Сталь от крови пьяна

Глава 23

Сколько ненависти может вынести человеческое сердце?

Кристина горько усмехалась тому, что лишь в шестнадцать лет задумалась об этом.

Она ненавидела покойного сквайра Освальда, хотя буквально пару лун назад едва ли не боготворила. Но теперь ненавидела — за всё то, что он сделал и сказал. За то, что за мгновение до смерти от занёс над испуганной Кристиной свою трость, желая её ударить. Но, тем не менее, она поехала на его похороны. На ожидаемый вопрос капитана Фостера — зачем? — она лишь усмехнулась.

— Все знали господина Гленна как моего учителя и наставника, как доверенное лицо моего отца… Моё отсутствие на его похоронах вызовет вопросы, — пожала плечами Кристина. — Кто-то может подумать, что что-то не так… Например, что я причастна к его смерти, — добавила она тихо и как бы невзначай.

Потому что капитан Фостер продолжал смотреть на неё как-то заговорщически, будто и вправду был уверен, что это Кристина убила Освальда.

И она решила поддержать эту игру. У неё не было сил на оправдания и объяснения, да и вспоминать тот жуткий день не хотелось. И в то же время Кристину безумно огорчало, что смерть Освальда будто возвела стену между ней и капитаном Фостером. Их доверительные, тёплые отношения дали трещину, они всё реже разговаривали даже на бытовые темы и попросту избегали друг друга. У этого отдаления была и другая причина: Кристина начала задумываться, что Реджинальд так же, как и Гленн, мог манипулировать ей, делать из её покорную куклу, не способную и шага ступить без его совета. Они постоянно ссорились, перетягивая Кристину каждый на свою сторону, но не ради её блага, а ради собственной выгоды. Реджинальд видел, что со сквайром Освальдом она более близка, чем с ним, что он начинает терять возможность управлять ей…

Это объясняло и то, зачем капитан без приказа леди Коллинз обыскал кабинет Освальда. Случай с письмом был ему только на руку, и кто сказал, что он и до этого не ждал повода избавиться от соперника?

Конечно, Кристина не могла быть твёрдо в этом уверена, а Фостера она не расспрашивала — да и вряд ли он сказал бы ей правду. Поэтому она просто отстранялась от человека, которому некогда безгранично доверяла. Позволяла себе разговоры лишь по делу, а на неформальные вопросы отвечала односложно, всячески проявляя свою незаинтересованность.

Реджинальд, разумеется, сопроводил Кристину в поместье Освальдов, но это входило в его обязанности и уж точно не могло свидетельствовать о возвращении доверия. Ну хотя бы лорда Джеймса он убивать не собирался… Впрочем, кто знает?

Господи, поскорее бы отец вернулся… Если бы он был дома, никто бы не посмел так с ней обращаться.

Та поездка стала для Кристины последним посещением материнского дома. Она и раньше бывала там не особенно часто: когда леди Лилиан была жива, она почти не ездила в отцовское поместье и не возила туда дочь — не любила там находиться, отдавая предпочтение Эори. А после её смерти Кристина была там всего пару раз; потом господин Гленн переехал в Эори, став советником отца и её учителем, и нужда в поездках в Освальд отпала окончательно.

И вот ей всё-таки пришлось съездить туда вновь. Неожиданно для себя она встретилась там с юным графом Келли Ореллом — тем самым, что сватался к ней несколько лун назад (Господи, как давно это было!). Кристина, подавленная и уставшая, не сразу догадалась, зачем этот юноша приехал в Освальд — он представлял своего отца и должен был вернуть принадлежавшие теперь уже окончательно вымершим Освальдом земли в свой домен, чтобы потом, возможно, подарить их кому-нибудь ещё взамен на верность и службу.

Слава Богу, предложений руки и сердца от него больше не поступало.

Похоронив сквайра Освальда и отдав дань уважения своему учителю, каким бы он в итоге ни оказался, она вернулась домой — и там уже на неё нахлынула ненависть к самой себе. Сестра Эстер водила Кристину на мессы и ругала её дрянные вышивки, капитан Фостер наблюдал за её попытками отколошматить соломенное чучело, кот тёрся об её ноги и оставлял клочки шерсти на чулках и платьях, но никто из них не знал, что творилось у неё внутри.

Кристина ненавидела сестру Эстер за то, что та ругала лишь увлечение Освальда магией и при этом не пыталась обличить его гнилую натуру. Кристина ненавидела капитана Фостера за то, что он всё-таки убедил её в порочных намерениях Гленна, за то, что открыл ей глаза и сильно изменил её жизнь. И по-прежнему Кристина ненавидела себя за то, что сама не догадалась изначально.

Единственным, кого она не ненавидела, был кот.

Кажется, он, в отличие от людей, всё-таки понимал, что она чувствовала. Когда Кристина, отдыхая от дел, полулежала в кресле или сидела на полу, он приходил к ней и ластился о её ноги, вылизывал её пальцы, а она монотонно поглаживала его, и он урчал. Кот, будто разумное, здравомыслящее существо, пытался её успокоить, и лишь ему Кристина отвечала слабыми улыбками.

