V

Роберт Макдональд — 2058

Бесчисленным эхом метался по дому

Путника крик…


Роберт Макдональд терпеливо ждал корабль, который должен был перевезти его из Майами на Пуэрто-Рико. Времени у него было полно. Ничто уже не ждало его в Аресибо, кроме воспоминаний, так зачем же спешить? Nous n'irons plus aux bois, les laurens sont coipes.[35] Он вновь закинул удочку в чистую голубизну воды, вдыхая запах соли и морского бриза, и глядя, как белые паруса кораблей скрываются за горизонтом.

На следующий день, когда в воде под помостом билась на шнурке добыча, а в голове у Макдональда заканчивалась разработка новой внутренней программы компьютерного перевода мандаринского диалекта на сингальский, к помосту пристал тримаран с нейлоновым парусом, похожим на снежный сугроб, сброшенный на коричневую палубу. У самого борта стоял викинг в голубых джинсовых шортах. Он бросил Макдональду нейлоновую веревку.

— Можешь зацепить за этот кнехт, друг? — спросил он.

Макдональд непонимающе уставился на него.

— Это такой столбик, друг, — невозмутимо продолжал мужчина.

Макдональд затянул двойной узел вокруг отполированного веревками кнехта. Медленно натягивая веревку, яхта замедлила свой дрейф вперед, остановилась и пошла к помосту.

— Спасибо, друг, — сказал матрос. — Чтоб ни одно из твоих посланий не осталось без ответа.

— Взаимно, — ответил Макдональд. — И ты плаваешь на всем этом один? — Он кивком указал на стройный кораблик с широкой каютой на тройном корпусе, весь сверкающий белизной бортов, паруса и каюты, поблескивающий нержавеющей сталью мачт и матовым атласом тиковой палубы.

— Один с возможными пассажирами, — уточнил матрос. Волосы у него на голове, лице, груди и ногах выцвели до цвета паруса, а там, где волос не было, кожа напоминала цветом палубу яхты.

— Да и один, если приходится. У меня на борту компьютер, который в несколько секунд ставит паруса, предсказывает шквалы, измеряет глубину, читает карту, держит курс и выслеживает рыбьи стаи, если захочется рыбки.

— Скоро ты опять поплывешь на Пуэрто-Рико? — мимоходом бросил Макдональд.

— После полудня… сегодня… завтра… послезавтра… Как получится, — ответил матрос. Он посмотрел на Макдональда. — Давно ждешь? — мужчина легко спрыгнул на набережную.

Макдональд пожал плечами.

— Пару дней.

— Извини, — сказал матрос. — У меня был пассажир из Аресибо, который слышал, что под Бермудами берут меч-рыбы, и мы заглянули туда.

— И вправду берут? — Макдональд оглядывал палубу, ища следы пассажира.

— Он зацепил одну с кормы и долго воевал с ней, пока не обрезал. Решил остаться и попробовать удачи с небольшой лодки. Кажется председатель какой-то компьютерной фирмы. «Ай-Би-Эм» ли, «Дженерал Электрик» ли, «Контрол Дейта» ли… в общем, одной из них.

— Низенький такой бодрячок с черной бородкой, лысеющий со лба? — спросил Макдональд.

— Точно, — ответил матрос. — Ты его знаешь?

— Это Фридман из «Ай-Би-Эм», — сказал Макдональд. — Да, я его знаю.

Однако он не знал, что Фридман собирается на Пуэрто-Рико. Не нужно было большого ума, чтобы понять, почему он ничего ему не сказал.

— Правишь на Пуэрто-Рико? — спросил матрос.

Макдональд вновь пожал плечами.

— Десять дней как из Нью-Йорка, — сказал он, а мысленно добавил: «После двадцати лет движения в обратную сторону». — Велосипедом и автобусом.

Прежде это был самолет на всем пути.

— Если бы я спешил, то сел бы на самолет или хотя бы на паром.

Он заметил входящий в Бискайскую бухту паром с Пуэрто-Рико, окруженный фонтанами воды, разгоняемой в стороны воздуходувами. Он похож, мелькнула мысль, на огромную водорезку.

— Плюс-минус несколько дней погоды не делают.

— Тем более что нам всем предстоит ждать шестьдесят лет, — сказал матрос и протянул загорелую руку. — Джонсон, капитан «Пеквуда».[36] — Он улыбнулся, и выгоревшие брови слегка поднялись. — Смешное название для тримарана из Майами, правда? Когда-то я преподавал английский, и в этом причина моей любви к противоположностям. Как видишь, я не Ахав, не ищу белого кита и вообще, пожалуй, ничего не ищу.

— Макдональд. — Он пожал протянутую руку с таким чувством, словно здоровался с самим морем. Потом улыбнулся. — Но ты можешь звать меня Исмаэль.

— Я уже слышал эту фамилию, — сказал Джонсон. — Макдональд, я имею в виду. Это не он был?..

— Да, — прервал его Макдональд, и печаль захлестнула его, как тошнота. Он быстро заморгал, чтобы сдержать слезы. Нет, он не боялся плакать в присутствии этого морского волка, но если бы была какая-то причина. Однако печалиться не было никаких оснований…

— Я узнаю, нет ли какого груза на Пуэрто-Рико, — сказал Джонсон. — Если да, то загрузим воду, провиант и — вперед.

— Это не горит, — крикнул ему вслед Макдональд.

И все-таки горело. Его жгло сейчас то, что до сих пор он в себе подавлял: он испытывал непреодолимое желание оказаться в Аресибо и кончить с ожиданием…


Его постоянно преследовал сон… даже, пожалуй, воспоминание, а не сон… что он просыпается один в большой кровати. В кровати матери, которая позволила ему туда забраться и прижаться к себе, мягкой и теплой, и так уснуть. Однако проснулся он один, кровать была пустой и холодной, и ему было страшно. В темноте он выбрался из кровати, стараясь не наступить на что-то страшное и не провалиться в какую-нибудь яму без дна, и, покинутый, перепуганный, побежал в темноте через холл к гостиной, крича: «Мама… мама… мама!» Перед ним замерцал огонек, небольшой огонек, разгоняющий мрак, и в этом свете сидела его мать, ожидая, когда отец вернется домой, и он почувствовал себя одиноким…


Двигаясь на юг, он встретил в Саванне девушку. Оба они хотели арендовать один и тот же велосипед — единственный на складе, кроме тандема, — и снисходительно спорили, кому этот велосипед нужен больше.

Действительно, оба они путешествовали одинаковым способом, велосипедом и автобусом по очереди, крутя педали, пока не надоедало, после чего возвращали велосипед и садились на автобус до ближайшего городка, где вновь могли поменять средство передвижения. Однако до сих пор путешествие проходило — по крайней мере для Макдональда — без приключений. Просто приятная прогулка по долинам и холмам бескрайней страны, жители которой движутся с небрежной грацией и учтивостью. Ему это уже наскучило, и он испытывал удовольствие от спора с прелестной девушкой, спора, в основе которого лежал сексуальный подтекст. Ее звали Мэри, и Макдональду она понравилась с первого взгляда, что было довольно необычно, поскольку он почти всегда находил какие-нибудь пороки, перечеркивающие в его глазах любую девушку. У Мэри были черные волосы и огромные черные глаза, смуглая кожа, из-под которой пробивался слабый здоровый румянец, и округлая в нужных местах фигура, пружинистая, как у гимнастки.

— Слушай, — сказал он в конце концов с улыбкой, — а может, возьмем тандем и поедем вместе? — Но оказалось, что он едет на юг по трассе Нью-Йорк — Майами, а она на север по трассе Майами — Нью-Йорк.

— Нас соединила судьба, — сказал Макдональд.

Она улыбнулась, но ответила:

— Судьба и разделит.

Наконец пожилой агент сказал им:

— Скоро вечер, а ночью вы не поедете. Думаю, утром у меня появятся велосипеды. Один из вас может взять этот, а второй заглянет сюда завтра. Вы оба сможете выехать одновременно.

Макдональд поднял руки в шутливом отчаянии.

— Но кто будет первым, а кто вторым? Кто нас рассудит?

— Слушай, — сказала Мэри тем же соломоновым тоном, как недавно Макдональд. — Поскольку одному из нас пришлось бы идти пешком, чтобы найти ночлег, давай возьмем тандем, поедем вместе к ближайшей гостинице и проведем ночь…

— Вместе… — с надеждой вставил Макдональд.

— И проведем ночь, а рано утром вернемся, возьмем два велосипеда и поедем каждый в свою сторону.

Так и сделали, и вскоре Макдональд уже катил по зеленым улицам Саванны с рюкзаком и спальным мешком на спине и с Мэри, устроившейся на заднем сиденье.

Гостиница была в старом стиле, уютная, наполненная запахами готовившегося на кухне ужина. Пухлый хозяин встретил их на пороге.

— Мы хотели бы… — начал Макдональд, поглядывая на Мэри.

— Две комнаты, — сказала она.

Лицо у хозяина было круглое, румяное и виноватое.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но осталась всего одна свободная комната.

— Судьба, — тихо заметил Макдональд.

Мэри вздохнула.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть будет эта комната. Виноватое выражение на лице хозяина сменилось радостным.

Вечер был чудесен, а кухня хороша и обильна, что вполне устраивало аппетиты, разгулявшиеся после дня путешествия. И все, что они ели, все, что происходило, все, что они говорили и чего нет, все было окрашено сознанием того, что вскоре они вместе поднимутся наверх, чтобы провести там ночь.

— Угостим судьбу, как пристало ее королевскому величеству, — сказал Макдональд, заказывая после ужина вино, — а не как стучащего в дверь нищего в лохмотьях.

— Порой, — ответила Мэри, — судьбу трудно узнать, и еще труднее понять, чего она хочет.

