Сны над Танаисом

ХАОС

Издали словно прозрачные, словно из воска, крепостные стены Города трепетали в жарком, полуденном безветрии. Казалось, в один миг растечется нагретый воск - и Города вдруг не станет. Вместе со стенами трепетали вдали вереницы малых курганов к востоку от Города, сбившиеся в кучу повозки у торга, скот в загонах и - на всю широту взгляда - мутная белесая пелена между степью и небом. Трепетало все, что видел перед собой дальше одного стадия одинокий всадник на высоком, аравийской крови, жеребце.

От сильного встречного света всадник щурился, напрягая запыленные брови и веки, и вместе с конем отчаянно встряхивал головой, отгоняя бьющих прямо в глаза слепней.

Наконец, не вытерпев укусов, конь подался назад и, злобно фыркнув, ударил копытом. Всадник ощутил резкую, тревожную перемену вокруг и настороженно огляделся, не сообразив сразу, что конь лишь вспугнул кузнечиков, и стрекот их разом осекся. Он тронул коня, и тот, чуя нерешительность хозяина, потянулся осторожной рысью в сторону от Северной дороги, в объезд невольничьего рынка и козьих загонов.

Среди крытых стойл, почти примыкавших к Западному мосту, всадник наконец поймал глазами старика в персидском кафтане - и резко свернул по направлению к стойлам.

Старик, нечаянно оборотясь, тоже заметил вдали высокого чужестранного скакуна соловой масти и всадника в ясно-белом тюрбане. Сделав два невольных шага навстречу, старик замер и, судорожно вскинув голову, поднес к бровям руку.

- Это он, Посланник, - прошептал старик и следом уже крикнул: - Это он! Хадимй! Живо!

Один из коновязов, крепкий малый с рябым лицом, подскочил к старику.

- К нам Посланник Чистых! Вот он! - сделав страшные глаза, прокричал старик.

Коновяз перевел испуганный и недоуменный взгляд на приближающегося ездока.

- Не таращись, дурень! - взмахнул руками старик. - Воды. Живо!

Сам он поспешил навстречу и схватил коня под уздцы, не дав ему встать, отчего, завалившись назад, едва не повис на узде. Конь дернул головой, и старик не устоял на ногах.

- Не суетись, - усмехнулся всадник.

- О Агурамазда, велика твоя милость! - С этим восклицанием старик припал к сапогу всадника. - Счастье принять Посланника Чистых...

- Задерживаешь, - оборвал старика всадник, легким усилием ноги оттолкнув его голову.

У стойл он спустился с коня и коротким, насмешливым взглядом проводил коновяза, который опрометью пронесся мимо него в жилое помещение, держа большой таз с водой.

- Гитрез, - отрывисто позвал Посланник, и старик выскочил из-под его руки с полупоклоном.

- Повинуюсь, господин.

- Я иду в Город. Коня оставлю тебе.

Старик сделал растерянное лицо:

- Господин не желает омыть ноги и принять пищу?

- Я спешу, - ответил Посланник. - Конь остается у тебя. Завтра здесь будут римские купцы. Продашь коня им. Запомнил?

- Да, да, господин, - непонимающе закивал старик.

- Продашь коня римлянам. Только им. Бери дорого. Конь редкий, легкой крови. Деньги возьмешь себе. Вот тебе охранная печать, что конь не краденый.

Старик робко взял листок пергамента.

- Обратно не жди. Я ухожу. Прощай.

Посланник, отвернувшись, направился быстрым шагом к мосту.

- Господин, господин... - Старик, задохнувшись, едва перегнал Посланника и упал перед ним ниц, взбив клубы пыли. - Милость твоя...

- Задерживаешь. - В голосе Посланника блеснуло раздражение, и старик в один миг скрылся позади.

- Да хранит твой путь Агурамазда! - прокричал он вслед.

У ворот Посланник показал страже печать фиаса Бога Высочайшего и небрежно принял поклоны.

- Господина проводить? - спросил старший стражник.

- Нет, - усмехнулся перс. - Я знаю, куда иду.

Войдя в устье Алтарной, он свернул на улицу Золотой Сети и на мгновение задержался у еще одних массивных врат.

- Да освятит порог стопа Посланника, - торопливо проговорил новый стражник, приложившись губами к высшему знаку тайной иерархии на браслете пришельца - свастике, увитой виноградными лозами.

Во внутреннем дворе Посланник чуть замедлил шаг, позволив другому слуге фиаса выскочить вперед с докладом.

Несколькими шагами позже этот слуга вновь появился на ступенях и с приветствием "Да освятит порог..." замер, склонив голову. Посланник поднялся мимо него в дом.

После яркого света он на мгновение потерялся в сумраке покоев и в белом силуэте у дальней стены не различил поначалу, но лишь угадал черты "отца" фиаса.

Старый жрец краем взора заметил Посланника на пороге, но не повернулся к нему лицом. Край взора не расчленяет предмет на обманчивые пестрые детали, выхватывая из его бытия главное: форму и направление движения - в этих признаках таится источник движения. Встречай гостя краем взора - узнаешь, кто он и каким духом послан. Старый жрец никогда не изменял этому правилу, постигнутому еще в пору отроческого учения, - дожидаясь Посланника, он стоял неподвижно...

Он заметил, как в проем двери поднялась известково-белая фигура, как, вступив в дом, она словно обуглилась: запыленные одежды Посланника разом впитали в себя сумрак, отчего силуэт показался вдруг темнее стен, показался тенью, вызванной из глубин ночи невольным заклинанием. И в этот самый миг Посланник замер на месте.

"Это плохой знак, что он так вошел, - подумал жрец, ощутив тяжесть в груди. - Плохой знак... плохой..."

С трудом остановив старческое коловращение мысли на одном месте, жрец медленно повернулся навстречу гостю.

Тот склонил голову:

- Чистые Помыслы приветствуют тебя, отец.

- Фиас и Великий Город приветствуют тебя, Посланник Чистых Помыслов.

Перс поднял голову. Лицо его было широким и почти до самых глаз заросшим коротко стриженной курчавой щетиной. Глаза перса были мелки, но ровный их, стойкий взгляд выдавал человека, живущего решительным замыслом, хищного и спокойного.

"Старик знает, как бальзамироваться живьем, - с беззлобной усмешкой подумал Посланник. - Духу смерти он уже сводный брат".

"Мне испортили ученика, - вспомнив юность Посланника, подумал без всякой досады старый жрец. - Привычка "освящать пороги" и принимать поклоны привратников взрастила в нем не силу духа, но тщеславие".

- Сондарзий, твои труды не проходят для тебя даром, - сказал старый жрец. - Ты, вестник, уже заслужил собственного вестника.

Перс постарался сдержать удивление и улыбнулся, выказывая почтительное внимание.

- За час до твоего прихода во дворе, у самых врат, поднялся вихрь в человеческий рост и побежал через двор к ступеням.

- Лестно, когда родные стены ждут тебя, - несколько озадаченно ответил перс.

- Вот лучший виноград Боспора, кепский, - указал жрец на стол, тонко наблюдая за Посланником в надежде заранее раскрыть истинную цель его появления.

Посланник оторвал от грозди одну ягоду. Сосредоточенность, с которой он разжевал ее, выдала сильный голод.

- С утра у тебя на языке не было и крошки, - заметил жрец.

Перс остался невозмутим, однако приподнял бровь.

- Сетями честолюбия можно опутывать сердце, но не желудок, - улыбнулся жрец. - Он не признает гордости хозяина. Проси. - Жрец чуть приподнял руку, и перед Посланником появился раб.

- Кусок мяса. Жарить на сильном огне, - приказал перс. - Залить уксусом. Побольше маслин. Вина - полегче и покислее.

- У тебя появился римский вкус. - Жрец с укоризной качнул головой. - Откуда?

- Два месяца в начале года я провел в Риме, - ответил перс, садясь в кресло.

- Я неоднократно передавал верховному понтифику знаки Чистых Помыслов, - сообщил он, развалясь. - Раз от разу он встречал меня все более почтительно. Полагаю, что наступает день Персии, потому я сам, Посланник и перс по крови, избран Чистыми в качестве условного знака. Суматоха в Риме - надолго. Там ходит предсказание, что порядок наведет человек из Аравии или Парфии.

- Твой рассудок, Сондарзий, огорчает меня. - Жрец снова отвернулся от перса, оставив его на краю взора. - Он отравлен римскими искусами - пирами и болтовней римских умников... Я учил тебя, я, Аннахарсис, жрец Сераписа, а не эллинские ротозеи. И что же? Двадцать лет учения погребены под двумя месяцами разврата? Ныне ты - Посланник, ты - на самом острие меча. Не твое дело, куда направляют удар глаз и рука хозяина, однако простые истины ты обязан различать под позолотой любых событий. Ты забыл, что должен быть не только вестовым, но и добрым учеником своего учителя... Рим никогда не был и не станет Средоточием Чистоты. Мы всегда держали его за дальнюю, глухую провинцию. Рим - большой и шумный козий загон, хорошая приманка для степных хищников. И Рим, и Вавилон - не более чем козьи загоны. Если же второй заблеял вдруг громче первого, то о наступающем дне Персии говорить слишком наивно, это уж совсем... по-афински.

"Что за огонь в глазах юнца? - гадал старый жрец. - Это - сила еще не открытой вести. Он наслаждается своим молчанием и видит меня повергнутым в прах. Что принес он в своей гнусной улыбке?"

- ...моей персидской крови, - договорил тем временем Сондарзий, и старый жрец с усилием догнал невольной памятью начало фразы: - Если я ошибся в своей высокой надежде, то в том вина моей персидской крови.

- В жилах Посланника домлжно течь не крови, а стеклу, - переходя на повелительный тон, ответил жрец. - Я отпустил тебя слишком рано. Учение - это повозка: отпустишь раньше вершины - покатится вниз.

- Следовательно, ошибся не только я, - чуть развел руками Сондарзий.

Жрец сделал глубокий вдох и задержал дыхание - лучшее средство предупредить испуг и панический удар сердца.

"Он принес Исход! - прозрел он. - Вот - страшная тень, которую я отгонял прочь шесть десятилетий!"

- Исход, - медленно прошептал старый жрец, и слово со зловещим шелестом степного смерча поднялось в человеческий рост из кресла, в котором сидел Сондарзий, и потянулось навстречу.

В лицо старому жрецу дохнуло холодом, он сощурился, с неприязнью подумав, что глаза его заслезятся, и тогда перс начнет с наслаждением прятать усмешку, - и, сощурившись, жрец взглянул на пламя светильника. Оно волновалось, распугивая по стенам тени.

"Проклятые степные сквозняки, - тяжело вздохнул старый жрец. - От них не будет спасения и во мраке гробницы".

- Прежде... - громко и отрывисто произнес он, подняв перст.

Сондарзий, едва обрадовавшись поставленному перед ним блюду, замер в недоумении.

- Прежде чем приступить к трапезе, - неторопливо продолжил жрец, - ты соизволишь наконец расстаться с вестью, с которой послан ко мне и которую до сих пор бессовестно таишь с видом нищего, что нашел на дороге перстень и вьется весь день вокруг лавки скупщика, боясь показать находку.

- Отец, не гневайся на своего недостойного ученика. - Сондарзий виновато опустил глаза. - Иные вести, выпущенные из темницы молчания, отрубают своим гонцам голову.

- Тебе придется выслушать еще одно назидание. - Жрец словно бы пропустил мимо ушей последние слова Посланника. - Прикрой веки и обрати взор на свою душу. Ты увидишь, что перед отцом фиаса сидит в кресле не Сондарзий, Посланник Чистых Помыслов, но только сама весть. Холодная усмешка, самодовольная осанка - это затаившаяся недобрая весть. Даже когда она сойдет с твоих уст, и тогда ты останешься одержим ею. Но Посланник обязан всегда оставаться самим собой - красивыми и прочными ножнами для любых вестей. Ножнами, не меняющими своего обличия. Думай, Сондарзий, если хочешь обрести силу.

- Что же остается мне делать, отец? - борясь с растерянностью, спросил перс.

- Учиться на собственной ошибке... Мне же остается спасти своего ученика и самому изгнать из него весть, которую тому не удалось смирить.

Пламя светильника застыло, вытянувшись вверх тонким лезвием.

- Исход, Сондарзий, - неожиданно тихо, как бы со стороны, прошелестели слова старого жреца, словно не он, а кто-то иной сказал из-за дверей.

Жрец заметил, как поблек взгляд перса, как потускнело его лицо и погасла в нем вся сила вести, сила, без которой персу, казалось, больше не подняться на ноги.

- С тобою послан Исход, - добавил жрец.

- Да, отец, - устало кивнул Сондарзий. - Я послан с Исходом.

Конец! Этот город им больше не нужен... Старик прикрыл глаза, дожидаясь отчаяния или боли, но не дождался - он только услышал мерный и бесстрастный стук своего сердца и подумал: душа не пожалела о потерянной жизни, - значит, ей уже готово место на небесах... Чистыми Помыслами назначен Исход - и Городу должно угаснуть, как огню на иссохшем фитиле. Камни потускнеют и затянутся плесенью и полынью.