Она ждала, когда вернётся отец. Ей казалось, что только тогда её жизнь наладится и пойдёт своим чередом. Лгать отцу Кристина не собиралась, но и раскрывать всех подробностей не хотела. Сквайр Освальд умер, и всего его планы и мечты легли в могилу вслед за ним. Поэтому Кристина попросила капитана Фостера не говорить лорду Джеймсу о том, что его единственной любимой дочери пытался навредить человек, которому тот доверял. Сердечный приступ мог произойти по любой причине, в конце концов.

Она бы и сама с радостью забыла о случившемся, убедила бы себя в том, что у пресловутого сердечного приступа была иная причина — или вообще не было никакой причины… Но пока не получалось. Может, пройдут годы, прежде чем она наконец-то забудет всё, что произошло с ней и господином Гленном, и поверит в собственную ложь.

Кристина надеялась, что её самоненависть рассеется с появлением отца. А пока всю свою ненависть, в сердце направленную на себя, на сквайра Освальда, на капитана Фостера и сестру Эстер, она выплёскивала на тренировочном дворе. Монахиня журила её за то, что вышивке и благочестию Кристина предпочитала размахивания мечом с утра до вечера, но ей было плевать на эти упрёки. Она яростно и безудержно била соломенное чучело и один раз даже сломала меч.

Куски ткани и крошечные соломинки взвились в воздух и медленно осели на мостовую.

— Мне надоела эта ерунда! — вскричала Кристина, не поворачиваясь лицом к стоящему позади Реджинальду. — Я хочу сражаться с настоящими людьми по рыцарским правилам, а не…

— Вряд ли в битве кто-то будет соблюдать рыцарские правила. — В голосе капитана Фостера слышались угрюмость и едкость — раньше такого не было… — Уж поверьте, миледи, когда вокруг царит ад и пляшет смерть, человек забывает, что вокруг него, особенно на стороне врага, сражаются такие же живые люди. Он бьёт, рубит и колет так, будто это — набитая соломой тряпка, не более.

Однако на следующий день капитан Фостер назначил двух молодых гвардейцев, которые сошлись с Кристиной в учебном поединке. Одному из них было всего восемнадцать, другому — двадцать, однако его она смогла победить, а вот с первым вышла трудность. Он был силён и высок — и явно представлял на месте Кристины соломенное чучело, несмотря на то, что сражался с собственной леди, госпожой и хозяйкой. Они дрались со щитами — и щит Кристины треснул после второго удара. Она попробовала ударить противника по левой руке, чтобы тот ослабил защиту и хоть немного опустил щит, но гвардеец отбил её удар, пригнулся от ещё одного — и после недолгой, но крайне яростной атаки Кристине пришлось сдаться. Зато старший был осторожен и увёртлив, правда, не очень внимателен — это его и подвело. Кристина быстро нанесла ему пару ударов по плечу, затем, резко нагнувшись, — по колену; отпрыгнув назад, спасла себя от крепкого удара в голову и, выбросив руку, кольнула гвардейца в защищённую бригантиной грудь.

Конечно, до Альберты им было далеко: та, несмотря на высокую, крупную фигуру, чёткие удары и напористую силу, казалась очень красивой в боевом задоре. Красивой, благородной и гордой — в отличие от сегодняшних противников Кристины. Но всё-таки тот поединок немного улучшил её настроение.

А вечером ей принесли письмо.

Кристина узнала печать отца — и снова улыбнулась, слабо, но искренне. Руки чуть задрожали, она с трудом дошла до своей спальни, рухнула в кресло и, взяв на колени кота, осторожно распечатала свиток.

«Милая дочка!

Рад сообщить, что я по-прежнему жив, хоть и не очень здоров — временами шалит сердце и раны дают о себе знать. Но тебе не стоит беспокоиться, всё это совершенно несерьёзно и оправдано приближающейся старостью. Лучше жди моего скорейшего возвращения: наш милостивый Альвар и фарелльский король наконец-то заключили мир. Остались сущие формальности — подписать документы и, конечно, провести торжественный пир… Не хочешь ли ты приехать на Королевский остров отпраздновать нашу победу, милая? Буду рад увидеть тебя, да и, возможно, ты сможешь привлечь внимание кого-нибудь из моих вассалов или людей лорда Штейнберга, которые были бы не прочь попытаться добиться твоего расположения.

Если же нет, то я не стану тебя заставлять. Я вернусь не раньше, чем через месяц-полтора, — но я вернусь. Теперь уже точно.

Надеюсь, у тебя всё в порядке и ты чувствуешь себя хорошо. Очень скучаю и жду скорой встречи.

Твой любящий отец».

Кристина разрыдалась.

Все радостные новости отца затмила одна — у него «шалит сердце». И он может закончить так же, как сквайр Освальд… Она до сих пор не могла забыть момент его смерти, он до ужаса пугал её и иногда являлся в безумно похожих на явь снах… Кристина подумала, что после возвращения лорда Джеймса с войны она обязана будет заботиться о нём изо всех сил и сделает всё, чтобы отсрочить страшный исход его недуга.