— Судьбе угодно, чтобы все искали то, чего хочет сердце, — сообщил Макдональд.

— Но не обязательно нашли это, — добавила Мэри.

Мэри была искательницей. Она ехала изучать ксенопсихологию в университете Нью-Йорка, и когда Макдональд завел разговор о планах на будущее, горячка научного поиска покрыла румянцем ее лицо. Макдональду понравился ее запал.

— А что ты будешь делать в Майами? — спросила она наконец.

— Хочу сесть на корабль до Пуэрто-Рико, — ответил он.

— А там?

— Не знаю, — ответил он. — Наверное, похоронить призраки прошлого.

Позднее он с горьким разочарованием смотрел, как Мэри раскладывает на полу свой спальник.

— Но… — сказал он. — Я думал….

— Судьба ходит разными дорогами, — ответила девушка.

— Мы же оба взрослые, — запротестовал он.

— Да, — согласилась она, — и если бы то была просто случайная встреча, мы, вероятно, натешились бы ею и быстро забыли обо всем. Ты красивый мужчина, Роберт Макдональд, но кроме того, на тебе какое-то темное, беспокоящее пятно, которое ты должен убрать. К тому же у нас есть время, много времени.

Я мог бы завоевать ее, подумал он. Мог бы рассказать ей о своем прошлом и завоевать ее сочувствие, а потом и ее саму. Однако он не мог разговаривать на эту тему.

Утром он предложил вернуться с нею в Нью-Йорк, но девушка покачала головой.

— Езжай в свою сторону, — сказала она. — Отправляйся на Пуэрто-Рико и похорони своих призраков. А потом… если судьба снова приведет тебя в Нью-Йорк…

Они разъехались в разные стороны, увеличивая расстояние между собой, и Макдональд мыслями обратился к Пуэрто-Рико и прошлому.


— Бобби, — сказал отец, — ты можешь стать, кем захочешь, дойти, куда хочешь дойти, сделать все, что хочешь сделать… если только не будешь спешить. Ты можешь даже отправиться на другую планету, если хочешь и не торопишься туда попасть.

— Папа, — ответил он, — я хочу быть таким, как ты.

— Это единственное, чем ты не можешь быть, — сказал отец, — как бы долго ни ждал. Понимаешь, все люди разные. Никто не может быть таким, как другой человек. Да никто и не хотел бы стать таким, как я. Я не кто иной, как швейцар, слуга, привратник. Будь самим собой, Бобби. Будь собой.

— Ты будешь таким, как твой отец, Бобби, если захочешь, — сказала мать. Она была прекраснейшей женщиной на свете и, когда смотрела на него своими огромными черными глазами, ему казалось, что сердце его сейчас разорвется. — Он великий человек. Никогда не забывай этого, сынок.

— «Это безмозглый дурень с проблесками ума»[37], — процитировал отец. — Твоя мать не совсем объективна.

Они с любовью посмотрели друг на друга, мать протянула руку, и отец взял ее ладонь.

Бобби почувствовал, как огромная ладонь сжимает ему грудь, с плачем подбежал к матери и бросился ей в объятия, не зная, почему плачет…


Плавание по Карибскому морю на запад — это путешествие через бескрайние просторы воды и неба, и только слабый шорох корпусов, рассекающих спокойные воды да редкий плеск волны напоминали, что они плывут по океану, а не по самому небосклону — и то и другое ничем друг от друга не отличалось. Макдональд обновлял свое прежнее знакомство с морем, с которым когда-то распрощался, думая, что никогда больше не захочет его видеть.

Они плыли с трюмом, полным компьютерных блоков и программных модулей, проходившие часы обозначало своим медленным движением по небу лишь солнце, и только раз предвечерний шквал нарушил гладкую, как зеркало, поверхность вод. Сначала они бежали от его фронта, а потом ушли в сторону, ведомые компьютером. Они ели и пили, если испытывали голод и жажду, и Макдональд ближе узнал Джонсона, профессора университета. Вконец измученный днями, капающими, как вода из протекающего крана, он скрылся в бесконечности и покое океана. И не жалел об этом.

У Макдональда было теперь время и желание обдумать монотонность своей долгой поездки на юг, прерванной лишь краткой интерлюдией в Саванне… А может, и это было продолжением той же монотонности? Страна была спокойна, мир тоже. Как океан. Все ждало… но чего?

Даже похожий на Нью-Йорк Майами больше напоминал деревню, чем город. Люди занимались своими обычными делами с неторопливой грацией. Не то чтобы они не могли шевелиться быстрее, если бы это требовалось: машины скорой помощи время от времени проносились по вызовам, почтовые экспресс-фургоны мчались по автострадам, да и люди порой торопились по каким-то особым делам. Однако в основном люди передвигались пешком, на велосипедах или электрических автобусах, которые не могли ехать быстрее двадцати пяти миль в час.

Они ждали. Чего?

— Чего ты ждешь? — спросил он Джонсона, когда долгим вечером они сидели, глядя на закат солнца. Соленые брызги раз за разом накрывали их, бутылки пива холодили ладони, а компьютер держал курс.

— Я? — лениво переспросил Джонсон. — Ничего. У меня есть то, чего я хочу.

Море с шипением проносилось под корпусами.

— Нет, — не сдавался Макдональд, — дело не в том, чего ты хочешь, а в том, чего ты ждешь. Весь мир ждет. Время замедлилось, мы ждем.

— Ах это! — сказал Джонсон. — Конечно, второго Послания. Ты же знаешь, что мы получили Послание от существ, живущих на планете, вращающейся вокруг одного из пары красных гигантов, — Капеллы. И послали им ответ, а теперь ждем, что скажут они.

— Это не может быть причиной, — сказал Макдональд.

— А вот и может, — ответил Джонсон и хлебнул из бутылки. — Мы не можем спешить, потому что нужно девяносто лет, чтобы наш ответ дошел до Капеллы, а их — до нас. Около тридцати лет уже минуло, так что осталось ждать еще шестьдесят. И мы не можем этого ускорить.

— А какая тебе разница? — спросил Макдональд. — Прежде чем ответ дойдет до нас, ты будешь в могиле или слишком стар, чтобы чем-то интересоваться. Да и я тоже.

— А что мне еще остается? — сказал Джонсон. — Я жду… и делаю пока то, что хочу. Торопиться некуда.

— А что может быть в этом Послании, чего стоило бы так долго ждать? — спросил Макдональд. — Какое это будет иметь значение для тебя, для меня, для кого-то другого?

В густеющих сумерках Джонсон пожал плечами.

— Кто знает?

Это было эхо прошлого.


Спустя две ночи и День тримаран подошел к пристани Аресибо, и к тому времени Макдональд свыкся с неторопливым биением сердца океана, с ритмом вдоха и выдоха, который управлял жизнью существ, живущих в его глубинах и на поверхности.

Аресибо оказалось тише и спокойнее, чем он его запомнил, тише даже, чем являлось в снах. Взяв напрокат велосипед, Макдональд через несколько минут оставил город позади. Перед ним лежала автострада, похожая на белую ленту, завязанную на пучке зеленых холмов, а он ехал сквозь сельский пейзаж, вдыхая запахи буйной тропической растительности, смешанные с соленым запахом близкого моря, и вспоминал, как медленно текло время, когда он был маленьким мальчиком. Он чувствовал себя так, словно возвращался домой. «Я возвращаюсь домой, — подумал он и мысленно поправил себя: — нет, я живу в Нью-Йорке, где ритм жизни определяют бетон, здания и грохот поездов метро в мрачных туннелях. Мой дом там, а в этом месте я просто вырос.

Однако чары все усиливались по мере того, как он ехал среди вечного лета этого острова, и вскоре он опять стал мальчиком и плыл над холмами, невесомый, как облако…

Воля мальчика, ветра воля.

А мысль юноши далеко летит, далеко.[38]

Когда Макдональд вернулся на землю, он уже подъезжал к знакомой аллее. Колесо велосипеда повернуло само, и вот он уже катится к гасиенде в испанском стиле. Думая о том, что надо бы повернуть назад, он все же доехал до дома, остановился, слез с велосипеда, подошел к резной деревянной двери и потянул за ручку звонка. Где-то внутри дома мелодично звякнуло, и в ту же секунду иной колокол ударил в его сердце. Отчаяние подступило к горлу, слезы заполнили глаза, и он пошел обратно.

— Si? — спросил чей-то голос.

Макдональд повернулся. Полуослепший, он одно безумное мгновение думал, что в двери стоит его мать, но, проморгавшись, увидел, что это чужой человек — приятная темнокожая женщина.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, а потом повторил свои извинения по-испански, несмотря на то что женщина, как оказалось, хорошо понимала английский. — Я… я родился здесь и был в отъезде.

После недолгого колебания женщина понимающе сказала:

— Может, вы хотите войти?

Теперь заколебался он, но потом кивнул и переступил порог знакомой двери и осмотрелся. Все было по-другому. Иная мебель, меньших размеров комнаты. Даже запах был чужим. Дом изменился, как изменился он сам. Это было уже не то место, где он был последний раз десятилетним мальчиком двадцать лет назад.


Отец остановился сразу за порогом, словно забыл про сына, который ждет его. «Какой он старый», — подумал Бобби. До сих пор он не отдавал себе в этом отчета. Его отец был стар, а сам он меньше, чем думал прежде.

— Бобби… — сказал отец и умолк, словно забыл, что хотел сказать. — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все, но не сумели ее спасти. Ее сердце остановилось. Понимаешь, она перегружала его ради тебя, ради меня, ради всех людей. Ее заботили дела и люди, и она использовала его целиком, до конца…

— Это из-за тебя! — крикнул Бобби. — Это ты ее убил! Подбежав к отцу, он принялся колотить его кулаками.

