Собрание сочинений. Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 1

I. Согласованное движение

Как долго он лежал, ощущая только боль, он не мог определить, не мог рассчитать, потому что его мысли не текли по когерентным каналам. Казалось, ничего нет, кроме агонии, и основного стремления к облегчению боли.

Он лежал на кровати, укрытый толстыми одеялами в комнате, освещенной лампами девятнадцатого века. Желтое свечение рассеивалось по комнате, придавая теплую мягкость всей обстановке, настенным гобеленам, письменному столу в углу и полкам, беспорядочно заставленным потрепанными книгами.

Но он не обращал на это внимания.

Его голова пульсировала постоянно, глаза болели, и странное гудение наполняло его уши, как океанские волны, колотящиеся о прибрежные скалы. Страдания мешали собраться с мыслями, но восприятие окружающего осталось.

Смутно, сквозь прищуренные глаза, как человек, который только что вышел из долгого заключения в подземелье, он увидел, как дверь распахнулась, и в нее вошла грациозная фигура с подносом. На нем не было еды, а просто бокал, наполненный янтарной жидкостью.

— Наконец-то ты проснулся, — услышал он мягкий женский голос. Он прикрыл глаза от боли.

— Здесь, — сказала она, и он почувствовал, как к его губам прикоснулся край бокала. — Напиток.

Как автомат, как больной ребенок, он повиновался, медленно глотая янтарную жидкость.

— Вот так, — сказала она успокаивающим тоном.

Постепенно, в течение нескольких мгновений он начал ощущать, как боль отступает. Наконец его дыхание успокоилось, а линии, пересекающие лоб, смягчились, как суровые черты лица, смягчаются с возрастом. Вскоре он обнаружил, что может открыть глаза без сопровождения боли.

Впервые он внимательно осмотрел комнату. Ее обстановка была незнакомой, книги и резной стол, а так же причудливо вышитые портьеры на стенах.

Немного ближе стоящая на подставке ночная лампа изливала на лицо девушки тусклое свечение. Она сидела на краю кровати, как красивая нянька, мягко промокая его лоб тряпкой, погружаемой в таз с прохладной водой.

Опять его глаза сузились, но не от боли, а смущения и удивления. Ибо, хотя девушка и показывала всем видом, что хорошо его знает, ее лицо было так же незнакомо ему, как и комната. Узнавание ускользало от него.

Когда он попытался сесть и поговорить, она положила ему на плечи свои руки и удержала его.

— Нет, — прошептала она, ее слова текли мягко, словно неторопливый ручей. — Ты должен отдохнуть. Восстановить свои силы. Не торопись, пусть все вернется само по себе. Ты вытерпел великое испытание, и для восстановления потребуется время.

Он опустился назад, наслаждаясь прекрасными чертами лица девушки, округлого, утонченного, с убранными назад волосами, украшенными странными серебряными тесемками. Ее одежда напомнила ему что-то из «Кентерберийских сказок», платье пастельных тонов, которое открывало больше, чем простой намек на нежную плоть под ним.

Он отвел глаза, когда она, казалось, смутилась от его взгляда.

— Ты не помнишь меня, — сказала она. — Я чувствую это в твоих глазах, наполненных молчаливыми вопросами.

Улыбка коснулась ее губ, не откровенных, но нежных.

— Ты даже не помнишь кто ты, не так ли? Подумай. Скажи мне свое имя?

Он попытался. И хотя он пронесся по краям своего сознания с неуловимостью бабочки, он все еще не мог вспомнить имя.

— Скоро твоя память вернется, и ты узнаешь, кто ты, что сделал и что еще предстоит сделать.

Она поднялась с улыбкой на лице.

— Теперь я должна позаботиться об Отце.

Он попытался что-то сказать, но она остановила его, приложив палец к своим губам:

— Тсс. Попробуй поспать. Скоро я вернусь.

Забрав поднос с пустым бокалом, она вышла из спальни, оставила его наедине со своим разумом, переполненным вопросами.

II. Воспоминания и восстановление

Это было правдой. Он не помнил девушку, это место, даже свою личность. Эти вещи ускользали от него, словно он пытался удержать ветер. Может быть, предположил он, если бы он смог увидеть отражение своего лица? Он оглянулся. На дальней стене висело зеркало. Но даже не пытаясь встать, он почувствовал, что его ноги слишком слабы для этого.

Затем он задумался о девушке. Ее манера была нежной, успокаивающей. И все же он не мог изгнать слабое чувство, что что-то еще скрывалось за ее словами утешения.

Может быть, опасение? Что-то беспокоило его, как будто все было не правильным, обстановка приглушенная темнотой, как тень, стремительно скользящая под водами кристаллического бассейна.

Но, несмотря на это, по крайней мере, он ощущал комфорт. Ужасная головная боль была облегчена на время. Очевидно, о нем хорошо заботились. И пусть он не мог вспомнить последних событий, у него не было желания быть в другом месте.

Он откинулся назад, закрыв глаза.

Возможно, путем ассоциации он мог бы породить намек на определение своей личности, того, где он был, или где находился.