Его идея с поездкой на Королевский остров Кристине не понравилась. Конечно, она была бы рада увидеть отца как можно скорее, но ей претила необходимость находиться в королевском замке… в окружении мужчин, которые не прочь жениться на ней из-за её наследства… Взгляды, разговоры, натянутые улыбки… Кристина поморщилась. Чтобы не переживать эти неприятные моменты, она готова была отложить долгожданную встречу с отцом и потерпеть ещё немного. В конце концов, месяц — не такой большой срок. Она и так ждала его почти год.

Кот недоуменно замяукал, а Кристина, вытирая слёзы, погладила его по серой пушистой спине, поставила на пол и откинулась на спинку кресла, прижимая к груди отцовское письмо.

Война окончена, отец жив и скоро вернётся… Всё это постепенно затмевало её отвратительное настроение и уничтожало разъедающую душу самоненависть. Как Кристина и мечтала, всё возвращалось на круги своя. В королевстве воцарялся мир, а в её душе — покой.

***

Хельмуту ужасно хотелось домой, но он не мог не посетить пир на Королевском острове — тем более, Генрих его попросил. Да и отказываться от почестей, скромничать и прибедняться было не в его духе. С собой в поход нарядной одежды Хельмут не брал, поэтому ему в короткий срок сшили обновки: особенно ему понравился оранжево-золотистый жилет и шёлковая белоснежная рубашка со струящимися рюшками на воротнике. Генрих, увидев это, не смог скрыть недоумения.

— Где хоть что-то фиолетовое? — поинтересовался он, складывая руки на груди.

Хельмут лишь пожал плечами. Несмотря на отсутствие в новом наряде любимого цвета, его всё устраивало. Да и неважно это — главное, что он уже совсем скоро вернётся домой.

Пир длился весь день, до позднего вечера, и это был крайне насыщенный день.

Хельмут впервые в жизни оказался на Королевском острове — в официальной столице Драффарии и постоянной резиденции драффарийского короля. Именно отсюда его величество правил страной — но лишь формально, тогда как фактически больше власти имели именно лорды. Хельмут с самого детства, ещё когда учителя объясняли ему государственное устройство королевства, задумывался, чем же занимается король в таком случае, — и пришёл к выводу, что он является в первую очередь символом, символом единого государства, а не трёх разрозненных земель.

И именно поэтому сейчас короля чествовали по-особому, будто он один сделал для победы над Фареллом больше, чем все остальные — лорды, дворяне, рыцари и простые солдаты вместе взятые. Когда он вошёл в зал вместе с королевой, Хельмуту показалось, что стены вот-вот рухнут — такими были адресованные Альвару овации. Тот делал вид, что скромничает, хотя его осанка, походка и улыбка давали понять, что такое внимание его вполне устраивает. Да и одежда государя неплохо выделяла: расшитый золотом белый камзол с объёмными рукавами, сверху — традиционная горностаевая мантия; на высоких начищенных сапогах — шпоры, на тёмных кудрях — изящная золотая корона… Альвар не был особо красивым мужчиной, но Хельмут признал: величия ему не занимать.

Королева, её величество Альжбета, была лет на пять-семь младшего своего супруга и держалась куда скромнее. Она приехала из-за моря, из королевства, с которым Драффария только недавно начала устанавливать связь и заключать союзы — и брак Альвара и Альжбеты должен был скрепить этот союз, стать фундаментом для будущих отношений двух разделённых морем государств. На своей родине Альжбета, как говорили, была принцессой, поэтому считалось, что Альвар не прогадал и никак не принизил себя и свой род таким браком.

Сдержанное поведение королевы не очень вязалось с её прекрасной величественной внешностью: светлые, отливающие серебром волосы, убранные в простую, но красивую причёску; шёлковое белое платье из струящегося шёлка с голубыми вставками на подоле и широких рукавах; корона с алмазами, блестящими в свете заглянувших в зал солнечных лучей, гармонирующее с ней тяжёлое ожерелье, золотые кольца и браслеты на руках… Альжбета напоминала неземное, воздушное создание, но тяжесть венца и горностаевой мантии для неё была явно почти непосильной.

Королева, поговаривали, до сих пор не очень хорошо знала драффарийский и не имела никакого влияния при дворе: если король хоть иногда принимал важные для страны решения, то его супруга не решала ничего. Она была нужна, как уже говорилось, чтобы скрепить союз между королевствами и стать матерью наследника, и если первое у неё, видимо, получилось, то со вторым явно возникли трудности — детей у королевской пары не было, и первым в очереди на наследство стоял младший брат короля, двадцативосьмилетний Фернанд.

Альжбета скромно улыбалась, пряча взгляд, но по её лицу и манере держаться можно было понять, что она чувствует себя неуютно: уголки её розовых губ то и дело подрагивали, она часто-часто моргала, будто пыталась избавиться от слёз. Левой рукой Альжбета сжала край своего белоснежного платья, а вот правая безвольно лежала в ладони Альвара, и пальцы королевы не сжимали его ладонь.

