Сновидец (СИ)

Глава 32

На рассвете восьмого дня Вайми спустился в малёнькую Долину Начала, скрытую под сплетёнными кронами гигантских деревьев. У её устья, там, где ручей струился между разбитыми глыбами, его встретила Лина. Юноша вздрогнул от неожиданности, заметив её всего в трех шагах. Ёе сильное смуглое тело тускло отблескивало в прохладном влажном полумраке, словно отлитое из гибкого металла. Было так темно, что его воображение и память видели больше, чем глаза, и со всех сторон сразу, видели даже подошвы её ровных, как у ребенка, босых ног. Лина оказалась так красива, что у Вайми перехватило дыхание. Низко лежащий, тяжелый и узкий золотой пояс охватывал безупречный, дерзкий изгиб её крепких бёдер. По его сегментам бесконечной чередой бежали, в то же время застыв, пардусы, отчеканенные с поразительной тонкостью. Эти вайтакейские украшения, величайшая, после детей, драгоценность Глаз Неба, — единственное, что уцелело от прошлого в её семье. Обычно Лина ходила в лёгком пояске с пёстрым карманом и браслетах, как все девушки племени. Сегодня её запястья украшали другие браслеты — тяжелые, с выпуклыми узорами. На их серебре сплетались розы и звёзды. В бездонно-чёрных волосах Лины тоже таинственно светилось серебро — две тяжелых скрещенных цепочки, соединенные на лбу зеркально блестевшей звездой с десятью острыми, ребристыми лучами.

Она с минуту выжидательно смотрела на юношу, потом предложила хотя бы опустить оружие. Вайми дико смутился, потом решительно положил копье, лук и ловко выскользнул из перевязи колчана, злясь на себя за растерянность.

— Украшения тоже, — тихо добавила Лина, слабо улыбаясь.

Вайми снял плетеный кожаный браслет с запястья левой руки, стряхнул с волос ленту из узких полосок разноцветного меха, аккуратно сложив всё барахлишко на выступ скалы, потом гордо выпрямился перед любимой — ловкий, гибкий, красивый, весь, кроме глаз, цвета тёмного золота. Повадки ребёнка сочетались в нём с сильным телом юного мужчины.

Лина искоса, дразняще разглядывала его. Вьющиеся, чёрные, очень густые волосы Вайми скрывали уши, падали крупными кольцами на блестящие крепкие плечи. Скуластое, удивительно чистое лицо — большие, глубоко синие глаза, широко расставленные, внимательные, по-мальчишески пухлые, чётко очерченные губы…

— Ты самый красивый из наших юношей, — наконец сказала она. — Я старалась представить кого-нибудь лучше тебя, но не смогла, и это очень грустно…

Вайми смутился, опустив глаза. В его мечтах Лина казалась красивей, чем наяву, и он стеснялся этого. Сейчас она была спокойна и серьёзна.

Они молча нырнули в глубь ущелья, где между близких скалистых обрывов под плотным пологом леса царила почти непроницаемая тьма. Здесь пахло холодной водой и влажной гнилью. Большие внимательные глаза юноши блестели в темноте. Ничего больше видно не было. И не слышно — даже во мраке босой Вайми двигался тихо, как тень.

Они вышли на крохотную поляну, окружённую отвесными скалами, почти тёмную. Призрачно-бледный отблеск рассвета едва проникал сюда, на дно узкого колодца в многоэтажной толще листвы, сомкнувшейся высоко наверху могучим шумящим сводом. Влажная мягкая трава поднималась до пояса. За ней ущелье превращалось в узкую расщелину, скрытую непроницаемой массой кустов.

— Сначала, — сказала Лина, — разомнись и искупайся.

Сделав несколько беззвучных шагов, Вайми замер возле маленького омута, на усыпанном щебнем берегу ручья. Колючая каменная крошка колола чуткие подошвы его босых ног, но это ему даже нравилось. Он глубоко вздохнул, потянулся…

Это напоминало танец или схватку с невидимым врагом — юноша бил в пустоту, мгновенно уклонялся, падал, откатываясь на несколько шагов, и вновь вскакивал, радуясь своей ловкости и мимолётным прикосновениям разгорячённого тела к колючей, шёршавой, удивительно реальной поверхности.

