Сшит колпак

Глава одиннадцатая. БОЛОТНЫЕ ЛЮДИ

Его звали. Ему был голос.

Сколько путей прошел ты, человек? Сколько времен видел?

«Перепутаны все времена, через Лету не сыщется брода. И идут мешаниной слова незнакомого ныне народа…»

Жирные запятые попугаев развешены на мясистых отростках. Вспухает густая ряска. Пучится пеной. Опадает. Медленное течение уносит пузыри. У-у-ф-хр-ч. Трехпалая лапа выдергивается из жижи, ища опоры — вот кочка, у-ф-хр-ч, вторая. Тяжело ворочается ластиф. Не уйдешь. Глубоко увяз. Это я загнал тебя сюда, Большой Ластиф. Ун загнал тебя сюда. И Уна загнала тебя сюда. Умирай скорее Большой Ластиф. Я бью тебя длинной-крепкой-удобной-палкой-от-дерева-Лех, по нежному вверх глядящему носу я бью, чтобы ты умер скорее, Большой Ластиф. И Ун бьет длинной-крепкой-удобной… И Уна бьет… Умри скорее, Большой Ластиф. Сделай сытыми Она, и Уна, и Уну…

Осторожно ступая меж синеватых блюдец воды, он выбрался на сухой холмик и сбросил с плеч свою ношу.

— Теленок еще, жалко было, но есть-то надо.

Говорил он тощему мальчишке, ждавшему его на холме. Но тот, похоже, не радовался добыче.

— Сейчас, отдышусь и пойдем. Идти еще долго. Хочешь мяса?

— Не знаю, — вяло сказал мальчишка и тоже сел. Он равнодушно принял теплый лоскут и стал осторожно жевать.

— Па, расскажи, что было потом?

— Потом? А где мы остановились?

— Все очень любили Их за то, что Они остановили болота.

— Они и впрямь всех спасли, и люди почитали их как героев и как святых. Ведь ради людей Они отказались от всех радостей. Они, правда, не испытывали холода или боли, но зато и не знали, как приятно насыщаться, согреваться или в жару окунаться в ручей.

— А откуда Они пришли?

— Когда-то Они были такими же, как мы с тобой. Только жили отдельно от всех. Они говорили, что тело тянет людей в пропасть. И что спасти нас может только объединение — одной целью, одной мыслью. И что самые лучшие умы должны отказаться от обычной жизни и влиться в единый мудрый разум. И тогда они создали Машину Освобождения.

— Как это?

— Она отнимала у человека тело.

— А что же оставалось?

— Мысль. Человек превращался в невидимое облако.

— А куда девалось тело?

— Тело никого не интересовало. Говорят, лишенные мысли тела можно и сейчас встретить где-нибудь в лесной чаще.

— А эти облака? Они что делали?

— Они сливались в один огромный разум. Он стал управлять всей Кальбой. И жить стало легче. Уходили болота, проявилось вдоволь еды. А как там красиво, за горами! Жаль, тебе не увидеть этих мест. Я был там совсем маленьким, меньше тебя. Оттуда как раз уходили последние люди.

— Почему же все ушли, если там было так хорошо?

— Мне рассказывал мой дед, а ему — его отец, что пока Они освобождали нас от болот, очищали воздух от ядовитого пара, пока они не закончили строить тот прекрасный мир за горами, к Ним шли тысячи мужчин и женщин и просили принять их. И становились под колпак.

— Колпак?

— Так называли в народе Машину Освобождения. Но когда опасность миновала, болота ушли, то необходимость в жертве исчезла. Но Они уже не могли остановиться. Не могли обходиться без новых душ и умов, как мы не можем жить без зерна, плодов, мяса. Они стали голодать… И хотя тел у Них не было, чтобы затащить людей под колпак, Они пользовались другим оружием — умом, с которым не могли тягаться самые умные люди. Они выбрали детей, потому что их легче убедить в чем-то, и наших правителей, власть которых была огромна. И вот постепенно люди привыкли считать своей главной целью — уйти к Ним, соединиться с ними. Радовались, получив приказ идти под колпак. Устраивали соревнования за звание самого достойного. Наконец, наступила очередь и самих правителей…

— Все шли сами, папа? Никто не сопротивлялся?

— Знаешь, сынок, как извяк охотится на ушана?

— Я видел. Он просто смотрит на ушана, и тот сам ползет в пасть.

— Так и люди. Они шли под колпак, как оглушенные. Но были и такие, на которых Их сила не действовала. Они-то и устроили восстание дисков.

— Что это, диски?

— Такие круги, в которых записана память людей, попавших под колпак. Нашлись храбрецы, похитившие несколько дисков и вернувшие только что околпаченным их сознание. И вот оживленные — их стали называть воскресшими — повели за собой недовольных и разрушили большой колпак на главной площади. Потом им пришлось бежать сюда, за горы. И все они погибли.

— А откуда же мы появились, папа?

— Наши мудрецы говорят, что Они в чем-то ошиблись. Им для утоления голода нужно было все больше людей. Но ум идущих к Ним был вял, душа — покорна. Это были почти не люди. Ведь настоящие люди должны быть свободны. И вот эти вялые души, тупые души начали отравлять огромный мозг. И чем больше Они поглощали таких, тем сильнее болел этот мозг. В конце концов Они решили проглотить всех оставшихся. Как то тихим солнечным утром… Впрочем, там всегда тихая ясная погода. Так вот, однажды утром все разом получили приказ. И сотни тысяч… Представь себе, сотни тысяч ушанов выстраиваются в очереди к сотне извяков — колпаков было не больше сотни. Топтали слабых, чтобы скорее войти в пасть. Никто не ел, не спал. Через несколько дней такого ужаса некоторые стали приходить в себя. Сначала пелена спала с глаз немногих. Потом их число стало расти. Они побежали. Так несколько тысяч мужчин, женщин и детей спаслись. Сюда не доходят Их щупальца. Но те из нас, кто пытался проникнуть туда, взглянуть на свой дом, больше не возвращались.

