моё время никто не разбирался, пьяный человек или трезвый. Даже наоборот — на суде опьянение преступника в момент преступления рассматривалось как отягчающее обстоятельство. Как тебе верить, если ты разбрасываешься такими словами? А что будет, когда ты выйдешь замуж? Ведь ты поклянёшься мужу в верности. И муж тебе поклянётся.

— Это формальность, — убеждённо сказала Катя. — Никто никому не обязан в этом идиотском мире. Никогда не выйду замуж!

— Это пустая формальность для тех, кто привык швырять дорогие слова кому попало.

— Но ты не кто попало.

— Нет, Катя, не делай вид, будто не понимаешь. Я именно кто попало. Я самый кто попало из всех, которые тебе когда-либо встречались. Ты обо мне ничего не знаешь. Ты и не можешь знать, потому что мы знакомы меньше двух недель. И я о тебе не знаю ничего. Ну ничегошеньки.

— Даже не представляю, как к этому отнестись, — проговорила Катя скорбно, — слишком похоже на снобизм. Если б я не убедилась, что ты действительно не такой, как те, кого ты тут разносишь, я бы, наверное, попросила заткнуться. Чёрт бы побрал твою философию!.. Всё философствуешь и философствуешь; сам не живёшь и другим не даёшь. А ведь живём только раз.

— Катя, — спросил я, — ты знаешь, что женщины это не низшие существа, а такие же люди, как мужчины?

— Женщины — выше мужчин! — заявила Катя.

— Вот! — я поднял палец. — А знаешь, откуда женщины это узнали? Не из фильмов. Не из журналов, и не из Интернета. Им об этом рассказала та самая философия, которая кажется тебе невыразимо скучной.

— Уж-жасно скучной, — подтвердила Катя, и по тону её было видно, что она давно уже не злится.

Я встал с подлокотника и подошёл к компьютеру.

— Кать, этот фильм можно перемотать вперёд?

— Можно, — Катя достала из кармана лазерную указку и, не сходя с дивана, посветила ею в центр монитора. На экране возник один из следующих кадров, где стоящий мужчина аккуратно пожимает руку миниатюрной девушке в деловом костюме. — Какой тебе нужен эпизод?

— Никакой... Мне интересно, что тебе говорит слово «перемотать»?

— То же, что и тебе.

— Как странно... Этим словом до сих пор пользуются... Знаешь, Катя, в моё время кино записывали не на кристаллы, а на магнитную плёнку. И чтобы перескочить с одного фрагмента фильма на другой, надо было нажать на специальную кнопку на видеомагнитофоне и ждать, пока он в ускоренном режиме перемотает плёнку с одной катушки на другую. Видишь, как получилось? — видеомагнитофонов давным-давно нет, а слово «перемотка» так и осталось в языке. Я ещё много таких примеров знаю.

— Действительно, интересно, — согласилась Катя, и я видел, что тут она не хитрит, и ей правда интересно. Её коснулось чудо перемещения во времени — то, что никогда не выходило из моей головы, — и она насторожилась, сознавая, что удивительное рядом, но оно запрещено.

— Я умею перематывать свою жизнь, — сказал я, — так же легко, как магнитофонную плёнку. Для этого я не нажимаю ни на какие кнопки. Я читаю заклинание. Ты слышала такую фразу: «всё проходит». Это и есть оно, заклинание. Я произношу его, когда в моей жизни происходит что-то неладное, — и не успеваю оглянуться, как неладное остаётся далеко позади. Пинали меня однажды ногами в подъезде... Ты знаешь, Катя, что такое подъезд? Ну, считай, это длинная-длинная безлюдная лестница в многоэтажном доме; обычно она плохо освещена, а пахнет и того хуже... Так вот, пинали меня однажды в подъезде, а я говорил себе: «всё проходит», — и через полтора часа уже лежал дома в тёплой постельке. Через месяц сняли гипс со сломанной руки, и я стал как новенький. В моей памяти все эти события не заняли и секунды. И я часто так делаю. Девяносто процентов жизни я перемотал сознательно.

— Но ведь ты тратишь жизнь, — сказала Катя. — То, что ты перемотал, тебе никто не вернёт.

Я заходил взад-вперёд по комнате, разбрызгивая кофе и шлёпая голыми ступнями.

— Да, Катя, да! Это ты верно подметила! Никто не вернёт мне перемотанные куски. Но я не трачу жизнь. Я пытаюсь её сберечь. Жизнь всегда перематывается. Сейчас, в данный момент, идёт перемотка. Через несколько секунд наш разговор кончится, и настанет следующий день, а за ним — ещё и ещё. Перемотка включается независимо от нас, просто иногда мы её осознаём, а иногда думаем, что живём нормально. Я убедился в этом, когда кончил школу. Только-только прозвенел последний звонок — и тут же прошло несколько лет. А чем они были наполнены? — чёрт знает. А что было в школе? — не помню. И знаешь? — кого я ни спрашивал, у всех такая же проблема.

— И у меня такая же проблема, — вставила Катя. — Оно перематывается.

— Жизнь перематывается, — продолжал я, — и только случайно может задержаться на каком-то красивом кадре. Очень редко и очень ненадолго. Все мы медленно сползаем в бездонный провал, всё быстрее и быстрее.

— Зачем ты мне об этом говоришь, Алекс? Я ужасно боюсь смерти и знаю, что она придёт очень рано. Ночами я боюсь засыпать от этого. К чему ты напоминаешь мне о смерти?

— Я вижу, ты боишься смерти недостаточно сильно, чтобы бороться с ней. Представь человека, окружённого в лесу стаей волков. Человека обездвижил страх, и он только и думает, что о моменте, когда волки перегрызут ему глотку. Сейчас ты, да и я, — мы подобны такому человеку. Но бывают другие люди. Те, которым мысль о гибели в волчьей пасти кажется настолько ужасной, что они готовы на всё, лишь бы избежать этой участи. И они мучительно думают, что бы такое предпринять.

— Ну и что? — спрашивала Катя. — Их всё равно сожрут.

— Да, — сказал я, — нас сожрёт смерть, рано или поздно. В моё время смерть всех забирала рано, потому что жизни людей перематывались с огромной скоростью. Тогда я думал, что перемотку невозможно победить... Но я попал в будущее и тут узнал, что при желании можно остановить мгновение и находиться в нём очень долго. Есть один способ.

Катя смотрела испытующе.

— И какой же это способ? — спросила она, видя, что я тяну с ответом.

— Я не могу тебе об этом сказать.

Потерев лицо, я плюхнулся на диван.

— Ты спрашиваешь, — сказал я, — что даёт мне моя философия? Верно, сейчас она ничего не даёт. Потому что сейчас я в плену. В плену философия — самая бесполезная вещь. Но на свободе она была самым большим из тех семи слоников, которые приносили мне счастье.

Я потянулся за сигаретной пачкой, но, вспомнив никотиновую сухость во рту, решил, что лучше сделать ещё кофе.

— Ты обижаешься? — спросил я Катю.

— Чуть-чуть.

— Хоть бы и так. Всё равно я больше выиграл от нашего разговора, чем проиграл. За горсточку истраченных нервных клеток я приобрёл бесценный опыт о человеке. О тебе.

Что главное в любом деле? — Главное, любезный зритель, вовремя смыться.

Так вот, я решил смыться. Это желание не было результатом духовного самосовершенствования. Оно возникло спонтанно.

Я долго думал, является ли Город антиутопией. Говорят, судить о временах и нравах бесполезно, но мне надо было судить. Я жил в мире, где соседствовали две эпохи, и Главный Теоретик вложил в моё бытие ограниченную возможность выбора. После недельного запоя из головы напрочь вылетело, что такое Идея и прогресс, почему нужно оправдываться перед миром за своё существование. Если Кузьма Николаевич и пытался подчинить меня своей Матрице, то времени ему не хватило. Я уже почти не помнил ни его клан, ни его философию. Я взвешивал только те плюсы и минусы, которые мозолили глаза здесь и сейчас.

У Города, помимо таких быстро приедающихся банальностей, как диван и центральное отопление, были преимущества и посерьёзнее. Здесь, например, большая часть жителей не знала, что такое война. Я понял это ещё до судьбоносной сцены в кино, когда, вернувшись раз с работы, застал Катю за просмотром боевика. Там убивали людей, взрывали автомобили, заливали пол кровью, и в конце добро победило зло.

— Катя, — спросил я, — ты видела хоть одного убитого человека?

— Убитого — не видела. Видела много мёртвых в больнице, — сказала она, словно оправдываясь. — А ты хочешь сказать, что если бы я видела убитых людей, то не смотрела этот фильм?

— Угадала, — кивнул я. — Там, в фильме, в одном месте человек умирал от пули и очень часто дышал. И изо рта у него текла кровь. По-твоему, это ерунда?

— Боже мой, Алекс! Неужели в твоё время не было кино? Он же не по-настоящему умер!

— Ну и что? Выглядело очень натуралистично. Если, конечно, знать, как это происходит по-настоящему.

Кате сделалось неловко, и она придала голосу язвительный тон.

— Этот фильм, — сказала она, наморщив носик, — дал мне Валдаев. Он был на войне и видел кучу убийств. И ему этот фильм нравится.

— Значит, Валдаев бесчувственная скотина, и даже на войне не понимал, что происходит.

— Говорят, к этому привыкаешь и перестаёшь обращать внимание.

Я не смог ничего на это сказать, чтобы не показаться смешным, однако к убийствам я не привык. Наверное, видел мало.

Что ещё у механистов хорошего? Ну, к примеру, в Городе можно было ничего не делать. Те жалкие несколько часов в неделю, когда я помогал механикам в ангаре, работой считать неудобно; меня они в заблуждение не ввели. Это ни в коей мере не сравнимо тяжёлым трудом колдунов, которым те занимались практически голыми руками, в грязи, под кислотным дождём, и в который они вкладывали всю жизнь. Механисты, в отличие от колдунов, обладали сложными приборами и инструментами, которые (наряду с гастарбайтерами с поверхности) освобождали их от физического труда.

Словом, в пределах подземного Города было создано стабильное, функциональное, хорошо защищённое от любой напасти, вплоть до ядерного взрыва, автономное общество, зависящее лишь от одного внешнего фактора: поставок продовольствия из тех деревень, с которыми у Города были налажены партнёрские связи. В обмен на картофель и некоторые другие продукты питания механисты давали крестьянам технику, удобрения и химикаты, а также защищали их от пассионарных орд, кои ещё встречались в сём вырождающемся мире. Но, несмотря на такие крепкие экономические связи с деревней, Город стремился на корню уничтожить кланы колдунов, без которых, между прочим, сельскохозяйственная деятельность в окрестностях Москвы была б невозможна. Казалось бы, война не выгодна ни на данный момент, ни в долгосрочной перспективе, — но она шла. Ибо так завещали предки.

Сами механисты участия в восстановлении экологического равновесия не принимали. Когда в кабине грузовика во время похода на Зону Анжела Заниаровна сказала мне, что жители Города, в отличие кланов, способны действовать заодно, она заставила меня тем самым пересмотреть отношение к колдунам и перестать считать, что на их стороне все сто процентов правды. Но Анжела Заниаровна хитро обманула мою логику. Действительно, на первый взгляд сплочённое общество механистов выигрывает на фоне разрозненных кланов. Но какова цена сплочённости? Цена — ресурсы. Если бы механисты нарушили режим жёсткой экономии и начали расходовать силы и средства на благоустройство окружающей среды, уровень жизни граждан Города резко б снизился. Общество, состоящее из требовательных, обленившихся, помешанных накомфорте людей рассыпалось бы, как рассыпалась вся технологическая цивилизация. Нищета пробудила бы в людях тех зверей, которых она пробуждает всегда, и история повторилась бы в виде фарса: Городу бы пришёл конец.