Он думал о городах, метрополиях с небоскребами и тускло освещенными переулками. Бостон. Нью-Йорк. Даллас. Высокие фаллические структуры из бетона и стали, изобилующие жизнью и все же какие-то безжизненные. И более мелкие: Колфакс, Аркхем, Меландо. Они были знакомы ему, но он не мог представить себе, как жил в этих местах. Никакой реконструкции его прошлого не было, и не было никакого чувства привязанности к этим названиям.

С удивлением он легко напомнил названия других мест. Кали, Игнар-Ват, Картмеш, пропасть Й`Куаа, Юггот, Ирем и Город Колонн. Опять же, существовала некая неопределенная связь, но ничего существенного.

— Отдыхай, — слова девушки вернулись, как эхо, скользящее между каменных стен грота. — Скоро твоя память вернется, и ты узнаешь, кто ты, что сделал и что еще предстоит сделать.

Когда головная боль утихла, всего лишь через несколько мгновений он погрузился в глубокий и продолжительный сон.

Однако его сон не был спокойным, и кровать часто вздрагивала, когда он ворочался и метался во сне.

Как у человека, поглощенного лихорадкой, его лицо исказилось от видений в его голове. Холодный пот выступил на его лбу, стекал по щекам и крошечными ручейками тек на подушку.

В его снах двигались привидения, кружились, как разноцветные чернила в бассейне колдуна или пестрые узоры на крыльях мотыльков. Они сливались, соединяясь в формы, которые были нечеткими, но не полностью бесформенными.

Постепенно туман отступал перед его взором, и он смог оглядеться вокруг. Огромные стены простирались в обе стороны, перед ними высились плотные ряды колонн, которые стояли на фундаменте, вершины которых вздымались вверх под неправильными углами и странно наклоненные.

Подобно стражам, столбы возвышались с обеих сторон рядами, украшенные резными фигурами и рунами какого-то чуждого языка, иероглифами, которые изображали сцены сверхъестественных перспектив и существ, чуждых земным.

Здесь были крылатые существа, чьи губчатые лица имитировали руки, которые заканчивались скоплениями щупалец или червями, отвратительные черные похожие на собак твари, гончие с мордами земляных волков.

И все же, когда он смотрел на это неземное, многообразие уродов, казалось, что они не были совершенно чуждыми ему, как будто он видел их раньше, так или иначе. Как будто они были больше, чем вымыслы странной мифологии или вызванной грезами фантазией.

Он шел, и колонны, украшенные звериными фигурами, впереди сходились к тому, что казалось похожим на некий алтарь. А позади него две огромные двери стояли приоткрытыми, маня скрывающейся за ними темнотой. Они приглашали его изучить секреты по ту сторону, маня его, словно ламия, которая заманивает свою жертву и возлюбленного обещанием фиолетовых губ и возвышенной смерти.

Каким-то образом, в самых глубоких нишах своего разума, задрапированных за завесами невежества, он знал, что лежит за дверями. Но память ускользала от него, исчезая как духи, чьи запахи можно вспомнить, только если почуешь их снова.

В конце концов, раздался скрип, решетка качнулась на древних петлях, металл заскрипел по металлу, как ворота избегаемого мавзолея, как двери склепа, где двигались твари, что должны быть давно мертвы.

Даже когда звук ужалил его уши, его сердце затрепетало в молчаливом ответе. Безумные страхи подтолкнули его к действиям. Он повернулся, чтобы убежать, бежать быстро, словно бесформенные демонические твари преследовали его по пятам. С одной стороны, колонны проносились мимо, как стремительно парящие стервятники, пока не слились в размытое пятно, которое распространилось, чтобы заполнить его все видение.

Он проснулся, подушка его была сырой от пота. Его одежда прилипла к коже, как будто его окунули в черный бассейн, в пещеру полную холодных липких вод.

Сны исчезли при пробуждении, оставив в его сознании лишь неприятный осадок и затянувшееся предчувствие угрозы. К его ужасу головная боль возвращалась, как неумолимый поток лунных приливов, как мощный зверь, которого можно было изгнать лишь на время.

Дрожащими руками он потянулся помассировать виски. Он вздрогнул, потому что обнаружил выпячивающийся наружу из его правого виска бугорок. От прикосновения он почувствовал острую боль, которая атаковала его с той же яростью, как если бы он соскабливал плоть открытой раны острым стеклом.

Это происшествие заставило его голову запульсировать с большей интенсивностью, чем раньше, поэтому, испытывая боль, он задавался вопросом о своем прошлом, — это был серьезный удар по виску, возможно, произошла какая-то жестокая авария, которая оставила его с сотрясением мозга, отсутствием памяти и жуткой головной болью, которая приходила, когда кровь пробивалась сквозь поврежденную ткань.

Возможно, пробиты кости черепа. Такая травма могла бы служить хорошим объяснением его тяжелого положения и периода выздоровления.

Он жаждал обещанного возвращения девушки, чтобы получить еще той янтарной жидкости, чтобы облегчить боль и предотвратить возвращение нарколепсии[23]. Ибо, несмотря на злые сны, его тело жаждало большего отдыха.

Как долго он спал? Единственное окно комнаты было завешано тяжелыми шторами, не пропускающими света, и он не мог определить день сейчас или ночь. Ни одни часы не висели на стене, отсчитывая поток времени, их не было и на столе в углу, заваленном книгами, бумагами и свитками.

