Статус неизвестен (СИ)

Перерожденец

Хочешь сделать гадость — скажи женщине правду. А ведь любя человека ты ему абсолютно безоглядно доверяешь. Это каким человеком надо быть чтобы не думать об этом, если не совсем, то хотя бы сейчас?

Астрел приложил лоб к холодной ручке платяного шкафа. Святой отец называл похмелье колоколами ада. Когда же он успел так напиться?

Тоненько но аппетитно, словно из не заткнутого жбана со сквознячком попахивало кислыми квасцами. Астрел жадно припал губами к кувшину, царапнув зубами по керамическому горлышку. Резкий холодок внутри живота тепло-хладно восстановил единство и неповторимую целостность души и тела.

Мы общаемся с противоположным полом в иных вибрациях. В разных вербальных системах. Понимаем ли мы друг друга? Хороший вопрос.

Лучший!

Не осознавать что эти женщины подразумевают на самом деле — дар божий. Но даже при этом мы умудряемся чувствовать тоже что и они. Сближение зажимает. Обвязывает. Нас расслабляют знаки преданности. Сокровищница акций обаятельной доброты. Они разовы и недоговоримы. Мы так обихожены близкими, что пребываем под впечатлением наркотика пристрастия, всякий глубинный анализ которого немощен. Лишь алхимия чувств понятна каждому приникшему к ней, ибо она говорит на любом языке.

Самая частая разновидность обиды — взаимное эмбарго поощрений. Эмили устроила мужу бойкот, поцеловав плоские, желтовато вялые, опущенные ступни сына. Искусно зашитый Карэл с венком краколиста на голове был распят на кресте. И это было последним что Эмили хотела знать и видеть в этом доме. Она забрала Сати, потеряв с ее головы сбившийся розовый бант, и ушла жить к маме. За домом осталась приглядывать Хавада, предпочитая не попадаться Астрелу на глаза и загнав Юджина в детскую.

Не давая воли своему сердцу Астрел постарался заполнить эти дни работой.

Астрел вытянулся встав на цыпочки и посмотрел поверх занавески. Роста хватало, мешали лишь стены каменного забора, которые точно волны зубчатым узором поднимались в небо. За «Панихидной аркой», посередь аспидных плиток в центре священного места стояла выложенная гладким базальтом твердыня. Подъездную террасу, по которой к склепохранилищу подкатывали катафалки, прикрывала густая тенистая аллея, вплотную вторгаясь в святая-святых «Некрополь воятеля». Длинная, высокая, не перебиваемая излишеством пилястр и каменных завитков, стена напоминала выброшенный на берег линкор на паровой тяге. Над кровлей часовни кирпичным торчком возвышалась труба и оттуда попыхивал дым. Строгую риторику здания кошачьими зрачками освещали узкие окна башенок. Перекрытия пролетов без фресок и колонны без ажуров как отмытое, отертое от всякой косметики лицо смотрело на храм «Встречи Отсроченной» сквозь черную радугу арочного входа.

Взгляд пересказывающий сон умерших.

Отец называл «Некрополь воятеля» градообразующим предприятием. Объединяющим мистическим символом, накапливающим силы для главного литургического высвобождения от рабства смерти.

В детстве Астрелу казалось что за этими базальтовыми стенами пыхтя работают чудовищные насосы, выкачивающие мозги и мышцы. Кровососущие все что еще можно отнять у человека после смерти, превращая его в пустую оболочку. Черный дым над трубой тягуче струился расписывая купол неба. Витками расточая смрад. Но не только по этой причине «Некрополь воятеля» находился на благоразумном отдалении от комплекса зданий храма «Встречи Отсроченной». В склепохранилище на складе с мощнейшей вентиляционной системой находились запасы алюмокалиевой соли и кристаллического фенола. А в жаркое время года добавляли еще и инсектицид, пара дихлорбензол и гексахлоран.

Юный Астрел учился каждый день. Кроме школьных общеобразовательных предметов он постигал фамильную науку хомодермиков — работы с человеческой оболочкой. Правила разделки, консервации и скульптурную анималистику тел. Астрел готовил порошки для борьбы с волосагрызками и кожеедами. Великолепно изучил анатомию человека, обладал навыками художника и скульптора. Следил за запасами сухого льда и заранее, для поддержания нужной температуры, замораживал аккумуляторы холода. Помогал отцу препарировать тела усопших. Боролся с личинками мясной мухи. Стриг и обрабатывал волосы умерших парафином. Готовил спиртосодержащие растворы. Отмывал тела, крахмалил тонкие хрящики носа и ушных раковин. Наловчился управляться с ядовитыми эмульсиями, мышьяковой кислотой и натриевой солью. Обслуживал систему вытяжных шкафов. Научился плотно стягивать сшиваемые края, чтобы при оживлении не возникало некрасивого рубца.

К семнадцати годам он работал уже самостоятельно и прихожане вежливо снимали перед ним шляпы.

Война превратила труд Астрела в сплошной конвейер. Теперь, когда он понял что больше не станет пить, искусство чучельника становилось его единственным спасением от дурных мыслей.

Астрел не любил носить мягкую обувь без жесткой подошвы, пошитую из бархатной кожи рогаточника. Но был вынужден переобуваться в нее всякий раз направляясь в «Некрополь воятеля». Его путь проходил сквозь «Панихидную арку». Семью Сатерланов всю жизнь окружал особый статус посредничества между людьми и Богом. Пилигримы сопровождающие тело умершего новой души искать и надеющиеся на чудо сами выдумывали себе правдивые истории. Прогнать, обидеть отчаявшихся людей было невозможно. Он итак на всякое насмотрелся. Но само существование этой арки потворствовало дурным вкусам прихожан.

Проход под «Панихидной аркой» в одном месте был невероятно заужен. Символизируя одиночество каждого в потустороннем мире. Плавные рукава двух коридоров обрамляли подкову арки. Стоило Астрелу Сатерлану войти внутрь направляясь на работу, как сотни людей (в большей своей части женщины) подсовывали руки, ложа ладони на холодные аспидные плитки пола. По их поверию, если хомодермик распявший их родственника коснется их руки — осуществиться перерождение умершего в новом теле.

Астрел ставил ноги осторожно, научившись идти по одной линии. Но под ногами хрустели пальцы.

Только бы кольца дуры снимали.

И вроде всего лишь по рукам подставленным он ступал, а все равно по людям шел.

Во дворцах не живут — им служат.

Женщина — собор стоящий на страже устоев и сохранении традиций. Мужчина — атеизм. Сила разрушительная, если не сказать дьявольская. Попирающая основы и испытывающая их на прочность. И как гармонично выглядит служба дарующая новую жизнь мечущейся без тела мятежной душе.

Астрел молился, глядя в каменные ребра потолка:

Он зажевал окончание фразы. Голова жутко болела. Другие как-то рассчитывают свои силы.

Астрел распахнул резьбу рамы и опустился на колени, истово молясь божьему ветру, который путь указывает. Он нашептывал слова, которые с каждой минутой все труднее было разобрать:

Слова, если даже это молитва, дополнительная к твоему внутреннему состоянию вещь.

Хомодермик надеялся, благоговея. Он ждал знамений, от которых желал обрести покой.

Огонь и вода — первые в мире развлекательные программы. И еще теплый островок света льющийся сквозь окно.

Что может быть более космическим чем закручивающиеся тучи пылинок в солнечном луче?

Парящий кованый ангел расправил узорно изгибающиеся крылья и летел сквозь зарешеченное окно, возносимый прорывающимся в темницу светом.

Вечный полет и вечный плен.

— Э — эй.

Иллари потащили за плече. Он невольно сжался прикрываясь от неминуемо последующих ударов. Еще снулый, полный тяжелых мыслей, потраченный в своих нервных окончаниях, он вязко раскачивался, расходился от сна, вздрагивая дряблыми фиолетовыми щеками. Продрав огоньки кровавых глаз Иллари увидел стоящего в раскоряку пораженного в правах Николу Бланшета. За скамьей зиял разобранный лаз. Никола был страшно собой доволен:

— Что спать, что помирать — вам все едино. Ну вы и дрыхнуть горазды. Как в вас шпионов узрели, не разумею. — Всклокоченные волосы и борода торчали как колючки репейника. Заросший и неопрятный, он все же выглядел лучше чем жестоко избитые космодесантники. Но и он был милостив, разглядев распухшие, кровавые синяки. Никола почти заискивающе заглянул в глаза Иллари:

— Сильно били?

Иллари героически морщился от затрачиваемых на речь усилий:

— Не…Щекотно было. А когда меня щекотят я неприлично смеюсь. Обижаются на меня за это и уже лупят по настоящему, — не весело пошутил Иллари. — Как мне еще ответить чтобы ты поскорее отсюда убрался?

Парс лежал на спине болезненно тихий. С застывшим на пол пути к навязчивому собеседнику презрительным взглядом. Выбоины на камне не шли ни в какое сравнение с тем что сотворили с ним пытари.

Почесав под бородой Никола взирал на узников со спокойной симпатией:

— Не горячись. Копи силы. Достойный правды поймет молчание слов. Я вижу как вам досталось. И предположить боюсь куда делся ваш… третий.

Иллари посмотрел на него со смертельной тоской и язвительно ответил:

— Его освободили раньше срока за очень хорошее поведение, — хотя гримаса на лице была абсолютно лишена юмора.

Грянул звук, заколебал воздух ставший вдруг непомерным. Резко развернув их к окну как к некому пределу. Замешательство трех ни в чем не повинных друг перед другом людей совпало с первым движением звонаря перебирающего в своих руках связку концов на языках колокольных тяг. Кисть руки заработала ловко и с настроением. Оживляя красивый звук, как удары сердца заставляют жить человека. Колокольный звон трансформировался, превалируя и донося особый смысл.

Вороватые посверки во впалых глазах Николы исполнились некой тревоги. Он мотнул головой, повысил голос и заговорил очень быстро и громко, при этом заискивающе и одновременно подобострастно:

— Ах, незадача то какая. Думал позже прибудет… Как в праздник такой богослужение и крестный ход пропустить. Крестом рассекающим прошу, уступите место возле вашего окна. — Никола в самых быстрых жестах обрисовал картину случившегося. — Стена здания ломается. Из своего мне и десятой доли не увидеть что перед вашим окном происходить будет. Поэтому и кладку меж камерами заново разобрал. Обиды не чините. Дайте шествие посмотреть, на чудо подивиться, — взмолился Фрак. Неухоженная щетка усов грязной пеной налезала на огрубелую мякоть верхней губы, чудовищно старя Николу Бланшета. Он собирался еще что-то сказать, когда Иллари просто поднялся, взобравшись на скамью, и подал ему знак занять свободное место возле себя. Раны саднили, но боль забылась как только Иллари посмотрел в окно.

В тени каменной ограды теснились прихожане, захлестнув кипением голов все улочки и дворы вокруг площади. Люди толклись у ворот сдерживаемые живой цепью солдат. Стремясь держать толпу в повиновении оцепление не допускало к темнице никого. В домотканой одежде, в платках и картузах, возбужденные и с избытком переполненные энергией они запанибрата наступали на ноги и пихались локтями, растрачивая достаточный резерв злорадства. Не теряя то удовольствие азарта насолить ближнему и не скупясь на однообразное количество повторяемых тычков, которые скрашивают любое ожидание.

Пытаясь перекрыть гвалт и глуповато моргая мужичек, с хитрым лисьим выражением на лице с поспешной ловкостью, совал охраннику какую-то свернутую денежку. Он пытался задобрить стражей и выхлопотать не толкучее место получше и пообзорней. Охрана купюру игнорировала. Мужик горевал. Но и он в конце концов понял, что слова «Не положено» и выполнение приказа «Отойти!» обойдется дешевле чем неповиновение этой простой команде.

Колыхание вдоль улицы мятых подолов и стук топчущихся запыленных ботинок сливались в серое единообразие. Линялые кепки и сбившиеся платки, барышни и барыги, суровые и чрезмерно румяные, обновленные и перворожденные, попрошайки с зеваками и пилигримы в трауре пребывающие. Вперемешку, в сутолоку. Как в тостере под палящим солнцем опекали друг друга и тихо, под неусыпными взглядами цыкающей стражи, негодовали маясь ожиданием крестного хода.

Узникам, по странной привилегии, достались лучшие места в сырой тени подземного жилища. Охраняющие тюремный блок солдаты не давали прихожанам стоять напротив режимного объекта и заслонять обзор.

Не попустительствовали даже вездесущей детворе, запрещая тем взбираться на деревья и пологие крыши.

Разноголосый звон нарастал перекрывая густой гомон толпы. Лимонно-медовые колокола будто раскалились на солнце, переплавляя в себе кипучий всеобъемлющий звук. От чего их звон казался еще более тугим, всеохватным и даже рельефным. Нагуливающим празднество высокоторжественного дня.

Каждая мелочь высящегося островерхого храма пребывала в значении. Мягкий наплыв нависающих арок походил на чешую дракона. Тяжелые стены храма облегчали роскошные стилеты шпилей и арочные окна с прихотливым мозаичным узором витражей. Склонные к риску конфликта стилей фигурные каменные рюши по контрфорсам, крученые завитки резьбы рам поглощали своей представительной не монументальной красотой даже намеки на существование каких бы то ни было иных концессий. Нарядные флаги с изумительным гербовым шитьем тяжело плескались под свежим ветром.

Поймав состояние момента звонарь словно бубенцы на дальнем большаке встряхнул и росой посыпался звук, мелодичный и бисерный. Легкий и чудный. Практически зефирный. С малого звона на большой, будто в набат, то вновь журчал затихая малиновым нежно жемчужным перекатом. Точно с последней виноградины дрожащего колокольчика, тычинку цветка разбивая о горячую сердцевину пестика, до целой кисти не откалиброванного встряхивающего подлетающего гама. Не обременительно кропотливая бесконечность страстно открытых и чистых вариаций тешила взыскательный слух, мудрено и запальчиво одновременно. И порознь уже по другому. А потом еще как-то. Не так и не эдак. Мимо всего к чему слух приноровился. Звонница рассылала звук точно верхом. Не этим миром. Как уже не сказать. И все равно хорошо пуще прежнего.

Из под колокольных юбок жарко катясь вырывались яруса оглушительных грез. Венчая гульбище звонким распирающим пологом, соединив его силой ритма с эхом незыблемого камня под ногами.

Он слышал это много раз. Он много раз был восхищен этим.

Не то совестно Николе стало делиться радостью такой с душегубами пришлыми, цены ей не понимающим, или застыдился он чего другого, пройдясь по собственным грехам. Только понесло его тараном, здравый смысл вышибая:

— Скажи, паря, — обратился он к Иллари. — А правда что у вас на Перво земле народу как нечисти вокруг огня на страшном суде. Счетчик Гейгера заменяет вам трель сверчка за притолокой. Что благо порядочному гражданину забираясь в потьмах на жену приходится расталкивать по разным углам человек восемь вповалку ночующих. А из под койки все равно недовольные, кому рожу панцирной сеткой расцарапали, ругаться будут. И верно ли, что с Перво землей еще малая земля кругами ходит. Луной зовется. Даже на ней людей ваших так густо проживает, что она под их тяжестью вращаться вокруг себя перестала? Сознайся, не таись, — кончики его тычущей в лицо Иллари бороды были так затейливо закручены, точно их выращивали в тесном цветочном горшке.