Его беззвучные движения были так быстры, что глаз Лины едва улавливал их в серой полутьме, но Вайми подгонял себя, стараясь двигаться быстрее, пока весь не взмок. Тогда он бросился в воду, оказавшуюся совершенно ледяной — из его груди вырвался вскрик удивления и восторга. Вайми погрузился до плеч, стараясь не замочить волосы, потом, остыв, выбрался из воды и повалялся по холодной траве, чтобы обсушиться. Поднявшись, он ощутил вдруг необычайную лёгкость и гибкость в теле, избыток силы, от которой хотелось взлететь. Лохматая масса его густых волос спуталась крупными кольцами, глаза блестели, белые ровные зубы то и дело показывались в невольной улыбке.

— Пошли, — Лина взяла его за руку.

Они быстро, бесшумно покинули полянку. Пробираясь вверх по ущелью, пара скользнула в расщелину между стенами скал. Последние отблески рассвета вскоре погасли за их спинами и заросли казались непролазными, но Вайми бездумно находил места, где ветки податливо расступались. Они шли по руслу узенького ручья, осторожно нащупывая ноющими в холодной воде босыми ногами камни. По едва слышным всплескам Вайми понял, что они уже в пещере. Её свод опускался всё ниже, пока им не пришлось ползти вглубь сырой расщелины на четверёньках.

Когда впереди показался просвет, Вайми на несколько секунд закрыл глаза, стараясь справиться с внезапно нахлынувшим волнением, и открыл их, лишь когда Лина остановила его. Подземелье напоминало большую комнату — с ровными стенами и полом, засыпанным мягким песком. В самой его середине, в крошечном озере родника, беззвучно перекатывались водяные бугры и кружились песчинки. Воздух тут был сырой, прохладный и свежий — он порывами ветра влетал через узкую, в шаг шириной, расщелину напротив входа. Расширяясь, она превращалась в ущелье, стиснутое чудовищными массивами утёсов. Его невероятно далекое дно сейчас скрывалось в тумане. Между монолитами скал виднелись неправдоподобно далекие изгибы холмов, таинственно-печальные в смутной синеве рассвета, застывшие, нереальные, словно во сне, а над ними — беспредельное пустое небо…

Перед устьем расщелины лежала громадная плоская глыба, уже застеленная пушистыми шкурами пардусов. Вайми знал, что сам был зачат именно здесь, на них, и его сердце забилось во внезапном волнении. Его родители, казалось, совсем рядом. Он почти чувствовал их.

Он оглянулся. Лина по ровному песчаному скату обошла родник. Навалившись плечом на округлую глыбу, она закрыла узкий вход, заклинив её несколькими камнями поменьше. Теперь никакая сила на свете не могла помешать им.

Здесь, в толще скалы, Вайми чувствовал себя уютно, как в материнской утробе. Несмотря на юность, он уже знал, сколь редка такая, подлинная безопасность — с двенадцати лет он, вместе с другими мальчишками, охранял селение, и его ставили на самые дальние, опасные посты — не за то, правда, что он лучший, а потому, что он повадился с недавних пор подсматривать за купавшимися девчонками и, засмотревшись, мог пропустить неожиданную опасность. Но его долгом было охранять беззащитных. Юноша усмехнулся — даже увлечённый красотой, он замечал всё, что нужно. Его мёртвые друзья уже знали, как велика порой бывает цена беспечности…

Грациозно покачивая бёдрами, Лина вернулась на песчаную россыпь у стены. Они на минуту замерли, глядя друг на друга. Вайми словно плыл куда-то в странном томлении, в предвкушении того, что можно испытать только раз в жизни — первой любви.

— Ты красивый, — тихо сказала Лина. — Очень.

Вайми смущённо опустил глаза, плавая в цепенящем ознобе. Он немного стеснялся себя, потому что девчонки племени не давали ему прохода именно из-за красоты. Мама говорила, что он лучший из мальчиков, но юноши постарше нещадно гоняли его, опасаясь за своих девчонок. Хотя он вовсе не хотел кого-то отбивать — та, что ему нравилась, была здесь.

— Иди сюда.