Вслед за ней в зал впорхнула стайка фрейлин — в основном это были совсем молодые женщины, драффарийские дворянки разной степени знатности и несколько незнакомых Хельмуту девушек: он рассудил, что они приехали с королевой из-за моря. Как-то Генрих рассказал ему, что его мать тоже приглашали стать фрейлиной королевы, но не этой, а предыдущей — жены почившего короля Фернанда Первого. Но леди Виктория отказалась. На её плечах лежал весь Бьёльн, она управляла им вместо пьяницы-мужа и уж точно не могла позволить себе переезд на Королевский остров.

Громкая, торжественная, весёлая музыка играла непрестанно и замолкла лишь на несколько минут, когда король, держа золотой кубок, произнёс речь, прославляющую победителей. Хельмут слушал и закатывал глаза — Генрих это заметил и недовольно покачал головой.

— Мы должны помнить подвиг тех, кто погиб во имя нашей свободы, — говорил, понизив голос, Альвар. — Мы должны быть благодарны тем, кто выжил и подарил нам победу.

Тут же Хельмут вспомнил Вильхельма: он тоже сейчас мог бы сидеть здесь, нарядный и счастливый, пить вино и праздновать победу… Возможно, Хельга бы приехала сюда ради него: за несколько дней до пира Хельмут написал ей, предложил приехать, но она отказалась. А вот своему жениху она бы наверняка вняла…

Да нет, Вильхельм же был предателем. Если бы он остался жив, то этого пира бы сейчас, возможно, не было. И их всех — Хельмута, Генриха, лорда Джеймса, сияющего герцога Эрлиха, угрюмого, сидящего на самом краю стола Адриана — здесь бы не было. Но Вильхельм погиб, война закончилась, предательство оказалось предотвращено…

Тогда же Хельмут вспомнил Кассию. Вот кого следовало вспомнить первым делом при словах Альвара о погибших героях. Она действительно пожертвовала собой ради мира и победы, стала жертвой и мученицей. Вот кому действительно Хельмут был благодарен за всё, что она сделала для него одного и для всего королевства.

Он невольно бросил ещё один взгляд на Адриана — тот не слушал и пил бокал за бокалом, особенно после того, как король упомянул павших. Молодой барон Кархаусен явно не хотел здесь присутствовать, но почему-то всё-таки приехал… Возможно, его уговорил герцог Эрлих, или Адриану просто не хотелось возвращаться домой, в опустевший без сестры замок, и жить дальше так, будто ничего не случилось… Хельмут не знал, почему, но он так сострадал этому несчастному молодому человеку, что слёзы наворачивались.

— Ты как? — негромко окликнул его Генрих и вдруг положил руку ему на плечо — уже так привычно и повседневно… — Всё хорошо?

— Да, я… — Хельмут вздохнул, не глядя ему в глаза, и покрутил в пальцах пустой серебряный кубок с изящным узором. — Просто вспомнил кое-что. И думаю, как мне смотреть в глаза сестре.

— Ты думаешь, она будет обвинять тебя? — Генрих сделал паузу и отпил глоток вина. — Но за что? Ты же не вынуждал его закрывать тебя собой…

— Да не закрывал он меня собой! — Хельмут понял, что едва не проболтался и что произнёс эти слова, пожалуй, слишком громко. — Это была случайная стрела, а Уилл просто, как назло, оказался рядом. Он не рвался меня спасать, а я не рвался прятаться за ним. Кто вообще тебе сказал?..

— Ладно, ладно, я понял, — примирительно кивнул Генрих. — Давай не будем о печальном. Мы же празднуем, в конце концов. О мёртвых подумаем потом.

Хельмут бы с радостью отложил на потом все свои невесёлые мысли, но они так и лезли незнамо откуда и мешали наслаждаться пиром. Блюда сменялись одно за другим: запечённая с овощами свинина, куриные ножки с изысканными приправами и крылышки в меду, нежнейшая крольчатина, фазаны и лебеди… Хельмуту кусок в горло не лез, но он всё-таки был голоден, да и вид приготовленных на королевской кухне блюд по крайней мере не вызывал отторжения: грибные и рыбные пироги были украшены цветами из тонко скатанного теста, а яблочные — крупными вишнями и клубникой; фазанов подавали прямо в перьях, а лежащие на крупных ломтиках блестящей красной рыбы крупицы соли напоминали алмазы.

Но со временем еда ему осточертела, как и непрекращающаяся музыка и царящее вокруг веселье. Хотелось уйти, но в ближайшее время это не представлялось возможным: день только-только начал клониться к вечеру, льющийся из больших окон в зал свет тускнел, из-за чего слуги зажигали свечи в высоких подсвечниках, расставленных по всему периметру зала. Пир наверняка закончится не раньше, чем стемнеет, а так рано уходить по меньшей мере невежливо, так что придётся терпеть.

— Может, потанцуем? — позвал его Генрих, кивнув на центр зала.

