Статус неизвестен (СИ)

Штормовое предупреждение

В небольшом разрыве оплетенной зеленью каменной стены светлело глубокое голубое небо. Словно улица медленно обсыхая поднималась со дна морского, разгребая вязкий тягучий сон земли. Эмили осторожно убрала волосы со лба и выскользнула из под руки забытой Астрелом на косточке бедра. Звуки ее дыхания были такие крошечные, что казалось их можно собрать в горсть и промакнуть губы. С легкостью изящной стройности Эмили опустила ноги на пол, расточая молочный запах покрытого испариной тела. Тонкая. Нежная.

«Ангел снизошел касаясь тихо…»

Астрел поймал ее скользящее запястье.

— Пусти, — у нее была спокойная улыбка. На все времена.

— Куда ты?

Эмили мечтательно поиграла пальчиками и с озорством в глазах ответила:

— Додумывать список того, что можно класть в мой ротик, — на ее щеках обозначились ямочки.

— Он будет не слишком коротким?

Ее всепонимающие, до греховного, бесстыдного умиления личико не собиралось упускать такую возможность вновь зажечь мужа:

— В твоих силах его продолжить, фантазер.

Сбитые в кучу простыни казались непреодолимым заснеженным горным массивом за которым обрывался мир. Но Эмили перепрыгнула все эти преграды и была задушена жадным поцелуем, поменяв твердость на гибкость в самых фантастических местах. Они бы не рискнули повторить то что между ними было, потому что не помнили подробностей. Свихнувшись в сладострастных судорогах жаждой обладания друг другом.

Это судьба. А судьба-это много. Чуть больше, чем мы ждем от жизни в целом.

Спустя час Астрел приподнялся и вновь упал в пролежень подушки. Ему не хотелось выбираться из постели.

Категорически.

Вся тягучая и фактурная Эмили прошла мимо направляясь в ванную комнату. Дека ее спины волнительно изгибалась. Взгляд застыл на ней как миндальный орешек в шоколаде.

Лихорадочная нежность.

«Заслужить женщину и быть с ней — не одно и то же.»

Эмили немного штормило. Расставляя ноги и растопыривая для равновесия пальцы, она продолжала дразнить своей беспомощностью и не подводящей ни одну женщину наготой.

В желтом мареве душевой ударила шипящая струя воды и жена запела, перевирая мелодию и слова.

«Высокие своды черепной коробки так вопиюще акустически раскалены…»

Спустя какое-то время на лицо Астрела лег свет. Погрел веки и принялся поддевать, словно намеревался выщипать ресницы. По одной. Выжигая слезу и разгоняя душный, муторный сон. Круги во тьме сомкнутых век. Кружащие кляксы глубинных терзаний. Чувство вины за свою самонадеянность. Теперь, когда сын умер, заперев себя в этом одиночестве, Астрел не мог признаться, даже самой близкой, в своем поражении, восполняя в ночных утехах свою вину. Он всякий раз утверждал что выведет сына из комнаты на его собственных ногах, всякий раз унося в эту запертую комнату очень личный знобящий страх.

Нет Бога, который бы спас тебя от ада недовольства собой.

За годы супружества Астрел лишь утвердился в глубокой, богатой натуре Эмили. Чтобы он не делал и куда бы он не шел в этом доме, везде видел приложение рук своей жены. Практично уютную уединенность. Ламбрекен с защипами и каймой цветочно-растительного орнамента обрамлял большое окно, образуя внутри домового пространства некое приятное глазу созвучие и рифму цветов. Красивые краски и смотрятся легко. Кремовую штукатурку стен по низу акцентировал мягкий беж. Мелкие пестролистые соцветия, парящие и опадающие, придавали своим полетом по стенам спальни некую неоднозначность. Узорчатая кайма атласных занавесок продолжала цветочную тему комнаты. Шоколадный лед ваз разбавляла глизаль вкрапленных оттенков, делая помещение еще более изысканным и выразительным.

Легкая неподвижность убранства комнат сконструированных ее мыслями и руками подчиняла и его самого.

Астрел натянул мятые штаны, встал и еще плотнее запахнулся в ночную пижаму сложного, даже где-то гротескного рисунка.

Подпустив к себе женщину хочется ее удержать и как только она это ощутит, ты перестанешь что либо понимать вообще. Тебе будет не скучно и не весело. Тебе станет вопросительно тревожно.

Подхватив тапочки Астрел вышел на площадку лестничного холла с витражом. И здесь царила все та же атмосфера покоя и достоинства.

«Помилосердствуй, Господи, в праведном гневе своем. Лучше уж она разразится упреками, чем он все в себе носить будет.»

Астрел перешёл через холл и заглянул в малую трапезную. В нишах всех четырех окон стояли свежие цветы, организуя деликатный праздник. Их листья, как бледная зелень с молоком и мелкие розовые соцветия, напоминали морковный сок со сливками.

Эмили стояла возле белого столика с чугунными косолапыми ножками и смотрела в окно. Потрясающая статика которую гибко охватывал активный теплый поток льющегося из окна света.

Женщине в красоте приходится отстаивать все. Ее волосы были собраны высоко на затылке, открывая изящный изгиб прекрасной шеи. На ней была майка-топ и облегающие бежевые слаксы. Белые округлые руки с проступающим узором вен возле тонкого запястья спокойно касались кончиками пальцев столешницы. Беззастенчивая изящность целеустремленно осознающая расцветшую в ней красоту.

Его сердце переполнялось тихим блаженством.

«В ней жил ангел. Если где-то и есть отдушина его сердца, то только здесь.»

Эмили согнулась и принялась протирать мягкой губкой скопившуюся пыль. Ее движения были неспешными, но необыкновенно точными и изящными.

Завитки волос трепетали.

Но постепенно ночная память брала в нем верх, наполняя его мысли подтекстом опасений. Проникновенно, с сердечной мукой Астрел подкрался к ней сзади.

Любовь-это прикосновения. Приобретение через чувственность.

Нежным собственническим жестом мужчины Астрел раскрытыми ладонями обхватил ее бедра. Эмили поймала на своеволии его руки.

Мягко.

— Ты нежен со мной до назойливости, как любовник. Кто ты? Нет, не говори! Я ощущаю тухлый запашок твоих грязных мыслей, мистер липкие лапы, — она не пыталась разорвать его крепкие объятия и гибко повернулась к Астрелу лицом.

— Когда ты смотришь на меня так осуждающе, прекрасная тюрьма моего сердца, из рая изгоняют невинную душу.

Женщина, которая предпочитает не обижаться, проживает не полноценную жизнь. Эмили была полна, но ее прикосновения оставались сладостными, а взгляд искренним и горячим:

— Ты просто призыв к насилию над женщиной и совершенно меня не заслуживаешь. И не затыкай мне рот поцелуем!

— Это с какой же стати такие строгости?!

— Мужчина должен добиваться поцелуя, а не получать его за даром.

— Хочешь я расскажу тебе о мистере липкий взгляд и заслужу поцелуй?

— Не рискуй, — поддразнивала она его по привычке.

— В тот вечер, видимо пользуясь привилегией стародавнего друга семьи, стоило тебе посмотреть в другую сторону, Валерка Самородов штурмовал вершины твоих грудей и ягодиц. Не удивлена?

— Ты все это придумываешь, безобразник, чтобы я поверила будто бы ты меня ревнуешь, — Эмили ликовала.

— Он по прежнему по уши влюблен в тебя, — дрогнувшим голосом, как бы вскользь, смущенно выпалил Астрел.

Ее глаза были мгновением вечной красоты прожитым в счастье и прекрасным в неизловимой быстроте своей. Соблюдая внутреннюю, свойственную женщине дисциплину выгод Эмили, на всякий случай, призналась:

— Я женщина честная, в этом по крайней мере.

Она не произвольно закрыла запястьем вырез на груди. Астрел узнал этот жест, не вольно загоняясь и холодея от долгого воздержания искренностью. Что-то подобное он видел в ту ночь, несколько лет назад, когда застал Хаваду, уже тогда служившую в доме экономкой, в комнате прикованного к пастели Карэла. Хавада вот так же стояла, разрубленная гильотиной падающего из коридора света. Ее глаза беспокойно бегали, одна рука прятала за спиной подушку с какой-то странной настойчивостью. А свободную руку Хавада совсем похоже клала себе на колышущуюся грудь.

«Родные сестры…»

Всякая женщина с причудами, но Хавада была не просто нервозна, ее лицо являло ужас высочайшей пробы.

Те, кто сильнее многих, бывают порой непростительно слабы. Астрел не стал выяснять была ли Эмили вовлечена в эту попытку… придушить Карэла во сне подушкой. Ведь в ту пору она еще не была беременна Сати, а он, после случившегося с Карэлом, просто не хотел иметь детей. Астрел забрал ключи от комнаты сына у обеих женщин и с тех пор стал ухаживать за ним сам (как было рассказано выше).

Мужчинам от природы даны силы на действия, женщинам остаются интриги. Расчет как привычка коварства. Все же в их мире возвратность жизни никто не отменял, и смерть была понятием не окончательным. Да и Эмили вскоре забеременела и закружилось все, выталкивая жизнь на новый виток.

Заговор двух людей против всего остального мира, может быть это и есть любовь?

Рядом стояла женщина которая его совершенно точно ощущала, потому что их судьбы были приколоты к друг другу за сердца. Эмили почувствовала взвинченность чувств мужа и требовательно попросила:

— Дай мне ключ.

Три слова.

Миг он колебался. С каждой секундой его молчания точно все ниже опускался потолок, уплотняя в комнате не только воздух, но и сгущающийся страх. Панический тошнотворный ужас на мгновение лишил дара речи, парализовав. Эмили заглянула Астрелу в глаза и вдруг испуганно зажала ему ладонью рот. Астрелу стоило видимого труда не отшатнуться.

Весь смысл его молчания был налицо.

Ее яркие большие глаза в гневном отчаянии вмиг застыли на побелевшем лице в неописуемом, ни на что не похожем горе. Отраженный от него страх из бледного подобия вдруг стал в ней явью. Лодочки миндалевидных глаз полузатопленными слезинками застыли ледоставами как холодеющая трясина.

Эмили вложила в удар все, на что имеет право мать. Если бы она могла убить его этой пощечиной — она бы убила. Эмили бы разорвало в сумасшествие если бы она не сформировала этот удар. И она совершенно бесполо расплакалась, и проваливаясь в мягкий обморок не помнила подставленных, поймавших рук его.

Они оставались семьей и были внутри одной беды. Теперь надо было думать как с этим жить.

Воздух в отбаюканном небе за окном гудел точно потревоженное гнездо ос. Расшитое палетками и бантиками пальто Сати взлетало меж кустами и уносились прочь мелькающие лодыжки фисташковых гетр Юджина. Они салили друг друга со всей непримиримой шкодной жестокостью и чистосердечной детской отходчивостью. А следом причитая бегала рассерженная Хавада.

Их собственный силуэт на фоне освещенного окна дрожал.

Действие тонусных иньекций и анальгетиков прекратилось у космодесантников к пяти утра. В самое не защищенное для сознания всякого человека время. Час невыразительных теней и одиночества, не разгоняющий а подытоживающий темноту.

Боль настигала лопнувшей на дереве почкой, неся разочарование в этот мир.