Никола мог быть соглядатаем и простым послушником при храме. Что еще поведал ему тюремный телеграф?

Вкрадчивым манером, не сердясь даже, мало деликатно отстранив Николу ладонью, космодесантник ответил:

— И ты туда же. Спрос как допрос учиняешь. Если признать за факты рассказанное тобой, то можно без труда догадаться что ты сам в такое не веришь, — в голос Иллари прокрались непрошеные фальшивые нотки:- Как слепому от рождения никогда не понять цвета неба, так и нам не познать таинства Боговспоможения. Наш мир в половину не таков, каким ему следует быть. Ваш мир отличается тем же самым, — в глазах присыпанных усталостью блеснула зыбкая топь. — Вот когда ты про Эббата Сатерлана и Моринга Флока нам живописал, мне показалось… за страстью прелюбопытной истории с гибелью и возрождением, ты… как бы это… несколько буднично с ленцой отзывался о семействе Сатерланов. Так ли это? Или то был всего лишь плод моего разыгравшегося воображения?

Иллари пытался устроить некий эмоциональный шантаж. Обострял, воспользовавшись желанием возбужденного человека доказать свою честность и сразу же повысить его самомнение о себе. Кажется, у него это получилось.

Взгляд Николы остановился, протек. В глазах разливалась чернота. Его по обыкновению всклокоченная борода теперь стояла дыбом и он заговорил более яростно и агрессивно:

— Скажи, как подумал на самом деле. Что я обзавидовался?

— Пусть так, — мягким, чуть дрогнувшим голосом подтвердил Иллари.

Их пальцы были рядом, вцепившись в прутья решетки.

— Как не позавидовать, — в голосе Николы появилось что- то крикливое и приторное:- Чучельник живет не чета всяким. У кого самый богатый дом на земле храма узаконенный стоит и стоять будет. У Сатерланов, мое почтение. Кому подношения и подарки всякие с возов валятся, да они об них запинаются, лень поднять. Чью родню канонизировали и к пантеону святых отнесли, иконописной сделали. Тоже их. Маслом на меду осветляя лики на иконостасе так приукрасят, будто я ни одного живьем не видел. Кого боятся и загодя с головы даже в стужу шапку рвут чтобы в пояс поклониться. Опять им.

— А боятся за что? — в голосе Иллари прозвучало нечто большее чем просто любопытство.

Кудлатая борода загибалась на кончиках волосяными крючьями, собираясь исцарапать грудь собеседника:

— Посмей его обидеть, Астрел такие тени подведет, так изгиб губ подмалюет, скрытые прижизненные пороки мертвого кистью подчеркнет, позору не оберешься. Все родичи будут за чучельником хвостом ходить и оправдываться, умоляя чтобы он черты покойнику переписал. Думаешь делал? Походя отвечал, что человеку с придуманным лицом не возродиться никогда. И мог оставить все как есть. Когда подопрет, кто хош понятливым становится, только не Сатерланы, — Никола разошелся, припомнив и не такое, к делу не относящееся. — Так две еще в пору желания овдовевшие родственницы, бывшие замужем за погибшими братьями, не то чтобы передрались, но за волосья друг дружку потаскали. Душа мужа одной вселилась в тело брата, который ей, стало быть, до смерти свояком приходился. А тот гулеван был. Ожил и ожил. И признаваться не торопился. К обеим захаживал… так и забеременели. А вот еще скабрезней…

Под священной сенью центрального нефа в вольготном полумраке обновленного лака внезапно вздрогнули золотые оклады икон. Пронзительный детский хор заглушил гомон толпы. Пудовые свечи на богатом иконостасе казалось тоже потонули в длящемся пении ритуальных певчих. Пономарь названивал с звонницы оглашено. Невоцаримая тишина над площадью «Обретения» трепетно отозвалась гулом почтения, заставив насмехающегося острослова прикусить язык.

Еще патетичнее и с надрывом зазвучали детские голоса, с чарующей тоской сообразуя мироощущение со священным шепотом толпы. Потом детский хор притих, уступив первенство голосам басящим на самой низко летной октаве. Но вот притихли и они. Длящееся хоровое пение как резьба лозой обвивалось вокруг порфировых несущих колон, узорных перил и маршевых лестниц. Огибало опрокинутый «торт» в граненых хрусталиках семи ярусной люстры. Пересекало объемы и грани куполообразного потолка центрального нефа, с фресками изображающими путь великомученика на Голгофу. Превращало стремящуюся ввысь динамику камня храма «Встречи отсроченной» в некое чувствилище благоговейного восхищения и средоточия людских надежд. Так теряются, то вдруг находятся вновь в затемненных пределах храма объемно стартующие пилястры и карнизы с фризами.

Сквозь полноводье людское, по грубым квадратам каменных плит, в длинных черных рясах шествовали семинаристы, вознося над головами внешние атрибуты чудо действия — шелковые хоругви, на которых были вышиты религиозные сюжеты со сценами из Книги книг. Продолжая крестный путь, дальше следовал хор из взрослых певчих и играющих на дудках детей. Подметая полами каменные плиты благочинно вышагивали, неся в руках лампады, наставники-духовники. Священники в рясах с капюшонами звенели колокольчиками отгоняя злые силы.

Святой отец каноник держал в руках пилейму с настоем судариум травы пополам с краколистом и разбрызгивал его лохматой кистью-кропилом на жаждущих знамений и чудес прихожан.

Пахло ладаном и миррой.

Заглядывая в ноты на высоких тонких как колодезный журавль раскладных пюпитрах, сладко благостно и бравурно вострубила духовая капелла.

Процессия двинулась вниз, оттесняя прихожан к пестрой ленте мозаичного покатого тротуара. Запарившиеся солдаты оцепления восстановили пошатнувшийся было порядок.

Иллари всматривался из под ладони, точно в темницу лился невыносимый свет. Кончики его пальцев были вымазаны черной пыльцой сажи с перьев железного ангела.

— Все тут. Не разобрать кто родственники, а кто праздные ротозеи. Где в другом краю нельзя что ли тоже самое организовать?

— Место такое одно, — немного выделываясь, напыщенно ответил Никола. — Господь единожды судьбы наружу выворачивает. Подержит так, провялит немного и кого не облагодетельствует, тому милости его ждать не меньше года.

Месторождение мест рождения.

— Сквозь кипучий поток молящихся и просящих восемь молодых послушников выкатили вперед движущуюся котурну, увитую золотыми лентами. На платформе которой возвышался закрытый паланкин убористо расшитый узорами. Голосовые, ударные и духовые потоки смешивались истово перекрикивая других захлебывающихся восторгом действа участников.

— Это было что-то с чем-то. Аскетизм тут не канал. Парчевые края ниспадали с котурны. В колышащихся складках паланкина проносились хвостатые инфузории комет, изрыгали пламя макро инфаркты солнц. Кресты-как след от скальпеля заживляли ткань и созвездия на распахнутой ладони, как линии жизни, приветствовали скорбящих и верящих.

— Движение приостановилось, словно людской реке расхотелось бежать дальше. Толпа галдела, вдоль и поперек крестясь крестом рассекающим. Псалмопевцы голосили, вострубили трубы, заливистые дудочки разносили рулады. Звонарь рисковал плечом разбивая языки о медные купола колоколов. Тонко и надрывно стенали под кружевными вуалями вдовы. Пока ощущение праздника принадлежало всем. Волнение готовилось разрастись в психоз. Пресекая сумятицу военные призывали народ к порядку.

Очеловечивая чистую функцию чуда из паланкина высунулась унизанная перстнями кисть, выставив вперед для опоры позолоченный в затейливой филиграни посох. И откинув искрящийся бугор шитого серебром края в кипельно-белой рясе триумфатора появился вставая отец-настоятель. На его плечах лежала вышитая золотом стола. Богатый гарусный пояс с малиново-алыми лентами подвязок стройнил фигуру. На голове красовалась массивная митра и сверкала разноцветными драгоценными камнями. Кругом все притихли. Звонница, трубачи и хоровые осели неторопливыми торжественными аккордами. Но над площадью «Обретения» продолжал висеть глухой шум людских надежд. Служки в шапочках с плоским верхом и длинных одеяниях бодро затрясли кадилами из позолоченной латуни, наполняющими площадь клубами ароматного дыма. На лицах прихожан застыло выражение готовности и веры.

Медленно поворачиваясь вокруг себя настоятель осенил крестом рассекающим все стороны света. Исполненный сознанием собственной важности он слишком давно был рукоположен в сан чтобы переполняться энтузиазмом по пустякам. Седовласый старец ступил на откидную, расшитую потускневшими блестками, ступеньку. Алтарные мальчики подоспели, любезно поддержав его под локти. Несмотря на все старания оцепления народ поднапер и чуть чуть подступил к отцу-настоятелю поближе. Люди тянулись к тяжелому серебряному кресту с аметистами, на конце богато украшенного посоха, чтобы прикоснуться к нему губами. Выставив ладонь вперед старец мягкими пассами легко усмирял неистовство толпы. Некоторые пытались припасть к порхающей длинно палой руке настоятеля.

Унизанные перстнями пальцы напоминали перетянутые хомутами проржавевшие трубы.

Отец-настоятель спрятал руку в карман подрясника и мягко ступая пошел вперед к «Некрополю воятеля», скользя полами многослойной одежды по храмовым плитам. Он опирался о посох соблюдая важность в каждом движении. Благородный металл на пальцах звякал о резную рукоятку. Аметисты на посохе дробя разбросали на мелкое киноварь искрящихся бликов, заковав праздничность в некое созерцательное остолбенение. Собравшийся народ млел в оторопи, внимая пышной обрядности праздника. Людской поток равнинной рекой неспешно сопровождал движение процессии.

С необыкновенным единством шумное многолюдье выбритой опушкой расступилось открывая аспидные плиты предвходья. Лепное узорье больших рельефных балясин над коричневым базальтом черной арки склепохранилища находилось под зданием хомодермического конструирования, куда и направлялось шествие прихожан, священнослужителей и пилигримов. Обретая свой собственный гул площадь продолжала звучать беспокойно и выжидательно.

Отец-настоятель застыл в коротком шаге от широких, частых ступенек лестницы, погруженных ниже уровня площади. Заканчивающихся высокими сводчатыми дверями под черной радугой арки. Густой, торжественный и громогласный голос отца-настоятеля трубой прогремел, заставив все иные движения приутихнуть и проявить на лицах печать почтения:

Борясь с тошнотворной слабостью и быстро наступающей усталостью Парс приподнял тело и вновь упал на локоть. Будто сырость темницы размочила в нем стержень.

Никола и Иллари напоминали побитых лишаем котов, наблюдающих из подвала с каким восторгом, какой силой и радостью переполнялось многолюдье улицы.

Слабость в коленях Парса была такая, что он по нужде подняться не мог. А тут встал. Распрямился, словно до того сломанный в нескольких местах. Опасно кренясь на бок он пересек камеру и поднялся на каменную скамью, утвердив негнущиеся ноги между Иллари и Николой. Площадь была слишком освещена для привыкшего к полумраку. Волглый оконный проем, с в кракелюр расплющенным меж двумя восприятиями ангелом, полыхал, выкалывая глаза вязальными спицами лучей.

Иллари подвинулся стараясь не видеть искромсанного лица Парса, различая лишь его костяную улыбку как наставление по свирепой экзекуции. Сам то он был похож на ожогового больного. Парс сопел прямо за его плечом, опираясь только на сырую кладку стены под окном. По его лицу казалось, что он вот-вот даст волю своим эмоциям и не то засмеется, либо, наоборот, загрустит и расплачется.

Что нам не понятно — то нас не трогает, не задевает, но даже космодесантники понимали что заглядывают за потустороннюю грань и зрят могущественную волю Создателя. Пропуская сквозь себя проливающийся вечный свет.

Оглушительный бас, как у хороших башенных часов с боем, продолжал звенеть ритмично и прочувствованно. Речь седовласого старца в кипельно-белой рясе была обречена на оглушительный успех:

Отец-настоятель с превеликой торжественностью красноречиво стукнул об гульбищенские плиты резным посохом и его густой одинокий глас взмыл, завершив пышную речь настоятеля:

Собравшиеся вокруг священнослужители заголосили исполняя помесь панегирика с экзорцизмом (прощальные слова по умершим с отчиткой изгоняющей из тел бесов). Усилившийся колокольный перезвон благоволя указывал верную дорогу запоздавшим душам.

Два цепных ворота разъяли, раздвинули высоченные, точно из камня высеченные, дверные створки. Особенно громко и жалобно всхлипнула чья-то вдова, комкая от переживания подол верхней юбки. Противно подпели дверные петли.

На всякий случай Иллари казалось, что он видит… ощущает…

В разводящей двери щели темной чащей чернело стоячее…

Даже отесанные камни в сей миг ощущали как время течет сквозь, укрощая тебя каждой новой секундой. Тени, прижатые почти отвесно к домам, казалось, тоже шагнули вперед заглянув…

Склепохранилище наполнялось мутным серым светом, которого внутри явно не доставало.

И тишина стояла и люди, пытаясь получить ответ на вопрос-мебиус: есть ли смерть после жизни, если жизнь после смерти есть.

Признавая некую меру условности происходящего Иллари, перебирая пальцами скользкие перья решетки, вдруг спросил Николу:

— А если раньше… не в нужную минуту открыть, а до того…?

Никола посмотрел так, чтобы всякий человек поежился:

— Никому не зрить удивление мертвых. Даже воздух там не стоит тревожить. Поверь мне на слово, — в его взвинченном голосе звучали предупреждение и угроза, а в глазах полыхал священный экстаз.

Иллари болезненно осклабился. Засаднили от разговора потрескавшиеся разбитые губы.

Аккуратная кладка вокруг прочных дверей остановила натянувшиеся цепи. Люди обмерли откровенно маясь в ожидании.

Надежда на краю обреченности.

Чинно шествующие наставники-духовники в темно-красном шелковом облачении с золотом на малиновом фоне шагнули на уходящие вниз ступени. Быстро и слаженно поставили лампады на плиты и огромные человеческие тени прыгнули на внутренний потолок склепохранилища.

Священнослужители синхронистично и радостно воздели к ним руки само организовывая духовную практику. Алые и желтые огоньки как плещущиеся занавески переливались в лампадах светом богоданного разума.

Вдову сильно пихнули в спину. Кто-то силой пробирался вперед. Солдаты отрывали от своей одежды чьи-то умоляющие руки, борясь с истерией и хаосом которые могли воцариться на площади.

Открытый вход в скоепохранилище торчал словно захлебывающийся разинутый рот под стоячей кромкой площади «Обретения», куда вливался, точно расправленное олово, свет.