Там, на мраморном серо-белом полу уже собралось несколько пар: женщины в блестящих шёлковых и бархатных платьях, придерживающие длинные подолы и шлейфы, кружились и плыли будто лебеди; мужчины в драгоценных колларах и украшенных перьями беретах источали стать и величие… Хельмут задержал взгляд на танцующих и наконец-то ощутил, как буря в его душе начинает ослабевать. Возможно, если он присоединится к ним, то сможет наконец-то успокоиться и отбросить прочь гнетущие мысли…

— Ты хочешь пригласить королеву? — усмехнулся Хельмут, заметив, что Генрих поглядывает на небольшой королевский стол.

— Ну, я думал об этом, — пожал плечами он, — но в итоге решил оставить эту сомнительную честь лорду Джеймсу. — Его голос понизился до шёпота, и Хельмут коротко рассмеялся. — Я имею в виду, мы могли бы потанцевать с тобой вдвоём. Вместе. — И Генрих с неким вызовом посмотрел Хельмуту в глаза.

Тот в изумлении приподнял бровь.

— А что, а так… так можно? — недоверчиво проговорил он.

— Нигде не сказано, что нельзя, — самым непосредственным, даже наивным тоном отозвался Генрих.

— Ну, тогда пошли.

Музыканты как раз заиграли новую мелодию: сегодня они песен почти не пели, играли музыку без слов и сейчас завели что-то довольно бодрое и быстрое.

Хельмут сжал руку Генриха ещё до того, как они спустились с помостов в центр зала. Он старался не обращать внимания на странные взгляды, сверлящие их спины, но, например, тяжёлый и не скрывающий недоумения взгляд лорда Джеймса не заметить было тяжело. Генрих тут же как-то почувствовал тревогу Хельмута и сильнее сжал его руку, приободряюще кивая.

Они, вовсе не желая вливаться в череду танцующих, задержались в стороне от них. Хельмут, проведя пальцами по чёрным кожаным вставкам на сером камзоле Генриха, положил руки ему на плечи и тут же почувствовал его ладони на собственной талии. Им удалось быстро попасть в ритм. Шаг вправо, шаг влево… Тут же руки пришлось убрать — заученные движения старого танца уже не контролировались разумом и выполнялись сами по себе. Но каждый раз, когда Хельмуту доводилось хотя бы на мгновение, хотя бы через одежду коснуться Генриха, он чувствовал невообразимое счастье.

Но танец почти не предполагал долгого соприкосновения рук, весь упор делался на ноги, и неподготовленным исполнять этот танец было довольно сложно. А для Хельмута — сложнее вдвойне, поэтому он с нетерпением ждал тех моментов, когда нужно будет быстро коснуться плеча партнёра или дотронуться до его руки.

Постепенно мелодия замедлялась: музыканты умело переводили одну песню в другую, на ходу меняя ритм и тональность, и вот после весёлой песни заиграла другая, медленная и лирическая. Тогда Хельмут просто сжал ладонь Генриха своей, а другую руку вновь положил на его плечо, едва заметно поглаживая донельзя мягкий серый бархат. После подвижного танца волосы Генриха чуть растрепались (Хельмут с трудом подавил желание пригладить одну из тёмно-русых прядей), на щеках проступил слабый румянец, а взгляд немного рассеялся, будто он не потанцевал несколько минут, а выпил пару бокалов вина. Хотя, пожалуй, от вина с Генрихом бы не случилось ничего подобного, если верить его словам, что он не умеет пьянеть.

Всё это очаровывало Хельмута и прогоняло из его души неприятные эмоции. Он напрочь забыл о блюдах на столе, о танцующих вокруг разодетых дворянах, о тяжёлом взгляде лорда Джеймса и несчастной королеве. Всё это будто растворилось в воздухе, стало прозрачным и бесплотным — и лишь они с Генрихом оставались живыми и настоящими посреди эфемерного мира.

Но один болезненный вопрос, внезапно возникший в голове Хельмута, заставил его вернуться в мир настоящий.

— Слушай, я тут подумал… Мы скоро разъедемся, — начал он издалека. Генрих, явно задумавшийся о чём-то, нервно и быстро моргнул пару раз, словно пытаясь прогнать наваждение, и вперил в Хельмута вопросительный взгляд. — Ну, и не то чтобы мы с тобой окажемся далеко друг от друга, — продолжил тот спокойно, — но всё же… всё же не так близко, как последний год, да?

Генрих кивнул, видимо, не особо понимая, к чему он клонит.

— И мы всё это время с тобой… — Хельмут, кажется, покраснел — и сам из-за этого крайне удивился. — Мы многое делали, между нами что-то было…

— И есть, — прервал его Генрих странно серьёзным голосом.

— Есть, — кивнул Хельмут, сильнее сжимая его плечо. — Но… что будет дальше? Какое у нас будущее?

Музыка зазвучала громче, не теряя при этом своей печальной лиричности, но он не решался повышать голос, боясь, что его услышит кто-то посторонний. А Генрих без сомнения и так услышит всё, что надо.