Маята дрейфовала из эфемерной становясь навязчивой. Боль дожидалась, готовая в любую секунду овладеть всем телом Парса. Воздух казался затхлым. Журчащие, перекликающиеся струи воды самотеком настойчиво проникали в сознание. Парс стряхнул гнилую солому и сел на прокрустово ложе вросшей в землю каменной скамьи.

Меблировка подвала состояла из четырех каменных скамеек (по числу стен). Трамплина ступенек перед закрытой дверью, крохотного окна и двух труб разного диаметра. В трубе расположенной чуть выше журчала проточная вода и овальный вырез заменял умывальник. На нижней трубе стояла открывающаяся задвижка под которой текли миазмы испражнений, что ароматом наводило на мысль о связи этой трубы с общегородской канализацией.

Солнечные блики едва протискивались в холодную серость подземной темницы. Мехами растянутой гармони топорщилась уходящая в верх лестница. Ее ступени были настолько крутыми, что казались почти вертикальными. Светлокудрый день выбирался на поверхность, стряхивая с себя пепел догорающих звезд. Плавно изгибающийся потолок украшала лепнина. От всего этого веяло стародавностью. Многоярусное, причудливое макраме паутины как силок сторожило эту красоту. Часть штукатурки обвалилась и висела в многослойной паутине, как личинки в коконах огромных насекомых. Узкое окно под потолком было забрано крепкой решеткой: кованый ангел с неподвижно распростертыми крыльями. Взъерошенные стальные перья процеживали островок солнечного света греющий сыро каменные стены темницы.

Тишина наматывалась и натягивалась как болевая бельевая веревка. Чуть подобрав побелевшие пальцы Парс проверил рукой степень грубости шероховатого камня. Боль, в начале задевавшая только краешком, вдруг накинулась и застя свет наполнила рот кисловатой смрадностью подземного мира. Как-то сразу занялся пульсирующий пожар во всю глубину тела. Сжатые для немоты губы пытались загнать боль внутрь лопнувшего панциря, агонизируя удары сердца. Боль становилась просто невыносимой, как будто сквозь плоть внутри пробивался ополоумевший проглоченный рогаточник. Боль пронзила грудную клетку и прорвалась в мозг вбирая его. В глазах рубиновой голубиной кровью роилась огненная метель, выгнивая в человеке потихоньку волю к жизни и наполняя камеру мертвящей безысходностью.

Сдаваться было не в правилах Парса.

Крошечное ровное пятнышко на краю обжигающего света. Самый тихий переулок его мыслей выходил к пустырю, края которого пылали. Мягкий бриз развевающихся ленточек заткал даль, укрощая болевое безумие плоти. Рассасывая его. Пальцы крепли, осязая непостоянство отломов и различную степень обработки граней природного камня.

Парс все глубже и глубже уходил в медитацию, координируя мысли и движения. Он переманивал каждое свежее ощущение как распевку начавших перекличку птиц. Микробизация таких подвижек делала заметным любое движение в сторону обуздания боли.

В релакс уступообразного состояния.

Парс уподоблялся подмастерью скорняка корпящему над прорехой и загонял боль в раскаленную бляшку. Под каменный гнет нервоточащей заплаты. Подчиняя тело рассудку занемевшая боль в начале ушла из живота. И распростертая по ребрам и голове тяжело поднялась и взлетела сокращаясь в удаляющуюся точку.

Боль еще что-то искала. Копошилась во внутренностях, но трусливо и без прежнего размаха.

К ним явились на рассвете. Глухо отозвалось лязгом подглядное оконце на верху лестницы. Узники подняли изможденные лица. В такое время воспитанные люди визитов не наносят. Но что взять с хама наделенного властью на расправу. Отодвигающийся засов содрал утреннюю тишину. Дверь была сработана крепко и прикипела под весом, поэтому проскрежетала так, словно оркестровая яма пережевала все имеющиеся в ней струнные и духовые инструменты и затем беспардонно отрыгнула этот звук. Влажные, казенные сумерки подземелья шарахнулись прочь. Сухое эхо удара и вслед брызнул свет, прорывая тонкую пелену дремотного сна. На пороге возник солдат, чином не ниже пехот-капера. Из за его спины злой затянувшейся вспышкой в небе выглядывало маленькое солнце Фракены. Под этим натиском света форма охранника казалась линялой, как цвелая хлебная корка. Его черты были настолько грубыми, что глаза и рот напоминали скорей пролазы в нагромождении бугристых дюн. Или нашлепанную мастерком скульптора не разглаженную глину на болванке будущей головы. Пехот-капер накрутил на кулак ремень командирской сумки и громогласно спросил:

— Вопросы, пожелания, недовольства режимом содержания? — и заливисто заржал.

Снизу тянуло промозглой сыростью.

Отвеселившись и пробуя голос он произнес с интонацией повышенной вменяемости:

— Отныне без моих указаний никуда. Каждый самовольный жест расценивается как попытка неподчинения. Мигнули мимо-считайте глаза лишились. Запоминайте, теперь я для вас курирую все и вся.

Посасывая распухшую губу Иллари ернически заметил:

— Не выношу когда мне вот так прозаично давят на психику. А курировать и кукарекать — две большие разницы.

После того как овладел языком и манерой речи противника — научись на нем молчать.

Пехот-капер отступил, емко почесываясь, и коротко кивнул. В зияющий дверной проем вбежали дуболомы и тяжело прошлепали по ступеням вниз.

— Как те нетопыри на кровушку нашу слетелись, — успел отступая проговорить Рон прежде чем получил первый удар.

В камере сразу же сделалось тесно. Кулачищи дуболомов заработали как свайные установки, рассылая депеши покорности по всему телу космодесантников. Били так, что казалось плоть вот — вот отслоится, отвалится от костей. Узники скорчились минимизируя ущерб, свернулись калачиком, стараясь принимать удары на руки и плечи. Прячась от побоев под каменные скамьи и вжимаясь в идущую от пола сырость скользких камней подземелья. После завершения блиц-побоев дуболомы, без толики излишних эмоций, убрались восвояси под неусыпной опекой двух автоматчиков оставшихся стоять на верхних ступенях темницы.

Подчеркнуто неторопливо, избегая суеты пехот-капер вновь предстал на пороге, презрительно глядя и не скрывая изуверской ухмылки:

— Ну что, присмирели, строптивцы, теперь слушайте сюда. Приказываю всем разоблачиться до нога и сложить вещи перед дверью. Надеюсь, подгонять кулаками вашу нерасторопность мне больше не придется. — Повелевающим жестом он забрал автоматчиков и закрыл за собой дверь.

Сотоварищи разулись и скинув одежду сложили заскорузлое от грязи и крови обмундирование на верхнюю ступеньку, как выложили мзду стражникам и тут же отдернулись обратно, словно бы их отнесло сквозняком. Каждое движение отдавалось в мозгу звенящей болью. Новый приступ страданий жег уголки глаз и заволакивал зрение. Космодесантники уперлись в дальнюю стену спинами и голыми задницами. Они застыли тяжело дыша и глядя в темноту.

Дверь болезненно, со знанием каждой натертости, застонала, как выпало из рамы черное занавешенное окно.

Не смазанные петли доставляли некоторое удовольствие от несовершенства врага.

Стволы автоматов прислонились к косякам выцеливая узников. Между бойцами промелькнули две женские фигуры в строгих одеяниях. Парочка храмовых послушниц собрала одежду и поделила по три ботинка на каждую. Мельком стрельнули глазами в сторону голых мужчин и отчаянно крестясь убежали, пытаясь обогнать подолы собственных юбок.

Едва распалялся рассвет. Парящий в окне ангел разрубал крылышками переливчатую радугу света. Паутина и пыль заблестели и замерцали, развращая красками мрачную убогость темницы.

Как громадная змея, через вентиляционную отдушину, в берложье гнездо узилища, шурша вползал раструб.

— Огонь и вода были, вот вам и трубы, хрен сотрешь, — скалился Иллари пряча ладонями срам.

Из брандспойта хлынула шипящая жидкая размазня. Пена хлестала в узилище и росла как на дрожжах. Пузыри разбухали их кривизна множилась, создавая футуристическую атаку лупастого насекомоглазого существа. Чтобы не утопнуть космодесантники пытались плыть вглядываясь в грубый серый потолок. Взгляд застил прилив новой боли. Кожу как-то странно пощипывало тысячами крохотных прищепок. Это напоминало жжение на выбритых скулах после того как их опрыскали туалетной водой.

Рон перестал дергаться и протер глаза. Наполняющая камеру жидкость была настолько пенистой, что напоминала прозрачный пенопласт, не имеющий достаточной плотности чтобы держать на плаву тело. Радужки пузырей раздувались и лопались, темница набухала тучными пенными извержениями. Ячеистая пластичность пены не мешала дышать и узники позволили себе расслабиться.

Насильно осчастливить человека невозможно- только если помыть. Процедура совмещала в себе прожарку, дезинфекцию и баню в одном объеме.

Шланг вскорости утянули и пенное наваждение схлынуло само по себе. Голых космодесантников притулившихся на мокрых каменных скамьях, после такой своеобразной помывки, обуял дикий, граничащий со слабостью, пробуждающий тоску плоти, голод.

Лязгающая дверь открылась в третий раз и на порог легли стопки свежей одежды. Войлочные штиблеты спадали при каждом шаге, но почти мирное и потому резонное счастье чистого белья и тела радовало безумно.

Все те же застенчивые послушницы, почему-то на этот раз прикрываемые только одним автоматчиком (их явно недооценивали), принесли им поднос с едой. Тарелки и стаканчики были бумажными, а аппетит безбрежным.

Женщины виновато улыбались.

Они ели медленно и достойно. Вкушая от местных щедрот. Как подобает людям знающим цену чужбинному хлебосольству. Подкрашенная чаинками вода, прозрачный ломоть подсохшего хлеба, да заправленная прогорклым маслом каша, упали на дно желудков как слеза разочарованного путника в бескрайней пустыне заглянувшего в пересохший колодец.

Их вновь оставили одних захлопнув кованую дверь. Жгучая боль возвращалась в плоть словно ее приносила проточная вода. Мерно и неторопливо.

— Как себя чувствуешь? — обратился Иллари к Парсу.

— Кэ-к-кам-мерно и у-уед-дэ-дин-нэ-ненно, — переплачивая почти за каждый слог ответил Парс скользнув усталым глазом по Рону и ложась на спину.

— Странно…,- голос Иллари был хриплым, точно и его заневолили тоже, не давая возможности звучать в полную силу:- Во всем этом глупом и унизительном положении есть один плюс, я поймал себя на мысли, что становлюсь не слишком обидчивым.

— Хоть одному характер поправили, — озаренный в спину солнцем выпрямился вставая Рон и стал двигаться по камере танцующей, несерьезной походкой. Не пройдя и трех шагов он тут же подсел, приобретая совсем уж уголовную осанку, и поднес ладонь к уху, призывая всех прислушаться.

Боль помогала Иллари держать себя в руках. Так, на всякий случай. Иллари видел Рона насквозь. Как он есть. Ужимки Рона казались балаганом имеющим цель потянуть время до окончательного разговора. По душам. После того, как их красиво взяли и скинули в этот каменный мешок, в порядочность Рона мог верить только болван или невинный идиот. Ему не доставало малого, веско обозначенных причин, чтобы сей же час утопить предателя в трубе с фекальными водами. Возмездие достойное негодяя. Кулаки Иллари сжались:

«Рон подставился со спины. Другого такого удобного случая могло и не быть.»