Шестьдесят лет! Шестьдесят лет впустую! Или вправду отвергнут он, Аннахарсис, богами вместе с родом своим, и не позволено ему судьбою взгромоздить Оссу на Пелион и стать первым среди Чистых... "Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме..." Короткий, как меч, римский ум - ему не дотянуться до истины. Первым в деревне нужно стать лишь затем, чтобы основать в ней новый Рим - вот цель избранника богов, первая же - лишь избранника черни.

- Мне тяжело, Сондарзий, ты видишь, - вдруг проговорил жрец, на миг ощутив старческую жалость о поле, которое уже не под силу возделывать. - Ты знал, на что я потратил шесть десятилетий. В Танаисе видел я колыбель нового Средоточия Чистоты.

- Я знал, отец, - осторожно отозвался перс, опустив глаза и отвернувшись от еды.

- Я не ошибался, Сондарзий. Нет. Чистым не найти лучшей колыбели. А потому принес ты мне не горе, но вопрос. Я вопрошаю Высочайшего...

- О чем, отец?

- О правде... Покажи знак, Сондарзий.

Перс поспешил снять с шеи тайный медальон.

Жрец коротко взглянул на знак Исхода: вот железная монета, силу которой не одолеть ни заклинанием, ни сорока легионами Августа.

- Скрой, - чуть шевельнул губами жрец.

- Приступай к трапезе, - спустя мгновение добавил он.

Сондарзий принужденно отвернулся к блюду.

"Худо умирать одному на развалинах", - пришла на ум старому жрецу ясная фраза, словно произнесенная из чистых высот голосом незримого Гения.

Жрец невольно приподнял глаза и уперся взглядом в низкий потолок.

"Гробница", - как короткий железный звук, донеслось новое слово.

Жрец переступил на шаг в сторону.

- Чистым Помыслам известно направление варварского потока, - как бы не обращаясь к Посланнику, произнес он, - Они отреклись от Города... Значит, они считают, что Город уже нельзя спасти.

- Да, отец, - кивнул перс. - Это так. Город обречен... Воля и помыслы богов...

"Как ему легко и приятно говорить: "Город обречен", - с философским спокойствием заметил про себя старый жрец. - Хоть на миг вообразить себя Пифией... или, на худой конец, великим Александром - какова гордость".

Что же отныне: начинать сначала, почти дотянув до последнего десятка сотни? О, если б явился провидец и пообещал успех в деле прошедшей жизни, успех - но через полвека... Да, хватило бы сил отогнать духов смерти на этот срок. Но начинать сначала - новое дело ценой хотя бы в одно десятилетие... Старое дерево не пересадишь на новую землю: корням не ужиться.

На одно мгновение весь Город в памяти жреца и то, что видел он перед собой: пламя светильника, сидящего за столом перса и стену, покрытую сумрачным ковром, - все утратило вдруг свое бытие, оказавшись зыбкими бликами на поверхности речного потока... Это чувство было знакомо жрецу с молодости, но впервые было оно столь отчетливым, столь глубоко пронизавшим душу... Мир призрачен. Постичь эту истину - высшая цель земной жизни адепта, - так учили его когда-то иерофанты Мемфиса, - ибо в оковах плоти душе не подняться выше: эта истина - предел ее земного полета, высшее посвящение перед вратами небесной иерархии.

И теперь старый жрец без всякой опаски усмехнулся своему "высшему постижению": вот он - весь урожай шестидесяти лет безумной суеты, один миг последнего исхода... Не Учителя ли Мемфиса ткали такую судьбу своему ученику?.. Не их ли поныне неведомый помысел...

- Сондарзий, - с усилием прервал жрец взлет своей мысли к последнему ее, опасному пределу, - каковы сроки?

- Если небеса не передумают и не остановят варваров мором или огнем, то... - Перс рискнул улыбнуться, вновь пытаясь показать себя хозяином положения. - То через два года, не позднее, здесь не останется камня на камне.

"Камня на камне", - не сдержавшись, болью отозвалось сердце старого жреца. - Проклятый перс, тебя послала Немезида, а не Чистые... Твоим языком вертит она... "Камня на камне".

Не найти бы в этот миг слов опаснее... Ими, как заклинанием, поднялось с глубин прошедшего воспоминание-тайна... Этими словами открывалась потайная дверь в жизнь жреца.

Когда-то юный Аннахарсис прозрел прямой ход в лабиринте таинств иерархии. Да, то был прямой ход, но через шесть десятилетий он вывел не к золотому алтарю, а - в глухой склеп... Каково теперь было вспоминать самый первый шаг в ту манящую своей прямотой галерею и трепет сердца, не ведавшего гибельного обмана в конце пути.

Старик остановил взгляд на светильнике с головкой сатира и ничуть не изумился, а только хмуро кивнул еще одной примете прошлого: такой же светильник тускло горел в колоннаде фиванского подземелья, где Аннахарсис постиг магию Первого Камня.

...Тот огонек, казалось, едва сопротивлялся мраку. Влажный и терпкий холод покалывал шею и обнаженные ключицы. Да, в юности кожа была тонка и податлива, как душа... Не различая над собой тяжелые своды, ученик робел и невольно втягивал голову в плечи.

Жрец, учитель, стоял слева, держа светильник в опущенной руке.

- Не озирайся и не страшись, - проговорил он тихо и свободной рукой подтолкнул ученика в спину на шаг вперед. - Не озирайся. Не ищи и не желай больше света. Его должно быть ровно столько, чтобы видеть священный знак. Неумеренность в свете - как неумеренность в пище: она развращает душу и отупляет разум. Адепт должен уметь выбирать себе светильник. Пока он юн, ему выбирают учителя.

- Если же света окажется слишком мало? - невольно спросил ученик, подбадривая себя своим собственным голосом.

- Тогда легко оступиться даже в выгребную яму, - без иронии ответил учитель. - Но не время для беседы. Держи голову прямо. Сделай еще один шаг сам и всмотрись.

Ученик повиновался.

Он вглядывался в тьму до боли в глазах и, невольно подавшись вперед, едва не потерял равновесие. Испугавшись укора учителя, он отшатнулся и только в миг этого движения различил словно бы просвет вдалеке.

- Ход, - выдохнул он, стыдясь своей затянувшейся слепоты.

- Спешишь, - сурово сказал учитель. - Не глаза твои виноваты, но поспешность ума.

- Это камень, - изумившись обману зрения, угадал ученик. - Полированная поверхность. Мрамор...

- Хорошо, ученик, - строго похвалил учитель. - Но твоя ошибка обернется ошибкой в судьбе. Это - неизбежная плата за познание царственных истин... Помни, что никогда не следует спешить. Молодой росток нельзя тянуть из земли силой, надеясь, что так он быстрее станет цветком. Он должен вырасти сам - при правильном уходе. Не спеши угадать истину - оборвешь у корня. Пред тобой, Аннахарсис, Первый Камень Фив. Великий основатель города заложил его здесь - и имя его повелевало нами всегда. Зри умом, ученик: Первый Камень повелевает храмом... Теперь же, избранник Сераписа, учи глаза свои. - Жрец встал рядом с учеником и вытянул светильник вперед, прикрыв пламя рукой. - Смотри...

Он позволил свету чуть просочиться сквозь пальцы, и ученик увидел высеченный на поверхности Первого Камня редкой красоты женский лик: высокий лоб, тонкий и прямой нос, тонкие губы в задумчивой, но легкой улыбке.

- Кто это? - изумился ученик.

- Кто?.. - с едва заметной иронией повторил за ним учитель. - Он...

- Он? - не понял ученик, но учитель шире раздвинул пальцы, и свет вычленил из мрака новое пространство барельефа.

Ученик, завороженный красотой лица, не сразу объял глазами новую правду. Но наконец он пригляделся и похолодел: женский лик при лучшем освещении как бы расплылся и, потеряв ясную форму, обернулся бугристым носом грифона... Ниже ясно различались хищные челюсти, а выше, из глубин мрака, мерцали зрачки огромных, выпуклых глаз, давно уже следящих за жертвой.

- Чудовище, - пробормотал ученик, словно от него еще требовалось угадать предмет.

- Игрушка, - вкрадчивым шепотом, немедля отозвался учитель.

Он убрал от огня руку, и свет уже всей своей силой выявил из тьмы новые грани, новые пределы барельефа. Голова грифона оказалась резным камнем, вправленным в перстень. Впереди угадывались контуры огромных пальцев, обхвативших стержень с металлическим блеском.

"Скипетр", - догадался ученик.

- Там... выше... знак, - с трудом проговорил он, унимая дрожь в скулах.

- Довольно света, - оборвал его учитель. - Ты познал великую тайну.

Невольно испугавшись, что вот-вот прозрит более, чем положено, ученик опустил глаза и долго, пристально вглядывался в тонкий огонек светильника...

Так познал он магию Первого Камня. "Первый Камень повелевает храмом". Тот, кто заложил его, - тот будет повелевать и алтарем, и жрецами, и чернью, приходящей к ступеням храма. Дух первого строителя уже неподвластен вихрям судеб ни в царстве живых, ни в темных пустотах - он навечно в Первом Камне, и пока стоят колонны храма, тайное Слово его, как скипетр владыки, будет повелевать.

Да, шесть десятилетий минуло с того дня, когда прозрел он, что призван к высшей власти и храм ее он должен сложить своими руками - от Первого до последнего камня.

Оставалось выбрать Город со смешением языков и народов, город-запруду на золотоносных торговых путях... Он сделает все, чтобы этот город был признан на его веку высшими жрецами новым Средоточием Чистоты. Великая иерархия освятит в нем свой новый Державный храм, но Первый Камень храма уже будет во власти Аннахарсиса, последнего зерна древнего жреческого рода, кровь которого уже угасла в сирийских песках...

Он выбрал Танаис...

Шесть десятилетий труда, пред которым преклонился бы не только искусный каменотес, но и царский ювелир, - и что же?.. Камень рассыпался в руках?

...Старый жрец наконец отвел взгляд от пламени светильника и с трудом различил в сгустившемся против света мраке неподвижные черты чужого лица.

"Кто это? - вдруг тяжело изумился он, поняв, что за ним давно и пристально наблюдают. - А, этот перс... он еще здесь... Лучший ученик уже подослан к своему учителю..."

- Прости, отец, - Сондарзий потупил глаза. - Мне почудилось, что тебе стало... дурно.

- Исход - хлопотное дело, - вздохнул старый жрец. - Однако я все еще не вижу в нем необходимости. Можно было бы подкупить варварских царей.

- Чистые Помыслы думали об этом. Они считают подкуп делом еще более хлопотным. Цены поднялись. Отдать Город - дешевле.

"Еще тридцать лет назад я бы убил такого наглеца", - подумал жрец, вспомнив, что когда-то не чужды были его душе и ненависть, и радость... и горе, пожалуй.

- Чистые Помыслы чтят твои труды и твои заслуги, отец, - добавил Сондарзий; он заметил жестокий прищур жреца и объявил прибереженную для этого мгновения добрую весть. - По Исходу тебе будет дана честь принять священные алтари в Басре.

Басра! Старому жрецу открылась последняя тайна рокового решения высших иерархов. В Басре он будет у них на виду... Какова милость! Какова награда! Стать "вторым в Риме"... Чистые испугались. Они оказались прозорливее, чем можно было о них подумать... Это - не ошибка. Это - честное поражение. Чистые раскрыли его цель. Теперь варварское нашествие им на руку: они хотят, чтобы Города не стало, им нужно, чтобы здесь не осталось камня на камне... Они испугались, что Первый Камень заложит чужой, - хитрый, старый честолюбец из давно забытого жреческого рода. Теперь они спешат. Они признают Город обреченным, даже если опасность не будет ему грозить. Натравить варваров на его стены стоит немногих трудов. Останется только проявить заботу о своих "братьях" - спасти их жизни и золото Танаиса.

- Какова воля Чистых Помыслов? - отрывисто спросил старый жрец, вкладывая в вопрос всю твердость своего голоса.

Посланник в изумлении вскинул брови:

- Воля?..

- В какие сроки намечен вывоз золота?

- До истечения года. Отправлять в Фасис парами торговых галер с пшеницей. Морское охранение будет обеспечено боспорским навархом. Береговое охранение Чистые Помыслы оставили за своими людьми. Твоя забота, отец, доставить золото в Фасис. Остальные хлопоты тебя трогать не должны.

Простая уловка: скрыть под личиной великой заботы великий грабеж...

- Должно быть, в Басре я не буду обделен почетом, - усмехнулся старый жрец.

- Может ли быть иначе, отец? - развел руками перс, уловив в голосе жреца иронию. - Чистые Помыслы считают, что ты достоин большего почета и... - он обвел глазами сумрачные стены, - более просторного пристанища.

- Кто подлежит вывозу? - задал новый вопрос старый жрец.

