Сталь от крови пьяна

Глава 22

После взятия крепости, как случалось и раньше, многие дворяне и рыцари перебрались за её стены. Крепость была небольшой, холодной, неуютной, однако Хельмут особо не жаловался — иного выхода не было. К тому же сейчас не до уюта: лорд Джеймс, взяв часть войска, уехал на запад прогонять остатки фарелльцев отрядов с черты границы, и Генрих попросил Хельмута помочь ему решить все вопросы с освобождённой крепостью — а их накопилось немало.

Эта крепость была вверена в руки одного из вассалов барона Клауда, сира Тоулла, и именно он пал едва ли не первой жертвой войны, когда фарелльцы ожидаемо, но в то же время внезапно и подло ударили по границе. Его жену и детей не тронули, но весь этот неполный год они существовали в постоянном страхе за свою жизнь.

В первый же день своего пребывания в крепости Хельмут познакомился с госпожой Тоулл. Это была невысокая женщина лет тридцати пяти, прятавшая волосы под чёрным покрывалом, а фигуру — в мешковатое серо-коричневое платье, скромно украшенное золотистой вышивкой и стеклянными бусинами. Было видно, что она многое пережила, но не сломалась, несмотря на гибель мужа, войну, оккупацию и многое другое… Хельмуту оставалось лишь посочувствовать ей, и он даже неожиданно для себя ощутил беспомощность от того, что больше ничего не мог для неё сделать.

Прямо как тогда, рядом с Адрианом…

Зато Генрих мог. Мог, по крайней мере, решить множество проблем, накопившихся после долгих месяцев войны.

— Благодаря госпоже Тоулл нам удалось провести удачный штурм быстро и с совсем небольшими потерями, — сдержанно улыбался Генрих, целуя женщине руку. — В ночь перед сражением она убила предводителя отряда, который оккупировал эту крепость, а солдаты без главнокомандующего явно растерялись и оказались не готовы хорошо держать удар.

— Тот мерзавец пытался изнасиловать мою дочь, — брезгливо поморщилась женщина. — Что мне ещё оставалось делать, кроме как схватить нож?

Потом она рассказала, пряча дрожь в руках, что тот фарелльский подонок и до неё самой тоже домогался, но быстро перевёл своё внимание на девочку — тринадцатилетнюю дочь госпожи Тоулл. Видимо, понял, что от взрослой женщины может получить отпор, а вот от подростка — вряд ли.

— Мы вместе с дочкой и служанками втайне от солдат вытащили труп и сбросили его в выгребную яму. — Глаза госпожи Тоулл странно блеснули. — Чудом нас никто не заметил… Иначе нам не жить. — И она, опустив взгляд, поёжилась.

Госпожа Тоулл выглядела поистине несчастной и опустошённой, но при этом, став хозяйкой (её старший сын был ещё слишком мал, чтобы полноправно вступить в отцовское наследство), она деятельно распоряжалась жизнью своего дома, стараясь, чтобы освободившие его люди ни в чём не нуждались. Было понятно, что женщина всеми силами хотела отблагодарить драффарийскую армию, хоть как-то, хоть чем-то… Но Хельмуту, например, хватило просто крыши над головой, относительного тепла и мягкой постели.

Простые же солдаты остались в лагере — только лагерь переехал чуть ближе к стенам. Он располагался к юго-западу от замка, а лагерь фарелльцев — к северу: Хельмут хорошо видел его из окна своей комнаты, и это были совершенно знакомые палатки и шатры, столбы дымков от костров и древки со знамёнами… Если не обращать внимания на гербы на этих знамёнах, не присматриваться к лицам и не вслушиваться в говор, можно было подумать, что это — всё те же драффарийцы, зашедшие на фарелльские территории. Тоже люди, тоже солдаты, воины…

Хельмут всё чаще задумывался об этом, но в то же время гнал подобные мысли прочь — ему пока ещё не хотелось понимать, что по другую сторону сражаются такие же живые люди, как и он.

Тем временем приближалось наступление нового, 1386 года. Хоть в Драффарии никогда не встречали новый год бурно и торжественно, а уж в условиях войны и подавно, но всё же все ждали какого-то обновления, какого-то чуда… Однако жестокий мир, в котором не было места чудесам, немного отрезвлял. Война ещё не окончена, фарелльские правители и полководцы пока не желали начинать мирные переговоры — а король Альвар только на них и настаивал, убеждая в письмах лордов Джеймса и Генриха сделать всё возможное, чтобы они состоялись.