Отец пытался поймать его руки, стараясь защитить не себя, но сына.

— Нет, Бобби, — говорил он, — Нет, Бобби. Нет, Бобби.

Однако слова его звучали неубедительно и напоминали включенное Послание, которого уже нельзя выключить.


Дорога от гасиенды до комплекса Программы казалась долгой, когда Макдональд был маленьким мальчиком, даже когда отец возил его на своей старой машине, но велосипед поднимался на холмы и переваливал долины, так что Макдональд почти не заметил, как доехал до кратера, выложенного металлической фольгой, похожего под яркими лучами солнца на заржавевшую тарелку; за ней виднелась меньшая металлическая чаша, торчавшая вверх на решетчатой башне, а еще дальше — одноэтажное бетонное здание.

Подъезжая к стоянке, он заметил, что она совершенно пуста, и задумался, не умерла ли Программа. И тут же понял, что сейчас полдень, что всего несколько человек из Программы работают днем. Астрономы выходили в ночную смену. Прислонив велосипед у входа, он толкнул стеклянную дверь. Войдя в тень коридора, он остановился, моргая и вдыхая запахи Программы — масло и озон электрических устройств. Пока он стоял так и ждал, пока глаза привыкнут, кто-то сказал:

— Мак… Мак!

Костлявые пальцы схватили его ладонь и начали встряхивать.

— Нет, это не Мак. Это Бобби. Ты вернулся.

Макдональд снова мог видеть и разглядел перед собой старика.

— Это я, Ольсен, Бобби, — сказал старик.

Макдональд вспомнил. Ольсен — плотный рыжеватый блондин, специалист по компьютерам, мужчина огромной силы и жизненной энергии, обычно сажавший его себе на плечи и носивший по коридорам и залам Программы. С трудом связал он эти воспоминания с хрупким стариком, стоявшим сейчас перед ним.

— Я уже на пенсии, — сказал Ольсен. — Не нужен никому, даже самому себе. Помня о старых временах, мне позволяют заглядывать сюда и возиться немного с компьютером. Но ты меня удивил! Выглядишь ты точь-в-точь, как твой отец, когда я увидел его в первый раз, и на мгновение мне показалось, что это он… Понимаешь?

— Очень мило с твоей стороны, — сказал Макдональд. — Но я мало похож на него.

«Бедный старикан, — подумал он, — это ведь уже маразм».

— Вздор. Точная копия. — Ольсен не переставал трясти его руку.

— У отца были голубые глаза, — сказал Макдональд, — у меня черные, у него светлые волосы, у меня черные…

— Конечно, в тебе есть что-то и от матери, Бобби, но клянусь, когда ты вошел в ту дверь… Надо было тебе приехать неделю назад, Бобби.

Макдональд пошел по знакомому коридору к кабинету, в котором когда-то работал отец. Коридор уменьшился с течением времени, на бетонных панелях стен с годами наслоились пыль и краска.

— Сюда съехались люди со всего мира, — говорил Ольсен, ковыляя за Макдональдом чуть бочком, чтобы не отстать от него и при этом не терять из виду сына своего давнего друга. — Славные люди: нынешний президент и несколько бывших президентов, двое премьеров, а еще стадо послов и ученых… ты был бы доволен, Бобби. Пожалуй, все известные ученые мира были здесь.

— Мой отец был великим человеком, — сказал Макдональд.

Он остановился в дверях бывшего кабинета отца. Темнокожий седеющий мужчина поднял голову и улыбнулся.

— Что, и твой тоже?

Он встал из-за стола и вышел к ним — высокий, с широкими плечами и мощными руками.

— Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся увидеть тебя на этом месте.

Они пожали друг другу руки.

— Ты не знал? — спросил Джон Уайт.

— Я не читал ничего о Программе уже двадцать лет. Ольсен обошел их, направляясь к столу, потом удивленно повернулся.

— Отец не писал тебе?

— Письма от него приходили, — сказал Макдональд, — но я никогда их не читал. Просто складывал в коробку, не вскрывая.

Ольсен покачал головой.

— Бедный Мак. Он никогда не скрывал, что ты ему не пишешь, но часто приносил вырезки из вашей школьной газеты и официальных школьных документов, чтобы показать, как хорошо ты себя чувствуешь.

— Он это понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И не винил тебя.

— А за что он мог бы винить меня? — спросил Макдональд.

Он произнес это спокойно, но в словах таилось напряжение.

— Ты сохранил письма, Бобби? — спросил Ольсен.

— Письма?

— Коробку, полную невскрытых писем, — сказал Ольсен. — Они были бы теперь бесценны. Написанные его рукой и невскрытые. — Казалось, слово «его» он произнес золотыми буквами. — Люди съехались сюда… все они говорили о том, насколько важна Программа, насколько важно стало все связанное с ней. Голографическая хроника Программы, написанная для его сына.

— Нет, для рожденного им сына, — уточнил Макдональд. — А целы ли они, я не знаю. Я много ездил по миру.

Однако он знал, где они лежали, собранные все до единого в запыленной коробке на полке, в глубине стенного шкафа. Он много ездил, это правда, но коробка ездила вместе с ним. Не раз он собирался выбросить ее, но потом хмурил брови и возвращал на место. Может, он все-таки разделял мнение Ольсена, что держит в руках частицу истории, что выбросил бы не обычные письма от отца, но свидетельства о Великом Человеке.

— Программа умерла? — спросил Макдональд.

— Умер твой отец, — ответил Уайт, — а Программа продолжает жить. Трудно представить ее без твоего отца, но то, что это возможно, — его заслуга. Так и должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить, чтобы Программа умерла.

— Мак умер, Бобби, — заметил Ольсен. — Он ушел, и с ним ушло все. Ушел дух этого места.

Знакомая волна отчаяния и тоски поднялась в груди Макдональда, тоски, как он пытался убедить себя, не по отцу, а об отце, которого у него никогда не было.

— Джону кажется, что он может тащить телегу дальше, — говорил Ольсен, — но это только кажется. Мак тянул Программу пятьдесят лет. Первые пятнадцать лет, как стал директором, он тянул ее безо всяких результатов. Мы просто снова и снова вслушивались в звезды, и Мак тянул нас, опробуя разные новые штуки, когда всех охватывала усталость, разрабатывая новые методы подхода к старым делам, поднимая наш дух. Он и Мария.

Макдональд оглядел комнату, в которой его отец проводил свои дни и много ночей, бросил взгляд на бетонные панели стен, покрашенные блеклой зеленой краской, на скромный деревянный стол, на полки, утопленные в стену позади него, на книги в кожаных переплетах, темно-зеленые, темно-красные и темно-коричневые, уже слегка потрескавшиеся; на динамики, встроенные в стену по обе стороны комнаты, и попытался представить, как отец сидит в этом кабинете день за днем, постепенно впитываясь в эти стены, в этот стол и в эти книги, но не мог его увидеть, не мог вспомнить его в этом месте. Отец ушел навсегда.

— А потом уже, после Послания, возникла новая проблема, — говорил Ольсен. — Мы добились результата. О, это были великие дни, и все мы обезумели от радости. Наши пятьдесят лет оплатились с избытком, мы получили главный приз и без конца пересчитывали его, пожирая глазами и поздравляли друг друга. Макдональду пришлось протащить нас и сквозь это, вновь усадить нас за работу, вновь запрячь в ярмо. Но кроме того, у него были и другие проблемы, о которых мы тогда ничего не знали, вроде солитариан, предчувствовавших, что мы разрушим их религию, и политиков, вроде отца Джона, убежденного, что мы не должны отвечать на Послание.

И после всего этого, после того, как мы ответили, что нам осталось делать? Только ждать отклика. Девяносто лет ожидания. Мы должны были тащить воз дальше, чтобы оказаться на месте и принять ответ, когда он придет. Мак вновь заставил нас искать новые сигналы, новые Послания. Но кто будет тащить нас дальше? Как мы можем тащить нашу телегу дальше без Макдональда? Нам мешает спать, — Ольсен говорил все тише, — не страх смерти, а страх за то, что Ответ придет и никого не окажется здесь, чтобы принять его. Что мы перестанем слушать. Что Программа перестанет жить.

Голос его затих, и Ольсен опустил взгляд на свои старческие руки.

Макдональд взглянул на Джона. Это его руководство подвергалось сомнению, его способности. Однако Уайта не волновало это сравнение. Он вернулся и присел рядом с Ольсеном на край стола. Тот затрещал под ним.

— Олли не сказал ничего нового. Мы много говорим сейчас о том, что делать дальше. Пока жил твой отец, таких разговоров не было — в них не возникало нужды. Пока существовал Мак, существовала Программа. Но теперь Мак умер.

— Весь мир — могила славных людей, — сказал Макдональд.

— С тех пор как сижу в этом кресле, — Уайт кивком указал на него, — а это уже пять лет, я узнал многое, и в том числе то, что Мак держал при себе, не выдавая никому, потому что это могло повредить Программе. Будет ли Программа существовать и дальше, какой она будет — вот вопросы, которые никто не задавал, потому что Мак держал ответы при себе. Теперь каждый задает их себе и всем окружающим. Я не такой, как Мак, и не могу действовать его методами. Но я должен выполнить ту же работу с помощью того, что у меня есть и что я смогу добыть. Потому я и послал за тобой. — Он встал, положил большую руку на плечо Макдональда и заглянул ему в глаза, словно читая в них ответ на вопрос, которого еще не задал. — Добро пожаловать домой, Бобби.


