СССР-2061 [Антология]

Всеволод Ржевский Здесь и сейчас

Курить хотелось, как из пушки. Как назло, в нашей бригаде, кроме нас с Палычем, не курит никто, и это понятно — дело, в общем-то, совершенно бестолковое. Это у Палыча что-то там было в армии такое, что он с тех пор чадит, как паровоз, а я пристрастился ещё на Колыме, у нас в экспедиции все курили. Вчера-то мы оба с проводов Кельта вернулись домой слишком поздно, чтобы купить по дороге курева, а обнаружилось это, разумеется, именно сегодня с утра, когда пришли это мы на работу и кинулись друг у друга стрелять. Н-да, курение — это наша с Палычем повседневная беда и неизбывная трагедия. Понятно, что привычка исключительно дурацкая, и на Марсе будет нельзя…

Кстати, да. На Марсе. Покурить на улице. — Не в жилом же помещении, разумеется? — Зимой, например, ага. Да если даже и летом… Нет, не так, всё гораздо круче:…Суровым Марсианским Летом… — Смешно. Ха-ха. А вот интересно, папироса в тамошней атмосфере будет тянуться? Это без кислорода-то? Н-да, проблема… Идёшь, бывало, покурить на улицу и несёшь с собой для папиросы баллон с кислородом… Маразм.

В общем, с куревом всё понятно, но времени бросить пока что нет. Всё пока слишком напрягает — работа, учёба, ещё тут кое-что сверху… Вот скину с плеч диплом, отобьюсь на защите от комиссии, поступлю к осени на второе высшее, тогда и брошу. С новыми силами. И в анкете для экспедиции так и напишу: вредных привычек не имею. И мне прямо так и поверят. Сразу, без анализов крови. Ага. Ладно, есть у меня ещё три-четыре месяца, если прямо сейчас бросить пить, курить и… Эээ, нет, а вот это на анализы крови не влияет. Скорее наоборот. В смысле, влияет, но в лучшую сторону. Естественный процесс, всё-таки. Можно сказать, главная цель существования и основная функция здорового мужского организма. Так. Это, значит, мы бросать не будем…

Ну, хорошо, пить я и так практически не пью, курить брошу, самое позднее, через месяц, сразу после защиты, значит, где-то к концу июля — к августу всё у меня будет нормально. Можно идти на медкомиссию. Проблем там, судя по всему, у меня не возникнет… Молодой я ещё. Не то что Палыч, у которого от застарелых ран ломота в суставе чуть ли не на каждый дождь. Война даром не проходит. Хоть он и не старый ещё совсем, чего там — сорок лет с небольшим, а сам сказал, что никакая медкомиссия его уже никуда не пропустит, особенно на Марс. Невесело так сказал. Завидует, что ли? Куда уж ему, у него же давным-давно и жена, и дети, как бы он без них? А всё равно как-то без особой радости слушал он вчера наши с Кельтом разговоры да планы…

Так, со здоровьем, вроде бы, разобрались, а вот что там с квалификацией… Да, в общем-то, тоже не так уж и плохо. Где-то через месяц одно высшее у меня уже будет, и стаж работы по специальности уже не самый маленький, а второе высшее сделаю по сокращённому варианту. Если идти на наш геодезический факультет, на маркшейдера, то базовые курсы мне перезачтут с первого диплома, а спецкурсы за два-то года сдам, не привыкать. Две моих специальности явно будут для комиссии весомым пряником, вон, как за Кельта уцепились с его строительным и робототехникой…

И чем тогда я хуже Кельта? — Да ничем, собственно. Возраст одинаковый, здоровье не хуже, высших тоже будет два, причем оба там требуются… Должны взять. А Кельт вообще сволочь, это он разбередил самые бездонные глубины моей чёрной зависти. Это из-за него Марс прочно засел у меня в печёнках. И даже не вчера, когда мы с Палычем провожали его до полуночи… Кстати, о проводах, — я посмотрел на браслет, — он, небось, уже улетел. Или прямо сейчас вылетает. Ладно, попутного ветра в его горбатую спину… Ну, хорошо, совсем даже не горбатую. Нормальная у него спина, иначе бы его медкомиссия не пропустила… Так вот, он про этот Марс мне последний год чуть ли не все уши прожужжал, каждую новость оттуда пережёвывал и писал себе самое, по его мнению, существенное в компендиум, как будто заранее знал, что, в конце концов, его всё-таки возьмут. И если я ничего не путаю, он мне этот opus magnum, вроде бы, недавно прислал на почту, нужно будет посмотреть. Кельт далеко не дурак, чего уж там. Ерунды не напишет, времени пожалеет…

Кстати, о времени, — я опять кинул взгляд на браслет, — ещё минут пятнадцать, и начнём. Без перекура. Медь дюралевая, Палыч! Где ж я тебе в такую рань курева найду?! Иди, говорит, спроси у прохожего какого в улицах. Шутник, туда-сюда. Все нормальные прохожие в это время проходят заключительные стадии сладкого и беззаботного утреннего сна. А в улицах этих — никого. Только деревья да кусты вдоль обочины. Зелень придорожная, опять же, после ночного дождя вся из себя такая свежая и пахнет просто одуряюще, как хорошая газовая атака. По голове бьёт не хуже дубины. На аллеях — полная тишина, только орут где-то далеко то ли вороны, то ли сороки, да ранний троллейбус по соседней улице едет…

Какое тут курево! Не хотелось бы самому так курить — не пошёл бы я сюда, всё равно без толку. Сидел бы на ящике, медитировал бы потихонечку. Думал бы о ба… В смысле, о фатально необходимом условии существования человечества, о судьбах мировой цивилизации, или, на худой конец, о собственном дипломе. Мне, в конце концов, завтра-послезавтра окончательный вариант Василию нести показывать. Во всяком случае, я надеюсь, что окончательный. Позавчера он, в сущности, никаких серьёзных замечаний не высказал, так, общие соображения по поводу косметических улучшений. Я, правда, и прибежал-то к нему в институт поздновато, после обеда, может, ему времени просто не хватило? — Да нет, вроде бы нормально поговорили, насколько мне помнится…

Подойдя к двери кабинета, я коротко, но резко постучал в нее ногтем два раза.

— Да-да, войдите, — донесся из-за двери голос Василия.

Я зашёл, затворил за собой дверь. Василий стоял в пол-оборота ко мне у стола, оперевшись на него обеими руками. Напротив него за столом сидела Анна, моя соседка по подъезду и, по совместительству, тоже дипломница Василия. Она что-то наколачивала на клавиатуре, высвеченной лазером на столешнице.

— Здравствуйте, Василий Иванович, — сказал я, изобразив намёк на поклон, и, повернувшись к Анне, продолжил. — Привет.

— Здравствуйте, здравствуйте, Пётр Витальевич, — поморгав, задумчиво протянул Василий. — Проходите, посидите пока чуть-чуть, мы скоро с Анной Никитичной закончим.

Анна, не отрываясь от своего, несомненно, важного дела, коротко мне кивнула и продолжила стучать по клавиатуре своими ярко накрашенными коготками. Я прошёл и сел на свободный стул рядом с ней. Она покосилась на меня и продолжила своё увлекательное занятие. Стук от столешницы походил на короткие, но злые пулеметные очереди. Интересно, что это она такое набивает? Уж не сдох ли у её планшета голосовой ввод?

Видимо, эта же мысль пришла в голову и Василию, он как-то внимательно посмотрел на Анну и кротко поинтересовался:

— Анна Никитична, не сочтите за дерзость, а что это Вы там делаете? Вам не нравится записывать мои эээ… предложения голосом, и Вы решили их сразу в текст? А Вы успеваете?

— Нет, Василий Иванович, — ответила та, серьёзно глянув на него своими пронзительными глазищами. — Я, конечно, всё пишу голосом. Но мне как раз в голову пришла одна мысль, и я не хотела бы её забыть. Сейчас вкратце наколочу, а дома переделаю.

— Да, — вполголоса пробормотал я, — такую редкость, несомненно, следует записать. Не так часто случается, в конце-то концов.

Анна с брезгливой гримаской метнула в мою сторону холодный и крайне презрительный взгляд. Василий с усталой укоризной посмотрел на меня, вздохнул и сказал:

— Пётр Витальевич, я попросил бы Вас… Не отвлекать нас с Анной Никитичной, нам осталось совсем немного, отдохните пока… Молча, если возможно.

Я сосредоточенно нахмурился и покивал головой.

— Вот и хорошо, — мягко проговорил Василий и, повернувшись к Анне, спросил: — Вы пишете?

— Да, — коротко ответила Анна.

— Замечательно. Итак, по поводу Вашего заключения… Мне кажется, что Вам следует его сформулировать с одной стороны более строго и конкретно, а с другой — использовать материалы второй главы максимально полно, чтобы смысл работы был более нагляден и целостен. Ну, вот, например, у Вас там…

Я откинулся на спинку стула и, склонив слегка голову набок, приступил, так сказать, к наслаждению процессом. Наслаждаться было чем, причём во всех смыслах этого слова. Василий, излагая свои мысли, всегда впадал в эдакую разновидность сосредоточенного транса, замирал, как памятник вперёдсмотрящему, взгляд его уходил куда-то в бесконечность, окружающая действительность становилась для него практически незаметной. Извлечь его внимание из бездонных глубин рефлексии можно было только каким-нибудь резким звуком, например, громким стуком в дверь, или непосредственно затрагивающим его действием. В частности, можно было подергать его за рукав. Несколько раз. Одного могло оказаться недостаточно. Слова его при этом изливались как не слишком бурный или быстрый поток, который, несмотря на свою неторопливость и недостаточную громкость, в конце концов непременно достигал океана. Ибо при всей своей мягкости и внимательности Василий был способен довести любого громогласного и упёртого собеседника до истерики. Всего лишь с помощью убийственной стальной логики, неумолимо, как паровой каток расчленяющей доводы оппонента на предельные основания и не оставляющей тому никаких шансов на сохранение каких-либо иллюзий. В общем, не хотел бы я попасть как-нибудь Василию под руку с анализом, например, своих взглядов на окружающую действительность. Достаточно того, что он у меня на дипломе научный руководитель.

Анна была источником наслаждения совершенно другого рода. Она изначально стала неотъемлемой частью всей моей не слишком длинной жизни. Мы жили с ней в одном доме и одном подъезде, и я знал её ещё с тех пор, как мы ходили пешком под стол. В смысле, я ходил пешком под стол, а она, будучи младше меня года на полтора, сидела при этом в детском стульчике на колёсах, стоящем возле того самого стола, и злобно-подозрительно пронзала меня колючим взглядом своих бездонных синих глазищ. Мы росли в одном дворе друг у друга на глазах, тысячи раз ругались и мирились, постоянно сидели друг у друга в гостях и знали друг про друга всё вплоть до мельчайших подробностей. Ну, собственно, кроме особенно интимных. Во всяком случае, я на это надеюсь. В детском саду мы были в разных группах, а в школе учились в разных классах, но нас часто считали братом и сестрой, потому, что и туда и сюда мы регулярно ходили вместе, пока она не подросла настолько, что стала считать меня неподходящим для себя попутчиком… И даже, как мне иногда казалось, всячески избегала показываться мне на глаза.