Сам он пока приезжать не рисковал.

Хельмут не мог об этом думать без презрительной усмешки: всё время, что шла война, король вёл переписку со своими вассалами, но сам не приехал ни разу. Иногда он давал указания (которые, впрочем, не всегда точно исполнялись — Хельмут был осведомлён об этом, так как Генрих доверял ему некоторые королевские секреты), иногда же полностью полагался на волю и опыт своих лордов, но неужели его величество ни разу не посетила мысль, что его приезд может поддержать боевой дух солдат, да и рыцарей тоже явно вдохновит… Но Альвар не торопился, а Хельмут держал язык за зубами и даже с Генрихом не делился своими мыслями о короле.

И вот наконец настал Новый год.

За целую седмицу до конца гродиса*, первого месяца зимы и последнего месяца года, в лагере стали звучать песни — смутно знакомые, услышанные когда-то давно, много лет назад…

— Вообще это бабье дело — песнями старый год провожать да новый встречать, — переговаривались солдаты, — но теперь-то — что поделать?

Тогда же Хельмут с удивлением обнаружил, что Гвен (как и все остальные нолдийцы) тоже знала эти песни и с радостью подпевала своим бьёльнским напарницам — так суровый, жёсткий мужской хор то и дело наполнялся звонкими женскими голосами.

У шингстенцев были свои песни, отличающиеся и по мелодиям, и по словам. Шингстенцы, сохранившие языческую веру, встречали новый год раньше — не в последний день гродиса, а на зимнее солнцестояние. Точнее, когда-то у них был свой календарь, отличающийся от календаря Нолда и Бьёльна, но после объединения трёх земель в единую страну двести лет назад шингстенцы приняли календарь соседей. Однако шингстенские язычники по старой памяти встречали новый год именно в двадцать первый день гродиса, который по старому календарю был последним днём в году.

К их песням Хельмут особо не прислушивался, будучи не в силах отогнать от себя боль, вызванную мыслями о Кассии. Забыть её никак не получалось, более того — она иногда являлась Хельмуту во снах. Они не были страшными, в них не происходило ничего пугающего, но он всё равно каждый раз просыпался от нехватки воздуха и жуткой дрожи — словно покойная шингстенка звала его к себе на тот свет.

А ведь она сейчас тоже могла бы петь «отходную» Либе, богине любви и лета, и призывать в мир Мариллу, богиню зимы… А брат её в песнопениях участия не принимал: в своих богов он не верил, а Единого Бога, которого тоже славили в Новый год, пока не принял. И вообще ему наверняка было попросту не до песен.

В это время никому не приходило в голову воевать, никто не поднимал копья, не затачивал клинки, не облачался в доспехи. Фарелльцы тоже присмирели, из их лагеря тоже слышались песни — больше напоминающие нолдийские, нежели бьёльнские и шингстенские, и оттого становилось как-то странно на душе.

«Они похожи на нас больше, чем нам хочется думать», — то и дело била по разуму навязчивая мысль.

А потом Хельмут увидел невероятное.

Лагерь фарелльцев от крепости отделяло не более двухсот метров — севернее начинался небольшой и негустой еловый лесок, принадлежащий Фареллу, и именно там расположились вражеские солдаты. Их палатки и шатры хорошо было видно даже сквозь густые верхушки елей, ибо ели стояли далеко друг от друга и едва касались друг друга зелёными лапами. И то, что из леса на опушку вдруг вышел человек, фарелльский солдат, с приподнятыми в знак мира руками, не заметить было сложно.

Точнее, это сначала думалось, что он один. Следом за ним тоже показались люди — они медленно выходили из леса, и у них не было оружия в руках, на них самих не было доспехов, лишь обычная зимняя одежда: стёганки, плащи, худы, едва присыпанные мелкими снежинками.