Вайми подчинился, с необычайной остротой чувствуя, как скрытый в песке мелкий гравий покалывает подошвы. Лина легко, дразняще, толкнула его нагой грудью. Он вздрогнул, словно проснувшись, осторожно накрыл ладонями изгибы её талии, зарылся лицом в волосы, горько пахнущие безвременником. Вайми знал, что его отвар дарил сон — столь глубокий, что его едва можно отличить от смерти. Однажды он попробовал его — в детстве, нажравшись неспелых ягод, он заработал такую дикую боль в животе, что был готов перерезать себе горло. Безвременник избавил его от мучений, но ощущение небытия, полнейшего безмыслия стало слишком тяжелым испытанием для семилетнего мальчишки. Ещё долго в нём жила пугающая мысль, что он вышел из этой пустоты и в неё же вернется. И ещё более пугающая — что на самом деле его вообще нет, что он — лишь часть чего-то, невыразимо громадного…

— Сейчас ты пройдешь по тропе любви, — сказала Лина. — Достигнув высшего её взлёта, ты на миг выйдешь за пределы не только жизни, но и смерти, в безвременье, где всё уже случилось и всё ещё предстоит. Увидишь мир таким, какой он есть. И себя — в нём… если сумеешь. Я поведу тебя… — она выскользнула из его рук, и, насмешливо посматривая на юношу, сняла украшения. — А теперь отвернись…

Вайми неохотно подчинился. Скосив глаза из-под падающих на них волос, он всё же заметил, как Лина сбросила ленту-передник… а потом, как-то вдруг, оказалась за его спиной, и стала стаскивать ленту с него. Полубессознательный Вайми не мог понять, что чувствует. Он одновременно дрожал, как от холода, и мучился от непонятного жара, разгоравшегося в груди. Ему стало очень страшно, но сопротивляться он не мог: Глаза Неба всегда познавали чувственную любовь в пятнадцать лет. Если это внезапное, подобное взрыву пробуждение чувств совершалось чуть раньше естественного срока, они единственный раз достигали невероятной силы… но не сразу.

Нагие, они взошли на ласковый, пушистый, тёплый мех — и вдруг покатились по нему, смеясь и обнимаясь. Замирая от счастья, Вайми заново узнавал подругу, скользя по её прохладной коже ладонями и губами — её блестящие плечи, круто сбегающие к пояснице сильные бедра, словно отлитые из коричневой бронзы, её грудь, тугие изгибы талии и короткие, ровные ступни с красивыми подошвами — всё безупречно правильной формы, столь совершенной, что у юноши перехватывало дух.

Сейчас Вайми был одновременно смущён, дерзок и испуган. Его чувства разгорались так же незаметно, как растущая заря наливалась алым золотом, и Лина обгоняла его. Её синие глаза потемнели, став почти чёрными. Юноша целовал их, не в силах оторвать губ от щекочущих их пушистых ресниц. Впрочем, он не смог бы сказать, что нравится ему в любимой больше — он любил Лину целиком, всю.

Холодный утренний ветер усиливался, но пару объял всепоглощающий взрыв страсти — поначалу стеснительные, они боролись, царапались и кусались, доводя друг друга до сладкого безумия. Вайми уже было мало физической любви: он хотел испытать нечто большее — хотел и боялся этого.

Когда сильные теплые бедра Лины охватили его бедра, Вайми рывком поджал ступни, накрыв ладонями её поясницу. Одно слитное движение — и они стали одним целым. Юноша коротко вскрикнул, его глаза расширились. Это новое ощущение было очень ярким и, в то же время, оно почему-то пугало его.

Их нагие тела струились в плавных, упругих изгибах, словно вода. Вайми сливался с любимой — один взгляд… одно удовольствие… и одна радость, что выше удовольствия. Её грациозное тело скользило вверх-вниз с едва заметной быстротой и Вайми почти умирал, содрогаясь от невыносимого наслаждения, весь мокрый, задыхающийся, смеющийся. Её ногти метались по нему, рассыпая искры вкусной боли из сосков и других чутких мест и всё ярче разжигая его внутренний огонь. Серьезное лицо Лины стало сосредоточенным и отрешённым, пухлые, четко очерченные губы приоткрыты…

Стремительный взлет чувств Вайми вибрировал уже где-то на самой границе реальности и небытия. Он замер, перестав дышать. Бешено-быстрые, яростные движения Лины превращали его удовольствие в нечто невыносимое. Потом произошёл мгновенный, беззвучный, ослепительный взрыв, едва не отбросивший девушку в озерко — столь резкой оказалась судорога.