- Это дело, отец, Чистые Помыслы целиком оставляют на твое усмотрение, - торжественно преподнес Посланник еще одну великую милость иерархов, - Списки "приемных братьев", фиасотов и прочих людей, подлежащих вывозу, следует составить незамедлительно и отослать в Византий Хресту. Вывоз можно начинать через месяц. Хрест готов принять твоих людей вместе со священными рукописями, алтарями и изображениями.

Они давно обо всем позаботились. Вероятно, гораздо раньше того дня, когда послали "отцу фиаса Бога Высочайшего чистому брату Аннахарсису" благоволение на строительство в Танаисе Державного храма и обещание прислать своего архитектора, из "посвященных"...

- Могу не сомневаться, - медленно произнес старый жрец, - что Чистым Помыслам хорошо известно положение дел и в самом Танаисе... и они нашли, как следует теперь поступить с Прорицателем. Эвмаром, сыном Бисальта.

- О нем наслышаны, - кивнул Сондарзий. - Чистые Помыслы сочли его деятельность по нынешнему дню полезной. Внимание Города должно быть сосредоточено на его личности и на присутствии римлян. Народ должен думать об обороне. Тем более что слухи о скором нашествии уже не потушить. Необходимо, чтобы взаимная неприязнь римлян и танаисцев постоянно подогревалась мелкими стычками. Труда это составить не должно. Исход при таких настроениях произойдет... неощутимо.

"Итак, мне остается лишь следовать за перстом Прорицателя, - подумал старый жрец. - Странная прихоть судьбы".

- Все ли ты передал, Посланник Чистых Помыслов?

- Да, отец, - поднимаясь ответил перс.

- Ты сыт?

- Да, отец. Благодарю.

- Больше мне спрашивать тебя не о чем. Твоя галера отойдет через час. Ты волен направить ее в любую сторону.

Перс поклонился:

- Я отплыву в Византий. Мой конь вместе со знаком передачи вести будет вывезен в Рим другим путем. Прощай, отец. Да вдохнет Высочайший силу и удачу в твои чистые помыслы.

- Удачного пути и тебе, Посланник Чистых Помыслов, - коротко улыбнулся старый жрец. - Впрочем, в пути ты, верно, принял уже столько пожеланий и от стольких богов тебе послана удача, что моя молитва вряд ли понадобится, разве про запас.

- Отец, - в ответ широко улыбнулся перс, - не умаляй силы своей молитвы. Ее возьму я посохом, остальные же останутся ничтожным запасом... Что это? - Перс приподнял брови и прислушался.

Из дальнего угла доносился ровный, мелодичный стрекот.

- Сверчок? - Перс вопросительно взглянул на жреца, словно ожидая подвоха. - Но ведь они... только по ночам...

- Ночь, Сондарзий. Ночь, - кивнул старый жрец, - Это знак тебе: Посланнику нельзя задерживаться на месте больше того времени, какое требуется для передачи вести. Торопись.

- Прощай, отец, - перс еще раз поклонился и стремительно вышел в двери.

Старый жрец задумался и стоял неподвижно, пока не ощутил на себе чей-то взгляд. Он повернул голову и встретился с недвижными глазами, следившими за ним из коридорного мрака.

"Не рано ли быть шакалам в Городе, - усмехнулся старый жрец. - Или уже правда - ночь, сверчки и на развалинах звери..."

Владелец шакальих, желтоватых глаз, Скил-Метатель, встретив взгляд жреца, чуть помедлил и тихо шагнул в комнату.

- Все помыслы сегодня меняются, - сказал старый жрец. - Посланник принес нежданные вести. Тебе, Скил, придется приложить много усердия на благо фиаса. Тебе, Плисфену и Гуллафу.

- Во имя Высочайшего, отец, - Скил сделал короткий поклон.

- Во имя фиаса, Скил. К низкому труду не призывай богов... Это - наш труд. Сегодня ночью десяток грабителей из числа меотов должны проникнуть в Город. Лучше, если это случится у Южных ворот. Все дело - без криков и суеты. Ворота должны быть открыты, стража - перебита. Никакого огня. Пусть ограбят две-три лавки и сразу уходят. Римские посты отвлечь. На улице Ста Милетцев меотов встретит Гуллаф. Прикинь сам, сколько ему будет по силам, чтобы твои люди не суетились и не путались у него под ногами. Пять или шесть трупов будет достаточно. Ушедших от погони отпустить по крайней мере до Каменного Ручья.

- Отец, дело нелегкое... Малый срок, - Скил в растерянности покачал головой.

- Иного срока не будет. Торопись.

- Повинуюсь, отец. Во имя фиаса... - Скил шагнул было к дверям, но жрец коротким движением руки остановил его.

- Проследи, чтобы галера Посланника благополучно отошла от причала, - добавил он.

Скил заглянул жрецу прямо в глаза, что позволял себе только в миг двусмысленного приказа. Жрец не ответил на его взгляд презрительным прищуром, позволив Скилу понять глубокий намек, с которым приказ был произнесен.

- Торопись, - снова сказал жрец.

Двери дома, а следом тяжелые ворота, приоткрывшись, выпустили Скила на улицу Золотой Сети.

До заката его видели в разных местах: на пристани, в доме ювелира Месаргирида, что у Южных врат Города, дважды - в лагере римлян. Затем в течение двух часов он не был замечен в Городе никем.

Наконец он снова вошел в Город через Южные врата, где его увидел Эвмар-Прорицатель. Они разошлись на мосту, едва взглянув друг на друга, но, пройдя несколько шагов, Эвмар оглянулся Скилу вослед.

"Здесь - новый замысел", - подумал он, спеша в римский лагерь, где сила легиона впервые пришла в живое, целенаправленное движение. Весть с востока подтвердила слух об опасном передвижении конницы боранов, и на исходе дня начался военный совет. Будущее, первое сражение легиона на новом месте потребовало много споров и мнений, и к Южным вратам Эвмар вернулся лишь к середине ночи.

Врата оказались приоткрытыми, а сторожевые огни на башне - потушены.

Эвмар смягчил шаги.

"Плохая тишина", - подумал он, шагнув в Город, - и едва не споткнулся о неподвижное тело стражника.

Присев на корточки, он присмотрелся: голова стражника лежала в темной луже - у него было перерезано горло.

Эвмар глянул по сторонам: у ступеней, ведущих в башню, был убит еще один стражник.

"Они не оставили у ворот никого из своих, - изумленно подумал Эвмар. - Это - странно".

Город был безмолвен, только цикады пели далеко за стенами... Однако теперь Эвмар ясно ощущал близкое присутствие нескольких человек, пристально наблюдавших за ним: трех - с высоты крепостных стен и стольких же - с крыш ближайших домов. Все соглядатаи были вооружены.

"Затаились, - хмуро усмехнулся Эвмар. - Стрелки Аннахарсиса, не иначе. Старик неистощим на выдумки".

Он не поднимался в рост еще несколько мгновений, пока не услышал приближающийся топот. Последний раз оглядевшись, Эвмар сделал короткий скачок к одному из выступов крепостной стены, подножие которого не простреливалось с крыш. Невидимые соглядатаи не шелохнулись.

Человек, выскочивший вдруг из-за угла, метнулся было к воротам, но Эвмар качнулся вперед и сбил его ударом ноги.

Тройка бежавших следом замерла на месте, - и, не проронив ни единого возгласа, кинулась на соседнюю улицу.

Невидимые зрители на стене и на крышах остались невозмутимы.

Во мраке улицы между тем появились еще две стремительные тени.

Первый, не заметив опасности, бросился к воротам по кратчайшему пути. Эвмар встретил его плоскостью меча и оттолкнул назад. Раздался глухой удар, и чужак, вздрогнув всем телом, повалился плашмя на камни мостовой - тот, второй, бежавший следом, ударил его по голове.

- Гуллаф! Стой! - негромко, но отрывисто произнес Эвмар, отступив к стене: по светлым одеждам и густым светлым волосам он узнал прославленного танаисского драчуна.

- Прорицатель! - хрипло выдохнул Гуллаф и так же хрипло, тяжело вздохнул, - Ты снова... ты суешься везде... Кто звал тебя?

- Не тот же, кто зазвал в Город этих шакалов... Вижу, что помешал герою довершить ночной подвиг.

- Утопись в свином дерьме, - злобно процедил Гуллаф и, поднимая меч, шагнул навстречу.

Ни единого шороха не донеслось сверху, но Эвмар ощутил натяжение тетивы - сначала одной, потом, миг спустя, еще двух.

"Глазастые... - мелькнуло у него в голове. - Но рано... Не сегодня".

- Рано ссоримся, - беззлобно усмехнулся он, - Грабители в Городе... И ты успел вовремя, хвала богам. Не горячись. Вспыльчивость не красит такого воина, как ты... Кто эти?

- Меоты, - чуть остыв, сухо ответил германец.

- В голову бы не пришло... Стражу перебили они?

- Не знаю.

- Это я выясню. Ты же торопись. Остались еще трое. Они станут плутать по улицам и до утра натворят бед.

- Этот жив? - Гуллаф кивнул в сторону самого первого беглеца, скорчившегося у ворот.

- Да. Его я беру себе. Спеши. Сейчас они выйдут к стене и станут пробираться к Северным воротам. Если ты срежешь путь по Священной, то застигнешь их врасплох.

Гуллаф немного помедлил и, наконец, не поворачиваясь к Эвмару спиной, сделал несколько шагов назад - и исчез за углом.

В этот самый миг Эвмару показалось, что сверху со странным резким свистом метнулась вниз летучая мышь. Он рывком отскочил к стене и услышал, как натужно простонал его пленник - меот будто бы стал с трудом подниматься на четвереньки, но тут же бессильно завалился на бок и затих.

- Проклятье! - прошептал Эвмар, склонившись над ним.

Лезвие тяжелого ножа без рукояти ушло глубоко в спину чужака.

Эвмар убрал меч в ножны. Нарочито неспешным шагом он вышел из ворот на мост и, прислонившись к перилам, дождался, пока появится живая стража и скроются соглядатаи. Скрылись все, кроме одного.

Один недобрый взгляд всю ночь неотступно следовал за Эвмаром, лишь только он приближался к стенам Города менее, чем на один стадий.

Утром в толпе горожан на агоре Танаиса, перед храмом Бога Высочайшего, Эвмар оглянулся на Южную башню, и вновь ему не удалось уловить лика соглядатая: он был скрыт тенью в амбразуре.

"Пусть ненавидят, - усмехнулся Эвмар. - Зато с каким рвением боятся..."

- Похоже, мои доброжелатели нашли способ избавиться от меня, - сказал он стоящему рядом Аминту, - таким образом, чтобы я, умирая, недоумевал по поводу своей смерти: насильственная она или нет. Какой-то негодяй еще с ночи с поразительной настойчивостью точит мой затылок, верно, надеясь сделать в нем дыру.

На тревожный взгляд Аминта он ответил улыбкой:

- Рано, Аминт. У меня есть еще полгода.

- ...Смертью забытый, Авел повесится сам в славу науки своей, - стараясь поддержать улыбку Эвмара, с философской иронией продекламировал Аминт.

- Вообрази астрологом себя, Аминт: взгляни на ход светил и угадай, что скажет нам теперь великий жрец.

- Будет верней, если я воображу себя не Авлом-астрологом, а - Эвмаром-Прорицателем. Так будет легче угадывать черные помыслы... Старик заговорит о тяжелых временах и о власти, не годной ни на что - лишь на подражание императорским триумфам. Он заклеймит римских бездельников, пьянствующих под нашими стенами в то время, как горстка разбойников спокойно разгуливает по улицам и за ночь может без особого труда вырезать половину Города...

Контур белой жреческой тоги показался в сумраке храма. Лишь в самых дверях горожане смогли различить голову жреца и его жилистые, неподвижные руки. Он сделал два неспешных шага наружу, обвел взглядом лемсху и сделал еще шаг - на край верхней ступени. Его гладкий бронзовый череп заблестел на солнце, как шлем римского легионария.

- Граждане Танаиса! - произнес жрец и заговорил о тяжелых временах и о власти, не годной ни на что - лишь на комическое подражание императорским триумфам...

Глаза старого жреца остановились на середине толпы и почти не мигали, руки висели, как сухие ветви, а голова не двигалась, напоминая об изваянии; короткие, тонкие губы жреца еле шевелились - и потому удивителен был громкий, чеканный голос, слышный широко и объемно, как со сцены амфитеатра.

Жрец говорил об упадке эллинского духа, о том, что последним героем-защитником, подающим пример бесстрашия и бдительности, сделался германец, вскормленный материнским молоком где-то в далеких краях непроходимых болот и научившийся выговаривать эллинские слова лишь в возрасте юноши-воина.

Сам германец стоял на ступенях храма с самодовольным, но в то же время растерянным видом. Еще более растерянной и никак не радостной казалась глядевшая на него толпа. Триумф героя не получался сам собой, и Эвмар заметил, что старый жрец начинает скрывать растущее удивление.