Драффарийцы сначала насторожились. Кто-то обнажил меч, кто-то схватил копьё, и послышался звук натягиваемой тетивы… Но бросаться в бой или пускать стрелы никто не спешил. Все внимательно наблюдали за безоружными фарелльцами — те шли несмело, то и дело останавливаясь и даже слегка пятясь… Но драффарийцы постепенно опускали оружие, пряча клинки в ножны, а стрелы — в колчаны.

И в конце концов они тоже двинулись навстречу фарелльцам.

Начались рукопожатия и даже объятия, неловкие приветствия — далеко не все солдаты хорошо осознавали, что их языки очень похожи, но вскоре тут и там стали слышаться отчётливые фразы. Впрочем, разница в языках не особо мешала — кажется, в тот момент люди понимали друг друга без слов.

Хельмут смотрел на это стеклянными глазами и не знал, как следует реагировать.

Услышав сзади шаги, он с облегчением выдохнул — будто подошедший сможет ему растолковать, что происходит. Повернулся и обнаружил Генриха, который, выйдя из-за поворота в конце длинного сумрачного коридора, приближался к окну, наверное, тоже почуяв неладное.

— Ты только посмотри на это! — покачал головой Хельмут, указывая на окно. Он даже рискнул распахнуть его, чтобы лучше было слышно и без того весьма громкие разговоры солдат.

Те уже чем-то обменивались — то ли частями провизии, то ли какими-нибудь памятными украшениями, а скорее всего, и тем, и тем.

Генрих выглянул в окно, чуть поёжившись — он был одет легко, в чёрную льняную рубашку и шерстяную жилетку, отделанную кожей. В крепости хорошо топили, но сейчас в эту уютную, густую теплоту ворвался острый зимний ветер, принесший с собой колючие снежинки. Но пока ещё лёгкий снегопад и ветер не останавливал солдат обеих сторон, они продолжали общаться и, кажется, снова завели новогодние песни — каждый на свой лад, на своём языке или говоре… Зато мелодия была одна.

— Мы будем что-то с этим делать? — поинтересовался Хельмут. Лицо Генриха было непроницаемо, он никак не выдавал, что думает по поводу происходящего. Он опёрся ладонями о подоконник и ещё сильнее выглянул из окна — Хельмут невольно протянул руку, готовый хватать друга, если тот вдруг упадёт.

Солдаты внизу не обращали никакого внимания на заметивших их дворян.

Генрих вдруг резко выпрямился и захлопнул окно, так, что дрогнуло стекло. И Хельмут тоже вздрогнул.

— Надо сказать лорду Джеймсу, когда он вернётся, и мы… — Он задумался, лицо его оставалось всё таким же безэмоциональным, но во взгляде светилось что-то странное. — Мы напишем королю…

Неужели он хочет наказать своих людей за такую вольность? Но какие законы и правила запрещают в период перемирия вместе с вражескими воинами праздновать Новый год? Или это можно расценивать как предательство, перебежку, выдачу военной тайны? Хельмут ещё раз взглянул вниз и хмыкнул: вряд ли этим людям сейчас было дело до военных тайн.

— Может, он позволит нам начать переговоры без него, — продолжал Генрих, разворачиваясь на каблуках и направляясь в глубь коридора. — Мне кажется, если фарелльские солдаты осознали необходимость мира, то, может, и их король тоже скоро осознает.

А дальше всё пошло как по маслу.

Где-то ещё месяц потребовался Альвару, чтобы уговорить фарелльского короля провести мирные переговоры. Генрих по секрету рассказал Хельмуту, что лорд Джеймс был в полном восторге от произошедшего между солдатами двух армий, но королю решил об этом на всякий случай не сообщать. Он просто написал, что фарелльский народ, судя по всему, наконец-то осознал необходимость примирения. Оставалось только ждать, когда драффарийский и фарелльский короли доберутся наконец до границы их государств, но стоило думать, что боевых действий больше не будет.

Особенно если учесть, что воины обеих армий, кажется, не хотели друг друга убивать.

Весь первый месяц зимы был крайне напряжённым: обе стороны ждали какого-то рокового момента, удара, когда спонтанное перемирие рухнет и снова начнётся кровавая резня… Но в итоге ничего страшного так и не случилось.

