Сталь от крови пьяна

Глава 19

Хельмут открыл глаза.

Он не знал, сколько длилось состояние беспамятства, и тут же почувствовал гнетущую, тяжёлую, сжимающую грудь усталость. И это вовсе не кольчуга или кираса болезненно давили на его измотанное в битве тело — Хельмут помнил, что не успел надеть доспех.

Небо над ним оказалось мрачным, тёмно-серым и тусклым, но оно всё равно слепило его уставшие, будто присыпанные песком глаза. Тогда Хельмут зажмурился, боясь снова почувствовать эту оглушающую боль, раскалывающую череп.

Но нет — ему больше не было больно.

Впрочем, это не принесло облегчения. Он попытался повернуть голову, но внезапно не ощутил собственного тела. Стало до безумия тревожно, а удары резко разбуженного сердца загрохотали по вискам. Последним, что он помнил перед тем, как упасть и потерять сознание, была лишь боль, горячая, мерзкая, жуткая боль в голове… Но сейчас ему больше не было больно, и это навевало тревожные предчувствия. Не хотелось бы всю оставшуюся жизнь пролежать в постели парализованным, став обузой для близких, упиваясь отчаянием и разочарованием в самом себе…

Всё-таки он смог немного сосредоточиться и открыть глаза: хотелось посмотреть, что творится вокруг.

На красное от крови поле падал снег.

Так рано…

Улыбнуться он тоже не смог — губы будто одеревенели.

Снег падал медленно, и снежинки, как крошечные звёзды, как слёзы этого мрачного неба, резко выделялись на фоне общей темноты. Через мгновение Хельмут почувствовал, что одна из них упала на его лицо. Затем ещё одна и ещё… Снежинки медленно парили в холодном хрустальном воздухе, неумолимо приближаясь к земле и растворяясь в лужах алой крови.

Вокруг было звеняще тихо, тишина начинала давить на подсознание и будто бы расщеплять душу, резать её без ножа.

Лишь слабое гудение в голове нарушало эту жуткую тишину и не позволяло ему сойти с ума.

Хельмут блаженно прикрыл глаза, когда на его веко легла очередная снежинка. Слабый свет тут же перестал слепить, а лёгкое прикосновение снежинки заставило забыть об усталости и потерянности. Прикосновение — как самый нежный на свете поцелуй…

Поцелуй… Это сравнение пробудило вполне закономерную мысль: что стало с Генрихом?

В их армии было несколько тысяч человек, большинство из них приняли участие в битве, отстаивая лагерь, но в тот миг, когда тонкая грань между жизнью и смертью хрустела и трещала, как стекло или хрусталь, в тот миг, когда на алую землю падал блестящий белый снег с серого неба, в тот миг, когда Хельмут не чувствовал собственного тела и мог едва-едва управлять мышцами лица, — в тот миг он думал об одном лишь человеке, который был для него дороже всего на свете. А остальных словно не существовало в этом мире, словно им никогда не угрожала никакая опасность.

Он снова закрыл глаза, чувствуя, как снежинки целуют его лицо и шею. Не хотелось думать о плохом, хотелось искренне, беззаветно верить, что Генрих жив, что с ним всё в порядке, что во время битвы он ни капельки не пострадал… Но неприятные мысли отчего-то лезли из глубин разума и разрывали душу на части, поэтому Хельмут сейчас больше всего на свете хотел просто уснуть, всё забыть и лежать, ощущая на себе эти лёгкие прикосновения первого снега и представляя, что это Генрих целует его.

Буквально через мгновение его разбудил незнакомый женский голос:

— Кажется, живой!

Этот голос звенел радостью и облегчением, и Хельмуту даже подумалось, что это Хельга его нашла. Голос был не её, но, возможно, в его израненной голове он сильно исказился… Хотя что может делать Хельга здесь, на севере Нолда, на поле битвы, которое медленно заносит снегом?

Он по-прежнему не чувствовал своего тела, а когда открыл глаза, то больше не увидел неба и парящих в воздухе снежинок. Зато обнаружил какую-то странную мешанину из деревьев, листьев, небольших кучек снега… Всё это плыло, превращаясь в неразборчивые пятна. Возможно, над ним склонялась та женщина, что звала его, — невозможно было понять, невозможно было выделить ни единой её черты, ни взгляда, ни улыбки…

— Вы меня слышите? — раздался её голос над самым ухом. Он звучал гулко, одновременно как бы издалека и совсем рядом.