Книги лежали беспорядочно с открытыми страницами, что указывало на то, что их использовали для розысков или наведения справок, но не для чтения. Что-то в мыслях о бумагах и свитках тронуло струны его памяти. Названия приходили на ум, возможно, бессмысленные, но с ароматом древности — Манускрипты Пнакотика, Осколки Кофа и Йхондау Тхане. Названия были похожи на горстку музыкальных нот, знакомых — но еще слишком коротких, чтобы восстановить всю симфонию.

Музыка, подумал он. Здесь была музыка.

Он закрыл глаза, расслабив свои лицевые мышцы. Сопротивление боли только лучше поспособствовало этому. Он позволил музыке вернуться по собственному желанию. Нежные звуки собрались, как деликатно играющие флейты, и все же были подчеркнуты другими шумами, расплывчатыми, неопределенными, словно вообще не являющимися музыкой. Он дрейфовал, словно скользил по безмятежным водам, течение которых неизбежно несет его в логово поющих лорелей[24].

Снова он оказался в храме.

Теперь он знал, что это было — святилище, убежище, храм вечной тени, куда свет солнца никогда не проникает, расположенный глубоко в земле, погребенный под неизмеримыми слоями камня и почвы.

Шум был различим среди музыки, похожий на стоны, которые вырываются из голосовых связок плоти, а не инструментов ручной работы… густые липкие звуки, вырастающие до жуткого вопля.

Звуки флейт усиливались в ответ на глубокие грохочущие звуки, или они были больше похожи на слова? — шум какой-то огромной бесчеловечной твари, неземной, отвратительной и все же неоспоримо привлекательной, сродни низкому стону ламии, перед тем как она пожрет своего возлюбленного. Затем, без каких-либо определенных намеков, он понял, что музыка предназначена для него, как и песня, исполняемая лично ему, и он вздрогнул.

Мысли потекли необузданным потоком, и до тех пор, пока он позволял им это, он забыл о муках, которые терзали его висок. Он находился без сна в комнате, продолжая воспринимать их обрывки.

Сцена его грез сменилась. Другие формы скользили перед его взором, похожие на резные фигуры, украшавшие колонны храма. Но это были не простые изображения, вырезанные и нарисованные на камне неизвестными руками, но по-настоящему реальные, полностью сформированные.

Твари. Твари, которые парили над вздымающимися вверх башнями на своих кожаных крыльях, спешащие по своим темным поручениям. Твари, похожие на летучих мышей, чьи тела были длинными и змеевидными, с лицами чуть больше, чем светящиеся шары, утонувшие в чешуйчатых черепах. Они метались над городом, переполненном зданиями и конусообразными сооружениями, похожих на кучи песка в чудовищных часах.

И в городе внизу бесчисленное множество других существ двигалось по наклонным улицам, по косым пандусам, которые проходили под странно изогнутыми арками. Существа, которые медленно сочились, а не шли, которые текли или ползли, как огромные богохульства змей и насекомых. В тени они двигались, как скользящие трупные черви, или улитки, или слизни; с невидимыми органами передвижения и придатками, функция которых была столь же неопределимой, как базальтовые архитектуры, через которые они путешествовали.

Здесь были и другие, другие, которые жили в разных местах, перспективах и климатах, за пределами; бесчисленное множество крылатых, ракообразных, внеземных насекомых, тварей, покрытых сверкающими, проникающими глазами, красными щелкающими ртами и щупальцами, ощетинившимися шипами и выступами, и с широкими глотками.

— Дети, — подумал он. — Все дети. Тысячи молодых. Отродья. Миньоны. В тысячах мест, разделенных морями и заливами пространства, они обитают и ждут. Ждут.

Он моргнул, и все исчезло, пропало из его расстроенных мыслей и все же осталось, досаждая ему где-то на краю сознания. Почему эти видения пришли с такой легкостью, в то время как детали его прошлой жизни остались туманными и неприступными?

III. Ее первое возвращение

Смутно он осознал, что звук стука вернул его к реальности спальни. Чувства облегчения и беспокойства нахлынули на его. Девушка, подумал он довольный.

— Войдите, — выпалил он и удивился звукам своего голоса, потому что он казался странным, не его собственным, как будто он услышал его впервые.

— Ах, — улыбнулась она, когда вошла снова с подносом и бокалом. — Ты проснулся. Ты спал?

Он утвердительно кивнул, когда она предложила ему бокал. Его рука все еще дрожала, он схватил бокал и поднес к губам. Бокал был немного больше прежнего, жидкость внутри почти малиновой, как будто в янтарное лекарство была добавлена кроваво-красная составляющая. Она казалась немного гуще, чем раньше, и имела солено-сладкий вкус. Отвар, предположил он, добавленный, чтобы помочь ему восстановить силы.

Она несколько мгновений пристально осматривала его лоб.

— Да, — сказала она. — Ты отлично справляешься. Это не продлится долго. Отец тоже вполне успешно восстанавливается.

— Скажи мне, — сказал он, обретя свой голос. — Скажи мне, кто я, что случилось? И кто мы — друзья, брат и сестра… любовники?