Все мускулы Вайми обратились в размазанный дрожью камень, кожа вдруг стала горячей. Сильный, уже не томный жар волнами исходил от неё — не ласковый, манящий жар нагой плоти, а беспощадный жар открытой топки. Его рот приоткрылся, зрачки расширились, как самой темной ночью, перед рассветом, превратив радужку в узенькую мерцающую полоску. Реальность для Вайми исчезла; осталось лишь дикое, уносящее его, как пылинку, наслаждение… и свет. Весь океан света сжался в одно ослепительное солнце в его животе, его огненно-белые лучи пронзали каждую клеточку его нагого тела… а где-то за его крестцом родилось совершенно новое ощущение, незнакомое и невыносимо сильное — словно там, внутри, бесконечно приятно скользит гладкий, теплый, искрящийся мех. В какой-то миг Вайми даже перестал себя ощущать. Он чувствовал, что умирает, но это уже не пугало его. Был только свет — белый, мгновенный, беззвучный, бесконечно яркий взрыв. И вдруг он очень резко ощутил всё, что окружает его — не только здесь, но и дальше, бесконечно дальше… огромные города, где жили вовсе не люди, бесконечные лабиринты из песчаных полузатопленных ущелий и неправдоподобно острых скал, исполинские — в четверть горизонта — луны, нет, целые миры… Он увидел сразу миллионы слоев Реальности, уходящих куда-то в бесконечность — и его мир рассыпался, словно разбитый калейдоскоп.

Затем ресницы Вайми опустились, прикрыв громадные глаза, смотревшие мимо этого мира. Какое-то время его нигде не было. Потом он очнулся, жадно хватая ртом воздух, испуганный и потрясенный — он целую вечность умирал от удовольствия, и умер, наконец, став на бесконечный миг всем сразу, и теперь возродился. Его бока ходили ходуном, голова кружилась, в ней метались остатки ослепительно яркой яви, так непохожей на этот вернувшийся сон. Сил и желания в нем не осталось и следа. Он лежал, как валун, не умея и не желая шевелится, и ему было очень тепло и хорошо. Он словно проснулся — и вся жизнь до этого пробуждения казалась Вайми сном.

Лина целовала его, беспомощного, везде, пока он не сжался, весь в жарком мареве счастливого стыда. Девушка тихо рассмеялась и вдруг легко, одним движением вскочила, разглядывая что-то, невидимое юноше. Рыжие лучи взошедшего солнца скользили по её коже, напряженное тело вытянулось струной. Вайми бездумно любовался ей, пока она не повернулась и не села совсем рядом с ним.

— Ты в порядке? — спросила она.

Вайми кивнул. Он до сих пор не мог опомниться — что, впрочем, не удивляло его. Этот неистовый взрыв ощущений буквально разнес Реальность на куски — и он не мог забыть такого впечатления.

— А… что ты видел?

— Сложно объяснить, — он помолчал, не зная, как выразить свои чувства. — Это… получилось.

— Я знаю, — тихо сказала Лина. — Расскажи мне.

Он удивленно смотрел на неё, но его подруга, знакомая с самых первых лет, уже не была такой, как раньше. В ней появилось что-то новое — она стала его любимой, знакомой до самой глубины. Внезапно он понял, что Лина видит его таким же, — и, поняв, дико смутился. В нём жило много такого, что он не мог открыть ей, но раньше Вайми не стыдился плохих мыслей, и пробудившийся стыд стал настоящим чудом. Ему вдруг захотелось стать лучше, чем он есть — ради неё и ради себя тоже. Недавно он злился на неё, потому что она не дала овладеть собой сразу. Но она оказалась права… как всегда, почему-то.