Они приземлились в аэропорту, маленький мальчик и женщина с черными глазами и смуглой кожей, а поскольку это был небольшой аэропорт, шли от самолета к залу ожидания пешком, женщина — с энтузиазмом, таща за собой мальчика, а тот неохотно, дергая ее за руку. А потом рядом оказался высокий мужчина и обнял женщину; он стиснул ее и поцеловал, говоря, как рад ее возвращению и как он тосковал без нее. Потом он присел перед мальчиком и попытался обнять и его, но мальчик отпрянул, качая головой. Мужчина протянул к нему руки.

— Добро пожаловать домой, Бобби.

— Я не хотел возвращаться домой, — сказал мальчик. — Хотел, чтобы мы так и путешествовали, madre и я, только мы двое, навсегда.


Макдональд покачал головой.

— Это не мой дом. Я покинул его двадцать лет назад, когда мне было всего десять, и не был здесь с тех пор. Сейчас я приехал только потому, что ты послал телеграмму.

Уайт опустил руку.

— Я боялся, что ты не приедешь, просто узнав о смерти отца.

Макдональд взглянул на стол и пустое кресло с подлокотниками, вытертыми за десятилетия локтями и ладонями.

— Почему он должен больше значить для меня после смерти, чем при жизни?

— За что ты его ненавидишь, Бобби? — спросил Ольсен.

Макдональд покачал головой, словно пытаясь отогнать давние воспоминания.

— Я не ненавидел его. Видит Бог, у меня было достаточно фрейдовских причин для ненависти… достаточно психоаналитических исследований, чтобы определить свои комплексы и жить с ними… но здесь было нечто большее: я нуждался в отце, а он был занят. У меня никогда не было отца, а была только мать, которая его обожествляла, и между ними не оставалось места для маленького мальчика.

— Он любил тебя, Бобби, — сказал Ольсен. В глазах старика стояли слезы.

Макдональд хотел, чтобы его перестали называть «Бобби», однако знал, что никогда не сумеет сказать им об этом.

— Он любил и мою мать. Но для нее тоже не было места, потому что больше всего он любил то, что делал. Только здесь он жил, и она это знала, и он об этом знал, да и все остальные тоже. Да, он был великим человеком, это несомненно, а великие люди жертвуют всем ради своего призвания. Но как чувствуют себя те, кем жертвуют? Он был хорошим человеком, знал, как плохо приходится мне и матери, и не мог этого вынести. Он пытался как-то компенсировать это нам, но не знал, как.

— Это был гений, — сказал Уайт.

— Гений делает то, что должен, — процитировал Макдональд, — а Талант — то, что может.[39]

— Я как будто услышал твоего отца, — сказал Ольсен, — он часто это повторял.

— Почему ты просил меня вернуться? — спросил Макдональд Уайта.

— Здесь есть вещи твоего отца, — сказал Уайт. — Книги. — Он широким жестом указал на полки позади стола. — Все они принадлежали ему, а теперь твои, если ты их хочешь. Есть и другие вещи: бумаги, письма, документы…

— Я не хочу их, — сказал Макдональд. — Все это принадлежит Программе, а не мне. Для меня у него не было ничего.

— Все, что здесь есть? — спросил Уайт.

— Все. Но ведь не для этого же ты просил меня вернуться.

— Я думал, может, ты помиришься со своим отцом, — ответил Уайт. — Я, например, помирился со своим. Двадцать лет назад. Он наконец понял, что я не собираюсь становиться тем, кем он хотел меня видеть, что я не могу смотреть его сон, а я понял, что так или иначе, а он любит меня. Вот я и сказал ему это.

Макдональд вновь посмотрел на кресло и заморгал.

— Мой отец умер.

— Но ты-то жив, — напомнил Уайт. — Ты можешь помириться с ним хотя бы в воспоминаниях.

Макдональд пожал плечами.

— И не для этого ты меня приглашал. Что я для тебя значу?

Уайт беспомощно развел руками.

— Ты важен для нас всех. Понимаешь, все мы любили Мака и потому любим его сына и хотим, чтобы этот сын тоже любил своего отца.

— Все для Мака, — буркнул Макдональд. — А сын Мака хочет, чтобы его любили ради него самого.

— Но прежде всего, — сказал Уайт, — я хотел предложить тебе должность в Программе.

— Какую должность?

Уайт пожал плечами.

— Какую угодно. Эту, если ты ее примешь. — Он указал на кресло за столом. — Мне было бы приятно увидеть тебя в этом кресле.

— А как же ты?

— Вернусь к тому, чем занимался, прежде чем Мак назначил меня директором, — к работе на компьютере. Хотя Маку было почти восемьдесят и официально он вышел на пенсию, я никогда не чувствовал себя директором, пока он был с нами. Только несколько дней назад я вдруг понял, что это я отвечаю за все, что это я директор.

— Не было случая, чтобы Мак вмешался, — вставил Ольсен. — Вообще-то после смерти твоей матери и твоего отъезда в школу он был сам не свой. Он изменился, словно потерял ко всему интерес, и лишь потому оставался на ходу, что был частицей этой машины и шел, когда шла она. После выдвижения Джона Маку словно полегчало, но он никогда не вмешивался, даже почти не говорил, разве что кто-то просил его помощи.

Уайт улыбнулся.

— Все это правда. Но он был с нами, и ни у кого никогда не возникало сомнений, кто здесь директор. Мак был Программой, а Программа была им. А теперь это должна быть Программа без Мака.

— Я нужен тебе ради моей фамилии, — сказал Макдональд.

— Отчасти, — признал Уайт. — Понимаешь, я всегда чувствовал, что просто сижу в этом кресле, пока Мак не вернется, чтобы занять его вновь… или кто-то с фамилией Макдональд.

Макдональд еще раз оглядел кабинет, словно пытаясь увидеть в нем себя.

— Если ты пытаешься меня уговорить, — сказал он, — твои слова не очень-то убедительны.

— С этой антикриптографией забываешь, что значит говорить одно, а думать другое, — заметил Уайт. — К тому же здесь словно живет некий голос, непрерывно спрашивающий: а как бы сделал это Мак? А ведь мы знаем, что он был бы искренен и честен. Разумеется, я проверял, чем ты занимался после своего отъезда. Ты лингвист, специализировался в китайском и японском и много путешествовал во время учебы.

— Нужно же было что-то делать с каникулами, — сказал Макдональд.

— Твой отец тоже изучал языки, — вставил Ольсен.

— Да? — сказал Макдональд. — Но я занялся этим потому, что сам захотел этого.

— Затем ты занялся программированием компьютеров, — продолжал Уайт.

— Твой отец тоже занимался электроникой, — заметил Ольсен.

— Я просто забрел в это, потому что работал над компьютерным переводом.

— И внес оригинальный вклад в это искусство, — сказал Уайт. — Как видишь, Бобби, выходит, что все эти годы ты как бы готовился занять это кресло.

— Может, вы с Маком и не понимали друг друга, — сказал Ольсен, — но вы очень похожи. Ты шел по его следам, Бобби, даже не зная об этом.

Макдональд покачал головой.

— Тем больше причин повернуть сейчас. Я не хочу быть таким, как мой отец.

«Никто не может быть таким, как другой человек», — подумал он.

— Двадцать лет носить в сердце обиду — это слишком долго, — заметил Уайт.

Макдональд вздохнул и переступил с ноги на ногу. Он испытывал скуку и раздражение, как всегда, когда знал, что разговор закончен, но никто не может набраться решимости и оборвать его.

— Мы несем возложенное на нас бремя.

— Ты нам нужен, Бобби, — сказал Уайт. — Мне нужен. Ну вот, дошло до личной просьбы.

— Я нужен Программе, но не ради себя самого. Вам нужна фамилия моего отца, его присутствие. И если я соглашусь, то буду похоронен здесь навсегда, так же как и он. Программа поглотит меня, как поглотила и использовала моего отца, не оставив ничего.

Лицо Уайта выражало искреннее сочувствие. Он тряхнул головой.

— Я знаю, что ты чувствуешь, Бобби. Однако ты все воспринимаешь превратно. Программа вовсе не поглощала твоего отца, это твой отец поглотил Программу. Мак сам и был Программой, это он приводил ее в движение. Эти радиотелескопы не были мертвы — они были его слушающими ушами; этот компьютер не был машиной — это был его мозг, мыслящий, запоминающий, анализирующий. А мы все — мы были разными воплощениями Мака с различными способностями и мыслями…

— Ты представляешь положение во все более худшем свете, — заметил Макдональд. — Вы никак не поймете, что именно от этого я бегу всю свою жизнь, именно от этой вездесущности, от благодеяний моего отца…

— Мы стараемся быть честными перед тобой, — ответил Уайт.

— Есть кое-что больше и важнее человеческих чувств, — сказал Ольсен, отклеившись от стола. — Что-то вроде религии или сознания, что делается для всего человечества, и если ты сумеешь найти такое, стать его частицей и заставить его воплотиться, вот тогда ты испытаешь настоящее удовлетворение. Все остальное не в счет.

Макдональд обвел взглядом стены, словно они держали его взаперти.

— Вы просите меня провести здесь свою жизнь, следующие сорок лет, но не в этом кабинете — у меня нет квалификации для поста директора, — а где-то еще, как частица этого места, чтобы я работал с этими машинами и, не открыв ничего, наверняка умер до того, как придет ответ с Капеллы. Что это будет за жизнь? И что за цель? И какое мне от этого удовлетворение?

Уайт посмотрел на Ольсена, как бы спрашивая, что это за человек, который не понимает ни их самоотверженности, ни смысла их существования. Как можно говорить с таким человеком?

— Может, покажем Бобби то место, прежде чем он уедет?