- Еще вчера я был уверен, что наш новый Геракл давно выторговал все будущие подвиги у своих "гениев-покровителей", - сказал Эвмар о Гуллафе, - и знает, что в любой потасовке его драгоценную жизнь бережет не Афина, а десяток стрелков-соглядатаев, рассыпавшихся по крышам и по темным углам. Но сегодня ночью я усомнился в этом. Я был изумлен... Мне показалось, что Аннахарсису удалось найти редкой породы простака с руками Аякса и лбом боевого тарана... Подвиги для нового героя заготовлены заранее, слава - тоже, покровительство в поединке - вернее, чем у самого Ахилла. Когда же в герое пропадет нужда и он вдруг помешает новым замыслам, ему будет обеспечена геройская смерть... Не бог ли наш назойливый старичок? Он ведает судьбами лучших людей века.

- Военная сила, которой мы доверили свой покой, - бесстрастно говорил старый жрец, - столь велика, что подобна Колоссу Родосскому: ему трудно разглядеть у своих стоп десяток негодяев-оборванцев, вооруженных мясными ножами. Колоссу, наконец, стыдно тратить свои великие силы на мелких муравьев - он станет дожидаться врагов-великанов. Если последняя ночь ничему не научит вас, сограждане, значит, боги решили поразить ваш город, ибо уже отняли у вас разум.

Танаисцы слушали старого жреца, как завороженные, но проблеска ясной мысли или общего решительного помысла Эвмар не заметил на их лицах.

"Старик по привычке заколдовывает, но не вразумляет", - подумал он.

- Теперь я скажу им, Эвмар, - горячо зашептал рядом Аминт. - Я чувствую, что час настал. Я чувствую своим сердцем, Эвмар.

Эвмар нахмурил брови, но спустя мгновение глаза его зажглись радостью: он прозрел добрый знак судьбы.

- Хвала Аполлону, Аминт! - поддержал он друга, обняв его рукой за плечи, - Твой час настал. Не робей, но будь осторожен.

Раздвинув передних слушателей, Аминт поднялся на ступени и повернулся лицом к толпе.

- Сограждане! - сказал он первое слово, и волнение вдруг ушло из груди с первым решительным выдохом. - Наш славный архонт вполне справедливо призвал нас к бдительности. Наш славный эллинарх еще более справедливо призвал нас к еще большей бдительности. Наконец, многомудрый отец фиаса Бога Высочайшего с удивительным постоянством, украшенным тонкой риторикой, вновь убеждал вас в опасной легкомысленности людей, обязанность которых - хранить покой и благополучие всего Города. Я из их семьи, я - сын и брат. Но я поднялся на эти ступени не для того, чтобы оправдывать их недомыслие. Если они в нем повинны, то будут справедливо осуждены вами, сограждане, и нашими богами. Одно лишь их отсутствие я могу оправдать. Отец мой и брат готовят войска достойно встретить конницу боранов, и если бы вы, сограждане, не были уверены в их воинском опыте, то вряд ли нынешним утром столь беззаботно понесли бы свои товары к причалу...

Аминт осекся, заметив за плечами Эвмара человека, которого еще миг назад там не было.

Эвмар кивнул Аминту и обернулся: перед ним, вплотную, стоял Плисфен, человек Аннахарсиса.

- Отец приглашает тебя в свой дом, - сказал он.

Эвмар не выказал удивления.

- Пока что отец стоит на ступенях храма, - сказал он и, оглянувшись, подмигнул Аминту.

- Отец быстро вернется в дом по сквозному ходу из храма, пока мы будем обходить его дом по улице, - подражая бесстрастному тону господина, объяснил Плисфен.

- Я поддерживаю совет отца фиаса Бога Высочайшего, - продолжил Аминт, ободрившись взглядом Эвмара. - Я призываю вас подумать... Подумайте, сограждане. - Аминт увидел, что Эвмар уходит с площади вдвоем с Плисфеном, и снова заволновался. - Злоумышленники... варвары... жгут Белую Цитадель, нападают на Город по ночам... Явления следуют одно за другим... Сгорает храм Аполлона Простата... Виновные либо несут наказание незамедлительно, либо скрываются совершенно неузнанными. Что можно увидеть во всех этих явлениях? Легкомысленность ли правителя? Злой ли умысел сильного человека, поставившего себе целью убедить Город в слабости правления?.. Подумайте об этом, сограждане.

Аминт спустился в толпу и обомлел, столкнувшись с испуганным взглядом Невии. Лик ее был бледен, губы дрожали.

- Невия, ты ведь осталась с детьми... Кто с ними? - растерялся Аминт. - Что случилось?

Невия схватила его за руку и потянула из толпы.

- Пойдем, пойдем отсюда скорей, - лихорадочно прошептала она. Уйдя с площади, они спустились по ступеням в устье Алтарной.

- Аминт... - Слезы потекли по щекам Невии - она не плакала в голос, сдерживала себя и оттого едва могла вздохнуть. - Аминт! Ты... делаешь то, что должен делать Эвмар. Теперь убьют не только его, но и тебя... Я... я... не переживу...

Она всхлипнула и разрыдалась.

- Невия! - Аминт растерялся и невольно оглянулся назад.

"Он погубит всех, кому заморочил голову", - подумал о Прорицателе старый жрец, встретившись со взглядом младшего сына пресбевта.

Площадь стала пустеть, и старый жрец, удалившись в глубину храма, прошел по потайным ходам в покои своего дома. Его путь занял всего полтора десятка шагов.

Когда он остановился у резного яшмового столика, Эвмар-Прорицатель уже был у дверей. Только этого гостя, который никогда не терялся в дверях и умел принимать на краю взора ложные образы, старый жрец встречал лицом к лицу.

"Вот еще один... посланный", - с досадой подумал он.

"Старик снова затевает дележ", - подумал Эвмар, увидев на столе блюда и вино.

- Привет отцу фиаса Бога Высочайшего, - сказал он.

- Привет тебе, сын Бисальта, - кивнул старый жрец. - Сядем, - добавил он, вежливо, обеими руками, указав гостю на кресло у стола.

- Роли хозяина и гостя станем исполнять по добрым эллинским законам, - сказал он за столом. - Вот фрукты, вот вино. Я слышал, ты предпочитаешь фалерно. Надеюсь, ты достаточно зорок, чтобы подозревать в вине яд.

- Благодарю, отец фиаса, - коротко улыбнувшись, ответил Эвмар. - Подозрения не будет. Я вижу чистоту вина.

Он поднял со стола бокал. Жрец внимательно следил за движением его руки и дождался первого глотка.

- Выходка сына пресбевта - плод твоего воспитания, - не выразив голосом никакого чувства, произнес он.

- Сын пресбевта учится видеть правду. Разве достоин он упрека?

- Он - нет. - Жрец помолчал, и на лице его появилась тень неприятной заботы. - Достоин упрека ты. Ты втягиваешь слабую душу в опасные затеи.

- Душа Аминта не слаба. Ты ошибаешься, отец фиаса, как ошибался и я еще месяц тому назад... Да, у меня с Аминтом единые цели. Но его жизнь дороже моей. Учти это, жрец. И после моей смерти останутся силы, равные Тифонуи в любой миг готовые отомстить за него.

- Заклинания чужих демонов и сарматы Фарзеса, - усмехнулся старый жрец.

- Твоя осведомленность, отец, тоже имеет свои пределы. - Эвмар еще раз пригубил вино и отставил бокал в сторону. - Раз хозяин не угощается, то и гостю не положено.

- Я пригласил тебя, сын Бисальта, не для того, чтобы запугивать и выслушивать от тебя ответные угрозы. Их мы уже исчерпали, и вряд ли кто-нибудь из нас измыслит нечто новое. Мы и так доставляем друг другу слишком много хлопот. Слишком много. И это слишком неразумно для двух ученых людей. Ты упомянул о целях... Цели - вот что должны мы сравнить: в них кроется согласие. Я прошу тебя, сын Бисальта, вывести духа вражды за порог и чистым рассудком своим внять словам человека, который шесть десятилетий только и делал, что задабривал мойр, витавших над Городом.

"Старик начал, словно перед толпой на торге", - усмехнулся про себя Эвмар.

Жрец заметил иронию в его глазах.

- Ты - раб самомнения, - сказал он, словно бы с жалостью к Эвмару, - Ты учишь правде других, но сам не замечаешь простых истин, - выдержав паузу, продолжил он. - Обычный порок всяких учителей и философов: они подобны рыбам - плавают в воде, не замечая моря... В Городе есть только один человек, связанный с тобой единой целью, - я, жрец Высочайшего... Ты хочешь спасти Танаис, и я хочу его спасти. Тебе нужен весь Город, и мне он нужен весь. Только я один знаю, ради чего ты пренебрег покоем и доброй славой слуги Асклепия... Власть духа - вот к чему ты стремишься. Каждый луч солнца, падающий на стены Города, будет пойман твоей душой. Сами стены Города станут твоей кожей, башни - костями, ворота - глазами и ушами. Твои руки превратятся в корабли, отходящие от причала, а желудок обернется торгом. И тогда не станут страшны тебе сети мойр и сам Аид. Будет достаточно одного, последнего заговора.

- Я удивлен, отец фиаса. Твой взгляд на вещи узок. Да, власть духа, но - власть эллинского духа. Какой прок душе копить земные камни и золото? Тебе ли не понимать этого? Неужели за шесть десятилетий ты не увидел, что осталось нам спасать, что призваны мы сберечь в этом мире?

- Эллинский дух... Пусть будет так. Красивое оправдание тайных помыслов души. По молодости смотришь только вперед, но под старость гений заставит оглянуться. Тогда увидишь зеркало правды, той самой, которую ты так нарочито любишь. Тогда увидишь истинный источник своих желаний. Правда в том, что младенец тянется взять себе... Эллинский дух... Ты, великий маг, способен ли ты удержать навечно дым над погасшим костром? Им не разведешь нового огня. Труды твои окажутся бесплодны.

- Плоды же твоих трудов, отец фиаса, созревают с быстротой хлебной плесени.

- Ты всегда спешишь с выводами, надеясь на непогрешимость глаза и силу ума.

- Мы никогда не поймем друг друга, - пожал плечами Эвмар.

Старый жрец отвернулся в сторону. Со странным напряжением он стал вглядываться в пламя светильника. В эти мгновения на лицо его легла слабая тень досады. Когда он вернулся взглядом к собеседнику, бесстрастное внимание вновь овладело его чертами.

- Пусть так, сын Бисальта. Мудрецы, пророки и философы понимают друг друга куда реже, чем купцы и воры... Между тем в одной цели мы едины и перед судом наших богов обязаны прийти к согласию. Каждый из нас стремится сберечь Город. Я потратил на это шесть десятилетий против твоих шести лет. Можешь быть уверен, что хотя бы из-за этой великой траты Город мне, простому меняле, дорог не меньше, чем тебе, спасателю эллинского духа. И оба мы знаем лучше других, что Город обречен. Ныне он обречен вдвойне.

В глазах старого жреца зажглось вдруг новое чувство. С изумлением Эвмар различил в нем мольбу о помощи, но едва ли мог он поверить этому странному свету на неподвижном, бронзовом лице.

"У старика - беда, - решил он, - Новое повеление высших?.."

- Знаешь ли ты, что есть Исход? - почти шепотом спросил жрец.

- Приказ высших оставить храмы и алтари, - ответил Эвмар - и на миг похолодел, осознав вдруг силу нового удара судьбы. "Проклятье, - бессилие, как железный обруч, сдавило грудь. - Не хватит ни жизни, ни ног... ни легионов".

- Я вижу, ты, наконец, начинаешь понимать меня, - жрец улыбнулся одними глазами. - Твои мысли легко разгадать: ты страдаешь тем, что не способен разорваться на десять всемогущих Эвмаров: одного - для Вавилона, одного - для Танаиса, одного - для варварских степей, одного - для Рима...

- Двух - для Басры и Ктесифона, - не сдерживая себя, тяжело вздохнул Эвмар. - И еще нескольких - про запас... Ты прав, отец фиаса. Слишком много сил...

- Итак, Город обречен. В знак своего доверия к твоим помыслам я разгласил тайну, за что могу понести наказание не менее суровое, чем исполнение угроз великого мага-прорицателя.

- В этом я не сомневаюсь, отец фиаса. Но вряд ли смогу отплатить тебе за услугу.

- Требуется не плата, не уступки, но лишь ответ на вопрос: намерен ли ты изменить свои помыслы, узнав, что в Город послан Исход.

- Нет, отец фиаса. Ты забываешь о гражданах Танаиса. Они выйдут на стены защищать свой Город, даже если в нем не останется ни одного жреца и погаснут разом все алтари. Есть варварские воины, которые придут на помощь, и есть легион, исполняющий волю Рима. Чистые решают не судьбы народов, но судьбы своих кошельков.

Губы старого жреца дрогнули, словно откликнувшись на скоротечный приступ боли, и жрец, впервые подняв руку, тронул недвижными пальцами грудь перед сердцем.

- Я знал, что ты близорук; но не подозревал, что настолько, - с усилием произнес он. - Да, близок тот черный день, когда не только пророки и ясновидцы, но любой нищий на торге сможет ответить, кто погубил Город. "Наш Город погубил Эвмар-Прорицатель, - скажет он. - Будь его имя проклято богами во веки веков".