У Иллари перехватило дух. Там внутри… устанавливая глубокую взаимосвязь вещей, болтливый язык воображения дорисовывал неразличимые детали. Но даже их было достаточно, чтобы он увидел висящих на крестах людей.

Проникший внутрь теплый воздух медленно покачивал распятия почти касающиеся друг друга. Усеянный крюками пологий свод скрипел кольцами удерживающими перекладины. И чудилось что не ветер тому виной, а сами, полные надежды, взгляды людские продавливают некрополь невероятного театра марионеток.

Это же лицезрели и убежавшие из своих домов от одиночества ожидания те, кто много раз уходили отсюда ни с чем. Но даже они стояли, оцепенев, широко разинув рты и выпучив глаза.

Узники благоговейно таращились. В паутине над головой жалобно подзуживали запутавшиеся спело зеленые мухи. Иллари не мог чуять… в воздухе, казалось, висел запах людей возрождающихся там столько лет, а из под не до задвинутой заслонки на нижней трубе совершенно не к стати… благоухало.

Паства на площади пребывала в сладостном трансе предвосхищения.

Молчаливые скорбные тени наставников-духовников бесшумно шагнули внутрь. Подхваченные лампады с выпуклым увеличивающим свет стеклами под страшным спудом «Некрополя воятеля» порывисто обгладывали застылый созерцательный покой склепохранилища. Выставляя на обозрение бледные, как мрамор внутренних стен, очертания пустых бездушных оболочек.

Священное масло в лампадах потрескивало.

Распятых на крестах теперь было видно даже лучше чем стоило.

Взгляды четко схватывали движения среди неподвижных поз. Пробуждаясь от забытья или дремы, подергиваясь, вздрагивая и шевелясь, дико озираясь по сторонам, ожившие высвобождали руки и стягивали, а кто просто рвал под подбородком лозавую петельку судариум травы, подвязывающую нижнюю челюсть.

Заспанные. Могильные. Хмельные от жизни. Переродившиеся прогоняли со своих лиц суровое и чуждое всему на свете заурядное одиночество смерти. Подставляя бледные, застывшие порой на десятилетия, восковые лица неугомонному встречному ветру человеческих переживаний.

Лавируя между распятий развевались сутаны наставников-духовников. Когда свет лампад соединялся оттесняя мрак, сделались различимы не только тела, но и лица в посмертных масках. Со всем причитающимся уважением и приличием духовники помогали застылым, вздрагивающим, еще не понимающим какое счастье на них свалилось и не знающих что они спаслись людям избавляться от пут. Оживленно помогая опуститься и ступить с креста на землю.

Оживленно…

Ибо истинные жесты хранятся в наших душах, откликаясь на метафизический зов помощи по мановению пропитанных вечностью ценностей. И освещенных тем кто контролирует смыслы.

Парс перехватил взгляд перемкнутого удивлением лица Иллари. Тот напоминал восхищенного безумца. Признавшего но не понявшего ничего. Согласного и опасного одновременно.

Что-то такое абсолютным приятием сидит в наших головах, что непорочное зачатие новой жизни весьма при странным способом переживаем легче, без особого недоумения, чем, казалось бы, естественную для всякого человека смерть.

Отдавая предпочтение вере перед сомнениями.

Поры жизни передающиеся воздушно-капельным путем разлетавшиеся по новым телам прорывались сквозь землетрясение чувств.

Никола Бланшет стоял прижавшись бородой к решетке и пялился на тяжело, с болезненной медлительностью поднимающихся по пологим ступеням на верх, вновь оживших. Он лихорадочно искал среди возрожденных кого-то глазами.

— Не зря их называют Франкенштейнами, — припомнил вновь Иллари. — Оказывается твой враг не только либо жив — либо мертв…

— Л-лэ-либо он Фэ-ф-фрак, — закончил его мысль Парс.

Толпа взревела — кто радостно, а кто тоскливо и обреченно. Истерика с подобострастным ужасом охватила людей. Многие плакали. Казалось их слезы оживляли как весенний дождь. Некоторые продолжали молитву боясь взглянуть правде в глаза. Верующие падали на землю в религиозном экстазе. Но это никого не смущало.

Приостановившийся мужик с плутоватой физиономией бормотал, в страхе быть услышанным, красочные проклятия.

С простодушным выражением счастья родственники валились на колени и бледнели как полотно узнав среди оживших своего почившего близкого.

Пуская слезы умиления, стеная и скорбя, люди наглея ринулись в давку. В страстном угаре отец-настоятель мгновенно потерял над ними власть. Под несокрушимым напором двойное оцепление трещало по швам. Неуправимые собой, не одолевшие тягу к сопротивлению, мстящие неведомо кому, безликие в людской обиде, обманутые в надеждах своих бодались, боролись с несовершенством всякого совершаемого чуда.

Один перерожденный, торопясь жить и чувствовать, в беспамятстве бросился бежать, но его поймали, призывая на помощь родственников. Другие, покинув «Вместилище», шли сами, уводя, оттягивая группы по десять, пятнадцать человек из средоточия физической радости и боли.

Зашитые, зажившие чрева чесались.

Шок, лишавший прихожан способности спокойно и трезво оценивать окружающее, проходил, уменьшая душевное смятение. Натиск толпы ослабевал.

— Вон как душа с новым телом освадебилась, — рассуждал Иллари о чуде как о случке какой, кисло уставившись в зарешеченное окно.

Рослая, статная молодуха с шелковым водопадом черных волос и прикрывающими стыд полосками ткани выходила одна из последних. Дрожащими пальцами хрустко, точно глазурь ломая, соскребла с лица посмертную маску. Очень это было зрелищно и эффектно.

Момент непорочного зачатия нового порока в овертайме жизни.

Щеки до висков и скул жутко правдоподобно пошли трещинками. Но она, уже пленительная теперь, на столько торопливо избавлялась от пригожей мертвечины, что расцарапала мелкую бородавку.

Капельки набухающей крови напоминали росчерк жизни на розовой бумаге ее румянящихся щек.

Реальность происходящего поражала.

Счастливые ручейки слез потерялись в густой бороде Николы Бланшета.

А за спиной, точно вышедшей прогуляться покачивающейся красотки, отчужденно висели распятые на крестах страстотерпцы, за каждым из которых стоял свой прощеный мир.

Главное событие литургического года наступило.

В регистрационные записи метрических книг нынче же будут внесены значительные изменения.

Самые интересные, захватывающие из ощущений те, о которых ты не можешь никому поведать.

Только душой мы можем желать смерти и только душа в ответ бессмертна. А телу всегда так хочется жить, но ему никогда не убежать и не продлиться бесконечной жизнью, укрываясь от тлена смерти.

Что не додадено природой — того и хочется. Мы устроены так и устройство это работает в нас исправно.

Вот только сейчас ОН был легче пушинки вылетевшей из подстилки гнезда раньше оперившихся птенцов. Изящней паутины сорванной меж разогнутых ветром ветвей. Прозрачней хрусталя в стене ледяной пещеры. Воздушней дыхания в первом крике сморщенного младенца. Эфемерней секундного сна меж смеженных ресниц. И ВДРУГ… повис, почувствовав тяжесть и прогнувшись под собственным весом.

ОН был в теле. И оно было новей его прежнего…

Нам всем снились сны в которых с нами происходит что-то ужасное и мы пытаемся закричать, но не можем издать ни звука. Душа, обретающая новое незнакомое тело, испытывает нечто подобное.

Точно на темной улице вдруг зажглись все окна разом. ЕГО глаза широко открылись и вытаращились не понимая ни себя, ни того, что ЕГО окружало. Казалось из НЕГО смотрит какое-то другое, неведомое существо.

Торжественный казус толчков в груди. Соком бежит кровь по жилам. Губы солонеют. Все кругом просит названий и имен.

Белая жемчужина солнца в окне узнана первой… Но осознание двоится и огненный желтый шар вырастает в размерах, изрыгая протуберанцы, то вновь удаляется уменьшаясь и одновременно с этим белея иным огнем.

Юноша подставил свету лицо, еще боясь открыть глаза и увидеть все не таким как он себе уже представлял.

Можно ли жить зажмурившись?

Он этого не знал.

И чтобы не задохнуться открыл глаза…

Сомладенчество двух сознаний никак не хотело брать бразды правления телом. Пока боль в затекших мышцах не возглавила пробуждение.

Нужно было освободиться.

От чего?

От того что причиняло боль…

Редкий властитель карал себя, с такой легкостью поощряя силы сопротивления.

Глаза шарили, искали, требовали…

В холодной дымке затуманенного сознания бились цветные бабочки воспоминаний. Но они как гусеницы еще были медлительными. Немыслимая власть над мыслями, которые можно было переложить в слова и озвучить.

— Кто нибудь! Эй! Отвяжите меня! — толком не понимая к кому САМ обращается.

ОН мог издавать звуки!

ОН, вот, слышал себя, только что!

Запах пота и ритм сердцебиения…

ЕМУ нужно было скопить некоторый запас стабильности. Свыкнуться. Обрести опыт новой жизни. Что ОН умел всегда, то возвращалось в первую очередь.

Лучше всего Карэл умел терпеть боль.

Словно расправились, раздохнулись легкие в груди. Юноша взялся дышать до головокружения глубоко и часто. Осознавая свое право на внутреннее движение. Тело точно подчинялось беззвучному приказу, обретая жизнь утраченную и возвращенную вновь.

Но боль вновь охватила его и губы дрогнули.

Болели худые оглобли, растянутых на кресте в ожидании милости, рук. Кожа на ступнях казалась задеревеневшей.

К своему удивлению Карэл обнаружил что может двигаться.

Поворот… головы.

Путы, казавшиеся бархатными как носки из теплой шерсти, струной впились под кожу. Мягкая перина пастели превратилась в посеревший брус. Ставшим на дыбы перекрестьем.

Цвет контроля — серый цвет.

Карэл висел. Он опасался не встать…

Крейг знал что встанет… Был уверен что травма была скорей психонервозным шоком.

Карэл был невероятно восхищен этой заново открытой уверенностью в своей прыти. Юноша зудел от желания совершить невозможное, обыденное чудо. Он уже ненавидел эту позу… прыгуна в воду… в небо… Он вспомнил что такое верх и низ. Он пытался запомнить себя… новым.

Окончательно оживая и довоплощаясь.

Мельчайшие неровности словно соприкасались с бороздками двигающегося внутри головы ключа. Совпадали находя свое место, соединяясь боковыми ветвями сознания.

Крейгу помогало все вспомнить его новое тело. Разные уровни сознания будто проникали друг в друга, само заимствуя неотложное.

Душа соединившись с телом порождала мысли. Пробуждала жизненную энергию, одномоментно прокладывая каналы восприятия и коммуникаций.

Ходуном заходили мышцы на теле. Высокий, тонкогубый он начинал чувствовать кисти и стопы.

Бережно и осторожно (в первую очередь к себе) юноша высвободил правую руку. Стянул с узкого подбородка завязанную петлей высушенную судариум траву и сорвав с головы бросил на пол венок из краколиста. Тот покатился, мелко постукивая шипами по паркетному полу. Повелял и совершив последний оборот ткнулся в ножку стула возле пустой, аккуратно застеленной кровати. После чего упал плетеным хулахупом на край прикроватного коврика.

Жизнь уже наступила, но не принесла окончательного избавления от шока. Разум прогрессировал пробуждаясь в перерождении настолько стремительно, что Карэлу стало не по себе. Слишком полон был разум оперативного провидца, слишком богат внутренний мир. Соотношение их жизненных опытов и способностей было несравнимо. Во всем что не казалось примитивным сознание Карэла отдавало бразды правления сознанию Крейга, не выказывая конфликта интересов. Неоспоримо соглашаясь с главенством старшего. Опасное состояние раздвоенности личности легко преодолевалось в доверительной адаптации. Уступая по первому зову друг другу бразды правления, пока сами не перестали замечать разницы. Оперативный провидец нуждался в подкормке чувств от молодой, бьющейся в нем жизни. Карэл был счастлив как никогда. Он уже не мог и не хотел делить себя на того прежнего и нынешнего. Ему нравилось быть молодым и взрослым одновременно. Уметь играть на клавесине и ощущать в себе способности силой предвидения защищать отца, маму, сестру, тетю Хаваду с сынишкой или кого бы то ни было.

Но больше всего на свете Карэл Крейг любил ходить!

В этом долгая обездвиженность обоих вновь совпадала. Подтвердив перекрестное кровнородственное сходство.

Пульс в пульс.

Тонкая улыбка играла на его губах.

Его не поверхностный взгляд в будущее, в сочетании с желанием двигаться, давал невероятное ощущение свободы. Он не боялся ни упасть, ни вывихнуть ногу. Карэл Крейг не боялся бояться.

Он знал!!! Предвидел.

Высвобождаясь от собственного многолетнего несовершенства и постепенно отвыкая от чувства страха совсем. Полная раскрепощенность молодого организма в сочетании с тренированным интеллектом спецназовца позволяла вытворять невероятное. Ощущение супермена восхитило его.

Вот она — жизнь! Она постоянно течет вокруг нас и забывает о тебе так же быстро, как ты не можешь вспомнить зачем висишь посреди застигшей тебя комнаты тонкой линией идеального пустяка.

У каждого за спиной свой крест с перекладинами глубочайшего отчаяния и высочайшего счастья. И ты возносим волей своей и распят в желаниях своих. И мучим грехами и свят надеждами.

Синхронизируя новые телесные ритмы, как некую сумму всех освоенных им вещей, с теми, которые жили в памяти Карэла Крейга, он освободил от пут вторую руку и хватко, через голову вцепившись в крест, мягко и одновременно резво спрыгнул на пол.

Карэл Крейг пошел по комнате. Шаг был вязкий, точно по колено в прибое. Мослатые ноги слушались хуже чем он рассчитывал. Взгляд еще не разогрелся, словно вчерашний суп в глубокой миске. Но Карэл Крейг торжествовал, упрямо передвигая ноги. Он подошел к окну и повернув щеколду распахнул обе створки. Его обдало ветром и гомон людских голосов обменял его тишину на праздник жизни.

Ор на площади «Обретения» стоял такой, что заглушал происходящее в доме. Астрел прикрыл окно. Чересчур поспешно. Створки закрылись не плотно. Поправлять было некогда и Сатерлан (в позе Сизифа) уперся в раму руками. Пальцы сводило судорогой.

Ему что-то померещилось…? Нет, он определенно расслышал… Он настаивал на том, что слух его не подвел! Кто-то… о господи, кому же еще… спрыгнул на пол в комнате сына.

Осторожно кольнуло отцовское сердце.

Астрел нещадно прогонял даже намек… Всегда хуже готовить себя к лучшему.

А вдруг!

Когда сердце и голова болят с одинаковой силой, это заставляет действовать.