Вскоре после этого я закончил школу и уехал на Колыму, а когда через два года вернулся, Анну я не узнал. Выросла девка. Ой, выросла… Во всех отношениях. Так выросла, что аж дух захватывало. Она и в детстве-то никогда не была уродиной, а уж теперь вообще дошла до кондиций. Не слабых таких кондиций. Особенно в профиль. Да и анфас тоже весьма и весьма ничего. В общем, когда я столкнулся с ней у подъезда, я невольно впал в ступор и мучительно пытался вспомнить, откуда мне вроде бы знакома эта божественная фигура. Фигура со мной поздоровалась, а потом, наблюдая моё ярко выраженное недоумение, помахала ладошкой у меня возле носа и поинтересовалась, уж не совсем ли я там одичал, на Колыме, что даже собственных соседей не узнаю. На это я честно ответил, что да, совсем. Но на знакомый голос всё ещё способен реагировать. А уж на такой знакомый вид — тем более.

И тут вдруг оказалось, что мы снова учимся в одном институте, хотя она на дневном, а я на вечернем. Виделись мы не то, чтобы часто, всё-таки у меня — работа, а у неё — учёба, свой курс, своя группа, свои знакомые… Но эпизодически я подвозил её в институт на своей машине. А потом она сдала на права и взяла себе двойку веселенькой канареечной окраски. И после этого печального для всего человечества события я не раз имел несчастье сидеть с ней рядом в управляемом ею автомобиле. Если это можно назвать управлением. И всякий раз при этом мне приходилось неимоверным усилием воли сдерживать привычные между мужиками моей бригады выражения, без которых рабочий процесс на стройке невозможен в принципе. Н-да. Но ничего, все выжили и даже доучились до последнего курса. И буквально мистикой было то, что научный руководитель на диплом у нас опять-таки оказался одним и тем же, а по графику дипломы мы защищали в один и тот же день. Я, как правило, не верю в судьбу и считаю всё это простым совпадением, хотя признаю, что со стороны оно может выглядеть и несколько иначе.

Я смотрел на Анну в профиль, и мысли мои при этом были весьма далеки от диплома и иже с ним. Потому, что за время учёбы она не то чтобы выросла, но, несомненно, повзрослела, вышла из возраста малолетних худосочных пигалиц и, как бы это правильно высказать… Налилась. До тех самых пропорций, которые с размаху и напрочь отшибают мозги любому психически нормальному мужику без дефектов зрения. А на дворе у нас непривычно жаркий месяц май, а беленькое платьице на ней из разряда тех модных нынче среди иезуитски-изощрённой половины человечества практически нематериальных формальностей, которые формально существуют и формально обозначают одетость, но под ярким весенним солнцем из окна не создают более-менее внимательному взгляду абсолютно никаких препятствий для созерцания этих самых… форм. Да уж. Был бы я в самом деле её старшим братом, познакомил бы я самую округлую часть её достоинств с ремнём. Скромнее надо быть. С такими-то убойными личными данными. Бедный Василий. Она же сидит тут с ним уже как минимум час. Уж не оттого ли он так внимательно смотрит в окно, высказывая свои замечания и предложения?

Анна покосилась на меня, нахмурилась и показала мне под столом кулак. Я расширил глаза и состроил честно-удивленное выражение лица, демонстративно оглянувшись и пожав плечами. Она недовольно скривила уголок рта и скрутила из пальцев той же руки фигу. Вот так. Мы к ней, можно сказать, всей душой… Ну, во всяком случае, всем телом… А она нам фиги показывает.

Резко проверещало нечто несуразное, похожее на знакомый мне по старинным фильмам телефонный звонок. Василий оборвал свою пространную речь на полуслове, недоуменно уставился на собственное левое запястье, секунды две похлопал ресницами, затем извинился, ткнул пальцем в браслет и отошёл в дальний угол к окну. Там он отвернулся и что-то тихо забормотал, поднеся браслет к самому рту.

Анна ткнула пальцем в планшет, остановила запись и резко повернулась ко мне. Я чисто автоматически и со всем вниманием отследил глазами полную траекторию движений и колебаний основных артефактов её морфологии… Хотя, какие же это артефакты? Всё самое, что ни на есть, натуральное!

— Куда пялишься, кобель великовозрастный? — тихо, но зловеще прошептала она.

— Чего это сразу «великовозрастный»? — вполголоса оскорблённо возразил я. — Мне, между прочим, всего-то на полтора года больше, чем тебе. И не пялюсь я, а с благоговейностью и проникновенной благодарностью созерцаю всё то божественное великолепие, что так щедро и снисходительно выставлено на всеобщее обозрение.

— Я знала, что по поводу кобеля возражений не последует, — отрезала она, невольно улыбнувшись. — А глаза свои бесстыжие попридержи. Не то я тебе их выцарапаю. Ты меня знаешь.

Вот и говори с ней после этого. Что б они ни делали, виноватыми, в конечном счёте, всё равно остаёмся мы. И что — мне теперь с закрытыми глазами ходить? Или, как Василий, городской пейзаж за окном разглядывать? Так нет там ничего интересного. В отличие от.

— Ладно, попридержу, — сказал я и, склонив голову, демонстративно прикрыл глаза ладонью. Потом раздвинул пальцы и посмотрел на неё одним глазом. — А так можно?

— Клоун, — фыркнула она. — Гляди у меня, дождёшься. Подкараулю тебя как-нибудь в тёмном подъезде и излуплю. Плётками, — и сурово сдвинув брови, наставила на меня указательный палец: — Помни, я знаю, где ты живёшь.

— Буду ждать с нетерпением, — с экзальтированным энтузиазмом отозвался я. — Ах, как романтично! Плётками! Может, сегодня? Или завтра? Хотя нет, сегодня мне некогда… И завтра я не могу, пойду Кельта провожать. Ты Кельта помнишь? Он со мной в одном классе учился. Да точно помнишь, его вся школа знала. И здесь он, кстати, тоже учился, и даже на нашем факультете. Выпустился совсем недавно. В позапрошлом году.

— Я помню, — как-то сразу поскучнев, ответила она. И вяло, замороженным голосом продолжила: — А что, он разве куда-то уезжает?

— А ты что ли не знаешь? — удивился я. — Его же взяли в экспедицию на Марс!

— Как «на Марс»? — вскинулась она. — Зачем на Марс?

— Ну ты, мать, даёшь! — выпучил я глаза. — Ты где вообще была всё это время? Это ж плановая экспедиция! Туда полстраны ломится! Он же почти два года в очереди стоял! Да про это все местные новости пишут уже недели три!

— Я в последнее время не читаю новостей, — опустив глаза, ровно и без эмоций сказала Анна. — Я диплом пишу… И когда же он, кстати, отбывает?

— Да вроде послезавтра с утра. Спецрейсом из нашего аэропорта. Мы с Палычем к нему завтра после работы собрались. Раньше не получается…

— Так, молодые люди, — стремительно подошёл к столу Василий. — Продолжаем разговор. На чём мы остановились?

— На формулировках моего заключения, — уронив взгляд на стол, сухо произнесла Анна.

— Ага, точно… Н-да… — произнёс он, сосредоточенно массируя двумя пальцами переносицу. — Ну, в общем-то, я всё самое главное Вам уже сказал… У Вас записалось?

— Да, всё нормально, — отозвалась она, ткнув пальцем в голографию экрана.

— Вот и замечательно. Тогда на сегодня мы с Вами, пожалуй, закончим. Вы там посмотрите, поправите, что нужно и дня через два-три мы с Вами ещё встретимся, если не возражаете.

— Не возражаю, — вяло кивнула она.

— Ну и хорошо.

Анна заторможенно выключила планшет, сгребла его в сумочку и слегка наклонилась вперёд, собираясь вставать. Я вскочил и преувеличенно галантно отодвинул её стул. Она не обратила на это никакого внимания и решительно выпрямилась рядом со мной, чуть не стукнув меня затылком по носу. Ростом она была как раз чуть ниже меня, так что волосы ее пышной причёски скользнули по моему лицу. Я машинально втянул носом воздух и слегка поплыл. Май, его медь. Весна, зараза. Гармонисты гремят гормонами, туда-сюда.

Василий, скептически вскинув бровь, оглядел нашу скульптурную композицию и деликатно прокашлялся:

— Н-да. Эх, молодежь, молодёжь… Мирона с эээ… Праксителем на вас нет. Соответственно. Или Веры Мухиной. На обоих. На рабочего с колхозницей вы, пожалуй, уже не тянете, а вот на «Хлеб» — да, вполне. С «Плодородием» вместе.

Чудит Василий. Выпендривается. Любит он это дело — как бы вскользь упоминать о вещах, которые, по его мнению, должен знать любой уважающий себя образованный человек. И наплевать, что античных авторов нынче изучают только профессиональные историки, а скульпторов столетней давности помнят только профессиональные искусствоведы. Да знаю я, кто такая Вера Мухина. И что такое «Плодородие», кстати, тоже. Сталкивался уже. Привет от Василия Ивановича. А вот насчёт Анны, между прочим, не уверен… И, наверно, в данном случае это к лучшему.

Анна оглянулась и скользнула по мне равнодушным взглядом, потом подхватила со стола сумку и направилась к выходу.

— И вот ещё что, Анна Никитична, — окликнул её Василий, задумчиво изучая ногти на правой руке.

Она резко обернулась возле самой двери, и оба её орудия главного калибра, слегка колыхнувшись, грозно нацелились на нас с Василием.

— Я был бы Вам очень признателен, — продолжил тот, не поднимая головы перенеся взгляд на ногти левой руки, — если бы Вы пришли на защиту… Ммм… В несколько более соответствующем ситуации… Виде. Всё-таки защита диплома… Эээ… Не совсем тот случай, когда следует идти в психическую атаку на пулемёт.

— Хорошо, — мрачно сказала Анна. — До свидания.

Она резко распахнула дверь, и ворвавшийся в дверной проём свет ярчайшего майского солнца безжалостно обрисовал её силуэт до мельчайших подробностей.

— До свидания, — хором ответили мы с Василием. Затем переглянулись и практически одновременно вздохнули.

— Что это с ней? — спросил Василий, когда дверь закрылась. — Вы не в курсе?

— Не знаю, — недоумённо пожал я плечами. — Вроде бы нормально всё было.

— Ну и ладно, — продолжил он, рассеянно разглядывая меня с ног до головы. — Вернёмся к нашим баранам. Нет, не подумайте, я не в этом смысле… Что у нас там? — он возвёл очи горе и задумался на несколько секунд. — Ага. Текст я Ваш смотрел, вопросов к нему у меня нет. Давайте-ка ещё раз глянем сам проект.

Я выложил планшет на стол и включил проектор. Нашёл последнюю версию проекта и высветил её. Василий подошёл к столу, взял голограмму обеими руками, увеличил изображение и принялся вертеть его в разные стороны, рассматривая ракурсы и по очереди снимая слои. Эпизодически он тыкал пальцем в ссылки и изучал комментарии с расчётами.

