Собрание сочинений. Комната с заколоченными ставнями

Лампа Альхазреда[34] (Перевод Ю. Кукуца)

Эта лампа перешла в собственность Уорда Филлипса через семь лет после исчезновения его деда Уиппла. Лампа, а также дом на Энджелл-стрит, где теперь жил Филлипс, раньше принадлежали деду. В дом Филлипс переехал сразу же после того, как исчез дед, однако лампа до истечения семи лет, необходимых по закону для официального признания факта смерти, хранилась у поверенного — таковы были распоряжения деда, отданные им на случай непредвиденных обстоятельств (внезапной смерти или чего-нибудь в этом роде), с тем чтобы у Филлипса было достаточно времени для изучения обширной библиотеки Уиппла. Только прочитав многочисленные тома, стоявшие на полках, он был бы окончательно готов унаследовать «самое бесценное сокровище» деда, как именовалась лампа в завещании старого Уиппла.

К тому времени Филлипсу исполнилось тридцать, и у него было неважно со здоровьем, причем мучили его все те же недуги, которые столь часто омрачали его детские годы. Он родился в относительно богатой семье, но все средства, накопленные еще дедом, были растрачены на разные неразумные прожекты, и Филлипсу в наследство достались только дом на Энджелл-стрит и его обстановка. Филлипс стал пописывать для бульварных журнальчиков, а кроме того, обрабатывал целые горы почти безнадежно графоманской прозы и лирики, присылавшейся ему писателями-дилетантами, надеявшимися, что волшебное перо Филлипса поможет им увидеть свои произведения в печати, — все это позволяло ему вести довольно-таки независимый образ жизни. В то же время сидячая работа уменьшила его способность противостоять болезни. Он был долговяз, худощав, носил очки и по слабости организма представлял собой легкую добычу для простуд, а однажды, уже в зрелом возрасте, к своему великому смущению, даже заболел корью.

В теплые дни он брал с собой работу и выходил на живописный речной берег, поросший лесом, — это место было любимо им еще в детские годы. Берег реки Сиконк с тех пор совсем не изменился, и Филлипс, живший в основном прошлым, считал, что лучший способ победить чувство течения времени — хранить верность дорогим с детских лет местам, не изменившим своего тогдашнего облика… Объясняя свой образ жизни, он писал одному из своих корреспондентов: «Среди этих лесных тропинок, так хорошо мне знакомых, разница между настоящим и 1899 или 1900 годом полностью исчезает, и иногда, выходя на опушку, я почти готов увидеть город таким, каким он был в конце прошлого века». Кроме берегов Сиконка он еще любил забираться на холм Нентаконхонт и подолгу сидеть там в ожидании восхитительных видов, по мере наступления ночи открывавшихся на город с его острыми шпилями и двускатными крышами, которые переливались оранжевыми, малиновыми, перламутрово-зелеными отблесками, в то время как мелькавшие тут и там огоньки превращали широко раскинувшийся внизу пейзаж в волшебную страну, к которой Филлипс был привязан гораздо сильнее, чем к собственно городу.

В результате этих каждодневных экскурсий Филлипс засиживался за работой далеко за полночь, а поскольку он, дабы не истощать свои и без того скудные средства, давно отказался от электричества, старая масляная лампа могла принести ему определенную практическую пользу, не говоря уже о той ценности, какую представляло собой это искусное изделие древних мастеров. В письме, сопровождавшем последний дар деда, чья привязанность к внуку была неизменной, а после ранней смерти родителей мальчика возросла еще больше, говорилось, что лампа была извлечена из аравийской гробницы, воздвигнутой еще на заре истории. Некогда она принадлежала какому-то полусумасшедшему арабу, известному под именем Абдул Альхазред, и была изготовлена мастерами легендарного племени ад, одного из четырех таинственных племен Аравии, обитавшего на юге полуострова, в то время как племя тхамуд кочевало на севере, а тасм и джадис — в центральной его части. Давным-давно лампу обнаружили в заброшенном Иреме, Городе Столбов, возведенном Шедадом, последним из полновластных вождей племени ад. Некоторые знают его как Безымянный город, находившийся где-то в районе Хадрамаута.[35] Другие же считают, что он был погребен вечно движущимися песками аравийских пустынь и, невидимый обычным глазом, иногда случайно открывается взору избранных людей — любимцев Пророка. В заключение своего длинного письма Уиппл писал: «Она может принести радость, будучи как зажженной, так и потушенной; и точно так же она может принести боль. Это источник блаженства и ужаса».