И тогда Хельмут узнал этот голос. Конечно, принадлежал он не Хельге — откуда ей здесь взяться? Зато присутствие обладательницы этого голоса на поле сражения было очевидным и правильным — и в то же время, именно для Хельмута, совершенно неожиданным. Он попытался усмехнуться — удивительно, но одеревеневшие губы слабо дрогнули. Тогда же он почувствовал, как горячая кровь заливает его висок и левое ухо, стекает на шею, как саднит грудь где-то в области ключиц, куда его ранили, разорвав стёганку… Боль в голове почему-то до сих пор не вернулась.

Вместо ответа он просто попытался кивнуть.

— Я вас перевяжу.

Следующие несколько минут Хельмут скорее представлял, нежели ясно чувствовал и видел, как его голову перевязывают бинтами — долго, медленно, аккуратно… Ощутил знакомый резкий запах — наверное, рану обработали обеззараживающим зельем или пропитали им бинт. Конечно, очень глупо, пережив удар в голову, умереть от заражения крови или какого-нибудь воспаления.

Потом Гвен приложила что-то к его груди — там защипало так, что Хельмуту захотелось заорать, но он всего лишь простонал, сдавленно и хрипло. Однако то, что он смог издать хоть какой-то звук, его искренне обрадовало. С его самыми серьёзными ранами Гвен разобралась довольно быстро — за несколько месяцев обучения у лекарей она получила бесценный опыт в подобных вещах.

Наконец Хельмут понял, что может говорить.

— Я думал, ты жаждешь моей смерти, — прохрипел он, не слыша себя — уши заложило то ли от того, что туда залилась кровь, то ли из-за удара, то ли ещё по ещё какой-то неизвестной причине.

— Я лекарка, я должна спасать людей, а не убивать их. — Странно, что голос Гвен звучал громче и явственнее, чем его собственный. — Встать сможете?

Хельмут не мог. Он заново учился управлять своим телом и понимал, что если встанет, то тут же снова упадёт — скорее всего, уже навсегда. Боль постепенно овладевала им, пульсируя то в груди, то в ногах и потихоньку просыпаясь в голове. Чёрт. Разумеется, боль означала, что Хельмут жив, что оцепенение проходит и что к нему возвращаются обычные человеческие чувства, а с другой… Как ни крути — неприятно. Он заскрипел зубами от злости.

Не дождавшись ответа, Гвен, кажется, привстала — Хельмут услышал её раздосадованный вздох… а потом она как-то подняла его, перекинув его руку через свою шею и тем самым поставив на ноги. Он даже не понял, как это произошло: просто лежал, а потом резко оказался в вертикальном положении.

— Удивительно, вы не очень тяжёлый, — раздался голос Гвен — пока единственный голос, который Хельмут слышал после того, как очнулся посреди кровавого поля.

И он ни капли не удивился, что Гвен оказалась такой сильной. Крестьянские женщины всегда выносливее дворянок.

Снежинки по-прежнему касались его лица, шеи, но это было уже не так трепетно и нежно, чем в тот миг, когда он лежал посреди кровавых луж и жухлой травы. Тогда же Хельмут понял, насколько ему холодно: во время битвы он, естественно, холода не чувствовал, потом были потеря сознания и лишение всех ощущений, а сейчас… Он постепенно возвращался в жизнь, отходя от границы со смертью, ласково обещавшей покой и отдых, и жизнь дала о себе знать холодом, усталостью и болью. Он пытался идти сам, чтобы Гвен не пришлось тащить его на собственной спине, но колени дрожали и подкашивались.

Перед глазами по-прежнему всё плыло, и очертаний лагеря, шатров и палаток Хельмут не различал. Хотя, возможно, фарелльцы попросту всё сожгли и перед ним сейчас расстилалось выжженное поле… Однако запаха гари он не чувствовал, слава Богу. Зато слышал шум, и это был уже не гул в ушах и раненом черепе, а людские голоса — встревоженные, растерянные, раздражённые… Благодаря им легко было представить обстановку, царившую в лагере в этот час.

Лица Гвен Хельмут по-прежнему не видел, хотя оно было совсем близко, — поворачивать голову без боли он всё ещё не мог, равно как и уловить боковым зрением очертания девушки. Но когда в звенящей тишине, взорванной гулом окружающего мира, вдруг возник третий ясный голос, Хельмут встрепенулся и начал приглядываться, чтобы развеять эту мутную пелену и превратить нечёткие силуэты в явственные образы… Хотя, слыша тот голос, он прекрасно представлял себе его обладателя — и это заставило его слабо улыбнуться.