Я решил, что Город — не антиутопия. Наплевательство на экологию — это не минус; в моё время даже самые цивилизованные страны не только плевали в колодец, но и сбрасывали в него обогащённый уран. Тотальный контроль тоже не минус; в 2005-ом году и видеокамер, и подслушивающих устройств в нужных местах хватало, не говоря уж о том, что диссидентствовать я не намеревался. Город позволял мне заниматься любимым делом: валяться на диване, глотать вкусные напитки и корчить из себя великого, но никем не признанного поэта и философа. Однако чем-то задним я чувствовал: убежать рано или поздно придётся, какое-нибудь гнусное «но» обязательно отыщется.

И «но» отыскалось. Анжела Заниаровна объявила, что скоро состоится моё официальное зачисление в Граждане Города (именно так: оба слова с большой буквы). Меня внесут в базу данных и дадут паспорт. Казалось бы, мелочь, ан нет. Тем же днём, под вечер, Даниэль во время очередной партии в бильярд сказал:

— Что-то у меня паспорт чешется...

И почесал рукояткой кия затылок.

Оказывается, паспорт, представляющий собой кругленький электронный модуль, имплантируется непосредственно в голову (чтоб не потерялся). Вот это-то обстоятельство и переворачивало всё кверху ногами. Хотя модуль, как уверяла Катя, вживлялся и неглубоко — всего лишь под кожу, — во мне пробудился панический страх перед уколами и пирсингом, и я стал в ускоренном темпе соображать, как сделать ноги.

Решение принято. Осталось начать.

Передо мной лежала распечатанная на Катином принтере статья, посвящённая истории Города.

При невыясненных обстоятельствах Город образовался на месте крупнейшей в Европе американской военной базы, игравшей роль координационного центра оккупационных войск. Эдакий Пентагон на российском уровне. У базы и архитектура была как у Пентагона: огромное пятиугольное здание, на восемь (или чуть больше) уровней уходящее под землю. Где оно расположено географически, в интернет-статье не упоминалось. Контакты с внешним миром с 2067 года — года ядерной зимы — были сведены к минимуму.

Наземная часть здания была давно разрушена; на её развалинах бдели доблестные воины Города и автоматические защитные системы. Подземные уровни поначалу были разделены на пять директорий: «А», «В», «С», «D» и «E». Первые две директории были заброшены, зато из оставленных американцами материалов в 2077 году построили две другие: «F» и «G», а ещё две: «H» и «I» строились в настоящее время. Жилые сектора Города были оплетены густой сетью служебных туннелей и коридоров и окружены многочисленными складскими и подсобными помещениями.

Всё высокотехнологичное производство было сосредоточено в «F», «G» и прилегавшей к Городу подземной промзоне, отмеченной на прилагавшемся к статье плане бесформенным пятном, раза в три больше, чем основная часть бывшей базы. В директории «Е» жили сливки общества, а остальное пространство принадлежало простым смертным.

На плане были обозначены увеселительные заведения Города, забегаловки и торговые комплексы, пара музеев, выставки и кинотеатр. Адресатом статьи словно был турист, решивший проездом заглянуть в цитадель механистов. Невесёлая участь ожидала этого гостя, коль скоро решил бы он ориентироваться, опираясь на одну только официальную информацию: ведь в ней не нашлось ни слова о выходах на поверхность.

Уткнувшись носом в план, я обошёл все директории, кроме «Е», в которую пускали только избранных, и «А» с «В», в которые не пускали никого. Везде было одно и то же: восемь этажей, расходящиеся натрое коридоры, четырёхзначные номера помещений. Никаких вывесок. Дверь D235, за которой находился магазин фотонной техники, ничем не отличалась от двери рабочей коммунальной квартиры под номером F881. «Это всё от дьявола, — решил я. — В его владениях всегда сплошное однообразие и безвкусица, потому что он не умеет творить».

Во время прогулок я не нашёл не только выхода, но даже пожарных лестниц. Между этажами и между директориями люди перемещались исключительно на говорящих лифтах, кабины которых могли двигаться не только вверх-вниз, но и влево-вправо, обеспечивая таким образом связь всех городских помещений. Пожарные же лестницы, как и сами пожары, стали или достоянием истории, или закрытыми для доступа секторами Матрицы.

Предстояло прозондировать насчёт заброшенных директорий. Как туда попасть? Сохранились ли там системы слежения? И почему эти директории необитаемы при явном недостатке места в освоенной части Города?

У кого это узнать? Интернет? Не поможет: там подобные вопросы наверняка отслеживаются. Катя? Я ей не верил. Хотя в наших с ней разговорах прослеживалось моё желание сбежать, я не решался объявить ей о нём в открытую. Да и где говорить? — здесь повсюду камеры трёхмерного изображения, тотальный контроль. Чтобы Анжела Заниаровна продемонстрировала мне видеозапись, где маленький голографический я, как Ленин с броневика, агитирую Граждан Города к бунту и побегу? — увольте.

Слишком, слишком мало времени дано на подготовку. А подготовка это всё. Даже Главный Теоретик, прежде чем создать мир за семь дней, проектировал и просчитывал его целую вечность.

Сзади подкрался Макс и проскрипел:

— Ека. Просила. Зайти. В ангар. И занести. Ей. Обед. У неё. Сегодня. Много. Работы. Возможно. Потребуется. Твоя. Помощь.

«Анжела Заниаровна... — думал я о своём. — Она может всё. Чёртов экспериментатор... Окружила меня со всех сторон датчиками и непонятными личностями, в головах которых вечно ютятся далеко идущие планы... У-у-у! Ну погоди, я тебе покажу, какая я подопытная крыса!».

Макс всё настырничал:

— Ека. Просила. Подойти. К пятнадцати. Часам. А сейчас. Четырнадцать. Часов. Пятьдесят. Пять. Минут. Ты. Можешь. Не успеть.

Теперь мы с ним были на «ты».

— Хорошо, хорошо, Макс, — отмахивался я. — Я уже встал. О-о, моя шея... Где обед?

— Формулируй. Команды. Точнее.

— Где обед?

— В приёмнике. Синтезатора.

Какая-то колбаса, страшно сухая и квадратная в сечении. Пахнет вкусно, а так дерьмом дерьмо. Тоже мне — обед. Хоть бы хлеб прилагался.

— На столе. Кристаллы. С программным. Обеспечением. Ека. Сказала. Принести. Их.

Я слез с дивана, взял коробку с кристаллами, пошлёпал в прихожую обуваться. Что-то заставило меня насторожиться.

Из вентиляционного отверстия под потолком высыпалась горстка пыли; в жестяной трубе заскрежетало. Из-за вентиляционной решётки на меня пялились два горящих круглых глаза. Я пододвинул под решётку кресло, встал на его спинку и пальцем поманил существо.

— Кс-кс-кс-кс-кс-кс-кс.

Существо зашипело и убежало в темноту. Я чихнул. Ничего, бывает. Хоть люди и живут в мире порядка двух миллионов лет, настала пора изучать всё заново. Мелкая нечисть шныряет ночью по городским коридорам, и никакая служба безопасности не представляет для неё помехи. Это осень. Осенью всякие чудеса случаются. Правда, сплошь бесполезные. Мне же необходимо чудо в единственном экземпляре, но чтоб полезное. Чтоб я взял — и оказался так на заброшенном цветочном складе, потерявшемся среди деревьев и старых гаражей.

— Level zero, — сказал лифт и раскрыл двери в коридор нулевого уровня. На том конце блестели створки шлюза, за которым я было дело чуть не сдох.

Три дня после проникновения летучих волков ангар был закрыт на инспекцию. Специалисты выясняли причины ЧП, убирали трупы, и, как водится в России, на этом не остановились и продолжили наводить порядок дальше: выгребли барахло, удалили из меню синтезаторов алкогольные напитки, распределили по складам неучтённый инвентарь, поставили на уши обслугу, вылизали и прибрали всё так, что смотреть тошно.

Во время нападения летучих волков погибло три человека — один от пуль. Ещё четверо получили огнестрельные ранения различной степени тяжести. А кто стрелял — тех так и не нашли.

Бедные водители! Теперь им приходилось собираться на посиделки в машинах, поставленных на ремонт, а водку приносить с собой, непонятным науке способом протаскивая её мимо шлюзовых сенсоров, реагировавших на алкоголь с той же яростью, что и на носителей африканской лепры.

— А где Катя? — спросил я, подойдя к компании из четырёх человек, собравшейся в кузове транспортника, поставленного на яму. Здесь были бородатый Семён Семёныч, возивший нас с Анжелой Заниаровной на Зону, и Валдаев. С ними сидели двое оранжевых техников, с которыми я не успел ещё хорошо познакомиться. Все четверо бездельничали, наблюдая за выстроившимися перед отправкой на задание военными.

— Нам и самим хотелось бы знать, — ответил Валдаев, подвинулся, уступая мне место возле края борта. — В промзоне непорядок, а послать некого. В пятом ангаре пожар был утром — все туда мобилизованы. Квентина нет, Петьки нет, Таниты нет. Чай будешь?

— Да нет, я спешу.

— Куда спешить? Посиди с нами. Вернётся она. Она, верно, пошла домой за кристаллами с софтом.

— Жалко. Я как раз их принёс.

Техник с усами дальнобойщика подал мне стакан.

— Классная девчонка, Катька, — сказал он, недвусмысленно посмотрев на меня, — умница и красавица. Я б сам с ней жил.

— Замечательная Катя, — согласился я.

— Да что ты краснеешь, Сашка? — Валдаев хлопнул меня по плечу, хоть я и не думал краснеть. — Свои мы все тут, нечего стесняться.

— Знаешь, откуда берутся дети? — спросил гадкий оранжевый техник.

— Конечно, знаю, — не растерялся я, — их выращивают в инкубаторе из тщательно отобранных, заведомо не подвергавшихся воздействию мутагенных факторов половых клеток.

— Это сейчас так, — сказал оранжевый, — поэтому рождаются такие красотки, как Катя. А раньше-то детей как делали?

— А раньше, — вступился за меня Семён Семёныч, — не было хромосомных дебаггеров и банков ДНК, поэтому расплодились такие мутанты, как ты, Витя. — Он повернулся ко мне. — Плеснуть тебе пивандрия?

— Дурак, «голубые» идут! — шикнул второй техник, без усов и не такой гадкий, как первый.

К нам подошли двое сотрудников службы безопасности во главе с чёрной Анжелой Заниаровной. Мужики помрачнели, опустили глаза; Валдаев поставил стакан, который держал в руке, за спину, и быстро взял другой, с чаем.

— Красков Семён Семёнович, мы вынуждены вас задержать, — объявил один из «голубых». — Пройдёмте, пожалуйста, с нами.

Семёныч спустился на пол, на него надели наручники.

— В триста пятую его, — приказала Анжела Заниаровна. Сотрудники СБ провели Семёныча к выходу, а Чёрный Кардинал задержалась. — Алекс? Давненько не виделись. Катя передала, что завтра ты становишься Гражданином Города? — В двадцать часов в мой кабинет. И — большая просьба, как от человека к человеку, — не колдуй больше. Во время нападения летучих волков ты был в состоянии аффекта, я понимаю. Но постарайся больше так не делать, хорошо? Как ответственный уполномоченный, я должна позаботиться, чтобы этого не повторялось.