— Так, а это у нас что? — бормотал он вполголоса. — Ага, вон оно как. Интересно, интересно… А это куда? Ишь ты, надо же! Ну, тут всё понятно, стандартный развес, да и не нужно тут ничего экзотического… А здесь мы почитаем… Ну-ну, где-то оно так, конечно, но…

Я сидел на стуле, откинувшись на спинку и минут пятнадцать угрюмо наблюдал, как Василий потрошит мой проект. Он залезал туда чуть ли не по локоть, была бы возможность — улез бы с ногами, но слаб был проектор у планшета, не мог выдавать большую картинку. Вот уж на защите запустят стационарный — они всей комиссией уйдут голограмму изнутри рассматривать. Ещё и меня поволокут на объяснения. Лень им, видите ли, комментарии читать. Выдай им всё по памяти, да поподробней. И не дай так называемый Бог запнёшься где — тут же посмотрят косо и возьмут на карандаш. Бывало, студентов после защиты корвалолом отпаивали, а за углом в коридоре и кое-чем покрепче.

Василий, наконец, оторвался от проекта, небрежным мановением руки погасил изображение и, склонив задумчиво голову набок, упёр сосредоточенный взгляд куда-то мне за спину. Я на всякий случай обернулся и, разумеется, ничего достойного такого пристального внимания там не обнаружил. Окно и окно. Типовой проект двадцатилетней давности. Модернизированный лет пять тому назад. Со стеклом регулируемой прозрачности и микровентиляцией. Василий тем временем повернулся, заложил руки за спину и принялся ходить взад-вперёд по кабинету, столь же внимательно изучая что-то на полу.

— Ну что ж, молодой человек, — произнёс он наконец, круто развернувшись на каблуках и устремив на меня проникновенный взор. — Весомо. Грубо. Зримо. Прямо как танк Ка Вэ Один образца тысяча девятьсот сорокового года.

«Надо же — подумал я, — Счастье-то какое. Теперь мне ещё и танки придётся изучать».

— Проект, конечно, вполне рабочий, — продолжал Василий. — Думаю, что у комиссии серьёзных замечаний не возникнет. Но! Именно серьёзных. А вот остальных может быть масса. И мы их с Вами сейчас проговорим. Чтобы потом не было мучительно больно. Во всяком случае те, что приходят в голову в первую очередь. Ну, вот для начала… У Вас там практически везде в несущих конструкциях заложен чуть ли не полуторный запас по прочности на изгиб и сжатие. Это зачем?

— Ну, Василий Иванович, Вы же видели, что основная масса несущих конструкций у меня — на основе силикатов. Исключительно потому, что кремнезём на Марсе буквально валяется под ногами, его не нужно везти с Земли и производство силикатных бетонов на Марсе — чуть ли не единственно реальный вариант. Ещё, конечно, возможно использование натуральных базальтовых материалов, и они у меня там кое-где заложены, а также сравнительно дёшевы разновидности гипсовых производных, в частности, алебастра. Уже обнаруженные залежи гипса достаточно велики, и есть надежда на разведку новых. Но базальты нужных характеристик встречаются не везде, дальняя транспортировка их нецелесообразна, да и обработка не слишком дёшева. Гипсовые же конструкции у меня используются для внутренних работ, там, где нет особых требований к механическим характеристикам…

— Понятно, что с портландцементом на Марсе будет совсем непросто, — отмахнулся Василий нетерпеливо, — но у Вас же и для силикатного бетона запас по прочности не многим меньше?

— Тут есть один нюанс, — ответил я. — Смысл в том, что производство силикатных конструкций на Марсе, насколько мне известно, нынче организовано чуть ли не на коленках, полукустарным способом. Заводов-автоматов типа земных, с прецизионными температурами и давлениями в автоклавах, ближайшее время тоже не ожидается. Поэтому я не могу быть абсолютно уверен в качестве несущих элементов, и теоретический полуторный запас по прочности позволяет применять даже материалы, не совсем соответствующие заложенным требованиям. Брак на Марсе дорог. Нужно как-то использовать и некондицию.

— Ясно, — сказал Василий. — Ну, предположим. Во всяком случае, определённая логика в этом есть, и комиссия может принять её за аргумент. Но тут же возникает следующий вопрос: — запас-то по прочности, он не из воздуха берётся. Которого, кстати, на Марсе не так уж и много. У Вас же суммарная масса конструкций тоже вылезает за стандартные нормы! Понятно, что сила тяжести на Марсе меньше, только это Вас и спасёт от интересных замечаний со стороны комиссии. Но всё равно эта коллизия требует хоть какого-то рационального обоснования.

— Хорошо, что Вы так удачно вспомнили про воздух и нормы, — с апломбом заявил я. — У нас всё время идёт подсознательная апелляция к привычным, с первых курсов усвоенным строительным нормам и правилам. Но нормы-то эти — земные. А я делал проект под Марс. Как Вы только что сказали, там сила тяжести почти в три раза меньше земной. Это уже даёт просто неимоверный по сравнению с привычными нам нормами запас по прочности для несущих конструкций. Да, я знаю, что нормативы для Марса уже существуют. Но они тупо интерполированы с земных, не проверены практической статистикой и имеют предварительный, ориентировочный характер. В проекте они, кстати, учтены, Вы видели расчёты. Но, помимо разницы в силе тяжести, на Марсе и атмосферы-то по сравнению с Землёй просто нет — давление на улице примерно в сто пятьдесят раз меньше земного. А внутри-то здания — нормальная земная атмосфера. Получается избыточное внутреннее давление, которое тоже нужно компенсировать. Именно этим и занимается сверхнормативный по земным правилам вес. Ну, и дополнительная теплоизоляция для зимы в минус сто сорок тоже не помешает.

— Не следует считать себя Колумбом инопланетного строительства, — осуждающе произнёс Василий, неодобрительно покосившись на мою оживлённую физиономию. — Хотелось бы напомнить Вам, что именно с этими же проблемами уже лет тридцать сталкиваются проектировщики жилых комплексов на Луне. И не просто сталкиваются, но и успешно, между прочим, их решают. Я, вроде бы, уже рекомендовал Вам посмотреть работы Киры Селезнёвой. Которая совсем недавно у нас тут училась. В конце, кажется, прошлого года она выиграла конкурс на здание космопорта Луна-три. И хотелось бы заметить, что здания по её проектам совсем не выглядят противорадиационными блокгаузами.

— Я видел её проекты, — хмуро ответил я. — Да, они хороши, чего уж там. Чувствуется, что делала их далеко не глупая женщина с весьма неплохим художественным вкусом. И Луну-три видел. Да, красиво. Воздушно. Мило. И… — мне почему-то вспомнилась сегодняшняя Анна. — Изящно, как ажурное женское бельё. Но, Василий Иванович, Вы же сами сказали — тридцать лет. На Луне за это время уже создана мощная строительная инфраструктура. Им есть, из чего строить. И Земля близко — возить дешевле. И Солнце днём светит так, что реголит можно спекать прямо под зеркалом. Нет на Марсе этого ничего. Всё приходится делать на коленках, из подручных материалов и с мизерными энергозатратами. Верю, пройдёт ещё тридцать лет, и не будет на Марсе архитектора лучше Киры Селезнёвой. Но эти тридцать лет нужно как-то прожить. И строить из того, что уже есть. Здесь и сейчас.

— Ладно, — махнул рукой Василий, — Verba viri. Вижу, проблем с аргументацией для комиссии у Вас не будет. И вообще, когда Вы говорите, Пётр Витальевич, такое впечатление, что Вы… Вам сколько, кстати, лет? Вы ведь у нас, кажется, вечерник? А образование у Вас первое?

— Да, вечерник, — сказал я. — Образование первое.

— А почему тогда вечернее? Стипендия на дневном маловата? На жизнь не хватает?

— Да не знаю, — недоумённо пожал я плечами, — не получал ни разу. Хватает, наверно. Анна, вон, не жалуется, значит, даже ей хватает. А уж мне-то и подавно хватило бы… Мне времени не хватает. Уходит быстро. Болтаться пять лет на дневном и при этом ничего больше не делать — некогда. А тут — пять лет работы по специальности, практика опять же.

— А специальность-то какая? — спросил он. — Работаете где?

— В нашем четырнадцатом стройуправлении.

— Ах, вон оно что… — протянул Василий. — Так Вы у нас строитель-практик… Можно сказать, практически строитель… Ну, тогда понятно. Но, знаете ли, практика тоже разная бывает. Это уж куда попадёшь…

— Нормальная у меня практика, — уверенно заявил я. — Просто замечательная. Мне вообще с работой и бригадой повезло. Знаете, какие у нас там мужики работают? Они любую кривизну на глаз и любые напряжения на слух ловят. У них опыта на всех вместе лет двести. Не один город построили. И бригадир наш, кстати, тоже здесь, в нашем институте учился.

— Давно? — поинтересовался Василий. — Зовут как?

— Да уж лет, наверно, двадцать тому, — почесал я затылок. — Или, может, чуть меньше. Лагутенко Виталий Палыч его зовут.

— Нет, не припомню, — сморщив лоб, протянул он. — Слишком давно. Я тогда сам ещё только-только в студенты попал. Вряд ли мы сталкивались. Ну, хорошо…

Он опять задумался на несколько секунд, потом отмер и сказал:

— Ладно, будем считать, что в первом приближении диплом Ваш для защиты готов. Я только попросил бы Вас ещё раз посмотреть сам проект на соответствие ГОСТам, есть у меня такое смутное чувство, что где-то пару раз мне на глаза попадались… Некоторые шероховатости… Как раз, по-моему, там, где Вы ссылаетесь на временные марсианские нормы… Вроде бы совсем недавно проходили дополнения… Нужно бы уточнить даты и номера последних документов, посмотрите в базе, а то на защите могут в это ткнуть носом. Не то, чтобы фатально, проект всё равно просчитан нормально, но будет неприятно…

— Хорошо, — покивал я головой. — Документы отслежу ещё раз. И последние изменения, если найду, укажу в ссылках.

— Замечательно, — бодро произнёс он. — Тогда жду Вас… Тоже дня через два-три. С окончательной, будем надеяться, версией диплома. И тогда где-то через недельку соберу кого-нибудь на предзащиту, послушаем мнения со стороны.

С тем мы и распрощались.

Так, пока я смаковал ностальгические воспоминания, моё безнадёжное предприятие внезапно оказалось всё-таки не совсем безрезультатным. Там, в конце аллеи, из-за поворота показался какой-то мужик. Или парень? Вроде бы, молодой ещё, если зрение мне не изменяет. И одет не пойми во что. Штанишки какие-то серенькие, то ли тренировочные, то ли просто узкие донельзя, маечка с коротенькими рукавами, сандалии на босу ногу… Разгильдяй, право слово. Вышагивает, как аист, и такое чувство, что ничего вокруг не видит. Прочесал уже полквартала, подошёл ко мне метров на тридцать, идёт, руками машет, браслет навороченный на левой поблёскивает… Чем-то он мне Василия напоминает. Такой же не от мира сего. Ботаник, небось. Меня, во всяком случае, в упор не видит. Может, я уже помер и превратился в привидение? Я огляделся: — нет, тень от меня падает, значит, живой, во всяком случае, не бесплотный. Да, с этим точно нужно что-то делать, он же меня сейчас насквозь протаранит!

— Товарищ, — вполголоса, чтобы не испугать невзначай, произнёс я, — у тебя закурить не найдется?

Он встал, как вкопанный, как будто внезапно увидел призрак. Несколько секунд хлопал глазами и осматривался. Видимо, пытался понять, где он, собственно, находится и что именно ему тут понадобилось. Точно, родственник Василия. В крайнем случае, однофамилец. Потом, наконец, парень вытащил наушник из уха, воззрился на меня и переспросил:

— Что? Закурить? Нет, извините, не курю.