Ему хотелось ясности во всем.

Он сам себя не понимал, когда вместо намеченного броска прислушался и уловил звук, будто кто-то поскребся в стену и за скамьей негромко, по мышиному зашуршало. Послышалась серия ударов, посыпался мелкий песок, а затем ниже подтесанного выступа обвалился зеленый узор мха. За ним скрежеща вывалился замшелый камень. Удары продолжались, к которым прибавилось некое бормотание. Осыпался сухой, разрушенный сыростью слой цемента и еще несколько камней рухнули на сырой пол темницы. Космодесантники присели и прижавшись к стенам притаились.

В лаз просунулась рука освятив крестным знамением воздух и следом вылезла голова с вздыбленными, давненько нечесаными волосами и заросшей всклокоченной бородой до самых висков. Когда вламывающийся поднял взор, космодесантники увидели впалые глаза, которые пылали как промасленная ветошь. Губы неразличимые под не стриженной бородой продолжали заклинать страстно и бредово неистово:

Иллари на себя рванул бородатого за грудки, втаскивая его в темницу. Но тот оказался настолько легким, что он тут же опустил его на каменную скамью, чтобы ненароком не зашибить странного гостя. Сильно худой и осунувшийся человек осмотревшись увидел на троице такое же арестантское рубище, только его собственное было значительно поношенно и истерто. Прекратив болезненно бормотать гость успокоился. В его взгляде ясно читалась осмысленность и на глазах редеющий во взоре туман озлобленного безумия. В устало бесплодном взгляде появилось мальчишеское озорство:

— Я, грешным делом, подумал что того…,- он хихикнул потирая грязные руки.

Космодесантники переглянулись.

— Думал мерещится мне. Вот и сроку без малого конец настал, а я сбрендил за год искупления. Вдруг слышу буд-то голоса за стеной. И с перепугу давай по стене колотить, хворь душевную из себя вытравливая. Так молясь и отчиткой причащаясь изгонял бесов за стеной. А когда камень поддался и кладка провалилась, тут уж самолично убедиться хотел пациент я или узник. Мне выход один был. — он даже повеселел и ясно было видно как с человека спадает хроническое душевное напряжение.

— Ты кто таков будешь, чудак человек? Если подкоп готовил, то не вышло у тебя ничего, — голос Иллари немного хрипел, но старался быть ровным и совершенно серьезным. Без намека на сомнение в здравомыслие говорящего.

— Я послушник храма «Встречи Отсроченной», Никола Бланшет, — бородач перекрестился. — Служил в «Некрополе ваятеля». Готовил бинты для бальзамирования, разливал углекислый натрий, следил за сохранностью тел в склепохранилище, отмечал лики утратившие свежесть, срезал на склонах судариум траву и плел из краколиста…

— Извини, перебью, а то забуду, — Иллари делал вид что понимает каждое слово. — В темнице-то ты как оказался?

Никола Бланшет был сконфужен, заданный вопрос затрагивал настолько неприятную ему тему, что Никола готов был уползти в свою камеру и не сделал этого, только потому, что тогда бы он выглядел полным идиотом. Ему пришлось ответить, супя брови и нехотя разглядывая паутину в углу:

— После дня Бого Вспоможения частенько бабы битыми бывают. И не я один такой! — Никола сердито потряс рукой, от чего на всклокоченной бороде началось волнение. — А когда подопью, то совсем дурной становлюсь. Чуть свою до смерти не зашиб. Ну от чего и в тот раз сынишка не обрел новое тело. Знаете как потом позорно было, когда мне рассказывали как я бегал за женой в семейных трусах и орал: «Ах ты сука! Нагуляла, прелюбодея. От того дитя в младенчестве умершее мою родню по сей день признать не может.» Когда меня едва оторвали пьяного, вздумавшего жену побоями учить, святой отец каноник на меня епитимью и наложил, в каземате год отсидеть в молитвах вину искупляя.

— Подожди, — остановил его темпераментный рассказ Иллари. — Мы как бы не совсем… понимаешь? Наш космический корабль задержали с контрабандой и припаяли срок. А мы не в курсе как у вас тут и что. Соображаешь? Не мог бы ты нам подробнее, так чтобы мы в полную ясность пришли. Поможешь?

Николе льстило что в нем нуждались. Привыкшего за этот год терпеть унижения, даже такой сомнительный успех казался привлекательным. К тому же, сидя в одиночке, он соскучился по человеческому общению. Никола Бланшет почесался, сунув руку под тюремную робу, поймал насекомое и громко щелкнул раздавив его между обломанными ногтями больших пальцев:

— Вы… странные. О чем вы только думали собираясь сюда лететь. Но мне, по правде, на это начхать с храмовой звонницы. Слушайте. — Он поменял позу на более удобную. — Все началось вскоре после высадки первых поселенцев на Фракену. Сколько тогда от лихорадки вымерло, да в пищу местным тварям пошло — тому счет особый. Либо ты приспосабливаешься и меняешься обживаясь вместе с переменившимся миром вокруг, либо наитупейшим и бессмысленнейшим образом грозишь кулаком небесам. Эббат Сатерлан и Морис Флок исследовали русло «Крикливой Грэтты» и их геликоптер потерпел крушение.

Услышав о Сатерлане звездные десантники вновь молча переглянулись удвоив внимание.

— … Моринг Флок убился насмерть. Службы спасения еще не существовало. Застигшая ночь взрыкивала и подвывала, жестко оценивая шансы Эббата выжить в одиночку как нулевые. Сатерлан вытащил тело Флока на взгорок поросший судариум травой и среди кустов краколиста организовал место для ночевки, разведя жаркий костер. Спал ли Эббат? Видимо, нет. Испуганный, удаленный от пути спасения разум молил о чуде, вполне осознано понимая что это невозможно. Обессилев Эббат проваливался в забытье, чтобы очнувшись вновь говорить с Господом, — Никола Бланшет так ярко живописал свою историю, что казалось напряжение теснит и крепнет, нависая тяжестью громады стен над головой. Сутуля и слушателей и рассказчика заглянувших под вуаль легенд и суеверий, но не ломая саму историю. Никто не посмел перебить его.

Они были там, подчиняясь безжалостному зову врожденного любопытства.

— … в эту ночь Эббат Сатерлан стал волей Господа, его рукой. Заново осуществляя трактовку Создателя, — Никола говорил размеренно и четко, даже, по своему, буднично. Согбенный и отчаянно нервный в начале он сохранил ясность ума.

— … Эббата разбудил человек. Сатерлан вскочил и при свете давно наступившего дня вдруг увидел Моринга Флока. Живого!

Космодесантники находились в состоянии перманентного шока и смотрели на Николу Бланшета разинув рты, как желторотые птенцы на скачущую куницу.

Воздух вздрогнул от хохота, прорывая пастораль расстояний и осознано совершая невозможное — возвращая звездным десантникам миг свободы.

Никола, при всей своей затрапезности, сохранил значительное лицо, что и до того украшало рассказ не хуже ярких подробностей. Его глаза смотрели с порицанием, застав узников в момент беспардонного поведения. Его голос был смиренно тихим:

— Недоверие — это первая общечеловеческая реакция на новые знания. Вы думаете что слишком много знаете и от того чересчур много воображаете о себе. Человеческий ум повсюду открывает законы и вместе с тем обманывается легко, как младенец. Скепсис — целомудрие интеллекта. Эббат Сатерлан рассуждал так же и решил что ошибся, ставя страшный, несовместимый с жизнью, диагноз Морингу. Оба подумали что отделались легким испугом. И вот еще что, — запавшие глаза на заросшем лице сверкнули сочным лакированным блеском. — На судариум траве лежал раскрытый чемодан с набором хирургических инструментов и всяких окровавленных страстей. Сатерлан даже не знал до пережитой ночи что в рухнувшем геликоптере такой имелся. Когда они спустились к реке, чтобы поберегу вернуться в лагерь высадки первых поселенцев за помощью, Моринг Флок решил ополоснуться и скинув летную куртку и рубашку пошел к воде. На его спине и руках крестом рассекающим багровел свежий операционный шов, — Никола троекратно перекрестился. — Это был день возрождения который стал целой эпохой. И на том памятном взгорке «Месторождения Мест Рождения» был заложен храм «Встречи Отсроченной», вокруг которого и вырос будущий город Норингрим.

Вот теперь лицо Иллари стало по настоящему напоминать бульдожье:

— Не усложняй, — в ухмылке его зубы обнажились. На подживающей ободранной скуле топорщилась заскорузлая корка. — Храм говоришь. — Пристальный, на глазах свирепеющий взгляд в сером саване света мог испугать кого угодно. — Храм-храм-храм и нет человека. Кому ты трэндишь, наседка! — Он схватил Николу за кудлатую, космящуюся бороду и притянул к себе. — Да я сам из твоего кожаного мешка с костями душу выну и гнилую солому вместо зашью. Говори, к чему тебе велено нас своими бреднями склонить! — Над верхней губой и на висках Иллари выступил пот.

Никола Бланшет не выглядел напуганным, он сделал долгую паузу, переводя дух и прокашлялся, для чего Иллари пришлось его отпустить.

— И так бывает, — утирая губы проговорил Никола:- Истина порой невероятнее вымысла. Когда уже и в ум не помещается, тогда и приходится уповать на веру. Если даже чудо непонятно — оно неотменимо, — его взгляд был неопределенным и цепенящим одновременно. Никола встал и пройдя через камеру влез с ногами на каменную скамью. Клок соломы прилип к подошве его войлочного штиблета.

Сквозь лучики крыльев парящего кованого ангела все ярче лился свет, часть которого заслонила голова Бланшета:

— Все ищут пути чтобы контролировать жизнь, но нам это досталось почти бесплатно. Тот, который трепал меня за бороду, поди сюда, если не трудно.

Над оконцем паук шевелил «переметы» своей паутины. Космодесантники продолжали смотреть на Николу как на подсадного в камере смертников.

Оставаясь на взводе, в неком натяжении, Иллари выразительно покосился на своих товарищей и подпрыгнув встал рядом с Николой, засовывая голову в свет падающий сквозь решетку, как в область конкретных ответов.

Растопыренными крыльями ангел закрывал панораму площади три стороны которой занимал храм окруженный серокаменной стеной. Надворные постройки тянулись вдоль стены на значительном расстоянии друг от друга. Чуть в стороне от узорной решетки центральных ворот вдоль пестрой ленты мозаичного тротуара, обозначенного каменными приступками ограждений, висела широкая вычурная арка. Она выделяла проход ведущий к доминирующему над подступами мрачноватому и угрюмому зданию стоящему поодаль.

Цветная керамика однобоко купалась в брызгах рассвета, ловя гранями нарастающий огонь. Купольный крест лоснился светом, но не блистал. Незалазанной вершиной червонное золото посверкивая играло в лучах восходящего солнца. Каплями крови тлели вспыхнувшие крыши, часть звонницы, стен, выступов трансептов, башенок, округлостей апсид, барельефов каменных цветников. Искусные мастера корпели над каждым завитком, но даже их изысканная работа не смогла скрыть могущественную силу исходящую от храма.

«Месторождение Мест Рождения.»

Косточки скул Иллари покрыл румянец благоговения.

— Следи за моей рукой.

Иллари невольно последовал за жестом Николы. Отброшенные угловатые тени деревьев опутывали розовый янтарь надгробных плит.