Лампа Альхазреда имела необычную форму, напоминая по виду небольшой продолговатый горшок, с одной стороны к которому была прикреплена ручка, а с другой находилось отверстие для фитиля. Лампа была изготовлена из металла, похожего на золото, и украшена множеством странных рисунков, а также букв и знаков, складывавшихся в слова на языке, незнакомом Филлипсу, чьи знания охватывали несколько арабских диалектов, но были явно недостаточны для того, чтобы прочесть надпись. Это был даже не санскрит, а гораздо более древний язык, состоявший из букв и иероглифов, среди которых наличествовали пиктограммы. Весь день Филлипс чистил и драил лампу — и наконец налил в нее масло.

Тем вечером, отставив в сторону свечи и керосиновую лампу, столько лет помогавшие ему в работе, он зажег лампу Альхазреда. Его приятно удивили присущая лампе теплота, постоянство пламени и яркость света. Однако у него не было времени на изучение всех достоинств этого светильника. Нужно было срочно закончить работу, и Филлипс погрузился в правку объемистого стихотворного опуса, начинавшегося следующим образом:

И так далее в том же духе — тяжеловесным архаичным слогом, уже давно вышедшим из употребления. Впрочем, архаика импонировала Филлипсу. Он до такой степени жил прошлым, что разработал целое мировоззрение, скорее, даже собственное философское учение, о воздействии прошлого на настоящее. Ему было ведомо бесстрастное величие отрицающей время и пространство фантазии, которая с первых проблесков сознания была настолько тесно связана с его сокровенными мыслями и чувствами, что любое дословное их выражение выглядело бы в высшей степени искусственным, экзотическим и выходящим за рамки общепринятых представлений, независимо от того, насколько все это походило на правду. Десятилетиями грезы Филлипса были наполнены тревожным ожиданием чего-то необъяснимого, связанного с окружающим пейзажем, архитектурой, погодой. Все время перед его глазами стояло воспоминание о том, как он, будучи трехлетним ребенком, смотрел с железнодорожного моста на наиболее плотно застроенную часть города, ощущая приближение какого-то чуда, которое он не мог ни описать, ни даже достаточно полно осознать. Это было чувство удивительной, волшебной свободы, скрытой где-то в неясной дали — за просветами древних улиц, тянущихся через холмистую местность, или за бесконечными пролетами мраморных лестниц, завершающихся ярусами террас. Однако намного сильнее Филлипса тянуло укрыться во времени, когда мир был моложе и гармоничнее, в XVIII веке или еще дальше, когда можно было проводить долгие часы в утонченных беседах, когда люди могли одеваться с некоторой элегантностью, не ловя при этом на себе подозрительные взгляды соседей, когда не было нужды сетовать на недостаток фантазии в редактируемых им строках, на скудость мыслей и жуткую скуку — все то, что делало эту работу совершенно невыносимой. Отчаявшись выжать что-либо путное из этих мертвых стихов, он наконец отодвинул их в сторону и откинулся на спинку кресла.

А затем — затем он ощутил едва уловимые изменения в окружающей обстановке.

На столь знакомую сплошную стену книг, перемежающуюся лишь оконными проемами, которые Филлипс имел привычку занавешивать так плотно, что ни один луч света снаружи не мог проникнуть в его святилище, падали странные тени, причем не только от аравийской лампы, но и от каких-то предметов, видневшихся в ее свете. На фоне освещенных книжных полок происходили такие вещи, которые Филлипс не мог бы вообразить в самых буйных порывах своей фантазии. Но там, где лежала тень — например, за высокой спинкой кресла, — не было ничего, кроме темноты, в которой смутно угадывались очертания книг.

Филлипс в изумлении наблюдал за разворачивавшимися перед ним картинами. У него мелькнула мысль, что он стал жертвой необычного оптического обмана, но таким объяснением он довольствовался недолго. Да он и не нуждался в объяснениях. Произошло чудо, и его интересовало только оно. Ибо мир, развернувшийся перед ним в свете лампы, был миром великой и непостижимой тайны. Ничего подобного он до сих пор не видел, ни о чем подобном не читал и даже не грезил во сне.