— Жаааль, — печально протянул я. Чуда всё-таки не произошло, и Палыч был не прав. — С утра самое бы то покурить перед работой. А то до магазинов отсюда не близко. Да и не работают еще, поди.

Он сочувственно кивнул, помолчал, ещё раз внимательно посмотрел куда-то мне за спину и спросил:

— А что это вы тут делаете, ни свет-то, ни заря?

Я оглянулся, кинул взгляд на дом, на стоящий с ним рядом комбайн, возле которого шастали мужики из бригады в оранжевых строительных комбинезонах, и ответил:

— Как это «что»? Сносим, конечно.

— С чего бы это вдруг? — необычайно поразился он. — Каждый день здесь хожу, ничего не замечал такого. Когда это вы успели?

— Так вчера и начали, — пояснил я. — Сегодня второй день.

— Да, вчера я здесь не ходил… — задумчиво пробормотал он. — А чего ломаете-то? Дом вроде бы ещё хороший, и лет ему от силы сорок-пятьдесят…

— Чего ж в нем хорошего? — скривился я. «Хороший», туда-сюда, сказанул тоже. — Дешевка старорежимная малобюджетная, медь его. Спасибо, что сорок лет простоял. Кто-то там просчитал, что сломать его на… совсем и построить новый монолит будет дешевле, чем ремонтировать.

— Странно… — удивился он. — Мой дом еще старше, ему лет семьдесят… А косметику лет пять назад делали. Ободрали в подъезде всю штукатурку и краску до кирпичей, а потом покрыли этим новым полимером светящимся…

Ну, понятно. Знаю я, что это за полимер. Типовой проект модернизации старого жилфонда.

— Флуоресцентом? — подсказал я. — Жёлтеньким таким в темноте светится? Знаю-знаю. Это сейчас тема такая пошла. Чтобы в темноте ступеньки на лестнице было видно.

— Да, наверно… — протянул он. — И сказали, что наш дом еще лет пятьдесят простоит.

— Дык, — снисходительно усмехнулся я. — У тебя, небось, дом еще при первом Союзе строили?

— Да, где-то под конец… — пожал он плечами.

Я начал догадываться, что это за дом. Он здесь поблизости такой один. Судя по всему, не далее, как вчера, я сам туда на проводы к Кельту ходил.

— Ну, хрен ли тогда… — вздохнул я. — Тогда понятно. Те-то дома строили еще по советским нормам, у тебя и стены капитальные кирпича в три, не меньше, и бетон на перекрытиях нормативный, по старинным ГОСТам сделанный.

— Не знаю, — задумался он, — стены не мерял, но довольно толстые, да.

— Ну, вот. А эти, — я небрежно махнул рукой в сторону дома, — раза в полтора, если не в два, тоньше будут. Остальное, небось, разворовали, пока строили. Их снаружи еще пенопластом обкладывали. Для утепления. Ага, утеплили, блин. Здесь у нас, оказывается, то весна, то зима, то осень. Сырость. Вон, посмотри, — я ткнул пальцем в сторону стены, — отодрали пенопласт, а под ним плесень похлеще марсианской. Да и пенопласт сам по себе на куски расползается. Сгнил весь, медь его.

Парень о чём-то задумался. Видимо, пытался представить себе марсианскую плесень. Безрезультатно. Секунды через три он всё-таки сказал:

— Понятно. А чего как рано-то? Все ещё спят. Ну, кроме меня, наверно…

— А ты куда идешь? — спросил я его.

— На работу, конечно.

— Вот и мы на работу, — пояснил я. — Раньше выйдешь — быстрее сядешь. Хотя мы вчера до темноты тут корячились. Разломай, поди, такую-то дуру. Одного мусора сколько вывезли. А сколько еще придется…

Сзади раздался характерный скрежет и громкие вопли мужиков из бригады. Я оглянулся: — точно, завели комбайн. Ну, значит, пора.

— Ага. Начали, — пробормотал я и повернулся к парнишке. — Ну, ладно, бывай. Приятно поработать. Да и мне тоже пора. Жалко, у тебя курева нет.

Я помахал ему рукой и направился к дому. Он же что-то буркнул в ответ и торопливо пробежал вдоль забора дальше.

— Ну, чего? — с надеждой в голосе спросил у меня Палыч. — Есть у него покурить?

— Нет, Палыч, — грустно ответил я ему. — Мы с тобой в Городе, видимо, единственные, кто мается этой дурью. Не курит он. И нам с тобой тоже пора бросать. А то вымрем скоро, как мамонты.

Мы с Палычем одновременно вздохнули и с укоризной посмотрели в спину парню, так бесцеремонно обманувшему наши последние надежды на благосклонность судьбы. Он улепётывал широкими шагами и уже почти добежал до конца квартала.

— И знаешь что? — продолжил я. — Он из того дома, где Кельт живёт.

Видя его недоумённый взгляд, я пояснил: — Ну, тот дом, куда мы с тобой вчера на проводы ходили. К Кельту.

— А почему ты зовёшь его Кельтом? — поинтересовался Палыч. — Это что, кличка такая?

— Ну, кличка — не кличка… — задумчиво произнёс я. — У него же ирландцы в предках по отцовской линии. То ли дед, то ли прадед, не помню я точно. А когда мы его так стали звать… Это ещё в первом классе было. Учительница у нас спросила, знаем ли мы, что такое национальность и какие у нас в Союзе народы живут. А мы маленькие ещё совсем, какие нам народы-нации… Все кричали, что русские. Только он сказал: — кельты мы. Вот так его с тех пор и зовут. Привязалось.

— Странно, — удивился Палыч, — я с его отцом лет двадцать знаком, никогда он мне про это не рассказывал.

— А что рассказывать-то? — сказал я. — Ну, кельт и кельт. Кому какая разница? Говорит он по-русски, думает по-русски, чего ещё нужно? Ему, может, и самому ни к чему. Это дед всё обещал свозить Кельта на родину предков. Так и не свозил. Не успел. А тот деда до сих пор помнит.

— Ладно, — сказал Палыч, бросив взгляд на браслет. — Кельтам — кельтово, а нам с тобой нужно сломать что-нибудь с утра… Для поднятия настроения. Если уж курить нечего.

— Да ну его в сад, — сказал я решительно, с непонятной для меня самого внезапностью. — Знаешь, Палыч, я — всё, с этого момента больше не курю. В конце концов, в самом деле пора с этим завязывать. Как говорят наши заклятые друзья китайцы, путь на Марс начинается со смятой пачки папирос.

— Когда это они такое говорили? — поднял бровь Палыч. — Что-то я такого не припомню.

— Я тоже не припомню, — сознался я. — Но это не важно. Есть у меня пара знакомых китайцев, я им напишу, и они обязательно эти слова скажут. Прямо в камеру. Я потом тебе ролик покажу. И пусть тебе будет стыдно за оказанное мне недоверие. Может, ты ещё не веришь, что я на Марс полечу?

— Верю, — Палыч отвёл взгляд, грустно улыбнулся и кивнул. — Вот в этом я как-то даже и не сомневаюсь. Это мне, старой развалине, думать об этом уже поздно, а ты — точно полетишь. Не сейчас, так через два года. Полетишь и привезёшь мне камешек с Олимпа.

Он резко отвернулся, как-то ссутулился и пошёл в сторону дома к мужикам из бригады.

Я привезу, Палыч. Обязательно привезу. Извини, что так вышло, но я в этом не виноват и ничего поделать с этим не могу. Видать, у каждого из нас свой Марс и своя дорога к нему. А я вот только теперь понял, что деваться мне больше некуда, потому, что моя дорога на Марс уже началась. Здесь и сейчас.

Шум дождя.

Я проснулся от того, что услышал шум дождя. В полудрёме долго не мог сообразить, то ли он мне просто снится, то ли на самом деле доносится со стороны приоткрытого окна. С героическим усилием открыв глаза, бросил взгляд на браслет. Три четырнадцать. Рано. Недолго же я проспал… Заторможенно вылез из-под одеяла, сел на кровати. Помедитировал с минуту, мутно рассматривая открытое окно. Надо бы закрыть его, что ли. Чтоб не шумело так. Ещё спать да спать.

Я осторожно встал, нетвёрдыми шагами побрёл к окну, открыл раму до конца, облокотившись на подоконник, выглянул на улицу. Как говорится, не видно ни зги. Ну, почти. «Тьма упала на Город… — подумал я. — Или накрыла? — А, без разницы». Всё небо было затянуто тёмной сумрачной пеленой, соседние деревья и дома скрадывались в какой-то серый комковатый фон, в котором кое-где смутно проблёскивали редкие квартальные фонари. Их бело-жёлтые мерцающие искры складывались в эдакие растянутые пунктирные линии какого-то чертежа, в правильной перспективе уходящие куда-то в бесконечность.

Дождь разошёлся вовсю, мерный плотный монотонный шелест доносился со всех сторон, заглушая любые другие звуки. Казалось, он заполнил и растворил в себе всю Вселенную. Листья на тополе, издавна стоящем под окном, колыхались под глухо щёлкающими ударами тяжёлых капель, собирали их в мелкие струйки и сбрасывали вниз. На земле эти струйки сливались в извилистые ручейки и утекали под высокую мокрую тёмно-серую ночную траву в сторону оврага. По откосу периодически с жестяным звоном стучали капли, занесённые лёгким ветром откуда-то сверху. Брызги яростными фонтанчиками разлетались в разные стороны и на излете доставали даже до моих голых рук на подоконнике.

Остро пахло свежей влагой. Я несколько раз вдохнул полной грудью и голова моя куда-то поплыла. Хорошо всё же, туда-сюда. Небо. Ветер. Дождь. Воздух. Вода…

Я живу в лучшем месте на Земле, здесь есть всё, что нужно, и нет ничего лишнего. Не бывает ни землетрясений, ни извержений вулканов, ни потопов, ни цунами с тайфунами, а последний смерч прошёл почти восемьдесят лет назад. Нет постоянной удушающей жары, как на юге, нет постоянных надоедливых морозов, как на севере, нет постоянной мерзкой сырости, как в тропиках… Здесь дождь и снег идут именно тогда, когда нужно, и три месяца летнего умеренного тепла — это именно столько, сколько нужно, чтобы не надоело, а три месяца несильных зимних морозов — это именно столько, сколько нужно, чтобы в полной мере насладиться снегом и начать скучать по лету. Здесь осень напрочь прочищает мозги убийственной красотой осеннего леса, а весна — вообще лучшее время года. Особенно май. Как сейчас. Я живу в лучшем месте на Земле. Жил. До сегодняшнего дня. А сегодня я улетаю на Марс.