— Я не знаю нужных слов, но я постараюсь, — начал он. — Когда я… всё просто оборвалось, исчезло… был только свет… белый, очень яркий. Себя я почти перестал ощущать. Мой ум был, а этого, — он приподнял руку, — не было. А потом свет вдруг погас… я повис в пустоте, бесконечно просторной, пронизанной множеством звёзд. Но не в небе, нет! Звёзды… светили везде, и я видел всю бездну, в которую они уходили… как листья — мы видим, какие из них ближе, какие дальше, хотя их очень много… — Вайми помотал головой, отчаявшись описать увиденное. — Во мне нет таких слов… Вокруг этих звёзд плавали миры, бесчисленное множество — то крохотные, как камни, то громадные, как… как наш мир и даже гораздо больше. И там были Другие — не такие, как мы. Много. Разные. Я не успел их понять — словно провалился вниз… сюда. Но там… — он опустил голову и смущённо замолчал, не умея передать вещи, совершенно незнакомые ему. Он впервые увидел подлинный мир — и уже понимал, что эту жажду невозможно насытить. Он был готов пожертвовать ради знания всем — и боялся самого себя, как оказалось, ненасытного в жажде новых впечатлений. Он не знал, почему, но они в один миг стали для него абсолютно, жизненно необходимыми. Ему до безумия хотелось увидеть всё мироздания — без остатка. И ради этого он был готов на всё.

Лина не стала расспрашивать его. Вайми старался убедить себя, что совершенно не устал и не должен спать днём. Он чувствовал себя томно-счастливым и легким, ему было на удивление хорошо. Но эти шкуры такие пушистые, тёплые… и Лина уже лежала рядом с ним. Вайми обнял её, и через несколько секунд лицо юноши стало лицом спящего ребёнка.

Вайми вздрогнул, очнувшись от воспоминаний. Солнце садилось. Лина замерла в кольце его рук, но её глаза были открыты.

— Постой, а что видела ты… в своем испытании? — спросил он.

Она улыбнулась.

— Всё, что я видела, уже сбылось. Мне было суждено любить тебя — и свой путь я прошла до конца. Впрочем, смерти нет, ты же знаешь. Есть другие миры, кроме этого, иногда лучшие. И мы встретимся там… однажды, даже если всё остальное будет потеряно. Этого не избежать. А пока — спи.

Когда на мир опустилась последняя ночь, Вайми не заметил этого. Он замер, опустив ресницы, с интересом прислушиваясь к своим ощущениям. Как ни странно, он совсем не чувствовал усталости — напротив, с каждой секундой в его теле рос запас некой искристой энергии. Казалось, в нём исчезла некая преграда, отделяющая его от океана бесконечной силы, и она всё прибывала и прибывала, грозя затопить его, но страшно Вайми не было, напротив, он ощущал едва представимый восторг. В его голове звучал целый хор странных звуков: свист, шипение, чириканье, пение флейты, шум океана, прибой, гром, журчанье ручья, треск костра, барабаны, колокола и рычание. Он видел странные образы, хотя не спал и даже не закрывал глаз: они словно плавали между ними и вещами, на которые он смотрел. Казалось, он становится больше, или выходит за пределы тела, или — вот точный образ — что он намного больше, чем реальный размер его тела. В этом сумеречном состоянии Вайми уже не понимал, ни кто он, ни где он, не ощущал своего тела, плавая в ослепительно ярком калейдоскопе видений, похожем на невероятный, многократно наложенный сон, путаясь в ослепительном водовороте образов, всплывших из памяти. Наконец, он замер в бессознательном, тревожном забытье, вновь нырнул в странный, похожий на реальность сон…

…То был глубокий, чёрный, как смола, естественный пруд, окруженный неприступными скалами и очень живописно украшенный утонувшими в нём древесными стволами. Найте кинулся в воду совершенно бесшумно, нырнул, вынырнул и беззвучно повернулся на спину. Положив руки под голову, он смотрел, как над зубцами вершин поднимается медово-золотая луна, разбивая её отражение пальцами босых ног. Изящное тело Аютии разрезало гладкую поверхность воды совсем рядом с ним, и она опустила голову на плечо юноши. Они лежали неподвижно, упиваясь прохладой чистой воды. Сюда вела единственная неприметная расщелина в скалах, и они оказались как бы в громадном тёмном зале с чёрной звёздной крышей небес, прислушиваясь к ночному ветру, который дул, проносясь между горами. Воздух наполняли шорох листьев и отдаленное журчанье падающей воды — те ночные шумы, которые, сливаясь вместе, образуют глубокую, живую тишину.

— Тут очень приятно, — наконец тихо сказал Найте. Он незаметно соскользнул в тот безмятежно-глубокий сон, какой может подарить юности ласковая вода. Когда он вновь открыл глаза, луна светила ярко. Аютия мирно дремала, уютно пристроив лохматую голову на его животе. — Тут очень приятно, но я должен идти.