Начало васарисафевраль ознаменовалось торжественной акколадой — оруженосец лорда Джеймса, Оскар, достиг совершеннолетия и должен был дать рыцарские обеты. За тот неполный год, что шла война, через обряд посвящения прошло несколько оруженосцев, но им не повезло: их посвящали в дороге или посреди лагеря, а не в хоть каком-нибудь захолустном замке.

Крепость Тоуллов не была особо светлой и нарядной, однако по приказу лорда Коллинза хозяева и слуги постарались: крошечный главный зал вычистили до блеска, накрыли пол алыми коврами, вывесили на стенах огромные яркие знамёна. Цветов достать не получилось — теплицы в этой крепости не было, — поэтому зал украсили раскидистыми еловыми ветвями, источающими приятный запах смолы, зимнего леса и мороза.

Хельмут неплохо знал Оскара — это был довольно скромный юноша, не нуждающийся в богатствах и роскоши; для него было бы честью дать рыцарские обеты и в лагере, под открытым небом, и на тракте по пути к месту очередной битвы. Но против традиций не пойдёшь: по возможности акколада должна быть крайне торжественна и величава, даже если она проходит в далёкой пограничной крепости.

Госпожа Тоулл выразила готовность выделить деньги на последующий за акколадой пир, но лорд Джеймс отказался их принимать и потратился сам: ещё за седмицу до церемонии он написал в Эори и велел своей дочери прислать ему необходимую сумму, что быстро было исполнено.

— Ты не ревнуешь? — тихо поинтересовался Хельмут, когда Оскар, преклонив колено перед лордом Коллинзом, начал произносить клятвы.

— Что? — так же негромко откликнулся Генрих. — Нет, конечно, с чего? С тех пор, как это, — он кивнул на помост, где его бывший наставник касался клинком плеча Оскара, — произошло со мной, минуло десять лет.

Хельмуту оставалось лишь пожать плечами. Судя по рассказам Генриха, все годы службы оруженосцем его и лорда Джеймса связывали очень тёплые, едва ли не родственные отношения. А теперь их вполне можно было назвать хорошими друзьями, несмотря на явно сохранившееся за Коллинзом право принимать окончательные решения.

С Хельмутом вышло несколько иначе. Его наставник, герцог Гидельштос, относился к нему прохладно и снисходительно, без особой любви, но обучил всему, чему должен был, от светского этикета до умения владеть мечом. Впрочем, даже после этого Хельмут не мог считать себя хорошим мечником, а за блестящую стрельбу из лука и метание кинжалов был благодарен скорее тем людям, которых нанимал для его обучения отец.

Но герцог Гидельштос не успел посвятить Хельмута в рыцари: он скончался за несколько лун до его восемнадцатилетия. Оставалась надежда, что акколаду проведёт барон Штольц-старший… Однако в тот год Бог, кажется, за что-то разгневался на их семью и забрал к себе отца Хельмута и Хельги, оставив семнадцатилетнего юношу и двенадцатилетнюю девочку сиротами.

Но всё же судьба распорядилась подобным образом не просто так, и в итоге Хельмута посвятил в рыцари Генрих по праву сюзерена.

И это был один из самых важных, прекрасных и запоминающихся дней в жизни барона Штольца.

А сегодняшний день наверняка стал одним из самых важных для новоиспечённого рыцаря Оскара. Хельмут, конечно, не был другом этому тихому, себе на уме, темноволосому юноше, но всё же искренне поздравил его, когда тот, звеня шпорами, спустился с помоста с новым мечом на отделанном золотом поясе, и с улыбкой пожал ему руку вслед за Генрихом.

С тех пор прошло ещё седмицы две, близилась невесёлая годовщина начала войны, и все уже вновь потеряли надежду, что мирные переговоры двух государей хоть когда-нибудь состоятся. Фарелльцы не нападали, из плена были выкуплены почти всех их видные дворяне и рыцари; драффарийцы проводили разведку и не обнаруживали ничего подозрительного, а снег потихоньку таял, холод слабел — и небо светлело… Воины, конечно, радовались наступающему теплу, но очередной застой их не особо обнадёживал. А лорд Джеймс, как мог наблюдать Хельмут, всё сильнее седел и всё чаще жаловался на побаливающее сердце…

Все надеялись, что битв больше не будет, однако продолжали убивать время на тренировках. Впрочем, Хельмута и они не особо радовали. Стрелять или метать ножи ему уже осточертело, а драться на мечах с Генрихом было попросту обидно — тот, не забыв о головокружениях друга, откровенно поддавался. Конечно, Хельмут упражнялся не с ним одним, хотя, как он думал, лучше бы вообще не упражнялся — всё это казалось ему бессмысленным и скучным.