Лик жреца заметно побледнел, а черты заострились. "Так он будет выглядеть на смертном ложе", - невольно подумал Эвмар.

- Город будет разрушен верой в несокрушимость его стен. - Голос жреца был тверд, и все же в нем слышалась отрывистая дрожь, выдававшая болезненное напряжение душевных сил. - Вера, которую ты со столь безумным усердием насаждаешь... Но прошлое учит: ничто не способно остановить новую варварскую волну - можно лишь подчиниться ее движению и напору. Она накроет империи вместе со всеми их легионами и вместе с кочевниками, что остались от волн прошлых нашествий. Остается одно: дождаться, пока иссякнут ее силы, пока она, подобно водному потоку, не остановится и не начнет впитываться в землю и иссякать под лучами солнца... Я до того времени не доживу. Но ты, быть может, успеешь... Подумай, сын Бисальта. Теперь, когда в Город послан Исход, этот город не уберегут ни сорок легионов Августа, ни сарматы Фарзеса. Никто. Но ты, одержимый своим эллинским духом, заставишь Город защищаться, подобно Илиону. Ты воодушевишь своих эллинов именами героев. Ты просчитаешься, Эвмар. Чем храбрее окажутся твои ученики и крепче будет оборона, тем безжалостней будет разгром. Если стены и врата продержатся день, то мужчин вырежут, Город сожгут, а женщин разберут по кибиткам. Если Город продержится неделю, звериной ярости пришельцев не будет предела: вырежут всех от младенцев до стариков, стены не поленятся развалить, а колодцы забьют трупами. И ни один корабль больше не причалит к берегу с отравленной водой, ни один торговец не остановит на этой мертвой земле своей повозки. Так исчезли когда-то несокрушимые империи в песках Персии и Африки. От них не осталось ни единого слова - ни на камнях, ни на пергаментах, ни на языке. Вот - участь Танаиса, и ты - ее творец.

- Какую же участь уготовил для Танаиса ты, отец фиаса? Несомненно, более счастливую.

- Тебе, слуге Асклепия, должно быть известно, каким способом сарматам удается уберечь своих детей от оспы.

- Они собирают оспенные струпья, прокаливают их на солнце и, растерев в порошок, добавляют в молоко.

- Варварское нашествие можно уподобить приходу оспы. Город можно уберечь подобным способом. Смута - вот лучшее средство. Смута и страх... Нет, сын Бисальта, я не желаю зла Городу, я лишь хочу уберечь его от страшной болезни. Пусть тот, кто жаждет земной власти, будет бороться за власть. Пусть боспорский обжора зарится на наше золото - он подавится лишь горстью денариев. Городу нужны осады и набеги. Пусть вьются у его стен боспорцы и местные варвары. Будут беды, будут пожары. Но ни одно из несчастий, принесенных этими мелкими врагами, не сравнится с опустошительной силой нового варварского потока. Жизней эти осады унесут несравненно меньшее число. Пусть торговцы потеряют прибыль и уверенность в том, что крепостные стены защитят их очаги. Смута должна зреть и в самом Городе. Пусть торговцу станет жить здесь невмоготу. У него нет родины - он соберет скарб и уйдет искать новое место для торга. Пусть Город опустеет. Варварская волна, не наткнувшись на заслон, перекатится через него, как через гладкий камень на берегу. Потом она схлынет - и мы вернемся. Стены не будут разрушены, колодцы не будут отравлены. Варвары загадят улицы и очаги, но дух разрушения и смерти, что гонит их полчища по степям, рано или поздно уймется. Тогда они потеряют силу и захотят покоя и роскоши. В тот год мы вернемся в наши стены и начнем торговать. Они сами отдадут нам Город, ибо не способны жить в кругу крепостных стен. Но сейчас... Поверни сарматов Фарзеса против Города - и ты спасешь его от гибели.

Собеседники теряли хладнокровие: уже и "отец" фиаса услышал в голосе гостя дрожь затаенного гнева, хотя взгляд Эвмара оставался так же холоден и спокоен, как остывший пепел.

- Кто из нас двоих слеп? Кто из нас двоих одержим демоном лжи? - Эвмар замолк, словно призывая жреца ответить, но спустя миг продолжил сам: - Если бы подобным мыслям поддался Леонид или Мильтиад, встречавший у Марафона войско Дария, втрое превосходившее афинян, разве осталось бы ныне хоть одно слово во славу Эллады? Разве не доблестью и гордостью предков согревается кровь потомков? Тебе ли, прозревающему власть духа, не ведать магии Хроноса?

- О каких потомках зашла речь? - усмехнулся старый жрец. - Здесь, на краю света, найди мне хоть одного эллина чистой крови? И кому на торге есть дело до славы Эллады?

- Первые камни Города сложили эллины лучших времен, и нам остается эти камни защищать.

- В скором времени мы оба станем лишь ничтожным прахом, - снова усмехнулся старый жрец. - Стоило бы об этом еще раз подумать... Я вижу, согласия между нами не будет. Два демона схватили женщину, и каждый тянет к себе. Никто из них не станет ее хозяином, никто не насладится - они разорвут ее на части... Мы слишком мешаем друг другу, сын Бисальта.

- Ты предупрежден, жрец, - без угрозы ответил Эвмар.

- Нам обоим быть лишь ничтожным прахом.

Старый жрец почувствовал вдруг сильную усталость и желание скорей отойти ко сну.

"День путается с ночью, - подумал он. - Так бывает перед смертью".

Он невольно ответил на прощание гостя и проводил его взглядом до дверей, как провожают летящую высоко в небе одинокую темную птицу.

"Он молод, - подумал старый жрец. - Оставить ему Город - пусть делает все, что вздумается... Не пора ли отдохнуть перед дорогой... Басра... Слишком далекий путь".

В дремоте, в неясном течении предметов, старый жрец, уже с полуопущенными веками, вдруг стал различать на стенах человеческие тени. Спустя миг они сдвинулись в сторону, являя своих хозяев, собравшихся вокруг алтаря... Он, "отец" фиаса, - за спинами этих людей, и кто-то из них загораживает ему пламя. Идет совет фиаса, смутно понимает старый жрец. Он видит профиль "отца схода", ближе - стоит плешивый синагомг, правее - неподвижные, будто окаменевшие лица филагамта и неанискамрха...

"Исход" - вот слово, которое домлжно ему произнести, - и тогда все эти молчаливые гости разом разойдутся, наконец оставив его в покое - во веки веков. Он силится выговорить слово-заклинание, но не может - слово будто застряло в груди... И вновь вместо людей выплывают их тени на стенах, а следом старый жрец видит странную, пугающую картину: человеческие эти тени отбрасываются окружившими огонь лохматыми собаками, каждая из них на поводу, и повод тянется куда-то далеко во мрак... Теперь жрец понимает, что сможет исполнить Исход, лишь освободив собак от привязи. Он пытается снять ошейник с одной из них, но тот оказывается сплошным железным ожерельем, намертво скованным с кольцом повода... Такие же цепи на шеях у остальных псов... Вот старый жрец чувствует себя долго, мучительно долго идущим по узкому темному коридору, куда тянутся от всех ошейников кожаные поводья... Вдруг он оказывается на пристани, выложенной гранитом. Перед ним стоит высокий худой человек, сжимающий в правой руке концы поводьев.

- А тебе места не будет, - говорит он старому жрецу, кивнув в сторону темной воды, где у берега стоит лодка.

Ее борта высоки, и за ними жрец различает лишь копошение плотно прижатых друг к другу собачьих тел.

"Харон", - с тяжелым чувством думает старый жрец и невольно заглядывает в лицо странному псарю. В нем он улавливает знакомые черты, а в глазах - желтоватый блеск.

Старый жрец с трудом поднял веки и, подавшись назад, долго и тяжело вздохнул.

- Скил... Откуда ты? - проговорил он и наконец пришел в себя.

- Отец, ты велел мне войти, как только уйдет Прорицатель, - ответил слуга фиаса.

- Сегодня я соберу "чистых фиаса". Потрудись известить всех. Неанискарх все еще болен?

- Да, отец. Боль в пояснице не отпускает его. Он не встает.

- Пошли за ним людей и носилки... Не будем ущемлять его гордость. Торопись.

Словно в одно мгновение забыв о слуге фиаса, старый жрец пустым, отсутствующим взором дотянул его до дверей, и, оставшись в одиночестве, вернулся к тягостным, смутным мыслям о своем сне.

Эти псы... Свора соломенных псов... Старый жрец снова опустил веки. Он сидел не шевелясь, руки его одеревенело замерли на подлокотниках кресла, и все сухое, в отвердевших жилах тело противилось любому движению... Но жрецу чудилось: вот он легко поднимается на ноги и видит перед собой маленького и коренастого, беспорядочно одетого человека: у него бритая и удивительно круглая, как шарик, голова, крохотные раскосые глазки, у него длинные неспокойные руки, а может быть, и не слишком длинные, но кажущиеся такими в сравнении с короткими и плотными ногами, обутыми в плетенные из тростника сандалии...

Тридцать лет назад в Восточные врата города вошел этот китаец. Его холщовая сумка, размерами чуть уступавшая своему хозяину, была набита соломенными пучками.

- Я продаю соломенных псов, - сказал он иерархам Сераписа, третьим среди которых в те времена был он, Аннахарсис. - Купите, избранники богов. Мои игрушки вводят в обман глаза. - С трудом произнося слова на эллинском, он с видом прирожденного плута неприметно посмеивался на разные лады.

- Обмани нас, - усмехнулся Первый иерарх.

Китаец вытряхнул на пол ворох соломы, присел на корточки и, продолжая тихо посмеиваться, стал плести небольшие, не крупнее кисти руки, четвероногие фигурки. Пальцы его шевелились с судорожной быстротой паучьих лапок, закутывающих убитую муху, и в считанные мгновения вокруг него появилось полтора десятка безыскусных игрушек.

- Хватит? Больше? - хитро, исподлобья, китаец взглянул на жрецов.

- Фокуса мы еще не видели, - сухо ответил ему Первый иерарх.

- Обманываю не я, а они. - Китаец с напускной гордостью обвел рукой готовый товар. - Где ваши стражи? Есть стража?

- Привратники во дворе, - ответили ему.

Мелко засеменив на карточках, китаец бережно собрал фигурки и полупоклоном указал на двери:

- У стражей простое дело - пускать своих, прогонять чужих. О другом они не думают. Их легче всего обмануть.

Жрецы вышли на ступени. Китаец, неожиданно замерев в странной позе крадущегося с большой опаской человека, пристально взглянул на стражников - и вдруг одним молниеносным рывком разбросал фигурки по двору.

Стражники, выпучив глаза, отскочили по сторонам, будто им под ноги швырнули змеиный выводок. Один из них, самый молодой, запрыгал по двору, размахивая пикой и вскрикивая от страха. Трое остальных, прижавшись спинами к окружавшей двор стене, своими пиками тыкали перед собой в пустые места и ожесточенно отбивались от кого-то ногами.

Китаец посмеивался не больше обычного, но поглядывал на жрецов уже с откровенным высокомерием.

- Что они видят? - со сдержанной улыбкой спросил Первый иерарх.

- Псов. Очень больших и злых псов... Довольно?

Не получив ответа, китаец взмахнул руками. Стражи застыли с разинутыми ртами, а едва опомнившись, стали глупо оглядываться по сторонам.

Китаец стремительно спустился вниз и, просеменив весь двор на корточках, подобрал все свои игрушки.

- Можешь ли ты научить своему искусству? Мы заплатим хорошо, - придав голосу более уважительный тон, сказал Первый иерарх.

Китаец, заглянув ему в глаза, широко улыбнулся:

- Нет, - отказал он, не потеряв в ответе подобострастия. - Я их продаю. Один пес - пятьдесят денариев... Они заменят любую стражу.

- Твои игрушки сохраняют свою силу без тебя? - с недоверием спросил Первый иерарх.

- Да, да, господин, - закивал китаец, - их сила остается, пока солома не сгниет или намокнет... или сгорит. Но мокрую солому можно подсушить... Я продавал псов многим купцам из Азии, Вифинии... Сирии. Мои псы охраняли повозки и скот от грабителей. Их не надо кормить. Их хватает на год и больше, если беречь.

- Мы не знаем ни одного из этих купцов, - покачал головой Первый иерарх. - И вряд ли кто-нибудь из них пребывает ныне в нашем Городе. Ты продаешь обман... и разве не можешь сам обмануть? Оставь нам свои игрушки и удались из Города на три дня. Мы проверим.

Китаец не ответил, но лишь посмотрел внимательно на каждого из жрецов, не расставаясь со своей хитрой, недоброй улыбкой.

- Для вас я сделаю воина.

Из нового пучка соломы он, потратив немногим больше времени и внимания, сплел куклу величиной в локоть.

- Выступи в бой, воин, - словно заклинание, сосредоточенно проговорил китаец и поставил куклу ближе к светильнику, так что она отбросила на стену тень в человеческий рост.