Чучельник, когда в его дверь постучались военные, согласился на сверхурочную работу не раздумывая. Каждый сохранивший целостность и не разложившийся труп по законам Фракены подлежал хомодермии. Канун праздника Боговспоможения ничего не менял, а наоборот служил дополнительной причиной закончить дело в срок. Спортивные, жилистые егеря «коммандос» доставившие тело знали порядок. Они помогли стащить термо поляризованный мешок…

Астрел Сатерлан препарировал, работал, колдовал над мертвым диверсантом почти всю ночь. А потом позволил себе напиться.

Тяжелая голова теперь сильно мешала слуховому нерву ощущать отдельные сегменты звуков.

Даже самой липкой паутине на свете не изловить шуршание всех крыльев.

Он перестал слышать движение в комнате сына. Астрел чувствовал как слезы наворачиваются на глазах. Он уже примирился с мыслью… как вдруг хлопнуло раскрывшееся окно. Астрел точно помнил что сам закрывал окно в комнате Карэла.

Создатель всем нам посылает испытания…

Освобождая себя от пут отчаяния Астрел хранил все что было дорого и скучал по этим пустякам. Есть вещи которые нельзя доверять человеческой воле. Он не помнил как дошел до комнаты сына. Отец, утерявший все мерила возможного.

Астрелу перехватило горло. Он долго не мог открыть дверь и переступить порог.

Любопытство, порой, может довести до безумия…

Астрел едва приоткрыл дверь… но как-то сразу, рывком… он так и вперился в того кто стоял…

Присохший и казнящийся. Рубашка пластырем прилипла между лопаток.

Падающий сквозь открытое окно резкий свет мял, пережевывал фигуру. Ломкая прозрачность обросшей плотью намолчавшейся тишины. Астрел оторопело смотрел на человека, который разворачивался, открывался как вращающаяся сцена. Длинный, сплюснутый, как вымерзший из по до льда лягушонок — таким был худой и бледный Карэл.

То что делает нас забавными — делает нас живыми.

Высокий, тонкогубый сын светился, щетинился светом полыхая высокой теплоотдачей души. Нерастраченность подростковой силы неукротимо билась в его жилах.

Монолог разглядывания. Примирения. Никак подготовить себя к этому не возможно. Несмотря на все совпадения Астрел оставался настороже.

Что в нас ищет правды, наш разум или наше сердце? Искать истину среди наших предрассудков и уметь слышать себя?

С уходом некоторых людей из жизни мы начинаем недолюбливать этот мир. А с возвращением…?

Сухой смешок, больше похожий на кашель, вывел Астрела Сатерлана из ступора.

— Повтори это снова, — Астрел был ошеломлен до восторга. Его сердце умирало от счастья и возрождалось вновь.

— Но я ничего не сказал, отец, — белое лицо с очень тонкими бледными губами как часть себя хранило отпечаток и его самого. — Твои нервы так напряжены, что попахивает изоляцией, — ребячливо заметил сын.

Отпустив дверную ручку Астрел вошел в комнату и совершенно тихо остановился, его слегка знобило от внезапного наития и радостного потрясения.

Что испытывает человек пытаясь обрести себя? Астрел слишком долго был человеком находящимся в одиночестве рядом со своим сыном. И теперь сны, мечты и явь совпали и случилось заветное. В сыне было страшно много жизни и столько, СТОЛЬКО ВСЕГО!

Искупая ту свою подростковую беспомощность сын стронулся с места. Двинулся с пластикой грациозного зверя в спокойном непрекращающемся властвовании над телом.

Когда на тебя вот так надвигается твоя кровь — это непреодолимо. Астрел взял в свою руку ладонь сына и стал гладить его пальцы. Голос крови — это то, в чем обмануться невозможно.

Это откровение западало в Астрела по совершенно иным, редкостным, омытым амброзией каналам. Он видел своего сына, он нуждался в нем. Это ощущение становилось общим. Одномоментным. Как первородная связь и опыт крови.

Сын смотрел как бы из далека, с какой-то безразличной зоркостью взгляда, из потустороннего мира в котором он пребывал до сего момента.

— Ты как чувствуешь себя, сынок?

— Будто заново родился.

— Вот значит как… Прости, сынок, у тебя такое выражение лица…

— По твоему это слишком навсегда. Да, отец? — В нем изменилось что-то внутреннее. Настолько устойчивое, что казалось находилось вне произволения человека.

Но разве став кем-то еще Карэл не оставался самим собой?

У Астрела отлегло:

— Говори громче, сынок, — Сатерлан нарастал знанием о сыне, узнавая его больше и больше.

— Я никогда не имел привычки вопить, отец.

— Помню. Все помню. И понимаю. Это непоправимо и это прекрасно, сынок. Хотя, черт возьми, не дай бог по такой кромке кому пройти во второй раз. Но к этому тоже надо привыкнуть.

— К чему? — рефлексы сына были превосходно отточены.

Астрел почувствовал как размягчается вставший поперек горла ком:

— К ощущениям родителя присутствующего при возрождении собственного дитя.

— С этим у тебя все будет в порядке, папа, — это был полный решимости взгляд человека до конца контролирующего свои действия. Астрел хотел потрепать сына по волосам, но натолкнулся на мало знакомый взгляд: капсульную сосредоточенную сжатость его зрачков. Та чистая невинность с легким неуклюжим уродством стирала странную артикуляцию его глаз, то в момент возвращала им исключительное миро терпение. Такой сложный, тонко взаимодействующий взгляд очень прижился на лице его повзрослевшего отпрыска.

Астрел тяжело опустился на стул. Что-то освободилось внутри его и он тихо заплакал.

Сын изменился, за исключением всего остального.

Ревнитель традиционного порядка вещей, примерный прихожанин, добропорядочный семьянин, ортодокс веры, хомодермик божественного провидения, избранный «Правовержец» Астрел Сатерлан был несколько суетлив в жестах, когда до его слуха долетел оттянутый щелчок задвижки на двери ведущей на задний двор. Он мельком глянул на часы и чуть раздвинув портьерную ткань посмотрел в окно выходящее в сад. Светало.

Накинув шалевый платок Хавада выкралась через черный ход и переваливаясь засеменила по аллее к калитке в стене, на ходу подбирая нужный в связке ключ. Она поспешала цокая каблуками, не в состоянии затеряться на пустынной в этот ранний час храмовой площади. Утренний ветер играл сам с собой, гоняя мусор от «Панихидной арки» до «Некрополя воятеля».

Запнувшись Хавада могла поперхнуться слюной, так много вкусных новостей никогда прежде за раз не помещалось в ее вездесущей голове. Она дослушала под дверью разговор отца с сыном до самого последнего словечка и теперь поспешала на радостях с добрыми вестями к Эмили, квартировавшей после размолвки с мужем у своей матери. Другие, более быстрые способы доступной связи, были Хавадой брезгливо отвергнуты как примитивные и недостойные охов и ахов, зареванных глаз, тонких нюансов мимики и прочих иных удовольствий прямого доверительного общения, за которые всякая женщина готова отдать то немногое, что вообще они способны выпустить из своих ручек.

Кадка не расплесканных сплетен покачиваясь ударялась волною юбок о пухлые ляжки торопливых ног.

Иди себе.

Астрел оттолкнулся от подоконника и направился к платяному шкафу. Если он достаточно хорошо вызнал Хаваду у него в запасе оставалось минут сорок или того меньше.

Через четверть часа он появился на пороге своего дома в рубахе «Джамайка». Пальмы, волны и раскрытые раковины на сочно-голубом фоне обжигали шелковым холодком. В начищенных до зеркального блеска туфлях цвета палых листьев с острым мыском его было не просто узнать. Идеально отутюженные желтовато-коричневые слаксы подпоясывал широкий ремень с шнурковым узлом-зажимом на пряжке.

Обшарканная метла замерла посереди счетверенного узорного рельефа аспидных плит. Дворник, больше похожий на бродячего музыканта, раскланиваясь обнажил голову, сняв бордовый, пошитый клиньями вельветовый берет, с льняных волос, стянутых жидким хвостом на затылке. Астрел поклонился в ответ и сунув руки в карманы брюк пошагал походкой праздной и бесшабашной в направлении Магерата Правительственного Национального Союза.

Редисовые купола храма, нарочито не замечая что причастны к великому, роняли длинную тень на еще зябкую почву. На омытой прохладой улице тени были такими мягкими, что слизывали запекшиеся щелчки каблуков по брусчатке. Блеклое небо, чуть подернутое петушками облаков, макалось в блескучую реку как луковица в соль.

Накопляя угол крена улица поворачивала в право будто уклоняясь от шаркающих шагов чучельника. Зеркальные окна из поляризованного стекла затоплял палех рассвета. Дома сошлись бортами, с цементировались переборками откинув кингстоны мусорных баков. Астрел шагал и ощущал как срабатывает под ногами заложенная, как мина замедленного действия, судьба. Необитаемая улица втягивала его словно вакуум, который оставляет после себя всякая великая идея. Несла воздушным потоком к изящным прутьям решетки закрученных на проволочку ворот, как к зашифрованной системе мира. За ними начинался парк.

С возрастом нас все труднее растревожить, вынести накатанную приспособленность за привычные, ороговелые шоры скобок нажитого опыта. Мы делаем движения богатые сердцем только когда испытываем удары судьбы. И в такие минуты Астрел предпочитал наслаждаться красотой. Может быть по такому поводу и открывается душа человеческая?

Вполне может быть.

Магерат веером оплесканный аккуратными клумбами словно был сделан из фаянса. Цветы — как утонченная форма всего, поражала своим многообразием, густотой и яркостью бутонов. Были времена когда он рвал цветы на этих клумбах и преподносил их Эмили. Астрел лавировал между феерично цветущих, пузырящихся соцветиями клумб, приближаясь к сливочно-белому зданию Магерата. Фигурно переплетенная низкая чугунная ограда вдоль тротуара с нераскрывшимися литыми бутонами смотрелась как увядание в строгом размере поребрика. Брусочки вытянутых глубоких оконных коробок были задернуты наглухо. Четыре широкогранные колонны поддерживали треугольный портик. Выше над оконного желоба тяжелой волной плескались флаги. Ступеньки ведущие внутрь отливали эмалью.

Он был в своем праве, поэтому поднялся не задумываясь. Его позабавило как снулые, еще не сменившиеся с ночи, спокойно одинаковые охранники ощупали раннего гостя глазами-присосками. Небрежно, за левую дужку Астрел не торопясь снял закрывающие пол лица солнцезащитные очки и подмигнул охранникам. Те, узнав Сатерлана, повели лопатками будто от холода и поспешили разделиться. Один побежал звать Председателя Избирательной Комиссии. Другой, блеснув стеклянной дверью, стремительно распахнул ее и пригласил «Правовержца» войти.

Астрел оказался в фойе здания и твердо остановился посередине. Изнутри шторы на окнах казались ветхими от солнечного света. Идеально ровный пол украшал сложный, слоеный рисунок из одних оттенков желтого. Две резные лестницы поднимались в противоположные концы здания.

Тут было звонко от пустоты.

Астрелу хотелось бросить монетку. На счастье. Чтобы расколоть эту шлифованную мраморную крошку под ногами.

Во дворцах не живут — им служат.

Роскошь притворялась доступной. Откуда-то из боковой двери появилась ловящая блики лысина. Человек был мелок и немного встревожен. Он окинул взглядом Астрела, кивнул себе под ноги, оробел, и с плохо скрываемой досадой запоздало изобразил радушие. Тонкие черты прирожденного секретарского лица напоминали Астрелу не так давно выполненную клиенту посмертную маску.

— Мне только кажется или вы совсем недавно понесли утрату?…

— Это так, — поспешил подтвердить слова хомодермика Председатель Изберкома. — Брата-близнеца болотная короза прибрала… и вчерашнее торжество… — лысый глубоко привздохнул, — … оставило нас ни с чем. Поэтому я немного… не в форме. Вы понимаете… — доверительно поведал чиновник поддергивая рукава обвислого пиджака.

— Скорблю за всех и за всех надеюсь, — изрек полагающееся в таких случаях утешение Астрел. — Но как же быть нам с делами не последней важности?

Чиновник казался почти напуган:

— Сей же минут. Процессуальных проволочек в таком деле быть не должно. Одна ваша воля… — он не уверенно замолчал, выжидающе глядя на Сатерлана.

В соответствии с сутью своей и инстинктивно влюбленный во все в чем заключается бунт Астрел лукаво поинтересовался:

— Для вас разве недостаточный повод что я заявился к вам в такую рань?

Чиновник попятился к покрытой ворсистым покрывалом тумбе. Складка за складкой собрал чуть запылившуюся накидку на изгиб локтя левой руки и окончательно стал похож на помощника фокусника.

Ящик для голосования представлял собой куб разрисованный золотистым песком и его стенки были залиты прозрачной плексидной смолой. В возбужденном замешательстве Глава Изберкома протянул Астрелу взятый с крышки вздрагивающий избирательный бюллетень. Сатерлан принял бумагу и пробежал глазами отпечатанный крупными буквами текст:

Председатель Изберкома стоял в ожидании, дергая колпачок на кончике шариковой ручки.

Астрел прекрасно сознавал какой поднимется шум и скандал когда обратился к чиновнику со странной просьбой:

— Я бы хотел записать свое решение от руки. Буде так добры, принесите мне чистый лист бумаги.

Председатель слегка обалдел:

— Я не уполномочен… — колпачок выпал из его руки и покатился по полу.

— Разве? — Астрел надел легкую, глуповато непроницаемую улыбку. — Любая подписанная мною бумага является составленной по закону и не нуждается ни в дополнительном прописывании или юридических поправках.

— Если четкость изложенного в ней мнения трактуется однозначно и единственно возможно. Но так все равно нельзя! — попробовал он возмутиться, торопливо поняв что допускает оплошность.

Астрел в одно мгновение стер с лица улыбку:

— Ты слуга закона и обязан выполнять его согласно букве.

— Это не на столько безотлагательное решение… — пытался потянуть время Председатель.

Сатерлан замолчал, скосив на чиновника взгляд и так взрастив паузу молчания в нечто непререкаемое, расставляющее все на свои места и дающее богатую пищу для размышления.

— Сожалею… — чиновник пытался вывернуться.

— Сострадание и сожаление не входят в вашу компетенцию, милейший. Принуждать и угрожать добротой нельзя, но это почти секрет. И главная свобода в том, чтоб не пришлось ни о чем сожалеть. Ни однажды. Ни потом.

Чиновник скис совсем. Над его лысиной висел топор, который пострашней карьеры и чина. Если бы не хомодермик а кто другой, никогда бы он не поменял выборный листок.

Даже мудрые и сильные мира сего становились послушными точно дети не пренебрегая возможными движениями его ланцета.

Взгляд уже спасался бегством, но Председатель еще медлил, уставившись в туфли с блестящим отливом.

— Нельзя воспринимать все рекомендации буквально, — подбодрил его Астрел. — Иначе жить зачем. Несите чистый лист бумаги заверенный штампом избирательной комиссии. Несите же! Мы за зря теряем время, — его глаза были сухо раскалены.

Когда чиновник вернулся, галстука на его шее не было. Он, видимо, и сам не заметил когда тот стал душить его и в волнении был сорван.