— Господи, ты жив! — Генрих истерично рассмеялся.

«Главное, что жив ты», — промелькнуло в пока ещё мутном, спутанном потоке мыслей. Вслух этого Хельмут сказать не смог.

Усталость накатила с новой силой, накрыла с головой, и Хельмут понял, что ноги снова его не держат. Боль в голове внезапно дала о себе знать — она была резкой, режущей, как будто в его черепе оставили зазубренный нож. Из-за этой жуткой усталости пришлось закрыть глаза, и стало даже обидно, что он так и не смог толком разглядеть Генриха, не смог уловить выражение его лица, его взгляд… Хотя слышать искреннюю радость в его голосе было, несомненно, приятно.

Хельмут не помнил, как его довели до шатра и уложили на лежанку, зато всё, что было дальше, он запомнил прекрасно. Он вдруг понял, что остался в шатре с Генрихом наедине: видимо, Гвен, сделавшая всё, что было в её силах, побежала за лекарем. По крейней мере, он чувствовал, что её больше рядом нет, зато Генрих остался с ним — присел рядом и взял его за руку, хотя рука у Хельмута была испачкана грязью и кровью.

Двигаться было больно, да и сил не хватало, но очень хотелось встать, обнять Генриха за плечи, прижать к себе, сказать, что всё хорошо, что раз они выжили сейчас — то уже не умрут никогда… Но Хельмут не смог даже чуть приподнять голову — череп словно раздробили, и теперь острые осколки костей, вспарывая нервы, впивались в мозг.

Но у него всё же получилось сказать то, что он держал в себе так давно.

Хельмут с трудом открыл глаза, рассмотрел крайне обеспокоенное лицо Генриха и кое-как выговорил:

— Я тебя люблю…

— Вот это тебя приложило. — Голос Генриха прозвучал очень тихо, удивительно, что Хельмут это расслышал. Конечно, ему тут же захотелось обидеться и объяснить, что он вообще-то серьёзно, что это не бред его затуманенного сознания и что он так давно должен был это сказать… Просто лишь сейчас осознал острую необходимость.

Но он не успел возразить — лишь почувствовал, как Генрих прижался губами к его гудящему от боли лбу.

А потом мир снова погрузился в непроглядный мрак.

***

В следующий раз он очнулся в шатре.

Судя по всему, это был его собственный шатёр: мутная пелена перед глазами исчезла, теперь Хельмут мог видеть лучше и разглядел знакомую, привычную обстановку… Даже несмотря на царивший здесь полумрак. Наверное, сейчас вечер или раннее утро… Хельмут понятия не имел, сколько прошло времени после того, как Гвен нашла его и притащила сюда.

Он оглядел тонущий в сумерках шатёр, и сразу же на душе стало как-то тепло и спокойно. Позади ужасная битва, позади кровавое поле, слепящее небо и снегопад. Он уже не там — он, живой и целый, лежит в своём шатре. Это, конечно, не дом, не родной замок с жёлтыми стенами на высоком скалистом холме… Не мамин сад с качелями и клумбами, не отцовский кабинет с камином и подставкой для меча в форме оленьих рогов. Не слышно здесь ни смеха сестры, ни переливов лютни, ни треска огня в камине… Но сейчас даже в тесном шатре Хельмут ощущал уют и умиротворение.

Тут же он обнаружил, что был накрыт аж двумя одеялами — плотным суконным снизу (оно щекотало и кололо кожу) и меховым сверху (удивительно, что в условиях войны мех оставался белым и мягким). Он кое-как приподнял оба одеяла и обнаружил на себе серую льняную рубашку с завязанной под шеей шнуровкой. Стоило предположить, что под рубашкой были бинты — Хельмут помнил, что на его груди осталась довольно серьёзная рана. При этом ни кровавых разводов, ни следов грязи на коже он не нашёл.

Следом он коснулся головы, вспомнив о другом ранении. Она тоже была перевязана и слегка побаливала — всё-таки удар не прошёл бесследно.