Это напоминало одну из сцен Сотворения мира, когда Земля была молода, когда огромные клубы пара вырывались из глубоких расщелин в скалах и повсюду виднелись следы гигантских пресмыкающихся. Высоко в небе летали перепончатые чудовища, которые дрались между собой и рвали друг друга на части, а из отверстия в скале на берегу моря высовывалось ужасное щупальце, угрожающе извиваясь в тускло-красном свете этого далекого дня, — образ, как будто вышедший из-под пера писателя-фантаста.

Постепенно картина изменилась. Скалы уступили место продуваемой всеми ветрами пустыне, среди которой, словно мираж, возник заброшенный город, утерянный Город Столбов, легендарный Ирем, и Филлипс знал, что, хотя нога человека уже давно не ступала по этим улицам, здесь — среди древних каменных зданий, сохранившихся в почти неизменном виде с тех пор, как обитатели города были уничтожены или изгнаны неведомо откуда явившимися безжалостными врагами, — все еще скрывались таинственные и зловещие существа. Однако никого из них не было видно; был только подспудно затаившийся страх перед неизвестностью — как тень, упавшая на эту землю из глубины давно минувших времен. А далеко за городом, на краю пустыни, возвышались покрытые снегом горы, и, когда он смотрел на них, названия сами возникали у него в голове. Город назывался Безымянным, а снежные вершины — Хребтами Безумия или, быть может, Кадатом Ледяной Пустыни. И он с упоительной легкостью дарил этим местам имена, которые приходили к нему сразу, как если бы они всегда блуждали по периметру его мыслей, ожидая минуты воплощения.

Он сидел долго, чары рассеивались, а на смену им приходило ощущение легкой тревоги. Пейзажи, пробегавшие перед глазами, были лишь видениями, но в них тем не менее присутствовала какая-то неясная пока угроза, исходившая от чудовищных обитателей этих миров, следы присутствия которых встречались повсюду. В конце концов он не выдержал и, погасив лампу, чуть дрожащими руками зажег свечу, успокаиваясь при ее пусть неярком, но таком привычном и умиротворяющем мерцании.

Он долго раздумывал над тем, что увидел. Дед называл лампу своим «самым бесценным сокровищем», следовательно, он был знаком с ее свойствами. И важнейшим из этих свойств, судя по всему, была наследственная память и волшебный дар откровения, когда в ее свете можно было увидеть далекие страны и города, в которых бывали ее прежние владельцы. Филлипс мог поклясться, что видел пейзажи, знакомые еще самому Альхазреду. Но не мог же он и впрямь удовлетвориться подобным объяснением! Чем больше он размышлял об увиденном, тем больше запутывались его мысли. В конце концов он вернулся к отложенной им работе, погрузившись в нее с головой и позабыв все фантазии и страхи, настоятельно требовавшие осмысления.

На следующий вечер, в свете осеннего солнца, Филлипс покинул город. Доехав на трамвае до конечной остановки на краю жилого района, он продолжил путь пешком и вскоре остался наедине с природой. Место, куда он попал, было почти на милю дальше тех, где ему случалось гулять раньше. Он двигался по тропе на северо-запад от Плейнфилд-Пайк, огибая западное подножие Нентаконхонта, и взору его открывалась идиллическая панорама холмистых лугов, старинных каменных стен, вековых рощ и редких крыш отдаленных ферм. Находясь менее чем в трех милях от центра города, он имел возможность, подобно первым колонистам, наслаждаться видами старинной сельской Новой Англии.