— Я-то перестану. Только не понимаю, кому мешает моё колдовство, — я решил воспользоваться Анжелиным же методом: сказать нечто, кажущееся важным, но не важное так уж сильно. — Я же не убиваю никого.

— Кто-нибудь может оказаться не столь благоразумным и, глядя на тебя, решить, что магия это развлечение... Или больше чем развлечение. У нас и без того достаточно проблем, — Анжела Заниаровна посмотрела на листья у себя под ногами.

— Хорошо, я постараюсь. А вы не знаете, где Катя?

— Кажется, пошла в клуб. У неё что-то стряслось. Анатолий Иванович, Катя вам ничего не говорила? — спросила Анжела Заниаровна у потупившегося Валдаева, даже не посмотревшего вслед Семёнычу. Анатолий Иванович покачал головой.

— Нет, не сказала.

— Ты загляни в «Хель»; возможно, она хочет поговорить с тобой, — посоветовала Чёрный Кардинал и пошла в сторону военных. Компания лоботрясов рассыпалась: и техники, и Валдаев вспомнили о служебных обязанностях. Ушёл и я.

В разгар рабочего дня «Ад» почти пустовал, однако и в это время из-за величины его главного зала отыскать Катю представлялось затруднительным. Лишь по счастливой случайности натолкнулся я на столик, за которым, окружив пять литровых бутылок из синего стекла, сидели Даниэль, Лена, Катя. Никакого разнообразия.

— Катька, пойдём отсюда.

— Эй, Алекс, она имеет право быть тут, — вмешался Даниэль, а Катя продолжала сидеть, уставившись в полупустой стакан.

— Не можешь... э-э сам жить, не мешай другим, — добавила Ленка, наклонив голову. — У неё горе, и она... а-а... останется сидеть с нами.

Терпеть не могу эту вечную алкогольную традицию — во что бы то ни стало пытаться задержать человека в своей компании. А Даниэль меня презирал. Мы всегда мило улыбались друг другу, но за неделю в «Аду» у нас выработалась обоюдная идиосинкразия. Я надеялся, что убегу из Города до того, как презрение всплывёт на поверхность, но сегодняшний день был особенным. Даниэль и Лена больше не пытались скрывать в голосах и взглядах мысли обо мне, словно Город прознал, до какой степени я его ненавижу, и поспешил ответить мне взаимностью.

— Ребята, — сказал я им, — я обращаюсь не к вам.

— Мог бы и поддержать девушку в такой момент, — заметил Даниэль, а Ленка скорчила обидную гримасу.

— Как раз это я и сделаю.

Я секунд двадцать подумал, как бы половчее ухватить Катю, и, рассчитав усилие и траекторию, поднял её за плечи.

— Пойдём, Катя.

— Лиона. Умерла. — Механическим голосом Макса произнесла Катя.

— Beware of the Lioness... — пробормотал я, стоя, за неимением лучшего, напротив поддельного Катиного окна. — Бойся Лионы.

Катя мертвецки напилась. Она сидела не шевелясь, и разум её был выключен. Это состояние полутранса-полусна с открытыми глазами она называла «залипать». А когда Катя ни с того ни с сего начинала плакать, она говорила так: «Меня подвесило». Мне нравилось, что она прятала глубокие переживания, которых у неё имелось в достатке, за людоедскими жаргонными словечками.

— Двойная порция нейроускорителей, — сказала Катя, стараясь чётко выговаривать слова заплетающимся языком. — У неё были проблемы с сердцем, и этого хватило... Но, — голос Кати обрёл нотки одержимости, — она не могла слущ-щайно принять двойную порцию... Она знала свой порог, и у неё не было такого привыкания, чтобы требовалась двойная порция. Она покончила с собой... Целую неделю она сидела в своей чёртовой квартире и что-то думала. Она думала о смерти, я знаю! А мне сказали, что это несчастный случай.

В будущем вместо слова «доза» по отношению к наркотикам говорили «порция».

— Она бы приняла большую дозу, если б хотела покончить с собой, — возразил я. — Двойной могло не хватить.

— Да нет, ты не знаешь, она была очень больна, ей даже от трёх чашек кофе плохо становилось... Посмотри, что она прислала мне утром в письме.

Я подошёл к монитору компьютера; Катя открыла письмо.

— Так часто я это всего лишь моя мечта обо мне, — прочла она вслух и откинулась на спинку кресла.

Одна строчка, и над ней — оранжевый воздушный шарик на верёвочке. Завещание Лионы, такой хрупкой, но гордой, сильной и смелой. Канарейки, запертой в клетке бесполезной красоты.

Катя плакала. К несчастью, я знал, что она чувствовала, и больше всего боялся, что она не понимает, насколько хорошо я это знаю, и решит, что нужно играть в переживания, а ничего тошнотнее в мире нет.

— Кать, пойдём на работу.

Мне хотелось залипнуть, но я пересилил себя и сел на диван, положил Катину голову на колени, пригладил её волосы, сбившиеся на лицо.

— Кать, у тебя родители есть?

— Нет-ту, — выдавила Катя, — мы же после яд-дерной войны живём. После чёртового... чёртового конца света. Она одна меня понимала.

— А меня никто не понимает. Абсолютно.

— Принеси кофе, пжалста. О, дьявол, как же я напилась! Ты знаешь какой-нибудь... старинный метод выттрезвления? Рус-ский?

— Холодный душ. Но туда я тебя не пущу. Давай попьём кофе и пойдём на работу? Там что-то с промзоной связано. Тебе надо пройтись.

— Рус-ский. Ком-мунист! — Катя обхватила меня за шею и поцеловала, намочив мне лицо слезами.

— Когда протрезвеешь, пожалеешь, — я высвободился из объятий, проклиная себя за то, что даже и теперь не верил в Катину искренность.

— Никогда! Я тебя вечно любить буду.

— Вон Макс кофе несёт. А ты — не разбрасывайся словами. Мы же с тобой договорились.

— О-о-о-о... мне надо децл... развеяться... И вызвать Ихтиандра.

— Донести тебя?

Через час мы втроём с Валдаевым ехали на машине в промзону.

— Анатолий Иванович, что это за место? — спросил я водителя, а сам глядел через лобовое стекло грузовика на тёмные заброшенные коридоры, освещённые болотным светом фар. Сюда грузовик попал после долгого петляния по техническим туннелям нулевого уровня директории «С».

— Директория «А», — ответил Валдаев. — Необитаемая часть Города.

— Почему здесь не живут?

— Авария. Тут были лаборатории по разработке химического оружия. Произошла утечка, и «КС26» проник во все коммуникации: в квартиры, в вентиляцию, в цеха. И до сих пор не выветривается, такая это дрянь. Но лет через пятьдесят — обещают — тут можно будет жить.

— А директория «бэ»? — рискнул спросить я. — Тоже «КС26»?

— Там-то? А вот этого я тебе не скажу, — отрезал Валдаев. — За Семёнычем отправляться не намереваюсь.

— Директорию «бэ» прокляли, — не поворачиваясь, вставила Катя, обмякшая в большом сиденье между мною и Валдаевым. Глаза её были неподвижны, — она погрузилась в себя. Но зачем она это сказала? Долг службы?

— Да уж, скоты скотами, — подтвердил злой Валдаев, сжав «баранку». — Сколько там народу погибло! Хуже, чем здесь при аварии. Колдунов нельзя за порог пускать.

— А их пускали? — удивился я.

— Тяжёлые времена были, Город только зарождался, никакой помощью господа правители не брезговали. Да и не клевал их тогда жареный петух... — вздохнул Анатолий Иванович и выругался, не постеснявшись Кати.

— И что? — засомневался я, — колдуны взяли — и прокляли целую директорию? Не больше, не меньше?

— Прямо так. Прокляли — и всё там рушиться начало. А ты мне тут, парнишка, не втирай, что колдовство это хорошо, — Валдаев коснулся рамки стоявшей на приборной панели иконки Богоматери. — Я побольше тебя на свете живу, знаю, что хорошо, а что плохо. Безбожники хреновы! Без веры, без дома. Семёныч и предался искушению. Слаб душой был человек. А выглядел умным. Значит, далече может ум завести.

Я почувствовал невероятное отвращение к человеку, жалевшему друга не потому, что его арестовали, а потому, что тот «слаб душой был». Мне нравилось, что Катя молчала. И одновременно не нравилось.

Валдаев скривил губы, демонстративно повёл плечом в сторону от меня, прибавил скорости.

— Ты следующий, — предупредил он. — И о тебе-то я не пожалею. Колдун. Из ангара смылся потихоньку, пока там люди умирали. Мне про тебя всё сказали.

Что-то ты утром по-другому говорил, Анатолий Иванович. Помнится, даже шутки со мной шутил. Вот ты какой, господин Валдаев. Будем знать.

— Я про кого угодно могу сказать что угодно, — бросил я. — И вы мне поверите?

Валдаев не ответил. Ну и бог с ним...

Грузовик остановился, водитель дождался, пока откроются выросшие на пути через туннель массивные стальные ворота. После ворот туннель пошёл вниз, стены перестали отливать металлом, покрылись ржавчиной. Заблестела в свете фар вода; перед мордой грузовика по лужам бежала волна. Валдаев замедлил ход: повороты и развилки стали более частыми. После очередной такой развилки туннель резко сворачивал влево, и там открывался величественный вид промзоны.

Как и Город, промзона пряталась от недремлющих вражеских взоров под землёй, в необъятной искусственной каверне, воронкой сужавшейся книзу и напоминавшей по своему устройству песчаный карьер. По стенкам каверны ползла спиралевидная дорога, связывавшая различные уровни промзоны; на неё же выходило бессчётное множество туннелей и коридоров, уводивших в земные недра. Из одного такого туннеля выехали мы.

Высоко-высоко, под самыми сводами каверны, висели мощные прожекторы, освещавшие серые кубы бетонных конструкций на дне воронки, переплетения блестящих серебристых труб, подземную реку, зажатую в этом механическом хаосе, полоски дорог, колонны огромных карьерных самосвалов, ползавших вверх и вниз по спиралевидной дороге. Пока Валдаев, сквернословя, щёлкал тумблерами, один из подобных самосвалов, ослепляя фарами, проехал перед самым носом нашего остановившегося грузовика.

Валдаев включил рацию — та отозвалась шипением и далёкими голосами, искажёнными верещащими и бубнящими помехами.

— Канал «зет восемьдесят», говорит «семнадцать двадцать четыре». Я на пятом уровне. Куда дальше? — спросил Анатолий Иванович у рации.

— Канал «зет восемьдесят», — ответил из передатчика женский голос, — «семнадцать двадцать четыре», говорит центр. Вам нужен седьмой виток, второй поворот. Рекомендую воспользоваться обводным туннелем пятого витка. С вашей стороны образовалась пробка, вы не протолкнётесь.

— Спасибо. Конец связи, — Валдаев повернул ручку рации, убавив голос женщины-оператора, и тяжёлым взглядом посмотрел на второй медлительный самосвал, тащившийся вслед за первым и не дававший нам ехать по своим делам.

— Мы и так не протолкнёмся, — проворчал Валдаев.

Он сощурился. Наш грузовик рванулся вперёд, легко проскочил под необъятной аркой колёс самосвала, секунд за сорок достиг желаемого седьмого витка и, мастерски вписавшись в поворот, нырнул в туннель. От ускорения и резких манёвров захватило дух.