Я прикрыл окно и побрёл назад, к кровати. Лёг, накрылся одеялом, согревая остывшие руки. Вообще одеяло — величайшее изобретение человечества. Ну, может, после обуви и одежды. Вот уже несколько десятков тысяч лет оно надёжно защищает хрупкий организм индивидуума от ужасов и угроз негостеприимной окружающей среды. С этой мыслью я уютно закутался с головой, высунув наружу только нос. Всё, нужно спать. Осталось меньше трёх часов, вставать рано. Утром придёт машина, нужно успеть собраться. Я, собственно, практически всё собрал ещё вчера, с утра останется только попить чаю с двумя-тремя припасёнными бутербродами, да вынести последний мусор. Оставлять его в доме на четыре года как-то нехорошо. Мало ли что из него за это время вырастет. Даже в герметичном кислотоустойчивом мусорном пакете. Да и родители, если зайдут, будет неприятно. Тем более, если Петька кого приведёт. А если и не приведёт… Его дело…

Я постепенно уплывал назад, в сторону сна, и в смурной голове моей мелькали обрывки каких-то картин, звуков, голосов, мыслей и забот, оставшихся от вчерашнего суматошного дня, смешались в кучу кони, люди, какие-то собаки, птицы, за ними — почему-то птеродактили, потом родители, потом Петька с Палычем…

…Вчера Петька с Палычем завалились аж около десяти вечера.

— Привет, отъезжающий, — бодро произнёс Петька сразу же, как только я открыл дверь. — Не кричи, мы сами с Виталием Палычем не надолго, нам с утра завтра на работу рано выходить.

— Да я, собственно, и не кричу, — растерянно ответил я. — Заходите.

— Привет, студент, — протянул мне руку Палыч, перешагнув порог. — Мы в самом деле не надолго.

— Да ладно, — сказал я, здороваясь. — Я, в общем-то, уже и не занят ничем особо. До утра, можно сказать, совершенно свободен.

— Что, уже окончательно готов? — спросил Петька, разуваясь в прихожей. В пакете, поставленном им при этом на пол, что-то явственно звякнуло.

— Я бы даже сказал, бесповоротно. Вон, видишь, рюкзак уже собранный стоит, — согласился я, внимательно приглядываясь к пакету.

— У нас с собой было, — сообщил Петька, перехватив мой взгляд. — Не бойся, он такой большой не из-за этого. Там не только оно, там ещё и еда всякая. Я-то знаю, что у тебя дома постоянно жрать нечего.

— Ну, так я и не жру. В отличие от некоторых, — рассеянно сказал я. — Я питаюсь по мере необходимости и в нужных дозах. А нам не лишку будет, на ночь-то глядя? — кивнул я на пакет. — Сами сказали, что вам с утра на работу. Да и мне тоже вставать рано.

— Не бойся, студент, — убедительно пробасил Палыч, — Там не совсем оно. А что будет трем здоровым мужикам с бутылки хорошего марочного красного сухого?

Тут он посмотрел на нас обоих несколько скептически и уточнил: — Ну, ладно, одному здоровому мужику и двум тощим студентам. Всё равно ничего не будет.

— Не такой уж я и тощий, — возразил я. — И уже почти год как не студент. Это вот Петька, тормоз гидравлический…

— Сам тормоз, — мгновенно откликнулся Петька, подхватывая пакет, — Интеллигент недобитый, туда-сюда. Юноша, обдумывающий в своём институте житьё, в то время как мы, рабочий класс, упорным трудом приближаем общественное удовлетворение успешным решением жилищной проблемы… Стол-то у тебя где, скоростной ты наш?

— Пойдем на кухню, — сказал я, — стол там. И стулья тоже.

Мы прошли на кухню. Палыч сразу же просочился на коронное место за столом в углу кухни, и оттуда одобрительно наблюдал за тем, как Петька вытряхивает из пакета всяческие брикетики, банки и упаковочки, а я расставляю посуду и хлопаю дверцей практически пустого холодильника, доставая оттуда приготовленные на завтра бутерброды.

— Слушайте, — протянул я, с испугом разглядывая заваленный всяческой едой стол, — мы это всё не съедим.

— А ты сначала убери свои бутерброды себе на завтра, — ответил Палыч, — а потом мы попробуем. Если что, унесём с собой, завтра на работе доедим.

— Ладно, сели, — скомандовал Петька, закончив разворачивать упаковки и открывать банки. — Пора и начинать.

— Штопор в этом доме есть? — спросил Палыч, доставая из пакета странную бутылку тёмного цвета с затянутым во что-то вишнёвое горлышком.

— А как же, — ответил я, доставая штопор и три фужера. — Мы, интеллигенты, привыкли к достижениям цивилизации, и одними посконными лаптями всё подряд не хлебаем.

— Липовые они, — заметил Петька.

— Кто липовый?

— Лапти. Из липы их делали, грамотей хренов. А посконь — вообще тряпка. В неё одевались.

— Да хоть из дуба. Мы, интеллигенты, всё равно будем бутылки открывать штопором, какие бы ты лапти нам не предлагал.

— Дай-ка лучше сюда, — протянул руку за штопором Виталий Палыч. — Не верю я в стойкость юных, не бреющих бороды…

Я машинально погладил ладошкой подбородок. Да, в самом деле, сегодня не брился. Некогда как-то было, совершенно суматошный день… Сплошные сборы, разговоры, буераки, косогоры… Н-да.

Палыч профессионально зарядил штопор в пробку, схватил одной лапищей бутылку за горлышко, другой потянул за ручку штопора и медленно, но верно завершил процесс откупорки.

— Да, мастерство не пропьёшь! — заявил Петька, внимательно наблюдая за процедурой. — Чувствуется, что не одна дефицитная бутылка пошла на обретение профессионального навыка!

— И даже не две, — удовлетворённо подтвердил Палыч, аккуратно разливая тёмно-красную жидкость по фужерам. Затем он свернул странную тёмно-жёлтую пробку со штопора и поставил ее на горлышко бутылки.

Вон оно что. Пробка-то, похоже, настоящая. А бутылка? Уж не стекло ли? Как интересно…

— Можно посмотреть? — потянулся к бутылке я. Не каждый день случается увидеть настоящую стеклянную бутылку. Не модно это нынче. Практически везде разливают в пластик, идентичный стеклу. Дешевле и технологичней.

— Чего ж нет-то? — ответил Палыч, поднимая фужер к носу и принюхиваясь. — Смотри. Только не пролей. Пожалеешь потом.

Я аккуратно взял бутылку, стукнул ногтем по горлышку. Звенит, однако. Посмотрел сквозь бутылку на свет, а потом долго всматривался в странные письмена на этикетке, из которых понятны были только числа «2059», «11.9 %», да некоторые другие. Такое чувство, что где-то я что-то похожее уже видел, но вот где и когда — не упомню.

— Что это? — спросил я у Палыча, тыкая пальцем в непонятные надписи.

— Глаголица, — ответил тот.

— Вино так называется?

— Нет, вино называется «Плавац», а глаголицей текст на наклейке написан. Это алфавит такой славянский. Очень старый. Ладно, не отвлекайся, давай начнём, а потом я расскажу.

— Да! — взбодрился тут Петька. — Не отвлекайся!

Он схватил фужер за ножку, вскочил со стула и встал в картинную позу, подняв локоть руки с фужером горизонтально, а левую протянув куда-то в сторону верхнего угла кухни.

— Мы собрались здесь потому, что кое-какая сволочь… Не будем называть ее по имени, — и он в упор посмотрел на меня. — Решила смотаться от нас по-тихому, не устроив правильных проводов!

— Я не сволочь, — вяло отозвался я. — Просто последние три недели кручусь, как вечный двигатель первого рода, времени нет совершенно, даже поесть не всегда успеваю. И поспать тоже не всегда получается. Сегодня вот весь день бегаю, только кончил собираться перед вашим приходом… Вставать завтра рано, выспаться опять некогда…

— Не ной! — категорически отвёрг мои отговорки Петька. — А кому сейчас легко? Мы вон тоже с Виталием Палычем завтра с утра на работу. Так нам, в отличие от тебя, работать нужно. А ты в дороге отоспишься. У тебя теперь на это вообще чуть ли не полгода будет — спи, не хочу.

— Ну да, как же, — ответил я. — Во-первых, не полгода, а всего лишь пять месяцев. С небольшим. А во-вторых, мне тут программу обучения на все эти месяцы выкатили, не поспишь особо.

— Но-но-но! Не увиливай! — Петька строго погрозил мне пальцем. — Следствие не обманешь. Итак, в связи с крайней безответственностью вышеупомянутого товарища, мы решили взвалить это нелёгкое бремя в свои натруженные руки.

— Какое бремя? — поинтересовался из угла Палыч.

— Что? А! Бремя организации правильных проводов нашего безалаберного, но дорогого нам старого и заслуженного товарища на пенсию… Тьфу ты! То есть, в дальнюю дорогу. За что и предлагаю выпить.

За что выпить? За бремя? Или за пенсию? Что-то я так и не понял. Впрочем, без разницы. Нужно его заткнуть, а то не остановится. Мы аккуратно чокнулись фужерами, и я осторожно пригубил тёмно-красное вино. Странный вкус. Слегка кисленький и чем-то напоминает гранатовый сок. И что-то ещё.

— Ну, как оно? — спросил Палыч, просмаковав пару глотков и отставив практически нетронутый фужер на стол.

— Не знаю, — честно ответил я. — Интересный вкус, никогда такого не пробовал.

— Дык. Ещё бы, — усмехнулся Палыч, — такое вино в Городе есть только у меня. И только потому, что мне его присылают прямо от производителя. По две бутылки от каждого урожая. Вот уже почти двадцать лет. Эта вот урожая трехлетней давности, неплохой, кстати, был урожай.

Петька сосредоточенно выцедил полфужера, сглотнул, возвёл очи горе, подумал несколько секунд, и вальяжно изрёк:

— Да, неплохо, неплохо. Не амонтильядо, конечно, урожая одна тысяча девятьсот четырнадцатого, но тоже ничего.

— Трепло, — беззлобно заметил Палыч. — Амонтильядо ему подавай. Откуда только слов таких понабрался? Вон, лучше сыром заешь. Такое вино хорошо с сыром.

— А что это всё же за алфавит? И откуда такие странные бутылки? — решился напомнить я. У меня в голове уже минут пять крутилось какое-то смутное детское воспоминание, связанное именно с такой же бутылкой и такими же буквами на ней.

— Бутылки, говоришь… — задумчиво вздохнул Палыч. — Ну, есть у меня один старый знакомый… Да наверно уже и друг, двадцать лет уже всё же знакомы, да и в гости друг к другу ездим иногда… Живёт он в Далмации, оттуда и алфавит, который глаголица, он там чуть ли не больше тысячи лет используется, местные говорят, что он старше нашего…

— Палыч, — влез тут Петька, ускоренно прожевав сыр. — Ты не темни. Где ты, а где Далмация! Колись давай, что ты делал в этой самой Далмации! Если ты там вообще был. А может, наоборот, этот твой знакомый — далматинский шпион, и сам сюда ездит платить тебе вином за секретные сведения о нашем стройуправлении?

— Чего, говоришь, я там делал? — криво улыбнулся Палыч, сооружая себе бутерброд с ветчиной. — Я там, детишки, воевал. Был такой Балканский конфликт… Ну, вы ещё пешком под стол ходили, вряд ли помните чего… Так вот, там мы с ним и познакомились… И с твоим отцом, кстати, тоже, — посмотрел он на меня. — Ну, а у него там свой виноградник и он делает своё вино. Не слишком много, потому как технологии у него ещё дедовские и прадедовские, современную химию и пластмассу он не признаёт. В широкую продажу вино из-за этого не поступает, расходится по местным магазинчикам и всяким коллекционерам. Вот такая, примерно, история.