А в изножье своей постели Хельмут вдруг обнаружил Гвен. В шатре было светло, и он увидел плохо отстиранные кровавые пятна на её белом переднике и растрёпанные косы — пряди лезли в лицо, и Гвен нетерпеливо заправляла их за ухо. Легко догадаться, насколько уставшей она была… Хельмуту даже стало её жаль.

Она перемешивала что-то в небольшой деревянной миске, и шатёр постепенно наполнялся приятным травяным ароматом, сквозь который то и дело пробивался резкий запах спирта. Гвен не повернула голову, даже не взглянула на лежащего Хельмута, однако всё равно как-то поняла, что он очнулся, и улыбнулась.

— Хорошо, что вы проснулись, — сказала она спокойно. Убрала из миски ложечку, поднялась, подошла ближе к Хельмуту и склонилась над ним, держа миску в вытянутых руках. — Выпейте.

Она придерживала миску, пока он пил. Жидкость имела отдалённо знакомый привкус, резкий и терпкий, хотя Хельмут отчётливо не помнил, когда и где пил её раньше. Возможно, её вливали в него, пока он был без сознания?

Он послушно выпил всю миску — во рту у него пересохло, и жажда грозила довести до безумия.

— Ты спасла меня, — вспомнил Хельмут, когда Гвен отошла к изножью — поставила опустевшую миску на столик рядом с лежанкой и начала что-то искать в своей бездонной сумке. — Ты могла бы бросить меня умирать там, но ты вытащила меня.

Он не знал, зачем говорил ей об этом и что именно поражало его в поступке Гвен. Да, она была обязана ему помочь в силу своего ремесла. А если бы она сделала вид, что не заметила его или приняла за труп, то его бы обнаружил кто-то другой — лекарь, солдат или рыцарь… Правда, возможно, тогда было бы уже поздно. Хельмута ранили в голову, и это грозило серьёзной кровопотерей. А Гвен, судя по всему, удалось быстро остановить кровь и спасти раны от заражения. Так что если бы она не сделала этого, то неизвестно ещё, смог бы вытащить его с того света кто-то другой.

— Не люблю оставаться в долгу, — вздохнула Гвен, извлекая из грубой суконной сумки небольшой мешочек, сшитый из коричневой ткани.

Хельмут сначала решил, что в мешочке окажется флакон с очередной настойкой или смесь высушенных трав… Но неожиданно девушка вытряхнула на ладонь фибулу — серебро тускло сверкнуло в солнечных лучах, пробравшихся в шатёр. Гвен протянула фибулу Хельмуту, и он вначале посмотрел на неё крайне удивлённо, а потом вспомнил. И вздрогнул.

— Вы потеряли её тогда, в моей деревне, — тихо сказала Гвен, — а я подняла, но всё никак не получалось отдать… Сначала не до неё было, а потом вы за что-то на меня разозлились, и я не решалась. Думаю, сейчас самое время.

Она так и не поняла, за что Хельмут на неё злился… Впрочем, он сам не сразу это понял. Ясное осознание чувств к Генриху, к которым ожидаемо приплеталась жгучая ревность, пришло к нему уже после того, как он начал косо поглядывать на Гвен, упрекать её за мелкие промахи и повышать на неё голос ни за что. Хотя Хельмут и раньше не относился к простолюдинам с каким-нибудь почтением, но всё же он никогда не считал себя чересчур жестоким и необоснованно грубым… А на Гвен Хельмут то и дело набрасывался по поводу и без, а она не могла найти причину, потому что наверняка не позволяла себе необоснованных мечтаний по поводу своих отношений с Генрихом. Девушка понимала: она для него — никто. А Хельмут всерьёз (хоть и не вполне осознанно) решил, что она — соперница…

Он забрал фибулу и сжал её в руке — игла больно впилась в ладонь.

— Спасибо, — прохрипел он, вместив в это слово всё, что должен был сказать Гвен, — и благодарность за спасённую жизнь, за перевязанные раны, за возвращённую фибулу… и своеобразное извинение. Конечно, одного слова мало, однако Гвен, ожидаемо не став требовать большего, лишь сдержанно улыбнулась.

— Теперь завтра к вам приду, — сказала она. — Ещё раз раны перевяжу, питья принесу… А пока спите.

— Я не хочу спать, мне надоело, — усмехнулся Хельмут. Гвен лишь пожала плечами и направилась к выходу из шатра, когда он вдруг нашёл в себе силы чуть привстать и позвать её: — Гвен, ты мне скажи… Мы победили?