Для маленького мальчика Программа была местом таинственным и волшебным. Интересным днем и великолепным ночью. Бобби обожал ездить туда, когда в исключительных случаях ему позволяли поздно отправляться в постель. Сначала он замечал металлическую долину, сверкающую в лунном свете, уголок, в котором собирались эльфы, чтобы надраивать это блюдце до зеркального блеска и ловить здесь звездную пыль, которую ссыпали в бутылки и использовали потом для колдовства.

За кратером вздымалось Ухо, огромное, похожее на чашу, Ухо, высоко поднятое на металлической руке, напоминающей руку самой Земли, служащее для подслушивания всех секретов Вселенной, а это были секреты, которые мальчик должен был узнать, чтобы сбылись его мечты.

«Когда, — говорил он себе, — я найду место, где хранятся секреты, и узнаю их все, тогда я смогу понять все, что хочу».

Однажды отец привел его в зал прослушивания, где можно было услышать передаваемые шепотом секреты, и Бобби слушал эти голоса в наушниках, свистящие, бессвязные, слишком тихие, чтобы мальчик их понял. Потом отец сделал звук громче, и мальчик разочарованно обнаружил, что они на каком-то тайном языке, которого он понять не может.

— Никто не может этого понять, Бобби, — сказал ему отец.

— Я могу, — уперся Бобби. Конечно, он не мог, но обещал себе, что когда-нибудь изучит все языки, которыми говорят на Земле, под Землей и над Землей, и тогда сможет понять эти секреты и узнает все, что можно узнать. И когда его отец захочет что-то узнать, он просто спросит Бобби, вместо того чтобы уезжать из дома…

«Почему мальчики обязательно вырастают? — спрашивал себя Макдональд. — Ведь жизнь у них такая ясная, простая и полная надежд. Вот только не моя», — уточнил он тут же. Его жизнь была полна опасений, несбывшихся желаний и чрезмерных амбиций, которые никакой ребенок никогда не сумел бы реализовать.

Прогулка по этим старым коридорам и залам была прогулкой по стране чудес, покинутой гномами, отданной на милость пыли и грязи, выставленной на свет дня, чтобы выцветала и ржавела.

Здание было старым — лет шестидесяти — семидесяти, может, даже восьмидесяти. И хотя его поставили, чтобы оно, подобно Программе, стояло веками, годы уже брали свое. Краска не могла защитить бетон, местами панели крошились и осыпались вместе с краской, а в некоторых местах эти оспины были заделаны цементными латками. А там, где ходили легионы сотрудников, случайные прикосновения оставили на стенах заметные борозды. Полы из керамических плиток, казалось, нисколько не износились, но, с другой стороны, плитки легче менять.

Ольсен представлял его всем, кто попадался навстречу.

— Это Бобби Макдональд, — говорил он и обязательно добавлял: — Сын Мака.

Его приветствовали, пожимали руку, выражали надежду, что Макдональд вернулся домой уже навсегда, а потом смущались, когда он возражал, так что в конце концов он перестал возражать и только улыбался.

Старый зал прослушивания казался запущенным, как будто туда давно никто не приходил. Стеклянные пластины указателей были так поцарапаны, что местами лишь с трудом можно было что-либо понять, а по краям циферблатов скопилась пыль. Сами пульты истерлись так, что из-под черного пластика кое-где проглядывал металл. Даже наушники износились.

В зале не было никого, хотя казалось, что кто-то только что вышел, и Макдональд, остановившись сразу за дверями, окинул взглядом место, покинутое былым очарованием. Оно было мертво, преображавший его дух куда-то отлетел.

— Хочешь послушать голоса, Бобби? — спросил Ольсен. — Хочешь послушать Послание?

— Нет, — ответил Макдональд. — Я слышал его уже много раз.

Он не хотел слушать снова… не здесь и не сейчас. Ольсен подошел к пульту управления.

— Знаешь, а мы постоянно слушаем, — сказал он, словно читая мысли Макдональда. — Постоянно выискиваем знаки с небес.

Он рассмеялся, словно сказал что-то смешное, нажал переключатель, и зал заполнил шепот.

И Макдональд вновь превратился в маленького мальчика. Вопреки самому себе, вопреки своему скептицизму, несмотря на солнечный свет, который безжалостно обнажал ложь и иллюзии, он снова вслушивался в непереводимые сообщения с чужих миров, в измученные голоса далеких существ, требующих, чтобы их выслушали и поняли. «Боже! — подумал он. — Если бы я мог им помочь, если бы мог ответить на этот зов. Если бы удалось замкнуть эту разорванную цепь, разрушить непреодолимые стены расстояний, соединить разум с разумом».

Он вытянул руку, словно желая взять за руку отца, и сказал:

— Выключи это!

«Это не потому, что голоса так сильны, — думал он, — а потому, что я так слаб. Потому что неудачник, мужчина, уничтоженный, еще когда был мальчиком».

— Вы приняли что-нибудь новое? — спросил он, когда шепот стих, и ему удалось совладать со своим воображением.

Ольсен покачал головой.

— Все повторяется, — ответил он устало. — Мы слушали пятьдесят лет, чтобы принять послание с Капеллы, а с того времени прошло всего тридцать. Мы получили Послание в тот самый год, когда ты родился, Бобби.

— С Посланием вам повезло больше, чем со мной, — сказал Макдональд.

Ребенок и Послание. Не подлежало сомнению, какой новорожденный больше значил для его отца, кого отец понимал лучше.

— Может, там никого больше нет? — сказал он.

Ольсен мотнул головой с упрямством, воспитанным профессией и многолетней привычкой.

— Именно так говорили скептики и маловеры. «А может, там никого нет», — говорили они. А мы продолжали слушать. И верить. И мы доказали им, что они ошибались. Мы приняли Послание, прочли его и отправили ответ. Там есть еще и другие, и мы примем их тоже. Кто знает, может, сегодня ночью. Никто не может даже представить, сколько там пространства, сколько звезд, сколько различных способов сигнализации, которые нам нужно исследовать. Ведь есть одни, значит, должны быть и другие. А если и нет, то все равно у нас есть Капелла. Достаточно получить от них новое известие, и все окажется не зря.

— Да, — сказал Макдональд. — Думаю, так и будет.

Он хотел вежливо попрощаться с Ольсеном и уйти, но боль все не покидала его. Кроме того, Ольсен ничего не хотел слышать.

— Самое интересное я оставил на загладку, — сказал он. — Я покажу тебе компьютер.

Макдональд попытался открутиться от этого.

— Я видел компьютеры, — сказал он.

— Но не такие, — ответил Ольсен.

Макдональд вспомнил, что Ольсен специалист именно по компьютерам.

— А кроме того, там есть и кое-что еще.


В помещении компьютера — самом большом в здании — три с половиной стены занимали программные таблицы, указатели, сияющие катушки под стеклом и разноцветные лампочки, а посередине разместились всевозможные устройства, похожие на присевших чудовищ, пожирающие карточки или выплевывающие широкие полосы бумаги, которые ложились складками, если никто за ними не следил, пока компьютер продолжал постукивать и хихикать сам с собой. Единственную половину стены, свободную от компьютера, занимали две двери. Одна вела в коридор, другая в кабинет его отца, чтобы тот, когда ему захочется, мог спросить у компьютера обо всем, что его интересовало, или велеть ему сделать то, что хотел директор Программы. Черные змеи кабелей уходили сквозь стены в другие помещения, и возможно, думал мальчик, компьютеры тянулись без конца. Еще он подумал, что наконец-то перед ним создание, которое знает все, что можно знать, даже секреты, нашептываемые в зале прослушивания, и что нужно лишь спросить его, чтобы получить ответ.

— Папа, — сказал Бобби, — почему ты не спросишь компьютер, что значит этот шепот?

— Мы спрашиваем его, Бобби, — ответил отец, — но не всегда знаем, какие вопросы правильны, или не знаем, как их правильно задавать, поэтому он ничего нам и не говорит.

Подбоченившись и широко расставив ноги, Бобби остановился в дверях кабинета, лицом к лицу с компьютером, чувствуя за спиной бодрящее присутствие отца, и сказал:

— Когда я вырасту, я заставлю компьютер все мне рассказать.

— Я буду счастлив и горд за тебя, — ответил его отец.


Даже помещение компьютера уменьшилось с течением лет, и то, что когда-то сверкало стеклом и металлом, словно вплавилось в эти стены, тоже подчинившись тирании времени. Тут и там были заменены какие-то устройства, несомненно, подключили новые блоки памяти, сканеры и принтеры, но в сущности это был тот же самый компьютер, более тридцати лет дожидавшийся здесь Макдональда-младшего. Это по-прежнему был крупнейший компьютер мира, хотя наверняка не самый быстродействующий. Макдональд сам работал на компьютерах, которые во многих отношениях стояли выше этого.

— Стараемся не отставать, — заметил сзади Ольсен. — Может, он и проигрывает рядом с новейшими моделями, со всей этой микроминиатюризацией, но каждая важная техническая новинка где-то учтена. Мы не стали менять ему внешний вид. После стольких лет совместной работы компьютер начинает напоминать человека, и когда ты сюда приходишь, то каждый раз радуешься, видя знакомое лицо.

Несколько удобных кресел стояло между сканерами, принтерами и в углах зала, где местами угнездилась темнота — там давно не меняли перегоревшие лампы. Когда он отворачивался от одного из этих мрачных углов, Макдональду показалось, что он видит кого-то, сидящего там в кресле, но, поморгав, он убедился, что кресло пусто и вообще в комнате нет никого, кроме него, Ольсена и компьютера. Комната была нема, она лишь постукивала и хихикала, распространяя запахи масла и озона.

— Садись, — сказал Ольсен, указывая на одно из кресел посреди помещения. — Есть кое-что, что ты должен услышать.