Она замерла, протирая его лоб чистыми тряпками, меняя его подушку на другую сухую и удобную. Он смотрел ей в глаза, и выражение, которое он видел, отражало тоску и страстное желание. Но было также очевидно, что что-то сдерживало ее, соперничая с ее желанием ответить. За ее глазами развернулась небольшая борьба.

— Нет, я не должна, — сказала она наконец. — Отец говорит, что твоя память должна искать собственные пути, чтобы вернуться, иначе…

— Иначе?

Наступила пауза, в то время как ее взгляд переместился вниз, сломав мост, который вел к ее глазам.

— Иначе наступит шок… это может побудить твой ум отступить еще дальше, и наша работа будет отложена на несколько недель, может быть, даже на месяцы.

— Что ты…

— Пожалуйста, не спрашивай. Я люблю тебя, ты не видишь этого? Лучше, чтобы ты смог вернуться сами… Как давно я этого хочу, — она взяла его за руку, — …чтобы мы снова стали такими, какими были.

Он все еще не узнавал ее, но сердце его откликнулось на эмоции, которые она выразила. Он попытался привлечь ее к себе, сострадание, которое хлынуло потоком внутри него. Но она отстранилась.

— Скоро. Скоро, — сказала она, произнося слова, чтобы успокоить, возможно, больше себя, чем его. Она встала, быстро, так словно промедление могло сломать ее решимость.

Он был смущен, одурманен, страдал от мыслей, что здесь было нечто большее, чем простая травма головы.

— Дай мне хоть что-нибудь, — умолял он, когда она потянулась к декоративной дверной ручке. — Имя, твое имя, по крайней мере…

— Карина, — сдалась она, когда дверь уже закрывалась за ней.

Карина, подумал он, откидываясь назад. Имя ее перекатывалось в его голове, как бесконечный шорох набегаемых на берег волн.

IV. Библиотека

Действительно, отвар, который она добавила в бокал, был сильным и оживляющим. Он согрел живот и успокоил дрожащие руки и колени, так что ему даже казалось, что он сможет подняться с постели, чтобы взглянуть в зеркало, и внимательно просмотреть рукописи, разбросанные на столе. Он надеялся, что найдет какую-то подсказку в отношении своей личности, что-то, что подтолкнет его воспоминания и изгонит забывчивость. Хотя, с другой стороны, он размышлял, если его амнезия была вызвана ударом по голове, возможно, только время исцелит травму и принесет с собой возвращение его прошлого.

Когда он отбросил свое одеяло и встал с кровати, его голова запульсировала в ответ. Головокружение нахлынуло на него, как будто он стоял на шатающихся зубцах древних руин, глядя вниз с неимоверной высоты. Но через мгновение приступ сошел на нет. Медленно он подошел к столу и висящему на стене зеркалу.

Лицо взглянуло на него, заключенное в ртуть. Это было лицо одновременно знакомое и чужое. Он приложил пальцы к щекам, проследил линии тонкого, изможденного лица. Его глаза были глубоко посажены и окружены фиолетовыми пятнами, как у того, кто подвергся страшному испытанию или страдал от продолжительной болезни. Но даже в этом случае блеск решительности был в этих глазах, а также мягкость, как если бы он был тем, чья резолюция и намерения были связаны с пониманием и состраданием. Черты лица не были грубыми, а в более здоровом состоянии были бы твердыми и строго очерченными.

Светлые брови нахмурились, когда он увидел желвак, который болезненно украшал его висок. Ибо это было больше, чем кусок розоватой плоти, пронизанный темными прожилками и крапинками, как яйцо какой-то безвестной рептилии.

К сожалению, вид его лица не приоткрыл завесы памяти. Единственными воспоминаниями, которыми он обладал, помимо девушки и его нынешнего положения, были теми вещами, которые он увидел в своих снах, и они, несомненно, были порождением кошмара, созданного беспокойный разумом. О своем прошлом, своей личности, своем месте рождения, как он оказался в этом доме, кем был отец Карины, — об этом и многом другом он совершенно ничего не знал.

Возможно, он найдет какой-нибудь ключ на открытых страницах, лежащих перед ним, какой-то намек, какую-то фразу или текст, которые послужили бы катализатором для восстановления его подлинной сущности.

Но пока он стоял там, возобладало жуткое чувство отчуждения — сродни невыразимым чувствам одиночества и небытия, которые приходят в безлюдных местах, во время молчаливого созерцания бездны пространства и звезд ночью. На данный момент он чувствовал себя странно чужим, как будто он каким-то образом не принадлежал себе, как будто его вырвали из другого мира, другой жизни и засунули в чужую среду.

Для него девушка казалась нереальной, как и комната, и тело, в котором он был. Реальность каким-то образом была связана с особенностями его кошмаров, храмом, и то, что он знал, должно было ждать его по ту сторону тех массивных дверей.

Он покачал головой, прогоняя грезы, и просмотрел бумаги, которые привлекли его внимание. Как он и подозревал, это были заметки о некоторых исследованиях, переписка и отрывки, отмеченных в разных справочных работах, — некоторые целые, некоторые крошащиеся от покрывавшей их плесени, в кожаных переплетах и с застежками из чугуна и медными навесными замками.