— Вот здорово! — восхитился я, на секунду забыв об отвращении к Анатолию Ивановичу.

В туннеле наш грузовик затормозил перед самым носом карьерного самосвала, зло светившего навстречу нам парными глазами четырёх белых фар.

— Приехали. Двадцать рублей за проезд, — неохотно пошутил Валдаев, открыв нажатием кнопки дверь с моей стороны. В кабину ворвался влажный подземный ветер, несвежий, тёплый, с запахом мазута, керосина, асфальта и ещё невесть какой химии. Воздух низко вибрировал от смазанного эхом гула двигателей вдалеке. Единственным источником света в туннеле были фары нашего грузовика и самосвала.

— Мы его чинить будем? — спросил я, благоговея перед скалящимся на нас радиатором железной громадины.

— Анатолий Иванович, — сказала Катя, поднимаясь с сиденья и не отвечая мне, — заедьте за нами через полчасика.

— Океюшки, Катя, — согласился Валдаев и уехал, едва мы успели выйти.

Передние колёса ожидавшего нас самосвала достигали метров пяти в высоту; от них шло неприятное гудение и веяло нагретым железом и машинным маслом. В кабину титанической машины вела лесенка; под ней на каменном полу копошились трое людей. В темноте на их заросших бородами лицах белела кожа вокруг глаз.

— Екатерина Иосифовна, — дохнул кто-то из них перегаром и носками, — как вы вовремя! Вот ведь говнище-то, выключаться не хочет, встало тут и стоит. Ну, мы перезапустили его, оно и пытается всё повернуть куда-то вправо. Заклинило его, мать-перемать.

— Ага, ага, — кивнула Катя, брезгливо помахав ладонью перед носом, — я сама разберусь. Можете погулять пока, ребята.

— Хорошо, господа стажёры, мы вам тогда мешать не будем. — Все трое заросших поспешно уползли, по-обезьяньи сутулясь и смердя.

— Ну и уроды, — Катя надула щёки, дунула на прядь волос, сползшую на лоб. — Никогда им не доверяла.

— Это морлоки, что ли?

— Какие морлоки? — заключённые. Отбывают наказание. А ещё здесь вкалывают колдуны с поверхности, которые хотят стать Гражданами Города. Кто хочет у нас жить, сначала должен отработать два года в промзоне. Из деревень, когда случается неурожай, приходят сюда работать за миску супа. Потом уходят, как посевной сезон настаёт.

— В моё время были люди, типа таких. Их называли гастарбайтеры.

— Моего отца десять лет назад арестовали и отправили сюда. Наверное, он уже умер...

Катя скривилась и, перекинув через плечо сумочку с приборами, полезла по лесенке в кабину самосвала.

— О, ну если и там воняет... Там воняет! Воняет! ФУ-У-У!!!

— Твой отец был слаб душой? — спросил я, забравшись следом и усевшись на широкое крыло перед открытой дверью кабины, в которую из-за тесноты втиснуться не смог.

— Тебя Валдаев задел? — Катя включила плоский дисплей, располагавшийся рядом с рулём, прочла на нём нечто нехорошее, стукнула по нему кулаком. — Валдаев — рабочая скотина, не обращай внимания. Такого быдла вокруг нас до черта.

— Быдло... — хмыкнул я.

— Алекс, будь добр, не беси меня. Из-за тебя я пропустила момент, когда можно было зайти в служебное меню! Теперь опять перезагружать всё придётся... Я пьяная и до сих пор ничего не соображаю. А если ты немедленно не засунешь свою язвительность себе в одно глубокое место, то я сама её тебе туда засуну, да так, что дерьмо из носа вылезет!

— Прошу прощения. Я хотел сказать, что мне интересно, кого ты считаешь тупым быдлом.

— Тех, кто всегда тащится за остальным стадом, и кто покупается на самую простую пропаганду.

— А ты идёшь за всеми?

Катя подумала.

— Я шла.

— А теперь?

— Теперь — не знаю. Сказать по правде, Лиона... После того, как ты вывел меня из ангара, мы с ней поговорили, и я многое поняла... Кристаллы у тебя?

— Держи.

— Ага, спасибо... — Катя приняла из моих рук коробку, замерла, в сердцах швырнула горсть кристаллов в лобовое стекло и упала головой на руль. — Лиона...

— Катя, сколько можно плакать?

— Извини, опять подвесило... Что делать? — мы с ней... дружили давно. Но недавно я поняла, что она за человек. Второй такой... Второго такого человека нет на всей Земле. Она... Она не верила мне. Она думала, что я специально сдружилась с ней, чтобы узнать её мысли и донести «чёрным». Дескать, каждого стажёра так проверяют. Потому что стажёры — это кандидаты на очень ответственные посты. Она многое рассказала мне о Городе. И ещё она сказала, чтобы я слушала тебя.

— Катя, — сказал я, следя за отсветами компьютерного экрана на её лице, — ты знаешь, что такое мамихлапинатана?

Катя не знала; я объяснил. Катя вопросительно посмотрела на меня; на её лице больше не было слёз.

— Ты что-то знаешь... и я что-то знаю. И мы чувствуем... недоговоренность. Какую, Алекс? Какая недоговоренность между нами?

— Ты хитрая, — сказал я ей.

— Я тупая.

— Это не важно. Важно, что хитрая.

Катя поняла, что я вознамерился ей выложить, попыталась сосредоточиться на работе, не смогла и закурила. Её готовили к такому обороту событий, её просто не могли к нему не готовить, — но она ещё лелеяла надежду отсрочить крайне опасный разговор. Я не был уверен, что не смогу её убить.

— Что тебе от меня надо? — спросила она зло.

— То же, что и от остальных: чтобы от меня отвалили. Чтоб все пошли к чёрту.

— Ты хочешь, чтоб я пошла к чёрту?

— Не забудь: теперь моя очередь спросить, чего тебе от меня надо. Чего?

— Ни-че-го.

— А что нужно Анжеле Заниаровне? Я могу склонить на сторону кланов кучу народа. Почему Анжела Заниаровна позволяет мне жить в Городе и заставляет тебя со мной возиться?

— Ты себя переоцениваешь. — Катя встряхнулась, собрала с пола кристаллы, подключила к приборной панели самосвала свой верный карманный компьютер. — Кого ты можешь тут склонить? Стажёров? Послушай, Алекс, ну и идиот же ты! Ни один из стажёров не согласится променять полную блестящих перспектив жизнь на существование в диких лесах. Кем они будут в Городе? — Правителями. А в лесах? — Трупами. И потом: если б ты попробовал «склонить» хоть кого-нибудь, это сразу бы зафиксировали системы слежения, которых в Городе сам знаешь сколько. Помнишь, когда тебя только подселили ко мне, мою дверь начали ремонтировать? Так вот, ни черта её не отремонтировали. Над ней просто присобачили ещё одну камеру и датчик ментальной активности, чтобы засекать твои попытки колдовать.

— У-гу, — протянул я. — Если ты параноик, это ещё не значит, что тебя не преследуют... А ты всё-таки работаешь на Анжелу Заниаровну.

— Что это за слово — «работаешь»! Работает с тобой Анжела Заниаровна. А мне платят деньги за постояльца, живущего в моей квартире.

— Ага... Вносят за меня квартплату... И больше ничего? Я тебе не верю.

— Как знаешь.

— Значит, ты не докладываешь им, что я говорю, что я делаю, какое впечатление у тебя оставляю?

— Зачем мне докладывать, если есть тотальный контроль?

— И ты не провоцируешь меня ни на какие действия?

— На какие ещё, к чёрту, действия? Тебя не надо провоцировать. Если б ты не был нужен «чёрным» для других целей, то уж давно жарился в печке. За одно только доброе лицо, вопиющее о несправедливости нашего общества.

— Так что же им от меня нужно?

— Анжела Заниаровна мне не докладывает, — сказала Катя. — Но можно пораскинуть мозгами. На месте «чёрных» я бы, во-первых, попыталась выжать из тебя информацию о временном разломе. Власть над временными разломами это голубая мечта таких людей, как Чёрный Кардинал. Во-вторых, через тебя можно найти Город колдунов. Ты знаешь, что у колдунов есть свой Город, местоположение которого военные уж пять лет как пытаются вычислить? Так вот: вживляем тебе в голову маячок, выпускаем на волю, ты идёшь в Город колдунов, а мы — хлоп! — и ракетой по твоему маячку.

— Как будто, колдуны не заподозрят, что вы со мной что-то сделали...

— Заподозрят, — согласилась Катя. — Но маячки бывают разные. Допустим, маячок размером с биопаспорт, который имплантируют тебе завтра, они в твоём теле обнаружат. А если маячок будет величиной с молекулу? Или тебе вживят культуру нано-роботов, которые в нужный момент активируются и примутся разрушать тела колдунов изнутри? Или тебя заразят страшной болезнью? А? Я не знаю, какими высокими технологиями обладают «чёрные».

— Нет, — сказал я. — Колдуны не пустят меня в свой Город после того, как я побывал у вас. Будь они такими глупыми, вы б их давно истребили.

— Бывают и глупые. Бывают такие, которым плевать, был ты у нас или не был. К тому же, не забывай: ты нужен колдунам не меньше, чем нам.

— Сомневаюсь...

— Будь уверен, — Катя тряхнула головой. — Ты необычен.

— Чем?

— Не строй из себя дурочку. Ты из другого времени. Тебя можно сделать пророком, богом, учредить твой культ и подчинять с его помощью тупое рабочее быдло.

— Ну нет, колдуны не такие мерзавцы.

— Разные бывают. А мерзавцы везде в большинстве. На то мы и в Матрице.

Я ожидал услышать от Кати что угодно, только не это.

— Что-что ты сказала? — я не верил ушам.

— Все мы в Матрице, вот что.

— Откуда ты знаешь эту поговорку?

— Я много чего знаю, — заверила Катя и сказала то, от чего мне сделалось плохо.

— Я знаю, что ты хочешь сбежать, — заявила она.

— Правда?

— Да не кипеши ты так, — Катя усмехнулась. — Ты аж побледнел. Успокойся. Твой побег прекрасно вписывается в планы Анжелы Заниаровны. Даже больше скажу: если после вживления паспорта ты не убежишь из Города, тебя отсюда выкинут насильно.

Бесконечная сложность... Как я от неё устал!

Весь мир устал от бесконечной сложности. Бесконечную сложность не выдержала человеческая цивилизация. Бесконечная сложность всех свела с ума.

Почему все не живут просто? Почему не дают счастье себе и другим? Ведь рецепт счастья известен, он плавает на поверхности, там, среди детского лепета. Почему никто не хочет видеть давным-давно найденные ответы на «вечные» вопросы философии? Эти ответы не просты — но они познаваемы. В отличие от бесконечной сложности.

Десять детей дерутся из-за одной конфетки, в то время как вокруг них высятся горы сладостей. Почему они всё усложняют до бесконечности и целую жизнь блуждают в дебрях никому не нужных страданий?

Вот сидит хитрая Катя. Не весёлая девчонка с глазищами, которые можно мило таращить, нет, — то сидит уверенная в себе женщина, усмехающаяся при виде моей мимики и жестов, знающая мои болевые точки. Она в тысячу раз старше и опытнее меня. Но зачем? Что она имеет от своей многоопытности? Что ей пообещали за работу? Или она трудится на интерес?