— Наш багаж — идеология живучести и десятилетия практикующейся мудрости, прошедшей через мытарства освоения новой планеты и кровавую рубку военных конфликтов. А погост вдоль стены в один рядочек поместился, — Никола не выглядел человеком болтающим всякие глупости и Иллари не мог не верить глазам своим.

— Где же все остальные… мертвецы ваши? — Иллари думал о мемориальном комплексе, который с такого расстояния, можно было выдать за кладбище. И о самоубийцах, захоронение которых должно существовать отдельно, но не с такой пышностью…

Его скепсис имел огромное пространство для поиска.

Никола повернул голову и посмотрел в прорывы искусной ковки:

— За «Панихидной аркой», — произнес Никола в щелочки неплотно сомкнутых железных перьев. — Под зданием хомодермического конструирования находится «Вместилище». Наш ренессанс жизни. Во «Вместилище» хранятся все наши усопшие, которые без тления распятые висят ожидая нового жизненного срока. Мы предаем земле только тех, чье тело полностью разрушено и не восстановимо. А таких, как ты видишь, не так уж и много. Обычное в вашем мире захоронение трупа для нас так же трудно представить как кремацию во имя общественной пользы. Мы возрождаемы, хотя душа ищет новое кровнородственное тело. И воскрешение Моринга Флока в прежней оболочке случай уникальный и пока что единственный. Поэтому знаковый.

Брови Иллари, словно перекушенная дужка замка, поползли в стороны, отмыкая изумление на его лице:

— Я слышал что Фраков еще называют Франкенштейнами, но чтобы вот так… — у Иллари от волнения окончательно сел голос. — Эксгумация через отчуждение тела и метание неупокоенного духа…

— Мы называем это таинство «Обретением исправленной скорби». Священнодействие касающееся основ нашей теологии, на время вычитающее из жизни, но не из мироздания.

В журчащей тишине расшумелись деревья и ветер пахнул теснотой мира, переполненного бессметными призраками. Унося в подсознание необъяснимое самоощущение своей судьбы. Совершенно новый, вопиющий о себе факт искал место достраивая в головах звездных десантников картину этого мира.

Никола и Иллари слезли вниз притихшие и уселись на скамью. Рядышком. Солнце выжигало на камне темницы линялую горячую дыру. Настаивая на чем-то своем.

Выходит даже с мертвецами в вашем мире может случиться что-то новенькое. У вас новая жизнь во «Вместилище» буд-то в казначейском банке под процентами лежит, — интерес Рона был живым и естественным. — Которую однажды посчастливится снять, аннулируя счет, и тут же открыть новый на то же имя?

Никола не лебезил и не угодничал, он приткнулся спиной к сырой стене и ответил:

— Что для вас сверхъестественно, то для нас очевидно…

Уверенность обитателя «смежной» камеры никого уже не удивляла. Злила немного, но это шло от нервов.

— … соблазн новой жизни вам недоступен. Повседневность потустороннего непонятна, хотя и в вас теплится вера в вечную жизнь. Без вечные вы, так на Фракене называют вас Перво землян.

Неуловимо пружинисто и, вместе с тем, чрезвычайно опасно Иллари швырнул Николу Бланшета на крутые ступени, а сам навалился сверху:

— Как понял что мы с Перво земли?!

— Сам ты и сказал, — запавшие коричневато-синие подглазья вновь вернули глазам Николы подростковую непокорность, с тонким кружевным узором лопнувших капилляров. — Франкенштейнами нас только на Перво земле обзывают.

Иллари выпустил Николу из захвата и подошел к трубе, проточной водой начав ополаскивать свое лицо:

— Ты смелый такой от того, что жизнью не дорожишь. Какая она у тебя по счету? — вода, не попавшая на лицо, стекала по локтям небрежно струясь и капала на пол.

— Меня Бог миловал, — Никола поднялся со ступней и стал натягивать слетевший с ноги штиблет. — Только вы меня больше не трогайте, а то ничего не скажу. Новое тело — подарок к которому тебя обязывают. Чужой души в себя до смерти не вставишь, да и после не ты уж это, а другой какой.

Иллари утерся рукавом и отбросив всякую щепетильность пренебрежительно заметил:

— Путано повествуешь, Фрак.

— Как умею, — рассердился Никола и стал накручивать на палец завитки свалявшейся бороды. — И за то спасибо не услышал. А по морде бить все горазды.

Человек заново учился быть свободным позволяя себе обиду. Никола супясь прошел мимо Иллари. Тот мельком глянул ему в след:

— Да кто тебя бил… ты это… приходи…

Никола не ответив нырнул в пропитавшийся сыростью щербатый лаз между трубами и скамьей. И уже через дыру высказался:

— Думаю я погостил у вас достаточно.

Рон подождал немного, пожал плечами и присев, принялся вставлять вывалившиеся камни на прежнее место.

Получалось плохо.

Чем дольше тянулось молчание, тем невыносимей оно становилось. Непримиримый к лжи и оправданиям взгляд Иллари был не глубоким, как и его терпение. Он привычно щурился перебирая глазами светлые волоски на затылке Рона.

Тот тревожно обернулся. Не уверенный но по прежнему быстрый взгляд, как пуля на излете, и последовавший за ним вопрос Иллари:

— Как не прочны догадки, а знание всегда лучше. Скажи сам… не томи… что за роль ты избрал себе в этом деле?

Парс через силу усмехнулся и лег на бок. Наблюдал.

Рон нервно зевнул прекратив работу:

— Что вам поведать? От чего Никола рад что ему последние деньки до окончания срока отсидки куковать осталось. Или почему пятнадцатое радовника в календаре черной и красной рамкой обведены. Так вы не глупей меня, догадались что для кого-то этот день становится праздником, чей родственник обретает новую жизнь и несет траур надеющемся напрасно. Я шкурой чувствую что он нам не солгал. И в Норингрим мы до указанного Крейгом срока поспели. Самое время, командир, не вопросы задавать, а объявить нам благодарность…

Закончить Рону не дали. Входная дверь с ужасающей силой проскрипела, прошаркала наждачными подошвами по вздрагивающим нервам. Узники подобравшись опасливо посмотрели вверх. Воздух в дверном проеме был полон неловкости. Надзиратель- не самая почетная работенка. Не свойственная тюремным стражникам сдержанность, не то робость, одним разом заставили узников запсиховать.

«Пока здешний кайман мокрый — порох надлежит сохранять сухим.»

— Они будут пытаться сломать нас друг на друге. Не поддавайтесь… не позволяйте им…,- сквозь стиснутые зубы пробормотал Иллари.

Он верил в то, о чем говорил.

Стражи сошли оползнем. Арестантов резко и грубо рванули, хитро с вывертом заломив руки.

Их вывели, вытолкали на верх, где обитал свет и воздух, и по грубым плитам отконвоировали за угол тюремного блока, не выпустив за оцепление. Надзиратели загодя наклонялись как люди привыкшие ходить под землю. Они сгибались опасаясь низких потолков. Стражи впихнули узников в новый ведущий вниз коридор. Проход разветвлялся и неуклонно уходил в глубину. Космодесантников растащили, развели по разным коридорам. Узкий проход выступал из темноты навстречу кипучему мерцанию фонарей.

Ведя по одному, их не меньше четырех раз находили повод остановить и унизить. Подбирая ключи к замкам на черных решетках и, на это время, упирая заключенных головой в могильную сырость стены, как в вечно плачущее лицо. Стражи не брезговали грязными уловками. Уже глубоко, загнанных под каменную толщу подземных застенков, их вдруг отпустили и тут же заткнули нос и глотку пронзительно едко пахнущей тряпкой…

Минимализм отношений. А дальше… условность тишины.

Рон очнулся, но в его голове еще царило безмыслие. Воздух был душный, точно пропотевший и слежавшийся. Комната маленькой как колодец. Не осмысливаемая громада камня над головой.

Пытарь пригасил фитиль лампы. Пламя затаилось и перестало коптить. Угли в опаловых прожилках теснили стенки жаровни. Пропитавшиеся сполохами раскаленные камни ублажал тлеющий жар, ярцая и лениво сплевывая искры.

Пришедший в себя Рон смотрел на пытарей как на смертельную, чрезвычайно заразную болезнь. Руки будто приросли к подлокотникам неподвижного кресла.

Второй, облокотившийся на рычаг ворота пытарь, шевельнулся. Звякнули цепи и скрипнул подъемный механизм на дыбе.

В их лицах было что-то мягкое и мясистое, точно осьминожье. Человеко вычитаемое.

В переплетении «снастей» под потолком болтался, как повешенный, черный бархатистый паук. Из раскаленных до бела углей торчали рукоятки приготовленных инструментов. Над открытым огнем на цепях висел огромный вертел с кандалами проушин, предназначенных для человеческих рук и ног. Пытарь присел и поднырнул под столешницу. Из под заляпанного, давно потерявшего свой первоначальный цвет стола торчала натужно шевелящаяся, обтянутая зеленым сукном задница. В зыбком мраке ее хозяин с грохотом перекладывал в корзине иззубренный инструмент, при этом деловито посапывал и ворчал:

— Куда же я щипчики сунул. Ухватистые такие. Ноготочек зацепишь и дергай его и выкручивай как тебе надо. Удобные — страсть.

Наварное Рон должен был ему посочувствовать.

Грузный пытарь выбрался из под стола и развел огромные ладони пустых рук:

— Может раздробить ему хрящики?

Он сказал это так вкусно смакуя: «хрящики».

Типичный костолом с угрюмой грустью в глазах и леденящим холодком матерого душегуба. Его чертова рожа лоснилась, а из волос на обнаженном торсе можно было соткать ковер. Омерзительные узкие глаза источали жестокость. Луково-стеклянный взгляд смотрел тупо и омертвело, навевая зябкую тоску.

— Мои нервишки истончились до деликатной неприязни всяких истерик. Ты не будешь кричать? — Движения пытаря были повышенно устойчивыми и надежными, как шаг человека привыкшего поскальзываться на чужой крови.

Рон перекосился на кресле пытаясь порвать путы притягивающие руки к подлокотникам и как можно более мягким голосом произнес:

— Привязанные к этому креслу — все тебе безотказны.

— Не правда, это как пойдет, — жаловался ему пытарь с не запоминающими людей живыми, глазами убийцы. — Каждый камень в этой комнате вылеплен из слов признаний вырванных вместе с криком. Ну зачем ты бьешься, извиваешься как червяк на крючке? Сиди смирно. С тобой же прилично разговаривают.

— Боюсь застудить седалищный нерв, — глядя исподлобья и не скрывая гримасу ненависти ответил Рон. — А этот вид пыток запрещен как чересчур гуманный.

Криво сросшаяся разрубленная губа пытаря добавила его ухмылке толику утонченного злодейства.

— Тебе не так долго жалеть об этом. О деле начинай мямлить, паскуда, — дал бесплатный совет душегуб и членовредитель, чьи интонации резко поменялись:- Чуй в нас своих хозяев и послушанием вымаливай пытки попроще.

— Умеете вы нянчиться да утешать, — ответил собравшийся до предела Рон.

Узкие ремни до костей врезались в руки.

Тень гримасы едва шевельнула тонкую пленку слюны на губах пытаря. Заматеревшие в своей норе они обладали настолько бесконечным преимуществом, что не покалеченного человека воспринимали за урода.

— Ты у нас как правительственный вестник без умолку говорить будешь, — по-иезуитски мягко произнес пытарь играющий с рычагом ворота на дыбе. Его взгляд оставался вялым как высвобожденная от висельника петля.