У жрецов, обступивших китайца, помутилось в глазах - соломенная фигурка и ее тень, словно отделившаяся от стены, потянулись друг к другу и слились воедино, в одну высокую массивную фигуру. Воин в темном сплошном доспехе, в круглом шлеме с глухим забралом, стоял, окутанный тонкой дымкой. По широкому мечу в его руке молнией пробегал зайчик от пламени светильника.

- Что он может? - борясь с напавшей внезапно тягостной дремотой, спросил Первый иерарх.

- Господин, вели хорошему живому воину сразиться с ним, - старательно спрятав улыбку, ответил китаец.

Рука с мечом медленно поднялась и застыла над головой призрака.

- Незачем, - после долгого, неясного раздумья решил верховный жрец, - Можно поверить, что, завидев это пугало, дрогнет пол-легиона. Есть ли способ разгадать обман? Знают ли о нем простолюдины?

- Знают, знают, у нас знают, - смеясь закивал китаец. - Вам скажу. Нужна собачья кровь или моча... Но когда увидят, то не успеют подумать о собачьей моче. Сами скорее обмочатся - и побегут... потом, в кустах, вспомнят... - Китаец вдруг засмеялся неудержимо, почти задыхаясь; он взмахнул руками и долго не мог перевести дух. - Потом будут сомневаться, настоящий ли он... нет ли... Как бы вместе с собачьей шкурой не погубить свою... Из кустов не станут вылезать, господин. Только на войне, господин, проверяют. Глядишь, всех собак переведут в уезде, чтобы окатить какое-нибудь мятежное войско... Я сам видел однажды, как посыпалась солома на лучших императорских солдат, а полководец, - он развернул перед битвой целую тучу знамен - ругался, как пьяный погонщик овец. Очень обиделся, что его одурачили двое нищих плутов... Это были мои друзья, господин.

Первый иерарх слушал китайца, еле поднимая веки, но рассудок его все же не потерял ясности.

Едва китаец кончил, он кликнул начальника стражи. Тот вошел в комнату несмелым шагом, с опаской косясь на грозную фигуру с поднятым мечом.

- Собачьей крови, - повелел жрец. - Немедля.

Пока стражник отсутствовал, китаец успел рассказать еще десяток историй о том, как доблестные соломенные чучела распугивали целые армии, конные и пешие. Он, нищий плут, часто прыскал со смеху, утирал выступившие от хохота слезы и шумно чесался, будто разогнать какое-нибудь императорское войско было для него делом пустяковым, как, предположим, согнать мух с куска мяса, и взяться за него можно было бы всего за плошку с гороховой похлебкой. Он не казался плутом, но нарочно выставлял себя таковым. Голос его и ужимки нарочно склоняли слушателя не верить ни одному слову, но темный великан с поднятым мечом, которым, казалось, не труд разрубить лошадь, этот великан с железными пластиками вместо лица стоял страшной, несокрушимой твердью, и никто еще не осмелился подойти к нему.

- Откуда ты родом? - спросил верховный жрец.

- Земля широкая, господин, - вдруг медленно и проникновенно ответил китаец. - Где-нибудь под небесами так же легко родиться человеком или червем, как легко и подохнуть...

- Ты еще и философ, бродяга, - натянуто усмехнулся иерарх. - Тебе подвластна большая сила... Что стоит тебе сплести за день или пару дней огромное войско и захватить трон.

- Стать царем, господин? - насмешливо спросил китаец.

- Отчего же нет?

- Цари, господин... - Китаец развел руками и поморщился. - Цари - это те же соломенные куклы... У меня есть друг, он живет в горах. Он умеет делать царей... Однажды он затеял большую смуту, хотел сделать хорошего царя. Кончилось это плохо: чтобы не потерять голову, ему пришлось просидеть ночь в выгребной яме. Одна голова и торчала из дерьма наружу. Так кончаются эти затеи... И никакой пользы.

- И богам не разобраться, лжешь ты или нет, - отмахнулся жрец.

- Правда, господин, правда, - притворно изумился китаец. - С какой стати мне все это войско? Всегда найдется умник с бурдюком собачьей мочи. Вылезти из тряпья и залезть в шелка нетрудно... От обратного превращения, господин, душа становится очень злой. Зачем мне злая душа? Лучше всю жизнь есть понемногу и спокойно ходить по всем дорогам.

Вошел стражник с глиняным сосудом и понуро замер на пороге.

- Если он, - жрец кивнул на неподвижного призрака, - ударит, что случится?

- Покажется, что стало очень больно, господин, - ехидно подмигнув, шепотом ответил китаец.

- Ударь его мечом, - повелел жрец стражнику.

Тот поставил сосуд на пол и с трудом поднял взгляд: видно было, что он напуган.

- Не медли. - В голосе верховного жреца послышалось раздражение.

Стражник вынул меч, пошатываясь, сделал два или три шага и, наконец пересилив себя, бросился на черного латника.

Колыхнулось пламя светильников, мелькнули тени, послышался удар, но - не железом о железо, а глухой, и - совсем в другом месте. В следующий миг стражника увидели в дальнем углу комнаты: он сидел у стены, бессильно вытянув ноги и обхватив голову, и тихо стонал. Его меч валялся в стороне.

- Крепкая голова. - Китаец уважительно цокнул языком. - И стены у вас крепкие.

Черный латник стоял теперь вполоборота к своему врагу, меч его был опущен.

- Облей его собачьей кровью! - громко повелел Первый иерарх.

Стражник, так и держась за голову, тяжело поднялся на ноги, долго искал свое оружие, путался в ножнах и наконец, испугавшись, что снова мешкает, кинулся к сосуду. Он расплескал алую жидкость по полу и, боясь подойти ближе, выплеснул все, сколько осталось, на истукана.

У жрецов снова помутилось в глазах, но стоило им моргнуть, как они увидели рассыпанную по полу, залитую кровью солому.

- Все убрать, - приказал Первый иерарх.

Он переглянулся с остальными жрецами и указал им на вход в соседнее помещение.

- Подожди нас здесь, - из-за плеча бросил он китайцу.

Жрецы недоумевали и к согласию не пришли. Решение принял сам Первый иерарх.

- Мы - не торговцы, чтобы бояться воров и держать свору соломенных псов. Мы - не поверженные и изгнанные цари, чтобы затевать войны чучел. Высочайший Серапис защитит нас. Мы не станем покупать твою солому, но искусство твое достойно восхищения - и мы щедро отблагодарим тебя за твои фокусы. Ты получишь двести денариев и сегодня же уйдешь из Города. Никто тебя здесь больше не должен видеть.

- Понимаю, господин, - китаец медленно склонился в поклоне. - Щедрость твоя неизмерима. Пусть ваши боги всегда слышат ваши молитвы... Я беден, господин, но я - царь своих кукол. В моей воле быть благодарным тебе. Я оставляю здесь одного хорошего воина. Пусть он служит тому, кто захочет быть ему господином.

Уходя, он оставил одну соломенную куклу. Он положил ее на пол подальше от светильника, в месте, где не могла появиться тень.

Куда потом делась эта фигурка? Кто-то говорил, что ее случайно сожгли... Кто говорил? Кто сжег?

"Вот и в памяти моей закрывают врата", - подумал старый жрец.

Он насторожился и поднял взгляд: темная, неясная фигура перед глазами обернулась смирно стоящим Скилом.

- Я все исполнил, отец.

- Теперь нужен сосуд с собачьей кровью.

"Страх догнал тебя, старый ворон", -

горько подумал жрец.

- С собачьей кровью? - изумился Скил.

- Придется повторить? - едва слышно произнес жрец.

- Прости, отец, - испуганно встрепенулся Скил. - Да покарает меня Высочайший.

- Прорицатель в Городе?

- Нет, отец. Меньше часа назад он был за стеной, у стойл Гитреза.

- Поторопись. Как только он войдет в Город, облейте его собачьей кровью.

- Исполню, отец.

Скил поспешил прочь от затаенного гнева "отца" фиаса. Он быстрым шагом, почти бегом, прошел Алтарную до Западных ворот и поднялся на башню. Человек в войлочной шапке оставался на месте.

- Ты не потерял его? - спросил Скил.

- Нет, но вот-вот потеряю, - ответил человек в войлочной шапке. - Он у дальней пристани. Там... - он вытянул вперед руку. - Левее лавки колесника. Видишь двух быков и повозку? Рядом... Вот садится на коня...

Скил сощурился, вглядываясь в сторону пристани: далекие предметы таяли в белесой, предвечерней дымке.

- Где?.. И быки не больше мух. - Скил завистливо усмехнулся. - Моему шакальему глазу далеко до твоего, ястребиного.

Эвмар коротко оглянулся в сторону Города.

"Новая голова отросла у Гидры", - подумал он, ощутив на себе еще один далекий, злобный взгляд.

Он тронул коня.

Тихая степь с густым полынным духом потянулась навстречу, и чем ниже опускались сумерки, тем сильнее он становился, будто не от земли, а с темнеющих высот сходил этот скорбный аромат.

Покой, самое редкое в жизни Эвмара, простерся вдруг в его душе, но, подобно тому, замерцавшему вдалеке тревожному огоньку, на свет которого он теперь держал путь, в глубине покоя мерцало тревожное чувство: разве может быть тепло душе эллина в варварской степи, разве может быть эллину покойно в ней, как дома?..

"О великий Аполлон, - тяжело вздохнул Эвмар. - Кто превратил Город в лесху перед входом в Аид?.. И он живет, и ему живется совсем неплохо... Кто осудит его душу?"

Огонек приближался, обозначив собой вершину пологого холма. И рядом с огнем Эвмар различил вскоре очертания вонзенного в землю огромного меча.

Словно холодный ветер, дохнул с холма навстречу страх: там, на вершине у огня, против сарматского меча, на треть воткнутого в землю, недвижно стояла Азелек. В длинных одеждах из светлых, железного оттенка кож, с руками, поднятыми ко лбу, и разведенными в стороны локтями, она сама напоминала своей фигурой сарматский меч. Ее волосы, крашенные алой охрой, казались у огня другим, кровавым пламенем.

Вкруг алтаря, на воловьих шкурах, опустившись ниц, застыли воины в катафрактах.

"Она заклинает демонов войны... Моя дочь поднимет оружие. - Эвмар с трудом унял прилив озноба. - Зачем суждено ей родиться не в Афинах?"

В стадии от кибиток, ожерельем окаймлявших алтарный холм, арабский конь из из стойл Гитреза, зафыркав, уперся на месте, словно почуял впереди хищников. Как ни бил его по бокам Эвмар, он лишь перебирал ногами и судорожно мотал головой.

От сарматского стана показался всадник и тихой рысью устремился навстречу.

- Багарат велел встретить тебя, - сказал он, подъехав. - Возьмешь ли меч, когда поднимется солнце?

- Нет, - ответил Эвмар. - Моя забота - соединить войска.

- Тогда останься здесь. Войдешь в круг, когда позволит багарат.

Всадник повернул коня и возвратился к кибиткам.

Стояла холодная ночь без звезд и цикад, подобная Хаосу... И в Хаосе, в пасмурной степной ночи отмерялось начало всех времен только одним светом - варварским огнем, и одним чистым, высоким звуком - голосом Азелек, донесшимся вдруг, словно из дальних, необъятных высот:

- О, Атар, Атар, твои воины - твои мечи. О, Атар, подними Великий Меч!

Внутренним взором Эвмар увидел, как плавным движением рук Азелек обняла пламя и огненные язычки ласково заструились меж ее пальцев.

- О Атар, Тысячерукий, мечи в ножнах - перед тобой. Каждый воин - ножны, каждая душа - меч. Битва твоя близка, о, Атар!

Сложив руки горстями, Азелек словно набрала в них огня и плеснула вокруг - на четыре стороны света.

С холма донесся новый звук - глухой железный шелест катафракт: воины Фарзеса поднимались в рост. От алтарного огня, от рук Азелек, с вершины к подножию началось тяжелое, неумолимое движение - раздался латный гул, чуть позже - конский топот, наконец - скрип колес... Утром шестнадцатого дня горпиэя клин сарматской конницы приблизился к Городу и, обогнув его с северной стороны, вышел на береговые склоны Танаиса в двадцати стадиях от городских стен, туда, где Кассий Равенна с самого рассвета выстроил Малый Меотийский легион, сотню армянских стрелков, отряды пельтастов и легкую танаисскую конницу.

Никогда еще Эвмар не видел Равенну столь спокойным и сосредоточенным. Даже левая щека его словно подтянулась, а глаз был сух и едва не насмешливо прищурен.

"Прирожденный солдат, - усмехнулся Эвмар. - Здесь его место. В кресле городского правителя он - как медуза на камнях".

Равенна учтиво приветствовал Фарзеса и усадил его рядом, на место, по почету не отличавшееся от собственного. Видно, оно было заранее приготовлено для багарата.

"Так нам простоять пять или шесть лет, - с радостью подумал Эвмар. - И ни один чужой варвар не коснется стены".