— Слушай… — сказал Макдональд. — Я не хочу…

Однако он так и сидел, пока Ольсен нажимал кнопки и удобно усаживался в соседнее кресло.

«Мы должны постоянно напоминать себе, чем, собственно, занимаемся, — говорил голос из прошлого, — иначе нас поглотят зыбучие пески данных…»

«Господа, нас ждет работа…»

Другой голос:

«Может, в них что-то есть».

Предыдущий голос:

«Маловероятно».

Третий голос, словно из жестяной банки:

«Мак, произошел несчастный случай… Речь идет о Марии».

Чуть позже тот же голос говорил:

«Ты не можешь бросить нас, Мак… Дело ведь не только в тебе, а во всей Программе».

И опять первый голос, знакомый Макдональду слишком хорошо:

«Я жизненный банкрот, Чарли… Чего я ни коснусь, остается лишь пепел… Скверный лингвист и дрянной инженер? У меня не хватает квалификации для такой работы. Для руководства Программой нужен человек изобретательный, настоящий лидер, кто-нибудь, обладающий… шармом…»

«Ты устраиваешь отличные вечеринки Мак», — произнес голос молодого Ольсена.

Пятый голос:

«Мак, я верю в тебя, как в Бога».

Шестой:

«Программа — это ты. Если ты уйдешь, все развалится. Это будет конец всему».

Снова невыносимо знакомый голос:

«Так всегда кажется, но не происходит с делами, которые живут собственной жизнью. Программа существовала до меня и останется после моего ухода. Она долговечнее любого из нас, ибо мы на года, а она на столетия».

И опять голос из жестянки:

«Она будет жить, Мак».

«Говорят, вы уходите, мистер Макдональд? — сказал новый голос, более старый и менее поставленный, чем другие. — Не уходите, мистер Макдональд!.. Вас одного это взаправду волнует».

Голоса носились по комнате, создавая в воображении Макдональда прошедшее время. Потом их перекрыл голос Ольсена:

— Видишь, все, что здесь происходило, записывалось с того момента, как Мак стал директором. Кто знает, когда в обычном разговоре или шутке один из нас скажет то, что может оказаться ключом к решению загадки. Мы владеем неограниченной памятью и неограниченными возможностями сопоставления. Это значит — у нас есть компьютер и мы им пользуемся. Моя задача, — продолжал Ольсен, — состояла в написании программ, упорядочивающих информацию таким образом, чтобы не получать мусора на выходе.

— Все? — спросил Макдональд. — С самого начала? Морщинистой ладонью Ольсен обвел стены зала.

— Здесь есть все, каждое слово и любая информация мира. Все, что когда-либо написано об иных мирах, языках, о передаче сообщений или криптографии. «Кто знает, — говаривал твой отец, — где воображение стыкуется с реальностью?» Он любил эти слова: «кто знает». Они ходили среди нас, как шутка. «Надо бы что-то съесть, — говорил кто-нибудь. — Кто знает, может, я голоден». Мак смеялся и сам говорил так же. Наш Мак был великий человек. Извини, Бобби… то есть Роберт. Тебя, конечно, раздражает, что я все время говорю о твоем отце и обращаюсь к тебе, словно ты все еще маленький мальчик. Ты взрослый мужчина, а Мака больше нет, и я лишь запрограммировал это для тебя, чтобы ты узнал его таким, каким он был здесь, в Программе, чтобы увидел, что он делал и как.

Старик уже не казался Макдональду маразматиком. Да, он постарел, но разум его оставался острым, а то, чего он добился, создавая программу, которая из океана не связанных между собой данных отфильтровывала логическое целое, должен изучать каждый информатик.

— Это был твой отец и его первый серьезный надлом, — говорил Ольсен, — когда твоя мать пыталась покончить с собой, а он едва не бросил Программу.

Макдональд сидел совершенно неподвижно, вслушиваясь в голоса из прошлого.

— Можешь слушать, сколько захочешь, — сказал Ольсен, — а когда услышишь все, что хотел, просто нажми эту кнопку.

Макдональд не заметил, как Ольсен ушел, он продолжал слушать голос отца.

«И верить в себя или в свою правоту, чтобы выжить вопреки разочарованиям и неумолимому бегу лет».

И другой голос, сухой и скептический, который произнес:

«Только надежда и вера поддерживают жизнь Программы…»

«И статистическая вероятность тоже», — ответил отец.

«Это еще одно название веры. Но ведь через пятьдесят с лишним лет даже статистическая вероятность становится довольно невероятной…»

«Пятьдесят лет — всего лишь движение века на лике Господнем».

«Пятьдесят лет — это активная профессиональная жизнь человека. Вы посвятили этому большую часть своей жизни. Я не жду, что вы отдадите ее без борьбы, но борьба эта обречена. Ну, так как же, будете ли вы сотрудничать со мной или воевать?»

А потом, через секунду, голоса вавилонского смешения языков, бесчисленные голоса, говорящие с запалом, одновременно, перебивая друг друга…

«Голос бесконечности», — сказал отец.

И снова голоса, только теперь уже различимые и знакомые — обрывки радиопередач тридцатых годов, первые принятые сигналы, передача с Капеллы, чтобы привлечь внимание к Посланию, успешно использованная радио и телевидением для поддержки Программы…

«Мы не одни», — произнес чей-то голос.

Голос скептика звучал теперь неуверенно:

«Что они могли нам сказать?»

«Узнаем», — ответил отец.

Время и голоса проплывали в полумраке комнаты, а Макдональд услышал чей-то бас:

«Так много всего нужно, чтобы прочесть одно небольшое Послание? От верующих это требует лишь веры в сердце».

«Наша вера, — отвечал отец, — требует возможности копирования данных и результатов каждым, кто использует ту же аппаратуру и применяет те же самые методы. И хотя в мире столько верящих сердец, полагаю, ни одно из них не получило идентичного Послания».

Прошло несколько минут, и бас сказал:

«Простите мне мои сомнения. Это Послание — от Бога».

Сцены из прошлого, записанные в прорезях перфокарт, в малюсеньких магнитах и электронах, сцены, которые можно в целости и сохранности вынуть из огромного холодильника памяти, непрерывным потоком шли от компьютера к Макдональду. Кто-то сказал:

«Скажите, почему вы так настаиваете на ответе на это Послание? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?»

«Я мог бы объяснить это вполне рационально, — сказал отец, — …но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл… Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…»


Его постоянно преследовал сон… пожалуй, скорее воспоминание, а не сон… что он просыпается один в большой кровати. В кровати матери, которая позволила ему туда забраться и прижаться к себе, мягкой и теплой, и так уснуть. Однако проснулся он один, кровать была пустой и холодной, и ему стало страшно. В темноте он выбрался из кровати, стараясь не наступить на что-то страшное и не провалиться в какую-нибудь яму без дна, и, покинутый, перепуганный, побежал в темноте через холл к гостиной, крича: «Мама… мама… мама!» Перед ним замерцал огонек, небольшой огонек, разгоняющий мрак, и в этом свете сидела его мать, ожидая, когда отец вернется домой, и он почувствовал себя одиноким…


И вспомнил он: его отец вернулся домой, счастливый, что застал ждущими их обоих, мать и сына, и все они были счастливы…

Голос говорил:

«Ваш визит — великая честь для нас, господин президент».

«Нет, — ответил другой голос, — это Роберт Макдональд оказал нам честь своей жизнью и работой. Это благодаря ему мир ждет ответа со звезд, благодаря ему мы наслаждаемся смешанным чувством свободы и покоя, словно через контакт с действительно чужими нам существами открыли, что значит быть настоящим человеком».

Секундой позже Макдональд услышал Джона Уайта:

«Я рад, что ты смог приехать, отец».

И более старый вариант того же голоса:

«В свое время я сказал Макдональду, что он может отправить свой ответ, но я никогда не говорил ему, что он поступил правильно. Пожалуй, я могу сказать это сейчас».

И греческий хор иных голосов:

«Вы помните, как Макдональд велел нам поставить магнитофон возле искусственной челюсти дворника, который уверял, что та по ночам принимает послания?»

«А как выдал свою секретаршу за приехавшего с визитом конгрессмена?»

«И лишился лучшей секретарши, которую когда-либо имел…»

«Или как приехал журналист, чтобы вонзить Программе нож в спину, и остался как представитель Программы по делам печати?»

«Или…» «Или…»

Потом хор стал более серьезным:

«Он заслужил похороны национального героя».

«Да, в Вашингтоне».

«Или перед штаб-квартирой Объединенных Наций».

«Но он хотел, чтобы его кремировали, так же как и жену, а потом, если это будет возможно и не очень хлопотно и дорого, чтобы их пепел рассыпали в пространстве».

«Разумеется».

И кто-то продекламировал:

«… Когда же он умрет,

Изрежь его на маленькие звезды,

И все так влюбятся в ночную твердь,

Что бросят без вниманья день и солнце».[40]

Вновь голос Джона Уайта:

«Я… я не помню вашего имени».

И старческий бас:

«Иеремия».

«Я думал, что вы…»

«Умер? Вздор. Умер Макдональд, умерли все из моего поколения, а я жив. Солитариане живут, может, в меньшем числе, но дух их остался прежним, и они увидят единственного Бога, того, который сотворил человека по своему подобию. Но я пришел не разговаривать о солитарианах, а отдать последнюю честь Макдональду, который, хоть и атеист, был человеком правого духа, человеком великой мечты и великих поступков, которого уважали даже чтущие Бога, человеком, о котором можно сказать, что он был слугой Божьим, хотя и не знал этого…»


И когда все это кончилось, Макдональд остался сидеть в комнате с компьютером, вглядываясь в пространство. Губы его шевельнулись:

«Покуда воды рек текут в моря.