Рон сглотнул, пытаясь увлажнить одномоментно пересохший рот:

— Чего за зря болтать. Я в признаниях застенчив. Да и тайнам самое место под землей, откуда вы и носа не кажете.

Пытарь с перебитой губой в упор посмотрел на него, щурясь глаза в глаза:

— Ну, ну, застенчивый, — и отвернувшись, надевая подхваченные со стола рукавицы, стал добросовестно проверять готовность пыточного арсенала.

Искры рассыпались в полноте жара. Не смотря на нервно трепещущее пламя, иней полз по жилам космодесантника. Липкая струйка холодного пота дыбила волоски на своем пути.

В круглой комнате пахло кровью и мочой, а главное — страхом. Куда не глянь — везде круг, везде петля, везде возврат к боли и мучениям.

Рон обращался к Всевышнему, мало надеясь что тот услышит его в этом кромешном аду. Он просил Господа ниспослать ему сил, ища в молитве угол ягодно-голубого неба.

От жалости к себе не умирают. Рон старался не смотреть на жаркий чад жаровни и подняв взор вдруг увидел ржаво-красные буквы еле проступающие сквозь копоть потолка. Надпись в пыточной выглядела, при всей своей зверской циничности, достаточно забавно:

«Ценность истории придает рассказчик.»

— Что вылупился, — оборвал его беззвучную молитву пытарь с лоснящейся рожей. Сгусток огня вынутый из жаркой жаровни плыл на кончике раскаленного прута. В патоке его взгляда самых разных способов пытки было больше чем микробов под ободком унитаза. Бьющая зноем точка с легким шипением приближала ощущение близкого конца.

Сердце Рона мягким безумным мячиком подскакивало внутри. Как можно более равнодушно Рон откинулся в кресле. Треклятый, раскаленный до красна, до бела прут опустился, уже почти коснувшись волосков вокруг его пупка.

— Страшно? Конечно страшно. Перед нами-то можешь не притворяться, — от нарочито вкрадчиво распевного, негромкого голоса дрожь пробирала в подмышках:- Не трепыхайся. Ты умрешь только по моей воле. Когда смерть станет самым искренним из твоих желаний. Не терпишь. Егозишь. Как у тебя задрожало дыхание…

Ему хотелось порадовать палача. Ужас сам лез из его живота.

— Смотри не ошибись.

Рон изо всех сил ударил мордатого ногой, сильно усложняя себе остаток жизни (вторую ногу он высвободить не смог). Пытарь рухнул опрокидывая спиной жаровню, на краткий миг обретая хвост жар птицы. Прут отшвырнуло в стену, оставив на камнях искрящийся росчерк. Вывалившийся, раскатившийся и вспыхнувший уголь пристал, прилип, приварился к спине мордатого, осыпая пламенную труху под резинку трусов. Столь продвинуто ранимый пытарь взревел визгливо и иступленно. Выпучил глаза из глазниц и вскочил хватая ртом воздух, а руками первый подвернувшийся тяжелый предмет:

— Погань такая…!

Подручный его опередил, оттеснил, спасая узнику жизнь. Голова Рона маетно впечаталась в жесткий подголовник, получив прямой в зубы, и космодесантник без провожатых отправился в нокаут.

Ресницы правого глаза слиплись поредев от крови сочащейся из рассеченной брови. В ноздрях раздувались и лопались ярко-розовые пузыри. Припухший кровавой облачностью мир проступал низринув каменный небосвод. Рону больше не разрешали терять сознание и проваливаться в спасительное забытье, в прострацию, в пелену, поднося всякий раз к его расквашенному носу смоченный тампон. И даже сквозь кровавые сопли сильнейшая химическая вонь как новый удар прошибала мозг заставляя его работать.

Пытка может быть быстрой и мучительной либо медленной и изощренной. Рон утратил ощущение времени, как парное мясо не помнит свое превращение в отбивную.

Чудовищные, одаренные коновалы и выродки били его капитально. По всему телу горел муравейник с непрерывным движением боли. Подручному пытарю приходилось оттаскивать мордатого, чтобы тот в запале не забил узника насмерть.

Рона заново переплели ремнями, но он продолжал биться и пытался вырваться. Раздраженная воронка рта плевала в самое ухо:

— Я заставлю тебя говорить! Почему ты молчишь?!

— Я киваю, — кровавым студнем промямлил Рон и получил очередной удар…

Надо держаться. Медленно лопается кожа и… удержу нет… рвется пронзительный крик…

Чтобы не откусить от боли собственный язык Рон пошире открыл рот и орал заглушая боль хлынувшим горлом воплем. Ему так хотелось.

Брусничной россыпью остывали разбросанные по полу угольки.

В помещении было накурено, сковав дымной пеленой ожидание результата. Старший командный состав Фракены заседал за палевой цитаделью мутновато-зеркального стола. Форма была разной, как и люди ее носившие: горно стражники, командование охраны железных дорог, ранговые капитаны военно-речного флота, высшие офицеры управления тайной службы, спец войск безопасности и ополченцев.

Лопасти вентиляторов под потолком корежили затянувшееся напряжение. Заминка на плохом месте тянулась недопустимо долго. Тлеющие до фильтров сигареты томились в ожидании большого результата. Столбики пепла осыпались.

Глава управления тайной службы Грау Альвес Пешеван проворно ступил через порог на паркетную разбежку пола, привычно швырнул на вешалку мягкий берет с кокардой и уже проходя вдоль стола за спинками стульев проговорил:

— Захваченные вражеские диверсанты полезных признательных показаний не дают, — деловой тон дополнял твердый и быстрый взгляд Пешевана. Он двигался во главу стола, поправив бортовку кителя без тени малейшего расстройства и продолжал говорить:

— Понимая что они пошли в глубокий отказ применена степень дознания для особо упертых, — Пешеван опустился на стул, позвал энергичным жестом к себе Самородова и указал ему на стул рядом с собой. — Мы рассчитывали, что хотя бы один из трех не окажется безнадежно молчалив, — ноздри орлиного носа едва заметно трепетали.

— Носимся с этими гадами как с писаной торбой, — с пылкой ненавистью прошептал Самородов садясь рядом с Пешеваном.

— До известной степени вы правы, Валера. — Он повернул свое скуластое лицо к пехот-командеру. — Мы оба чуточку помешаны на деле которому служим и от этого в запале можем принять не правильное решение. С ними так нельзя, — прищуренные, горящие крохотными обсерваториями глаза демонстрировали полет мысли. — Мы можем обогнать их лишь в том, в чем сами им не равны. А для этого нужно узнать в чем они не равны нам. — Пешеван потер ладошкой обширную лысину, прогоняя ломоту в крупном затылке. — Я и сам себе боюсь признаться до чего я могу быть прав. Это я вам как аналитик утверждение выношу. — Зубр управления тайной службы повел мускулистыми плечами.

Командующий военно-воздушной базой «Форавец» эскадр-командер Роззел присутствовал лично. Обида за гибель «Соколарисов» заранее составило его мнение и управляла волевым решением эскадр-командера отвергать и изобличать. В таком состоянии он и взял себе слово:

— Я человек широчайших взглядов, к тому же еще летчик, по этой причине поверхностно думать не умею. Любая часть правды — есть такая же ложь, — Роззел насупил губы начиная нагнетать атмосферу. — Кто настоящих причин не знает, тот пытается уповать на случайность. Мне сдается вы тянете время пытаясь сокрыть свою топорную работу и не более того, — его гладкая, литая лысина сверкала, а щеки пошли розовыми пятнами от негодования. Это была его публичная месть за гибель эскадры.

Грау Альвес Пешеван бросил на него острый, как коса смерти, взгляд:

«Вот так служим, достойно участвуя в достойном деле. Думаем про одно. А когда приходит время поиска нетривиальных решений, среди высшего звена силовиков дефицит взаимного обожания.»

Теперь он смотрел на Роззела спокойно и строго. И с тем же подчеркнутым спокойствием ответил ему:

— Вы не правы, поверьте. Я иду от своего понимания, а оно подвержено изменению…

Многие слушали и кивали непонятно кого этим поддерживая.

— … только глупцам судьба не предоставляет выбора. Наше топтание на месте требует простимулированного вживания в задачу. Вражеские диверсанты-это супер элита, а значит в них много вложено. Сложно, порою тонко организованный боец отлично держит удары в лоб. Он обучен этому, он в этом ловок. Но у меня появилась собственная новая идея. За железной волей не редко таится человек емкий и впечатлительный. Который силой своего воображения может нарисовать такие кошмары и казни, до которых мы и додуматься не успели. Нужно только вовремя подтолкнуть его, а он уж сам придумает себе пропасть в которую не захочет шагнуть.

То что трудно увидеть, оценивать еще труднее. Поэтому, ощущая заинтригованность командного состава силовиков, глава тайной службы пододвинул к себе один из дешифрующих энерго экранов высоко частотной связи и призвал участников совещания последовать его примеру.

Рон выпал из забытья. Обранился но не упал, повиснув над землей. Кажется он вскрикнул. Солнечный свет и прохладный свежий воздух казались сущим благословением. Подмерзающей трусцой пытари волоком тащили узника от машины, чертя в дорожной пыли его коленями и голыми пальцами ног два неровных следа.

— Это еще не боль, — успокаивал Рона мордатый пытарь. — А только твое упрямство.

Голос существа ужившегося с бесчеловечностью своей работы помогал Рону сохранять самообладание.

Белая полоска шоссе ощутимо резала песчаный вал на изломе которого замер угловато высунувшийся борт «Бингорга». Рон храпел вздрагивающими ноздрями из которых тоненьким струящимся кнутовищем сочилась кровь и каплями шлепалась в густую пыль.

Рон стал помогать ногами ощутив под волочащимися щиколотками сырость. Оскользнулся. Тут его бросили. Остывшая жижа холодной грязи залепила лицо.

— Дохлятина, — обозвал его пытарь.

Четыре руки вцепились в плечи Рона и приподняв пронесли узника вдоль слюдянистого нароста, и с разбегу опрокинули по пояс вниз головой в бурлящую среди камней воду.

На последнем издыхании Рон вынырнул из наполненной горячей водой могилы, хватаясь за скользкие края. Его не били по рукам позволив отдышаться.

Пытари вели себя так, будто им на ходу меняли задание.

Термальный родник истекал туманящимся паром. Деревянные края венцов подпирали камни. Белая кайма пены срывалась на кромке, наплывая пузырящейся юбкой на скаты бревен. Лак соли покрывающий древесину казался льдом. Буд-то ради сохранения его холодного блеска гроздья кристалликов засохшего света приманивали солнечные лучи, взрываясь быстрометным глянцевым сиянием. В маслянистом движении воды чувствовалась скрытая опасность.

Черно-красная каша в раззявах ран горела от перенасыщенной солью воды. Мастера дел заплечных рывком заломили Рону обе руки и, чтобы не запустить повторяемость мотива, вновь пихнули космодесантника головой в омут.