Перед самым заходом солнца он взобрался на холм по крутой дороге, проходившей вдоль опушки старого леса, и с головокружительной высоты перед ним раскинулся ошеломляющий по красоте вид — мерцающие ленты рек, далекие леса, оранжевый край неба с огромным солнечным диском, медленно погружающимся в плотный слой перистых облаков. Войдя в лес, он увидел закат сквозь деревья и повернул на восток, чтобы прийти туда, где он особенно любил бывать, — на склон холма, обращенный к городу. Никогда прежде не осознавал он огромности Нентаконхонта. Этот холм был самым настоящим миниатюрным плато или даже плоскогорьем со своими долинами, гребнями и вершинами, менее всего походя на обыкновенный холм. С небольших лугов на возвышенных частях Нентаконхонта он любовался поистине чудесными видами города, протянувшегося вдоль линии горизонта, — сказочными шпилями и куполами, как бы плывущими в воздухе и окутанными таинственной дымкой. Верхние окна самых высоких башен отражали свет давно уже скрывшегося за горизонтом солнца, являя собой загадочное, странное и обворожительное зрелище. Затем он увидел, как в осеннем небе среди колоколен и шпилей плывет огромный круглый лунный диск, в то время как над переливающейся оранжевыми красками линией заката сверкают Венера и Юпитер. Тропа на плато шла зигзагами — иногда он оказывался в его средней части, а иногда выходил на заросший лесом склон, откуда к равнине спускались темные ущелья, а огромные гладкие валуны на верхушках скалистых утесов создавали на фоне сумерек образ чего-то призрачного и колдовского.

Наконец он добрался до хорошо знакомого места, где поросший травой край старого заброшенного акведука создавал иллюзию древнеримской дороги. Он снова стоял на обращенном к востоку гребне, который помнил с самого раннего детства. Перед ним в сгущающихся сумерках, словно огромное созвездие, лежал сверкающий огнями город. Лунный свет проливался потоками белого золота, и на фоне блекнущего заката все усиливалось мерцание Венеры и Юпитера. Путь домой лежал по крутому склону к трамвайным путям, а далее вагон доставил его в привычный, прозаический мир городской суеты.

Но все эти безмятежно проведенные часы не заставили Филлипса позабыть о том, что произошло в его комнате накануне вечером, и он не мог отрицать того, что по мере наступления темноты его нетерпение заметно возрастало. Смутная тревога уравновешивалась ожиданием удивительных ночных приключений, подобных которым он никогда еще не переживал.

Быстро покончив со своим скромным ужином, он сразу прошел в кабинет, где его молча приветствовали знакомые ряды книг, поднимавшиеся от пола до самого потолка. На этот раз он даже не взглянул на ожидавшую его работу, а сразу зажег лампу Альхазреда. Затем уселся и стал ждать.

Мягкий свет лампы отбрасывал на заставленные книгами стены желтоватые блики. Свет не мерцал, пламя было постоянным, и, как и прежде, Филлипс сразу ощутил приятную, убаюкивающую теплоту. Постепенно полки и книги на них стали покрываться дымкой, таять и в конце концов сменились картинами из других миров и времен.

Этой ночью час проходил за часом, а Филлипс все смотрел и смотрел. Он давал незнакомым местам имена, извлекая их из доселе неведомой области своего воображения, как бы проснувшегося при свете старинной лампы. Он увидел необычайной красоты здание на окутанном морскими туманами крутом мысе, напоминавшем мыс в окрестностях Глостера,[37] и назвал его «загадочным домом на туманном утесе». Он увидел старинный город с двускатными крышами, по которому протекала темная река; город, похожий на Салем, но более таинственный и жуткий, и назвал его Аркхемом, а реку — Мискатоником. Он увидел окутанный тьмой прибрежный город Инсмут, а подле него — риф Дьявола, узрел глубокие воды Р'льеха, где покоится мертвый бог Ктулху. Он видел продуваемое всеми ветрами плато Ленг, и темные острова южных морей — таинственные острова грез, и много других пейзажей. Он видел далекие космические миры и уровни бытия, существовавшие в других временных слоях, которые были старше самой Земли и откуда следы Властителей Древности вели к Хали, в начало всех начал и даже дальше.

Но все эти картины он наблюдал как бы через окно или через дверь, казалось, манившие его покинуть суетный мир и отправиться в путешествие по этим волшебным просторам. Искушение росло и росло, он дрожал от желания повиноваться, отбросить все, чем он жил до сих пор, и попробовать стать кем-то другим, еще неизвестным себе самому, — но вместо этого, сделав над собой усилие, он погасил лампу и вновь увидел уставленные книгами стены кабинета дедушки Уиппла.

И весь остаток ночи, при свечах, отказавшись от запланированных им на сегодня рутинных занятий, он писал рассказ за рассказом, перенося на бумагу картины и явления, увиденные им в свете лампы Альхазреда.

Всю эту ночь он писал и, измученный, проспал весь следующий день.