Покуда тень живет в долинах гор,

А в небе светят звезды, до тех пор

Жить будут твое имя, честь и слава».[41]

Он не услышал, как дверь открылась и закрылась вновь.

— Книга памяти кончилась, Боб, — сказал Джон Уайт, после чего добавил уже помягче: — Извини. Ты плачешь?..

— Да, — сказал Макдональд. — И самое печальное, что я продолжаю оплакивать себя. — Он чувствовал, как слезы стекают по его щекам, и не мог сдержать их. — Я никогда не говорил ему, что люблю его. Он никогда не знал этого, а я понял это только сейчас.

— Он знал, — заметил Уайт.

— Не нужно утешать меня.

— Да нет же, точно говорю тебе: он знал, — сказал Уайт.

— Придет однажды день, — продолжал Макдональд, — когда я смогу оплакивать его, а не себя.

Он энергично встал. Уайт протянул ему руку.

— Спасибо тебе, что приехал. Так ты подумаешь о работе?

Макдональд пожал руку.

— Я совершенно не готов думать об этом. Пока не готов. В Нью-Йорке есть одна девушка, с которой я хочу увидеться, и еще несколько дел, с которыми нужно закончить. Возможно, потом я задумаюсь о твоем предложении.

Выходя в коридор, Макдональд повернулся на пороге и еще раз окинул взглядом компьютерный зал. На мгновение ему показалось, что в полумраке он видит в кресле чью-то фигуру, знакомую и вечно молодую, составленную из воспоминаний и замороженных звуков… Он тряхнул головой, и видение исчезло.

Снаружи день сменился ночью, и то, что выглядело потерто и банально, в лунном свете вновь стало волшебным — высоко поднятое ухо Земли, подслушивающее секреты Вселенной, металлическая чаша, отполированная и готовая ловить звездную пыль, — и Макдональд стоял неподвижно, сжимая руль своего велосипеда и снова глядя на эту сцену глазами, излеченными от взрослого астигматизма, уже уверенный, что вернется сюда. Для него ожидание кончилось, хотя для всего мира еще нет. Правда, теперь ему казалось, что мир не столько ждет, сколько подгоняет свой пульс к ритму разговора с девяностолетним циклом. «Я сам наконец отправился в путь, — подумал он, — начав жить собственной жизнью. Я вернулся домой».

— Роберт, — произнес кто-то за спиной. В освещенной двери стоял Ольсен. — Ты видел его? Видел его в кресле?

— Да, — сказал Макдональд. — Видел.

— Он будет там, пока продолжается Программа и когда придет ответ с Капеллы. Он будет всегда, доколе мы будем нуждаться в нем.

— Да, — сказал Макдональд и перекинул ногу через раму.

— Ты вернешься? — спросил Ольсен.

— Как того захочет ветер, — сказал Макдональд. — Но сначала я хочу прочесть несколько писем.

РАБОТА КОМПЬЮТЕРА

Движимый смутным предположением, я отправился в опасный путь и вот уже вижу предгорья новых земель. Те, у кого хватит смелости вести исследования дальше, ступят на них…

ИММАНУИЛ КАНТ, 1755

Наука и техника в значительной мере, если не исключительно, развились в результате борьбы за власть и стремления к легкой жизни. Обе эти силы ведут к разрушению, если их вовремя не обуздать: первая ведет ко всеобщей гибели, а вторая к биологической или умственной деградации…

СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

МИНИСТЕРСТВО ТРУДА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО ПОЧТИ ПОЛОВИНА РАБОЧЕЙ СИЛЫ СТРАНЫ ТРУДИТСЯ СЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ ЧАСОВ ЕЖЕДНЕВНО ЧЕТЫРЕ РАБОЧИХ ДНЯ В НЕДЕЛЮ, ПОЛУЧАЯ ОБЫЧНЫЕ ТРИНАДЦАТЬ НЕДЕЛЬ ОТПУСКА. ОКОЛО ОДНОЙ ПЯТОЙ РАБОЧЕЙ СИЛЫ, КАК БЫЛО СООБЩЕНО ДОПОЛНИТЕЛЬНО, РАБОТАЕТ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ЕЖЕДНЕВНО В ТЕЧЕНИЕ ПЯТИ, ШЕСТИ И ДАЖЕ СЕМИ ДНЕЙ В НЕДЕЛЮ. В ЭТИ ДВАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ ВХОДЯТ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ВСЯКОГО РОДА СВОБОДНЫХ ПРОФЕССИЙ — ВРАЧИ, УЧЕНЫЕ, ПИСАТЕЛИ, УЧИТЕЛЯ, МИНИСТРЫ, АДВОКАТЫ, ИЗДАТЕЛИ, ПРОМЫШЛЕННИКИ И ДИРЕКТОРА, ПСИХОЛОГИ, А ТАКЖЕ ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БИЗНЕСМЕНЫ И МЕНЕДЖЕРЫ…

…Отец стремглав выбежал наружу. Молли стояла, вся вытянувшись в струнку, и старалась запихнуть себе в рот оба кулака разом. А у ее ног лежал на земле человек с кожей серебристо-серого цвета; рука у него была сломана, он поглядел на Джека и замяукал…[42]

ТЕОДОР СТАРДЖОН, 1946

Такое общество зажиточности, гуманизма, свободного времени и чуточку отчужденное, может быть вполне стабильным. В сущности оно может в некоторых смыслах напоминать общества Древней Греции (хотя эллинские сообщества развивались в основном не на основе зажиточности). Представим себе, что возникла ситуация, в которой, скажем, семьдесят или восемьдесят процентов человечества являются аристократией и большую часть своей энергии расходуют на совершенствование всевозможных методов развития личности, причем не обязательно в действиях, которые некоторые футуристы сочли бы важнейшими для гуманистической культуры. Нетрудно представить себе, что тон могут задавать спорт, турнирные коллективные игры (шахматы, бридж), музыка, искусство, знание языков или серьезные путешествия, а может, изучение точных наук, философии и тому подобного…

ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ. ВИНЕР, 1967

Опасения, что период жизни технической земной цивилизации может быть довольно коротким, не лишены оснований. Однако по крайней мере имеется шанс, что разрешение конфликтов откроет дорогу постоянному развитию цивилизации на время, сравнимое со временем существования звезд…

ДЖ. П. Т. ПИРМАН, 1961

Следует полагать, что высокоразвитое общество будет стабильно в течение очень долгого промежутка времени, храня документы закончившихся экспедиций и терпеливо дожидаясь возвращения остальных. Согласно этому предположению, цивилизации всей Галактики неизбежно суммируют свои достижения и избегают копирования. Возможно, существует центральный банк галактической информации, что позволяет имеющим к нему доступ узнавать, где именно в Галактике должна возникнуть новая жизнь — проблема невероятно трудная для нас, поскольку все указания, которые мы имеем, это лишь собственный опыт с одной планетой…

КАРЛ САГАН, 1963

ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ ВСЮ МАТЕРИЮ, КОТОРАЯ СУЩЕСТВУЕТ,

СОБРАННУЮ ВМЕСТЕ

ПОСРЕДИ ВСЕЛЕННОЙ -

ВСЕ МЕТЕОРИТЫ,

КОМЕТЫ,

ЛУНЫ,

ПЛАНЕТЫ,

ЗВЕЗДЫ,

ТУМАННОСТИ,

МИРИАДЫ ГАЛАКТИК,

ВСЕ СОБРАННОЕ В ОДИН ОГРОМНЫЙ ПЕРВИЧНЫЙ АТОМ, ОДИН МОНОЛИТ НЕПОНЯТНОЙ МАССЫ, НЕВЕРОЯТНОЙ ПЛОТНОСТИ…

ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ БЕЛЫЕ КАРЛИКИ, ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ

НЕЙТРОННЫЕ ЗВЕЗДЫ И УМНОЖЬ ВСЕ ЭТО НА БЕСКОНЕЧНОСТЬ…

ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ? ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ.

НИ ОДИН ЛУЧИК СВЕТА ИЛИ ЭНЕРГИИ НЕ УСКОЛЬЗНЕТ, НИ ОДИН НЕ ПРОНИКНЕТ ВНУТРЬ.

БЫТЬ МОЖЕТ, ДВЕ ВСЕЛЕННЫЕ.

ОДНА ВНУТРИ ОГРОМНОГО ЯЙЦА СО ВСЕМ СУЩИМ И ОДНА СНАРУЖИ СО ВСЕМ НИЧТО…

РАЗДЕЛЕННЫЕ, НЕСОПРИКАСАЕМЫЕ…

ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ!

ПРЕДСТАВИЛ?

ВСЯ МАТЕРИЯ, СОБРАННАЯ ВОЕДИНО,

ОДНА ВСЕЛЕННАЯ, НЕВЕРОЯТНЫЙ МОНОЛИТ, В КОТОРОМ НЕПОНЯТНЫЕ СИЛЫ РАСТУТ

В ТЕЧЕНИЕ БЕСЧИСЛЕННЫХ ЭПОХ ИЛИ ВСЕГО МГНОВЕНИЕ

(КТО ИЗМЕРИТ ВРЕМЯ В ТАКОЙ ВСЕЛЕННОЙ?)

И ТОГДА…

БАМ!

ВЗРЫВ!

БОЛЕЕ ЧЕМ ВЗРЫВ!

МОНОЛИТ РАЗЛЕТАЕТСЯ, ПЕРВИЧНЫЙ АТОМ РАЗРЫВАЕТСЯ

НА КУСКИ, ИЗ ОГРОМНОГО ЯЙЦА ВЫКЛЕВЫВАЮТСЯ ПОЖАР И СКОРОСТЬ,

ВЫКЛЕВЫВАЮТСЯ

ГАЛАКТИКИ,

ТУМАННОСТИ,

СОЛНЦА,

ПЛАНЕТЫ,

ЛУНЫ,

КОМЕТЫ,

МЕТЕОРИТЫ

И РАЗЛЕТАЮТСЯ ВО ВСЕ СТОРОНЫ В ПРОСТРАНСТВЕ,

ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ ПРОСТРАНСТВО,

ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ РАСШИРЯЮЩАЯСЯ ВСЕЛЕННАЯ,

ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ ВСЕ…

ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ!