Наверное, глупо было это спрашивать. Он жив, Генрих тоже, его шатёр в целости и сохранности — лежанка не сдвинулась ни на сантиметр, не разбилось ни единой кружки, не упало ни одной свечи… Фарелльцы не сожгли лагерь, не перерезали всех драффарийцев до единого. Разве этого недостаточно, чтобы можно было с уверенностью сказать, что победа всё же состоялось?

Но Хельмуту было мало своих умозаключений. Он должен услышать внятный ответ от живого человека.

И он его услышал.

— Мы победили, — улыбнулась Гвен, поправила сумку на плечах и вышла.

Хельмут не хотел спать, но, видимо, из-за выпитой настойки почти сразу же снова уснул. Так в течение какого-то времени он то и дело погружался в липкое, мутное, противное забытьё без сновидений, а потом выныривал оттуда либо с больной головой, либо с пугающим опустошением внутри, либо со страстным желанием встать и снова начать жить, действовать, чем-то заниматься — лежать было уже невозможно. Причём он не знал, сколько уже провёл в таком состоянии — один день, три дня, седмицу или больше?

В какой-то момент Хельмут снова, в который раз, открыл глаза — и чуть не подпрыгнул от счастья. В изножье его лежанки, на самом краю, сидел Генрих и смотрел на него с тревогой и в то же время с какой-то странной улыбкой. Хельмут покачал головой, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна: он боялся попасть во власть неведомых видений, боялся понять, что образ Генриха уже растаял, что в шатре никого нет.

Но он ошибся.

Генрих был живым, настоящим; увидев, что Хельмут очнулся, он привстал и склонился над ним — можно было протянуть руку и коснуться его лица, покрытого лёгкой щетиной, его болезненно бледных скул, можно было убрать с его лба спутанную прядь чёрных волос… Он устало улыбался, но глаза его светились искренним счастьем, и зелень радужек от этого напоминала первую весеннюю листву, по которой Хельмут так соскучился.

Он и правда вытянул руку, чтобы всё же коснуться и убедиться наверняка, что это не сон… Но Генрих перехватил его ладонь и сжал её с такой силой, что показалось, будто кости захрустели. Хельмут не выдержал и усмехнулся.

Он попытался привстать, но голова закружилась, перед глазами появились какие-то вспышки, и пришлось снова откинуться на подушку.

— Не вставай, — велел Генрих твёрдым голосом, выпустив его руку.

На нём был отделанный бархатом серый камзол и плотный шерстяной плащ сверху, и Хельмут всё-таки смог, сделав нервный жест, коснуться сначала чёрной бархатной отделки на груди, а затем — застёжки плаща. И убедился, что Генрих всё-таки не был видением, порождением его воспалённого сознания. Странно, правда, что он одет так тепло… И тут же Хельмут вспомнил, что прямо после битвы пошёл снег. Настала зима, пришли морозы, подули ледяные ветра, а ему сейчас совсем не холодно… Наверное, из-за вороха одеял и болезненного жара, сковавшего его тело.

— Ты в порядке? — выпалил Хельмут, осознав, что больше не может держать в себе это беспокойство. Генрих был жив, но это не значит, что он вышел из битвы невредимым. — Как… как ты себя чувствуешь?

— Разве это не я должен у тебя спрашивать? — усмехнулся Генрих, а потом отчего-то отвёл взгляд. — Так, есть небольшая рана… Но меня уже подлатали и забинтовали. У наших лекарей золотые руки.

Хельмут не поверил его словам и спустя некоторое время смог убедиться в том, что Генрих преуменьшал. Какой-то чересчур ловкий фареллец оставил ему рану едва ли не через всю спину — от левого плеча и до правого нижнего ребра. Правда, Хельмут смог увидеть её далеко не сразу, зато у него был шанс пожурить Генриха за то, что он скрыл своё состояние, что с такой серьёзной раной продолжал руководить обороной, а потом пошёл навещать едва очнувшегося Хельмута… И вот сейчас снова, не желая беречь себя, вместо того, чтобы спокойно отлёживаться и сохранять в покое рану, — он здесь.

— А ты как? — встревоженным голосом спросил Генрих, прекратив улыбаться. — Ты почти сутки лежал без сознания; хотя лекарь говорит, что жить будешь, я очень… — Он замолчал на мгновение и вздохнул. — Я очень беспокоюсь.

— Мне уже намного лучше, — отозвался Хельмут, — беспокоиться не стоит.