Спазм сковал гортань Рона. В подступающей поганой яме переливаясь цветными искрами в цепенящем блеске качающихся раковин шевелились улитки. Золотисто-оранжевые, разные, они почти застенчиво втягивались в себя, демонстрируя крученые до небес вавилонские башни раковин. В поверхностных бликах воды студенистые присоски улиток и сами походили на выкипающую гущу. Из глубины термального источника взвихряясь вырвался булькающий стон и вспух пузырь кипятка. Горячий фонтан касанием усыпил проплывающую рыбину и тут же, в миг побелевшую, сварил ее за живо. Улитки не боялись таких неумеренных температур. Полупрозрачные шевелящиеся подошвы, похожие на слизней, проползали пульсирующими краями, жадно обгладывая игольчатые сабельки рыбьих ребер. Рон мог выбирать или его самого начнут пожирать улитки, или лицо обварит струя кипящей воды. Омерзительные улитки умудрялись оставлять под водой липкий след. Воздух заканчивался, но Рон опасался делать резкие движения головой, чтобы не спровоцировать хозяек горячего родника на атаку.

«Господи, теперь он был так беспомощен что не мог убежать от улиток!»

Кадык окончательно застрял в горле. Человек доведенный до последнего градуса отчаяния, несмотря на струйки пробивающегося кипятка, в глубине воды ощущал холод осени, в которой все менялось только к худшему. Водянисто соляная суспензия разъедала лицо, выжигала глаза. Вода стремительно нагревалась. Из потревоженных недр донеслось протяжное фырканье, не то стон. Горячий гейзер шипел кипящими пузырьками.

Почти шептал возбужденный ужасом жертвы.

Глубоко отсвечивающий подземный родник вот вот должен был превратится в густой клокочущий котел. По телу неодолимо разливалось отчаяние, легкие рвались к горлу, как узники газовой камеры вымаливая глоток воздуха.

Склизкая улитка под мерцающей раковиной подобралась, подползла подкравшись совсем близко, дернула гибкой плетью вытянувшихся усов и хлестко располосовала Рону переносицу. Рассеченная рана растяпала нос поперек. Мышечный спазм был непереносим. Не превозмогаем.

Если знать куда давить, можно переломить кого угодно.

В минуты смертельной опасности тончайшая рефракция воды казалась крышкой хрустального гроба.

Все рано или поздно ломаются или сходят сума, пересекая зыбкую грань равновесия между трезвомыслием и безумием.

Этот рывок на верх стоил Рону таких усилий, что солнцу было бы легче выбраться на ночное небо.

Пытари, с таким свирепым усердием пытавшиеся его утопить, чуть ослабили хватку. Воздух пополам с водой устремился в легкие, расшвыривая белесую пыль брызг. В тупом стопорном ужасе вынырнувший Рон зашелся лающим кашлем. Слезы ели раздувшееся лицо. Грудной, трижды проклятый стон вырвался из его горла. Он захлебнулся внезапным хрипом на вздохе, харкал откашливаясь и потом судорожно сглотнул и поднял глаза. В них стоял животный ужас. Рон смигнул, прогоняя вместе с водой выступившие слезы. Мягкие белые волосы пропитались кровью. В глазах потемнело и обвязка омута качнулась. Пальцы от потрясения свело судорогой, соленый лед скользил под ладонями. Рон обмяк всем телом, в отчаянии ощущая свою полную беспомощность. В широко раскрытых глазах метался безумный страх. Губы тряслись и вот вот должны были полететь изо рта слюни.

Кипяток шумно вздыхал выталкивая пузыри на поверхность.

«Пока здешний кайман…»

Распухшее кровавыми синяками лицо как застывший клубок мучений. В глазах агонизирующий ужас, которому не было конца. Рон трясся словно эпилептик недужным ознобом. Рыдания душили его. Жмурясь Рон со стоном хватался за виски и размазывал по лицу слезы. Слабость и отчаяние взорвали его. Все тело бесконтрольно содрогалось, больше не подчиняясь его воле. Он пресмыкался, затравленно глядя на совершенно отпустивших его пытарей. Рон был так измотан. Он тихо заскулил парализованный ужасом. Удерживая себя на острие боли.

Позор был менее страшен чем ожидание новых страданий. Предательство сулило ему избавление от долгих мучений. Он вытряхивал из себя малейшее противление, пытаясь быть точным до мельчайших деталей и расходуя себя не понарошку. Затаив оставшуюся при нем внутреннюю свободу.

Значения назначенных слов ничего не значили. Слова приходили как необходимость. Как приступ ревности к пережитому но не пересказанному. Как брожение духа брезгующее всяческой иносказательной околесицей. Плотная безымянная немота в потоке говорливых пустот.

— Не могу больше… признаюсь… все как есть скажу.

Рон боялся вживиться в свою роль чересчур быстро и явно. Он хотел отколупывать ее по кусочку. Слой за слоем вышелушившая лишнее. Проделывая не малую внутреннюю работу и отыгрывая мучительный страх. Рон ощущал точность и правдивую наполненность своего малодушия, достигая настоящей полной включенности.

— Запоминайте так, писать… кроме как на моей спине… не на чем, — испарина слабости на его лбу не высыхала, кристаллики соли поблескивали, а голос был хриплым и не уверенным. Белые окровавленные космы прилипли ко лбу. Мышцы на руках и ногах дрожали от напряжения. Подошвы босых ступней расползались в грязи как ноги теленка. Он пыжился, но смертельный ужас явственно читался на всех уровнях сознания и подсознания. — Пятнадцатого радовника… в момент празднования дня Бого вспоможения… при наибольшем стечении народных масс, — клокотание в горле мешало ему говорить:- Мы должны были… привести в действие «Аквармику». Секретное оружие нового поколения.

Расширенные зрачки пытарей блестели как цепляющиеся крючочки, заточенные кончики которых обламывались на глазах. Они, то и дело, бросали короткий взгляд куда-то в сторону. Туда, где были установлены замаскированные остро направленные микрофоны и кошачьи зрачки записывающих камер. Их лица до того оставались бесчувственны и жестоки. Теперь пытарей даже не занимало торжество расправы. Они были напуганы.

В каждой паузе Рона была надломленность и недосказанность. В каждом брошенном взгляде мука и желание умереть от позора. Глубочайшее самоуничижение и животное цепляющееся желание выжить. Рон отыграл на лице всю сложность внутренней борьбы. Пытаясь с достоинством нести трагедию своего предательства и глуша зеленоватые огоньки в глазах, он просипел глухим сорванным голосом:

— Попросите… в вашем бюро находок… пусть мне вернут мой ранец… я предоставлю вам доказательства… которые будут очевидны и… убедительны.

Не имея права ни на что придуманное Рон устало понурил отрешенный взгляд. Внутри его продолжалась невидимая борьба. К нему возвращалось самообладание, но лицо он свое потерял безвозвратно.

Подвиг молчалив, пусть страх кричит о себе.

Рон раскрылся до конца, не оставляя места для недомолвок.

Получив некую команду пытари поволокли Рона обратно в машину. Его ноги за ними не поспевали. Больше всего сейчас он боялся обрадоваться.

Когда ты точно знаешь путь, легче идти до конца.

То что оказывается правдой не всегда очевидно в своих проявлениях, особенно если отсутствуют адекватные ей доказательства. Конструкция тщательно скрывала свою метафорическую суть. Комковато сплавленный «термитник» с нагромождением стеклянных призм и моноклей внутри и снаружи не исповедовал никакой смысловой нагрузки, даже установленный в центре стола заседаний. Оружие устрашения затягивал сизый сигаретный дым, как горошину правды покрывают перины лжи. Пешеван распорядился открыть окна настеж. Легкой свежестью над садами плыл аромат цветов. Это казалось почти невозможным.

— Кто на следственном хранении изучал сей предмет? — служебные складки в уголках поджатых губ главы тайной службы затвердели.

— Тщательная экспертиза была проведена техниками отдела вооружений, — отрапортовал вытянувшийся в струнку офицер:- Наши выводы таковы… — он взял со стола лист бумаги. — В исследованном объекте названом «Аквармикой» нет ни взрывоопасного вещества, ни электронного блока, ни другой какой подходящей начинки. Это не более чем муляж. Фикция. Представляющая интерес как искусно собранная свето преломляющая конструкция, — офицер попросил разрешения и сел.

— Мы с вами как и не говорили битый час, — возмутился начальник отдела детектирования:- Вся информация не может быть инспирирована. Мы провели анализ речевых гармоник диверсанта, скрупулезную идентификацию звука, тона и интонации используемой им при речи. Как он складывает из звуков слова, с каким отношением и акцентом их произносит. В мельчайших подробностях. Как выражает неприязнь, злость или простое волнение. Как меняет характер дыхания, — начальник отдела детектирования поискал по карманам сигареты и закурил:- Поймите, колебания воздуха натренировать невозможно, а значит и обмануть. Различия между интонацией голоса и работой задействованных мышц лица минимальны. Наши физиономисты настаивают на точности своих исследований приблизив цифру к 91 %. Человек подвергаемый столь интенсивному допросу не может быть более адекватен и оставшиеся 9 % подтверждают его искренность как и 91 %.

Грау Альвес Пешеван еще раз пристально уставился в энерго экран выискивая фальшь. Изломанное ужасом истерзанное лицо диверсанта с Перво земли назвавшегося Роном в полной цветной проекции напоминало маринованный помидор, который прокололи вилкой (со всеми вытекающими последствиями).

— К моему прискорбному сожалению пропуском в нынешнюю элиту разведки служит не эрудиция и интеллект, а умение пытать железом и мордобой, — сокрушенно заметил эскадр-командер Роззел и улыбка змеей прошмыгнула меж его губ. — Идея с колонией «улиточных сеченей» и горячим источником была превосходной. Но насколько этот Рон мастер прятать свои подлинные эмоции нам неведомо. Внутренний мир человека как и медико восстанавливающие технологии не относятся к числу наших величайших достижений. Врачевание для нас большее чудо действие чем подъем в небо летательного аппарата тяжелее воздуха. Так мы привыкли к бегству от окончательной смерти и переселению в чужие тела.

Валерий Самородов скользнул по Роззелу мыльным взглядом. Круглый желвак проступил и шевелился на его щеке. Он никак не мог найти верного тона в этом разговоре. Больше видя по людям и манере проявляемого рвения, пришедшей на смену прежнему выжидательному молчанию. Укол сомнения и тревожного негодования холодным ванильным комочком поселился у него внутри. Его чуткая осторожность туманилась в сумбуре опасений. Но поддержать эскадр-командера вслух он не мог. Субординированное уважение к Пешевану заставляло его помалкивать. Он не хотел его подводить, оставляя себе в наказание подкожное состояние дискомфорта.

Глава управления тайной службы отвечал Роззелу, подразумевая внимание остальных:

— Наработка эмоциональных стереотипов во время подготовки спец агента возможна. Как допустимо все, пределы чего неведомы и необъяснимы, — Пешеван пытался сохранить мысль в рамках прежней аргументации:- Конец этим разговорам может положить только абсолютная уверенность в правдивости слов диверсанта. А для их проверки нужно позволить ему испытать «Аквармику». — Штык его взгляда накалывал на себя изумление многих граничащее с шоком. — Мне плохо верится что этот Рон, при их детальной продуманности, станет шагать, метя лампасами наши пампасы, и тащить у себя на загривке в переполненном ранце совершенно никчемную вещицу. Мы сами себе будем морочить голову без санкционирования демонстрации оружия. Добившись признательных показаний мы диверсанта сломали и этим поставили точку отсчета. Я полагаю следствие достигло твердой почвы, перестав прокладывать путь в полной неизвестности. Явных противоречий нет? Нет. Получаемые данные должны образовывать хронологическую цепь событий ведущую к результату. Давайте красиво завершим начатое, без догадок, прогнозов и обсуждения всех позиций по новой. Тем более что к этому есть все основания.