Зачем она согласилась на этот разговор? Имеет ли что-нибудь из её признаний отношение к правде? К какому выводу она меня подталкивает? — Цепь подобных вопросов в каждый конкретный момент бесконечно сложна и бесконечно велика. Я хочу спросить у Кати только одно: зачем? Пусть она втолковывает мне, как маленькому мальчику, что хочет добиться в жизни определённых благ, а не витать в философских облачках, пусть оправдывает как хочет свою бесконечную продажность, пусть называет меня занудой и снобом — но я хочу увидеть, как она встаёт в тупик перед этим вопросом. Зачем? Она не сможет ответить.

Что ей будет от того, что Город колдунов уничтожат? Что ей будет от того, что я, напичканный культурами нано-роботов, прыгну с крыши небоскрёба, не имея возможности жить в мире, где меня используют как бомбу замедленного действия? Пусть попробует ответить. Катя! Поколения хитрых, как ты, людей, сделали так, что ты живёшь под землёй и видишь солнце только на бутафорском окне! Как ни трудись, как ни шпионь, не добьёшься ты и тех благ, которыми располагал в моё время последний бездомный бродяга. Зачем?

Неужели ты не устала от бесконечной сложности?

— Значит, когда ты просила меня вылечить спину, это не было провокацией? — спросил я.

— Это было провокацией. Я хотела пойти к врачу, но Анжела Заниаровна сказала обратиться к тебе. Ты понимаешь, что я не могла ей отказать? А Анжеле Заниаровне, прежде чем засовывать в тебя маячок, нужно проверить, как хорошо ты владеешь колдовством и не сможешь ли ты от него избавиться. Спина — первый тест. Второй был прошёл в ангаре — и там ты показал свой уровень.

— Значит, и ангар ради меня устроили?

— Мне кажется, в ангаре ставили несколько экспериментов — и не только над тобой. Но и над тобой тоже.

Следователем хотел быть я, но Катя узурпировала мои полномочия, и, не отвлекаясь более на ремонт самосвала, внимательно и беспристрастно изучала одного лишь меня. Весь свет был на её стороне. А я-то хотел прижать её к стенке... Так часто я это всего лишь моя мечта обо мне.

— Почему ты не скрываешь от меня всё это?

— Ты и так догадывался. Да и на что повлияют мои слова? Уйти из Города тебе придётся в любом случае. Один ты в лесу не продержишься — придётся вернуться к колдунам. Ты, конечно, можешь покончить с собой... Тогда «чёрные» будут искать другой способ уничтожить Город колдунов.

— Хорошо... Ты так охотно даёшь ответы... Прямо справочная система. Последний вопрос.

Я спросил у Кати: зачем?

— Я не сделала ничего преступного. Я не делала тебе зла. Я лишь согласилась, чтобы ты у меня жил. Сам бы ты не захотел познакомиться с человеком из другого времени?

— Если б меня попросили об этом кэгэбэшники — нет.

— А ты не подумал бы, что можешь этого человека спасти?

— Ты хотела меня спасти? Не смеши.

— Я до сих пор хочу. Я могу помочь тебе убежать.

— Спасибо, не надо. Мне поможет любезная Анжела Заниаровна.

— Нет, ты не понял. Я хочу помочь сбежать до того, как тебе вживят паспорт... и прочую хрень. Хоть меня и могут отправить за это в промзону.

Я посмотрел на неё.

— Я тебе не верю.

Катя скорбно улыбнулась.

— Я починила компьютер. Сейчас приедет Валдаев. Пойдём скорее из этой вони.

Обратная дорога в директорию «С» удлинилась из-за полученного Валдаевым задания — заехать на склад, находившийся на самом дне воронки промзоны и принять груз. Минут тридцать грузовик стоял в пугающем подземном полумраке, среди многочисленных лязгающих механизмов, и в зеленоватой дымке, стелящейся по бетонному полу, грязные, оборванные люди, в респираторах и без оных, таскали из гнилого амбара в кузов большие деревянные ящики. Груз прибыл с поверхности, и его требовалось доставить на склад, находившийся на нулевом уровне Города. Туда-то Валдаев и поехал.

Городские складские площади располагались в некотором отдалении от жилых помещений директории «С». Они представляли собою не слишком запутанный лабиринт пустых, но хорошо освещённых туннелей, в стенах которых через каждые двадцать метров появлялись пронумерованные ворота складов. Валдаев остановил перед воротами Н2-155.

— Передай парням, что я буду часа через два, — попросил он Катю, и я понял, что в директорию «С» нам придётся возвращаться на своих двоих.

— Почему? — Катя обернулась к нему. — Разгрузка займёт десять минут.

— Скажи, у меня важное дело.

— Не боишься, что по шее дадут?

— Гы! Напугала ежа голой жопой! — Валдаев подождал, пока мы выйдем, нелепо подмигнул Кате на прощание и умчался.

— К бабе пошёл, — решила Катя, когда свет габаритных огней исчез за поворотом.

— Здесь есть бабы? — удивился я, спиной ощущая пустоту этих широких, полнящихся гудением трансформаторов туннелей, разрисованных граффити.

— Самые тёплые местечки Города, — сказала Катя. — Баб хоть отбавляй.

Я сел на пол, прислонившись спиной к бетонной стене. «Валдаев хороший, — подумалось мне. — К бабе пошёл. Не к Анжеле Заниаровне».

На Катю невозможно было смотреть. Вот как оно вышло: всю жизнь искал я умную женщину, и ведь нашёл. Стирать бы ей носки, мыть посуду, рожать детей, — так нет же, работает на жандармов, строит козни... У неё самая дрянная разновидность ума: его слишком много, чтобы жить спокойно, но слишком мало, чтобы овладеть нравственным законом.

Теперь я влип. Когда военные везли меня в Город, я предчувствовал недоброе, и сегодня игрушки кончились. Сегодня всё рушилось: Лиона умерла, Семёныча арестовали, Катина истинная натура обнажилась, и я узнал роль, отведённую мне в спектакле. Наверное, история про маячок в голове, на который наведут ракету, это очередное враньё. Но недостижимая правда едва ли окажется приятнее. Надо мной учинят нечто ужасное — и в духовном и в физическом плане. Каким чудовищным вещам научились подонки в чёрной форме за минувший век?

Не зря, ох не зря один из самых распространённых типов паранойи — это страх перед спецслужбами. Я всегда знал, какие сверхъестественные злодеяния способны учинить над человеком государственные механизмы, — и если злодеяния оные ещё не учинены, то единственно потому, что начальству это не нужно. Сегодня же выяснилось, что начальству от меня всё-таки что-то потребовалось, и каким бы невиновным я ни являлся, моё тело уже начали пережёвывать гигантские шестерёнки Системы.

Но как всё это бессмысленно! Меня вознамерился убить агонизирующий циклоп. Система, от которой на поверхности остались прекрасные руины, здесь до сих пор пыхтит — вхолостую. Здесь шпионят — хотя в мире давно отпала надобность шпионить. Здесь грызутся из-за денег — хотя на них давно ничего не купишь. Здесь плетут интриги — хотя конец света сводит на нет любой их положительный результат. В Городе по инерции, по жуткой, безумной традиции делают то, что когда-то приносило выгоду, пусть сомнительную, пусть сиюминутную, — но сейчас-то оно и того не даёт!

Факт: люди с философией на подобное не способны. Но философия не появится, и традиция не прервётся, пока существует Город. О, теперь-то я знаю, почему колдуны хотят его уничтожить! Я тоже хочу. Раз Город не может пробудить в людях нравственный закон, он должен перестать существовать.

Я хочу жить. Не хочу нано-роботов, маячки, вирусы. Я согласен проснуться завтра где угодно: хоть в канализации, среди растущих из бетона мёртвых рук, хоть на седьмом круге ада, — лишь бы не здесь. Лишь бы не под железным потолком.

— Алекс, пойдём.

Кузьма Николаевич говорил про иллюзии прогресса. Вот я и столкнулся с ними — и не где-нибудь, а у себя в голове. Ложь страшная штука. Самая маленькая ложь, попав в фундамент человеческой логики, может оказаться разрушительнее атомной бомбы. Я жил в Городе и делал выводы. И на чём мои выводы были основаны? — на лжи. Я увидел ложь, выводы рухнули, и я остался у разбитого корыта. Пусть Катя больше не врёт, пусть она честна, как на исповеди, пусть она хочет мне добра, и пусть её ложь была самой что ни на есть безвредной, — я больше не могу ни реставрировать старый дворец знаний, ни отстраивать новый. Я знаю лишь, что я ничего не знаю. Я опустошён.

— Для чего ты живёшь? — спросил я, поднимая глаза на Катю.

— В последнее время я часто думала об этом... Но ты мне не веришь.

— Естественно, не верю! Я понимаю, почему ты называла меня дикарём. Я и есть дикарь. Ты умнее меня, ты владеешь технологиями, о которых я не догадываюсь, ты можешь лепить из моего сознания всё, что заблагорассудится. Как я должен верить тебе?

— У меня, в отличие от Анжелы Заниаровны, никаких технологий нет. Разве что интуиция, которая часто помогает угадывать чужие мысли. Но женщины всегда умели пользоваться интуицией, и ты должен знать, как меня обставить.

— Обставить! — воскликнул я. — Ты считаешь, людям больше делать нечего — только друг дружку обставлять?

— Это-то я и хотела тебе рассказать, — терпеливо разъяснила Катя. — Два дня назад я заходила к Лионе и долго с ней разговаривала. Она обозвала меня продажной тварью.

«Милая Лиона, — вздохнул я про себя, — могла всё выложить человеку в лицо».

— У Лионы был нервный срыв, — продолжала Катя, встав рядом со мной возле стены. — Она уже ничего не боялась, ей было плевать, что она может отправиться в промзону. Я не могу пересказать тебе наш диалог... Но он оставил у меня в душе тяжёлый осадок. Я попыталась взглянуть на свою жизнь со стороны и пришла к выводу, что Лиона... Нет, Лиона не права, я не продажная тварь. Но я всё больше и больше подхожу под это определение.

«Пусть говорит. Делать нечего».

— В школе, — рассказывала Катя, — я любила стравливать людей. Скажу Наташе, что Маша считает её дурой, а Маше — что Наташа над ней смеялась, и наблюдаю, как они после этого годами пышут ненавистью и остаются врагами всю жизнь. Я находила это забавным. Я казалась себе невероятно могущественной: ведь я слежу за людишками свысока, я над ними. Мои наклонности заметили «чёрные», и я стала оказывать им незначительные услуги... Любой человек оказал бы их — для «чёрных» не существует слова «нет», — но спецслужбы намеренно впутывают в свои дела только тех людей, которые считаются негодяями. А я... я повзрослела и изменилась. Я понимала, что поступала и продолжаю поступать подло, но и «чёрные», и всё общество раз и навсегда стали считать меня конченным человеком, и им нельзя было втолковать, что человек не статуя, что он может стать иным, захотеть жить по-другому. И я думаю: что же дальше? Ты говорил, жизнь уходит... Все чувствуют это, однако в конце концов свыкаются. И я свыклась. Но когда ты напомнил мне о перемотке, я внезапно узнала, что есть те, кто не хочет с этим смириться... Я захотела восстать против течения времени. Что ждёт меня в будущем? Я не хочу стать такой, как Анжела Заниаровна. Ты видишь, что она не способна наслаждаться жизнью, любовью? Она каждого человека оценивает как шпик, она ни с кем не может расслабиться. У неё вечная паранойя. Она не подпускает к себе мужчин, которые умнее неё, а глупых она презирает... У неё нет друзей, так как она никому не доверяет, и ей не доверяет никто. Я не хочу быть такой, — повторила Катя. — Но я стану такой, потому что иначе нельзя. Я уже становлюсь. У меня уже нет друзей. Единственный человек в Городе, который мог стать моим другом, и с которым я очень хотела дружить, не доверял мне, называл продажной тварью. Может быть, мне ещё понравится положение Чёрного Кардинала, и я окончательно смирюсь с происходящим... А может быть, меня убьют. Сейчас я пушечное мясо для «чёрных». Поэтому я хочу убежать из Города. Сегодня. Пока мне не страшно, пока я не смирилась...