НЕ МОЖЕШЬ?

ХОРОШО, ТОГДА ПРЕДСТАВЬ ВСЕЛЕННУЮ, ПОЛНУЮ

ЗВЕЗД И ГАЛАКТИК,

ВЕЧНО РАСШИРЯЮЩУЮСЯ ВСЕЛЕННУЮ

БЕЗ ГРАНИЦ.

РАЗБЕГАНИЕ ГАЛАКТИК ДРУГ ОТ ДРУГА,

ТАК СТРЕМИТЕЛЬНО,

ЧТО СО СКОРОСТЬЮ СВЕТА

ОНИ ИСЧЕЗАЮТ ИЗ НАШЕЙ,

А МЫ ИЗ ИХ ВСЕЛЕННОЙ…

ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ МАТЕРИЮ, РОЖДАЮЩУЮСЯ НЕПРЕРЫВНО,

АТОМЫ ВОДОРОДА, ВЫРАСТАЮЩИЕ КАК ГРИБЫ ПОСЛЕ ДОЖДЯ

ТУТ И ТАМ

ТУТ

И

ТАМ

МОЖЕТ, ОДИН АТОМ ВОДОРОДА В ГОД

НА ТЕРРИТОРИИ ТАКОЙ, КАК КОСМОДРОМ В ХЬЮСТОНЕ,

И ЭТИ АТОМЫ

СОЕДИНЯЕТ ВМЕСТЕ

ВСЕОБЩАЯ СИЛА ТЯГОТЕНИЯ.

И ТАК РОЖДАЮТСЯ

НОВЫЕ СОЛНЦА,

НОВЫЕ ГАЛАКТИКИ ВМЕСТО ТЕХ, КОТОРЫЕ УБЕЖАЛИ

ЗА ПРЕДЕЛЫ НАШЕГО ВОСПРИЯТИЯ,

И ТАК ВСЕЛЕННАЯ РАСШИРЯЕТСЯ

БЕЗ КОНЦА

И БЕЗ НАЧАЛА…

НЕ МОЖЕШЬ ПРЕДСТАВИТЬ?

ХОРОШО, ТОГДА СЧИТАЙ ВСЕ ЭТО СКАЗКОЙ…

Наверняка многим не понравятся тысячелетние экспедиции, однако у нас нет права навязывать другим свои взгляды…

ФРИМЕН ДЖ. ДАЙСОН, 1964

Нации космических путешественников отправляли бы экспедиции примерно раз в год, благодаря чему примерно с той же частотой звездолеты и возвращались бы, одни с негативными сообщениями об изученных солнечных системах, другие с вестями от каких-то хорошо известных нам цивилизаций. Богатство, разнородность и великолепие этой торговли, обмен товарами и информацией, взглядами и изделиями, концепциями и аргументами должны непрерывно обострять любопытство и укреплять жизненные силы участвующих в этом наций…

КАРЛ САГАН, 1963

АГЕНТСТВО СТАТИСТИКИ И ДЕМОГРАФИИ ОРГАНИЗАЦИИ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ В СВОЕМ ГОДОВОМ ОТЧЕТЕ, ЧТО НАСЕЛЕНИЕ МИРА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД ДОСТИГЛО ПЯТИ МИЛЛИАРДОВ И С ТЕХ ПОР УМЕНЬШИЛОСЬ НА НЕСКОЛЬКО МИЛЛИОНОВ, В ОСНОВНОМ В ВЫСОКОУРБАНИЗИРОВАННЫХ СТРАНАХ.

ПОСЛЕДНИМ КРИКОМ МОДЫ В ОБЛАСТИ СРЕДСТВ ИНФОРМАЦИИ ЯВЛЯЕТСЯ НЕВЕРОЯТНО СЛОЖНОЕ СОЕДИНЕНИЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, ЗАПАХА, МУЗЫКИ, ПРИКОСНОВЕНИЯ, ПРОЗЫ И ПОЭЗИИ В ОДИН ОБЩИЙ ПРИЕМ ИНФОРМАЦИИ О — А КАК ЖЕ ИНАЧЕ? — ПРИНИМАЕМОЙ ИНФОРМАЦИИ. БУДУЩИЙ ВИДЕО-СЛУХО-НЮХО-ОЩУЩАТЕЛЬ ПОКУПАЕТ ЧЕРНЫЙ ЯЩИЧЕК, ИМЕЮЩИЙ СЕМЬ КНОПОК НА ОДНОЙ ИЗ СТЕНОК. НАЖИМАЯ В ПРОИЗВОЛЬНОМ ПОРЯДКЕ ЭТИ СЕМЬ КНОПОК, НАШ В-С-Н-0 ПОДВЕРГАЕТСЯ АТАКЕ ЧЕГО-ТО, ЧТО ПОНАЧАЛУ КАЖЕТСЯ ПОДАВЛЯЮЩИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЧУВСТВЕННЫХ ОЩУЩЕНИЙ, НО ЕСЛИ ЕМУ ПОВЕЗЕТ, МОЖЕТ В КОНЦЕ КОНЦОВ ОБНАРУЖИТЬ, ЧТО ЭТО НЕЧТО БОЛЬШЕЕ, ЧЕМ ПРОСТО ОЩУЩЕНИЯ РАЗЛИЧНЫХ ОРГАНОВ ЧУВСТВ: ЭТО ПРИЕМ ИНФОРМАЦИИ О ПРИНИМАЕМОЙ ИНФОРМАЦИИ, И ЭТО РАЗНООБРАЗИЕ ИНФОРМИРУЕТ НЕ ТОЛЬКО ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ, НО И ДРУГ ДРУГА, УСИЛИВАЯ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНОСТЬ ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ К ОБЫЧНЫМ ПРОЦЕССАМ, ПРИМЕНЯЕМЫМ НАМИ ДЛЯ ИНФОРМИРОВАНИЯ О ХАРАКТЕРЕ ТОГО, ЧТО ПРОИСХОДИТ ВОКРУГ, И К УСИЛИЯМ ИНЫХ УВЕДОМИТЬ НАС О ТОМ, О ЧЕМ ОНИ ХОТЯТ — ИЛИ НЕ ХОТЯТ — НАМ СООБЩАТЬ. КАК БЫ ВАМ ЭТО ОБЪЯСНИТЬ? СЛОВА — ЭТО НЕ ЕДИНСТВЕННОЕ И, ПОЖАЛУЙ, НЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ОБЩЕНИЯ. КУПИТЕ СЕБЕ ЯЩИЧЕК И ИСПЫТАЙТЕ ВСЕ САМИ!

Коль скоро в Галактике находится приблизительно миллион планет, способных на такие достижения, взаимные посещения происходили бы примерно раз в тысячу лет, поэтому разведывательные экспедиции могли в прошлом посещать Землю — порядка десяти тысяч раз за весь период земной истории…

КАРЛ САГАН, 1963

Он оглянулся на купол — игрушечный черный бугорок вдали.

Там остались люди, которым недоступна красота Юпитера. Люди, которым кажется, «то лик планеты закрыт мятущимися тучами и хлещущим дождем. Незрячие глаза. Никудышные глаза… Глаза, не видящие красоту облаков, не видящие ничего из-за шторма. Тела, неспособные радостно трепетать от трелей звонкой музыки над клокочущим потоком…

— Не могу я возвращаться, — сказал Байбак.

— Я тоже, — отозвался Фаулер.

— Они меня снова в пса превратят.

— А меня — в человека, — сказал Фаулер.[43]

КЛИФФОРД САЙМАК, 1944

ОЧЕРЕДНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ В НАШЕМ ОБЩЕСТВЕ ДИЛЕТАНТА, УЧЕНОГО — ДЖЕНТЛЬМЕНА ПО ПРОФЕССИИ, ЧЕЛОВЕКА, ЖИВУЩЕГО СВОЕЙ СТРАСТЬЮ К ИСКУССТВУ ИЛИ К РАБОТЕ ТОЛЬКО РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ, ПОЛУЧАЕМОГО ПРИ ЭТОМ, — ЯВЛЕНИЕ, ДОСТОЙНОЕ ВСЕСТОРОННЕГО ИЗУЧЕНИЯ. ПЕРЕСТАЕТ ЛИ РАБОТА БЫТЬ РАБОТОЙ, БУДУЧИ РАЗВЛЕЧЕНИЕМ? МОЖЕТ ЛИ РАЗВЛЕЧЕНИЕ СОЗДАТЬ ЛУЧШИЕ УСЛОВИЯ В НАУКЕ И В РАБОТЕ? ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ХУДШИЕ?

Развитые общества Галактики скорее всего контактируют между собой, что является одной из основных сфер их интересов. Они уже постигли законы эволюции звезд и другие тайны природы. Единственная оставшаяся тайна — это жизнь других. Какие у них романы? Какие истории искусства? Каковы антропологические проблемы далеких звезд? Вот материал, над которым ломают головы эти философы…

ФИЛИП МОРРИСОН, 1961

Сможем ли мы понять науку иной цивилизации?.. Наша наука сосредоточилась на задавании вопросов за счет других, однако это настолько вошло в плоть наших знаний, что, как правило, мы не отдаем себе в этом отчета. В ином мире главные вопросы могут задаваться иначе…

РОБЕРТ ОППЕНГЕЙМЕР, 1962

Загрузка...