— Ты задумался об этом только что? — невесело усмехнулся он и резко притянул Хельмута к себе, будто назло и вопреки всему, что их окружало. — Я думаю об этом с тех пор, как впервые поцеловал тебя. И я не знаю, что нас ждёт, правда.

Хельмут лишь вздохнул. Он ожидал, что его старший друг, как всегда, знает лучше, что делать. Что он уже давно что-нибудь придумал и сейчас готов озвучить выход из положения, дать совет… Но Генрих тоже понятия не имел, как быть. Это казалось странным и даже в какой-то мере пугало, и Хельмут ещё сильнее прижался к нему, лишь бы избавиться от этого страха.

— Пожалуй, нет выхода, который устроил бы… всех, — выговорил Генрих с каким-то трудом, словно язык его не слушался. — Но ведь мы можем вернуть то, что было раньше, не находишь?

Хельмут лишь молча кивнул. Да, они могут остаться друзьями. Сделать вид, что ничего не было — ни поцелуев, ни ласк, ни того признания в полубреду (несмотря ни на что, полностью искреннего), ни взаимной заботы, такой, какую друзья обычно не проявляют, ни страсти, ни нежности… Как бы повернуть время вспять, вернуться на год назад и начать всё сначала, но только без этого всего…

И нет, ничего страшного, унизительного или расстраивающего Хельмут в этом возврате к дружбе не видел. Но почему даже измена невесты, нанёсшая сильный удар по самолюбию Хельмута, не вызвала в нём такую волну отторжения, как осознание того, что всё, что он пережил с Генрихом, осталось навсегда в прошлом?

Он резко убрал руку с его плеча.

— Я… я хочу выпить, — выпалил он и направился к столам, не дожидаясь окончания мелодии.

— Ты же не пьёшь. — Генрих догнал его, и в его голосе зазвучало недоумение — и явно не только из-за того, что Хельмуту вдруг захотелось вина.

Он не ответил.

Обижаться на Генриха было бессмысленно: он ведь не сказал чего-то категоричного, не бросил его… Но он, как и Хельмут, наверняка понимал, что им больше нет смысла при каждой встрече, которые в последующие годы будут редкими и короткими, прыгать в постель и осыпать друг друга поцелуями. Нет, это, конечно, можно, но тогда разлуки будут попросту мучительными. К тому же Хельмуту рано или поздно придётся снова найти невесту: можно было бы и Хельгу сделать наследницей, но собственный ребёнок, а лучше — два или три, гораздо надёжнее…

И чем он окажется лучше госпожи Агаты, если втайне от жены будет ходить налево, да не к кому-нибудь, а к лучшему другу и сюзерену? Одно дело — вопреки церковным правилам не хранить целомудрие до брака, и совсем другое — изменять супруге… Тут же Хельмут вспомнил, что всё-таки косвенно был замешан в чём-то подобном: герцогиня Эрика ведь являлась замужней женщиной и всё равно оказалась в его постели… Правда, инициативу проявила всё же она, однако сейчас, спустя год после их последней встречи, Хельмут понял, какой мерзкой ошибкой это было.

Он рухнул за стол и осушил кубок в несколько резких глотков, ухитрившись не поперхнуться. Генрих не спеша прошёл вслед за ним и сел рядом, но никак, кроме жалостливого взгляда, на поведение Хельмута не отреагировал. Ему самому было больно осознавать, что всё кончено, но, наверное, в нём тоже теплилась надежда, что всё не так безвыходно, как кажется…

Хельмут ухватился за эту надежду в жалкой попытке утешить себя и невольно опустил руку под стол, кладя её на колено Генриха, — по привычке, как они оба делали уже сотни раз, на военных советах или трапезах в отвоёванных нолдийских крепостях, уверенные, что этого никто не увидит, но в то же время опасающиеся оказаться замеченными — в этом было своё очарование.

И почувствовал, как Генрих накрыл его пальцы своей чуть дрожащей ладонью.

***

Рассветные лучи, проникая сквозь стёкла стрельчатых окон, сталкивались с высокими стенами и гранитным полом, разбивались вдребезги и принимались плясать по коридору сотнями солнечных зайчиков и бликов. Весеннее утро было прохладным, и эта прохлада по-хозяйски гуляла по королевскому замку, заглядывая даже в самые дальние уголки и укромные каморки.

Генриху не спалось, будто выпитое вчера вино, ожидаемо не ударив в голову, сделало то, за что его так любили многие, — наградило приливом сил, приподнятым настроением и напрочь лишило покоя. Он проворочался всю ночь, а на рассвете встал, набросил халат поверх нижнего белья и вышел из комнаты.

Дело было не только в вине, но и во вчерашнем объяснении с Хельмутом. Генрих, противореча самому себе и своим жизненным убеждениям и опыту, сначала сказал, а потом подумал — и, кажется, сильно его задел. Хотя потом, в оставшееся время пира, они вели себя как обычно (обычно для них, а не для общества, конечно) и в конце концов очень мило пожелали друг другу спокойной ночи. Только вот пожелание Хельмута в итоге не сбылось — эта ночь была для Генриха крайне беспокойной. Даже перед битвами он спал долго и крепко, тогда как многие его знакомые признавались, что не могли сомкнуть глаз от волнения. Но сегодня…

Иногда Генрих думал, как было бы здорово, если бы Хельмут вдруг, забыв обо всём сказанном, пришёл к нему этой ночью… Потом ему самому захотелось навестить его, но он, если честно, даже не знал, в какой комнате жил его друг, а искать его по всему королевскому замку было бы бессмысленно и нелепо. Так что и мечтать об этом не надо.