Она замолкла, ожидая моей реакции. Я сказал:

— Вперёд!

— Я хочу убежать с тобой.

— Говори в микрофон.

— Микрофоны здесь плохо работают. Слышишь, трансформаторы жужжат? — это мешает прослушивать. К тому же, по туннелям редко ходят люди. Это ж для грузовиков сделано. Скорее всего, тут вообще не прослушивают.

Я молчал.

— Послушай, — сказала Катя, — ты всё равно уйдёшь из Города. Тебя выкинут отсюда за шкирку. Только сначала засунут в голову микросхему. А если мы убежим сегодня, голова не пострадает.

— Думаю, раз ты предлагаешь мне убежать сегодня, то всё, что нужно, в меня уже запихнули.

— Могли и запихнуть, — охотно признала Катя. — Но завтра запихнут ещё. А так — одной болезненной операцией меньше.

«Бедная Лиона. Бессмысленный Город сломал бесполезную красоту».

— Подумай вот над чем, — сказала Катя. — Я собираюсь убежать с тобой. Я хочу убежать. Если бы я не хотела, «чёрные» меня бы не заставили. Для меня покинуть Город — страшный риск. Колдуны убьют меня, едва узнают, откуда я взялась. Я бы ни за какие деньги не пошла на такое дело. Жизнь дороже. Но я хочу не из-за денег. Это всё меняет.

Катю могли шантажировать, загипнотизировать, зомбировать, дать ей супероружие, обеспечивающее полную безопасность в лесу, да и само предложение побега могло быть провокацией. Я не верил. Но сказал, быстро поднявшись с пола:

— Хорошо. Я обдумаю ваши слова.

Мне нечего было терять, и я очень хотел проснуться завтра там, где нет железного потолка.

Катя взяла мою ладонь, положила себе на талию и повела по туннелю.

— Не убирай руку, ладно? — говорила она. — Так мы выглядим естественнее... Слушай: до двадцати часов мы должны сбежать. Я предлагаю вернуться в промзону — там нет такого тотального контроля, как в престижных районах. И выходы защищены не так тщательно. Можно достать рваных тряпок и прикинуться рабочими... Хорошо бы угнать машину... А первым делом надо вырезать из моей головы паспорт.

— Вырезать?

— Иначе нельзя. По его сигналу нас моментально вычислят. Да не дрожи ты так, мне самой страшно... Ты мне поверил, наконец? А теперь поцелуй меня, мы подходим к жилому сектору, и здесь начинаются камеры. Пусть «чёрные» думают, что мы по уши влюбились. Ну, давай же, целуй.

— Не могу. Мне противно.

В квартире разыгралась следующая сцена.

КАТЯ (в гневе): Поразительно! — Никогда в жизни, — понимаешь? — никогда! — ко мне так не относились! Я не могу подобрать приличного эпитета... Ты чуть ли в лицо мне не плюёшь. Я уж и не знаю, с какого боку к тебе подходить. Сначала я думала, ты девственник и попросту стесняешься. Потом решила, ты голубой... Но голубые на грудь Лионы не пялятся. И я поняла: у тебя, оказывается, принципы. О-о-о! Такого человека, как ты, ещё свет не видывал!

САНЁК: Ты говоришь загадками.

КАТЯ: Это раньше я говорила загадками. А теперь я говорю напрямую. Ты даже меня не поцеловал. Даже. Не. Поцеловал. Казалось бы, что может быть невиннее поцелуя? — Так нет же, у него принципы! Не люблю, значит не поцелую.

САНЁК (виновато улыбаясь): Чего зря микробов распространять?..

КАТЯ (повелительно): Макс! Отнеси две порции обеда в ванную!

Макс вынимает из приёмника синтезатора поднос и тащит в ванную комнату.

САНЁК: Будешь обедать в ванной? В гордом одиночестве?

КАТЯ: Нет. Мы будем обедать в ванной. Мне нужно обсудить с тобой принципы. (В сторону): Макс! Не забудь наточить нож! Свежий «Chocolate biscuit» тупым ножом не разрежешь.

Показывает Саньку заговорчески скрещенные пальцы, подходит к окну, за которым сгущаются виртуальные южные сумерки, произносит команду «Занавески!», и окно задёргивается плотными белыми шторами, слегка колышущимися от виртуального сквозняка.

КАТЯ: Представляешь, Алекс, на этих занавесках можно писать пальцем. Недокументированная опция.

Санёк протягивает руку и выводит чёрным по белому: «Катька дура». Та хихикает и, повернувшись к нему, кладёт руки ему на плечи.

КАТЯ: Это ты дурак. (Проникновенно): Ну скажи, глупый, для кого ты блюдёшь свои принципы? Для кого ты такой недотрога?

САНЁК: Не знаю, Катенька... Я много требую от людей... Но я и от себя должен требовать много...

КАТЯ: Ты требуешь от людей слишком много. А принципы твои люди не оценят. Люди тебя обзовут блаженным... Тем более, женщины. Ты для женщины стараешься, да, Алекс? Женщина не поймёт. Женщину любить нужно. Нельзя ей говорить, что мы-де слишком плохо друг друга знаем, чтобы любить. Женщина махнёт рукой и найдёт того, кто не делает великих вопросов из таких простых вещей. Для счастья нужно немного.

САНЁК: Нет, Катя, для счастья нужно очень много. А то, что ты мне сейчас сказала, это не твои мысли. Ты это где-то услышала и решила повторить. Это повторяли всегда, и сто лет назад тоже. Но в одном ты безусловно права. Я требую от людей колоссально много. Но я не смогу жить без этих требований, как богач не сможет жить, потеряв состояние. А ещё я с некоторых пор уважаю теорию вероятности. Во сколько ты оценишь шанс, что человек, отправившись гулять на заброшенную фабрику, попадёт в будущее? Один к миллиарду? К триллиону? Теория вероятности показала, что в жизни может быть что угодно. Стало быть, может случиться и так, что я найду человека, у которого о любви такие же представления, как у меня. И если я найду такого человека, я буду счастлив как никто на Земле.

Катя легонько отталкивает его и отворачивается.

КАТЯ: Помнишь, ты говорил про мгновение? Я начинаю вникать в тайный смысл твоих слов. Я думала, это бред... Да-с, всегда надо проверять, нет ли в бреду тайного смысла — и только потом отвергать. Ты прав, Алекс. Ты, а не я.

САНЁК: Ничего, Катя. У нас ещё всё впереди.

Пишет на занавесках крупными буквами:

Сняв форму и оставшись в одном белье, мы заперлись в ванной на шпингалет. Катя включила душ, чтоб шпикам было хуже нас слышно, и, активировав свой профиль, заставила часть пола ванной комнаты опуститься. Образовавшийся резервуар быстро наполнился водой.

— Паспорт, соприкоснувшись с воздухом, начинает посылать сигнал тревоги в контрольный центр, — тихо прошептала Катя мне на ухо. — Защита от несанкционированного удаления. Ты должен сделать трёх-четырёхсантиметровый разрез и придерживать его края, пока я не погружу затылок в воду. Чтобы не чувствовать боль, я приму наркотик. Под его действием я могу забыть окунуть голову. Но ты не должен забывать, иначе всё пропало.

Я кивнул.

Вода дождём заливала половину ванной комнаты; на вторую же половину попадали лишь считанные капли. Мы сели на самой сухой части пола; между нами расположились блюдца с «Chocolate biscuit», вино и острый, как скальпель, нож. Катя приняла зелёную таблетку и запила её водой из пригоршни.

— Это поможет мне расслабиться, — сказала она в голос. — Ну-ссс...

Она отодвинула тарелки, обняла меня и повернулась спиной, наклонив голову. Она дрожала. Я запустил руку в её волосы и нащупал под кожей на самом затылке твёрдый бугорок. Вот и он, его величество биопаспорт. Ножом я срезал пряди над бугорком и с досадой вспомнил, что мог бы взять бритву, чтобы полностью освободить от волос оперируемый участок. Теперь поздно об этом думать.

— Ой! — громко взвизгнула Катя. — Щекотно!

— Ты для слушателей? — обеспокоено шепнул я ей на ухо.

— Для каких слушателей? — в голос спросила Катя. — Зачем тебе нож? Алекс, ты хочешь меня зарезать?

«Западня!..» — пронеслось в голове, и я отбросил нож, но, заглянув в расширяющиеся и сужающиеся зрачки Кати, понял, что это наркотик. Не думал, что он настолько быстро подействует... и что возымеет такие громкие побочные эффекты.

— Катя, всё хорошо. Прости меня. Сядь, пожалуйста.

— Пожалуйста. — Катя села. — А можешь лечь рядом? Мне так хочется быть выше тебя... Алекс, почему я такая коротышка?

— Потому что это мило. Кать, пожалуйста, говори шёпотом.

— Ляжешь — буду говорить шёпотом.

Пришлось лечь. Катина голова сразу же оказалась у меня на груди, а её лифчик — в пятнадцати сантиметрах от моего носа.

— Ка-ать! — шипел я, — мне надо вырезать из твоей дурной башки весь металлолом.

— Какой металлолом? Давай лучше я тебе песню спою...

— Шёпотом!

— Точно, — Катя на короткое время опомнилась и села. — Надо резать. На-до. Ре-зать.

— Не крути, пожалуйста, головой, — я подобрал нож и вновь нащупал биопаспорт.

— Я тебе верю, — сказала Катя. — Ты добрый. Я тебя не боюсь.

Нож не дрожал. Но я не мог сделать этого. Я не хирург. Я совершу неверное движение — и она умрёт... Угроблю девчонку. Нет, я не могу резать плоть.

— Я не могу, — сказал я. — Дьявол с ним, с маячком. Сбежим так.

— Как тяжело... — простонала Катя и легла на пол, глубоко дыша. В ванной было очень душно и жарко. Обессилев, я привалился к стене. Я трус. И безграмотный болван. Тоже мне, человек эпохи постмодернизма! — Нахватал по вершкам ото всех наук, а удалить инородное тело из подкожного слоя не могу. Чёрт, чёрт, чёрт! Моё сердце стучало. Мне было плохо от того, что я всю неделю не трезвел, и я не знал, что будет через несколько минут.

— Моя жизнь скоро кончится, — грустно произнесла Катя. — Я умру. Как Лиона. Лиона тоже чувствовала приближение смерти. Это знание ни с чем не спутаешь. Я умру, Алекс.

Пар в ванной комнате становился всё гуще, конденсировался на коже. Катя лежала на полу, её прекрасные густые волосы плавали в луже, из приоткрытого рта стекала слюнка. Что-то перемудрила она со своим наркотиком... Я пододвинулся к ней.

Я держал нож. Такой твёрдый, грубый нож — и такая мягкая, нежная Катя... Такое бесчувственное лезвие — и такое лучащееся жизнью тело... Такая острая сталь — и такие плавные изгибы... Большой холодный он — и маленькая горячая она...