Когда он внимательно прочитал их, его недоумение лишь увеличилось. Большая часть того, что он видел, казалась полной тарабарщиной, хроники какого-то еретического суеверия, басни или народные сказания. Но в трудах пытались проследить определенные связи и сходства, существующие в доктринах Египта и Вавилона, друидизме и даже в верованиях некоторых североамериканских индейцев.

Разбросанные записи, как он обнаружил, были недавно написаны на чистой бумаге и были, по-видимому, собранием различных выдержек из книжных текстов и отрывков. И это привлекло его внимание.

Был ли он автором или получателем этих конкретных заметок, он не мог определить. Но то, что они предлагали, было мрачно интригующим. Та, которую он сейчас держал в руках, представляла собой письмо к ученому или коллеге…

И другое:

Он сделал паузу, помассировав переносицу пальцами, чтобы снять напряжение с глаз и убедиться, что то, что он прочитал, действительно было реальным, а не продолжением его злых сновидений. Однажды он поймал свою руку, двигающуюся в бессознательном жесте к виску, но воспоминание о его крайней чувствительности к прикосновениям быстро остановило это действие.

Он утомился, но не мог оторваться от бумаг, потому что, несмотря на их дикие и причудливые доктрины, они были интригующими и влекли его, как железную щепку к магниту.

Он исследовал другое письмо или его часть:

Продолжение из «Осколков» было на другой странице:

Далее следуют некоторые наброски, добавленные красным карандашом рядом в кавычках:

Здесь следовал знак вопроса, и заметки, написанные как комментарии или возможные объяснения.

Об этих вещах он читал и о многом другом. И из них, как куски огромной головоломки, он начал реконструировать, по крайней мере, вероятные происхождения самого себя.

Он понял на уровне чувств, что его зовут Джонатан, что он был своего рода учителем или, по крайней мере, ассистентом профессора в специализированной области исторических исследований, ведя хроники фольклорных знаний и старой религии, возможно, археологии.

В сотрудничестве с другим педагогом из колледжа, Маккензи, он приступил к более конкретным исследованиям. Они обнаружили смутные ссылки на неизвестное ранее божество или странного идола некоего божества, который принадлежал к туманной и, казалось бы, непротиворечивой мифологии инопланетных существ, которые просачивались на землю в изначальные времена, обладали властью и были вытеснены неясно описанными старшими богами или заключены в тюрьмы в разных временах, пространствах и местах, скрытых на земле и во всей вселенной.

Здесь преобладала повторяющаяся тема последующего возрождения и возрождения их господства, в отличие от Мессианского цикла библейских тем, но злобной природы, более сродни частям «Книги Откровения», которая описывает Змея, брошенного на тысячу лет в пропасть, стремящегося вернуться, чтобы сразиться со святыми.

И было бесчисленное множество мифов, чью взаимосвязь он едва ли мог понять в этот момент.

Он подозревал, что он и Маккензи проследили поклонение божеству по окружающей местности. Жрецы, возможно, жили в этом самом доме. Были катакомбы и проходы под землей по всему региону. Возможно, даже под его ногами.

Что с ним случилось? Как он был ранен? В газетах он ничего не нашел, да и мог ли ожидать что-то иное. Возможно, они были на пути к чему-то, он и Маккензи, который, несомненно, был отцом девушки, Карины?

Возможно, их атаковал кто-то, кто возмутился их любопытству? Или они просто упали? Возможно, при изучении некоторых местных районов или разрушенных храмовых сооружений, расположенных поблизости? Он не обнаружил никаких следов или синяков на других частях своего тела, чтобы обосновать теорию о том, что он упал, но желвак на его голове намекал на сотрясение или аварию.

Он вспомнил фразу. «Скоро настанет день, и в этот день, все, что хранилось в тайне, и что было сокрыто, откроется».

Он надеялся, с безрадостной усмешкой, что то же самое будет верно для его памяти.

Какое-то время спустя его слабость, его бессилие стало возвращаться. И когда он перевернул одну из последних страниц, он почувствовал, как оттенок тошноты скручивает его кишки, оттенок, который быстро начал переходить в саму тошноту. Внезапно тяжело задышав, он шагнул к своей постели.

Потянувшись к металлической утке дрожащими пальцами, он вытащил ее как раз вовремя, его стошнило.

Толстые глобулы черноватой слизи заполнили таз. С головокружительной слабостью, которая следует за рвотой, он опустился на кровать.

Однажды он уже истекал кровью после извлечения зуба, и впоследствии извергал сгустки загустевшей крови из желудка. Но когда он попытался ухватиться за это воспоминание, оно исчезло, как будто кто-то воспрепятствовал его усилиям.

Он вытер рот полотенцем, которое взял с тумбочки, нервно, слегка подрагивая. Он сильно перетрудился, и бульон не остался в его животе.

Сон пришел, наполненный кошмарами, и влажный.

V. Фантасмагория

Когда Карина вернулась, он заговорил первым.