— Нет! — Аютия обвила его руками, осыпая поцелуями нагую грудь юноши. — Я не отпущу тебя. Останься здесь, со мной…

Найте мягко, но решительно отстранил девушку. Потом сел и сжал её лицо в ладонях.

— Я должен. Если я не приду к ним, они придут ко мне… ко всем нам. Ты хочешь этого? Я должен сам ответить за всё. Прятаться, подобно крысе, или прикрываться чужими телами я не буду.

— Они убьют тебя!

— Если так суждено — убьют. А может, я сам убью их всех.

Взглянув в его глаза, Аютия отпрянула, съежившись, как будто ей стало холодно.

— Тогда иди же. Никто из нас не должен стоять на пути судьбы. Прощай же, мой любимый! Прощай. Я любила тебя так, как не любила ещё никогда!

Её лицо было спокойно, лишь большие глаза лучились, отражая свет звёзд. Они отчаянно обнялись, потом слились в любви, безоглядной и яростной. Когда Найте проснулся, любимая ещё спала, и он с минуту смотрел на неё. Потом юноша отвернулся, подобрал кинжал и, не говоря ни слова, нырнул в расщелину.

Уже миновав её, он услышал позади рыдания, и его сердце наполнилось горьким огнем.

Найте скорее летел, чем бежал или шёл, потому что его путь лежал вниз, с гор, на дно долины. Он мчался так быстро, что в груди горело сердце. Когда скалы расступились и внизу открылись огни селения, он на минуту замер. Там царила тишина. Никто не ждал его. Когда он подошёл к воротам, нигде не раздалось ни звука. Лишь изредка слышались беспомощные вздохи спящих.

Никто не помешал Найте перемахнуть изгородь. Двери хижин оказались незаперты: все поселяне спали мертвым сном после вечерней попойки. Юноша, смуглый и почти невидимый в темноте, мог просто входить в один дом за другим и убивать так бесшумно, что никто не успел бы проснуться. Он не стал этого делать. Подобравшись к амбару, он выхватил из кольца факел и поднес огонь к соломенной настилке крыши, потом к ещё одной, ещё и ещё…

Когда пожар разгорелся, селение наполнила суматоха и крик. Найте не пытался бежать. Он стоял неподвижно, худой и внимательный, весь обнаженный, сильный, рослый, красивый. Его тускло блестевшие черные волосы развевались, падая на плечи, гибкое тело, отражая отблески пламени, казалось отлитым из неостывшей, рдеющей меди, а повсюду кругом него тени трепетали, дрожали и прыгали.

Староста закричал, как в кошмаре, закатывая глаза и занося в сжатом кулаке кривой нож. В бледных руках найров сверкнуло ещё несколько ножей. Те, у кого не было оружия, взяли кто что мог — кто камень, кто дубинку, а кто — просто тяжелую палку.

Найте посмотрел — пристально и зло — на старосту. Его длинные глаза приняли упорное, даже дерзкое выражение. Их взгляд в гневе был жуток, и никто из найров не смог его выдержать. Через минуту все трусливо отвернулись.

Когда они вновь осмелились взглянуть на него, юноша засмеялся им в глаза отрывистым, недобрым смехом. Тут чей-то камень ударил его в лицо, так, что оно залилось кровью, но он даже не вздрогнул.

— Убейте же меня, — сумрачно сказал он, — но помните, что я не умру без борьбы, — и кровавый свет сбежал по клинку его длинного тяжелого ножа.

— Здесь только он один, — прошипел староста, словно змея. — Смерть же ему! Смерть!