Я просунул нож под перемычку Катиного лифчика и рывком с нею покончил. Я провёл ножом по Катиным ногам, от коленей вверх, подцепил лезвием трусики и разрезал их на обоих бёдрах. Когда я без сопротивления раздвинул эти тонкие, как спички, ножки, Катя всем телом отпрянула, загоняя голову глубже в лужу, но я сказал ей одно слово, и она смирилась.

Было без двадцати восемь.

— В первый раз за десять дней! — объявила Катя. — Противоестественно, конечно... но что-то в этих долгих перерывах есть. Да-а, все вы, мужики, одинаковые!

«Верно, — думал я, глядя на свою надпись на виртуальных шторах и усмехаясь, — я такой же лицемер, как и все. А ещё воображал себя святым миссионером, проповедующим заповеди Любви и Добра перед блудницами язычников-механистов... Да надо было впендюрить Кате в первую же ночь, когда она так упорно этого добивалась! А ещё надо было, не обращая внимания на жалких золотых мажоров, стать двухсот пятнадцатым человеком, обесчестившим Лиону, и, пока та не умерла, убежать с ней из Города. И Анжелу Заниаровну надо было того... Кстати, ещё не вечер. Можно пойти в кабинет с канделябрами и натянуть её прямо там, на конторском столе, за которым она подписывает смертные приговоры...»

— У тебя была девушка среди колдунов? — спросила Катя.

— Не было у меня никого. Я весь в вашем распоряжении, прекрасная Екатерина.

— Это хорошо, — она подошла вплотную и, ослепительно улыбаясь, намотала прядь моих волос на палец. — Я очень люблю мужчин с длинными волосами.

Одевшись, мы схватили початую бутылку бургундского и, хохоча, наперегонки побежали в ангар по дороге, по которой «чёрные» прочили мне ходить на работу всю оставшуюся жизнь.

В коридорах Города было людно — Граждане гуляли, отдыхая от дневной суеты. Вопреки обыкновению, пришлось долго ждать лифт и приложить немалые усилия, чтоб впихнуться в забитую кабину.

Ангар был почти пуст, яркость освещения на ночь убавили, роботы-уборщики драили пол, верстаки, шкафы и машины. Двое электриков сидели на ящиках и доедали пирожки, да где-то в отдалении расхаживал одинокий инженер. После нападения летучих волков по Городу поползли слухи, что ангар проклят, и люди, остающиеся в нём после конца второй смены одни, бесследно исчезают, — вот и старался персонал смотаться домой пораньше. Но мы с Валдаевым и двоими техниками видели, что люди прекрасно могут исчезать из ангара и в самый разгар рабочего дня.

Катя бросилась ловить одинокого инженера и, поймав, спросила, не вернулся ли наш друг Анатолий Иванович. Ответ был отрицательный. Катя неодобрительно покачала головой и сообщила инженеру, что шеф хочет утопить Валдаева в помойной яме. Инженер сказал, что раз дело такое срочное, то он передаст желание шефа при первой возможности, но в данный момент Анатолий Иванович вне зоны стабильного приёма коммуникатора. Так что, когда его найдут, одной ямой он не отделается. Катя согласилась, что да, точно, не отделается, потому как сейчас он очень даже в зоне приёма, просто... как бы это сказать... устраивает содом. Неплохо бы, добавила она, побыстрее оторвать Валдаева от сего важного занятия, пока оно не переросло в государственную измену. Короче, нам срочно надо на склад... Катя не помнила, на какой. Ну этот... Валдаев туда из промзоны всякое дерьмо возит. Не знала Катя номер склада, хоть убей, но была уверена, что его расположение запомнила и найдёт без труда. Инженер сказал, что подобные вопросы — это не к нему, а к коменданту, сиречь ответственному уполномоченному по ангару. Можно ещё попробовать у охранника спросить, нельзя ли ненадолго покинуть ангар, но лучше не темнить и сразу сказать, с чего бы это нам двоим на ночь глядя приспичило на склады. Катя улыбнулась и ответила, что Валдаев как-никак ей друг и боевой товарищ, и бросать его в беде негоже. Инженер с кривой ухмылкой отметил, что содомия — не такая уж и беда, а Катя не согласилась, сказав, что для Анатолия Ивановича — ещё какая беда, и что нынешняя его баба, как и жена, имеет обыкновение напаивать его вдрызг в самое неподходящее время, а сейчас-то время самое неподходящее.

— И вообще, господин инженер, если не веришь, я тебе кредитную карточку в залог оставлю. Надеюсь, ты понимаешь, что от хорошей жизни я свои деньги кому попало не доверю. Я еврейка в третьем поколении, и финансовые вопросы для меня — всё.

— Ладно, выпущу я тебя, — смягчился инженер. — А вот молодой человек пусть здесь останется. И смотри, не упади там по дороге.

Катя заявила, что без молодого человека никуда не пойдёт — без него можно и упасть по дороге, и с плохими людьми встретиться в складском секторе. Инженер грустно-прегрустно вздохнул и стал набирать на пульте код открытия дверей складского сектора.

— Но, — предупредил он, — я согласился только потому, что хорошо тебя знаю, Ека. Ты никогда не врёшь по-крупному. Вверяю свою карьеру и судьбу твоей совести.

— Без трагедий, пожалуйста, — попросила Катя. — Никто нас не хватится...

— Меньше слов, больше дела, — оборвал её инженер. — Ты поняла? — через двадцать минут чтоб были здесь, как два штыка. С Иванычем или без него.

Катя впивалась глазами в ряды пронумерованных ворот складского сектора. Несколько раз мимо нас проезжали грузовики, и я с ужасом ждал, что Катя скажет: «О, Иваныч едет!». Но она молчала и думала об оранжевом инженере.

— Чёрт, нехорошо мы с парнем поступили, — сказала она.

Я пожал плечами. Подставили? — Плохо, конечно, но меня совесть не мучила, и лицемерить с самим собою я не намеревался. Раз Система устроена так, что кто-то обязательно окажется подставленным, то пусть им буду не я. А для горожан это станет лишним поводом устроить революцию.

— Не переживай, — утешал я Катю. — Вспомни о незначительных услугах, которые ты оказывала Анжеле Заниаровне, и тебе моментально полегчает.

— Я хотела устроить жизнь так, чтобы пореже вспоминать о тех услугах.

— С завтрашнего дня ты сможешь о них забыть. А сегодня нам придётся совершить несколько последних грешков во имя грядущей праведности.

— Это здесь, — сказала Катя и остановилась перед приоткрытыми воротами очередного склада. «Тоха, Лысый, Хомис, DJ URD, Паша», — было написано баллончиком на ржавом железе. Вот всё, что осталось от загадочных существ, носивших сии звучные имена.

Мы проскользнули за стальную створку, в полутёмное, до потолка забитое ящиками помещение, освещённое старинной лампой накаливания. Между ящиками в одном месте было втиснуто два грязных матраса, на которых вповалку спали трое бомжей, никак не отреагировавших на наше появление. Тут же стоял блестящий грузовик Валдаева со старыми пулевыми отметинами на дверях и кузове. Где-то за ящиками работал телевизор и разговаривали.

— Иваныч тут? — спросила Катя у бомжей.

— О, стажёрка! — один из них повернулся к нам. Точнее, не «один», а «одна» — женщина, молодая, но с испитым лицом и синяком вокруг правого глаза. Она нехорошо прищурилась, остальные бомжи зашевелились, зароптали, непонятно, но грозно. Тоже женщины.

— Я, вообще-то, спросила, — вызывающим тоном напомнила Катя.

— Тут, тут, госпожа, — женщина с синяком ощерилась. — Заставил нас драндулет свой драить.

— А товар выгрузили?

Женщина перевернулась на живот, зарылась носом в кучу тряпок, заменявшую подушку, и сладко засопела. Катя деланно сморщилась, кивнула на грузовик.

— Передайте Иванычу, что машину требуют в ангаре. Мы её забираем. Пусть идёт до дома пешком, — сказала она, пока я широко отворял ворота. Катя поднялась в кабину, открыла дверь в кузов, села на водительское место, пощёлкала пальцами, запустила систему. — Ни черта они не выгрузили. Ну, ты готов?

— Да. — Я сел в кабину рядом с Катей, пристегнулся. — А у вас ящики таскают женщины?.. Ну ничего... Скоро и мы будем таскать ящики и разгребать радиоактивное дерьмо. Вот увидишь, это весело.

— Ладно-ладно, посмотрим. Если не умрём.

— Ну уж нет, — решил я, чувствуя разгорающийся азарт. — Сегодняшний день определённо исчерпал запас зла.

Катя отхлебнула из бутылки и включила генераторы Б-поля. Вырулила со склада, с места разогнала грузовик до огромной скорости и свернула в один из боковых туннелей, освещённый из рук вон плохо. Ожила рация:

— «Семнадцать двадцать четыре», это диспетчерская. Вы куда делись? И куда направляетесь? Я уже два часа пытаюсь связаться с вами. Предупреждаю, Иваныч, ты можешь плохо кончить.

Катя переключила тумблер, и голос диспетчерской замолк.

— В директории «бэ» не работают камеры, — сказала она, — но я не знаю, оснащена ли наша машина маячком.

— Достаточно и того, что ты оснащена, — сказал я, теперь уже дико жалея, что испугался крови и не вырезал из Кати биопаспорт. Что-то из всего этого выйдет?

А скорость завораживала. Русские помешаны на быстрой езде. Помешательство породило надежду. Нас не могут догнать при такой скорости.

Туннель повернул, грузовик ощутимо тряхнуло, когда тот задел бортом стену. Системы инерционной компенсации не смогли полностью погасить толчок, в груди ёкнуло, но машина выровнялась и вынырнула в длинное-предлинное тёмное помещение с низким потолком, поддерживаемым потрескавшимися четырёхгранными бетонными колоннами.

— Это только цветочки, — предупредила Катя. — Мы сейчас в директории «бэ». Когда отсюда уходили, демонтировали всё, что смогли. Даже стены разобрали на металлолом. Тут были такие же складские помещения, как в «це»...

— Ты смотри на дорогу, а то врежемся в колонну — костей не соберёшь.

— Если будут «голубые» догонять, обязательно врежемся. Чтоб никому не достаться. А потом наши имена войдут в легенды среди рабочих на руднике. Вот здорово будет!

— На дорогу смотри!

Катя включила монитор, заменявший зеркало заднего вида. В нём замелькали всё те же бетонные колонны, освещённые красным светом наших габаритных огней.

— Как появится машина «голубых», я сразу перестаю смотреть, — произнесла Катя.

— Не вздумай. Если догонят — сдадимся и станем зэками. Вкусишь пролетарскую долю, а заодно, может, и с папой встретишься. Познакомишь меня с ним.

— С папой мы не встретимся. Расстрел — вот меньшее, что нам грозит.

— Прямо, расстрел! Всех расстреляешь, так кто ящики будет таскать?..

— Погоня, — Катя кинула взгляд на монитор. — Быстро сообразили... Сходи в кузов и проверь, опущен ли пандус.

Я опасливо отстегнул ремни и открыл дверь в кузов. Там всё было забито грузом; свободным оставалось лишь пространство сантиметров в семьдесят между крышей и самым верхним рядом ящиков. Чтобы забраться туда, пришлось вскарабкаться на спинку сиденья и сильно постараться, чтобы проползти до конца, цепляясь штанами за занозы и задыхаясь от врывающегося внутрь кузова ветра.