Он старался идти тихо: расстояние от его комнаты до ближайшего окна было небольшим, но и за время его преодоления можно было нашуметь и кого-нибудь разбудить. Впрочем, его шаги были почти полностью бесшумными благодаря мягким подошвам домашних туфель.

Генрих подошёл к окну и обнаружил, что ставни были чуть приоткрыты — поэтому утренний холодок залетал внутрь и заставлял кожу покрываться мурашками. Он запахнул халат (как назло, забыл от него пояс) и прикрыл глаза, подставляя лицо свежему лёгкому ветерку и прислушиваясь.

Город, окружавший королевский замок, уже просыпался. Это была формальная столица Драффарии, Цвенген, она занимала почти всю территорию Королевского острова, а её улицы расходились от высокого, грубоватого на вид замка, как лучи от солнца. Здесь жил разнообразный народ, от ремесленников до дворян, однако эта территория всё же была заселена не столь плотно, как, например, Нижний город у Эори.

Генрих засмотрелся на плывущие по небу тонкие облака, на розовый, постепенно бледнеющий рассвет, на птиц, распевающих свои песни на одном из деревьев королевского сада; весна уже почти полностью вступила в свои права, на деревьях появлялись первые крошечные листочки, трава тоже упрямо зеленела, сбрасывая с себя серость и тление. Всё в природе говорило о том, что скоро вокруг станет теплее и светлее… И мир людей вторил этому обновлению: закончилась война, мужчины (да и некоторые женщины тоже) возвращались в семьи, больше никто никого не убивал — пожар войны затух, и хотелось верить, что это пламя больше никто не раздует.

— Доброе утро.

Генрих вздрогнул и обернулся, чувствуя, как спадает с души и растворяется в воздухе всё очарование, навеянное свежим утром.

Неслышно сзади подошёл лорд Джеймс — в отличие от Генриха, полностью одетый: белая с серебристой вышивкой на груди рубашка, серый камзол нараспашку, заправленные в коричневые сапоги чёрные штаны. На кожаном ремне с заклёпками висели ножны с небольшим мечом. Лорд Джеймс, кажется, уже собирался уезжать домой. Хотя король пообещал, что празднества в честь победы будут длиться по меньшей мере седмицу, лорд Коллинз предпочёл перетерпеть всего один день.

— Доброе… — Генрих кивнул и плотнее запахнул халат — представать перед старым наставником в одном только нижнем белье было крайне неприлично и неловко. Но одеться в комнате ему и в голову не пришло — он не ожидал, что встретит кого-то в коридоре замка в такую рань. — Вы уже уезжаете?

— К сожалению… или к счастью, — улыбнулся лорд Джеймс, кладя ладонь на рукоять меча. — Дочь меня дожидается, да и все эти пиршества не приносят мне удовольствия, если честно.

— Мне тоже, — отозвался Генрих после короткой паузы и поймал себя на том, что постоянно норовил спрятать взгляд. Не дай Бог, он ещё и покраснел… Но лорд Джеймс, кажется, смотрел на него без укоризны или недоумения, так же, как и всегда — покровительственно, мягко, спокойно. — Вроде бы это всё так выматывает, но… Мне, как видите, вообще не спится, — зачем-то выговорил Генрих, словно пытаясь оправдаться.

— Пожалуй, оно и к лучшему. — Лорд Джеймс усмехнулся. — Иначе мы бы так и не попрощались толком — я не хотел тебя будить. Хотя… — Он на мгновение принял задумчивый вид и тут же произнёс с широкой улыбкой: — Может, поедешь со мной? Собирайся, я подожду.

Он говорил негромко и как бы не всерьёз, предлагая, а не требуя, однако слышалось, что его тон был не терпящим возражений. Генриха его слова, мягко говоря, поразили — что ему делать в Эори? Просто погостить? Но ведь лорд Джеймс наверняка понимал как правитель, что Генрих в ближайшее время обязан вернуться к себе домой, проверить, в порядке ли его земли, и всё в таком духе… Для дружеских визитов пока ещё не время.

— Я даже не знаю… — протянул Генрих растерянно, сжимая ткань халата. — Не хочется докучать вам своим обществом…

— О, ты не станешь докучать! Напротив, я буду очень рад, если ты приедешь. И моя дочь наверняка тоже.

А, так вот в чём дело! Кристине, кажется, совсем недавно исполнилось шестнадцать — девушкам такого возраста родители уже могут начинать искать женихов, чтобы ровно в восемнадцать она наверняка вышла замуж, ибо долгое засиживание «в девицах» не приветствовалось. Ещё в бытность Генриха оруженосцем и лорд Джеймс, и леди Лилиан намекали, что их дочь могла бы выйти за него, но это были лишь намёки, а он был всего лишь подростком и не относился к ним серьёзно. К тому же его родителям Коллинзы брачного союза не предлагали.