А всю следующую ночь он опять писал, однако нашел время ответить своим корреспондентам и подробно обрисовать им свои «сны», не зная, были ли видения, прошедшие перед его глазами, реальностью или игрой воображения. Как он вскоре заметил, его собственный духовный мир причудливо переплетался с мирами, являвшимися ему в свете лампы, и образы, еще с детских лет нашедшие приют в потаенных уголках его сердца, возрождаясь, проникали в неведомые доселе глубины Вселенной.

Много ночей с тех пор Филлипс не зажигал лампу.

Ночи превращались в месяцы, месяцы — в годы.

Он постарел, его произведения проникли в печать, и мифы о Ктулху, о Хастуре Невыразимом, о Йог-Сототе и Шуб-Ниггурате, о Черном Козле из Лесов с Легионом Младых, о боге сна Гипносе, о Великой Расе и ее тайных посланцах, о Ньярлатхотепе — все это стало частью знания, хранившегося в самых сокровенных недрах его человеческой сущности, и удивительного мира теней, лежащего далеко за пределами познаваемого. Он перенес Аркхем в действительность и описал «загадочный дом на туманном утесе»; он писал о зловещем мороке над Инсмутом и о таинственном шепоте во мраке, о грибах с планеты Юггот и ужасах древнего Данвича, и все это время в его стихах и прозе ярко горел свет лампы Альхазреда, несмотря на то что Филлипс давно уже ее не зажигал.

Так прошло 16 лет, и вот однажды вечером Уорд Филлипс подошел к лампе, стоявшей за грудой книг на одной из нижних полок библиотеки дедушки Уиппла. Он взял ее в руки, и на него сразу же снизошло забытое очарование. Вычистив лампу, он поставил ее на стол. За последнее время здоровье Филлипса сильно пошатнулось. Он был смертельно болен и знал, что дни его сочтены, и он вновь захотел увидеть прекрасные и пугающие миры в сиянии лампы Альхазреда.

Он зажег лампу и посмотрел на стены.

Но случилось странное. На стене, там, где раньше появлялись картины, связанные с жизнью Альхазреда, возник чарующий образ страны, милой сердцу Уорда Филлипса, — но находилась она не в реальности, а в далеком прошлом, в старом добром времени, когда на берегах Сиконка он беззаботно разыгрывал в своем детском воображении сюжеты из древнегреческих мифов. Он вновь увидел зеленые лужайки своего детства, тихие речные заводи и беседку, некогда построенную им в честь великого бога Пана,[38] — вся безмятежная, счастливая пора его детства проявилась на этих стенах; лампа возвращала ему его же собственные воспоминания. И к нему сразу пришла мысль о том, что лампа, возможно, воскрешала в нем память о прошлом — память, передавшуюся ему через деда, прадеда и еще более далеких предков Уорда Филлипса, которые могли когда-то видеть места, появлявшиеся в свете лампы.

И вновь ему показалось, что он глядит через дверь. Картина манила его, и он, с трудом ковыляя, подошел к стене.

Он колебался лишь мгновение — и сделал последний шаг.

Неожиданно вокруг него вспыхнули солнечные лучи. Как будто сбросив оковы лет, он легко побежал по берегу Сиконка туда, где его поджидали воспоминания детства и где он мог возродиться, начать все заново, еще раз пережив чудесное время, когда весь мир был молодым…

Вплоть до того дня, когда какой-то любознательный поклонник его творчества не приехал в город с визитом, никто не замечал исчезновения Уорда Филлипса, а когда заметили, то решили, что он ушел бродить по окрестным лесам, где его и застигла смерть, — ведь соседи по Энджелл-стрит были прекрасно осведомлены о его образе жизни, да и его неизлечимая болезнь также не была ни для кого секретом.

Несколько специальных поисковых партий обследовали район Нентаконхонта и берега Сиконка, но никаких следов Уорда Филлипса обнаружено не было. В полиции считали, что когда-нибудь его останки все равно найдутся. Однако они не нашлись, и со временем неразрешенная загадка была погребена в полицейских и газетных архивах.

Прошли годы. Старый дом на Энджелл-стрит был отдан под снос, библиотеку раскупили букинисты, а всю домашнюю утварь продали с торгов — в том числе и старомодную арабскую лампу, которой никто не нашел применения в этом технологическом мире, несовместимом с фантастическими мирами Филлипса.