— Я заходил к тебе, когда ты лежал без сознания, и не то чтобы твой вид внушал надежду… — Генрих покачал головой и провёл пальцами сначала по щеке Хельмута, а потом — по волосам, едва касаясь тонкого бинта. — Сколько раз Гвен меняла повязку?

— Не помню, — признался Хельмут. — Но она остановила кровь… И ещё несколько раз влила в меня какую-то гадость, от которой вечно клонит в сон. Тем не менее, это помогает, и боли я почти уже нигде не чувствую. Правда, слабость дикая… Но это, я думаю, скоро пройдёт.

Вдруг он встрепенулся, вздрогнул и всё-таки привстал, опираясь ладонями о лежанку. Голова вновь немного закружилась, но он смог удержаться и не упасть навзничь. Несмотря на обеспокоенный взгляд Генриха, всем своим видом призывающего снова лечь, вдохнул побольше воздуха и проговорил:

— Кто-то погиб?

Точнее, вопрос нужно было выразить иначе. Ясное дело, что в этой внезапной бойне не обошлось без потерь. Хельмут помнил, как на его глазах падали замертво его люди, как оставшиеся за его спиной в лагере солдаты погибали, сражённые вражескими клинками… Но что насчёт жизней остальных, кого Хельмут не видел? Что насчёт лорда Джеймса, брата и сестры Кархаусен, множества бьёльнских и нолдийских дворян?

Ясное дело, почему он забыл обо всём — своих забот хватало, и ожидаемо, что он беспокоился лишь о себе и изредка вспоминал о лучшем друге… Но в то же время осознание этой забывчивости не могло его не ужасать. Хельмут всегда считал своё самолюбие совершенно здоровым, так в какой же момент оно превратилось в жуткий эгоизм?

Генрих долго молчал, не глядя ему в глаза.

— Ты меня пугаешь, — невесело усмехнулся Хельмут.

— Герцог Арнольд Вэйд, — выдохнул Генрих, сжав руки в кулаки так, что пальцы побелели. — И я, хоть убей, не помню, выражал ли уже свои соболезнования лорду Джеймсу… — Он прижал ладонь ко лбу и поморщился — видимо, у него тоже болела голова. — Герцог был его верным вассалом… Учил его дочь сражаться на мечах. — Он едва заметно усмехнулся уголком губ, а в глазах на миг блеснуло какое-то странное тепло, будто речь шла о дочери не лорда Коллинза, а его собственной. — Для милорда это большая потеря, и… наверное, я сейчас всё-таки навещу его. Ты пока приходи в себя. — Генрих взглянул на Хельмута, и его улыбка стала шире, а взгляд потеплел ещё сильнее.

— Неужели только один герцог Вэйд? — недоверчиво протянул Хельмут.

Генрих снова помрачнел и отвёл взгляд, украдкой касаясь серебряной застёжки на плаще, словно она сейчас интересовала его больше всего на свете. Почему он так усердно уходит от ответа?

— Нет уж, ты скажи, — встревожился Хельмут, стараясь не обращать внимания на внезапно пробудившуюся боль в груди. — Что со мной станется, в конце концов? Я уже потерял своего хорошего друга, а ты остался жив — больше мне терять некого и нечего.

Как же он, чёрт побери, ошибался в тот момент…

— Баронесса Кархаусен, — глухо сказал Генрих и сглотнул.

Внутри у Хельмута что-то оборвалось. Ему показалось даже, что сердце перестало биться и мгновенно покрылось коркой льда, что жар, так усиленно терзавший его нутро, резко превратился в жгучий холод… Он чувствовал на себе пронизывающий взгляд Генриха, полный сострадания и чувства вины, но не решался взглянуть на него. Всегда нелегко приносить такие вести — никогда не знаешь, что будет с человеком, которому ты сообщил о смерти его близкого. Совсем недавно Хельмут ощутил это на себе, когда отправлял письмо Хельге с вестью о том, что Вильхельм умер. Но тогда было легче — он не видел лица сестры, не видел её взгляда, её слёз и дрожащих пальцев… Хотя запросто мог представить.

И теперь Хельмут прекрасно понял, почему Генрих так не хотел говорить ему о смерти Кассии. Но откуда он узнал, что эта девушка была по-своему важна для него? Хельмут приосанился, нервно сглотнул, изо всех сил стараясь скрыть своё состояние, отчаяние и страх, и нарочито небрежным тоном спросил:

— И зачем ты так берёг меня от этой новости?