— Я видел сон, — сказал он, держа перед собой бокал, глядя в его закрученные глубины. — …об этом бульоне. Мне снилось, что я видел, как кто-то убивал мелких животных, добавляя кровь в этот бокал, я…

Поднос, который она держала, выскользнула из ее рук, громко зазвенев на полу, как щит, оброненный воином, пронзенным стрелой.

Не сказав ни слова, она начала вытирать ему лоб, менять постель.

— Я не могу остаться. Улучшения отца были недолговечными. У него был рецидив, и я должна его увидеть. — Она произнесла эти слова словно с комком в горле, подавляя всхлипы.

У двери в мучительной тишине она взглянула на него, почти грустно.

— Что я должна делать? Вы читали книги, вы должны… — Она наполовину умоляла, наполовину рыдала. — Ответь мне… это часть ритуала. Это необходимо. Ты был тем, кто всегда убеждал меня в каждом шаге, каждой фазе преодолевать мое нежелание, возражения… Ты и Отец… И теперь ты хочешь, чтобы я… О, Джонатан, я не могу…

Ее слова застряли у нее в горле, но нашли выражение в слезах. Она ушла.

Он был ошеломлен, покинут в ловушке молчания. Была ли какая-то правда в том, что он читал в свитках, бумагах и рукописных заметках? По-видимому, он был вовлечен в какую-то рискованную авантюру за пределом простых исследований мертвой веры, больше, чем раскрытие возрождения древнего богослужения. Все больше и больше он подозревал, что он и Маккензи и девушка были проповедниками, идолопоклонниками. И стремились вступить в священство неясной богини Йхагни.

Он думал о патриархах и колледжах древних тайн, о священниках Вавилона, иерофантанах, являющихся мостами между богами и людьми, служителях, хранителях вечного пламени, мастерах жертвенной крови и диких безумных ритуалах с использованием ножа и заклинаний. Каковы были обязанности жрецов Йхагни? Если он подвергся некоторому ритуалу посвящения, оставившему его без личности, будет ли его голова, раскалывающаяся от боли, здорова без лекарств?

Достаточно его прежней любознательности, его чувства прекрасного пережило его амнезийное состояние, чтобы он стремился узнать, какие темные секреты могли побудить таких людей, как Маккензи и он сам к таким действиям. И все же, с этим откровением, этой догадкой произошло возрождение нервозности, беспокойства, которое душило его в его кошмарах. Он снова почувствовал тот липкий ужас, который испытал, когда слушал музыку слабоумных флейтистов, когда стоял перед дверями и слышал, как они скрипели в мрачном открытии.

Он лежал на кровати и дрожал, десятки неразрешенных вопросов метались в его голове, превращаясь в ужасные сновидения, когда он переходил из состояния бодрствования в сон.

Вскоре он различил звуки вне комнаты, и когда девушка Карина вошла в комнату, он заговорил, тщательно выбирая слова, не отрывая глаз от девушки, чтобы оценить ее реакцию.

— Когда закончится Посвящение?

Лицо Карины, которая избегала его взгляда, когда предлагала бокал с отваром, внезапно просветлело.

— Твоя память вернулась! — воскликнула она. Но пока она лучезарно улыбалась, стоя над ним, он молчал. Так что скоро ее лицо вновь помрачнело, словно его накрыла тень сомнения и сдержанности. Она искала появления признаков, что он действительно пришел в себя, но от него не было никакого потока любви, никакой радости при виде ее лица, никаких свидетельств воссоединения возлюбленных.

— Нет, — сказала она медленно с грустью и разочарованием. — Она не вернулась, иначе ты бы изменился.

— Она вернулась, частично. Разрозненно. Извини, но то, что существует между нами еще сокрыто для меня. Теперь скажи мне. Когда мы вернемся в Храм Колонн? Что сказал Маккензи?

На мгновение она показалась нерешительной, но затем уступила, очевидно, убедившись в его частичном возврате воспоминаний.

— Сегодня вечером, циклы правильны. А затем не раньше двух дней полнолуния через месяц. Но будут ли твои ноги служить тебе?

— Да, — сказал он и не обманул. — Отвар укрепил меня. Теперь иди, скажи Маккензи, что я готов.

Она нахмурилась, не насмешливо, но с серьезной озабоченностью.

— Даже если ты готов, я не знаю как Отец. Что-то в его состоянии беспокоит меня. Все не так как мы полагали. Возможно, было бы лучше подождать следующего открытия. — Она пожала плечами. — Но решать не мне. Так никогда не было. Я узнаю, что он скажет…

Карина подняла поднос, и в один импульсивный момент он потянулся, чтобы схватить ее за руку. И на этот раз она не ушла. В ее прикосновении было тепло, нежность и многое другое. Но на ее лице была озабоченность, явные проявления нежности, которые он испытывал, когда она впервые заходила в комнату за несколько часов до этого. Но тень все еще была там, таящаяся на дне бассейна, темнота в зеркале, дрожь в голосе.

И когда она ушла, он почувствовал нарастание напряжения и волнения; в первый раз ему показалось, что он играет активную роль в том, что случилось с ним.

VI. Это не смерть…

Крик, пронзительный и резкий, заколебал воздух, разбил его концентрацию, заставив его подпрыгнуть с кровати. Затем послышался лязг, когда упал металлический поднос, и звук разбитого стекла. Крики не ослабевали, пугали, охлаждая кровь и чувства.