Альвар приехал на границу так же внезапно, как и перестал отвечать на письма незадолго до этого. Оказывается, море всё это время было крайне неспокойным, поэтому он не мог доехать быстрее, вынужденный останавливаться в портах Шингстена и Серебряного залива. Но он наконец-то приехал.

Это был нестарый ещё мужчина лет тридцати, улыбчивый и непосредственный — и не скажешь сразу, что король… Он запросто пожимал руки дворянам и рыцарям и легко общался с солдатами. Разумеется, сначала прошёл традиционный смотр войск, и Альвар остался весьма доволен, искренне поблагодарил всех командующих… и начал выслушивать просьбы и жалобы солдат, обещая лично разобрать дело каждого и разрешить все трудности. Это предприятие заняло почти целый день. Впрочем, кто знает, правда ли он выполнит свои обещания после того, как проведёт переговоры. Хельмут лишь усмехался: он, помимо всего прочего, считал, что такая непосредственность короля вредит его репутации.

На следующее утро после приезда его величества Генрих рассказал Хельмуту нечто интересное. Они стояли на балконе самой высокой башни Тоулла, наблюдая за тем, как рассветный туман густой молочной пеленой стелется между палаток, окутывает деревья, словно мягкая полупрозрачная пелерина… Казалось, что если коснуться этого тумана, то можно ощутить нечто вязкое и плотное, как вата или паутина. Хельмут смотрел, облокотившись о перила балкона: он встал рано и до сих пор не вполне проснулся, мысли текли вяло, но слова Генриха смогли разбудить его и окончательно привести в себя.

— Ты только представь, что Альвар предложил лорду Джеймсу! — Он говорил негромко, то и дело оглядываясь: не хотелось, чтобы их кто-то услышал и тем паче донёс королю. — Он сказал, что можно было бы продолжить войну… — Хельмут встрепенулся, а Генрих лишь пожал плечами: сам, мол, не верю. — Пройти на фарелльские территории, откусить от них кусочек повкуснее… Лорд Джеймс тут же отказался, но Альвар принялся уверять его, что все эти завоёванные территории отойдут Нолду.

— Альвара здесь не было, он не знает, как нас всех, — Хельмут окинул взглядом лагерь под крепостными стенами, — это всё достало. Если он так хотел повоевать — приезжал бы год назад.

— Прошу тебя, говори тише, — попросил Генрих. — Лорд Джеймс сказал его величеству, что чужого ему не надо, а своё он уже вернул. Кроме того, фарелльцы и так заплатят контрибуцию, да и за их пленников мы получили неплохие выкупы. Кажется, Альвар успокоился, но кто знает…

Это было и вправду тревожно. Если король прикажет — серьёзно, настойчиво, не терпя возражений, — то выполнять приказ придётся даже лорду Джеймсу. И тогда освободители превратятся в захватчиков… Хельмут помнил, как вели себя фарелльцы на нолдийских землях, ибо не раз перехватывал отряды фуражиров — чего только стоит его первая встреча с Гвен. И им, драффарийцам, достаточно будет просто перейти границу, чтобы тоже потерять человеческий облик.

Хельмут очень опасался, что рано или поздно этот приказ всё-таки прозвучит, что честолюбие и желание повоевать одолеют Альвара и он решит продолжать… Но, видимо, он всё-таки уступил лорду Джеймсу и отказался от своей глупейшей затеи, решив остановиться на переговорах.

А откуда-то с севера, из фарелльской столицы, из далёкого города Льорке, навстречу его величеству Альвару ехал государь Фарелла.

И это означало, что война, вероятно, близка к своему завершению.

***

Заканчивался последний снежный день того года. Из-за лёгкого снегопада вещи на повозках — сундуки и мешки с одеждой, доспехами, оружием, провизией и многим другим — накрыли плотной тканью, чтобы ничего не промокло, не заржавело и не испортилось по пути домой. Многие дворяне, правда, сейчас отправлялись не по родным замкам, а на Королевский остров, чтобы отпраздновать победу. Но тащить за собой все личные вещи было бессмысленно — поэтому их погружали на многочисленные повозки, запряженные лошадьми, и готовили к отправке по домам.