Впрочем, сейчас лорд Джеймс тоже прямо ничего не говорил, но по его улыбке, взгляду, полушутливому тону легко было догадаться, к чему он клонит.

— Какое до меня дело вашей дочери? — попытался отбиться Генрих и попятился, но отступать было некуда — он упёрся спиной в жёсткий подоконник.

— Кристина — девочка своенравная и не любит, когда ей указывают, что делать. — Глаза лорда Джеймса засветились, хоть он и убрал улыбку, явно не очень довольный сопротивлением своего бывшего оруженосца. — Но меня она обычно слушается. И если я скажу ей присмотреться к тебе — она присмотрится. — Его голос стал холоднее, жёстче, будто он уже сейчас, в эту минуту, убеждал её в необходимости выйти замуж… Тут же Кристину отчего-то стало как-то жаль.

— Я не буду жениться на вашей дочери, — после минутного молчания проговорил Генрих и, спохватившись, добавил: — Простите.

Хотя, пожалуй, этот брак был бы удачным… но он бы многое запутал. Если он, правящий лорд, женится на Кристине, будущей правящей леди, то что им делать? Объединять земли? Или каждый будет править у себя? А что получат наследники? Становиться просто консортом, отдавая Айсбург братьям, Генрих не собирался, а Кристина (да и сам лорд Джеймс тоже) явно не захочет лишаться права владеть Нолдом в полной мере, как правительница, а не всего лишь чья-то жена.

Возможно, у лорда Коллинза были какие-то мысли по разрешению этих вопросов, но он уже явно не собирался их высказывать. Улыбка его окончательно погасла — он поджал губы, то и дело покусывая верхнюю от волнения. Взгляд стал угрюмым и как будто бы разочарованным… О Боже. Только этого не хватало.

Генрих нервно пригладил волосы, не зная, что сказать, чтобы вернуть расположение старого наставника. Чувство вины впилось в душу и заставило его сделать судорожный вдох, но в голове было совершенно пусто — и слов подобрать он не смог.

— Ты не понимаешь, какую удачу упускаешь, — сказал лорд Джеймс отстранённо, видимо, ещё не теряя надежды его уговорить. И Генриху на мгновение захотелось поддаться этим уговорам, но… От этого же зависит его будущее! Его жизнь, его судьба! И он не должен позволять распоряжаться ими кому-то ещё, кроме себя, даже своему учителю, человеку, научившему его всему, что он знал, и некогда поступавшему с ним лучше, чем родной отец… — Это ведь шанс сделать наши земли сильнее и навсегда предотвратить возможность какой-либо вражды… Твоя мать не хотела, чтобы мы воевали.

— Я тоже не хочу. И мы можем в будущем избежать войн иначе, не заключая этот брак.

— И это твоя благодарность? — пустил в ход Джеймс свой последний козырь. Он окончательно разозлился и уже не пытался это скрывать, а то, как он сжал рукоять меча, попросту пугало — будто он готов был извлечь клинок из ножен и воспользоваться им по назначению…

— Вы не можете обвинять меня в неблагодарности, — покачал головой Генрих — он тоже чувствовал гнев, но старался сдерживать его, чтобы не наговорить лишнего человеку, которого, видит Бог, всё ещё очень уважал и любил. — А я, в свою очередь, не могу в качестве благодарности жениться на вашей дочери, потому что она — не вещь, у неё есть своя воля, и мой потенциальный брак с ней просто не может стать каким-то подарком вам или вроде того.

Ну вот, всё-таки не сдержался и наговорил.

Джеймс долго не отвечал, смотря то в глаза Генриху, то куда-то сквозь него — видимо, на город за окном.

Лорд Штейнберг наконец-то отпрянул от окна, понимая, что продолжать этот разговор попросту глупо. Иначе они поссорятся окончательно, а этого ему хотелось меньше всего.

— Прошу вас, не стоит вам так волноваться. — Генрих приблизился к лорду Джеймсу и с нескрываемой печалью посмотрел в его глаза. Тот сразу же отвернулся. — Вы жаловались на сердце — так что берегите себя. Хотя бы ради вашей Кристины. Пока у неё никого, кроме вас, нет. Я уверен, вы сможете найти для неё достойного супруга, достойнее, чем я, того, кто не будет пренебрегать счастьем взять её в жёны. Или ещё лучше — того, кого выберет она сама. Ещё раз простите… и пусть она тоже простит.

Он хотел напоследок коснуться его плеча, но передумал: лорд Джеймс был уже не так молод, но всё ещё способен перехватить его руку и вывернуть из сустава.

Мысль, что Генрих попросту испугался своего бывшего учителя, несколько насмешила.

Но эта невесёлая усмешка быстро сменилась разъедающим душу отчаянием — когда лорд Джеймс молча развернулся и удалился прочь.