Задние двери грузовика были открыты нараспашку и болтались при манёврах, а пологий пандус, по которому в кузов вкатывали тележки, был опущен до упора. На неровностях он с визгом царапал бетон и высекал искры. Во тьму с жуткой скоростью уносились колонны и стены туннелей, а в глубине тёмного ущелья, из которого мы, как на ракете, пытались вырваться, сияли, медленно приближаясь, две голубоватые фары погони.

— Там всё в порядке, — доложил я, не вылезая обратно в кабину, — а зачем ты пандус опустила?

— Чтоб колёса не прострелили. А ты не выкинешь пару ящиков на дорогу? Может, голубых это задержит...

— Нет, — сказал я, — я их даже ногами не вытолкну.

— Парень называется... Ладно, лезь обратно!

Нас догоняли. В мониторе я рассмотрел клиновидный перед приближавшейся машины, мигалки и надпись «Служба Безопасности» на капоте.

— Катя, ты уверена, что там одна машина?

— Там их три. Пока они не стреляют. Боятся, что мы ответим. А ещё, если они повредят грузовик, мы резко остановимся, и они в нас вмажутся. Тогда их расплющит о наш бронированный кузов. Поэтому они сначала обгонят нас, а потом расстреляют через лобовое стекло.

Катя резко свернула в проём между колоннами, повела грузовик в обратную сторону. В боковое окно я увидел, как три машины «голубых» пронеслись одна за другой за колоннами и начали тормозить, повторяя нашу траекторию, только на меньшей скорости и не совсем в том месте, где это сделали мы. Метров пятьдесят выиграно.

— Чёрт, где здесь выход?! — воскликнула Катя, косясь за мелькающую справа стену.

— Ты не знаешь плана директории?

— Я знаю, что здесь всё было как в директории «це». Но в том-то и дело, что было. Стены снесли, ни черта не понятно. Хотя нет, вот он. — Катя резко затормозила, моя голова попыталась оторваться от плеч, а выпитый алкоголь — вылезти через рот. Грузовик, едва успев остановиться, дал задний ход. Тряхнуло, и далеко вперёд, крутясь, переворачиваясь сразу вокруг нескольких осей, и, наверное, оглушительно гремя, улетела куча металлолома, в которую превратилась врезавшаяся в нас машина СБ. Задним ходом грузовик дополз до входа в туннель. Две уцелевшие машины «голубых», обойдя нас с левого борта, развернулись перед самым носом. Несколько пуль ударило в кузов, одна разбила боковое стекло с Катиной стороны и вылетела через лобовое, оставив в нём маленькую дырочку и много трещинок.

— Нажми вон на ту кнопку справа, — попросила Катя, устало прикрыв глаза и нехотя открыв их, когда вспомнила, что всё-таки ведёт машину.

— Поможет? — я дотянулся до кнопки. Заиграла музыка.

— Авось поможет.

Страшно уже не было, и наши слова выходили спокойными безо всякого волевого усилия. Мы с Катей отлично понимали друг друга. Если жизнь и оборвётся, то пусть это произойдёт резко и неожиданно: так, чтоб мы даже и не заметили, что случилось. Никакого охотничьего азарта, никакой предельной напряжённости не осталось. Мы просто решили прокатиться, похулиганить. А «голубые» присутствуют только на экране монитора. И всё-таки, когда пуля, незаметная для глаза, оставила рядом с нами свой след, стало холодно.

Туннель резко уходил вниз, и вода в нём поднималась. Наш грузовик, летевший над водной гладью, несколько раз чиркнул крышей о снижающийся свод туннеля.

— Сейчас ка-ак застрянем! — Катя закусила губу, почувствовав вибрацию салона.

Музыка ускорялась. Это напоминало видеоклип.

Прищурившись, Катя смотрела на дорогу. Грузовик опять задел потолок. Догнать могли.

Когда туннель выровнялся, вода исчезла, на полу вместо неё заблестели рельсы, и стали видны присыпанные пылью высоковольтные провода, тянущиеся вдоль стен. Метро.

— Мы не там! — Катя стиснула руль. Мою голову дёрнуло вперёд, шея хрустнула. Грузовик дал задний ход.

— У нас из зада торчит тачка «голубых», — комментировала Катя, следя за монитором и приборами. — В нас стреляют... Нам прострелили колесо.

— Это плохо?

— Наверное. Ещё семь, правда, осталось. Когда останется пять, можно будет вешаться на верёвке от унитаза.

Вместе с целостностью стёкол нарушилась и звукоизоляция, и треск очереди вместе с низким гулом генераторов Б-поля заставлял дрожать воздух в салоне.

Задним ходом грузовик вернулся в директорию «В», чудом вписался между двумя бетонными колоннами, развернулся на месте. Побитая машина «голубых» вывалилась из нашего кузова и, увлекая за собой обломки ящиков и чёрные комки их содержимого, криво встала на пол; в сторону откатилось её шарообразное колесо размером с футбольный мяч.

Последняя машина преследователей обогнула наш грузовик спереди; «голубые» дали очередь, пришедшуюся чуть ниже лобового стекла. На приборной панели замигали красные индикаторы, уши заложило от звона вминающегося металла. Катя начала разворачивать грузовик в сторону, противоположную движению преследующей машины. Свет фар скользнул по чёрному провалу в стене, и она повела машину туда. В приборной панели что-то запищало.

— Если к ним подоспеет подмога...

Новый туннель оказался коротким и почти сразу вывел в промзону, на самое дно её воронки. Врассыпную кинулись с нашей дороги люди, грузовик снёс несколько тонких труб.

— Кажется, не сбила никого, — пробормотала Катя, обгоняя колонну самосвалов. «Голубые» в мониторе не отставали. Музыка била по ушам не хуже выстрелов.

Мы лавировали между построек промзоны, между железяк, труб, контейнеров. На повороте из кузова вывалилось несколько ящиков; машина «голубых» без труда разнесла их в щепки.

— С-суки!

— Стреляют, чёрт... Кать, а что если попробовать ещё раз резко затормозить?

— «Голубые» теперь на расстоянии держатся. Успеют повернуть.

Когда грузовик взлетел по спиралевидной дороге на самый верх воронки, чуть не лопнули барабанные перепонки, и защипало в носу, как при ударе по голове. Подъём в несколько десятков метров занял не больше полутора минут. Машина службы безопасности могла развивать скорость, в несколько раз большую, чем грузовик, однако обилие самосвалов помешало «голубым» обогнать нас. А потом начался туннель.

— Это не простой туннель, — доложила Катя. — Здесь встречное движение.

— Ерунда! Он пустой.

Минуло несколько развилок, и каждый раз Катя пыталась сбить погоню с толку, поворачивая в какое-либо из ответвлений в самый последний момент. Странно, но этот нехитрый манёвр сработал. На очередной развилке грузовик проскочил направо, а клиновидная машина с мигалками улетела влево.

— Они пошутили?.. — я посмотрел на монитор и протёр глаза.

— Одно из двух: или наш туннель где-то впереди сообщается с соседним, и они решили обогнать нас по параллельной дороге, или там впереди засада, а сзади всё перекрыли. Собственно, сенсоры уже что-то улавливают. В полукилометре отсюда.

Катя замедлила ход грузовика. В прямом, как стрела, туннеле яркие фары движущегося нам навстречу автомобиля были видны издалека без всяких сенсоров.

— Дави, — я сжал кулаки. — Дави их! Это легковушка.

— Это не «голубые».

— Ну и чёрт с ними. Дави!

— Нет.

— Почему?

— Это — не «голубые».

— С чего ты взяла?

— Я не буду давить людей.

Легковушка остановилась так близко от грузовика, что свет её направленных вниз фар перестал быть виден в лобовое стекло. Она была иной конструкции, нежели машина СБ: более плавных очертаний, золотого цвета и с различными украшениями, которые я истолковал как символы высокого социального статуса её владельцев.

— Дави их, Катька! Это классовые враги!

— Заткнись.

Ко мне снова вернулась мысль, что меня предали. Я попытался дотянуться до приборной панели, чтобы хоть на секунду активировать двигатели и раздавить ненавистную легковушку, но Катя больно ударила по моим пальцам кулачком.

У буржуйской машины открылась дверь, с моей стороны к грузовику подошёл пожилой мужчина в золотой форме. Катя открыла дверь.

— Ребята, у вас тут всё в порядке? — участливо осведомился мужчина.

— Всё замечательно, — нагло, как Катя бомжам на складе, отрезал я. — А вам будет лучше, если вы уберёте машину с дороги, и мы поедем дальше.

— Вы террористы? — золотой отшатнулся. Он был неприятно поражён.

— Да, — подтвердила Катя. — Делайте, что он вам сказал. Иначе мы вас раздавим.

Золотой поспешил к своему автомобилю.

— Шэрон! Шэрон! — замямлил он, вытаскивая из машины полную низенькую женщину. — Выходи скорее, тут террористы.

— Террористы? — женщина схватилась за сердце. — У нас в Городе?!

— Да, но они не будут нас трогать. Это благородные террористы.

Золотая чета отошла к стене туннеля, я захлопнул дверь, и грузовик со скрежетом и хлопками подмял под себя буржуйскую машину, перевалил через неё и набрал скорость.

— Мы задавили их вежливостью, — сказала Катя

— У этого хмыря была кобура, — заметил я. — Он не пальнёт нам в зад на прощание?

— Ну ты и дикарь! Кто учил меня, что на свете есть добрые люди?

— Этот не добрый. Он не пальнёт, потому что ему есть что терять.

— Марбл! Ты и на краю пропасти философствуешь!

После следующей развилки туннель расширился. Катя развернула грузовик; задним ходом мы разогнались и во что-то со страшной силой врезались. Стало светлее. Через лобовое стекло я увидел лунное пятно среди ночных облаков. А в мониторе заднего вида горели три фары, угрожающе надвигавшиеся на нас из туннеля.

Этой погоне суждено было продлиться около получаса, но она уже не имела значения. Мы вырвали у Города свободу, и больше у нас её не смог бы отнять никто: ни дьявол, ни Чёрный Кардинал, ни безвестный водитель грузовика, гнавшийся за нами и пытавшийся протаранить.

Переломав кусты, мы выехали на старую железнодорожную насыпь, чистую на многие километры. Когда облака ненадолго расступились, Катя увидела звёзды. Их было видимо-невидимо. Безмолвные, мы бежали под ними от обречённого Города, которому без нас оставалось одно: тихо угаснуть в подземной темнице. Ветер, задувавший в разбитое боковое окно, выстудил кабину. Погасли от недостатка энергии фары, гудели с перебоями генераторы Б-поля. Музыка незаметно стихла, выключился монитор и подсветка приборов. А когда энергия иссякла, наш грузовик скатился с насыпи в овраг, сломал несколько деревьев, но не перевернулся, а упёрся в остов сошедшего с рельсов железнодорожного состава. Вылетели оставшиеся стёкла, Катина голова упала на грудь.

Меня подбросило, ремни безопасности больно впились в рёбра, заставляя резко выдохнуть, однако я не потерял сознания и видел, как водитель преследовавшей машины свернул за нами вниз с насыпи, но не успел затормозить и врезался в ржавый вагон, метрах в тридцати вперед. Вмялась морда грузовика, тяжеленная машина подпрыгнула и загорелась. Что-то взорвалось.

А по железной крыше над моей головой застучало самое благодатное, что есть на свете.

Дождь.