Генрих, уже несколько раз проверивший готовность собственных вещей, теперь стоял, опершись о повозку, и наблюдал, как Хельмут, очень взволнованный и разозлённый, ругался со своим управляющим. Это отчего-то безумно умиляло — молодой человек в моменты гнева выглядел особенно очаровательно. Белые снежинки путались в его золотых волосах, застревали в серой оторочке мехового плаща… Закончив разговор с управляющим, Хельмут резко стянул перчатку с руки и провёл ладонью по лбу и глазам, будто у него болела голова. Хотя, может, так оно и было… Вся эта суматоха, начавшаяся после подписания мирного договора с Фареллом, утомляла едва ли не сильнее, чем битвы и переходы.

Поправив распахнувшийся плащ, Хельмут поёжился и быстро приблизился к Генриху. Снег под ногами таял, дорожная пыль намокала и превращалась в грязь, и их сапоги, до блеска начищенные и натёртые, мгновенно покрывались пятнами.

— Ты, я смотрю, спокоен как никогда, — заметил Хельмут, тоже облокачиваясь о повозку.

Генрих усмехнулся.

— Война закончена — из-за чего теперь волноваться? — Он подался вперёд, отстраняясь от жёстких досок.

— Ну, например, из-за того, что в мирное время порой бывает не легче? — сумничал Хельмут, скрестив руки на груди. Кучер на козлах взмахнул поводьями, но он этого не увидел, и, когда повозка резко тронулась, едва не упал, потеряв опору. Генрих сдержанно рассмеялся в кулак

Но, пожалуй, Хельмут был прав. По возвращении домой их всех ждало немало забот, трудностей, непростых решений… Война ударила не только по завоёванным территориям: даже в бьёльнсих землях сейчас найдётся немало проблем, которые ещё не раз заставят Генриха понервничать. Налоги, урожай, поредевшее после ожесточённых битв население… Главное — не допустить голода и бунтов, с этим после затяжной войны справляться ещё тяжелее.

— Ну вот зачем ты мне напомнил? — Генрих посмотрел на Хельмута с наигранным укором. — Теперь ни о чём хорошем думать не получится.

— Думай обо мне, — широко улыбнулся Хельмут, убирая за ухо прядь волос.

Генрих хотел ответить колкостью на колкость, но не успел — из-за плеча друга, в десятке метров от них, он вдруг увидел Гвен. На ней был простой суконный синий плащ; из-под белого платка виднелись две чёрные косы, перевязанные голубыми лентами. Она что-то доставала из своей сумки и складывала в одну из повозок — видимо, необходимые лекарям вещи, которые хранились у Гвен как у помощницы и теперь должны были вернуться к их хозяевам.

Генрих не видел Гвен уже давно — с тех пор, как они отбили крепость Тоуллов. Она, конечно, мелькала среди лекарей, перебинтовывала солдат, но у него тогда не было времени подойти и попросту узнать, как у неё дела. Он, если честно, вообще не думал о ней и теперь не понимал, почему чувствует вину. Она ведь всего лишь простолюдинка, крестьянка, и даже их мимолётная связь не должна была стать оправданием… Но теперь Генрих корил себя за то, что не нашёл для Гвен хоть минутки. Она всё-таки спасла жизнь Хельмуту, а для Генриха в данный момент его жизни не было никого дороже этого юноши.

Гвен вскоре обнаружила, что он смотрит на неё, и улыбнулась. Она быстро переложила из сумки в повозку остатки вещей — какие-то маленькие сундучки и холщовые коричневые мешочки — и торопливо направилась к нему. Хельмут стоял к ней спиной, но, поняв, что Генрих смотрит куда-то будто сквозь него, обернулся.

И тоже улыбнулся. Кажется, вся его неприязнь к Гвен уже давно испарилась. Ну и слава Богу.

— Вы уезжаете? — спросила девушка после краткого приветствия.

— На днях, — кивнул Генрих. — А ты? — Он вдруг спохватился, осознав, что Гвен больше некуда уезжать.