«Вон оно что, Палыч… А я ведь знаю эту твою историю», — подумал я, опустив взгляд на фужер с недопитым вином. Потому что слова «Балканский конфликт» щелчком встали на недостающее место в мозаике моих подспудных детских воспоминаний и происходившее десять или одиннадцать лет тому назад всплыло из недр моей памяти в цветах и красках, как будто всё было чуть ли не вчера.

Я вспомнил, как в один прекрасный, тоже, кстати, майский день пришёл домой и застал там весьма тёплую компанию, состоявшую из моего отца, Виталия Палыча, которого я знал с самого раннего детства, и какого-то незнакомого смуглого мужика. Сидели они на кухне втроём, дым там стоял коромыслом, потому что Палыч и смуглый мужик курили без остановки, а на столе стояла целая батарея как раз вот таких же пустых и ещё полных бутылок с такими же непонятными надписями. Я тогда ещё удивился, что за странные буквы, непохожие ни на русские, ни на латинские, которые к тому времени были мне уже хорошо известны. Отец представил меня незнакомому мужику, тот долго тряс мою руку, а потом на не слишком хорошем русском сказал, что у него тоже есть сын, чуть младше меня, и зовут его Виталием. На что Палыч почему-то поморщился и отвернулся к окну.

Потом с работы пришла мать и выгнала меня с кухни под предлогом, что уже поздно, и мне нужно делать уроки. Я ушёл, а они сидели до вечера, потом Палыч со смуглым ушли, а я подкатил к отцу выяснять подробности — что за мужик, откуда взялся и почему отец с ним знаком. Отец был несколько не в себе, что случалось с ним крайне редко, поскольку любителем жидкостей он не значился никогда, и, наверно, поэтому оказался заметно более говорливым, чем обычно. Он рассказал, что лет десять тому назад Палыч был на войне, которую сейчас принято называть Балканским конфликтом. Так вот, отца с его вертолётным звеном как-то раз послали срочно вывозить двоих своих с места боя возле какой-то горной балканской деревни. Когда звено подлетело к деревне, отец увидел на узкой и обрывистой горной дороге два танка, один из которых густо чадил на самом повороте, а второй застрял в щели между первым и крутым каменистым склоном. За поворотом, выше по склону, посреди виноградника возле дымящихся развалин какой-то хижины обнаружились Палыч с его капитаном, Ржевский, кажется, была его фамилия. Они отстреливались от пехоты, выползающей из-за танков. Там же, в кустах, прятались ещё два человека в гражданском. В общем, пока оставшаяся часть звена методично отрабатывала по пехоте и танкам, отец увез всю компанию прямо на территорию ближайшей санчасти. Капитан и Палыч были серьёзно изранены, а один из штатских оказался женщиной, она была практически невредимой, не считая ссадин, ушибов и нескольких небольших ожогов. А кроме того, она была ещё и беременна, месяце примерно на четвёртом, и ребенок не пострадал. Потом, уже много позже, она родила сына, которого отец ребёнка, тот самый смуглый мужик, назвал в честь Палыча, потому, что именно Палыч вытащил будущую мать, почти совсем уже задохнувшуюся, из подвала дома, загоревшегося после попадания из гранатомёта.

— Ладно, — стукнул ладонью по столу Палыч. — Сейчас не об этом. Давай-ка лучше выпьем за то, чтоб дорога удалась. Пять месяцев лететь — это тебе не на Кубу по выходным кататься. Ты ведь как обычно, через Луну? — спросил он у меня.

— Да, завтра с утра самолёт до Циолковского-два, вечером старт на Луну, на Луне пять дней на сбор экспедиции, медкомиссию, акклиматизацию, а потом — старт от Луны, если ничего не случится.

— Петька, постучи по голове, — сказал Палыч, пробарабанив пальцами по столу. Напрасно, стол-то пластиковый.

— Вот ещё, — отозвался Петька, озираясь вокруг. Но, не найдя ничего, похожего на дерево, всё-таки постучал. Чисто символически.

— Ты в аэропорт на своей поедешь? — поинтересовался он. — Что-то я её у подъезда не заметил.

— Нет, свою двойку я сдал, — ответил я. — Чего ей тут без дела стоять четыре года? Приеду, возьму новую. Глядишь, получше будет, модель посвежей. А за мной завтра с утра машина придёт.

— Родители-то как? — поинтересовался Палыч. — Давно я что-то их не видел.

— Да ничего, привыкли уже. Я ведь им сразу сказал, за три-то недели поуспокоились. Говорил с ними сегодня, часа три назад, у них там был поздний вечер, вроде бы нормально всё.

— Ну, давай тогда за родителей, — Палыч добавил нам в фужеры по чуть-чуть и поднял свой. — Чтоб у них и дальше всё было нормально.

Мы чокнулись и отпили слегка из фужеров. Взяли с тарелок нарезки, заели.

— Ты им пиши с дороги, — продолжил он. — Хотя бы в почту, текстом. Уж текст-то всяко должен проходить.

— Это понятно, — ответил я, — чем же мне ещё заниматься долгими зимними вечерами? Да и фотографии с роликами тоже должны досылаться. Постепенно. Если не очень большие. Там, конечно, лимит на личную почту, ну, так мне много и не надо. Было бы что снимать, пять-то месяцев в одном и том же купе.

— Это почему же сразу зимними? — спросил Петька. — У нас тут лето на носу. Ещё осень не кончится, как вы долетите. А по дороге у вас зимы вообще не будет.

— Пока летим — не будет, — отозвался я. — Но мне там ещё больше трёх наших лет жить. Мы прилетим туда как раз марсианской зимой. И улетать будем тоже поздней осенью — почти зимой. А зимы на Марсе длинные, что-то около полугода по нашему календарю. И холодные. Не разгуляешься особо на улице. Без шапки. Да и в шапке, кстати, тоже.

— Да, — вздохнул Петька. — Всё-таки четыре года это… Дохрена. Но я всё равно подам заявление. Вот только диплом защищу, и подам. Жалко, на этот старт я уже не успел. Следующая экспедиция когда?

— Года примерно через два, — ответил я. — Там снова будет противостояние, самый короткий перелёт получается.

— Нормально, — сказал Петька. — Как раз успею стаж наработать и второе высшее получить. Что-нибудь типа макшейдерского дела. Вроде бы макшейдеры там тоже нужны. Я на Колыме долго работал с макшейдером, смысл примерно понятен. Осенью поступлю на второе, а по первой специальности стаж у меня уже есть.

— Ну, прилетай, — пригласил я. — Я к тому времени все злачные места разведаю, повеселимся.

— А ты назад этим же рейсом не улетишь? — спросил Петька.

— Да не должен. У меня контракт на два срока. Хотя, теоретически, можно, короткие контракты, на два года, существуют. У врачей там, у геологов с макшейдерами, кстати, тоже. Но это не мой случай. Что там за год успеешь построить? Только если сарай какой, или начальный цикл под что-нибудь серьёзное.

— Ладно, — решительно произнёс Петька. — Договорились. Пиши, если нужно будет чего-нибудь привезти.

Петька вообще-то мой одноклассник. А то, что я на два года раньше его отучился везде, где только можно, так это судьба. Он не то чтобы разгильдяй, просто турист-фанатик. Ещё в школе постоянно ходил в лес, лазал в горы, байдарки там, гитары, романтика, туда-сюда. После школы он внезапно уехал на молодежную стройку в Лабытнанги, а потом еще сезон ходил с геологами по Колыме, так и отстал от меня почти на два года. Затем все-таки вернулся в Город, поступил на вечернее в наш строительный институт и устроился на работу в стройуправление, что было рядом с его домом. Палыч с Петькой работают вместе, в одной бригаде. Давно уже, года четыре. Как при этом солидный, зрелый мужик Палыч уживается с гиперактивным Петькой, мне лично непонятно.

— Кстати, о дипломе, — встрепенулся Палыч. — Ты у нас когда на защиту уходишь? Тебе ведь отпуск положен? Пиши-ка заявление, пока не поздно.

— Да напишу… — вяло отозвался Петька. — Успею. Там где-то месяц ещё остался. В первых числах июня защита. Где-нибудь за неделю до конца июня и уйду.

— А что у тебя с дипломом? — спросил я. — Дописал ли, чучело?

— Всё у меня хорошо с дипломом, — ответил он. — Я же отсылал тебе проект. Там всё нормально, а что запас по прочности, так это как раз то, что нужно для Марса. Мало ли какие там песчаные бури. Или марсотрясения. Ходил я тут вчера в институт, показывал диплом руководителю научному. Василий долго его крутил, и сказал, что всё бы ничего, да только уж больно он похож на какой-то танк КВ-1. В смысле, весом и груб. И посоветовал посмотреть проекты Селезнёвой. Этой, которая тоже у нас в институте училась. Она ещё конкурс тут недавно выиграла. На здание космопорта Луна-три. Ну, посмотрел я её проекты. Красиво, да, такое всё миленькое, ажурненькое и воздушненькое. Как изящное кружевное женское бельё. Понятно, чего б на Луне так не строить. Ни атмосферы тебе, ни силы тяжести. Но Марс-то совсем не Луна. Не знаю, ни к чему, по-моему, там такие художества. Там надёжность нужна. С запасом.

«Селезнёва, — подумал я, — это, случайно, не жена ботаника Игоря из первого подъезда? Он ещё недавно её, сильно беременную, в машину у подъезда усаживал… Тоже, вроде бы, архитекторша. Может быть даже та самая, про которую Петьке говорили. Я её в институте плохо помню, она училась на три курса старше и на другом факультете. Впрочем, не важно».

— Ну, студенты, — сказал Палыч, посмотрев на браслет, — давайте-ка допивать, да и пора нам двигать. Не ночевать же у тебя тут.

— А можно и ночевать, — бодро предложил Петька, подставляя фужер. — Завтра всё равно на соседнюю улицу ехать, объект как раз тут недалеко.

— Да ночуйте, собственно, — почесал я затылок. — Но кровать у меня одна, так что если только на полу.

— Нет уж, — отмахнулся Палыч. — Стар я стал дома не ночевать. Да и жена удивится очень.

Он аккуратно разлил остатки вина из бутылки по нашим фужерам.

— Ну, и за что теперь выпьем? — спросил Петька у меня. — Говори ты, теперь твоя очередь.

Я подумал слегка, в голову ничего интересного не пришло. Да и ладно.

— За успех всех наших безнадёжных предприятий, — произнёс я наконец, — пусть всё у нас всех сбудется.

Мы чокнулись, выпили до дна, заели мясом с сыром и зеленью.

— А что тут у вас за объект на соседней улице? — поинтересовался я, прожевав. — Что-то не припомню тут в окрестностях никаких новостроек.

— Да это пока что и не новостройка, — ответил Палыч. — Даже не нулевой, а минус первый цикл. Там дом где-то сорокалетней давности. Даже, наверно, старше лет на пять. Проект времён тотальной экономии и эффективного менеджмента. Стены в два кирпича, наружное утепление пенопластом… Тоска, короче. Его тут недавно обследовали на предмет капитального ремонта, так у всей комиссии волосы дыбом встали. По всему телу. От эффективности менеджмента и экономии. Решили, что проще снести его в пень, да и построить на его месте новый, нормальный. Вот мы и корячимся. Сегодня почти до темноты ковырялись, завтра решили выйти пораньше. Время-то уходит, лето скоро, а до лета нужно успеть, чтобы на зиму стройку не затягивать.