У самых ног проносились ласточки, вычерчивая по траве неведомые призрачные письмена.

"Можно прочесть судьбу", - подумал Эвмар и поднял взгляд: вдали с небес туманными лоскутьями свисала пелена дождя, он шел стороной, но и здесь влага опускалась на землю мелкой моросью.

- Латной коннице будет тяжело, - покачал головой Равенна.

Появились двое разведчиков Фарзеса. Враг двигался навстречу двумя потоками, одним - по низу, по заливным лугам у Реки, вторым - по верху, по степи, спускавшейся к лугам извилистыми склонами. Шириною в две реки, как сказали разведчики, приближалась варварская волна.

- Как идут? - помрачнев, спросил Фарзес.

- Вороньим крылом, - был ответ.

Лицо багарата чуть вытянулось, на лбу собрались морщины. В эти мгновения тяжелого раздумья он стал разительно похож на отца.

- Придется всех перестраивать, - сказал он. - Иначе сомнут.

Эвмар перевел его слова Равенне.

- Твоему другу приходилось воевать с боранами, так ведь? - спросил пресбевт.

- Да, - кивнул Эвмар.

- Тогда пусть берется за дело.

- Склон, - коротко указал рукой Фарзес.

Его коноводы погнали вперед по склону неоседланный табун. После трех прогонов, когда кони начали скользить и сваливаться вниз, склон на протяжении двух или трех стадиев превратился в сплошное глинистое месиво, где и пеший едва ли бы сумел удержаться на ногах.

- Тяжелую пехоту оставить здесь, внизу, - Фарзес указал на римские когорты... - Пусть укрепляются. У вас мало повозок. Я так и думал, что ваши торговцы поскупятся. Я привез еще столько же, сколько у вас уже есть. Чем больше будет огня и дыма, тем лучше. Лучники пусть поддержат пехоту у края склона. Вся тяжелая конница, моя и ваша, отойдет за холмы наверху. Мы должны выйти на косой удар из-за холма - так, чтобы нас увидели только вблизи, когда большому конному строю уже не повернуться. Мы должны сбросить их вниз и перебить, как овец, копьями и стрелами. Легкая конница пусть пойдет издалека в обход их правого крыла... Я слышал, римская конница славится искусством перестраиваться на ходу.

Пресбевт, улыбнувшись, кивнул.

- Пусть прикроют меня прямой цепью, - продолжил багарат. - Потом, перед ударом, им нужно будет разойтись в два клина по бокам от меня и выпустить мой клин вперед. Удар широким трезубцем - лучший удар по "вороньему крылу".

- Да помогут тебе твои боги, - поднял руку пресбевт.

- И тебе, правитель, - силы и удачи, - ответил багарат.

Втроем с Эвмаром и Лицинием Варром, командующим римской алой, они сели на коней и повели конницу наверх, за холмы. Сам Равенна с несколькими офицерами и вестовыми поднялся на возвышенность у самого склона, место, наиболее удобное для наблюдения.

Римские турмы вытянулись в одну линию, позади них, в двух десятках шагов, замер клин сарматских катафрактариев.

- Боги смотрят и удивляются, - усмехнулся Фарзес. - Быки и волки в одной упряжке.

- Волки? - недобро прищурившись, переспросил Эвмара Лициний Варр. - Кто же здесь волки?

- Волки - те, которые будут рвать клыками, - сказал Эвмар, ответив римлянину коротким и резким взглядом. - Быки бьют рогами и весом. Думай сам.

- Пожалуй, ты прав, - скривил губы римлянин. - Воняет от твоих дружков, как из хлева.

- Трупы римлян воняют не слаще варварских трупов. Делай дело, всадник.

Фарзес, заметив, что спор на чужом языке принимает опасный оборот, поднял руку:

- Слышишь?

Эвмар и Лициний Варр приподнялись на стременах. Еще несколько мгновений ничто не нарушало тишину, но вот издали потянулся едва различимый гул. Он постепенно нарастал и как бы стелился по земле. Воины напряглись, зашелестели катафракты, кони стали фыркать и встряхивать головами.

Гул приближался, охватывая все стороны света, и наконец почудилось, что дрогнул воздух и качнулась вокруг сырая полынь.

- Пора, - определил по слуху Фарзес и начал затягивать под подбородком кожаные ремешки шлема. - Передай римлянину, пусть не спешит и даст мне выйти вперед на двенадцать коней. И пожелай ему горячего меча.

Лициний Варр искоса поклонился сармату и тронул коня к своему строю.

- К локтю! - крикнул Фарзес, и сарматский клин ощетинился пиками, над ним поднялись разноцветные драконы.

Несколько всадников расступилось, давая проход багарату, и Фарзес скрылся в глубине клина.

- К локтю! - крикнул на своем языке римлянин, и римские пики, опрокинувшись вперед, вытянулись ровным неподвижным строем; над алой поднялся багровый вексимллум.

- С шестого по восьмой турм - левым плечом! - командовал Лициний Варр. - С девятого по одиннадцатый - правым плечом! С малого хода - вперед!

Строй тронулся шагом, охватывая весь холм; за римскими турмами так же медленно, будто бы нехотя, двинулись сарматы.

Эвмар бросил коня с места в галоп - в сторону ставки пресбевта.

Миновав холм, он увидел варварскую конницу. Плотная темная масса накатывалась с востока из пелены дождя и тумана, стремительно растекалась по степи.

"Всадники Ветра вернутся с востока", - вспомнил Эвмар.

Достигнув склона, он увидел нижний поток. Он несколько отставал от верхнего. Путь нижнему потоку по всему заливному лугу, от склона до речных тростников, преграждала плотина из двух рядов горящих повозок, набитых соломой, хворостом и тряпьем. Впереди повозок, под клубами густого дыма, вытянулся строй армянских и танаисских лучников. За повозками, укрепив в земле высокие заостренные колья, ждали своего дела легкие пехотинцы. Так, прикрывшись двойным частоколом тяжелых пик, пехотинцами, кольями, повозками и лучниками, в ожидании лобового удара конницы замерли римские когорты.

Варварская сила надвигалась с пугающей быстротой, и Эвмар похолодел, осознав всю рискованность замысла...

Спустя несколько мгновений стало ясно, что расчет Фарзеса верен. Всадники верхнего потока увидели вражескую конницу слишком поздно, чтобы развернуться ей навстречу всей массой. Лишь два или три ряда правого края сумели изменить ход, остальные продолжали стремиться вперед, отчего на правом фланге боранов стал образовываться медленный беспорядочный вихрь. В этот вихрь и был теперь нацелен "удар трезубцем": римские турмы уже расступились, пропуская вперед железный клин катафрактариев, и сами по бокам от него сходились в два широких клина.

Сарматский клин, не сбавляя хода, рассек "воронье крыло" почти до половины. Удар был столь силен, что кони "вороньего крыла" опрокидывались навзничь, высоко взбрасывая ноги. Резким порывом докатился из степи хруст и грохот столкновения.

Римляне несколько помедлили, однако их удар в уже смешавшийся поток боранов не потерял сокрушительной силы.

Вдали от боя Эвмар заметил в степи новое движение: там, в тыл верхнему потоку боранов, вел легкую танаисскую конницу Никагор.

Внизу стрелки подняли луки. Полтысячи стрел тенью огромной птицы скользнули по лугу и канули в первые ряды варваров. Волна чуть вздыбилась краем, словно перекатываясь через камни, и понеслась дальше, подминая сбитых коней и всадников. Стрелки дали еще два залпа и отступили назад и в сторону, на неразбитую часть склона. Легкие пехотинцы длинными шестами двинули повозки вперед, беспорядочно смешав их строй, и едва кони ворвались в пламя и дым, как в них полетели дротики, камни и копья.

Тем временем сарматы уже теснили боранов на склон. Поначалу несколько коней, не удержавшись, заскользили по жидкой глине вниз, опрокинулись, давя седоков. За ними был сброшен еще десяток - и вскоре весь склон превратился в кишащую, беспомощную массу. Лучники трудились, не покладая рук.

Внизу взлетали фонтаны искр. Пехотинцы разбрасывали горящую солому. Кони шарахались и метались, сбивая друг друга, и натыкались на пики и колья. Лишь на правом фланге легиона, у самой Реки, боранам удалось прорваться массой сквозь огонь и пехотинцев, но их кони, ошалевшие от пламени и дыма, тут же сели на частокол тяжелых пик. Оставшуюся сотню всадников римляне стремительным маневром сбросили в прибрежные топкие заросли тростника.

Участь "вороньего крыла" была решена.

- Я отдам твоему другу свой меч. И своего коня. - Глаза пресбевта горели, на щеках его, как у юноши, выступили алые пятна. - Будет ли он доволен?

- Будет, - улыбнувшись, кивнул Эвмар.

- Да, он умеет воевать с варварами... И сотню рабов в придачу, Эвмар. Не мало ли сотни? Может, стоит дать две?

- Не думай о плате. Достаточно будет и одного меча. Важен знак уважения. Душой Фарзес - не торговец. Сегодня день - исполнен. Пора думать о завтрашнем дне.

Нижний поток боранов уже повернул вспять, стремясь вырваться из "мешка"... У самых ног пронеслась ласточка, вычертив добрый знак "V".

- Птицы вещают победу. Готовь гонцов, Кассий. Город ждет твоего триумфа.

- Эвмар, - Равенна поднял взгляд, брови его вдруг нахмурились. - Я хочу, чтобы ни один римлянин не остался на этой земле. Всех убитых я с почестями кремирую и отправлю обратно... за море.

- Делай, как велит душа. Мне пора в Город; Фарзес не обидится, если вместо меня ты оставишь переводчиком Атта.

Эвмар тронул коня.

Оглянулся он лишь у самых стен Города. Шум битвы не долетал до них, и место ее отмечалось вдали только едва заметными дымами догорающих повозок.

У Восточных ворот Эвмара дожидался знакомый ему меот, державший под уздцы коня.

Увидев Эвмара, он несказанно обрадовался и поспешил навстречу.

- Я боялся, что ты вернешься стороной, в другие ворота, - сказал он после приветствия. - Ты просил нас следить за берегом. Мы нашли то, что ты, наверно, искал. Тело без головы и руки. В сапоге был зашит знак... Меня послали за тобой. Оно лежит там, где мы вытащили его из воды.

Эвмар задумался.

- Ты спешишь? - наконец спросил он.

- Меня послали только за тобой, - ответил меот.

- Хорошо. Я вернусь через час, - Эвмар снова вскочил на коня.

Когда он вновь появился у ставки пресбевта, танаисская конница гнала боранов уже далеко, у самой пелены дождя.

К Восточным вратам Эвмар вернулся с младшим сыном пресбевта.

Человек в войлочной шапке видел с башни, как они втроем спустились к Реке и переплыли в лодке на другой берег, где нм подвели новых коней.

- Неусыпное око прилежно следит за мной, - сказал Эвмар, оглянувшись на башню. - В нашем Городе появился добрый Цербер.

- Однако Цербер сидит на доброй цепи и боится степи, - усмехнулся Аминт.

Дорога заняла немногим более часа и кончилась на песчаной отмели, окруженной густыми тростниками. Двое ожидавших здесь меотов приняли коней, и один из них молча указал на раздувшееся от воды, почти потерявшее форму человеческое тело, что лежало на песке у самой воды.

- Здесь его прибило к берегу, - указал меот, встречавший Эвмара у городских стен.

Тело было лишено головы и кисти правой руки. По одежде можно было угадать, что оно принадлежало выходцу из Персии. Ноги трупа были крепко опутаны веревкой, и один конец ее тянулся на пару шагов в сторону.

- Отрезали голову и руку, привязали к ногам камень и утопили, - решил Эвмар. - Веревка разбухла и соскочила с камня.

- Зачем обезглавили, как думаешь? - спросил Аминт.

- На случай, если труп все же прибьет к берегу... Ради полной неузнаваемости.

Один из меотов протянул Эвмару маленький медальон:

- Это мы нашли у него в сапоге.

Эвмар взглянул на изображение, и брови его потянулись вверх.

- Аминт, это - знак Исхода, - изумленно проговорил он, - Посох, увитый змеей... - Он перевел взгляд на мертвое тело... - Этот человек плыл на галере, сгоревшей в море три дня назад. Никакого сомнения... Ему отрубили кисть, чтобы снять браслет высшей иерархии. О медальоне убийцы не догадывались... Аминт, это - тело Посланника Чистых.

Он замолк, углубившись в свои мысли. Аминт, еще неясно понимая, что случилось, лишь с невольным вниманием следил за движением чувств на его лице.

- У старика есть тайные цели, о которых никто не догадывается, - сказал наконец Эвмар. - Он не побоялся начать бой с самой иерархией... Зачем он так цепляется за Город? Вот - тайна. Раскрыть ее - и мы победим так же легко, как сегодня... Возьми знак. - Он отдал медальон Аминту. - Запомни, что видел здесь, и сохрани эту монетку. Я чувствую, в твоих руках она скоро пригодится для нашего дела.