В юношу полетел град камней. Он прикрыл локтем голову, но жгучие, тяжелые удары обрушились на его грудь, живот, колени, ступни. Этот каменный град сбил Найте с ног, и вся масса найров накинулась на него. Над ним взметнулся холм, точно водяной пузырь в водовороте — и рассыпался — тоже, как водяной пузырь, выбросив в стороны пятерых окровавленных рыжих мужчин. Но юноша уже поднялся, выдернул из толпы вцепившегося в бедро найра и прикончил его, насадив на свой нож. Остальные попятились от этого страшного окровавленного существа с режущей смертью в руке и глазами, чей взгляд обжигал, словно пламя. Попятились, чтобы броситься на него сразу со всех сторон, но атака словно разбилась о стену. Теперь длинный нож Найте работал без остановки: красное от крови лезвие мелькало, точно пламя, коля и кромсая. Побоище смешалось в кучу. Эта сомкнутая, метавшаяся толпа двигалась то справа налево, то слева направо, постоянно и медленно вращаясь вокруг Найте. Над ним вновь и вновь вздымались и опадали холмы хрипящей, рвущей бледной плоти. Битва превратилась в страшный, бесконечно тянущийся хаос. Удары, укусы, прыжки, стоны, короткий визг и суета смешались в единое безумие во мраке. Найте дрался почти бессознательно, обезумев от ярости и боли. Из-за потери крови всё кружилось вокруг него, позади, впереди, под ним, повсюду. Взошла утренняя звезда. Ночь проходила, но быстрота головокружительного движения всё усиливалась. Чаша весов заколебалась: найры уже боялись нападать на юношу, но он истекал кровью.

Когда железный зуб пронзил его запястье и рука выпустила нож, Найте понял, что близится конец. Он был весь исцарапан, кровь из его тела сочилась местах в двадцати, один его глаз почти совсем закрылся, а бока были в лохмотьях. Теперь он дрался руками и ногами, бил и ломал найров. У него ещё осталось достаточно сил, чтобы его удары калечили их, дробя кости. Вдруг он заметил, что найры нападали всё реже. Иногда он уже мог перевести дыхание, и порой одного блеска его глаз хватало, чтобы враг отступил. Но тут староста, доселе державшийся сзади, бросился вперед.

— Добейте зверя! Он уже истекает кровью!

И тяжелая рука, точно молот, обрушилась на его голову. Его сын кинулся на помощь своему отцу, но раньше, чем его нож вонзился Найте в бок, руки юноши переломили его шею, а потом покончили и со старостой.

— Вот так сражаются Глаза Неба, — сказал Найте, отирая рукой кровь со своих глаз. Он весь был покрыт кровью, лившейся из множества ран.

Смерть вождя сломила найров. Никто не тушил пожара и, пока они старались одолеть Найте, огонь пожирал их дома. Теперь за их спинами осталось лишь рдевшее пепелище, где уже нечего было защищать. Они не побежали, просто молча, сомкнутой толпой отступили в темноту, унося раненых, и растворились в ней — они уходили туда, откуда пришли.

Когда всё стихло, Найте, хромая, с запекшимися ранами, побрёл по полю битвы, придерживая свою правую, изуродованную руку, почерневшую от запекшейся крови. Его кожа была жестоко искромсана, мышцы разорваны.

Он уже не был смуглым: с головы до пят он окрасился в красный цвет. Тем не менее, он не хотел ни стонать, ни взглянуть на свои раны, ни перевязывать их. Он вернулся назад, чтобы счесть убитых. Тридцать найров, все жестоко израненные, легли мёртвыми подле своих сгоревших домов. На каждом теле нашлись следы его рук или ножа.

Гиены сбегались отовсюду, чтобы устроить себе кровавый пир. Со всех сторон слышалось урчание, чавканье и хруст костей. Найте ничего не замечал, ни на что не обращал внимания. Он сидел, опустив голову на колени. Холод ночи подбирался к его сердцу, и его собственная жизнь утекала вместе с кровью. Лишь раз он поднял голову, надеясь увидеть Аютию или кого-то из своих: он не хотел умирать в одиночестве. Равнодушный к земным делам небосвод простёрся высоко над ним.

— Как низко стоит одна звезда… — прикрыв глаза ладонью, он посмотрел туда, где пропасть бездонного неба смыкалась с землёй. Оно ещё не начало светлеть, однако по запаху ночного воздуха он чувствовал приближение зари. «Солнце, — подумал он. — Я должен увидеть солнце». Но было уже слишком поздно — и для этого, и для всего остального. Вокруг пировали звери, пожирая плоды чужой победы, Найте же всё сидел неподвижно, сидел до самого холодного рассвета, пока руки Аютии не обвили его.

— Ты жив! — воскликнула она. — И ты победил!

— Я победил, — глухо, без выражения сказал он. — Но я мёртв.

Он освободился из её объятий, встал на ноги — и упал бездыханным на свою последнюю и страшную добычу.