Но она внезапно покраснела и опустила голову, пытаясь скрыть улыбку, — наверное, ей было приятно, что ему небезразлична её судьба.

— Я останусь здесь, — тихо проговорила она.

— Здесь? — Хельмут чуть нахмурился, бросая взгляд на невысокую башню. — Может, тебе лучше поехать в Эори? В Нижнем городе для тебя уж точно работа найдётся.

Он делал вид, что ему всё равно, но Генрих не мог не заметить в его тоне и взгляде некое тепло по отношению к Гвен.

— А кто меня там ждёт? — невесело усмехнулась она. — Да и дома моего больше нет… ни деревни, ни родни — всё проклятые фарелльцы уничтожили. Простите! — В её голосе послышалась едкость, она подняла голову и вперила в Генриха пронзительный взгляд, в котором читался вызов. — Я знаю, что они теперь вам друзья, да вот только гибель моих близких я им никогда не прощу.

— Никто не заставляет тебя прощать, — мягко сказал Генрих. — А здесь? Что ты будешь делать здесь?

— Госпожа Тоулл меня служанкой наняла. — Из взгляда Гвен исчезла ярость, черты лица стали мягче, пальцы, сжимавшие ткань плаща, расслабились. — Так что я тут и жить смогу, и работать… Может, и мужа найду, — слабо улыбнулась она. — Что с моим первым — я так и не узнала, погиб наверняка. Да и Бог с ним.

Она вздохнула, а Генрих в очередной раз убедился, что почивший супруг её не радовал лаской и вниманием… А она, видит Бог, заслуживала наилучшего отношения.

— Хорошо, что ты нашла своё место в жизни, — вдруг подал голос Хельмут. — Надеюсь, ты будешь счастлива.

— Я тоже, — кивнула Гвен, всё ещё не решаясь взглянуть ему в глаза. — Простите, ваша милость, ваша светлость, пора мне. — Она пожала плечами. — Не знаю, увидимся ли ещё когда-нибудь… Но спасибо вам за всё. Вы, как-никак, мне жизнь спасли.

— И ты в долгу не осталась. — Хельмут, дождавшись, когда она сделает неумелый реверанс, легко похлопал по плечу. — Удачи, Гвен.

Генрих же адресованного ему реверанса ждать не стал — он обнял Гвен, неожиданно для неё и самого себя тоже. Они, скорее всего, и правда не увидятся больше никогда, если только его не занесёт в эти заснеженные земли по каким-то делам в будущем… Но Генрих даже представить не мог такого развития событий. Поэтому он обнимал её, понимая, что это их последняя встреча. И на их неравенство и на невозможность его преодолеть ему в тот момент было наплевать.

Хельмут откашлялся, и Генрих выпустил Гвен из объятий — она неохотно убрала руки с его талии, всё-таки сделала реверанс и как-то внезапно исчезла, растворившись среди других людей, разбиравшихся с повозками. И лишь оставила после себя запах своих волос — запах трав и дыма.

— Она влюблена в тебя, — заявил Хельмут, наклоняя голову.

— А ты ревнуешь? — усмехнулся Генрих. Он помнил реакцию друга, заставшего их с Гвен в постели, и сейчас прекрасно мог оценить её — это была ревность чистой воды, а возмущение поведением Вильхельма, упокой, Господи, его душу, заставило эту ревность выплеснуться из души, обернуться в слова и загореться яростью… Но Генрих уже давно не злился. Хельмут смог прекрасно загладить свою вину. К тому же они слишком крепко и давно дружили, чтобы ссориться из-за девушки, которую он даже не любил. — Может, и влюблена, но она ведь не глупа и понимает, что мы не ровня.

— Моя мать тоже была простолюдинкой, — зачем-то вспомнил Хельмут, будто желая убедить Генриха, что у него с Гвен что-то могло бы получиться.

— Твоя мать была дочерью богатого купца, женщиной образованной и уважаемой, а не крестьянкой из стёртой с лица земли деревни, — фыркнул Генрих. — Так что в моём случае… всё бессмысленно.

«А то, что происходит между тобой и Хельмутом, разве не менее бессмысленно, как думаешь?» — язвительно шепнул столь неуместный внутренний голос.

Примечания:

Гродис — декабрь