Председатель заиндевелой рукой безропотно протянул чистый, как снежное поле в ледомир, бумагу с отметкой Изберкома.

Потребности говорить между ними больше не возникало. Все что они не в состоянии были понять — устраивало обоих.

Заботясь об обещании которое он дал сыну этой ночью Астрел достал из кармана собственную ручку. Каллиграфически разборчивым почерком он написал:

Возможно, кто нибудь другой мог и поглаже написать, но Астрела все устроило в таком виде. Он поставил свою подпись под документом. Завитки получились немного странными, но «Правовержец» не стал ничего поправлять.

Жизнь определяется только тобой, а не кем угодно. Нужно сметь! Просто необходимо!

— Думается, пора, — ему самому понравилось как он это сказал. Как ключевое звено в естественном порядке вещей, законченным верным движением практикующего хирурга, Астрел Сатерлан сложил пополам избирательный бюллетень. Провел большим и указательным пальцем по сгибу, заострив его. И без сомнений, с легким сердцем, осознанно и произвольно одновременно, опустил в ящик для голосования. В эту золоченую емкость для смысла. Он напоследок расслышал шуршащий полет и стук упавшего на дно, опечатанного сургучом ящика, документа.

Дальше все пойдет своим чередом…

Астрел, оказывается, подустал от построения гармонии. Он готов был завалиться спать прямо тут на голый пол и прикрывшись ворсистой накидкой посапывать обнимая одну из ножек тумбы.

Как идейный уклонист охраняющий свой выбор.

Чтобы хоть как-то спастись от зевоты он направился по ненужно длинному залу к выходу.

— А как же быть с пресс конференцией? — потерянным голосом бормотал ему в след Председатель Изберкома.

— Повесте мой портрет. Живопись любят все.

Чиновнику хотелось повесить его самого.

Астрел вышел на улицу беззащитно щурясь и вновь одел очки. До дому он так и не дошел. Завернув к отцу Аквитину поделиться радостью о возрождении Карэла. Ожидая его преподобие он уснул в прихожей на каком-то сундуке.

Ему снился свет. И как тенистые сумерки отступающей армией покидают Норингрим.

Солнечные лучи чернили пыльную листву. Возвращаясь домой Астрел воспользовался калиткой с шипастыми завитками, через которую сквозь стену храмового сада выходила по утру на площадь Хавада.

Тени не ушли. Они остались. Заслоняя громадноглазое небо сомкнувшимся трепетом крон.

Астрел пронизывал серебряный смех Сати. Проказница, как оказалось позже, отнесла вазочку угостить Юджина конфетами. Мальчишка орал дурным голосом вылавливая шевелящиеся фантики набитые жирными пушистыми гусеницами.

Кусты сплетали, стискивали тропу. Огибая дальний угол сада Астрел пытался понять чутьем, а не лезть ломая ветви. Ему было принципиально отыскать жену самому. Естеством. Ни у кого не выясняя, лихо по гусарски, предстать хозяином в доме. Главной частицей единого организма где ни победителей ни побежденных не судят.

Астрел стал усекать шаги завидев благоверную и дав себе устояться. Напитывая себя ее присутствием.

Взявшие поровну от дня и ночи, и от того полу правдивые, тени расходились от угла мезонина двумя неодинаковыми половинами. И между ними, под деревом, спиной к нему приседала Эмили. Ее плечи работали и среди встряхивающихся кудрей переливающейся силой, казалось, потрескивали молнии. Все в нем радостно тревожилось от сладостного обожания. Он себе одному тайно внушал трусливое своеволие. Как после большого поступка хочется побыть без инициативным. Человек сплетенный из привычек и не суть важных вещей. Приложений к понятию быть счастливым. Он был склонен порождать суету не досчитавшись чего-то или кого-то. Все целиком теперь были в доме. Возвращены. Рядом. Те кто были ему ближе всех, должны его повседневно окружать, немного развращая этим Астрела. Он жертвовал мелочами во имя общего ощущения. Умозрительно понимая и не дозревая в своем понимании. Он хотел бы перевести свою семью в форму собственности, а не в сферу чувствований и переживаний терзающих мозг и сердце. Он бы и в правду хотел коллекционировать их возле себя. Но рабство любви запрещено здравым смыслом и чем-то еще, вызывающим омерзение от одной мысли об этом.

Безответственные эмоции самые непосредственные.

Астрел застрял в этом состоянии комплексуя в жестких объятиях обстоятельств, как, наверное, всякий мужчина на его месте после ссоры с любимой.

Побаиваясь жену ты делаешь ей самый неоднозначный комплимент.

Шамкающий но безротый шелест бриза с реки очень походил на шепоток. Ярко-зеленое перемигивание сквозящихся лучиками крон на солнечной стороне сада то тускнело, то ярко подрагивало в такт с ее короткими движениями.

Астрел подошел совсем близко.

Эмили словно собралась доить низкую, колесно трубчатую корову и ее полу скрывали травинки. Велосипед сына столько лет простоял а сыром чулане. Теперь она усердно оттирала ржавчину, не желая мириться с этими рыжими пятнами, особенно неуместными на сверкающих хромированных крыльях и руле.

Наверное сын еще спал. Они всегда очень много спят поначалу…

С травинки на плечо Эмили пытался переползти жужильный сверчина. Ломкие, длинные, все в заусиках, передние лапки насекомого зацепились за ткань кофточки, а травинка пружинила, приподнимая острое перламутровое брюшко. От чего жужильной сверчине для равновесия приходилось расправлять сухие загогулистые крылышки.

Астрел подкрался, сощелкнул ногтем сверчину и тот обиженно затрещав крыльями умчался фитилем в лучисто-голубое небо.

Эмили испуганно выпрямилась. Стебель ее тела вырос в одну секунду. Волосы, как облегченный небесный свод над ее головой, развивались нимбом. Когда она обернулась ее кожа была очень бледной как у ребенка. Женщина метнулась взглядом. Белые атласные голуби выбившегося лифчика заострили клювики — грудки. Даже теперь, с этой тряпкой в руке, в передернутой кофточке женщина из нее била через края.

— Ты ходишь как привидение. — отчитала она его.

— Привидение от слова «видеть». Ты думала обо мне, вот я тебе и привиделся.

— Я могла думать лишь о Карэле. Как он? — Эмили спрашивала невразумительно взбалмошно отвергая ответ. — Мне его сон показался таким крепким, что не стала… может я зря не разбудила… Наверное зря. — Говоря в слух мучившие ее слова она горячилась и комкала суть. — А то мне кажется что он как тогда… до того… будто ничего не изменилось. Хотя Хавада сказала что сама видела как он замечательно двигался, — тут же поправила она себя.

Она еще как бы смела не верить! Это казалось Астрелу невозможным. Невообразимо неслыханным. Богохульно жестоким. И он сказал ни граммочки не жалея ее:

— Ответь. Я хочу знать правду. Только и сейчас…

Эмили увидела как у мужа, возле ушей, перекатывались вспухшие желваки.

— … скажи, тогда, в тот день когда я поймал Хаваду пытавшуюся задушить Карэла подушкой. Признайся, она сделала это по собственной воле или по твоему наущению? — его ноздри тонко импульсивно трепетали. Напряжение в пролете губ выказывало страх услышать очевидное. От храмового вина его лицо полыхало горячим бликующим катафотом. Но ему нужно было освободиться от этой душевной ноши.

Ветер теребил легкий подол ее платья. Неминуемые складки были несравнимы с теми тенями, которые потушили ее лицо.

— Думай как хочешь.

— Ты все сказала, — глаза Астрела густо чернели, как щель в полу, куда закатилось обручальное кольцо.

— Хочешь никому не верить, тогда продолжай притворяться. Не стесняйся. Это жестоко и не честно. Так и сходят сума, добивая самых близких и потому легко обвинимых. Только себя не мучай.

Что мы знаем о себе придуманном в голове любимого человека? Да ничего.

Как у нее пульсирует синяя жилка. Раньше не было.

В идеальное не влюбиться, не оживить чувства гибельной самоотдачей, посвятив всего себя мрамору от которого отсечено все лишнее.

Когда он обижал ее, она бледнела и становилась бесстрашной:

— Выходит, ты и не знал меня никогда?

— Потому и любил.

В сиянии любящего сердца обласканный без тени живет. Знать не зная каким холодом бездонно ночное небо. Но в дальних пределах, облетев круг, твое солнце вернется. Как возвратилась она.

— Ты веришь только себе. Ты подозрительно хрупок, истаяв от вечного напряжения. Как же тебя еще-то надо неудобно повернуть чтобы ты разул наконец глаза, переломив пополам последнее из неосуществленных желаний и перестав контролировать всех наконец-то расслабился и признал, что не все ошибки совершены зря.

Главные проповедники это жены. Они сами находят грешников и выходят за них замуж.

В ней была экспрессия. Живой взрыв неудержимого огня. В себя влюбляют мелочи. Даже изъяны. Такое женщина понимает сразу и пользуется этим по мере надобности, проводя пол жизни перед зеркалом или приманивая мужчину естественной плотской красотой.

Если прекрасный пол когда нибудь что нибудь и погубит, то лишь грусть равноправия с мужчинами.

— Куда это ты вырядился? — злясь но не тревожась спросила Эмили.

— Иду на пляж. Где ровный песок и все доходчиво. У тебя слишком красивые ноги чтобы их заслоняла трава. Пойдешь со мной?

— Ты невозможен, — она швырнула в него тряпку.

Пальмы на «Гавайке» не пострадали.

Она коснулась его мокрыми, холодными подушечками пальцев. Густые, тяжелые ресницы набухли слезами. Эмили в слепую подставила ему перенервничавшие, слегка покусанные, старающиеся обезволить его своими дрожащими поцелуями, губы.

Женщина не столько в слабости, сколько в послаблениях своих восхитительно загадочна и прекрасна.

Эмили пыталась быть шире пределов, прежде чем ее плечи сузились и мелко затряслись у него на груди. Мало отделяя себя от нее Астрел искренне боялся продавить ее зыбкую сквозь себя, когда обнял и поцеловал.

Касания — пароль отношений. Он втирал в себя запах ее кожи как бальзам благовония. Все клятвы, все зароки, куда что девалось, когда он вот так чувствовал ее.

Комкая пряди и понимая как она бесхитростна в своей мудрости. И как правдива в слабости своей.

Все что нам не дано понять, скорей всего непонято никем. Ты можешь попробовать. Или быть счастливым.

Выбор есть.

Мы сами терзаем себя, пока мучаемся им. Сильный прощает, а слабый мстит. И еще не придумано наказание для того, кто в сердце твоем не подсуден.

Смысл семейного счастья в том чтобы не забывать того, что невозможно у нас отнять и зависящее только от нас. Они взяли блистательный реванш вспомнив цену многим вещам и возвращая себе душевный комфорт.

Астрел вновь привлек к себе Эмили и стал слегка грубовато и хищно шарить по ней руками.

— Что ты делаешь? — в ее вопросе была лишь толика тревожного стеснения граничащего с кокетством.

— Пытаюсь отыскать где же у тебя пимпочка.

— Что такое?

— Ты у меня вся такая тугая и упругая словно подкаченная легчайшим воздухом. Вот я и ищу на твоем прекрасном теле дырочку с пимпочкой.

Эмили взвизгнула, шлепнула мужа по рукам и тут же вырвалась, не утратив игривого настроения.

Слезы радости на глазах женщины как роса на цветках. Ее жеманство — сущая отрада. Эта цветущая нежность кожи расписала в те же цвета стены его душевного храма.

Глядя в нее он больше понимал красоту всего остального и ненавидел то липкое, что вновь поднималось в нем.

В минуты счастья мы легко способны на предательство.

В колодцах его глаз скользко плеснулось что-то донное. Давнее. Если до того Эмили подскакивая танцевала над травой, то теперь спешилась поспешно гася улыбку.

— Ты чего такой сделался? — она уже нагородила у себя в голове буреломы, подпирающие завалы из несуществующих бед, что даже взгляд не проворачиваясь остановился и врос в Астрела.

— Не знаю… Я никогда не был достаточно хорош для тебя.

Бессовестно последовательный в своем эгоизме он нехотя вытянул из себя, как вырвал пучек ни в чем не повинных стеблей с мокрыми комочками земли на волосках корней-торпедок.

— Ты когда нибудь любила его?

— Нет.

Астрел швырнул пучек себе за спину и отряхнул руки.

— Ты ответила так скоро, даже не переспросив о ком…

— Когда же ты наконец повзрослеешь и поймешь, что Валерка Самородов — это единственная моя преграда не позволившая мне раствориться в тебе полностью до сих пор.

— С рожками и ножками?

— С колечками и овечками. А лицо такое довольное делать не стоит. А то я чувствую себя полной дурой что вот так запросто, без шубок и прочих контрибуций созналась тебе в этом.

Поступки мужчин это доказательства силы чувств.

Он подхватил ее на руки. Как не делал давно. С тех пор как дети стали все понимать.

А взрослые перестали…

Неподалеку, на пятом километре, сразу через переезд, на этой стороне «Крикливой Грэтты», находились общевойсковые склады.

Как капля жира стекающая по обжаренной горячей лытке, полноприводник мчался с горы к зданию управляющей конторы. Двигатель гудел нагло и напевно. На последних метрах Пешеван заглушил мотор и машина зашуршала покатившись накатом.

— На голодный желудок ничего делать нельзя. Не годится. Нервы оставишь. Как ты собираешься понять нас Фраков, если не будешь употреблять любимую нами пищу?! Все надо попробовать.

Рон знал какие цели преследует Пешеван и был пришибленно тих, царапнув обкусанным ногтем панель обтерханного полноприводника. Его подживающее лицо переливалось всеми цветами радуги.

Грау Альвес Пешеван изъявил желание отведать на ужин в обществе вражеского десантера улиточных сеченей из горячего источника под чесночным соусом и майонезом. По крайней мере обещано было так.

По законам высшей дипломатии Рон мог расценивать это как кулинарную месть за пугливое поведение некоторых, во время демонстрации «Аквармики». Больше все это походило на насмешку со стороны главы тайной службы. Издевательское поощрение.

Они заехали на войсковой склад и пока Пешеван, самолично выбирая, одалживался щипчиками для колки золотисто-оранжевых панцирей, скребком для выковыривания улиток и какой нибудь емкостью, Рон и двое оставшихся его сторожить егерей «коммандос» смотрели телевизор. Экран был маленьким, встроенным в переднюю панель автомобиля. Там речь держал тот же любитель улиток, только в записи. Пешеван на экране был в новенькой форме с золотыми позументами и малиновыми лацканами обшитыми по краю вышивкой в виде листьев краколиста. Погоны обмахнули с неба звездную пыль и тонкая, чуть сероватая водолазка трикотажной стоечкой облегала бычью шею Грау Альвеса Пешевана. Говорил он с удовольствием в своей привлекательной манере лидера:

«Они воровской самонадеянной шайкой крались по нашим улицам совершая шпионский рейд, беззастенчиво заглядывая в окна домов и тревожа покой мирных граждан вынашивали преступные замыслы и вероломно готовили их осуществление. Хладнокровно и расчетливо всаживали сталь и палили из всех стволов, убивая наших братьев и отцов выступивших на защиту своего отвоеванного мира…»

Пешеван охотно показывал в улыбке ровные, красивые зубы. У него были повадки кино звезды. Он широко улыбался той улыбкой славного парня, которая должна завораживать женщин любого возраста.