Все необоснованные страхи и опасения, которые он испытал, все ужасы его сновидений, все его собственные подозрения уступили перед этим резким пронзительным криком.

С сердцем, бьющимся где-то в области горла, он впервые выбежал из своей комнаты и побежал по коридору, чрезмерно украшенному панелями из полированного дерева, уставленному роскошной мебелью, странными украшениями, гобеленами с изображениями нечеловеческих существ и изнеможенных людей в позах поклонения.

Но он не обращал на них внимания, разыскивая источник звука. Он безоговорочно манил его в комнату за углом коридора.

Карина стояла в коридоре. Крик оборвался, и она тяжело дышала не в силах сдержать рыдания.

— Боже мой, Боже мой…

Она пошатнулась, словно пораженная невыносимой печалью. Ее руки закрыли глаза, словно удерживая слезы.

Она прикрыла за собой дверь, немного придя в себя, и прислонилась к ее поверхности, словно ища опору, но создавалось впечатление, что она сдерживает что-то внутри, прячет и скрывает из виду.

Она подняла мутные и опухшие глаза, взглянув на его приближение. Тысячи мыслей вспыхнули за этими глазами, бездонными, туманными. Любовь исчезла, ее заменило что-то другое.

Подобно неудержимому фонтану, эти мысли внезапно вырвались на волю.

— Я должна была знать… Боже, я должна была знать… теперь уже слишком поздно… Это было безумие с самого начала. Ты сумасшедший. Оба вы, а я был дурой, что согласилась помочь…

Он потянулся к ней.

— Нет, не трогай меня! Пусть гнев Йхагни падет на меня. Какое это имеет значение? Вечное Священство, какое богохульство! Какая мерзость! Ты все время заблуждался.

Она горько рассмеялась над каким-то известным ей секретом.

— Она никогда не собиралась давать Тебе или Отцу жизнь на ее уровне, позволить служить ей так, чтобы она… приняла вас в свое жречество. Ты пища для ее детей! Ты слышишь меня? Пища! Бедный Отец, бедный Отец, слепой дурак!

Он снова протянул руки, чтобы утешить ее, обнять ее, чтобы успокоить, словно пытался удержать ее, он также смог подавить страх, который жил в его душе и не мог исчезнуть.

— О, Боже, оставь меня в покое. Оставь меня в покое…

Она глубоко вздохнула, успокаиваясь, настраивая себя за какое-то действие.

— У нас осталось мало времени. Так мало времени. Если хоть что-то человеческое осталось в тебе, Джонатан, ты не будешь вмешиваться.

Карина говорила это, пересекая коридор. Когда она вернулась, у нее в руках был меч с фигурной рукоятью.

— Серебряный клинок, — пробормотала она загадочно.

В глазах ее появился странный блеск.

— Не пытайся меня остановить. — Затем добавила:

— У нее не будет даже частицы Отца, я не дам ей даже этого…

Пылкая решимость сменила ее слезы. Она толкнула дверь, которая качнулась внутрь на своих петлях в немом протесте.

Когда она исчезла в сумраке за дверью, он стоял, ошеломленный, сбитый с толку, в замешательстве, один, как матрос, брошенный на произвол судьбы, столкнувшийся с внезапным и отвратительным бедствием.

Ему нечего было предложить девушке, ни утешения, ни истинного понимания того, что происходило в этом затененном доме. Даже сейчас он был скорее зрителем, чем участником. Он видел дверь, молчаливую и мрачную. Все, что привело девушку к таким внезапным и радикальным изменениям, находилось за ней.

Приглушенные звуки достигли его ушей, стоны и скулеж, а так же тяжелое дыхание.

В тусклом свете он стал свидетелем сцены, словно вырванной из какого-то кошмара. Карина стояла у кровати, держа поднятый меч в руках, и казалась застывшей на границе между действием и нерешительностью.

И тогда на кровати он разглядел нечто, нечто жуткое, как самые отвратительные из порожденных его снами созданий. Оно стояло над трупом старика или его останками.

Голова мужчины была разделена на две части, кости черепа были полые, а грудная полость раздроблена, как будто была разорвана и выпотрошена. Тварь нависала, изгибалась, приседала, ее очертания колебались, как будто она становилась все более и более сильной с каждым проходящим мгновением.

Она занималась облизыванием трупа, слизывая сочащуюся жидкость, как кошка облизывает новорожденного котенка. Одни части тела твари были тревожно четкими, ужасающе чуждыми, в то время как другие казались еще более отвратительными из-за их бесформенности, — как недавно вылупившиеся осы, белые и частично развитые, слизкие, как слизняки или моллюски, вырванные из их раковин.

От дверного проема он смотрел на эту сцену, веря и не веря в показания своих чувств.

Отвращение и очарование, ужас и восторг объединенные вместе.

Тварь на кровати со своей позиции не видела девушку, не видела, как серебряное лезвие блестело в тусклом свете лампы, как глаза Карины закрылись от слез, когда ее руки снова и снова опускались вниз.

Она рубила ее, просто искромсала. Из ее груди исторгались рыдания с каждым взмахом, с каждым наносимым ударом.