Он повернулся к меотам:

- Это - перс. Предайте его тело огню, и боги будут вам благодарны.

- Спрячь медальон подальше... но носи с собой, - сказал Эвмар. - События принимают новый... странный оборот... На триумфе твоего отца я присутствовать не смогу. Пусть не обижается: он сегодня вместе с Фарзесом заслужил отдых и славу, а у меня еще гора хлопот. Возвращайся в Город без меня. Меоты тебя проводят. Мой же путь теперь - в сарматский стан: до возвращения Фарзеса я хочу успеть повидаться с дочерью.

К стенам Города Эвмар вернулся сутками позже, после заката. В стойлах Гитреза он оставил коня и лишь только вышел оттуда пешим, как поймал на себе взгляд человека в войлочной шапке - тот уже занял свое привычное место на Западной башне.

Человек в войлочной шапке видел, как от стойл Гитреза Прорицатель направился к пристани, к зерновым амбарам с пифосами, готовыми к отправке за море.

- Пора, - сказал он тому, кто стоял на башенной лестнице, несколькими ступенями ниже.

"Сегодня он слишком боится потерять меня из виду, - подумал Эвмар, чувствуя неспокойный взгляд своего Цербера. - Вот-вот начнут..."

Суматошный топот заставил его обернуться. Тщедушный мальчишка лет тринадцати, надрывно дыша, опрометью пронесся мимо. В густом сумраке у амбаров он заметался, в испуге не находя прохода.

Широким, тяжелым шагом его догонял светловолосый великан.

"Старик придумал, как убить меня чужими руками... Не притворяется ли мальчишка? - успел подумать Эвмар. - Если ему и приказали притворяться, то теперь ему уже не до шуток".

Гуллаф прижал беглеца к стене и, схватив за волосы, потянул головой к земле.

- Спаси! - взвизгнул мальчишка. - Убьет меня!

- Постой-ка, герой, - с вызовом бросил Эвмар германцу, - Хорош подвиг. Не заняться ли тебе бездомными кошками? Будет доброе лекарство от скуки.

- Везде ты лезешь, как слепень к козлу... - процедил германец.

- Чем тебе досадил этот... лернейский лев? - усмехнулся Эвмар.

- Он - вор.

- Не позорься, Геракл. Отпусти мальчишку. Ему вот-вот наскучит твоя затея, и он свернет тебе шею.

- Ты снова... - успел было огрызнуться германец, но острая боль в локте перехватила его голос.

Он невольно выпустил жертву, и в то же мгновение молниеносный удар в подбородок опрокинул его навзничь.

- Живо прочь! - прикрикнул Эвмар на мальчишку, и тот мигом пропал в темноте.

Вокруг - среди амбаров, за козьими загонами - стали собираться зловещие, неразличимые глазом тени.

"Рано, - решил Эвмар, - Сегодня стрелки промахнутся".

Гуллаф поднялся на ноги уже с мечом наголо.

- Теперь - честный разговор, - сказал Эвмар, вынимая из ножен свой акинак.

Такой же акинак германца был едва заметен во мраке.

"Вот - лучшее оружие для ночи", - подумал Эвмар.

Звякнуло железо - он отбил колющий снизу в пах, чисто гладиаторский, удар германца.

"В гладиаторских боях н любил быть "рыбкой", а не "рыбаком", - усмехнулся Эвмар и легко отбил еще два злых, нерасчетливых удара, медленно, шаг за шагом отступая к ближайшей стене.

Германец же наконец собрался и начал напирать с дерзкой, но уже осторожной стремительностью. Раз и другой на перекрестке лезвий вспыхнули искры.

Эвмар отступил еще на шаг - и вдруг неожиданным выпадом прижал своим мечом меч германца к стене. Вмиг он схватил левой рукой вооруженную руку германца и, вывернув ее, дернул на себя. Германец качнулся вперед, Эвмар подсек его ногой и, опрокидываясь навзничь, повалил на себя. Гуллаф клацнул зубами, ударившись подбородком о плоскость его меча - и тут же меч повернулся острием к шее и уперся концом чуть выше кадыка. Гуллаф захрипел. Спасаясь от острия, он стал тянуть голову назад, но и острие тянулось выше, не отрываясь от плоти; оставалось лишь одно - пересилить руку Эвмара и отвести меч в сторону, но Эвмар, едва шевельнувшись, ткнул германца мечом в шею до первой, легкой боли:

- Отпусти руку, не то проткну насквозь, - тихо сказал он германцу.

Гуллаф затих, судорожно дыша. Другая его рука была зажата стеной и плечом Эвмара, акинак оказался у того под спиной.

Стрелки замерли поодаль в недоумении. В темноте, со стороны, вряд ли возможно было разобрать, что в самом деле происходит и кто же над кем берет верх.

- Поговорим, - едва слышно сказал Эвмар.

Германец молчал, стараясь запрокинуть подальше голову.

- Неудобно? - усмехнулся Эвмар. - Цепь отца фиаса удобнее? Что скажешь, раб старика?

- Я - не раб, - дернувшись всем телом, прохрипел Гуллаф.

- Да, ты - герой, последний Геракл, пример для эллинов. Так тебя называет твой добрый хозяин. С какой же стати он так печется о твоих триумфах? Кто платит тебе за твои великие подвиги? Ну-ка, поверни голову, вот туда посмотри. - Эвмар кивнул в сторону едва заметных во тьме силуэтов. - Не они ли - твои гении, не они ли берегут твою драгоценную шкуру во всех твоих геракловых подвигах?

Германец не ответил.

- Не видишь их?

- Вижу, - ответил наконец Гуллаф.

- Кто они?

- Не знаю.

- Может быть, ты никогда не замечал их?.. А кто выпустил мальчишку? Это было подстроено? Отвечай.

- За мной послали человека от отца, - с трудом сглатывая слюну, проговорил германец. - Мне велели поймать его. Он украл какую-то печать... и был подослан тобой.

- Теперь, герой, слушай меня. Ты вернешься к отцу и передашь ему, что Прорицатель всех спущенных на него псов обращает на хозяев. Запомнил?

Гуллаф, запинаясь, повторил.

- Если не сделаешь, как я сказал, завтра же к вечеру весь Город будет знать, какие "гении" берегут нового Геракла. Я обещаю тебе позор и насмешки, герой... Однако в одном могу похвалить тебя: ты обнажил меч, не убоявшись моего колдовства.

- Отец дал мне оберег против магов.

- ...и повелел убить меня?

- Нет, - германец снова судорожно сглотнул. - Отец сказал, что этот оберег - от всех магов, с которыми случится поединок... Он не называл твоего имени.

"Чужими руками... - подумал Эвмар. - Старик пока боится".

- Довольно дружеских объятий. - Он чуть опустил меч. - Запомнил, как спастись от позора?

- Да... - с облегчением выдохнул германец.

- Боги - свидетели.

Эвмар резким толчком отбросил германца в сторону и, вскочив на ноги, одним прыжком кинулся в промежуток между амбарами.

Две стрелы, пущенные вдогон лишь в угрозу, без ясного прицела и твердого намерения поразить, тихо свистнули рядом, чиркнули по стенам, и одна своим оперением скользнула по плечу Эвмара.

Германец не заметил их полета. Невольно проводив взглядом Эвмара, он прислонился к ограде козьего загона и стал разминать шею... Его акинак еще долго лежал на земле. Потом германец присел к стене и погрузился в тревожную дремоту. Он почти не закрывал глаз, но, казалось, не замечал вокруг никого - ни теней своих "гениев", ни робко подходивших к нему собак.

С восходом солнца он поднялся на ноги, спустился к побережью, обмыл лицо меотийской водой, соскреб с шеи запекшуюся кровь и медленным, нетвердым шагом направился вверх, к Городу, уже чувствуя на себе сквозь городские ворота, сквозь стены и железные врата дома "отца" фиаса пристальный и немилосердный взгляд старого жреца.

"Отец" фиаса принял германца прямым взором.

- Ты струсил перед магом, и он легко закабалил твою голову, - холодно произнес он. - Ты достоин позора... Теперь ты - раб Прорицателя.

Германец дрогнул и побледнел, невольно сжав рукой ножны.

- Я никогда не был рабом, - едва сдерживая ярость, выговорил он.

- Не был... - усмехнулся старый жрец, бросив взгляд в сторону, где в сумраке коридора застыл, весь в один миг напружинившись, Скил-Метатель.

- Прорицатель велел передать тебе, отец, - чуть помедлив, хмуро проговорил Гуллаф. - Он сказал, что всех спущенных на него псов будет обращать на хозяев.

Жрец вздрогнул, невольно подняв руку, словно желая отвести в сторону невидимый занавес.

Несколько мгновений спустя он уже винил себя за неуместный жест. Но жест был сделан, и старый жрец, дрогнув от слов германца, вспомнил о его значении слишком поздно...

Из глубины сумрачного коридора уже летел тяжелый кинжал, рассекая воздух со свистом ястребиного крыла. Он канул в спину германца чуть ниже шеи. Силой удара Гуллафа бросило вперед, он опрокинул треногу со светильником и упал плашмя на ковер.

На глазах жреца светильник с головкой сатира раскололся, и фитиль, треща и вспыхивая, поплыл в растекающейся по полу лужице оливкого масла.

Со стоном Гуллаф повернулся на бок.

- Скоро... сам подохнешь... как грязный пес, - со страшным клекотом в горле выговорил он.

- Что? - невольно переспросил старый жрец, силясь унять озноб - холод накатывал волнами, отнимая руки и коробя пальцы: "О Великий Серапис, кто пришел ко мне - смерть или страх?"

Глаза германца подернулись мутной пеленой, он задышал шумно и тяжело, выталкивая изо рта темную пену.

Старый жрец повернул голову: Скил, оказавшись рядом с длинным синдским мечом наготове, вопросительно посмотрел на господина.

- Он мучается, - тихо сказал старый жрец и отвернулся. - Освободи его.

Но, отвернувшись, старый жрец встретился с подобострастным взглядом другого "слуги фиаса", Плисфена.

- Отец, - Плисфен улыбался. - Добрые вести. В Городе на одного мертвеца больше.

- Что? - сказал старый жрец; мгновением позже он отступил на шаг назад. - Собачьей крови! Немедля. Пока он не остыл...

"Страх догнал тебя, старый ворон", - снова подумал жрец.

Движением руки он отогнал стражников, взявшихся было вынести мертвое тело.

Плисфен вернулся с сосудом.

- Плесни на него, - старый жрец указал на лежащего германца.

Плисфен повиновался.

Некоторое время старый жрец стоял недвижно, словно в растерянности, и вдруг рывком вытянул перед собой обе руки.

- Теперь - мне на руки.

Плисфен выпучил глаза.

- Отец... - испуганно пробормотал он.

- Исполняй, - злобно повелел жрец.

Плисфен робко плеснул ему на руки нечистой жидкости.

Старый жрец смотрел на свои оскверненные пальцы и едва различал их в мутном мельтешении теней и предметов. Озноб не унимался. "О, Высочайший, зачем ты наказываешь меня тем, что я полжизни изгонял из своей души, что я ненавидел более всего, еще когда был завистливым юнцом?"

- Сколько грязи... - поморщившись, вздохнул старый жрец.

Скил уже стоял рядом с водой и полотенцем. Стражники уже выносили труп из дома. Двое рабов уже ползали по полу с мокрой соломой.

- Отец, радостные вести, - снова решился Плисфен. - Ты не покараешь меня за то, что говорю без позволения... Римляне уходят, отец. Туллий Менофил забирает легион обратно в Мезию. Новый цезарь хочет вывести все вексилляции из Боспора.

- Римляне уходят... - повторил старый жрец, не чувствуя радости, но - только постепенное облегчение от озноба.

- И другая радостная весть, отец, - Плисфен чуть помедлил, смакуя паузу. - Сегодня утром Римский Эллин умер...

- Умер? - Старый жрец невольно огляделся, ощутив, будто оказался вдруг посреди степи, в пустом и бескрайнем пространстве.

- Да, - заколыхавшись, отозвалась бесплотная тень. - Да, отец. Известие о выводе римского гарнизона сразило его. Кровь ударила в голову. Он упал на пороге дома и умер.

Рядом сияло пламя нового светильника и замерли две бесплотные тени.

"Не ловушка ли мойр", - мелькнула мысль у старого жреца.

- Что стоите?.. Убейте Прорицателя... Он - последний...

"Слуги фиаса" переглянулись.

- Отец, он - маг, - робко ответил Скил. - Он предупреждал.

- Облейтесь собачьей кровью - и маги не будут страшны.

Старому жрецу стало тяжело дышать. Он вышел на порог. Солнце поднималось над железными вратами дома.

- О, Великий Хаос, - зашептал старый жрец тайную молитву иерархов "золотой ступени", - владыка покоя, прародитель силы. Я, раб твой и сын, взываю к тебе. Пробудись в душе моей, верни ее в лоно свое и породи ее вновь - в трех чистых, необоримых силах Геи, Тартара, Эроса. О, Великий Хаос...