— Позвольте! — с обличающей силой поднялся эскадр-командер Роззел. — Но не кажется ли вам что вы сами тянетесь к обману, чтобы не угадать последний вражеский ход, устраивая катастрофу посреди стройного бреда. Доблесть велика, а здравомыслие величественно. Их нельзя порвать разом, как сделали вы. Заметьте, те двое его товарищей так и не выдохлись, и ни в чем не сознались, — Роззел чуть подался вперед, сломав линию кителя:- Их надо царапать осторожно, до мозговой кости. До того места которым они думают и чем дорожат. Что вызывает в них страсть и гордость.

Любой авторитет окружен шепотом несогласных и тишина — это, по сути, смерть всякой работающей идеи.

В нарушение вертикальному эгоизму власти, с пониманием, но как бы еще не совсем охотно, Пешеван ответил, добавив в голосе обаятельного диктата:

— Некоторые наши глупости кажутся более убедительными от того, что выглядят роскошно, — контролируя общую ситуацию на лицах глава тайной службы скользнул взглядом по столу, как по полю битв и примирений. — Вы полагаете что мы сосем пустышку за которую заплачено многими жизнями?

Под потолком продолжали шлепать лопастями вентиляторы. Щеки Роззела медленно бледнели, кровь отливала от лица, но голос его был подчеркнуто сдержанным и почти зловещим:

— Чтобы в таком вопросе идти вперед нужно единство мнений. Я настаиваю на том, что нам подсовывают убедительный блеф. Не затем их сюда засунули и не на этом их план заканчивается. Я не удивлюсь если выяснится что злоумышленники попросту тянут время.

Медленно обходя стол и читая в глазах разное, прежним ровным голосом Пешеван продолжил спор:

— Ваше протестное прекраснодушие не имеет не стыкуемых противоречий, уважаемый Роззел. Они враги и другого отношения к ним не будет, — он прочистил горло и проговорил:- Вариант по которому диверсанты просто исчезнут нас тоже устроит. Но нужно представить дознавателям возможность закончить работу. А для этого необходимо разрешить следственный эксперимент с демонстрацией секретного оружия Перво землян. Риск остается, но он будет сведен к минимуму. Оперон воздействия «Аквармики» проконтролируют космические орбитальные станции нацеленные на очаг испытания. С немедленным его уничтожением при поступлении соответствующего от нас приказа.

Пешеван ощутил как последняя его фраза расформировала плохо скрываемый страх поселившийся среди заседающих.

— Чтобы человек встал и пошел нужна правильная одинаковая последовательность движений. Так суммирование взаимо подтверждающих данных дает возможность получить связную картину. Если Рону запретить идти, мы никогда не узнаем куда он направлялся и кого преследовал. А без этого мы можем рассуждать и строить догадки до конца света, — взор Пешевана был странен: прогоревший и пылающий одновременно, заглядывающий в никуда и точно остановившийся. В отвалах его мыслей исчезали галактики. Его напору уступали многие:- У них была идеальная возможность покарать нас выпустив на свободу несколько капель само размножающегося сверх агрессивного топлива. Через полтора месяца на континенте было бы минимум графики человеческого происхождения и большое количество акварели прокисшей зеленой биоплазмы. Чтобы понять свое место в их формуле, нам следует рискнуть, почти ничем не рискуя. — С некой усталой щепетильностью Пешеван обратился к Роззелу:- Ваши слова обидные, уважаемый эскадр-командер, что мы только костоломничая правду выведывать умеем и этим в чинах растем, отношу на задетую честь вашу и негодование от утраты «Соколарисов», — и вновь обращаясь ко всем сказал:- Голосование объявлять надо, иначе заседание наше затянувшееся в посиделки превращается. Придти точнее к общему мнению нам, пожалуй, не придется. Я вас услышал и хочу чтобы вы услышали меня.

Ничего не может быть изысканней чем убедить всех остальных в своей сомнительной правоте. Не правда ли? Но триумф Пешевана был странен. Решение было принято большинством. Осознание его верности доходило не до всех. Эскадр-командер Роззел и пехот-командер Самородов воздержались.

Вот этого Пешеван от Валерия не ожидал.

Белым пухом небо застелено было. Не выспаться на нем, не наглядеться. Легкий туман всколыхнулся над рекой и пополз по скалистому берегу в верх, подгоняемый скулами медленно скользящего катера. Несколько прядей леса были зачесаны поверх блестящего черепа. Серый со слезой крутояр очень походил на лобастый оплыв. Берег вокруг утеса был болотистым и топким.

Смертельно мягким.

Рон сглотнул, пошевелил языком и подвигал челюстью. На носу стояла шина и он старался лишний раз, на восторге простора, не раздувать ноздри и дышал через рот. Чуть запекшиеся коростой кровавые зарубки на теле саднили от прикосновения ремней ранца. Его пихнули в бок без лишней жестокости, больше так, для порядка, и они тронулись.

Пологий бережок напротив скал промысловики облюбовали давно. И в седловине меж обрывами заложили поселок. С домами пятистенками, подворьями, банями, сусеками, коптильнями, дровниками, хозяйственными клетями, холодными погребами и отхожими. Но земли оказались паводковыми. Вода не уходила до середины лета и людей отселили.

Поведенный, как полопавшаяся кора, дощатый настил хрустел, крошился под ногами, перебивая шепот травы. Ссутулившиеся, подосевшие от паводков избы казалось разбухли от воды. Но в месте разлива стояли еще и крепкие на вид дома соседствующие с жалкими развалюхами, усиливая тягостное ощущение безмятежной безнадежности. Прежде обжитое место теперь было нелюдимо и навевало понятную тоску.

Под насмешки и тихую брань конвоиров Рон шагнул за околицу и посмотрел на реку. Вода была такой прозрачной словно сгустившийся воздух пошел клубами. «Крикливая Грэтта» прятала свой норов под обрывами, бурля на береговых отмелях и пеньках сгинувших мостков.

Катер к берегу не подходил. Пулемет на мостике и выносная черненая ствольная спарка на юте сверлили даль, следя за передвижениями вражеского диверсанта и пятерки охраняющих его егерей «коммандос». Если он на что решился, предупреждали, что водой ему не уйти.

Молча, с разбойничьим прищуром, Рон выкатил на середину двора тронутую древесным жучком замшелую деревянную колоду. Откинул рыжевато-зеленый элемент оперативной маскировки и расстегнул верх ранца сминая вокруг «Аквармики» плотную водоотталкивающую ткань. Изрезанный туннелями просветов «термитник» с крупинками стекла в застывшем металле выглядел хрупко и не долго временно.

— Если эта твоя штуковина окажется не всамделишная, — пригрозил космодесантнику командир охраны, рыжий Ульрих:- Я стану бить тебя, пока твои почки не приобретут форму моих кулаков. Годится? — Он смотрел на диверсанта как на фальшивую купюру:- Что молчишь? Впервые мозги на работу нанял?

— Не имей привычки говорить под руку, — множество отражений теряющихся в оплавленных крупицах глубочайших зеркальных коридоров требовали от Рона филигранной настройки:- Такой информацией разве шутят, — он медленно поворачивал вилочку линзы, нащупывая кривизну неоднородного воздуха и меняя толщину смещаемых преломлений:- По настоящему смертоносное оружие в деле обязано вызывать восхищение. Согласен со мной? — Рон оставил на распухших губах старательно покорную улыбку почти не отвлекаясь.

— Ну смотри у меня, шутник, — Ульрих соединил косточки кулаков и напряг толстые жгуты мышц.

Пешеван следил за происходящим на берегу из наблюдательного пункта в окружении старших офицеров. Зубр разведки знал что самородовские егеря «коммандос» ни на что не купятся, поэтому их и послал в охранение на демонстрацию секретного оружия.

Рон напряженно изгибал бровь. Бросал отдельные, ничего не означающие фразы. Темнил. От объяснений уклонялся. Вертел стеклышки туда-сюда, как наперсточник на ярмарке.

Не уследишь.

— А зубы твои в желудочном соке отмокать будут. Веришь ли? — созерцая продолжал допекать Рона рыжий, шея которого была толще головы и это многое объясняло.

Рон бросал придирчивые взгляды по сторонам и морщил лоб в раздумье. Он держался так будто ему предстояло совершить величайшее из дел.

Речники на катере прильнули к леерам по левому борту.

Рон делал то что должен и это давно перестало походить на безоговорочно талантливую мистификацию. Гипнотизируя неподвижными сухими глазами он смотрел в верх опустив руки в петляющие ходы «термитника» и ловил прорывающиеся сквозь жемчужное небо кипящие нити лучей. Его движения были попытками самого тихого свойства, но это не мешало им навевать если не страх то тревогу.

Под кожу рыжему Ульриху точно налили горячего воска. Ожидание раскалило нервы. Загалдели вскрикивая с перебоем птицы натыкаясь в небе на невидимый луч.

— От вашей опаски дело не ладится. Отойдите пошире! — прикрикнул на конвоиров Рон.

Грамотно «хороводом» обступившие Рона охранники по команде Ульриха чуть расступились.

Рон поменял коэффициент преломления в области спектральных наложений и усилил световой поток. Башня собранная из зеркальных чешуек вонзилась в небо создав лучистую дыру. Отраженный свет ускорялся, жег пальцы наполняясь чудовищной силой.

Чересчур нахраписто-требовательно и прямолинейно-распорядительно Рон вытянул руку, властно обращаясь к рыжему:

— Давай ка хеклер сюда.

Ульриха предупредили что диверсант имеет полномочия такого рода. Он снял с плеча хеклер, отсоединил магазин и демонстративно передернув показал пустой затвор. Оружие перешло в руки диверсанта.

— Не дай бог вы отломили или стибрили что нибудь, — пригрозил Рон.

У рыжего Ульриха взгляд был как у собаки стерегущей чужую кость.

Рон по резьбе отвернул прижимной кромочный держатель передней линзы лазерного целеуказателя. Не усердствуя, осторожно снял насадку антибликового колпачка и уронил себе на ладонь островок изумрудно-малинового света.

Егеря «коммандос» находились в каком-то ступоре наблюдая за его манипуляциями.

Рон, просто таки аттракционно, одним мановением вставил линзу в пирамиду «Аквармики». Какое-то мгновение его рука сохраняла каменную неподвижность. Пока в цветное стекло линзы не налилась синева небес.

Охрана смотрела на него с почти священным ужасом.

— Плюнь сюда, — попросил Рон рыжего, указав на только что вставленную линзу в середке.

— Чего тебе!? — не понял Ульрих, различив в своем голосе крикливые нотки.

— Что, плевка стало жалко? — издевался Рон.

Взгляд Ульриха метался как пойманный в ловчей яме зверь:

— Уверен, что ты сумеешь лучше меня.

Мазки складываются в картину при условии наличия мастера.

Рон пошкрябал, плюнул, протер уголком рукава, поправил расчетные углы пирамиды. Прожилки засверкали, с мгновенной силой взявшись словно из неоткуда. Поймав рекомбинацию отраженного пространства как подтвержденную бесконечность света.