Мерзость, скорчившаяся над трупом, чьи конечности были почти неотличимы от остальных частей тела, не кричала. Но издавала тошнотворное хныканье. Оно зарождалось из голосовых связок и вырывалось из ртов, расположенных в нескольких местах.

Тени комнаты сгустились. Кровь и ихор забрызгали платье и лицо Карины, но она все продолжала рубить.

Щупальца судорожно дергались, скручиваясь, как земляные черви, влажные и толстые.

Наконец, их движения прекратились. Карина упала на колени, ее руки застыли на рукояти меча, суставы были белые, как кости, кулаки сжаты, как тиски.

Она взглянула на него.

— Отдай мне это, — сказал он, протягивая руку, чтобы взять меч. Она сердито посмотрела на него и направила оружие на него, держа его в руках, заляпанных по локоть в крови.

Она поднялась рядом с кроватью, подальше от мокрых простыней и окровавленных одеял. Повернув лицо и меч к нему, она отступила к дверному проему.

— Посмотри, что принесло ваше безумие. По крайней мере, Отец сейчас свободен. И она не касалась меня. Я не запятнана в ее грязи. Прощай, Джонатан. Ты один из них, и она возьмет тебя…

Последние слова Карины он слышал словно издалека. Его глаза не последовали за ней, когда она убежала, скрывшись в лабиринте коридоров, безнадежно потерянная для него. Боль вновь ударила его, как стальное клеймо, вонзившееся в виски.

Внезапный и сильный всплеск обрушился на него.

Его голова запульсировала, и когда он коснулся желвака, он, казалось, был удлиненным, расширенным, опухшим, выпуклым. Боль усилилась в сто раз, и когда он сделал шаг, он пошатнулся, потеряв равновесие. Давление в его голове нарастало невыносимо. Жужжание атаковало его снова, подобно реву тысячи водоворотов.

Он сжал голову, громко крича, когда руки коснулись нечто, что теперь выступало из его виска, как рога или змеи.

Он пошатнулся словно пьяный, стоявший на краю большой пропасти. Он шагнул к центру комнаты. Инерция привела его к постели, и он рухнул в слизкое месиво, пропитавшее одеяла. Его лицо окунулось в зеленую и малиновую слизь, липкую, как сочащийся из разбитого яйца белок. Его руки напряглись в тщетной попытке подняться, касаясь острых осколков черепа старого Маккензи, комков разорванной плоти, липких останков и кусков твари, что поглощала труп Маккензи.

Ахеронские пары поднялись от останков, ужалив его глаза, ноздри, обволакивая его.

Каким-то образом он соскользнул с кровати, и сквозь помутневшие глаза увидел бокал с янтарной жидкостью, полный до краев лекарства. Слепо ползя на коленях и руках, он искал стол, затем нащупал бокал.

И когда он, наконец, почувствовал его в своих пальцах, он опрокинул содержимое бокала в рот, не ощущая вкуса, все чувства были притуплены горячей болью в области его виска.

Он опорожнил весь бокал. Но боль лишь слегка ослабла. Словно в тумане он поднялся на ноги, шатаясь, выбрался в коридор и, спотыкаясь, начал спускаться по лестнице.

Он сдвигал столы в стороны.

Лампы падали с них на пол.

Обрывались толстые шторы, когда он хватался за них, ища поддержки, и много раз падал на пол.

Но он продолжал двигаться, пробираясь по коридорам, опускаясь по лестницам в подземные хранилища, в катакомбы и туннели, которые уводили все глубже, глубже и глубже.

Слова всплыли, как барабанный бой, пульсируя с той же регулярностью и интенсивностью, что и его нарост.

Они раздавались как в его собственном мозгу, так и снаружи, из-за пределов, из того места, куда его предательски несли его ноги.

Он знал эти коридоры.

Он двигался инстинктивно, снова и снова, пока не оказался рядом с украшенными изображениями зверей столбами, резными колоннами, в камере с высоким сводчатым потолком.

Сегодня вечером циклы правильны.

Звуки флейт заполнили все вокруг, бесконечным эхо витая между огромных колонн, наклонных стен. Послышался стон. Низкие соблазнительные звуки смешивались с высокой пронзительной музыкой сфер и с шумами в его голове.

В одно мгновение он понял. Циклы были правильны.

Йхагни пришла в свое время. Она отдала им не знак священства к своей плоти, но больше. Она пропитала их своим семенем.

Они служили ей не как отцы, а как носители, хозяева для эмбриона. Один из ее детей вылупился из Маккензи, пожирая его труп и набираясь сил, так же как растущий плод потребляет эмбриональную жидкость.

Он увидел чудесные двери, и они медленно открывались, призывая, маня. Они требовали войти в тени, где она ждала.

Прежде чем Джонатан увидел ее в ее истинном обличье.

Прежде чем его видение раскололось, и его глаза перестали фокусироваться, поскольку расстояние между ними расширилось.

Прежде чем его голова распахнулась.

И щупальца твари вырвались из треснутого черепа и разломанной грудной клетки.

Прежде чем он упал рядом с открытыми дверями в последнем приступе пароксизма, — Джонатан произнес лишь одно слово…

— МАТЕРЬ.