«… Я верю в безопасность, не потенциальную, а официальную и реальную. Без страстей, с одной только осмысленной полезностью. Силой возложенной на меня власти я и мои товарищи предотвратили масштабный террористический акт, при осуществлении которого могли погибнуть тысячи ни в чем не повинных граждан Фракены. Вражеские лазутчики попрали законы Божьи и человеческие и они ответят за свой преступный грех.»

Рон сидел на переднем сиденье, совсем рядом с экраном. Оба «коммандос» у него за спиной. Один зевнул и со стоном потянулся. Бдительно спокойные, егеря позволяли себе слабину. В этом тоже была какая-то особая презрительная вежливость, знать что предателю некуда бежать и делать вид что стерегут его возможный побег. Не слишком тонко отыгрывая служебное рвение по приказу главы тайной службы.

Трансляция повторялась весь день.

Шландая в закатанных штанинах, в майке-алкоголичке и драной соломенной шляпе идущий от склада басяк никак не мог быть тем же человеком, которого транслировал светящийся экран. В левой руке главы тайной службы покачивалось эмалированное ведро с погнутой ручкой, в котором позвякивал скребок с щипчиками. Правой он хлестко размахивал как розгой и шел к машине проветривая подсачек.

Изображение передернулось, зарябило, порвалось и вдруг картинка вновь обрела четкость. Худенькая, тревожно стреляющая глазами девушка, с короткой, чуть растрепанной стрижкой пыталась перекрыть улыбкой охватившее ее волнение. Белый, безупречно лаковый особняк Магерата Правительственного Национального Союза за ее спиной фарфоровой безделушкой прятался за тернистые кусты многочисленных клумб. Ветер тряписто колебал флаги. Телеведущая открыла рот и торопливым голосом звонко произнесла:

— Скандалом закончилось подведение итогов голосования за право обладание спорной планетой. Астрел Сатерлан, признанный «Правовержец» для решения данного вопроса узаконил ее владение за Перво землянами. Рядом компетентных лиц предложено усомниться в дееспособности наследного хомодермика. Но при всей своей юридической весомости они, по хорошо известным причинам, отказывались выдвинуть обвинение ему лично. Обстоятельства выясняются.

Скрывая лихорадочное возбуждение Рон, с пьянящим замиранием, просмотрел тут же последовавший повтор экстренного репортажа от здания Магерата. В какой мере проделанная ими невероятно трудная солдатская работа имела отношение к этому сообщению космодесантник мог открыть только теперь.

Егеря «коммандос» сопели и шипели за спиной как выстрелившая из пламени головешка, сразу угодившая в лужу. Один не то заговорил, не то завыл с надрывом:

— Потрясающая лажа!

Второй пихнул его в бок и оба завозились на своих сиденьях.

Хищный, радостный и стремительно пыльный Пешеван запрыгнул в машину на водительское сиденье. Он почуял неладное тотчас.

По телевизору уже начинался новый повтор главной новости дня.

Парус терзаемый бурей был менее переменчив чем мимика на его лице. Рон теперь смотрел только на него: на эту смену дня и ночи, на трение тектонических плит его зажимающихся челюстей, на урочища и распадки меж набухающими желваками. Порывисто сверкнувший взгляд казался остро хрустальным. Как алмаз в стеклорезе. Пешеван незамедлительно полоснул глазами. Его рот шарил по крохотному пространству кабины:

— Это ему цацки что ли подарки такие делать?! — Пешеван опомнился и переведя дыхание улыбнулся. — Да нет, не может этого быть, — обнадежил себя глава тайной службы, но это не помогло.

Незыблемый, дерзкий, поживший, способный таить свое ехидное злорадство сколько душе будет угодно, глава тайной службы постепенно приходил в себя. Пешеван огляделся вокруг, будто ища поддержку и неминуемо натолкнулся на Рона.

— У меня соблазн. Можно я тебе что нибудь сломаю? Нос например?

В глазах Рона было столько созерцательного равнодушия, что казалось будто пустота смотрит сквозь степь и ледяную пустыню, прямо на кончик, обросшего капельками пота, носа главы тайной службы.

— Часть нашей профессии — умение проигрывать. Обходитесь без само предательств. Вы потом сами себе не простите.

— Нука, нука, — едва не перекосившееся яростью лицо Пешевана вытянулось, выправляясь от любопытства. — Ты никак знаешь откуда у этого бредового сообщения ноги растут?

Рон прислонил голову к подголовнику. Когда он заговорил, его слова были сухи и так же отчуждены, как и выбранная им поза:

— Спутник пропустил сквозь усилитель ультра частотные волны, читая и записывая телевизионный сигнал экстренного выпуска новостей. Переформатировал, упаковав серию импульсов и переслал импульсным передатчиком на борт обтекаемо устремленных клиперов. У пилотов дрейфующей пятерки кораблей позиция «В шлеме». Готовность исчезнуть в сингуляризованное пространство две минуты. Вашей аэрокосмической разведке все равно не успеть с перехватом. Перво земляне узнают о решении «Правовержца».

Пешеван долго укладывал ведро, потом вздрогнул чуть дернувшись в сторону и скептически заметил:

— Ты лжешь, болван. Опять пытаешься меня одурачить, трепло. Мы проверяем каждый сигнал ушедший вне сквозь пароли протоколов связи, расшифровать которые вы не смогли.

— Ваша шифросистема высоко надежна, — согласился Рон. — Это был корабль нашего запуска. График траекторий ваших спутников загружен в кодировки шкипер-системы малого спутника шпиона, подвязавшегося к вашему навигационному спутнику по синхронной орбите и потому не дающему отдельной засветки. — Рон говорил без суеты и радости, скрывая успех, стараясь быть точным и лаконичным. Как метроном. — И чтобы не совершали ненужных телодвижений, сообщил сразу. В спутнике запустился механизм саморазрушения.

Несмотря на присутствие четверых мужчин кабина казалась пустой и гулкой. Пешеван произнес совершенно чужим голосом:

— А что это ты так разговорился? Раньше все больше в молчанку играл, — обветренно резкий рот главы тайной службы обдал Рона свистящим дыханием. — Я пребываю в раздумье, ты параноик или экспансивный авантюрист?

— Высечь его с оттягом, чтобы кожа со спины как нарезка ломтями сползала, — подсказали сзади.

Царапина ухмылки в распухшей мякоти поджатых губ и зрачки, как маленькие островные твердыни в море пустоты не таили коварства, потому что Рон впервые получил возможность озвучивать правду:

— Я четко понимаю что вызываю в вас хроническое недоверие. Наберитесь терпения и имейте мужество выслушать меня до конца. Жизнь разведгруппы всегда висит на волоске и чем меньше этот пресловутый волосок отягощен информацией, тем больше шансов что он не лопнет. Главком Крейг в нашей группе являлся объявленным оперативным провидцем. Всеведущим и вездесущим. Его смерть была чистым самоубийством. Он покончил с собой зная свое финальное проявление. И уже я, по большей части тайно, нацеливал группу на объект, рассчитывая соответствующие контр ходы. — Рон громко, всем голосом добавил:- Потому что я являюсь не объявленным оперативным провидцем в в разведгруппе захваченной вами в полном составе.

Пешеван мускульной массой рванулся в беззвучном крике. В его глазах проносилась вороненая сталь:

— Ты имеешь наглость утверждать что если бы я распознал тебя в твоих опасных способностях, то ты узнал бы об этом сразу, в тот же миг?

— Раньше, — у Рона хватило выдержки ни поменять ни позы, ни взгляда. Он действовал безукоризненно верно.

Для Пешевана это был трудный, обидный, страшный момент. Его лицо покрылось неровными красными пятнами, демаскируя вулканическую деятельность мыслей творящихся под черепом главы тайной службы.

— Вот и разгадка почему вам удалось зайти так далеко. Я знал что это не просто везение. Значит таким финтом вы меня обскакали. Объегорили, — горестно и надменно произнес Пешеван. — Но «Аквармика»! Это оружие последнего поколения. Оно то было настоящим.

Чем секретней тайна, тем ценнее должен быть слой пыли ее покрывающий. Тут было важно не продешевить с моментом признания и путь пленения был способом продолжения борьбы. Я слил секретнейшее оружие как дезинформацию, чтобы вы окончательно поверили в идею диверсии. Вас нужно было смертельно напугать чтобы у вас и сомнений не было, что вы капнули где-то не там. Если ты хочешь выиграть, то должен тщательно прятать свой решающий ход. Крупная, доказательно продемонстрированная правда отвлечет и замаскирует любую подтасовку. Убив себя Крейг уравнял шансы, дав время осознать всю серьезность нашего отряда. А когда его душа обрела тело Карэла он довел партию до победы. Вас можно было обыграть только в этом, — чуть сбивая агрессию закончил говорить Рон.

— Пока мы хлопали ушами он, будучи мертвым… мертвее не бывает, преспокойно поразил цель. Расчетливо и красиво. В самое яблочко. — Пешеван замотал головой и в своей резкой, категоричной манере возразил:- Все равно не получается. Между Карэлом Крейгом нет никакой кровнородственной связи. Значит это очередная ложь! Ты опять мне зубы заговариваешь?! — почти торжествуя воспрял духом Пешеван, поймав Рона на обмане.

— В таком деле самозванцы не проходят. И там где работает оперативный провидец случайностей не существует. Крейг Сатерлан был самым близким родственником Астрела Сатерлана на всей нашей планете. Мы точно преследовали генотипичность по кровнородственной линии. Сколько бы вы не пыжились а корни вашего генеалогического древа покоятся в почве Перво земли. Оттуда и растут ноги всей этой истории.

Брови Пешевана дрогнули: тактическая правота Рона, легкость его внутреннего настроя, незыблемое понимание сути вопроса, раскрепощенность, все это разрешало ему верить. Кругом все было слишком мелким и хлипким в сравнении с провалом… они говорили в холостую, поскольку все уже состоялось, свершилось…

Нельзя срываться. Надо было достойно пережить этот разговор.

Понуро качая головой Пешеван строго и не ко времени торжественно спросил:

— Выходит ты вел меня до этой точки, до этого репортажа, до этого разговора? Как провидец?

— Гадайте как хотите, но думайте. Думайте! А не ловчите.

— Невозможно с тобой говорить, — сокрушенно нахохлился Пешеван. — Ты действуешь на опережение передозируя поспешность с которой можно принимать решения. А из недодуманных секунд сложена история человеческих ошибок. Тебя не должны любить даже свои.

— У каждого провидца свое одиночество. Это въедается в нашу суть.

— В жизни своей ни с чем подобным не сталкивался. Не знал что оружие прогноза существует, — признался Пешеван. — Почему бы вам просто не подбросить нам тело Крейга. Тем более что все к тому и шло?

— Сроки. Другие претенденты из числа Сатерланов, давно ушедшие в мир иной, могли разрушить наши планы в отношении скончавшегося сына Астрела. А смерть Карэла и самоубийство Крейга разделял короткий временной период. Они оба еще как бы не до конца ушли. Если вам так будет понятно. Не застарели в своих смертях. Нам оставалось лишь вовремя доставить тело Крейга Сатерлана на священное место Бого вспоможения до пятнадцатого радовника, чтобы не опоздать на целый год, как вы понимаете.

— Крейг Сатерлан был специально для этой операции внедрен в группу заброски?

Рон мотнул головой, соглашаясь.

— Без Астрела Сатерлана ничего бы не выстроилось. И слово «операция» в особом контексте Фракены приобрело двойной смысл. Его решение «Правовержца» для нас самый ценный трофей. Процессуальной практики оспаривания этого решения не существует. Теперь это свершившийся исторический факт и его решение вступило в силу. Механизм которого не остановим.

Они сосуществовали в крохотной кабине машины как две хищные рыбины в маленькой банке. Виски Пешевана казались пергаментными.

— Теперь какая разница?

— Бойни не будет. Это не может быть не важно, — Рон вновь был убийственно точен.

Воинственно беззащитный, уязвленный Пешеван существовал на токах высокой частоты и не мог говорить без накала:

— Похоже, тебе все удалось. Ты уже никуда не спешишь. Дожить до осуществления того что ты задумал, это не вопрос разницы биографий, это вопрос различия мастерства. Все то ты упредил. Так повернул и поставил чтобы все как тебе надо и получилось. И знаешь в чем фишка? Я тебе действительно верю. Как долго ты можешь держать ноту предвидения?

Разведчик в нем продолжал сбор информации.

— Когда как. Я очень приблизительно представляю как это во мне работает. А у вас, в мире, где реальна подмена и продление жизни многие вещи меняют свой смысл и подоплеку.

— Опять темнишь. Ярко лжешь скрывая далеко идущие планы. Крупица правды на тонну лжи и выдача желаемого за действительное. Потерпевший фиаско не желает знать формулу сыворотки правды преподносимую врагом. Потому как у слабости нет чести, а значит и честолюбия. Все что ты мне сейчас говоришь разъедается гнилью и осыпается трухой еще до того как твое дыхание доносит слова до моих ушей. Они устаревают на лету. И я не могу пустить время вспять и хоть что-то переменить, — Рон ловил сгущающееся в его голове напряжение. — Запоздание длинною в победу. Толика выгоды во всем этом все же есть. Никакие твои слова не могут связать меня по рукам и ногам. Между нами нет уравновешивающей значимости. Чем ты постоишь за себя, чтобы я стал разговаривать с тобой на равных, прорицатель?

— У меня есть обменник, — Рон шлепком положил руку ладонью вниз, словно поймал Пешевана на слове.

Запоздало среагировавшие на резкий жест диверсанта егеря «коммандос» вскочив ударились головами о низкую крышу кабины и по жесту главы тайной службы сели на попы ровно.

Легкая ухмылка тронула рот Рона:

— Меновый лот на «Салюту Млечную», пусть не такой прекрасный, но цены небывалой. Бескислородная планета перенасыщенная редкоземельными рудами. Ее номер на три цифры отличается в космическом атласе Жегрикова от «Салюты Млечной», но зато она у вас буквально под боком. — Рон перевел кондиционер в салоне полноприводника в положение «обдув лобового стекла» и на запотевшем пятне пальцем намалевал литер планеты предлагаемой Перво землянами в замен «Салюты Млечной».

Пешеван сразу повеселел. Загнанная внутрь страстность вдруг смыла трагическую маску безысходности с лица главы тайной службы. Тут было о чем говорить! Хотя с подсачеком для ловли улиток он выглядел непрезентабельно.

Радость родившаяся из злобы здорово раздразнивает аппетит. Но на экзотической кухне Пешеван больше не настаивал.