Все вошедшие в круг нервно сглотнули. Кто-то зажмурился. Зеленый дымный порох листвы шелохнул кроны. Одеревеневшие взрывы вздрогнули. Егеря не заметили как втянулся его живот и поднялись ребра готовясь к рывку. Рон, улучив момент, лихо драпанул в озаренный прорыв, уклоняясь от подсечки. На матовом стекле реки без промедлений застучал пулемет. Разоренный берег взметнулся фонтанами. Тучи стекали как сумерки со склонов скалистых гор. Рон перемахнул через щербатый тын покосившегося частокола.

— Держи!

Погоня перекатилась половодьем через гребень забора. Пятерка скачущих преследователей заслонила Рона. Пулеметы на качающемся катере не могли вести прицельный огонь, угол наклона стрельбы по цели непрерывно менялся.

«Догоню, кишки его, как поводья на сук намотаю», — клялся себе рыжий Ульрих. Он оглянулся назад только однажды и понесся сломя голову не вдогонку, перешибая ногой гнилые колья, а уже наперегонки с Роном.

Небо взамлев упало загудев накатившим громом. Молнии внезапным воспалением прошибли небо с такой яркостью, что отбросили тени. Налетевшая косматая тьма метнулась от реки вобрав подрагивающий горизонт и превращая прыжок воздуха в обрушение.

Уже шестеро, забыв кто за кем гонится, опрометью неслись по ухабам торной дороги. Лесная чаща замутилась мглой. Светило прорвалось пару раз и зыркнув вскоре пропало вовсе. Натянутая каракулевая простыня рванулась и с треском лопнула бугристо провисая фиолетовым тестом. Секундой повечерело и потянуло холодом. Тем, могильным — точно не лето подкрадывалось, а перескочив через тепло подушкой шлепнулась промозглая дождливая осень. Непроглядность гналась за ними по пятам. Перелетев через свежий земляной вал Рон, как багрид с ветки, кинулся в незримую глубину. Упал на колено и кувыркнувшись проехался лицом по намокшему мху, ставшему похожим на болотную тину. Дно окопа было влажным и утоптанным. Опорный наблюдательный пункт вторгался в чащу дорожной засеки ходами сообщения и сходился накатами к центральному блиндажу. Сверху, не различая званий, покатились корчась кубарем егеря «коммандос». Им было страшно до коликов.

Услужливые, мстительные руки подтащили Рона к главе тайной службы. Согнутый, он пытался отдышаться и безапелляционно прохрипел:

— Разве я не молодец так быстро уговорив ваших убраться оттуда?

По прозорам окуляров подзорного перископа полоснуло когтями молний. Пешеван отпрянул, перевернул околыш фуражки козырьком вперед и взорвался холодным презрением в гарнир перепачканного лица диверсанта:

— Делаешь вид что мы тут в игрушки куличиками играем! Если катерные как камень в пруду пропадут. Дружкам твоим в узилище гнить не дам. И тебе, оборотень, тогда не жить!

Кремнистые уступы скал чернели на фоне вороха наседающих туч, а травы голубели оттеняясь свинцовой синью. Дрожали и выворачивались по ветру.

Холодало с каждой прожитой секундой.

Рон поддался пугливому жесту, не вырываясь сжал плечи и возразил:

— Зачем бы я стал так глупить, но они сами могут быть чересчур беспечны и тогда…

Небо прогремело, дернулось морщась и смыкаясь новыми складками. Лопнула скалящаяся молниями туча. Ломкий сухой треск электрических разрядов вертляво чертил столь частые линии и зигзаги, словно пытался сложиться в письмена и обрести смысл.

Интенсифицируя поле оставленная на колоде «Аквармика» наворачивала на себя пульсирующее мерцание циклов. Она люминесцировала подергиваясь и закручивая спирали размазывала пространство. Сверкали багровые всполохи. Первооснова структурированного вихря размывала границы вероятного. Цветное марево вращающихся спиралей разно ткало струящийся, громоздящийся ввысь свет. Орущие, окрашенные латунью рты молний пылали как вольфрамовые нити.

Вдруг исполинский ветряной жернов протер дыру в покинутом с такой поспешностью подворье. Избы смяло как вареное яйцо промеж ладоней. Растребушило на бревна и мороком омрачая и высасывая смыло в прорубь в дне весеннем. Все рухнуло, хлынуло в горловину, выворачивая глыбы глины, камни из склонов и кувыркаясь в черную бездну. Что люди строили годами, а река наносила тысячелетиями, осело внутрь другого мира. Сквозь колодец без дна колыхнулся скользкий зев, словно всасывая прохудившийся мир. Ртом распахнулся рупор кричащий внутрь себя. Окаймленная эластичная горловина окутанная вихрем облаков медленно, но верно расширялась разбухая в пути. Скань извивающихся коленчатых молний кружилась всеми гранями ужасного как лезвия вокруг мусатного точила. Ветер гудел затравленно, с почти человеческими интонациями, нагоняя лютую жуть.

Никто не лез в критическую зону горнила. Матросы метались по палубе как черти по сковороде. Борт катера больше не держался над водой, которая обвалом падала в прорыв. Река водопадом опадала в шевелящийся внизу мир. В холодную высь под ногами.

Это, поистине, была дыра к звездам, которая не в небо уходила а в землю росла.

Водная пыль висела газированным светом, искрясь и танцуя арабесками, в пене иссыхающей реки. Колоссальное чрево внутри извивающегося вихря под напором посвистывающего урагана насылало кромешный ужас. Бревенчатый дом с забором не сполз рушась рассыпаясь и падая в зев. А скорее нырнул, канул в пене, увлекая за собой льнущие облака.

Борясь с порывами ветра Пешеван потерял унесенную фуражку и вновь припал к подзорному перископу. В коловращении плывущего грунта, в полыхании брызжущего столба, в мути клубящейся бури мерцая искрились крошечные вспышки на гранях «Аквармики». Огневая мишень пораженного неба. Барабан пробивающий уходящий звук. Тетива рвущаяся сквозь себя. Пространство ураганным ливнем обрушалось в подобие собственного отражения. А «термитник» не ощущая ни пропасти, ни бездны трепетал в деструктивизирующем потоке инородно и ярко.

Управляя всем!

Разинутая жадная пасть с пенными покатыми губами водопада обрушала себе в глотку как проклятье отхваченный кусок чужого мира.

Вот. Рядом. Рукой подать.

Наводя тоску, неописуемо зловеще, порывисто резкий ветер кричал всеми звуками жизни. Волны горели бликами молний, сливаясь в сгустки пожара. Их брызги кавалькадой вздымались и множились опадая.

Борт кренился уже так близко к пенному кольцу грандиозного водопада, что несколько матросов торопливо спускали на талях шлюпки на воду.

Изрыгая из прорывов огненную магму небес тучи разодрались на клочья. В прохудившийся карман реальности притягательно хлынул поток. Ни реденькой сеющейся пеленой, ни тихий и обложной, а точно все демоны водного мира вырвались мощнейшим протяжно высоким смерчем на свободу и опрокинули небесный омут. В прорву кочующей безбрежности плеснули миром об мир, один из которых потоком падал в другой. Хляби разверзлись небесные, струясь вдоль ложбин. Побыв в ямах и водоворотах, и срываясь меж совокупляющихся пространственными сопряжениями утроб. Канущий, точно заговоренный поток и впрямь стал напоминать дождь льющий в бездонную полночь. Смешанная сплетенность неистовых вихрей выплевывала сонмища чистых клинков. Они не выкорчевывали жилистые бока уцелевших венцов, а разили сквозь, точно расщепленные молнии. Капли, словно метательные ножи невероятной остроты, резали градом брызг. Грозовые разряды лопнувшей лавы секущим ливнем полосовали и распарывали могучие плахи горячим золотом света. Взблескивающая металлическая дисперсия билась о преломленную поверхность голубеющей закраины. Разницу расстопарившихся масштабов, сосредоточие множеств с сокрушающей точностью стискивали колодки пространства. Волокнистая круговая нерегулярность, как сизая линия выпуклого пояса прибоя на небе, не позволяла вращательно колыхательному отверстию катаклизма развиваться дальше. Локализованная промоина в пространстве как растрескавшаяся ваза закрывала вселенскую дыру. Вращающийся портал не ширился, четко признавая края ощутимо круглого окоема. Дождь продолжал идти, соединяя землю с заоблачным небом. Вдруг «Аквармика» сорвалась за краепад глубокого пупка исчезнув в удлинившемся спектре сырого света. Мир резко свернулся ватманом бездонной пустоты, потеряв координаты с расправленных углов кипучей магмы и вдруг все стало снова вровень. Неуловимое мгновение упорядочило хаос, растворив оперон воздействия под пластами грунта. Река расплеснулась, неотвратимо набухая водой, безудержно погнала вздувшуюся волну и спущенные шлюпки взлетающие возле катера напоминали канапушки на раздутой синеве щек.

Ливень окатил накаты кровли опорного наблюдательного пункта. Стены окопов сделались скользкими от дождя. В тени омытых деревьев было прохладно и сыро. Неведомо откуда взявшийся туман пух сырым войлоком и клубился подстерегая яркие краски леса.

Тяжелое как мокрая шуба небо тесной расселиной внезапно расступило сшибающиеся тучи и выпустило затворника — белое маленькое комплексующее светило. Холодное серебро капель украшало мелкими отблесками дорожку потеков на потолке. Водная взвесь дребезжала колеблясь и мерцая.

В разрыдавшейся непогоде, во всей этой чересчурности о Роне словно позабыли. Ненормально беззвучная гроза сполохов металась сырой изморозью по перелескам. Глухо шлепали о берег волны, передразнивая сердцебиение в его груди. Он прятался в темном углу, пока Пешеван не воззрился на Рона.

— Ты прикидывал сколько раз я хотел погнать тебя обратно, чтобы обезвредить эту штуковину?

С очевидно читаемым в голосе смятением Рон проговорил:

— Меня предупреждали что не стоит рассчитывать на людскую благодарность. К чему эта злость, вы могли подать сигнал спутникам и все бы на этом закончилось.

Брови главы тайной службы клубились гневом почти смыкаясь. Культ внутреннего зрения в Пешеване был чертовски силен. Двойная морщина молний поперек лба уперлась в полыхнувший взгляд:

— Можешь считать что я увлекся зрелищем, чужак.

Какой-то своей немногословной покорностью этот перво землянин отвергал саму мысль об утешении. Ознаменовав себя этим. Пряча за гематомами и рассечениями доходчивую суть и становясь в этом безошибочным.

Пешеван не сводил с него внимательных серых глаз, точно поймав странное общение не показанных ракурсов: накинутой личины с истинным лицом диверсанта. И ему сделалось стыдно от прежней своей слепоты. Это был хороший стыд. Правильный. Приближающий его к пониманию истинной цели событий. Что обитали в тени яркого и показного, продолжая настигать свою цель.

— Лучшим противоядием от одной лжи служит другая ложь. Ты сказал правду и подтвердил сказанное. Я боюсь вчитать свои мысли в твой мозг и принять их за твои. Но через то что ты от нас скрываешь-как бы не вышло еще хуже. Сорванное покушение на участников завтрашнего праздника видится мне промежуточным вариантом. Мой ум пока не в силах охватить весь замысел, но я буду начеку, спеша в нужный момент исполниться сутью. Твое предательство есть лож. Я сужу теперь об этом предельно ясно. Как ты не доверяешь простоватой пошлости прямого взгляда и прячешь глаза как в покере, скрывая в холодном полумраке пчелки своих зрачков.

Все притихли. Внезапно наступившее молчание было полно истин.