— Успеем, — ответственно заявил Петька. — Ломать — не строить. С нашими-то талантами. Да мы за это время полгорода сломаем!

— Так, талантливый ты наш, — скомандовал Палыч. — Давай-ка сгребай всё, что не доели, в пакет, да будем закругляться.

Петька деловито принялся укладывать остатки еды в один пакет, мусор в другой. Я тем временем собрал посуду, расставил её по полкам в мойке, потом закрыл дверцу и одним касанием включил стандартное мытьё.

— Мусор твой не вынести? — спросил у меня Палыч. — Всё равно наш потащим.

— Что? — рассеянно отозвался я. — Да нет, я завтра сам, не велика проблема. Вдруг ещё чего выкину.

Мы гуськом проследовали в прихожую, мужики сели на банкетку обуваться, а я сунул ноги в шлёпанцы.

— Ну, — сказал Палыч, вставая и протягивая мне руку, — давай, не скучай. На самом деле четыре года — это немного. И не заметишь, как пройдут. У меня вон двадцать прошло — а я и не заметил. Не успел оглянуться, а тут и жена вдруг, откуда ни возьмись, и дети уже выросли…

— Ладно, — ответил я. — Постараюсь. Не уверен насчёт жены и детей, но уж скучать мне точно не дадут.

— Веди себя хорошо, — продолжил Петька. — Завтракай вовремя. И обедай тоже. И никогда не забывай плотно поужинать. Правильный режим питания — это наше всё. Первым делом построй там кухню и столовую. И бар с блэкджеком и… Ещё чем-нибудь. Ну, это — главное, сам понимаешь. И, коль что у тебя там не заладится, пиши. Мы тут же к вам заявимся. С лопатами и вилами.

— Да уж, — сказал я, пожимая ему руку. — Без вил мы точно не обойдёмся. А по поводу бара я подумаю. По дороге.

Палыч с Петькой подхватили по пакету и двинулись к лестнице, Палыч впереди, Петька прицепом сзади.

Да, совсем ведь забыл…

— Петька! Стой! Раз-два! — строевым голосом окликнул я. — Смиии-рно!

— Что такое? — недоуменно обернулся он. Палыч уже успел спуститься ступеньки на две, но тоже остановился и, вскинув бровь, глянул в мою сторону.

— Я забыл тебя в Доме прописать, — сказал я, — иди сюда, встань под камеру.

Петька подошел к двери и уставился на глазок камеры:

— Сюда, что ли?

— Сюда. Стой смирно.

Я коснулся сенсора и включил Голос.

— Дом! — важно произнес я. — Познакомься! Это Пётр Витальевич! Он — гость!

Потом не удержался и так же важно добавил:

— Пётр Витальевич! Познакомьтесь, это Дом!

— Очень приятно, Пётр Витальевич, — бархатисто промолвил Дом. — Я запомнил Вас. Заходите в гости.

— Обоюдно. Благодарствую. Всенепременно, — с кривой ухмылкой процедил Петька и изобразил церемонный поклон в сторону двери. Потом обернулся ко мне и ласковым голосом пропел:

— Шут гороховый. Паяц верёвочный. Гаер площадной. Фигляр подковёрный…

— Ладно, поди сюда, давай палец, — оборвал его я.

— Зачем?

— Вдруг ты тут обрастешь, как павиан, или наоборот облысеешь. Или придешь с такой мятой физиономией, что Дом тебя не узнает. Так, давай большой с правой руки, сюда.

— Знаю, не дурак, — сказал Петька и прислонил палец к сенсору. Я ввёл отпечаток в Петькину запись.

— Теперь с левой.

Петька поменял палец. Я зафиксировал отпечаток и сохранил запись.

— Запись Петра Витальевича сохранена, — вежливо произнес Дом.

— Ну, и замечательно, — произнёс я и выключил Голос. Хватит, поиграли.

— И зачем тебе это? — поинтересовался Петька. — Что, теперь мне можно скрываться от родителей в твоей квартире? — Или устраивать здесь романтические свидания?

— Да какие хочешь устраивай, — ответил я. — Только хотя бы раз в месяц. Мало ли что может за четыре-то года произойти. Родители, конечно, будут заезжать, но раз в год, не чаще. Не близко из Сибири, однако. Я добавлю твой адрес на аварийные сообщения? Надеюсь, не пригодится, но вдруг… Ты всё-таки здесь поближе будешь. Придёшь, глянешь, если что. Пожар там, или наводнение… Поговоришь с сервисной командой. Они не любят квартир без присмотра.

— Ладно, вписывай, — махнул рукой Петька. — Ближайший год я точно буду в Городе, а там посмотрим.

— Ты что, Сторожа не оставишь? — спросил Палыч, наблюдавший нашу комедию, удобно облокотившись на перила.

— Конечно, оставлю, — пробормотал я, ковыряясь в настройках Дома. — Понятное дело, стандартный мониторинг, температура, влажность, задымление, все дела. Но всё равно проверять периодически будет совсем не лишне. А вдруг какая мышь заползет и сдохнет? Дому будет неприятно.

— И это говорит человек с высшим архитектурным образованием! — картинно потрясая перстами возопил Петька. — И со вторым по робототехнике! Как может быть роботу неприятно? Он же программа! Тупая и бесчувственная! Какая мышь на пятом этаже современного кирпичного дома?! Со всеми стандартными системами и коммуникациями?!

— Ну, это может быть летучая мышь, — задумчиво протянул я. — Вдруг залетит случайно, когда Дом будет квартиру проветривать. Да и дом, кстати, не совсем современный. Сто лет скоро будет. Лет через двадцать. И программа совсем даже не тупая…

— Да-да. Летучая мышь, спасаясь от летучей кошки, залетит в окно. А тут я, весь из себя романтичный на свидании. В самый романтичный, так сказать, момент. Акт первый… Нет, наверно, уже второй, сцена третья — те же и летучая мышь. Представляю, сколько визгу будет… А вдруг потом осложнения какие? С обеих сторон? Да хоть и с одной? И на кой хрен мне такое счастье? Что-то ты темнишь со своими мышами. Наверняка что-то скрываешь. И Дом твой, кстати, тоже подозрительный, какой-то не такой, как остальные. Нестандартный. Ты что ли Голос сам переписывал? Что-то он у тебя слишком говорливый.

— Ну, переписывал, — согласился я. — Типовой какой-то уж очень такой типовой. Да и добавил тут кое-чего…

— Это я заметил, — деловито кивнул Петька. — Дашь списать?

— Ладно, кину тебе на почту, поменяешь потом сам. Мне уже некогда, сам понимаешь.

— И описание не забудь. Откуда я знаю, чего ты там понаворочал?

— Хорошо, прямо сейчас и пошлю, только архив найду…

— Так, студенты, закругляйтесь уже, — скомандовал заскучавший Палыч. — Хватит трындеть тут после полуночи. Устроили, понимаешь, мизансцену на лестнице. Театралы, туда-сюда, любители мельпомен с психеями. В двух актах. С летучими мышами, извращенцы. Домой пора, нам на работу завтра, да и тебе вставать рано. Письмами перепишетесь, если забыли чего.

Мы ещё раз приобнялись, пожали друг другу руки, постучали по спинам, потыкались кулаками… Ну, в общем, всё как положено. А потом они ушли вниз по лестнице. А я остался. Стоял и слушал, как удаляются их шаги, как бормочет что-то Петька и подрыкивает басом вполголоса Палыч. Потом хлопнула выходная дверь и всё стихло.

Я медленно развернулся, вошёл в квартиру и осторожно закрыл дверь. Всё, спать. Только вот Голос Петьке отослать… И Дом тоже, а то мой Голос со стандартным Домом не совсем стыкуется… Сейчас, а то завтра или забуду, или будет некогда. Выключил в прихожей свет, прошёл в комнату, сел на кровать, развернул экран на браслете и полез искать последние архивы. Так, вот они, тексты с документацией тоже здесь… Отсылаем… Петька… Ага, ушло. Ну, всё, теперь точно спать. Завёл будильник в браслете на шесть утра, браслет на торшер, одежда, одеяло, свет… Спааать…

В этот раз я проснулся окончательно и вовремя. Ровно за тридцать секунд до будильника. Телепатия, однако. А может, нечистая совесть. Впрочем, откуда у меня совесть? Какая бы ни была? Петька ещё лет пятнадцать тому назад неоднократно и авторитетно утверждал, что нет у меня её, ни чистой, ни нечистой, никакой. И некоторые другие, кстати, тоже с месяц назад намекали… Ладно, проехали. Нет — да и ни к чему. Совесть вредна для здоровья, так что будем вести здоровый образ жизни. А для этого мы сейчас оперативно сходим, куда надо, потом умоемся-побреемся, съедим здоровый завтрак и будем ждать машину.

Я бодро вскочил с кровати, по быстрому убрал всё постельное и побежал по своим утренним делам, крикнув по дороге Дому, чтобы он подогрел чайник и бутерброды. Потом в ванной после душа намылил физиономию брильным кремом, сосчитал про себя до десяти, смыл остатки щетины вместе с пеной в раковину, оделся и прошёл на кухню. Чай уже поспел, а от бутербродов с ветчиной и сыром весьма заманчиво пахло аж в прихожей. Схватил старую, подаренную ещё дедом трофейную бело-зелёную кружку с рисунком клевера и надписью «Baile Atha Cliath», налил в неё чаю, лимон, сахар, раздавить и перемешать… Прихватив это всё и один из бутербродов, выбрался из кухни на балкон.

Дождь, видимо, кончился ещё ночью, и не осталось от него ничего. Ну, только свежий влажный воздух, да изумрудно искрящаяся на низком утреннем солнце мокрая трава во дворе. Небо было чистое, глубокое и прозрачное, нежно-голубое, как акварельная краска. И это хорошо, погода лётная. Впрочем, она нынче и в дождь типа ночного, наверно, лётная, но так всё равно приятней и веселей.

В воздухе стояла пронзительная тишина, только слегка шелестели остро пахнущие майской свежей зеленой листвой тополя и где-то там, за домом, в овраге еле слышно пела какая-то птица. Соловей, что ли? Не знаю, не ботаник я. И даже не зоолог, туда-сюда. Может, это вообще воробей, кто ж его знает. Или свиристель какая. Вон как свистит, сердешная.

Кстати, о птицах. Не один я, оказывается, такой ранний любитель свежего воздуха. Внизу, во дворе под тополем сидел в своём робокресле старик Поликарпыч. Он в самом деле старик, ему даже на вид лет семьдесят, а по факту, говорят, чуть не сто. Вообще про него много чего говорят, я даже не знаю, чему верить. Будто бы родился он ещё в первом Союзе, а нынче — секретный ветеран сами знаете какой конторы и по жизни объездил полмира. В командировки, так сказать, летал. Ну, или как ещё это назвать. Непонятно, правда ли это, сам я не слишком близко с ним знаком, так, здороваемся, но вот кресло у него — да, хорошо. Это я как профессионал ответственно заявляю. Я, в общем-то, сам в силу второго образования имею кое-какие специальные знания о роботах в целом и медицинских в частности, поэтому могу примерно представить себе текущий уровень массовых медицинских кресел. Так вот, кресло Поликарпыча отличается от них как мой Дом от типовой домашней программы. Я как-то набрался наглости спросить, что это за модель, на что он ответил, что сам толком не знает, потому как в этом не разбирается. Но делали, как ему сказали, под заказ специально для него, потому что, знаете ли, возраст его даже для нынешних времён весьма серьёзен. Потом мы вместе с ним вывели на экран кресла страницу о версии, которая мне не сказала ни о чём вообще. И в Сети я потом про неё тоже ничего не нашёл. Вот такая вот странная история.