Редисовые купола храма «Встречи Отсроченной» сверкали золотыми глыбами. Сати вертела головой и легкомысленно болтала ногами в колготках, крутясь на вращающемся лаковом диске стула.

Отец Аквитин сидел на скамье, на заднем дворе и дремал в теньке сморенный зноем, опершись спиной о широкий выступ стены и сложив руки на коленях.

У дома Сатерланов было людно как на ярмарке. Падкие до сенсаций журналюги и телевизионщики оккупировали лужайку у парадного входа в надежде интервьюировать скандального «Правовержца». Весь этот табор расположился с фасада дома хомодермика. Они там и сям прохаживались, заглядывали в окна.

Подкравшийся папарац лучезарно улыбаясь демонстрировал девочке шоколадку и не дразня опускал столь ценное для всякого ребенка лакомство в щель между рамой и приоткрытой оконной створкой интересуясь, а дома ли ее папа? Сати насупившись забирала шоколад и начинала медленно, торжественно кивать, демонстрируя пробор от двух тугих «хвостов» и отрицая тут же мотала головой из стороны в сторону. Так повторялось несколько раз пока выдерга резко не захлопывала оконную «пасть» и не начинала вращаться на стуле.

Аудиенция на этом заканчивалась. Пигалица развлекалась около часа, провожаемая нежно ненавидящими взглядами сменяющихся репортеров. Юджин, весьма довольный, валялся по полу. Весь рот шалопая был измазан шоколадом.

Телевидение убивает популярностью того, кого выбирает себе в жертву. Трупы не возвращаются. Облава телевизионщиков и газетчиков мобилизовала на подмогу Хаваду, но у той хватило благоразумия включить круговую оборону и круглую дурочку. Она с легкостью шла на контакт переводя любые разговоры относящиеся к хозяину дома в трогательное сочувствие самим журналистам и вдобавок угощала их выпечкой.

Сквозь заразительную дремоту теней прохлеснулся расталкивая ветки Астрел Сатерлан. Сторожась и приглядываясь он приблизился к задремавшему отцу Аквитину. Астрел крался на цыпочках, будто боясь разбудить его преподобие. Едва он тронул Аквитина за плечо, как тот поднялся и они оба, из под вьюнов тянущихся до самой зубчатой кромки каменного забора, выкатили пару припрятанных там велосипедов. Под отжимным держателем на багажнике одного из велосипедов был закреплен короб. К раме второго прикрутили свернутое в рулон покрывало. Потайная кованая дверь привычно отпричетала вздорным скрипучим голосом.

Тягучей бронзовой бороздой крутая мощеная улочка уносила сбежавших велосипедистов от чад и домочадцев.

Дорога устремленная в никуда может быть только сельской. Асфальт линует мир четким маршрутом, воспринимая горизонт как условный мираж расстояний и настаивает на скорости своего преодоления.

Бегство всегда выглядит как брошенный кому-то вызов.

Трава крепила корнями колею. В далеких кронах слышалось воркование птиц. Уже виднелись крошечные домики и мачты рыбацких лодок. По краям дороги проплывали поля. Справа и слева темнел лес, уходящий где выше, где ниже и сливающийся с небом и рекой. В изломе береговой линии зеленела заболоченная пойма. Тягуче искрился заливной луг. Зарябил россыпью проносящийся вниз по реке катер.

Волнами дороги их вынесло на берег. В небе таяли редкие, едва заметные тучи. С хрустом приминая буйно разросшуюся траву они положили велосипеды набок.

Темной синью стлалась река. Искря чубатой пеной шумели перекаты. По вдоль прозрачный огонь смолил поверхность воды. Молочным дымом струились белые бивни рыбацких костров на том берегу и наобум разбросанные домики открывали далекую перспективу.

Кружась в водоворотах, волны беспорядочно сталкивались наскакивая друг на друга и облизывали острые края выступающих скал. Влажные блики световых пятен порой двигались навстречу. Искрясь под свежим ветром посверкивала зацепившись за перекаты кольчуга плеса. Глыбились исхлестанно бурлящие перья порогов напоминая с какой бешеной силой может мчаться вода. Небо было насыщенного аквамаринового цвета. Сильная, пронизанная густой синевой выразительность тянула за собой.

Сытное. До краев. Зрелище. Река.

Тишина и безлюдье. Бутылка храмового вина и нарезанный сыр, в дырочки которого не помещалось маленькое белое солнце.

Как не отрежь.

Между слабеющей, вибрирующей непрочностью плеса и зримой гранью противоположного берега, ниже порожистой блесткой мели, лодка плясала на мелкой волне. Там рыбаки выбирали ночную снасть.

Отец Аквитин скинул сандалии и, подоткнув хитон прошлепал по заносам намытого ила и наклонясь в сияющее внизу небо вошел в воду. Капли сверкали как бриллиантовая пыль. Брызги искрились на зеленой траве и цветах.

Лодки в заливчике под песчаным берегом врезанные в свинцовую тень на воде напоминали листопад. Все пропахло речной водой. Насторожившиеся было рапирные оруши потрещали между собой, сердито топорща палево-серебристое оперение и принялись деловито перепархивать по уключинам, кто на карму, а кто на нос. Пара орушей, решительно расправив огромные крылья, в перебивку закричала, изящно скользнула вперед и помчалась параллельно поверхности реки распарывая длинными вощеными клювами переливно-зеленые, лениво тревожные волны. И спустя несколько секунд, несмотря на немалые размеры, истончившись, словно растаяв, растворясь в бархатной дымке клубящейся над прогретой рекой. Лодки распузатились и сияли свежевыкрашенными боками. Намокшие крепежные узлы переламывались на рифленом стекле волн. Легкий скрежет соприкасающихся бортов сопровождался шорохом плавников. Под днищем лодок, по донной траве, над подводным пастбищем ходили рыбы. Солнце плескалось об воду растекаясь литьем.

Прелое ароматное многоцветье трав пахло детством.

На Астреле были кремовые брюки и рубашка с коротким свободным рукавом. Он снял туфли и стянув носки скатал их в один черный шарик. Ступни обожгло в согласии с налетевшим прохладным ветерком. Молодая, липкая травка нежила его подошвы, как бархат. Астрел смотрел на далекий голубой окоем, осмысляя последствия будущего.

Вода закругляет острые углы и чем-то похожа на память, подтачивая и перетирая время в нежную боль.

Порыв сменившегося ветра донес грохочущий треск. Они переглянулись и обернулись на звук мотора. Юный пастушек перегонял с выпаса у реки на отменные травы предгорья карликовых руномулов, как на грех перегородив дорогу мотоциклисту.

— Пошли прочь! Вон! Вон! Убирайтесь!

Еще вчера, к вечеру, чрезвычайное положение отменили и селяне погнали застоявшийся скот на луговую кормежку.

Резкий бибикающий сигнал растравлял животных, только добавляя суматохи, которые поддевали шины крохотными рожками и отскакивали от горячей выхлопной трубы. Мальчонка не справлялся, торопясь освободить путь. Пушистые комочки толклись вокруг мотоцикла, медленно перетекая на другую сторону дороги. Поднятая пыль накрывала всех. Наконец мотоциклист прорвался, рыхля желтый песок и устремился прямо в их сторону.

Шумный. Ликующий. Негодующий. Двигатель. Заглох.

Передняя вилка с амортизировала завязшее в песке колесо. Тугая собранность тела подкинутого мотоциклиста, как у прыгуна в воду, заставила его, минуя руль, выкинуть вперед обе ноги и придти на пятки, утопив каблуки высоких сапог во взбитом барханчике. Он не упал, вовремя отступив одной ногой. Снял шлем и стянув очки на широкой резинке бросил оба предмета на край расстеленного покрывала.

— Разнежился, мерзавец! Скрепил своей подписью предательство и пиршествуешь?! — угрожающе набросился на Астрела пехот-командер. Он едва не пнул откупоренное горлышко бутылки.

Астрел долго, через новый кусочек сыра рассматривал припудренное пылью лицо Валерки Самородова, минимизируя площадь поражения.

— События последних дней совершеннейшим образом измотали мой организм. Донести намек труднее всего, поэтому изволь выражаться яснее.

Самородов одарил Астрела невыносимым по тяжести, ненавистным взглядом:

— Объясняя тебе очевидное я буду вынужден подворовывать у собственной жизни. Впрочем, и понятно, — пехот-командер выругался, хоть и тихо, но со злой, циничной самозабвенностью:- Всегда побеждают самые хитрые, быстрые и беспощадные. А предают хлюпики и слюнтяи вроде тебя. Не свое ты им в той бумажке посулил, а общее наше. Что не тобой найдено и чем дариться ты был не в праве.

Астрел посмотрел на него длинно и странно:

— Ты мне в моем праве отказываешь?

В катакомбах глаз Самородова мелькнуло нечто:

— Твоя избранность — случай. Ты кем себя возомнил?! Ни у кого нет права на подобное решение!

Дожевав кусок сыра чучельник ответил:

— Мы с тобой всю жизнь на ножах. Но я не хочу чтобы ты смотрел на это как на историю предательства. — Он взглянул старому недругу прямо в глаза и невозмутимо спросил:- Что в нас ищет правды? Той настоящей. На которую настроено наше подсознание. Что оно? Умеющее обидеть своей въедливой настойчивостью? Что на меня нашло, когда Господь вдруг свое исполнил, сына возвратив? Не знаешь? — Гримаса удалась ему необыкновенно хорошо:- А я взамен без задержки отслужил, восстановив справедливость, чтобы судьбу не искушать. Ты находишь это забавным?

У Самородова по губам и вправду прошмыгнула презрительная ухмылка:

— Голосование — пустая формальность. А ты возомнил себя вершителем судеб с абсолютными полномочиями, — он поборол усмешку, продолжив:- Это решение не могло быть твоим внутренним желанием. Вся их деятельность… — пехот-командер красноречиво взмахнул рукой куда-то в сторону-… имела рациональное наполнение. — Самородов на секунду умолк, подавив в себе досаду:- Меня всегда учили что там, где логичность поступка нарушена, появляется большая вероятность обмана, но заблуждения — самые частые вожаки наших желаний. Никто не выбирает для мышеловки самый дорогой сорт сыра. Секретная установка чудовищной разрушительной силы. Кто бы мог подумать! Уже тогда стоило задуматься… — Самородов словно стал разговаривать сам с собой:- Этот его полу бессмысленный взгляд, подергивающиеся распухшие губы — явный признак слабости. Ведь я же почувствовал… не проголосовал. Разглядывая эти нескончаемые вопли ужаса, как он искуссно разыгрывал депрессивного малого. Как преподнес свою адскую игрушку под фальшивой личиной. Нате мол, смотрите и бойтесь нас. Испуганный, он ведь по сговорчивей будет. Гордый вид позволяет скрыть страх, а личина труса сокроет что угодно. Водили нас за нос, выжидая! — «валерьянка» просто и агрессивно вновь перешел к разговору с Астрелом:- Я пытаюсь тебе кое что донести. Достучаться. Они узнали твою проблему, боль твою разведали, чаяния, стремления и сыграли на этом. Протащив твои страхи через лазейку свойственных каждому человеку сомнений. Вывернув обретенную над тобой власть на пользу себе. Отыскали легальный путь. И ты, своим решением «Правовержца» оказал им величайшую услугу, в миг один обрушив порядок противостояния. Разве у тебя самого нет ощущения что они заказали твое решение?

— И оно от этого перестало быть моим? — чучельник задумчиво улыбнулся чему-то своему, далекому.

Самородов скосил взгляд, посмотрев краем глаза на отца Аквитина бродящего по берегу. Тот казался безучастно рассеянным, прогуливаясь с мечтательно-отрешенным выражением на лице. Он до поры общался с небом.

Пальцы пехот-командера, непроизвольно стиснувшиеся в кулак, нехотя разжались. Астрел приметил за Валеркой этот жест еще в пору подростковых стычек. Ему не хотелось чтобы все и теперь свелось к банальной драке.

— Они проникли в твою семью. Подобрались с того конца, откуда никто не ждал беды. Устраиваемый спектакль был всего лишь искусной западней для твоих умозаключений. Знаю, у каждого найдется что-то заветное. Но тебя купили на личном отождествлении с твоим сыном и ты не разглядел человека с той стороны линии фронта, который вещал его устами о предательстве. А они, шельмы, дарителя огорчать отказом не станут. Не захотят.

— Кто они? Кого ты называешь ими? Отчего мне ни побежденные, ни победители не кажутся людьми удостоенными высшего понимания? — Он терпеливо ожидал ответа, чисто технически осознавая апокалиптическую разницу их способов понимания жизни. — Разве дело во мне? Этот мир так сложно устроен, что способен свести на «нет» усилия любой цивилизации. Сломав все наши хитрые ухищрения простотой решения.

Самородов пытался казаться спокойным обуздывая свой гнев:

— Тебя подводили к этому решению осторожно, создавая впечатление, что эта исподволь внушенная мысль явилась без подсказки, сама по себе. Они это ой как умеют. Узнают о ком надо правду, разведают его мечты и вернувшись к ее истокам устраивают из этого непреоборимые обстоятельства, — пехот-командер и сам не замечал, что объясняется начальственным рыком, с барственной искрой во взгляде.

— Жизнь обожает бессистемность совпадений, — с чувством возразил ему Астрел.

— Какая к чертям… Это сговор! Когда мои солдаты жилы рвали, перли на рожон расплачиваясь жизнями, тебя преспокойно готовили подмахнуть эту бумажонку! — И гадкая улыбка выползла из его округлившегося рта как змея из норы:- Королем в двух королевствах пожить хочешь: и для нас хороший и для них неплохой?! Между двух стульев задницу расщиперил! Фанфарон упрямый! — Угли тлевшие под нагаром застарелой неприязни вспыхнули с новой силой. Самородов выдумывал все новые ругательства:- Скурв…

Аквитин возник между спорщиками и решительно пригрозил:

— Лаяться начнешь, я тебя епитимьей успокою, — святой отец, который до того, казалось, и не вслушивался в разговор, на самом деле ловил каждое их слово и оказался тут как тут: — Человек реализует себя порой путями непредсказуемыми. А ты вот так с ходу пытаешься разобраться в поступках людских до мелочей, годами тренируя в себе эту мелочность. Бедность не порок, но неказистость собственного душевного мира заставляет воспринимать чудо за спекулятивное искушение и персонифицировать истину через собственное понимание таковой. Иногда факт кажущийся нам непонятным становится ключом к разгадке всей линии поведения. Ни одна ситуация никогда не разрешается помимо воли всех, кто-то да приложит старание. И если этим одним оказался Астрел Сатерлан, это не дает тебе права судить его и выворачивать наизнанку каждый его поступок. Ибо, как правило, реализуется то финальное продолжение, которое наиболее событийно оправдано.

Пехот-командер натянуто внимал Аквитину, но теперь наградил его припрятанным тяжелым высверливающим взглядом:

— Не передергивайте, святой отец. Это измена. И предатель — вот он. Стоит перед вами.

Астрел подшагнул, опрокинув ногой короб. Самородов в ответ поперхнулся принужденным смешком.