— Как же получается: где никто не живет, там тепло, и сухо, и много еды, а здесь, где живут люди, только болота и едкий туман. Так будет всегда?

— Кто знает, сын. Поел немного? Отдохнул? Тогда пойдем, нас ждут.

— Отчего иные столь трепетно чтут кровопийцу Катапо? — спросил Игельник. — Судя по словам Димы, немало тех, кто любил его тень до сладостной дрожи.

— Психология толпы, — начал развивать мысль Дамианидис, — темна и загадочна. Но один ее механизм хорошо известен. Человек, попавший на социальное дно — от отчаяния ли, от тоски непроходящей, — передоверяет вождю свою личность, облокачивается на мощный дух и сильную волю учителя. И сам в тот миг чувствует себя сильным, мощным, великим. И горячие гордые слезы сверкают в слепых глазах, и от счастья перехватывает дыхание, и сама смерть в радость, если она угодна кумиру. Этот механизм переноса — опора многих деспотий.

— Что ж, катапизм — неизбежная ступенька к низвержению народа, нации, культуры в пропасть? — задумчиво произнес Игельник.

Дамианидис не ответил.

— Даже так, — продолжал Игельник. — колпаки, кивалы, умирающие души, раздавленная воля — все это преддверие к коллективной свалке Нуса.

— Но начинается все, — подхватил Евгений, — с наивной и свирепой веры в бандита, растлителя народа. Потому радетели колпаков так цепко, так яростно держатся за труп, за тень, за дорогой образ… Осколки катапизма разлетелись и отравили многие умы и души. Эта болезнь пострашнее рака. Излечиться от нее, да еще самим, без помощи извне… Какая нужна решимость! А помочь некому.

— Да… Кстати, где Дима? Он давно должен быть здесь.

Родчин неподвижно глядел перед собой.

— И ты все это видишь и понимаешь? — спросил он наконец.

— Естественно, — ответил Нус.

— Зачем ты мне все это показал?

— Ведь это — часть моей истории, зачем же скрывать ее от тебя, прилежного студента. Признаюсь, я ощутил вдруг, что мне хочется туда, за горы.

— Что же мешает тебе распространиться и на болота? Может быть, жалость к этим людям?

Нус молчал. Потом сказал с нажимом, но без привычного пафоса:

— Я никого не жалею. Моя история прекрасна. Ни один год не потерян, ни один день не прошел впустую. А погибшие… Их мне не жаль. — И, как бы убеждая себя: — Чего жалеть — обыкновенный мусор истории. А история — прекрасна!

— Разум без сострадания и милосердия — больной и опасный разум. Обрети жалость — и исцелишься.

— Но я утрачу совершенство!

— Твое совершенство — смерть. Куда идти, если уже пришел?

Нус не ответил.

— Я должен войти туда, к ним. Быть с ними. Выть с ними, выть по-волчьи, чтобы потом заговорить человеческим голосом. И — вместе с ними — превозмочь вой, произнести слово. Слово, как целебная трава, прорастет изнутри. Оно излечит, вернет жизнь. — Дмитрий встал. — Но отказаться от себя? Перестать быть? Стать тобой? Ими?..

Он медленно пошел к возвышению, встал на чуть размытый стелющимся туманом круг.

— Впусти меня! — властно и беззвучно приказал Дмитрий.

Опрокинутая чаша медленно надвигалась сверху.

Они мчались к стене. Зов Нуса бился в мозгу. Но думали они о Дмитрии, который так и не вернулся. Вот лес. Сейчас откроется стена. Но стены не было. На месте капища Нуса расстилался огромный луг с голубым кособоким холмом. Далеко за лугом светлели оранжевые горы. На пологом скате холма, закинув руку за голову, лежал Родчин.

— Нус!

— Я здесь, — был ответ.

— Что ты наделал? Что с ним?

— Он сам захотел. Теперь мы — одно. Мы неразделимы.

— Ты убил его.

— Он жив. Ведь я жив.

— Не время пререкаться. Где его диск?

— Диска нет. Дмитрий стал мной. Я стал Дмитрием. Борис, Женя, вы говорите со мной. Не могу объяснить всего, но знаю, так было нужно.

— Но как же…

Евгений замолчал. Он пытался прогнать прочь мысли и образы, которые переполняли его мозг — ведь Дмитрий читал их. Хохочущий Дима. Дима, на спор гнущий его руку к столу. Дима, смотрящий на Анну. Сидящий, идущий, поворачивающий голову…

— Но есть ли путь назад?

— Я не знаю. Мы не знаем… пока.

Солнце закатывалось в море, и было хорошо видно, как со стороны гор медленно приближались люди. Они были полуголы и худы. Серые лица выражали смесь страха и надежды. Они шли плотными кучками, дети жались к матерям. Впереди шел седой сутулый человек, держа за руку мальчика.

— Смелее, Уно. Видишь, как здесь красиво. Как тепло. И как легко дышится.

— Па, а Они не пошлют нас под колпак?

— Нет, Уно. Этого не должно случиться. Я чувствую, Они не для того нас позвали.

А людей, идущих со стороны берега, Борис и Евгений заметили не сразу: трудно смотреть против солнца. Их было совсем мало, человек десять. Свободные комбинезоны не позволяли разглядеть фигуры. Но, обгоняя всех, бежал человек на голову выше других — Валерий Калина.

Они все сошлись у холма.