Я на всякий случай помахал старику рукой. Не видит. Ну и ладно. Кричать не буду, рано всё-таки, нормальные люди ещё спят…

Ага, насчёт нормальных — это я, пожалуй, погорячился. В семействе ранних пташек пополнение. Из распахнутой настежь двери первого подъезда выскочил сосед Игорь, муж той самый Киры Селезнёвой, которую мы вчера с Петькой вспоминали. Что-то он как-то странно встал возле двери, зачем-то задрал голову, глядя куда-то вверх и замер, как статуя астронома. Что это с ним? И чего это он там выглядывает? Я попробовал проследить его взгляд и ничего не обнаружил. Ну, небо там, собственно, и ничего, кроме неба. Хорошее такое небо, чистенькое, так и что? Звёзды уже не видно, Луна зашла, Солнце в другой стороне… Птицу какую, что ли, углядел? Он как раз, вроде бы, ботаник, в смысле, биолог, видел я его пару раз в Сети с докладами из какого-то биологического института…

Поликарпыч из кресла сказал ему что-то, тот опустил голову, посмотрел на старика и пошёл в его сторону. Здороваются. Говорят о чём-то. Слышу, что разговаривают, голоса в утренней тишине разносятся далеко, но что именно говорят — не разобрать. Поликарпыч постучал пальцами по сенсору на подлокотнике, и кресло медленно двинулось из тени в сторону солнца. Игорь пошёл рядышком. Беседуют. Кресло выехало на солнце и остановилось. Что-то они ещё друг другу сказали, покивали головами и разошлись. В смысле, старик с креслом остался, а его собеседник бодрым скоком ломанулся в сторону остановки. Торопится. Куда это он ни свет, ни заря? Впрочем, не важно.

Я ушёл на кухню, долил в кружку горячего чаю, взял ещё один бутерброд и вернулся на балкон. Откусывая помаленьку, запивал мелкими глотками и смаковал каждый кусочек, рассеянно озирая окрестности. Взгляд мой самопроизвольно скользил то на угол дома, за которым прятался старинный многоэтажный архив, то на пустынную по раннему времени дорогу, что плавно изгибалась, уходя за дом, то на кусты в овраге за дорогой, то на растущие во дворе старинные тополя, покрытые свежей весенней зеленью, потом на одинокого в безлюдном утреннем дворе Поликарпыча с его креслом…

Из-за угла дома во двор въехала городская двойка весёленькой канареечной окраски. Модель, похоже, свеженькая. Ой, что-то мне это смутно напоминает… Слишком знакомая машина. Хотя все они, конечно, стандартные, но сдаётся мне, что именно эту я совсем недавно видывал часто и регулярно. Так, проехала по двору и остановилась возле моего подъезда, прямо в тени. Водитель… Эээ, нет, водительница… Открыла дверцу, выскочила, как чёртик на пружинке. Она? Точно. Она… Кто ж ещё так криво машины ставит…

Я вышел на кухню, поставил по дороге кружку на стол, прошёл в прихожую и, уперевшись лбом в дверь, слушал, как она поднимается по лестнице. Бегом. Стуча каблуками. На пятый этаж. Сейчас примчится. Может, не открывать? Может, я уже уехал? — Нет, бесполезно. Открыл дверь, прислонился к косяку, жду.

Она вбежала по ступенькам на площадку и резко остановилась, увидев меня в открытой двери. Запыхалась, говорить начала не сразу. Стою, молчу, жду.

— Привет, — наконец отдышалась она.

— Привет, — медленно, почти по слогам сказал я. — Ты что так рано? И так внезапно? Прямо как-то неожиданно…

— Может, ты всё же меня впустишь? — оглядевшись по сторонам и нервно передёрнув плечами спросила она.

— Да, заходи, конечно.

Я посторонился, она судорожно, одним движением вошла, я аккуратно прикрыл дверь и повернулся к ней. Она подняла голову и очень внимательно на меня посмотрела. Я соорудил задумчивое выражение лица, почесал бровь и спросил:

— Может, чаю? Или кофе? Есть еще пара бутербродов, я разогрею…

— Нет, ничего не надо, — быстро ответила она. — Я не надолго.

Потом вздохнула, моргнула пару раз и, наконец, решилась:

— Я слышала, ты улетаешь сегодня?

Вот оно что. Интересно, а от кого это она слышала? От Петьки, что ли? Они, в общем-то, соседи, да только он постоянно то на работе, то на учёбе, дома-то бывает только по праздникам. Да и то не всегда. Опять же, в лес регулярно ходит с такими же фанатиками. Мог, конечно, сболтнуть впопыхах между делом, да я, собственно, и не скрывал особо. За три-то недели где угодно могло проскочить. В той же Сети, например. В местных новостях.

— Улетаю, — монотонно подтвердил я. — Сегодня.

— А я? — как-то всхлипнула она.

— А ты… Ушла, — очень спокойно сказал я. — Уже почти месяц назад.

И ровно за неделю до того, как мне сообщили, что я зачислен в основной состав экспедиции.

— А ты? — задохнулась она. — А ты?!

— А я… Улетаю, — задумчиво повторил я. — Сегодня. Скоро. Буквально сейчас.

Где-то минут через полчаса максимум должна прийти машина. Заберут меня и мой небольшой, килограмм на двадцать, рюкзак. Лимит, однако, больше крайне не рекомендовали. Я сначала сказал, что доберусь в аэропорт сам, но Михалыч очень угрюмо посмотрел на меня и заметил, что дурью маяться я могу и здесь, а там это никому не нужно, так что или я остаюсь, или слушаю, что говорят старшие товарищи и молча глотаю всю животрепещущую конструктивную критику. После чего собираю барахло строго согласно вот этому списку и жду в полной готовности, когда за мной придет специально выделенный транспорт. Я хотел щелкнуть каблуками и козырнуть, но как-то не решился. Не всегда у Михалыча хорошо с юмором.

Кажется, она что-то сказала.

— Что? — переспросил я. — Извини, задумался.

— Я сказала, что не буду тебя ждать. Четыре года — это слишком много.

— Хорошо, — ровно ответил я.

— Что «хорошо»?! — нервно вскинулась она.

— Хорошо, я буду знать, что ты не будешь меня ждать, — послушно объяснил я и подумал: «Стихи, однако».

— Ты! Ты мог бы сказать мне раньше!

— Я не мог, — терпеливо сказал я. — Я сам узнал об этом только через неделю после того… Как ты ушла. А потом было ни к чему. Ты уже всё решила. Сама.

— Мало ли что я решила! А ты откуда знаешь?! Я, может, передумала!

— Ну, извини, — отрешённо вымолвил я. — Не заметил. Мне никто не сказал, а сам я… Не догадался.

— Не догадался он! Ты и не хотел!

— Не знаю… — протянул я. — Наверно, мне как-то не хватило времени. Или чего-то ещё…

— Да и ладно, — вдруг почти спокойно сказала она. — Ты что же думаешь, я по тебе теперь плакать буду?! Не дождёшься!

— Не надо плакать, — согласился я. — Мне бы не хотелось. Извини.

Она не ответила, яростно сверкнула глазами, резко развернулась, пролетела мимо меня, толкнула дверь и выскочила на лестницу. Затем захлопнула её с такой силой, что наверняка шваркнула бы её о косяк, если б не амортизаторы.

— До свидания, — произнёс я в закрытую дверь, слушая, как стучат по лестнице вниз каблучки. Почему-то сегодня никто не хочет пользоваться лифтом.

Я прошёл на балкон и задумчиво смотрел оттуда, как маленькая машина ярко-жёлтой окраски стремительно выезжает со двора. В голове моей крутился какой-то дурацкий анекдот про то, как к мужику пришла Смерть, а дома-то его и не застала. Потому как не судьба. Улетел на Марс, туда-сюда. Смешно. Ха-ха. В самом деле, кстати, как земная Смерть может оказаться на Марсе? И может ли? — Непонятно. Ладно, пора запрягаться. Уже прямо сейчас должна прийти машина.

Я закрыл балконное окно, вернулся в кухню, притворил и запер дверь на балкон, сгрёб крошки со стола в мусорный пакет и запечатал его. Сполоснул кружку, внимательно, как будто увидел в первый раз, изучил надпись «Eire» на донышке. Дед принёс её на день рождения, когда мне исполнилось десять лет. Он сказал ещё тогда, что обязательно свозит меня на родину предков, когда я немного подрасту. Не успел. Я сам тоже так и не собрался… Взяв полотенце, я тщательно вытер кружку досуха, вытащил из ящика пару пакетов, аккуратно упаковал в один из них кружку, во второй — оставшиеся два бутерброда. Незачем их здесь оставлять. Съем где-нибудь по дороге.

Прихватив пакет с мусором, я вышел в прихожую, где уже ждал меня с вечера собранный рюкзак. Отстегнул верхний клапан, вскрыл замки, засунул кружку поглубже между пакетами с одеждой. Невелик вес, а последние тринадцать лет я пью чай только из этой кружки. Во всяком случае, дома. Так, бутерброды в верхний клапан, замки застегнуть. Готово.

Я пробежался по комнатам и кухне, ещё раз бегло огляделся, потом подошёл к панели в прихожей и вызвал Голос.

— Дом, — сказал я, — включай Сторожа.

— Готово, — отозвался Дом. — Сторож включен. Все датчики в норме. Вы уходите?

— Да, уезжаю… — рассеянно пробормотал я, изучая панель. — Не скучай тут без меня…

Так, Сторож точно запущен, всё вроде бы нормально. Окна прикрыты, балкон заперт, вода отключена, электричество в дежурном режиме… Температуру на подогрев выставим градусов не выше пятнадцати, хватит, если кому будет нужно — поправят… Охлаждение выключим вообще, оставим только вентиляцию, опять же если что — поменяют…

— До свидания, — вежливо произнес Дом.

— До свидания, — задумчиво ответил я, — до свидания…

Выключил Голос, сел на банкетку, обулся. Прислонился к стене и, закрыв глаза, глубоко вздохнул. Теперь точно всё. Можно идти. Посидел. Потом открыл глаза и взглянул на браслет. Время. Нужно выходить, сейчас приедут. Спать больше некогда. Во всяком случае здесь, на Земле. Ближайшие четыре года спать будем совершенно в других местах. Только вот дождей там, судя по всему, не будет.

Я не знаю, что приснится мне там, на Марсе. Может быть, это утро, наш двор со свежезелеными древними тополями, или сидящий под ними старик Поликарпыч, встречающий рассвет в своем кресле, или так хорошо знакомая мне выезжающая со двора канареечного цвета городская двойка, или свист проходящего троллейбуса… А может, просто шум дождя.