— Оставим это, — попытался урезонить обоих отец Аквитин. — Гнев стоит дорого. Знаю, звучит это скверно, но человек по природе своей скуповат и предпочитает ценить щедрость, когда ею сорят другие, не в ущерб ему самому. Для любви к ближнему нужна известная наивность и для меня это очень ценно.

— Можете отправляться с этим в банк, — бросил сквозь зубы Самородов. Он надежно перенял высокомерные манеры и научился носить маску превосходства на своем лице.

К ногам святого отца прилипли оборванные ленточки водорослей. Ветер доносил сырой запах мокрых камней. Река мерцала и переливалась как расшитое бисером и обклеенное молотым стеклом полотно.

Во взгляде Астрела был нешуточный напор когда он непреклонно заявил:

— Подлинно сильная власть зиждется на умении понимать и договариваться, а не на авторитете подавления силой. И настоящий мужчина ценен не тем что сумел разрушить, а тем что он создал или сохранил. Нужно в жизни во что-то надежно упереться, чтобы воспринять мир таким каков он есть. Цивилизация гибнет не от набегов варваров, а от потери морали. Для чистоты проявления закона должна присутствовать мотивация совести. А источником ее на земле может быть только человек. Все равно какой земле, но не все равно какой человек, — и Астрел многозначительно посмотрел на Самородова:- Иногда, чтобы начать слушать и понимать собственного ребенка его нужно… приходится терять. Карэл рассказал мне как нуждается его планета в «Салюте Млечной». К тому времени я уже знал кто сосуществует в нем теперь. Но это все таки говорил мой повзрослевший сын и мог ли я сомневаться в его словах? Мой выбор не фатален для нашего мира, а для них это основа будущего.

— Как ты сказал «Салюта Млечная»? — переспросил отец Аквитин.

— Да, такое название уже прижилось на Перво земле.

И в этом Астрел тоже видел знак. Дорожку созвездий-родинок у Эмили, тянущихся от ключицы по шее вверх он тоже называл для себя Млечным Путем.

Пустяк? Совпадение радостных жизненных начал? На Фракене новая планета получила только номер. Разная степень значимости как различающаяся мера важности насущных вещей.

— Стремление к захвату колоний неистребимо и всегда обагрено кровью. Неужели справедливость и сострадание безнадежно обречены на долю приживалки в этом прагматичном мире?! Мной- не мной-суди как пожелаешь, но решение принято и все обязаны его выполнять в независимости от личных ощущений, которые могут противоречить коллективной морали. Мне по душе моя мятежность. — Чучельник рассмотрел на фоне серо-зеленой формы пехот-командера нашивку с «Джокером» и постарался взглянуть на командира егерей «коммандос» в точности таким же плутовато осатанелыми глазами. Наклонившись чуть вперед он отчеканил каждое слово:- Все дело в том, что ты больше ничего не можешь поделать.

Самородов отвалился назад, сохранив прямую осанку и замер как вкопанный. Его воспаленный взгляд сверкал как мотоциклетная фара куском желтого агата и был настолько концентрированно узко направлен на Астрела, что хотелось зажмуриться.

Тысячами осколков летел разбившийся, разбушевавшийся речной поток.

Самородов заговорил дурно и дерзко, выпаливая обвинения как конфетти из хлопушки:

— Бунт это то, чему ты научился лучше всего. Врачеватель-недоучка в инфантильной уверенности что Бого вспоможение замажет все огрехи. Воздыхатель прокравшийся в мужья под настроение невесты. Папаша, который через свое тщеславие долгие годы мучил единственного сына. Притаившийся предатель, который под личиной гласа народной избранности осуществил давнюю месть своему сопернику.

Астрел пропустил его резкость мимо ушей. От него самого веяло такой силой что он не нуждался в защитниках:

— Внутри тебя бурлит ярость и ты вообразил что это и есть кипение подлинной жизни. Вкус настоящей власти к которой ты карабкался всю жизнь, а я получил случаем, хоть и на краткий миг. Скажу тебе так, едал я блюда и повкусней. К примеру, человеческая благодарность. Ты убежден что мир существует только для таких как ты. Как, не саднит в горле каленая щербина всевластия, которая мнится тебе леденцом?

Самородов любовался блестящими боками перекатывающихся волн угрюмо замкнувшись в себе. Эти перекаты отражались на его лице.

— Нам не понять друг — друга, — сказал Астрел уже по хорошему. — Пока ты не осознаешь что порода важнее выпаса. И это ответ на многое.

Взгляд Самородова был укоряющим, неотрывно пристальным и напряженно решительным.

— Моя версия праведной жизни не совпадает с твоей. Там, где тебе мерещится ответ, мне видится заговор. Всегда так. Какие причудливые формы может принять неудовлетворенность собственной жизнью! — импульсивно воскликнул Валерий. — Каждый выискивает и запоминает только те мудрости, которые само утверждают его в своих же глазах. Насаждая распоясавшуюся добродетель ты сначала постарайся сам ответить себе на один вопрос: по какой рубеж она твоя, эта правда? — Самородов произнес это так просто и про всех, пряча отчуждение на дне желчащего самолюбия. — Полагаю, это тебе ответ на все.

— Ты не нравоучитель, да и он не праведник, — отец Аквитин попытался было… но пехот-командер его перебил:

— Не надо ничего говорить, святой отец. У нас тут свое.

С его выучкой найти Аквитина с Астрелом труда не составило. Теперь ему хотелось уйти. Чуть проскальзывая по песку он стремительно пошагал прочь с непонятным выражением на лице.

Единожды он обернулся, будто намереваясь что-то сказать еще, но смолчал.

Валерий Самородов прокатил мотоцикл по размытому стоками склону. Волны как мышцы вздувались длинными протяжными буграми. Хромированные детали высверкивая пережигали льдистым светом сетчатку глаза. Аквитин проводил его усталым вздохом. Над покоем вечным и подноготным полыхал втертый в небо сияющий гонг.

С норовом мотоцикл сорвался с места и выехал на дорогу. Разогретая солнцем пыль, казалось, становилась пыльцой, не торопясь оседать и оставаясь не оплодотворенной колеей туманного ручья клубящегося над проселочной дорогой.

Астрел с Аквитином взяли бутылку, тарелку с сыром и отправились к длинной как веретено перевернутой лодке. От ее бортов пахло смолой и речными снастями. Они уселись на круглый опрокинутый бок и повисли в паузе, грея десна мелкими глотками. Двое, следя как бы извне за поступательным ходом вещей наблюдали как ясным железом колышется вода в реке.

Смысл был точнее слов, важнее умения дышать, искренней тишины. После такого молчания нельзя было заговорить о пустяках.

Подчеркнуто почтительный Астрел Сатерлан словно забыл об объединяющей их дружбе, когда обратился к святому отцу:

— Не микроб я, который угадал в сильную жизненную среду и радуется этому. Вчера я ответил себе на вопрос зачем я живу как таковой. А сегодня я уязвлен, исповедавшись в помыслах. Делиться с другими тем что умеешь сам, разве не в этом смысл человеческого существования?

Аскетичное лицо отца Аквитина сделалось суровым:

— Вера не живет без сомнений. Как закон не врыт в землю подобно забору. Уравновешивать все и всегда — вот в чем секрет праведной жизни. Бессмыслица не воспроизводима, потому что ничего не имеет права быть просто так. Ради пустоты нет смысла маяться муками сомнений. Не за ради чего незачем оберегать любовь и все производные от нее чувства. Проявление свойств само по себе неотторжимо от порой не обозначаемого, но назначенного смысла. Во всем найдется свой резон устанавливающий гармонию надежд. Мы неустанно ткем узор хвалы Господу. И с каждым прожитым во славу Господа годом, узор становится все богаче и сложнее. — Не подбирая слов и не страшась себя открывать Аквитин был легок в суждениях:- Я тоже искал правду. И поверь, в мои годы я распознаю ее с первого же взгляда. Любая вера стремится не к поклонению а к познанию, пониманию Бога. И нуждается в мужестве чтобы вместить вселенную и находящийся в движении пронизанный связями мир. Бесчисленные сообщества. И у меня замирает дыхание. Эта картина куда величественнее дара одной маленькой планеты. — он похлопал Астрела по плечу и морщинки расползлись по лицу его преподобия, словно трещинки от лобового попадания улыбки.

Астрел как-то странно себя ощущал. Его разум чах без принципиально новых идей и необъяснимых явлений. Вот и сейчас, почувствовав себя на одной волне с Аквитином, он вновь обдумывал кажущуюся ему весьма резонной идею. Хомодермик глотнул воздух и заговорил с его преподобием, решив поделиться этой мыслью со святым отцом:

— Возможно, где-то в миллиардах галактик обитает схожая во всем, до мельчайших деталей, почти такая же как мы цивилизация людей, которую Божий промысел не наделил ни чудом Бого вспоможения, ни способностями провидцев. Но одарил их чем-то большим, дав нечто такое, что позволяет им опираться на собственные силы. Чистый разум надеющийся на самого себя.

Это было настолько абсурдно представить не то что произнести Астрелу, что отец Аквитин именно по этой причине поддался искушению поддержать скользкую тему. Лицо Аквитина отражало спокойное внимание. Но в ущипе его морщин в манере сокращать, щурить глаза что-то поменялось:

— Разное состояние бытия разума. Бред конечно. Таких и быть не может. Бог есть часть всего. Каждой цивилизации Господь дарует умение от бесконечных чудес своих. И только тебя он наказал глупыми идеями, — а сам смотрел серьезно, словно просчитывая риски складывающегося разговора.

Астрел пребывал в минуте трогательной наивности:

— Спасибо, святой отец. Но берегись, я только начал, — шаля пригрозил он:- Если все же представить что он существует. Мир в котором всего по чуть-чуть, некий банк человеческих способностей и типажей, форм и способов проживания человеческой жизни: доморощенные экстрасенсы, целители и хироманты, идейные борцы и пророки, виртуозные музыканты и агностики точных формул, шарлатаны и религиозные фанатики, праздные и трудяги, вещуны и кликуши, каратели и пацифисты, маньяки и божьи люди, забывшие о семьях путешественники и храмовые попрошайки, люди искусства и солдаты удачи, нытики и политики. — Если бы совершенно ясный, в холодном спокойствии взгляд пресекла мимолетная усмешка, разговора бы не вышло. Но этого не произошло. — Есть миры удобно вращающиеся вокруг Божественного ядра. А есть разнесенные на дальние орбиты в тень собственных проблем. Куда Бог наведывается как воскресный папа. Назначенное обязательное чудо вселяет в нас уверенность в правильности выбранного нами образа жизни. А они обходятся так. Понимаешь? И можно долго рассуждать об их недостаточной набожности или греховности. Рвение с которым мы заботимся о собственном престиже и благополучии озарено десницей Господа указующего нам путь. А они бредут в потемках, истово сжимая распятие и давно научившись полагаться больше на собственные силы чем на указующую руку Создателя. И ни в коем случае не допуская чтобы вера переродилась в миф. Меня обезоружила и поразила мысль основанная на долготерпении и несокрушимости их веры, нежели та, на которую способны мы. Не обретая таинства, они не растеряли интереса к тайне богоявления. И чья же вера сильнее по твоему?

Разговор из банального и шутейного незаметно для Астрела, фантазия которого разыгралась не на шутку, стал интересен самому Аквитину. В уголках губ и глаз собрались маленькие напряженные морщинки, прежде чем он произнес на что-то решившись:

— В главах не вошедших в Книгу-книг и названых «Свитком прописанных тайн» сказано что есть планета не из числа любимчиков, — его глаза в мягких мешочках век сделались печальными как маслины:- Мир в котором не хочется жить, но хочется верить что он существует. Как должно быть там не просто. Они талантливы своими ошибками и невероятными выводами не имеющими никакого отношения к причине их неудач. Без мелочной опеки высшей силы. Сильнейшая, непоколебимая сторона религии осознание того, что самые великие и мудрые мысли ниспосланы тебе Господом нашим. Мы очень приблизительно представляем себе устройство этого мира. Возможно проблема Всевышнего в том, что он влюблен не во всех своих созданий. Но я тебе этого не говорил.

Они чокнулись. Выпили. Закусили.

Под конец Астрел даже перестал подавать реплики, все острее ощущая исповедальность этого разговора.

— Схватка за благосклонность Создателя происходит без их участия. Ведь вера дарована нам не затем чтобы заполнять пробелы в знаниях, а для того, чтобы мерить градус теплоты души взращенного человечества. Назначение каждого многообразия стремится к идеалу в своем виде. И в этом смысле ни одной цивилизации статус неизвестен, неизмерим и не упреждаем. Если люди перестанут совершать благородные, человеко обязывающие поступки то Господь отвернется от нас. Ибо пока мы люди в делах своих мы есть дети его. Любимые и не очень. И под опекой его. Обесчеловеченный мир лишен для Господа интереса. Возможно это наше генетическое кредо. Быть может великое попрошайничество ставшее частью нашей религиозной догмы лишь удаляет нас от Творца? Чем дальше от Бога… в этом смысле, естественно, дальше, тем выше жизнестойкость. Тем выше порог живучести с опорой на собственные силы. Неразочаровываемость по причинам пожизненного характера борьбы за выживание. Неугасимый огонь самоосознания вида, который сам готов создавать миры и очеловечивать их исходя из опыта самостоятельных побед.

— Самостоятельных ли? — не удержался Астрел, параллельно думая в этот момент о последней фразе Самородова.

Его преподобие со вздохом прикрыл тяжелые веки:

— Все та же ханжеская всеохватность веры. И это говорю тебе я. Уму непостижимо, — морщинки стягивались в осмысленную твердую улыбку:- А на чьих ошибках учится сам Господь? Возможно на их.

Горькое блаженство собственных ошибок, чем рабское везение от играющего в поддавки Бога. В восходящем потоке само значимости, не ложась в дрейф Божественной воли. Вызов через бой, справедливость через мотивацию уязвимости. И грандиозность мудрости в осознании перспектив всего непознанного.

Люциферия усложнения. В этом усложнении и есть вызревание моральных оценок общества. Прививка от сытого бешенства раскормившегося на чудесах потомства.

Мы состоим из помеси, колобродящей браги всех тех кто жил до нас и умудрялся быть счастлив. Отдавая в блуде и любви семя по краям и кралям. Пигментируя родственными связями шуршание юбок чужих сеновалов и мягких перин с казистыми кружевами. Эхо предков ударяющее в бубен новой жизни и рождающее вдохновленный голос крови, способный размыть монолит принципов на волокна недоумений. И содрогнуться в нелепой мудрости своей: «Быть того не может!»

Рапирные оруши размашистыми взмахами крыльев месили небо. И кто-то, время от времени, с криком, сложив серебрящееся оперение, обрушивался с высоты, в нырке за метнувшейся рыбой и поднимая толщу воды на дыбы.

Фракена вертелась как карусель. Пригибая травинки с полчищами вцепившихся в них громогласных стрекунов. Каждым плавным рывком заставляя ощущать как спину подпирает вечность.