— Будто я не видел, что ты с ней сдружился, — пожал плечами Генрих, наконец взглянув на него.

Удивительно, конечно, — как он всё-таки это заметил? Оставалось лишь понадеяться, что о том, что они с Кассией делали, Генрих не догадывался…

— Всё-то ты знаешь, — вздохнул Хельмут, уже не видя смысла скрывать, насколько смерть шингстенки опустошила его и раздавила.

Но ему всё-таки не верилось. В глубине души он не мог принять то, что её больше нет. Она ведь была такой… такой живой… Она любила жизнь и явно не собиралась с ней расставаться. Она была такой уверенной в себе, дерзкой, острой на язык, улыбчивой и храброй… Кто бы мог подумать, что скоро это всё заберёт старая ведьма с косой? Что эти светящиеся жизнелюбием синие глаза навсегда закроются, а покрытая веснушками кожа станет ледяной и безжизненной?

Представив Кассию мёртвой, Хельмут поёжился — от страха перед тем, как легко всё цветущее и яркое может склониться перед ледяным дыханием смерти.

— Да, ты прав, мы с ней, по крайней мере, были хорошими знакомцами, — выговорил он глухо, чувствуя, как Генрих кладёт руку на его плечо. Ему хватило сил на благодарный взгляд и слабую улыбку. — И она, кажется, испытывала ко мне симпатию, которую я вынужден был оставить безответной…

— Прости.

Хельмут тут же пожалел, что сказал это при Генрихе. Однако он неправильно подобрал слово от волнения: он не был вынужден оставлять без внимания симпатию Кассии — он попросту не хотел как-то на неё отвечать. Да, она была очень хорошей, очаровательной, забавной… Да, она помогла ему, и не раз. Хельмут доверил ей свою тайну, на тот момент ещё особо не зная её, и Кассия не подвела, никому ни слова не сказав о Вильхельме. Это доказывало, что она была хорошим человеком.

А ещё она происходила из дворянского рода, была красивой и умной, умела управляться с мечом и стрелять из лука… Баронесса Кассия Кархаусен могла бы стать идеальной женой для Хельмута, если бы не была язычницей.

И если бы не погибла.

Он в очередной раз сглотнул, ощутив в горле мерзкий горький ком.

— Она… она ещё здесь? — Генрих посмотрел на него недоуменно, и Хельмут добавил: — Её тело уже отправили в Шингстен?

— Конечно, отправили. — Генрих снова сжал его плечи, заставляя лечь, но Хельмут не послушался. Вместо этого он сам обнял друга, обхватив его талию, но тут же отпрянул и зашипел — застёжка его плаща задела рану на груди Хельмута. — Извини, — тут же встревожился Генрих, отстраняясь и кладя руки на колени. — Я забыл о твоей ране.

Это было неудивительно — бинты на груди скрывала рубашка.

— Да прекрати же ты извиняться! — закатил глаза Хельмут.

— Это ведь я отправил тебя туда, — выдохнул Генрих, покачав головой. Пальцы его задрожали, и он сжал ими край плаща. — Может, останься ты в лагере…

— Кто знает, что было бы, если бы я остался, а не отправился в тыл обстреливать этих сукиных детей, — процедил Хельмут сквозь зубы. Его внезапно одолела злость — на фарелльцев, которые так подло, по-крысиному напали, которые убили герцога Вэйда и Кассию… на Генриха тоже — за то, что винил себя. — Вдруг я бы вовсе не выжил? Вдруг я бы не отделался так легко и лишился бы ноги или, что хуже, руки?

— Почему руки — хуже? — Генрих встрепенулся и приподнял бровь.

— Как бы я стрелял из лука без руки? — рассмеялся Хельмут, поправляя одеяло на коленях. — А ты о чём подумал? А? О чём ты подумал? — Он похлопал Генриха по плечу, и тот, будто ледяная глыба под яркими летними лучами, тут же оттаял и коротко усмехнулся — но и этой усмешки Хельмуту было достаточно.

Он снова бросился в его объятия, не боясь уже как-то задеть рану и последующего кровотечения. Это всё было неважно — рану можно заново перевязать, обработать, остановить кровь… Важнее то, что Генрих снова был рядом. Что он жив — и что Хельмут тоже жив, вопреки всему и несмотря ни на что.